Барски выполнил ее просьбу и пододвинул стул поближе к постели. Потом подошел к телефону и набрал свой гамбургский номер. Старушка Мила сняла почти сразу. Он рассказал ей, что случилось.

Мила разволновалась не на шутку:

— Святые Мария и Иосиф! Вас, господин доктор, и мою ласточку не задело?

— Нет, Мила, нет. Никого не задело, слава Богу! Но у нас здесь хлопот по горло. А от Ели отходить нельзя. Прошу вас, возьмите билет на ближайший самолет на Берлин. Мы в отеле «Кемпински».

— Пресвятая Богородица, вот беда-то! Только вы не тревожьтесь, господин доктор, я мигом, самолетов-то полно! Разве я оставлю мою ласточку, Господи Боже мой!

— Хорошо, Мила. До встречи! — И Барски положил трубку.

За это время доктор Тума успел переброситься несколькими фразами с Нормой.

— Как вы считаете, что это было? Покушение на господина министра?

— Возможно.

— Но почему?

Норма ничего не ответила.

— Вы не хотите мне ответить. Или не имеете права, — понял врач. — Худо дело, правда?

— Да, — сказала Норма.

— Худо дело… — тихонько повторила Еля, когда к ней подошел отец.

Доктор погладил ее по головке.

— А теперь поспи. И ничего не бойся. Все будет хорошо. — Он встал. — Вам не о чем беспокоиться, господин Барски, — и протянул ему визитную карточку. — В случае чего немедленно звоните — я живу в двух шагах. И не стесняйтесь — в любое время дня и ночи! Если я уеду с визитом, передайте жене, она найдет меня по радиотелефону. Повторяю, не волнуйтесь, для этого нет никаких оснований!

— Благодарю, господин доктор, благодарю вас!

— Какие могут быть разговоры, — сказал доктор Тума, судя по выговору такой же чистокровный баварец, как и Вилли Руоф.

Он попрощался с Елей и Нормой, сидевшей сейчас у постели девочки, и Барски проводил его до лифта.

— Какая ужасная подлость, — сказала девочка уже в полусне.

— О чем ты, Еля?

— Что они стреляли. Я столько хотела еще сказать. О том, что надо, по-моему, сделать, чтобы никогда не было больше войны… — и ее головка упала набок.

Вернулся Барски и сел на стул по другую сторону кровати.

— Чудовища! — сказал он. — Там было столько детей. Они могли попасть в детей…

— В некоторых детей попали.

— Боже мой… простите меня.

— Я вот о чем хотела вам сказать: мы имеем дело с самыми безжалостными убийцами! А я — законченная идиотка. Столько людей в таком тесном помещении! Для покушения — место просто идеальное! Как я раньше не догадалась.

— Теперь у наших номеров будут постоянно дежурить полицейские. Один из них сказал, что сменяться они будут через три часа. Да, а если вдуматься, вы правы: на сей раз нам просто чертовски повезло!

— Да, чертовски повезло, — сказала Норма.

Во всяком случае, ему и Еле. И всем остальным родителям. А мне? Не надо так думать, одернула она себя. С тобой как-никак Алвин. И через несколько часов ты будешь знать больше об этом деле, чем знала до сих пор. Ты услышишь нечто необычайно важное, и это поможет тебе найти убийц маленького Пьера.

Они молча сидели по обе стороны кровати Ели, в номере было очень тихо, лишь время от времени слышался гул от пролетавших над отелем самолетов.

Неожиданно для самой себя Норма медленно вытянула из выреза блузки тонкую золотую цепочку с подвешенным на ней талисманом, который когда-то подарила Пьеру в Бейруте и который она столько лет. Она подержала на ладони клевер, заключенный между двумя круглыми стеклышками от очков в золотой оправе. Над головой Ели протянула его Барски.

— Вот, возьмите! — сказала она.

— Как я могу… Это же ваш талисман… Ваш талисман!

— Я дарю его вам, — сказала она и посмотрела на Барски, а он на нее, и ее глаза показались ему вдруг огромными и бездонными, и даже черное пигментное пятнышко выросло. — Возьмите, говорю вам! Всегда нужно брать то, что может — или способно — принести счастье. Я вам его от души желаю. Вам и Еле. Возьмите его и для Ели тоже.

Он застегнул цепочку на шее и опустил талисман в вырез своего блейзера, не сводя глаз с Нормы.

— Как это великодушно с вашей стороны, Норма, — сказал он.

— Худо дело… — проговорила во сне Еля.

Норма отвела взгляд от Барски. Почему я это сделала? — подумала она. Почему, скажите на милость? Как бы там ни было, я сделала это, и я довольна, что поступила так.

