— Я не против, — быстро согласился Хо Са.

Он снова заговорил с монахом, трижды поклонившись ему во время беседы. Когда они закончили, юноша кивнул и посмотрел на Хасара.

— Монах говорит, что ты можешь взять лошадей, — сказал Хо Са. — А он останется здесь, будет ухаживать за ранеными.

Хасар покачал головой, не в силах понять монаха.

— Он поблагодарил меня за то, что я его спас?

Хо Са немного смутился.

— Его не нужно было спасать.

Хасар нахмурил брови. Монах, напротив, смотрел совершенно спокойно.

— Этот человек понравился бы Чингису, — внезапно произнес монгол. — Спроси, не хочет ли он поехать с нами.

Хо Са снова заговорил, но юноша, не отводя взгляда от Хасара, покачал головой.

— Монах говорит, что Будда может направить его по странному пути, только его место среди бедных.

— Бедных везде хватает, — отрезал Хасар. — Спроси, откуда он знает, что это не его Будда послал нас ему навстречу.

Хо Са кивнул и что-то сказал. Лицо монаха осветилось неподдельным интересом.

— Он спрашивает, знакомо ли твоему народу имя Будды, — сказал Хо Са.

— Передай монаху, — ухмыльнулся монгол, — что мы верим в Отца-небо над нами и Мать-землю под нами. А все остальное — борьба и боль до самой смерти.

Заметив, что Хо Са поморщился от такой нехитрой философии, Хасар усмехнулся.

— И это все, во что ты веришь? — поинтересовался тангут.

Хасар бросил взгляд на брата.

— Те, кто поглупее, верят в духов, но большинство из нас верят в хорошего коня и крепкую правую руку. И нам дела нет до этого Будды.

Когда Хо Са закончил переводить слова Хасара, юный монах кивнул и зашагал к привязанному мулу. Хасар и Тэмуге удивленно смотрели, как юноша сел в седло, а животное под ним захрапело и стало брыкаться.

— Ну и мерзкая скотина! — воскликнул Хасар. — Так юноша идет с нами?

Хо Са удивился, когда монах согласно кивнул.

— Вот и ладно, — сказал Хасар. — Только передай ему, что я не позволю оставлять в живых моих врагов. Пусть мне не мешает. А полезет еще раз — отрежу его лысую голову.

Услышав его слова, монах рассмеялся и хлопнул себя по бедру. Хасар снова нахмурился.

— Я Хасар из племени Волков, — произнес монгол, показывая на себя. — А как тебя зовут?

— Яо Шу! — ответил юноша, дважды стукнув себя кулаком в грудь.

Похоже, знакомство развеселило монаха — он залился смехом. Хасар удивленно смотрел на юношу.

— Садись на коня, Хо Са, — скомандовал он наконец. — Гнедая кобыла моя. По крайней мере, больше не придется идти пешком.

Путники быстро взобрались на коней. Хо Са и Тэмуге досталась одна лошадь, они уселись на нее, сняв седло. Разбойники молчали, понимая, что их жизнь висит на волоске. Они долго смотрели вслед незнакомцам и начали ругаться только после того, как убедились, что поблизости никого нет.



Ущелье, отделяющее государство Си Ся от южного края пустыни, пустовало, когда туда добрались пятеро путников. В горах, далеко к северу, зима уже вступила в свои права, на несколько долгих месяцев сковала землю. В самом ущелье ревел пронизывающий холодный ветер, словно радуясь, что ничто ему не мешает. На пути ветра больше не было крепости, и он дул без остановки, вздымая клубы песка и пыли.

Добравшись до прохода в горах, Хасар и Тэмуге спешились при мысли о том, сколько крови пролили их воины, штурмуя здешнюю крепость. Чингис велел ее разрушить. Несколько глыб все еще лежали на песке, остальные по приказу хана оттащили подальше. Только квадратные отверстия в скалах, где крепились леса и подпорки, напоминали о несуществующих ныне стенах. Больше ничего не преграждало племенам дорогу на юг, и Хасар ощутил гордость за свой народ.

Они с братом шли по ущелью, глядя на поднимающиеся с обеих сторон скалы. Каменщик и монах не понимали их чувств, ведь они не бывали в этих местах, где за крепостью из черного камня Западное Ся наслаждалось безраздельной властью.

Хо Са повернул коня на юг, к опустевшим полям. Вдалеке виднелись темные пятна — там сожгли сгнивший урожай, и на земле остался пепел.

«Крестьянам придется голодать, и жителям Иньчуаня, наверное, тоже», — подумал Хо Са и сокрушенно покачал головой.

Четыре долгих месяца он не был дома. Хо Са мечтал хотя бы еще раз увидеть жену и сыновей. Интересно, на что живут уцелевшие от расправы воины после того, как великий хан разбил тангутское войско? Кочевники сокрушили существующий с давних пор мир. Хо Са содрогнулся, вспомнив о жестокости монголов. Горечь от потери друзей и соратников до сих пор разъедала его сердце. Впрочем, самое большое унижение Хо Са испытал, видя, как отдают дикарям королевскую дочь. Тангут содрогнулся при мысли, что юная красавица должна жить в вонючей юрте среди овец и коз.

Хо Са посмотрел на долину и вдруг понял, что ему будет недоставать компании Хасара. Да, монгол неотесан и жесток, но Хо Са с гордостью вспомнил об их совместном путешествии. Никто из тангутов не смог бы похвастаться, что тайно проник в цзиньский город и вернулся живым, прихватив главного каменщика! Нет, конечно, Хасар не подарок. Хо Са однажды чуть не погиб из-за него в деревне, где монгол выпил слишком много вина. Тангут потер шрам на боку, оставленный кинжалом стражника. Воин навещал в деревне семью и наткнулся на Хасара. Протрезвев, монгол напрочь забыл о драке. Порой он страшно злил Хо Са, зато от его бесшабашной жизнерадостности становилось легче на душе. Хо Са с тревогой подумал, что не сможет заново привыкнуть к жесткой дисциплине, царящей в тангутском войске. Государь обещал монголам ежегодную дань, и Хо Са решил, что попросит о назначении в отряд стражников, которые должны будут доставить ее через пустыню. Ему хотелось взглянуть на землю, породившую племена.

Хасар, улыбаясь, подошел к своим спутникам. Воин был счастлив — они вернулись домой, выполнили задание Чингиса. Пыль покрывала их одежду, а на лицах запеклась грязь. По дороге Яо Шу учился у Хо Са говорить на языке кочевников. У Ляна получалось хуже, однако и он запомнил несколько нужных слов. Монах, каменщик и воин посмотрели на Хасара и неуверенно кивнули в ответ, не понимая причину его радости.

Хасар подошел к Хо Са. К своему удивлению, тангут почувствовал, как в груди что-то сжалось при мысли, что придется оставить эту странную компанию. Он хотел что-то сказать, Хасар его опередил.

— Смотри, Хо Са, и запоминай. Ты не скоро попадешь домой.

— Что? — возмутился воин. Миролюбивое настроение как рукой сняло.

Хасар пожал плечами.

— Твой правитель отдал тебя на год. Сменилось четыре луны, еще две — и мы будем дома. Ты нам нужен, чтобы переводить для каменщика и учить монаха говорить на приличном человеческом языке. Неужели ты полагал, что я оставлю тебя здесь? Да ты и вправду так думал! — Хасар, похоже, пришел в восторг, заметив обиженное выражение, промелькнувшее на лице Хо Са. — Мы вернемся в степь, Хо Са. Проверим на парочке холмов, чему научит нас этот каменщик, а когда будем готовы, отправимся воевать. Может, к тому времени ты станешь так полезен для нас, что я попрошу тебя у твоего господина еще на год или два. Думаю, он тогда пошлет меньше дани — вычтет твою цену.

— Ты говоришь так, чтобы меня позлить! — сердито сказал Хо Са.

— Может, лишь самую малость, — рассмеялся Хасар. — На самом деле ты хороший воин и знаешь страну Цзинь. Ты нам пригодишься, когда мы пойдем на нее войной.

Хо Са бросил на Хасара гневный взгляд. Монгол шутливо шлепнул тангута по ноге, отвернулся, но продолжил говорить:

— Мы перекроем воду в каналах. А когда земля иссохнет, заберем добычу и женщин. Что еще нужно воинам? Может, я даже найду вдовушку, Хо Са, чтобы грела тебя по ночам. Раскрой глаза — на самом деле я оказываю тебе услугу!