— Если бы люди хотя бы… — прошептала Еля.

Барски положил свою руку на руку Нормы. Но та убрала ее. Больше они ни о чем не говорили и взглядами не обменивались.

Примерно в половине четвертого в дверь постучали, Барски открыл. На пороге стояла Мила — в своем лучшем платье и старомодной шляпке; она шмыгнула мимо Барски в комнату, засеменила к постели, наклонилась над ребенком и, задыхаясь от нежности, зашептала:

— Сердечко мое! Твоя Мила здесь! В самолете она только и делала, что молилась за свою ласточку! Чтобы с ней ничего не случилось… И с господином доктором тоже… И с госпожой… Напасти-то какие! Но все обошлось, солнышко, и Мила с тобой! А этих негодяев проклятущих — Господь Бог их накажет, да, да, накажет!

30

Сондерсен говорил:

— Один из наших людей ранил монахиню в правое бедро. На коротком пути от церкви до машины она потеряла много крови. Наверняка потеряла потом еще больше. Оповещены все больницы и врачи Берлина, все переходы в секторах, станция метро «Зоо», пограничная с Восточным Берлином, аэропорты. Но для особ, подобных ей, найдутся врачи, которые сделают ей операцию и переливание крови, никого об этом не оповещая. Из Берлина она на первых порах не уедет. Поостережется. Хитрости ей наверняка не занимать. Останется здесь и затаится. — Он сидел в холле номера Вестена, а бывший министр, Барски и Норма — напротив него. На столике рядом с Сондерсеном — включенный полицейский переговорный аппарат. Из него то и дело доносились приглушенные голоса. Они вызывали друг друга, сообщали, где в данный момент находятся. Поиски преступницы продолжались.

— Ума не приложу — как мне быть с вами? — Сондерсен переводил взгляд с одного на другого.

— Если вы оставите нам эту охрану — нам хватит, — сказал Алвин Вестен.

Он успел переодеться. На улице жара, будто в разгар лета. А в номере прохладно.

— Нет, не хватит, — возразил Сондерсен. — Вы же хотите выйти?

— Да. Нам необходимо встретиться с одним нашим другом. В шесть вечера.

— Бросьте вы! — вспылил вдруг Сондерсен. — Неужели мне неизвестно, кто этот ваш друг, где живет и чем занимается?!

— Откуда известно? Ко мне приставили боннских телохранителей, а не ваших. И они не проболтаются.

— Вы попали в точку, — сказал Сондерсен. — И поэтому я внедрил к ним своего человека. Нет, не из-за недоверия! Мне просто необходимо знать как можно больше. Вашего друга зовут Ларс Беллман, ему сорок два года, он швед, по профессии конфликтолог. У него свой институт в Стокгольме. У нас — больше года. Пишет научный труд. Живет в доме одного из сотрудников шведского генерального консульства в Берлине. Адрес: Далем, Им-Дол, двести тридцать четыре. Сопровождал вас во время частных визитов в Вашингтон и Москву. Хотите услышать к кому?..

— Нет необходимости, — сказал Вестен. — Поздравляю!

— Благодарю. Почему бы вам не позвонить ему и не пригласить сюда?

— Он не приедет.

— Почему?

— А потому, что ему угрожает та же опасность, что и нам. Патовое положение, господин Сондерсен.

— Отнюдь. Могу вас успокоить, господин министр. После возвращения господина Беллмана в Берлин он под охраной моих людей. Я не гений, но и не идиот.

— Господи помилуй, кто об этом говорит? — покачал головой Вестен. — Зато я вижу, что логику вы недооцениваете.

— В каком смысле?

— Беллмана охраняют. Нас — тоже. Нас вы к нему не пускаете. А предлагаете, чтобы он приехал сюда. Вы никак цените его жизнь дешевле нашей?

Сондерсен взорвался:

— Кончен бал! Из отеля вы не выйдете!

— Я вовсе не намерен причинять вам неприятности, — сказал Вестен. — У вас их и без того вдоволь.

— С чего вы взяли?

Вестен посмотрел на Норму.

— Что? Что она вам сказала?

— А то… что у вас трудности, господин оберрат. О чем я догадывался с самого начала. Помните? Я спросил вас о специальных подразделениях еще во время нашей первой встречи. Вы ответили: их у нас нет, а если бы даже и были, вы бы, дескать, это от меня постарались скрыть. По-моему, я близок к тому, чтобы эти трудности устранить.

— Ни один человек не способен на это, — сказал Сондерсен. — В том числе и вы, господин министр.

— Как знать! — ответил Вестен.

Из динамика вновь послышались мужские голоса.

— Напали на след монахини? — спросил Барски.

Сондерсен покачал головой:

— У нее не менее могущественные хозяева и покровители, чем у этого доктора Джека Кронина, который исчез в Париже из «Еврогена». Я хочу еще раз поблагодарить вас за сотрудничество, фрау Десмонд.

— Вам удалось что-нибудь выяснить о нем? — спросила Норма.

— Да, — кивнул Сондерсен, — не все же друзья меня покинули! Сегодня утром мы наконец установили: настоящее имя Джека Кронина — Юджин Лоуренс. С семидесятого по семьдесят пятый год он работал в одном из правительственных научных центров в пустыне Невады.

— Что это за центр?

— Лаборатория по рекомбинации ДНК, — сказал Сондерсен. — У Кронина был второй паспорт на имя Лоуренса. Вот по этим документам он и улетел сразу после пресс-конференции в госпитале имени де Голля в Рим. И там его следы теряются.

— А второй человек? Этот Хорст Лангфрост? Я ведь передала вам его фотографию, — сказала Норма.

— К сожалению, она не помогла, — ответил Сондерсен.

— И на сегодняшний день вы не знаете ни кто он такой, ни на кого работает?

— Не имею ни малейшего представления. Кстати: пока не пишите, что мы знаем, кто такой Лоуренс. Наоборот! Намекните, будто мы на сей счет теряемся в догадках.

— Хорошо, — кивнула Норма. — Я тем временем успела передать в редакцию репортаж о происшествии в церкви. Проявила пленку и отправила ее в Гамбург. Вы не против, а?

— Сообщение уже прошло по радио. А телевидение дает спецвыпуск в «Мире в кадре». — Сондерсен повернулся к Вестену. — Поговорим о вас, господин министр. В данной ситуации вам ни в коем случае нельзя ехать к Ларсу Беллману. Не заставляйте меня прибегать к принудительным мерам.

— Господин Сондерсен, — начал Вестен. — Я все-таки поеду к Беллману. Вместе с фрау Десмонд и доктором Барски. Мы просто обязаны. Понимаете, мы обязаны наконец вмешаться!

— Обязаны? С какой стати, черт побери?

— Мой друг пастор Нимеллер сказал мне однажды: «Когда к власти пришли фашисты и начали хватать коммунистов, я не стал вмешиваться. Я не был коммунистом. Когда они вошли во вкус и начали хватать социал-демократов, я не стал вмешиваться. Какое мне дело до социалистов. Когда они стали хватать евреев, я по-прежнему не вмешивался. Я не еврей. А когда они пришли и схватили меня, не осталось никого, кто был бы способен вмешаться». Вот что рассказал мне однажды Нимеллер. Я этого никогда не забуду, и я собираюсь…

Зазвонил телефон. Вестен снял трубку.

— Да. Она здесь. Секундочку. — Он посмотрел на Норму. — Тебя!

— Кто?

— Узнаешь.

Измененный мужской голос с металлическими нотками, с некоторых пор ей отлично знакомый, проговорил:

— Здравствуйте, фрау Десмонд.

— Откуда вам известно…

— Нам все известно, фрау Десмонд. — Голос звучал ровно, без каких-либо модуляций, словно искусственный голос компьютера. — Вы у господина Вестена. Вместе с доктором Барски и криминальоберратом Сондерсеном. У вас сегодня встреча с другом господина Вестена. О встрече господин министр договорился заблаговременно. Однако теперь господин Сондерсен, очевидно, не желает выпускать вас из отеля — после того что произошло в церкви. Вполне понятно. И обоснованно. Человека, с которым вас и доктора Барски намерен познакомить господин Вестен, зовут Ларс Беллман. Он швед, сорока двух лет, у него свой институт в Стокгольме, однако он чуть больше года работает над какой-то темой в Берлине. Беллман — один из самых тонких конфликтологов в мире. Спросите господина Вестена, не ошибся ли я в чем?

Мужчины подошли поближе к Норме.

— С кем вы говорите? — спросил Сондерсен.

— Человек с искаженным голосом, который уже дважды звонил мне, — ответила Норма.

— Чего он хочет? — спросил Вестен.

— Чтобы я спросила тебя, действительно ли Ларс Беллман — один из самых тонких конфликтологов в мире.

— Постарайтесь затянуть разговор как можно дольше, — прошептал Сондерсен. — Я попытаюсь определить, откуда этот тип говорит, — и побежал к аппарату в спальне.

Норма проговорила в трубку:

— Хотите, господин Вестен вам сам скажет?