Хасар снова взобрался на лошадь и подъехал к Тэмуге, которого Лян подсаживал в седло. Наклонился поближе к брату.

— Степи зовут нас, брат, слышишь?

— Слышу, — ответил Тэмуге.

Он не меньше брата хотел вернуться домой, но лишь по одной причине: Тэмуге теперь знал, к чему нужно стремиться, если победят монголы. Брат мечтал о войне и набегах, а Тэмуге мерещились богатые города с их роскошью и властью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1211 год нашей эры

Год Синь-Вэй[3] (Небесный ствол — Металл. Земная ветвь — Овца)

Династия Цзинь — император Вэй

ГЛАВА 16

Чингис в полном боевом облачении смотрел, как его люди штурмуют Линьхэ. Кочевники взяли город в кольцо, под копытами их лошадей рисовые поля на много ли вокруг превратились в коричневую грязь. Хвосты девятибунчужного знамени поникли без ветра, заходящее солнце освещало огромное войско, которое великий хан привел под стены города.

Нукеры Чингиса ждали приказов, их лошади нетерпеливо рыли землю копытами. Рядом с великим ханом стоял слуга, держа в поводу каурую кобылу, но Чингис не спешил садиться в седло.

Неподалеку от крепостных стен возвышался шатер из кроваво-красной ткани. Войско Чингиса неумолимо двигалось вперед, сокрушая сопротивление цзиньцев, пока в округе не остался только один непокоренный город — Линьхэ. Цзиньская армия в панике покинула казармы и придорожные форты, бросила города и селения. Она бежала, разнося по стране страх перед завоевателями. Даже Великая стена не стала препятствием для монголов, у которых теперь были каталульты и лестницы. Чингис испытал удовлетворение, наблюдая за тем, как новые боевые орудия разбивают стену в щебень. Монголы безжалостно расправлялись с защитниками стены, сжигали деревянные здания почтовых станций, и чжурчжэни не могли сдержать их натиск. Цзиньцы бежали, чтобы быть уничтоженными.

Чингис не сомневался, что рано или поздно получит отпор: когда у какого-нибудь цзиньского генерала хватит умения и храбрости возглавить войска и вступить в сражение. Может, когда монголы подойдут к Яньцзин. Но не сегодня.

Город Шамба пал за семь дней. Всего три дня понадобилось, чтобы сжечь Уюнь. Чингис улыбнулся, видя, как выпущенные из катапульт камни рушат стены Линьхэ. Каменщик, доставленный братьями, показал монголам новый способ ведения войны. Теперь никакие стены для них не преграда. За два года племена научились строить катапульты, узнали о секретах и слабых местах крепостных сооружений Цзинь. Сыновья Чингиса росли высокими и сильными, старший стал почти мужчиной. Этого было достаточно. Чингис вернулся на землю своих врагов, хорошо подготовившись к встрече.

Он стоял далеко от катапульт, но до него доносились глухие удары камней о стены. Цзиньские воины не решались выйти из крепости и встретить врага лицом к лицу, хотя Чингис был бы этому рад. Пусть не ждут пощады, ведь красный шатер уже поставлен.

Мокрые от пота люди закидывали Линьхэ камнями из катапульт, постепенно разрушая крепость. Чингис вспомнил, что Лян показал ему наброски еще более страшного орудия. Хан представил себе огромную метательную машину, которая, по словам Ляна, будет бросать булыжники на сотни шагов и с сокрушительной силой. Цзиньский каменщик нашел призвание в постройке боевых орудий для правителя, который высоко оценил его талант. Чингис обнаружил, что прекрасно понимает чертежи Ляна, как будто занимался этим всю жизнь. Хан до сих пор не умел читать и писать, зато сразу уловил принцип действия конструкции из веревок, рычагов и блоков. Он решил дать Ляну возможность соорудить новое устройство для осады Яньцзина.

Как бы то ни было, императорский город не Линьхэ, его так просто не возьмешь. Чингис недовольно хмыкнул, вспомнив о крепостных рвах и мощных стенах. Лян говорил, что в основании их толщина достигает семи человеческих ростов. Стены Шамбы обрушились в подземелья, вырытые под ними, но крепостные башни Яньцзина построены на камнях, под них не подкопаешься. Чтобы попасть в императорский город, нужно что-то посерьезнее катапульт, решил Чингис. Ничего, в его распоряжении есть и другие орудия, а воины становятся опытнее с каждой победой.

Вначале Чингис думал, что они возмутятся, если их поставить к катапультам. Кочевники никогда не были пехотинцами, но Лян рассказал им о механизмах, и очень многие поняли принцип их работы. Чингис не скрывал радости по поводу того, что в улусе появились люди, способные разрушать стены, и воины с гордостью встречали его взгляд.

Увидев, что большой кусок стены рухнул, Чингис обнажил в ухмылке зубы. Катапультами командовал Субудай, тысяча его людей стояла прямо под стенами Линьхэ. Остальное войско, разбившись на отряды, ждало у всех четырех ворот в город, готовое при первой возможности броситься в атаку. Субудай ходил между орудиями, направлял удары. Невольно Чингис ощутил гордость за своих людей, которые научились новым способам ведения войны. Если бы только отец был жив, если бы только видел это!

Вдали Субудай послал к стенам людей, вооруженных длинными пиками с крючками. Под прикрытием деревянных щитов они расшатывали поврежденные камни, вытаскивали их из кладки. Цзиньские лучники не могли сделать ни единого выстрела, не рискуя собственной жизнью. Даже если кому-то и удавалось выпустить стрелу, та всего лишь пронзала дерево.

На краю стены показались цзиньцы и вылили на нападавших содержимое огромного железного котла. Несколько человек упали, сраженные стрелами, их место тут же заняли другие. Чингис нахмурился — черная жидкость окатила примерно десяток его воинов. Они нырнули под деревянный щит, но сверху уже летели горящие факелы. Вспыхнуло пламя, его рев заглушал крики несчастных, которые горели заживо и задыхались от дыма.

Вокруг раздались ругательства — живые факелы метались между остальными группами воинов, нарушая ход атаки. В поднявшейся суматохе цзиньские лучники стреляли в каждого, кто показывался из-под дощатого укрытия.

Субудай отдал команду, и воины под деревянными щитами медленно отступили, хотя и не все — некоторые корчились на земле, объятые огнем. Чингис одобрительно кивнул, когда вновь засвистели катапульты. Хан слышал о горючем земляном масле, но никогда не видел, чтобы его использовали для защиты крепостей. Оно загоралось куда быстрее бараньего жира, которым монголы заполняли светильники, и хан решил, что обязательно наберет себе такого масла. Может, даже из запасов Линьхэ, если там что-нибудь останется до конца осады. Каждый день Чингису приходилось запоминать тысячи новых вещей, голова уже гудела от планов.

Обугленные дымящиеся тела лежали под стенами города. До Чингиса донеслись ликующие возгласы цзиньцев. Он с нетерпением ждал, когда же наконец воины Субудая пробьют брешь в стене. Скоро начнет темнеть, и с заходом солнца Субудаю придется увести людей.

Под пение катапульт Чингис стал прикидывать, сколько человек погибло во время атаки. Впрочем, какая разница? Субудай командовал самыми неопытными воинами, которых нужно было закалить в бою. За два проведенных в горах года восемь тысяч мальчишек стали взрослыми и присоединились к войску. Большинство из них поступило под начало Субудая. Они назвались Волчатами, в честь Чингиса. Субудай просил, чтобы им разрешили войти в город первыми, но Чингис предпочел, чтобы они занялись стенами. Пусть вместе со своим молодым командиром понюхают крови.

Чингис слушал крики раненых, задумчиво постукивая пальцами по лакированным пластинкам доспехов. Еще два куска стены рухнули, открыв воинам Субудая группку цзиньских лучников. Крепость Линьхэ сейчас была похожа на выщербленную челюсть, и Чингис понял, что скоро все закончится. К стене подтащили лестницы, люди у катапульт могли наконец передохнуть. Они стояли усталые и довольные.

Возбуждение нарастало, Субудай со своими Волчатами полез на стену, фигуры темными пятнами выделялись на серых камнях. Лучшие монгольские лучники, которые могли пробить птичье яйцо на расстоянии ста шагов, прикрывали атаку. Едва показавшись наверху, цзиньские воины падали, густо утыканные стрелами.