— Нет, не хочу, — послышались металлические нотки искаженного мужского голоса. — Мне так или иначе предстоит с ним побеседовать. Но лишь после разговора с вами. И господину Сондерсену я тоже скажу пару слов. Ведь это он посоветовал вам затянуть разговор со мной подольше, чтобы он разнюхал, откуда я говорю? Скажите ему: он никогда не узнает. Все, что ему следует знать, он услышит сейчас от меня.

Вестен хотел было взять трубку у Нормы, но та лишь покачала головой.

— Господин Ларс Беллман живет в Берлине по адресу: Далем, Им-Дол, двести тридцать четыре.

Из соседней комнаты вышел Сондерсен.

— Все верно, — сказала Норма в трубку.

— Вот видите. Нам, разумеется, известно обо всем, что в последнее время обсуждали господа Вестен и Беллман.

— Теперь мне понятно, почему вы сделали попытку убить его в церкви Поминовения.

— Никакой такой попытки мы не делали, — ответил ей голос из трубки. — И убить должны были не только господина Вестена.

— То есть?..

— То есть вас, господина Вестена и доктора Барски. Вам, само собой, ясно, что вы имеете дело с двумя конкурирующими группами, которые преследуют общую цель.

— Какую именно?

— Вы скоро догадаетесь какую, фрау Десмонд. Очень скоро.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Сондерсен.

— Пусть господин Сондерсен наберется терпения и даст мне договорить до конца, — донеслось из трубки. — Дойдет дело и до него, я все ему объясню. То же относится и к господину Вестену. Передайте обоим господам, что я их слышу.

Норма отошла от телефонного столика, и достаточно громко, чтобы ее услышал и незримый собеседник на другом конце провода, повторила его слова.

— Спасибо, — поблагодарил ее тот. — Убить хотели вас троих. Равно как и господина Беллмана. Таким образом противная сторона — к превеликому сожалению, шайка фанатиков и изуверов — хотела воспрепятствовать тому, чтобы сведения, известные господину Беллману и Вестену, дошли до кого-нибудь еще. Мы же знаем: господин Беллман составил подробный отчет обо всем том, что выяснилось во время их с господином Вестеном встреч в Вашингтоне и Москве. Отчет этот хранится в Стокгольме в банковском сейфе. И если с господином Беллманом что-нибудь случится, отчет станет достоянием газет всего мира. Господин Беллман застраховал свою жизнь примерно так же, как и вы, госпожа Десмонд. И по этой причине с его головы тоже не должно упасть ни единого волоска. Совсем недавно — как и после покушения на вас — мы дали это понять нашим конкурентам. Нет ничего хуже, чем иметь дело с фанатиками…

Зазвонил телефон в спальне.

— Звонит другой аппарат, — подсказал ей голос из трубки. — Это люди Сондерсена. Они сообщат ему, что им не удалось выяснить, откуда я говорю.

А Сондерсен в спальне уже положил трубку, сокрушенно покачав головой.

— Как я уже упоминал, — продолжал голос, — противная сторона признала, что действует безответственно. Мы в нашей популярности не заинтересованы. Однако сейчас наступил такой момент, когда мы не станем возражать, чтобы вы получили более полную информацию о сложившемся положении. Более полную, но не всю. Требования, которые мы предъявили профессору Беллману, остаются в силе. Однако все по порядку. Поверьте мне, я говорю с вами сейчас от имени обеих групп — и я объясню еще господам Вестену и Сондерсену мои побудительные мотивы, — вы можете ехать к господину Беллману, абсолютно ни о чем не тревожась. Вам ничто не угрожает. И ничего с вами не случится. Конечно, мы не в состоянии всякий раз подметать грязь за нашими конкурентами. И поэтому мы вынуждены были дать им сегодня наглядный урок. Монахиню, которая стреляла в вас сегодня в церкви Поминовения, ваши охранники ранили в правое бедро. Это вы знаете.

— Знаю.

— А вот чего вы не знаете: эта монахиня не только не была монахиней, но и женщиной. Это был мужчина! Посоветуйте господину Сондерсену послать людей на Лассенштрассе, одиннадцать. Там припаркован «мерседес-220» красного цвета. Пусть откроют багажник. В нем они найдут «монахиню» мужского пола. Скажу заранее: в висок ей попала пуля из «вальтера ПП» калибра семь шестьдесят пять. Это и есть наглядный урок. И если угодно, — сдержанный смешок, — доказательство нашей доброй воли. А теперь дайте мне господина Сондерсена, фрау Десмонд. Всего хорошего.

Норма протянула трубку сыщику.

Сондерсен слушал молча. Лишь иногда произносил «да» или «немедленно». Наконец передал трубку Вестену. Вызвал по «уоки-токи» три патрульные машины.

— Поезжайте в Грюневальд на Лассенштрассе, одиннадцать. Если обнаружите там красный «мерседес-220» с номером, — он назвал номер, — немедленно сообщите. И ничего в машине не трогайте. Не касайтесь ее вообще!

Вестен слушал неизвестного, не произнося ни слова, пока не положил трубку и не сел.

— Этот тип ничего не выдумывает? — спросил Сондерсен.

— Все сходится, — махнул рукой Вестен. — Мне он даже поименно назвал людей, с которыми мы с Беллманом встречались в Москве и Вашингтоне. Профессионал высшего класса. А я не сомневался, что в этой чудовищной истории столкнусь с профессионалами самого высокого уровня. Правда, я рассчитывал, что они будут и по ту, и по эту сторону. Господин Сондерсен, сегодня вы узнаете намного больше, чем раньше. Вы заключили соглашение с фрау Десмонд. Когда она сегодня вечером передаст вам содержание нашей беседы с Ларсом Беллманом, для вас прояснятся темные пока взаимосвязи. Господин Сондерсен, я умоляю вас: позвольте нам встретиться с Беллманом! Он действительно знает больше, чем я, и принять нас троих может только сегодня. Завтра рано утром он улетает в Пекин — по следам этой же истории… Откладывать на потом мы не вправе! Мы обязаны переговорить с ним сегодня, — Вестен сильно повысил голос, он тяжело дышал.

Норма с удивлением уставилась на него: никогда прежде она не видела своего друга в таком волнении. Барски с Сондерсеном тоже испугались.

— Вы сказали только что «чудовищная история», — заметил криминальоберрат. — Это и впрямь так?

— Ничего более чудовищного я в жизни не слышал, — Вестену удалось овладеть собой.

— О чем идет речь? — спросил Сондерсен.

— О будущем всего мира. Об очень близком будущем, — тихо проговорил Вестен. — И поймите, именно поэтому мы обязаны вмешаться, обязаны. Пусть остается хоть слабая искорка надежды. Она не должна погаснуть, наш долг — бороться за это. И если кто в состоянии бороться, то это Норма, которая напишет, доктор Барски, непосредственный участник событий, которого судьба в самое ближайшее время поставит перед выбором чрезвычайной важности… и я с несколькими моими старыми друзьями. Может быть — может быть! — мне удастся подвигнуть их вмешаться. И еще вы, господин оберрат, и еще — вы!

— Все это звучит несколько апокалиптично, — сказал Сондерсен.

— А это и есть Апокалипсис. Неподдельный, — ответил ему старик.

31

Все так и уставились на него.

И снова зазвонил телефон. Трубку снял Вестен.

— Слушаю. Один момент, — сказал он и поднял глаза на Норму — Это твои, только что прилетели из Гамбурга.

— Алло, Франциска! — обрадовалась та. — Как вы быстро, вот здорово! Пожалуйста, подождите меня в холле! Я пока не знаю, что мы предпримем. Я вам сразу позвоню… Да, да, скоро… Спасибо, — и положила трубку.

Несколько секунд спустя из «уоки-токи» послышался мужской голос:

— «Мерседес» на месте, господин криминальоберрат. Все сходится: и марка, и цвет, и номер.

— Перекройте улицу! Вызовите дежурные машины! Жителей ближайших домов на всякий случай эвакуируйте. А вдруг нам устроили ловушку, западню? Вдруг в багажнике бомба? Или, к примеру, убитый?

— Убитый?

— Да, тот самый стрелок из церкви Поминовения, переодевшийся монахиней. Вот-вот, это был мужчина. Все возможно… Рисковать мы не имеем права… Согласен, пусть прощупают багажник снаружи своими приборами… Если ничего похожего на бомбу там не окажется, разрешаю открыть багажник. Только осторожно… Да нет, я сейчас буду на месте. — Он поднялся, взял со столика свой «уоки-токи», посмотрел на всех троих по очереди. — Дайте мне слово, что не покинете этот номер. Если попытаетесь… мои люди в коридоре задержат вас.

— Но мы же условились о встрече с господином Беллманом, господин Сондерсен! — напомнил ему Вестен.

— Позвоните ему. Объясните, что произошло.

— Хорошо, — сказал Вестен. — Но если человек из церкви действительно лежит в багажнике — тогда вы разрешите нам поехать к Беллману?

— При некоторых условиях… А сейчас я тороплюсь в Грюневальд. Как только что-то выяснится, я дам о себе знать, — и он направился к двери.

— Минуточку! — вскочила Норма. — Внизу меня ждут репортеры. И фотограф. Можно им с вами?

— К сожалению, нет.