Чингис удовлетворенно кивнул и взял поводья своей лошади, готовясь вскочить в седло. Животное захрапело, чувствуя настроение хозяина. Хан огляделся по сторонам, посмотрел на спокойные лица нукеров, на колонны воинов, окружившие город. Он создал величайшую в мире армию, каждый военачальник командовал туменом из десяти тысяч человек и сам решал, что делать. Люди Арслана ждали с другой стороны Линьхэ, их не было видно, зато Чингис заметил бунчужное знамя Джелме, которое развевал поднявшийся ветер. Солнце заливало войска золотым и оранжевым цветом, на земле дрожали длинные тени. Чингис отыскал взглядом Хасара и Хачиуна. Один ждал у восточных ворот, другой — у западных. Кто-кто, а братья не упустят возможности первыми ворваться на улицы Линьхэ.

За плечом хана маячила огромная фигура Толуя, который когда-то был нукером Илака. От одного взгляда повелителя воин горделиво расправил плечи. Старые, испытанные друзья стояли рядом, кивали, встретившись с ханом глазами. В первом ряду было всего двадцать конников, опытных воинов, достигших тридцати лет, как сам Чингис. Хан улыбнулся: до чего жадно они смотрят на город, готовые в любой миг сорваться с места!

В Линьхэ уже занялся пожар, тут и там поднимались густые клубы дыма, похожие на грозовые облака в родных степях. Чингис смотрел и ждал, его руки подрагивали от напряжения.

— Я пришел благословить тебя, мой повелитель, — прервал мысли Чингиса знакомый голос.

Хан повернулся и махнул своему шаману, первому среди людей, которые прошли темными тропами. Кокэчу больше не носил лохмотьев, как в дни службы хану найманов. На нем был халат из темно-синего шелка, подпоясанный шитым золотом кушаком. С кожаных браслетов свисали цзиньские монеты, они звенели каждый раз, когда шаман поднимал руки. Чингис невозмутимо склонил голову, Кокэчу овечьей кровью начертил на его лице полосы. Шаман шептал молитву Матери-земле, знакомые слова успокаивали хана, дарили уверенность.

— Она примет кровь, которой ты ее оросишь, с той же радостью, что принимает дождь.

Чингис медленно выдохнул — ему было приятно ощущать страх своих людей. Закаленные в боях воины при приближении Кокэчу испуганно замолкали. Чингис видел, что с каждым днем шамана боятся все больше, и использовал страх для укрепления порядка в войске, поддерживая и поощряя Кокэчу.

— Хочешь, я прикажу убрать красный шатер, повелитель? — спросил шаман. — День на исходе, и черная ткань уже готова.

Чингис задумался. Не кто иной, как Кокэчу, предложил простой способ вселять ужас в жителей цзиньских городов.

В первый день осады под крепостными стенами разбивали белый шатер, показывая, что никакие воины не спасут обреченный город. Если до заката ворота оставались закрытыми, на рассвете полотнище меняли на красное, и Чингис давал обещание убить всех горожан-мужчин. Раскинутый на третий день черный шатер означал, что пощады не будет — каждого жителя ждет жестокая смерть.

Цзиньские города на востоке должны были усвоить этот урок, и Чингис задумывался, действительно ли они сдадутся быстрее, как предсказывал Кокэчу. Шаман знал, как держать людей в страхе. Хан понимал, что будет трудно убедить войско, привыкшее уничтожать все на своем пути, не трогать сдавшиеся без боя города, но предложение шамана ему понравилось. В этой войне скорость решает все, если же города покорятся сразу, он сможет двигаться еще быстрее. Чингис наклонился к шаману, показывая свое благоволение.

— День еще не закончился, шаман. Женщины останутся в живых. Слишком старые и некрасивые разнесут вести, и по стране пойдет гулять страх.

— Как пожелаешь, мой повелитель, — сказал Кокэчу, его глаза блестели.

Чингису нравился Кокэчу. Хану нужны были умные люди, чтобы добиться всего, о чем он когда-то мечтал.

— Повелитель! — позвал один из нукеров.

Чингис резко обернулся и увидел, что юные воины Субудая сумели распахнуть северные ворота. Цзиньцы отчаянно защищались, и несколько Волчат упали, сраженные неприятелем. Краешком глаза Чингис заметил, что тумен Хасара во весь опор поскакал к городу. Хачиун со своими людьми по-прежнему ждал у восточных ворот и с досадой смотрел, как братья входят в город.

— Вперед! — скомандовал Чингис, ударив лошадь пятками.

Рассекая воздух, он вспомнил, как когда-то скакал по родным степям. В правой руке Чингис держал длинное березовое копье — еще одно новшество. Пока только несколько самых сильных багатуров могли управляться с незнакомым оружием, хотя с каждым днем все больше воинов перенимали новый обычай. Окруженный верными соратниками, Чингис мчался к Линьхэ, подняв острие копья.

Он знал: будут еще города, но эти, самые первые, навсегда останутся в его памяти. С громкими воплями конники ворвались в ворота, расшвыривая цзиньских воинов, словно окровавленные листья.



В полной темноте Тэмуге подошел к юрте Кокэчу. Из-за двери доносился тихий плач. Юношу он не остановил. Ночь была безлунная, а Кокэчу сказал ему, что такое время лучше всего подходит для обучения. Вдали догорал разрушенный Линьхэ, улус затих после тяжелого дня.

Рядом с шаманской юртой стояла еще одна, низкая и тесная. Тэмуге пришлось заползать в нее на коленях. Внутри горел единственный тусклый светильник, от густого дыма у Тэмуге сразу же закружилась голова. Кокэчу сидел, скрестив ноги, на черном шелковом ковре. Все убранство юрты он получил от Чингиса, и Тэмуге ощутил зависть, смешанную со страхом.

Кокэчу позвал его, и он пришел. Не спрашивая разрешения, юноша сел напротив шамана. Глаза Кокэчу были закрыты, он почти не дышал. Тишина угнетала Тэмуге, он вздрогнул при мысли о том, что проникающий в легкие дым наполнен злыми духами. На двух медных блюдцах курились благовония. Интересно, в каком городе их отыскали? В монгольских юртах появилось множество странных вещей, предназначение которых мало кто знал.

Тэмуге закашлялся — слишком много дыма вдохнул. Голая грудь Кокэчу дрогнула, он поднял веки и стал смотреть как бы сквозь Тэмуге. Потом сфокусировал взгляд и улыбнулся. Под глазами шамана залегли глубокие тени.

— Ты давно не приходил ко мне. Луна сделала полный круг, — произнес шаман хриплым от дыма голосом.

Тэмуге отвернулся.

— Я сомневался. Кое-что из сказанного тобой… слишком тревожно.

— Дети боятся темноты, взрослые — власти, — отрывисто рассмеялся Кокэчу. — Она притягивает, но может поглотить. Играть в эту игру нелегко.

Он пристально смотрел на Тэмуге, пока тот не поднял взгляд, поморщившись, словно от боли. Немигающие глаза Кокэчу странно поблескивали, зрачки потемнели и расширились.

— А разве сегодня ты пришел не затем, чтобы вновь погрузить руки во тьму? — прошептал шаман.

Тэмуге глубоко вздохнул. Дым больше не раздражал легкие, голова стала пустой, и юноша ощутил уверенность.

— Мой брат хан сказал, что, пока я был в Баотоу, ты нашел предателя. По его словам, ты чудесным образом угадал его среди нескольких воинов.

— С того времени многое изменилось, — ответил Кокэчу, пожав плечами. — Я чуял его вину. Ты тоже можешь этому научиться.

Усилием воли Кокэчу собрался с мыслями. Он привык к дурманящему дыму и мог вдыхать его гораздо дольше, чем Тэмуге, но сейчас перед его взором уже начали появляться яркие вспышки.

Тэмуге чувствовал, как все тревоги уходят прочь, пока он сидит с этим необыкновенным человеком, от которого по-прежнему пахнет кровью. Заплетающимся языком юноша прошептал:

— Чингис рассказывал, что ты положил руки на голову предателя и говорил на древнем языке. Предатель закричал и умер без единой раны.

— И ты бы хотел научиться этому? Здесь нет никого, кроме нас, не стесняйся. Скажи, ты ведь этого хочешь?

Тэмуге слегка сгорбился, его руки коснулись шелкового ковра, он отчетливо ощущал, как скользит под пальцами гладкая ткань.

— Да, я хочу, чтобы ты меня научил.