— Если в багажнике лежит убитый, вы при любых обстоятельствах сообщите об этом журналистам не позднее чем через несколько часов. А я оговорила себе право приоритетной информации. Да и жители с Лассенштрассе быстро разберутся, что к чему… Прошу вас, господин Сондерсен!

— Хорошо, — сказал он в конце концов. — Один репортер, один фотограф!

— Спасибо. Они взяли машину напрокат, так что поедут следом за вами.

— Но только до оцепления! И без фокусов! Фотографировать только с этой точки! Дайте мне слово, что в Гамбург другие снимки не попадут.

— Честное слово.

— Пока. — И дверь за Сондерсеном захлопнулась.

Норма бросилась к телефону, набрала номер портье и попросила подозвать любого из сидящих там трех журналистов.

— Джимми у телефона! — услышала она буквально через мгновенье — тот словно ждал ее звонка.

— Джимми, сейчас на лифте спустится Сондерсен. Да, из ФКВ, ты его знаешь. Вы с Франциской — только вы двое — поедете за его машиной в Грюневальд на Лассенштрассе. Снимать тебе позволено от оцепления, не ближе. А Франциска передаст в Гамбург только то, что разрешит Сондерсен.

— О’кей, Норма. Вот и он. Привет! — И связь прервалась.

Норма села рядом с Барски. Чуть погодя устало проговорила:

— Звери. Дикие звери.

— Кто? — спросил Вестен.

— Все, — ответила Норма. — И те, из цирка, и те, из церкви. Безжалостные твари, ни грамма сочувствия к ни в чем не повинным людям. К детям! К детям, Алвин!

Старик сидел, опустив глаза, словно разглядывая узор на ковре. Пока, наконец, не проговорил:

— «И дикий зверь порой сочувствию подвластен. Но мне неведомо оно — и потому не зверь я!»

— Откуда это?

— Из «Ричарда III» Шекспира, — ответил Вестен. — Все куда страшнее, чем тебе представляется, дорогая Норма. Еще немного, и ты обо всем узнаешь. Люди, которые нам противостоят, вовсе не дикие звери — это люди. Люди, Норма! Вот в чем весь ужас.

Примерно в течение получаса никто в гостиной не произносил ни слова. И когда вновь зазвонил телефон, трубку на правах хозяина снял Вестен.

— Говорит Сондерсен. В багажнике действительно лежал труп человека, которого в церкви Поминовения ранили в правое бедро. Убит пулей в висок. Он лежал в платье монахини…

— Так что же?

— Значит так, поезжайте к Ларсу Беллману! Вас ждет бронированный автомобиль. На нем вернетесь в «Кемпински». Весь квартал Им-Дол под наблюдением моих самых надежных сотрудников. Вечером я жду от фрау Десмонд подробной информации — как договорились.

32

— Я хочу сначала обрисовать вам сложившуюся ситуацию по возможности нагляднее, — начал Ларс Беллман. — Американцы рассуждают примерно так: русские? Почему мы должны иметь что-то против них? Такие же люди, как мы. Очень доброжелательные люди. А русская душа! А русская литература! А их гостеприимство! Сколько им, бедным, пришлось вынести! И напасть на них? Черт побери, у нас и в мыслях нет нападать на них! Ни за что на свете. Они наши друзья, мы вместе с ними сражались с армиями Гитлера. Мы ни на кого не собираемся нападать. Мы хотим мира со всеми. А это значит… Ну конечно, необходимо одно: чтобы русские отказались от своей агрессивности по отношению к нам. Да, мы от них требуем. А они, увы, на это не согласны. Наоборот. Они вооружаются, вооружаются и вооружаются как сумасшедшие. И совершенно напрасно, потому что им стоило бы все же признать, что капитализм и американская демократия — единственная в своем роде ценность и что мы, американцы, супердержава номер один. Чего они никак не желают признавать. Кошмар какой-то! И поэтому у нас нет никакого другого выбора, как вооружаться, вооружаться и вооружаться. Вооружаться больше, чем русские. Мы просто обязаны! Не то они, упрямцы, того гляди, нападут на нас. М-да… А как рассуждают русские? Американцы? Почему мы должны иметь что-то против американцев? Кто это сказал? Идиотизм какой-то! Мы ровным счетом ничего против американцев не имеем. Наоборот. Они нам нравятся. Такие же люди, как мы. Дружелюбные. Открытые. Широкие. Готовы прийти на помощь. Порядочные, держат слово. Но вот в чем загвоздка: они ни за что не хотят отказаться от агрессии против нас. Вооружаются, вооружаются и вооружаются как сумасшедшие. Если бы они отказались от ненависти к социализму, который только и может спасти мир. Ан нет, на это они не согласны — какой-то кошмар! И тогда, естественно, нам ничего другого не остается, как вооружаться и вооружаться. Даже больше, чем американцам. Мы просто обязаны! Не то, будучи не способны понять, что правы-то мы, они, чего доброго, нападут на нас. Как в свое время напала нацистская Германия. У нас погибло двадцать миллионов человек, у нас разорили полстраны. Любой ребенок поймет, почему мы опасаемся новой агрессии. Эх, а ведь все могло бы быть в полном ажуре! Разве американцам трудно признать, что правота на нашей стороне, что мы, по меньшей мере, равноправны с ними и что мы никогда не согласимся быть номером два.

Ларсу Беллману сорок с небольшим. Швед с пышной светлой шевелюрой, заядлый курильщик, каждую следующую сигарету прикуривающий от окурка предыдущей. По-немецки он говорит очень быстро и безо всякого акцента.

Им-Дол — длинная улица. Она начинается у Клейаллее и заканчивается у Подбильскиаллее. Дом, на втором этаже которого живет Беллман, стоит в парке со старыми красивыми деревьями, там еще цветут осенние цветы. Гостей Ларс Беллман принял в своей библиотеке. Все стены в ней до самого потолка уставлены книгами. В проеме между двумя книжными шкафами висит литография с картины Брака: четыре белые птицы на голубом фоне. Кресла в комнате обтянуты светло-коричневой кожей. На столе стоит большой чайник-термос с охлажденным чаем, тут же чашки, сахарница и ваза с печеньем. За окном, на ветвях старых деревьев поют птицы. В самом парке уже темновато. По аллеям прохаживаются сотрудники Сондерсена в штатском, некоторые охраняют вход в дом со стороны улицы или сидят в машинах совсем неподалеку.

Когда все трое оказались в доме номер 234 по Им-Долу, Вестен представил Норме и Барски жизнерадостного шведа:

— Это лучший эксперт по вопросам войны и мира из всех мне известных. Знаком с сильными мира сего на Востоке и Западе. И пользуется в равной мере уважением тех и других. Именно он познакомил меня со многими влиятельными людьми, а с самыми крупными из них беседовал один на один. Он расскажет вам всю правду о нынешнем положении в мире. После чего у вас окончательно откроются глаза на смысл происшествия в гамбургском институте, он откроет вам перспективу развития событий. Вы услышите, что ожидает этот мир. С тобой, милая Норма, мы уславливались об этой встрече несколько недель назад. И хорошо, потому что, как я уже сказал, завтра господин Беллман улетает в Пекин. Возникла такая необходимость. И, поверь мне, никто не в состоянии точнее…

Беллман энергично запротестовал:

— Вовсе нет! Это я имел счастье долгие годы быть чем-то вроде ученика господина Вестена! И это к его друзьям мы летали, с его друзьями советовались. Я всего лишь отыскал несколько в высшей степени осведомленных партнеров, которые помогли нам дать оценку нынешней ситуации. А то, что я пытаюсь сейчас вам объяснить, не больше чем итог наших совместных встреч с политиками и военными, советниками по вопросам безопасности и партийными идеологами в Вашингтоне и Москве, которые почти в один голос утверждают…

Они как раз пришли в библиотеку, и Беллман несколько поспешно принялся разливать охлажденный чай — вот и пролил несколько капель на скатерть. Норма поставила на столик диктофон, против чего Беллман не возразил.

Он продолжал:

— Итак, по сути дела, ни одна из супердержав войны не хочет. Более того, они ее боятся. Потому что обе стороны знают: атомная война — это конец света. Да, но если они в равной степени испуганы перспективой войны, то их взаимное недоверие — такая же угроза миру. Это основа основ их отношений. Попытаюсь сыграть перед вами роль американского политика. «Осторожно! — предупреждает он. — Русские преследуют совершенно иные цели, нежели мы! Они хотят мировой революции. Они хотят контролировать весь мир. Мы не верим, что они против войны. Они способны нанести удар в любой момент». Вот он, страх. Страх и недоверие — корни зла. — Беллман был так возбуждён, что даже задохнулся. Норма смотрела на него с восхищением, — «Итак, — говорит американец, — чтобы русские нас не уничтожили, мы постоянно должны быть в полной готовности и вооружаться, вооружаться». При этом, сами понимаете, опасность войны увеличивается…

— Ясно, — кивнул Барски.