Кокэчу улыбнулся, обнажив темные десны. На самом деле он не знал, правильно ли определил предателя и, вообще, был ли предатель среди братьев. В руке, которую Кокэчу положил на голову несчастному, он сжимал кусочек воска с двумя зубами и ядовитой железой смертельно опасной змеи. Шаман долго охотился за ней, рискуя собственной жизнью. Кокэчу довольно хмыкнул, вспомнив выражение благоговейного ужаса на лице хана, когда тот увидел, как жертва бьется в судорогах от одного прикосновения. Несчастный почернел и распух перед смертью — никто не заметил под его волосами двух маленьких ранок. Кокэчу выбрал его из-за цзиньской девушки, которую воин взял в жены. Она ходила за водой мимо юрты шамана и пробудила в нем вожделение. Когда Кокэчу попытался овладеть красавицей, та отвергла домогательства, словно была ему ровней, а не простой рабыней. Шаман рассмеялся — перед смертью ее муж все понял, Кокэчу увидел это по его глазам. Теперь Кокэчу боялись и уважали. Другие шаманы не осмеливались оспорить его превосходство после того, как он показал свою силу. Кокэчу не испытывал чувства вины. Он знал, что его предназначение — быть рядом с великим ханом, торжествовать над врагами. Если для этого понадобится убить тысячу человек, его рука не дрогнет.

Кокэчу заметил, что взгляд Тэмуге стал бессмысленным от густого дыма. Шаман стиснул зубы, отгоняя благодушное настроение. Сейчас нужен ясный ум, нужно покрепче привязать к себе ханского брата, да так, чтобы тот никогда не смог освободиться.

Кокэчу сунул палец в небольшой сосуд, достал немного темной блестящей пасты, в которой чернели крошечные зернышки. Другой рукой раскрыл Тэмуге рот и размазал массу по языку юноши. От горечи Тэмуге поперхнулся. Сплюнуть он не успел — все во рту занемело. Он услышал за спиной шепот и завертел головой, пытаясь определить источник звука.

— Погрузись в свои самые темные мысли, Тэмуге, — прошептал шаман. — Я поведу тебя. Нет, лучше я поделюсь с тобой своими кошмарами.



На рассвете Кокэчу выбрался из юрты, его халат покрывали пятна пота. Тэмуге остался лежать без памяти на шелковом ковре. Шаман знал, что юноша проспит почти весь день. Сам Кокэчу не пробовал темную пасту, боялся наговорить лишнего перед Тэмуге. Шаман не желал из-за неосторожных слов оказаться в чьей-либо власти, особенно сейчас, когда перед ним прекрасное будущее. Он несколько раз глубоко вдохнул, чувствуя, как мысли проясняются от холодного воздуха. Одежда и тело пропахли сладким дурманящим дымом, и Кокэчу хихикнул, подходя к своей юрте.

Он распахнул дверь. Жена убитого им воина сидела на коленях у очага, там, где он ее оставил. Белокожая, хрупкая, она была необыкновенно красива. Кокэчу вновь охватила похоть, и он удивился собственной ненасытности. Наверное, это все из-за дыма.

— Сколько раз ты не подчинялась мне? — грозно спросил Кокэчу.

— Я не делала этого, — ответила женщина, дрожа от страха.

Он протянул руку, чтобы тронуть ее лицо, пальцы не слушались. Разозлившись, Кокэчу ударил женщину, и она упала на пол.

Кокэчу тяжело дышал, глядя, как она с трудом вновь встает на колени. Когда он стал развязывать пояс халата, женщина подняла голову. Рот у нее был в крови, нижняя губа распухла. Это зрелище еще больше распалило Кокэчу.

— Зачем ты бьешь меня? Что еще тебе нужно? — спросила женщина. В ее глазах блестели слезы.

— Власти над тобой, — ответил он, улыбаясь. — Что еще нужно мужчине? Это в нашей крови. Каждый был бы тираном, если бы мог.

ГЛАВА 17

Императорский город Яньцзин затих перед рассветом, правда, скорее от обильной еды и чрезмерных возлияний на празднике Фонарей, чем от страха перед монгольским войском. С заходом солнца император Вэй вышел на специально сооруженный помост к волнующимся толпам народа, и тысяча танцоров ударили в гонги и затрубили в трубы. Казалось, от оглушительного грохота даже мертвые встанут из могил. В знак смирения император был бос. Миллионы людей скандировали: «Десять тысяч лет жизни императору! Десять тысяч лет!» — и многоголосый крик разносился по улицам. В праздник Фонарей ночь изгоняли из города — он сиял, как драгоценный камень, освещенный мириадами огоньков. Даже три больших пруда сверкали — на волнах качались крошечные суденышки с горящими свечками. Шлюз открыли, лодочки устремились по Великому каналу, длиною в три тысячи ли, до южного города Ханчжоу, словно огненная река. Образ понравился юному императору, безропотно ожидавшему, когда же наконец утихнет грохот и рассеется белый дым от фейерверков. Их было так много, что город пропах порохом, а воздух горчил. Император знал: в эту ночь будет зачато много детей, в удовольствии или от насильников. Совершится больше сотни убийств, а дюжина пьяных найдет смерть в темных глубинах озера. Каждый год одно и то же.

Императору пришлось вытерпеть звучавшие отовсюду приветственные крики и возгласы в свою честь. Даже нищие, рабы и шлюхи радостно выкрикивали этой ночью его имя и освещали свои убогие жилища бесценным маслом. Он вынес все, только его взгляд порой становился холодным и отстраненным. Император думал о том, как сокрушить вражеские войска, которые посмели напасть на его страну.

Крестьяне не ведали об угрозе, даже бродячим торговцам почти ничего не было известно. Император Вэй позаботился о том, чтобы болтунам закрыли рты и праздник прошел с обычным размахом, в безумии пьянства, шума и света. Глядя на гуляющих подданных, правитель вдруг подумал, что они напоминают личинок, копошащихся в трупе. Гонцы приносили страшные известия — города на окраинах империи объяты пламенем.

На рассвете крики и пение затихли, в городе воцарилась тишина, которую лишь изредка разрывал отдаленный треск хлопушек. Последние лодочки уносили огоньки свечей. Император Вэй стоял у окна в своих покоях, глядя на неподвижную темную гладь озера, окруженного роскошными домами. В этих домах, на виду у своего господина, наделившего их властью, жили самые влиятельные вельможи. Император мог бы перечислить всех потомков знатных родов, которые, как богато разукрашенные осы, сражались друг с другом за возможность управлять его империей.

Дым и праздничная суета растаяли, словно утренний туман над озерами. При взгляде на прекрасный древний город не верилось, что с запада надвигается угроза. «Войны не миновать. Как жаль, что отец умер», — думал император. Всю жизнь старик жестоко подавлял малейшие признаки неповиновения в самой стране и за ее пределами. Император Вэй многому научился у отца, но сейчас как никогда ощущал свою неопытность. Он уже потерял города, которые принадлежали Цзинь со времен великого раскола, триста лет назад разделившего империю на две части. Предки Вэя жили в золотую эпоху, ему же остаются только мечты возродить былую славу.

Он криво улыбнулся, представив, что бы сделал отец, узнав о монгольском вторжении. Наверняка бы метался в гневе по коридорам дворца, избивая попавших под горячую руку слуг, и созывал войско. Отец не проиграл ни одной битвы, и никто из военачальников не посмел бы его ослушаться.

Еле слышное покашливание вывело императора из задумчивости. Он обернулся и увидел первого министра. Тот застыл в низком поклоне.

— Ваше императорское величество, к вам генерал Чжи Чжун, как приказывали.

— Пусть войдет, и проследи, чтобы нам не мешали, — ответил правитель и сел, забыв о красоте рассвета.

Он обвел взглядом комнату, проверяя, все ли в порядке. Велел убрать со столика для письма груду карт и бумаг. Ничего не выдавало гнева императора, пока он ждал человека, который должен был избавить страну от кочевников. Вэй невольно вспомнил правителя Си Ся и письмо, написанное три года назад. Сейчас он испытывал стыд за свои враждебные слова и злорадство. Кто же знал, что монгольское войско не кучка горластых дикарей, что угроза более чем серьезна? Его народ никогда не испытывал страха перед теми, кого можно уничтожить, едва они начинают причинять беспокойство. Император Вэй до крови закусил губу, размышляя о будущем. Если монголов не удастся разбить сразу, придется подкупить татар, пусть нападут на своих извечных врагов. Цзиньское золото может выиграть столько же битв, сколько копья и луки. Отец часто это повторял, и Вэй вновь пожалел, что его нет рядом.

Генерал Чжи Чжун обладал огромной физической силой и сложением борца. Гладко выбритая и смазанная жиром голова блеснула, когда он поклонился императору. Вэй непроизвольно расправил плечи — сказывались долгие часы, которые юноша провел, упражняясь в военном искусстве. Едва взглянув на массивную голову и жестокое лицо воина, император сразу же почувствовал, как к нему возвращается уверенность, хотя в детстве он Чжи Чжуна побаивался.

Генерал выпрямился, и от его свирепого вида Вэй вновь почувствовал себя мальчишкой. Он с трудом сдержал дрожь в голосе. Император не имеет права показывать слабость.

— Они наступают, генерал. Мне уже доложили.

Чжи Чжун оценивающе посмотрел на безусого юнца, жалея, что стоит не перед его отцом. Старый император уже предпринял бы что-нибудь, но его нет в живых — придется иметь дело с желторотым мальчишкой. Генерал стиснул кулаки и расправил плечи.

— Ваше императорское величество, у кочевников около шестидесяти пяти тысяч воинов, не больше. У них превосходная конница, и все великолепно стреляют из лука. Более того, они знакомы с наукой ведения осады и у них есть мощные орудия. Их войско отличает дисциплина, которой раньше не наблюдалось.

— Я не желаю слышать о достоинствах монгольского войска! — сердито произнес император. — Скажи лучше, как их победить.

Генерал ничего не ответил на грубость. Его молчание само по себе было укором, и император жестом велел ему продолжать. На бледных щеках Вэя алели пятна.

— О Сын Неба, чтобы победить врага, нужно его знать. — Генерал не случайно назвал титул императора — хотел напомнить Вэю о его положении в тяжелую годину. Он подождал, пока у юноши перестанут дрожать от страха губы, и продолжил: — В прошлом мы бы попытались отыскать слабину в союзе племен. Думаю, сейчас эта тактика не сработает.

— Почему? — спросил Вэй.

Неужели Чжи Чжун не скажет ему, как победить кочевников? Мальчишкой ему пришлось выслушать от старого генерала немало лекций, и, похоже, от них никуда не денешься даже теперь, когда у ног Вэя вся империя.

— Раньше монголам не удавалось проникнуть за Великую стену, ваше императорское величество. Они могли только вопить у ее подножия, — начал генерал и пожал плечами. — Сейчас стена — уже не то препятствие, каким была раньше, а монголов нельзя отбросить назад, как когда-то. Они стали сильными и дерзкими. — Чжи Чжун сделал паузу, однако император ничего не сказал. Взгляд генерала немного смягчился. Судя по всему, юнец начинает понимать, когда лучше держать рот на замке. — Мы пытали монгольских лазутчиков, ваше императорское величество. Поймали человек двенадцать за последние несколько дней. Несколько наших воинов погибли, пытаясь захватить их живьем. Впрочем, дело того стоило. Врага нужно знать. — Генерал нахмурился, что-то вспомнив. — Племена объединились. Не знаю, распадется ли их союз со временем, но, по крайней мере, в этом году он крепок. У них есть люди, которые умеют строить метательные машины и стенобитные орудия. И, что хуже всего, монголов поддерживает Си Ся.

Генерал снова замолчал, его лицо выражало презрение к бывшим союзникам.

— Когда мы покончим с монголами, повелитель, я с радостью поведу армию в долину Си Ся.

— Так что удалось узнать у лазутчиков? — нетерпеливо напомнил император Вэй.

— Они говорят о Чингисе как о любимце богов, — сообщил Чжи Чжун. — Среди племен нет недовольных, но я продолжу поиски. Раньше племена кочевников всегда можно было разъединить, пообещав власть и богатство.

— Расскажи, как ты собираешься сокрушить монголов, генерал, — сердито перебил император. — Иначе я найду того, кто сможет это сделать.

Чжи Чжун сжал губы в узкую линию.

— Теперь, когда внешняя стена разрушена, мы не сможем защищать селения вдоль Желтой реки, — сказал он. — На равнинах у монголов больше преимуществ. Императорское величество должен смириться с потерей этих городов. — Император Вэй недовольно покачал головой, но генерал настойчиво продолжил: — Нельзя, чтобы они сами выбирали места для сражения. Линьхэ падет, как пали Шамба и Уюнь, Баотоу, Хух-Хото, Цзинин — все они на пути монголов. Мы не спасем эти города. Зато сможем за них отомстить.

Охваченный яростью, Вэй вскочил на ноги.

— Мы лишимся торговых путей, и враги узнают о нашей слабости! Я позвал тебя, чтобы услышать, как спасти унаследованные от отца земли, а не чтобы вместе с тобой смотреть, как они горят!

— Мы не удержим монголов, ваше императорское величество, — твердо произнес генерал. — Когда все закончится, я тоже буду скорбеть о погибших. Совершу паломничество к каждому из городов, осыплю себя пеплом и принесу дары духам. Но эти города будут разрушены. Я уже приказал войскам оставить их. Здесь наши воины принесут больше пользы императорскому величеству.

Юный император не находил слов, пальцы его теребили край одежды. Он сделал над собой усилие и наконец собрался с мыслями.

— Будь острожен, когда говоришь со мной, генерал. Мне нужна победа, и если ты еще раз скажешь, что мне придется бросить отцовские земли, я велю отрубить тебе голову.

Генерал выдержал гневный взгляд императора. В нем не было ни следа от прежней слабости. На миг Чжи Чжуну показалось, что перед ним отец Вэя, и это порадовало старого генерала. Кто знает, может, война закалит изнеженного юнца?

— Я соберу двести тысяч воинов, ваше императорское величество. Все запасы пищи придется отдать войскам, горожане будут голодать, зато стража сумеет навести в Яньцзине порядок. Я сам выберу место сражения, такое, где монголам не удастся нас победить. О Сын Неба, клянусь, мы их уничтожим. Многих командиров я подготовил сам — они не подведут.

Император сделал знак, и слуга подал ему чашу с холодной водой. Вэю даже не пришло в голову предложить генералу освежиться, хотя возраст военачальника почти в три раза превышал его собственный, а утро было душное. Только члены императорской семьи могли пить воду из Нефритового источника.

— Именно это я и хотел услышать, — заметил император, отпивая из чаши. — И где же произойдет сражение?

— Когда города падут, монголы двинутся на Яньцзин. Они знают, что это столица, где пребывает император. Я остановлю кочевников у горного хребта на западе, возле перевала Юхунь, они называют его Барсучья Пасть. Перевал достаточно узкий, чтобы задержать всадников. Мы сможем их всех перебить. Клянусь, монголы не дойдут до города.

— Им не удастся взять Яньцзин, даже если ты их не остановишь, — уверенно произнес Вэй.

Генерал посмотрел на юного императора. Интересно, он хоть раз уезжал из города? Чжи Чжун осторожно откашлялся.

— Об этом не может быть и речи. Я разобью монголов, а когда зима закончится, мы двинемся на их страну и сотрем с лица земли всех, кто там остался. Больше им не подняться.

От слов генерала настроение Вэя заметно улучшилось. Когда он попадет в царство мертвых и предстанет перед отцом, ему не придется испытать стыд. Не придется отвечать за поражение. На миг он представил себе города, которые займут монголы, пламя и кровь. Вэй глотнул воды, чтобы отогнать страшное видение. Он все отстроит заново. Когда последних кочевников разрубят на куски или распнут на деревьях, он возродит эти города, и народ будет знать, что император по-прежнему могуществен и любим небесами.

— Отец называл тебя молотом своих врагов, — смягчившимся голосом сказал император, затем положил руку на закованное в доспехи плечо Чжи Чжуна. — Помни о сожженных городах, когда получишь возможность покарать монголов. Отомсти им за все.

— Все будет, как пожелает его императорское величество, — с глубоким поклоном ответил Чжи Чжун.



Хо Са в задумчивости шел по улусу. Миновало три года с тех пор, как правитель Си Ся отправил его к монгольскому хану, и порой Хо Са забывал, что когда-то был командиром в тангутском войске. Отчасти потому, что монголы приняли его безоговорочно. Хасар подружился с тангутом, и они провели немало вечеров в юрте ханского брата, распивая арак и развлекаясь с двумя цзиньскими рабынями Хасара. Хо Са улыбнулся. Хасар — щедрый человек, не задумываясь одолжит другу наложницу.

Тангут остановился, чтобы проверить свежевыструганные стрелы, которые связали в пучки и аккуратно сложили под навесом из шкур и шестов. Как он и думал, стрелы были превосходные. Хотя монголы пренебрегали почти всеми правилами, которые он когда-то соблюдал, свои луки они берегли и лелеяли, как родных детей.

Хо Са давно понял, что ему нравятся племена, хотя до сих пор скучал по чаю, который пили на его родине. Тот напиток ничем не напоминал солоноватую бурду, столь любимую монголами, особенно в холода. Ох уж эти холода! Первая зима была самой тяжелой. Хо Са следовал всем советам кочевников, но едва пережил зимние месяцы. Тангут покачал головой, вспомнив свои страдания. Интересно, что он будет делать, если в один прекрасный день государь велит ему возвращаться домой? Послушается приказа? Чингис доверил ему сотню воинов в тумене Хасара, и другие сотники радушно приняли его в свою компанию. Хо Са был уверен, что каждый из его новых товарищей смог бы стать командиром в тангутском войске. Чингис не продвигал по службе дураков, и Хо Са гордился, что служит ему. Он стал частью самой большой армии в мире под началом величайшего полководца. И доверие значило для Хо Са очень много.

Юрта второй жены хана отличалась от других юрт огромного улуса. Стены были обтянуты китайским шелком. Войдя, Хо Са почувствовал тонкий запах жасмина. Непонятно, как за столько лет вдали от родной страны Чахэ сохранила запас духов. Дочь правителя явно не теряла времени зря. Хо Са знал, что супруги других воинов, тангутки и китаянки, часто собирались поболтать в ее юрте. Когда муж одной из них запретил жене ходить на встречи, Чахэ не побоялась рассказать об этом Чингису. Хан вроде бы ничего не сделал, однако с тех пор китаянка могла без помех посещать тангутскую принцессу. Потребовалось всего одно слово, произнесенное в подходящий момент.

Хо Са поприветствовал Чахэ поклоном и улыбнулся, ощутив на плечах проворные руки двух юных невольниц. Девушки помогли ему снять верхнюю одежду. Даже это было новшеством. Монголы одевались как попало, лишь бы не замерзнуть, и не думали о хороших манерах.

— Добро пожаловать к моему очагу, земляк, — произнесла Чахэ, поклонившись в ответ. — Я рада, что ты пришел.

Она говорила по-китайски, но с тангутским акцентом. Хо Са вздохнул, когда услышал знакомую интонацию, понимая, что Чахэ хочется его порадовать.

— Ты дочь моего государя и жена великого хана, — сказал он. — А я твой слуга.

— Хорошо, Хо Са. Но ведь мы еще и друзья. Правда?

Хо Са снова поклонился, в этот раз ниже. Выпрямившись, он принял из рук невольницы чашу темно-зеленого чая и оценивающе вдохнул его аромат.

— Конечно, моя госпожа. О Небо, что это? Я не нюхал…

Хо Са замолчал, втягивая в легкие дивный запах. Вдруг он ощутил такую сильную тоску по дому, что покачнулся.

— Отец каждый год посылает чай вместе с данью. У монголов он часто выдыхается, а этот привезли недавно.

Воин осторожно сел, обхватив чашу ладонями.

— Я не достоин твоей заботы, госпожа.

Он ничего не спрашивал, хотя и не знал, зачем его сюда позвали. Хо Са понимал, что ему нельзя видеться с Чахэ слишком часто. Каким бы естественным ни казалось желание земляков искать общества друг друга, мужчина не должен приходить к ханской жене без веской причины. За два года они встречались раз шесть, не больше.

Прежде чем Чахэ успела ответить, в юрту вошел еще один человек. Яо Шу сложил перед собой ладони и поклонился хозяйке. Хо Са удивленно смотрел, как монах, которому тоже налили чашу настоящего чая, с наслаждением вдыхает его аромат. Только после того как Яо Шу закончил приветствие, Хо Са нахмурился. Встречаться с ханской женой наедине — опасно. Еще хуже, если их троих обвинят в заговоре. Его тревога усилилась, когда обе невольницы поклонились и вышли из юрты, оставив хозяйку наедине с гостями. Хо Са хотел было встать, забыв о чае, да Чахэ не позволила.

Она положила ему на плечо руку, и он не мог подняться, не сбросив ее ладони. Хо Са неловко сел, и женщина встретилась с ним взглядом. Широко распахнутые глаза казались совсем темными на бледном лице Чахэ. Она была красива, от нее не пахло прогорклым бараньим жиром. От прикосновения холодных пальцев Хо Са невольно вздрогнул.

— Я пригласила тебя, Хо Са. Ты мой гость. Если ты сейчас уйдешь, это будет считаться оскорблением, верно? Ответь мне, ведь я еще не слишком хорошо знакома с монгольскими обычаями.

Ее слова были одновременно и упреком, и ложью. Чахэ прекрасно знала все тонкости монгольского этикета. Она дочь правителя, выросла при дворе. Ей наверняка не чужды интриги и коварство, напомнил себе Хо Са. Он сел поудобнее и заставил себя сделать глоток чая.

— Нас никто не слышит, — весело заметила Чахэ, усилив опасения воина. — Ты боишься заговора, Хо Са, там, где ничего нет. Я вторая жена хана, мать его сына и единственной дочери. Ты человек, которому он доверяет, а Яо Шу учит старших сыновей моего мужа и других мальчишек китайскому языку и боевым искусствам. Ни один человек не посмеет сказать о нас что-либо плохое. А если кто и рискнет, я велю отрезать ему язык.

Хо Са удивленно смотрел на хрупкую женщину, которая так легко бросалась угрозами. Достанет ли у нее сил выполнить их? Сколькими друзьями она обзавелась в улусе, используя свое положение? Кто эти друзья — цзиньские и тангутские рабы? От Чахэ можно ожидать чего угодно. Хо Са через силу улыбнулся, хотя внутри все похолодело.

— Прекрасно. Значит, мы, трое друзей, сидим в юрте и наслаждаемся хорошим чаем. Я допью чашку, госпожа, и уйду.

— Неужели я всегда буду одна? Неужели даже ты меня подозреваешь? — огорченно прошептала Чахэ.

Хо Са никогда бы и в голову не пришло дотронуться до члена королевской семьи, зато Яо Шу ничего не сдерживало. Монах обнял Чахэ за плечи, ее голова покоилась на его груди.

— Госпожа, ты не одна. Дело в том, что твой отец приказал мне служить твоему мужу, — мягко произнес Хо Са. — На миг мне показалось, что ты замышляешь против него недоброе. Иначе зачем было приглашать нас и отсылать невольниц?

Принцесса Западного Ся выпрямилась, поправила выбившийся из прически локон. От ее красоты у Хо Са пересохло в горле.

— Ты единственный, кто напоминает мне о доме, — произнесла она. — И среди всех только Яо Шу не воин.

Из ее глаз исчезли слезы, а голос окреп.

— Я не предам своего мужа даже ради тысячи подобных тебе, Хо Са. Но у меня есть дети, а кто, как не женщины, должны заглядывать в будущее? Неужели мы трое будем сидеть и смотреть, как Цзиньская империя погибает в пламени? Станем свидетелями уничтожения прекрасной страны и ничего не скажем?

Она повернулась к Яо Шу, который внимательно слушал.

— Где же окажется твоя буддистская вера, мой друг? Ты будешь спокойно смотреть, как она гибнет под копытами коней?

— Если бы мою веру можно было сжечь, я бы не стал верить. Моя вера переживет войну с Цзинь, даже если самих цзиньцев сотрут с лица земли. Люди стремятся к власти, хотят быть императорами и царями, только все это пустой звук. Неважно, кого и как называют. Все равно придется работать на полях. В городах по-прежнему будут процветать порок и взяточничество. — Он пожал плечами. — Людям не дано знать, что ждет их в будущем. Твой муж не против, чтобы я обучал его сыновей. Возможно, слова Будды найдут дорогу в сердце хотя бы одного из них. Впрочем, глупо заглядывать так далеко вперед.

— Он прав, госпожа, — тихо сказал Хо Са. — Я понимаю, твои речи вызваны страхом и одиночеством. Раньше я не задумывался, как тебе тяжело.

Он глубоко вздохнул, чувствуя, что играет с огнем, но близость Чахэ опьяняла его.

— Я навсегда останусь твоим другом, госпожа.

Чахэ улыбнулась, ее глаза блестели от недавних слез. Она протянула Хо Са и Яо Шу руки, каждый из них пожал холодные пальцы тангутской принцессы.

— Наверное, я просто напугана, — призналась она. — Представила, что город моего отца разрушен, а еще у меня болит душа за цзиньского императора и его семью. Как вы думаете, они смогут выжить?

— Все люди умрут, — ответил Яо Шу, опередив Хо Са. — Наша жизнь — всего лишь птичка, которая пролетает через освещенное окно и снова возвращается в темноту. Главное — никому не причинять боли. Чтобы прожить хорошую жизнь, нужно защищать слабых. Если человеку это удастся, он зажжет лампу, и она будет освещать его путь еще много жизней.

Хо Са смотрел на монаха, говорившего с серьезной торжественностью. Чисто выбритая голова Яо Шу блестела. Воин не мог согласиться со словами монаха, его передернуло от одной мысли о безрадостной жизни в трудах и заботах. Хо Са больше импонировала простая философия Хасара: Отец-небо дает силу не для того, чтобы она пропадала зря. Если человек может поднять меч, он должен его использовать, и чем слабее противник, тем лучше. По крайней мере, ему будет труднее выпустить тебе кишки, когда ты отвернешься. Впрочем, Хо Са не стал высказывать свои мысли вслух, увидев, что Чахэ успокоилась и кивнула монаху:

— Ты хороший человек, Яо Шу, я чувствую. Уверена, сыновья моего мужа многому научатся у тебя. Может, когда-нибудь и они станут буддистами.

Она неожиданно встала, и Хо Са едва не пролил остатки остывшего чая. Воин аккуратно поставил чашу рядом с собой и еще раз поклонился Чахэ, радуясь, что странная встреча подошла к концу.

— Мы принадлежим к древней культуре, — тихо сказала Чахэ. — Думаю, мы сможем оказать влияние на новую культуру, которая только зарождается. Осторожность только поможет нам выиграть.

Хо Са моргнул, услышав слова тангутской принцессы, и приступил к обычной церемонии учтивого прощания, после чего покинул юрту. Яо Шу следовал за ним. Выйдя на свежий воздух, мужчины обменялись взглядами — и разошлись.

ГЛАВА 18

В казармах императорских войск в Баотоу царили шум и беспорядок — воины сгружали имущество на повозки. Ночью из Яньцзина пришел приказ, и командир гарнизона, Лю Чжан, не терял времени зря. Ему было велено не оставлять монголам ничего ценного, а то, что невозможно взять с собой, — уничтожить. Уже сейчас несколько человек тяжелыми молотами дробили лишние стрелы и копья.

Решение о выводе войск из Баотоу далось Лю Чжану нелегко. Он не спал с тех пор, как получил приказ. Воины, охранявшие Баотоу от преступников и разбойничьих шаек, стояли в городе уже четыре года. Многие обзавелись семьями. В приказе генерала не говорилось ни слова о родных и близких воинов.

Письмо от генерала Чжи Чжуна привез императорский посыльный. Все печати на пакете были целы. Командир прекрасно понимал: за разрешение семейным воинам взять с собой жен и детей ему грозит понижение в должности, а может, и что похуже, однако не мог оставить несчастных на произвол судьбы. Лю Чжан посмотрел на очередную стайку мальчишек, которые, испуганно озираясь, рассаживались по повозкам. Всю жизнь они провели в Баотоу, а теперь им велели все бросить и бежать к ближайшим казармам.

Лю Чжан вздохнул. Невозможно сохранить тайну, если в нее посвящено так много людей. Наверняка воинские жены предупредили подруг, и сейчас новости расходятся по городу, как круги от брошенного в воду камня. Скорее всего, именно по этой причине в приказе не говорилось о вывозе воинских семей.

За воротами шумела собравшаяся у казарм толпа. Лю Чжан покачал головой. Он не сможет спасти всех горожан и не намерен нарушать приказ. Внезапно ему стало стыдно за то, что он рад возможности унести ноги от монголов и старается не слышать растерянные и испуганные крики, доносящиеся с улицы.

Солнце уже встало. Лю Чжан испугался, что слишком затянул с отъездом. Если бы он не послал за семьями воинов, всех людей удалось бы вывести еще ночью. А теперь придется идти сквозь враждебную толпу. Лю Чжан сказал себе, что, раз уж решение принято, он будет безжалостным. Если горожане разозлятся, кровопролития не избежать, его люди не смогут пробиться без боя к крепостным воротам, до которых шагов четыреста. Еще вчера это расстояние не казалось большим. Жаль, что так случилось, но Лю Чжан сделал выбор и вот-вот отправится в путь.

Мимо пробежали двое воинов, видимо с поручениями. Ни один не обратил внимания на командира. Было заметно, что воины встревожены. Ясно, что они из тех, у кого в городе остаются шлюхи или приятели, то есть из большинства. Когда войско уйдет, здесь начнутся беспорядки, будут бесчинствовать разбойничьи банды. «Разбойники похожи на свирепых псов, только силой их и удержишь, — подумал Лю Чжан. — Будут рвать добычу, пока их самих не уничтожит наступающий враг».

От этой мысли Лю Чжану стало немного легче, хотя стыд по-прежнему терзал его душу. Он решил сосредоточиться на том, как без потерь вывести из города воинов и повозки. Лю Чжан уже велел арбалетчикам встать по обеим сторонам колонны и стрелять в толпу при малейших признаках опасности. Если это не поможет, воины пустят в ход пики. Как бы то ни было, Лю Чжан понимал, что при данных обстоятельствах ему гордиться нечем.

К Лю Чжану подбежал один из стражников, охраняющих ворота в казармы. Неужели начались волнения?

— Господин, там какой-то человек хочет поговорить с вами. Я хотел отправить его домой, но он дал мне этот знак и сказал, что вы согласитесь встретиться с ним.

Лю Чжан бросил взгляд на обломок синей раковины с личным клеймом Чена И. Только встречи с главарем тонга сейчас и не хватает! Но повозки уже загрузили, войско строилось у ворот, и командир гарнизона, чувствуя вину, кивнул стражнику.

— Впусти его через маленькую дверь и проследи, чтобы за ним не было хвоста.

Стражник поспешил прочь, а Лю Чжан остался наедине со своими мыслями. Чен И тоже погибнет вместе с остальными, и никто не узнает о его соглашении с командиром императорских воинов, существовавшем много лет. Соглашение было выгодно обоим, однако Лю Чжан нисколько не жалел, что наконец отделается от коротышки. Стражник вернулся с главарем Синего тонга, и Лю Чжан постарался отогнать усталость — с Ченом И лучше держать ухо востро.

— Ничем не могу тебе помочь, Чен И, — начал военачальник, велев стражнику идти к воротам. — Мне приказали вывести воинов из Баотоу и присоединиться к остальным войскам у Яньцзина.

Чен И пристально смотрел на него, и Лю Чжан заметил, что коротышка вооружен — на его бедре висел меч. По правилам посетителям полагалось оставлять оружие у ворот, но сегодня было не до правил.

— А я думал, что ты солжешь, — произнес Чен И. — Скажешь, что отправляетесь на учения. Конечно, я бы тебе не поверил.

— Тебе, наверное, самому первому сообщили, — ответил Лю Чжан, пожав плечами. — Я только выполняю приказ.

— Вы допустите, чтобы Баотоу сожгли? — спросил Чен И. — Много лет вы уверяли, что защитите нас, а теперь, при виде настоящей угрозы, спасаетесь бегством?

Лю Чжан вспыхнул.

— Я всего лишь простой воин, Чен И. Когда мои командиры приказывают мне идти, я подчиняюсь. Извини.

Лицо Чена И раскраснелось, то ли от злости, то ли от того, что он слишком быстро прибежал к казармам — сказать было трудно. Он пристально посмотрел на Лю Чжана, и тот не выдержал, отвел взгляд.

— Вижу, ты разрешил своим людям увезти семьи в безопасное место, — заметил Чен И. — Твои жена и сыновья не пострадают, когда придут монголы.

Лю Чжан отвернулся к колонне из людей и повозок, готовой отправиться в путь по его приказу.

— Разрешив воинам забрать семьи, я превысил свои полномочия, друг мой.

— Не называй человека другом, если оставляешь его на верную гибель, — презрительно фыркнул Чен И, не скрывавший своего гнева. Лю Чжан по-прежнему не мог посмотреть ему в глаза. Чен И продолжал: — Колесо судьбы повернется, Лю Чжан. Твои командиры заплатят за жестокость, а ты — за этот позор.

— Я должен идти, — сказал начальник гарнизона, глядя вдаль. — Ты успеешь вывести жителей из города, если отдашь приказ. Многих еще можно спасти.

— Пожалуй, я так и сделаю, Лю Чжан. Ведь после вашего ухода в городе не останется другой власти, кроме меня.

Они оба знали, что невозможно увести все население Баотоу. Монгольское войско было лишь в двух днях пути от города. Даже если попытаться вывезти людей по реке, в лодках не хватит места для всех. Жителей Баотоу будут убивать на ходу. Лю Чжан представил себе рисовые поля, красные от крови, и протяжно вздохнул. Пора отправляться в путь, он и так задержался.

— Всего доброго, — пробормотал он, встретившись наконец с Ченом И взглядом.

Непонятно почему, в глазах коротышки сияло торжество. Лю Чжан хотел что-то сказать, но передумал. Он направился к голове колонны, где его ждал слуга с лошадью. Ворота отворились, и первые ряды настороженно замерли, глядя на безмолвную толпу.

Люди стояли вдоль дороги и смотрели. Они оставили проход для императорских воинов, стражников и повозок. Лица жителей искажала ненависть. Лю Чжан отдал приказ арбалетчикам нарочито громко, чтобы устрашить толпу. Молчание угнетало, и Лю Чжан ждал, что горожане с минуты на минуту разразятся оскорблениями. Его воины нервно хватались за мечи и пики, избегали взглядов друзей и знакомых, которые стояли в толпе, глядя на покидающее город войско. Точно такая же сцена повторится у других бараков, а потом три колонны встретятся за городской стеной и двинутся на восток, к Яньцзину и перевалу Барсучья Пасть. Впервые в истории Баотоу останется без защитников.

Чен И смотрел, как колонна стражников направляется к крепостным воротам. Лю Чжан даже не подозревал, сколько человек из Синего тонга находятся в толпе, поддерживая порядок и не давая рассерженным горожанам выказывать возмущение. Чен И не хотел отсрочки отступления и все же не мог удержаться, чтобы не взглянуть на позор командира гарнизона. Они не были друзьями, хотя Лю Чжан прикрывал его много лет. Чен И знал, что командиру нелегко выполнять приказ о сдаче города, и наслаждался каждой секундой его унижения. Коротышке стоило большого труда скрывать радость. Никто не помешает ему, когда придут монголы, не будет воинов, которым велели сражаться насмерть. Предательство императора в одночасье отдало Баотоу в руки Чена И.

Коротышка нахмурил брови, увидев, что колонна дошла до крепостных ворот и Лю Чжан скрылся в тени опустевших помостов для лучников. Теперь все зависит от того, хорошо ли два брата-монгола, которым он помог, умеют держать слово. Знать бы, можно ли им доверять! Или любимый город уничтожат прямо на его глазах? Толпа мрачно наблюдала за уходом войска, а Чен И мысленно вознес молитвы духам предков. Вспомнив Квишана, своего слугу-монгола, он обратился к небу, покровителю кочевников, прося защиты и поддержки.



Облокотившись о деревянную загородку загона для коз, Чингис радовался, глядя на Чагатая, который с криками скакал на своей лошадке. Хан подарил десятилетнему сыну сделанные по росту доспехи. Чагатай был еще слишком мал, чтобы участвовать в боях, но подарок привел его в восторг, и сейчас мальчуган носился кругами, вызывая улыбки у старших. Он потрясал луком, то смеясь от счастья, то воинственно вопя.

Чингис выпрямился и погладил плотную белую ткань шатра, который возвели под стенами Баотоу. Он заметно выделялся среди обычных юрт, чтобы жители осажденных городов узнавали его и сдавались без боя. Шатер был раза в два больше ханской юрты, но не такой прочный. Он трепетал на ветру, белый полог двигался, словно от чьего-то дыхания. По бокам стояли бунчужные знамена, белые конские хвосты как живые бились в воздухе.

Баотоу был совсем рядом, и Чингис снова задался вопросом: не ошиблись ли братья насчет этого Чена И? Лазутчики сообщили, что колонна воинов покинула город за день до того, как монголы подошли к его стенам. Кое-кто из молодых воинов даже приближался к колонне на расстояние полета стрелы — убить одного-двух врагов ради забавы. В Баотоу, если донесения верны, не осталось императорских войск, его некому защищать. Чингис благодушно усмехнулся. В любом случае город падет, как все остальные города.

Хан беседовал с бывшим главным каменщиком Баотоу, и тот заверил его, что Чен И помнит об уговоре. Семья Ляна осталась за крепостными стенами, которые он помогал строить, и каменщик хотел, чтобы город покорился без боя. Чингис посмотрел на белый шатер. Баотоу должен сдаться до заката, иначе на следующий день жители увидят красный шатер. И тогда никакие соглашения их не спасут.

По спине Чингиса пробежал холодок. Хан обернулся, увидел по другую сторону загона Джучи и уловил в его глазах вызов. Забыв о данном Бортэ обещании, Чингис с холодным выражением лица глядел в глаза сыну, пока тот не отвел взгляд. Только после этого Чингис заговорил:

— Через месяц будет твой день рождения. Я велю, чтобы тебе тоже сделали доспехи.

— Мне исполнится двенадцать, — усмехнулся Джучи. — Скоро я смогу воевать вместе со взрослыми воинами. К чему мне детские забавы?

Чингис разозлился. Он хотел показать сыну свою щедрость, а тот отказывается от подарка. Хан начал что-то говорить, но ему помешал Чагатай. Мальчик подскакал к загону, спрыгнул на землю, едва удержавшись на ногах, и ловко обмотал поводья вокруг столбика. Испуганные козы с громким блеянием метнулись к другой стороне загона. Чингис не сдержал улыбки при виде простодушной радости сына, хотя вновь почувствовал испытующий взгляд Джучи.

Чагатай махнул рукой в сторону Баотоу, лежащего примерно в двух ли от лагеря монголов.

— Отец, почему мы не наступаем на город? — спросил он, поглядывая на Джучи.

— Потому что твои дяди дали обещание одному человеку, — терпеливо объяснил Чингис. — В благодарность за каменщика, который помог нам завоевать остальные города, мы не будем разрушать Баотоу. — Он на миг замолчал. — Если его жители сегодня сдадутся.

— А что будет завтра? — неожиданно вмешался Джучи. — Следующий город, а потом еще и еще? — Мальчик встал прямо, расправил плечи, когда Чингис повернулся к нему, и продолжил: — Неужели мы всю жизнь только и будем делать, что завоевывать крепости?

От непочтительного тона кровь бросилась в лицо Чингиса, затем он вспомнил свое обещание Бортэ обращаться с Джучи как с остальными сыновьями. Жена, похоже, не понимает, что мальчишка все время пытается вывести его из себя. Впрочем, Чингису дорог мир в собственной юрте. Он совладал с гневом и только потом ответил:

— Мы здесь не в игры играем. Я решил уничтожить цзиньские города не потому, что мне нравятся здешняя жара и мухи. Я пришел сюда — и ты тоже! — потому, что цзиньцы мучили тысячи поколений наших предков. Благодаря их золоту все племена только и делали, что грызлись друг с другом. Едва мы пытались начать мирную жизнь, цзиньцы натравливали на нас татар.

— Больше им это не удастся, мы слишком сильны для них, — возразил Джучи. — Татары разбиты. Все племена, по твоим словам, стали одним народом. Значит, нами движет только жажда мести?

Мальчик не осмеливался посмотреть отцу в глаза, но в его голосе звучал искренний интерес.

— История для тебя лишь песни да сказания, — фыркнул Чингис. — Ты еще не появился на свет, когда племена были разрознены. Ты не застал то время и не понимаешь его. Да, отчасти нами движет чувство мести. Пусть враги запомнят: если они посмеют напасть на нас, то в ответ поднимется буря и сметет их с лица земли.

Хан вытащил отцовский меч и поднял его к небу, солнечные лучи отразились в сверкающем лезвии, золотыми отблесками падая на лицо Джучи.

— Смотри, вот хороший клинок, выкованный мастером. Но если я зарою его в землю, долго ли он останется острым?