— Как будто ясно, правда? А теперь выслушаем русского политика. — Он взял очередную сигарету. Пальцы у него были желтыми от никотина. — «Погодите! — говорит тот. — Эти американцы помешались на идее, что с помощью своей демократии и кока-колы осчастливят мир! Что они — всему миру судья. А наш Советский Союз — империя зла. Президент Рейган знай повторяет эту нелепицу. Разве можем мы поверить американцам, что они не хотят войны? Нет, не можем. Мы видим: они вооружаются, вооружаются и вооружаются. Выходит, они собираются нанести удар — и, по возможности, первыми! Клянусь новгородской Богоматерью, мы в самом деле этого не хотим, но в данном случае у нас нет выбора — мы просто обязаны продолжать гонку вооружений. И быть в полной боевой готовности. Чтобы они не посмели напасть на нас. Более того: если мы почувствуем, что они намерены нанести первый удар, мы должны быть в состоянии опередить их». Ну, разве это не увеличивает опасность войны? А? Пока все понятно?

Норма кивнула.

На лице Беллмана появилась зловещая ухмылка.

— А теперь я постараюсь изобразить русского и американца одновременно. Оба думают: «Нанести удар первыми? Невозможно! Мы не можем себе этого позволить. И не должны себе позволять. Плевать нам на мораль, но если мы сделаем это, то погибнем точно так же, как и они. С гарантией. И вообще наступит конец света. Конец всем нашим мечтам, планам и надеждам. Гм-гм… Так как же быть? Попробуем-ка успокоиться, продемонстрируем свое миролюбие. Получится это? Нет, это не получится. Ибо если мы поступим так, другие подумают: что-что, они делают вид, будто успокоились и присмирели? Значит, решили нанести удар немедленно! И что тогда? Тогда, значит, первыми удар должны нанести мы. Но ведь мы не хотим и даже не можем сделать этого. Погодите, погодите! Если так не получается, надо притвориться жутко агрессивными и показать, что мы их ни чуточки не боимся и шутки шутить с собой не позволим. А это получится? Нет, черт побери, тоже не получится! Потому что, если мы пойдем по этому пути, другие скажут: „Вот! Наконец-то эти свиньи показали свое истинное лицо! Боевая тревога! С сегодняшнего дня будем по возможности предельно агрессивными и докажем, что ничего не боимся…“», — Беллман взял еще одну сигарету. И заговорил даже быстрее, чем прежде. — Так, значит, ничего не выходит, и эдак тоже ничего не получается. Что бы обе стороны ни делали, все впустую. И надпись на дорожном указателе остается прежней: «Катастрофа». Страх! Недоверие! Страх и недоверие! И если это продлится еще какое-то время, добра не жди — это осознали обе стороны. Пять лет? Допустим. Десять лет? Положим. Тридцать? Может быть. А пятьдесят? Ни в коем случае. Обе стороны ежедневно производят новое оружие. И тем самым возрастает опасность, что разразится война — нежелательная для всех. Я говорю не о войне, которая может начаться из-за технической ошибки, просчетов. Я говорю о той, которая разгорится из-за противоречий в политике, которые, не ровен час, обострятся до такой степени, что одна из сторон скажет: «Черт побери, ракет у нас больше чем достаточно, и мы должны нанести первый удар, не то через пять минут ударят они!» — На лице Беллмана вновь появилась отталкивающая ухмылка.

— Вас что, подобная перспектива забавляет? — не удержалась от вопроса Норма.

— Что нет, то нет, — ответил Беллман и снова зловеще ухмыльнулся. — Я просто в отчаянии, мадам. Я потерял всякую надежду, последнюю каплю надежды, самую последнюю!

Это дурная привычка, подумала Норма. Он не в состоянии больше смеяться ни над чем и ни над кем. Вот и появилась эта омерзительная гримаса.

А в темном парке под деревьями прохаживались агенты Сондерсена.

33

Вестен встал и подлил в чашки чая. Диктофон оставался включенным…

— Заметим, что военные и политики обеих сторон a priopi не убийцы, — сказал швед. — Не маньяки и не преступники. Вы уж мне поверьте, пожалуйста, фрау Десмонд. Господин Вестен поведал мне как-то о вашей восхитительной идее.

— Какой же? — полюбопытствовал Барски.

— После всего, с чем мне пришлось столкнуться, я однажды поделилась с господином Вестеном мыслью: если бы от меня зависело, чтобы настал, наконец, мир, я бы для начала поставила к стенке и расстреляла десять тысяч политиков и военных.

Она обнажила зубы. О Боже, спохватилась Норма, я переняла дурную привычку нашего хозяина.

— Итак, — продолжил Беллман, — политики и военные обеих сторон давно пришли к выводу: атомная спираль раскручивается и раскручивается — и это не может не привести к мировой катастрофе. Вследствие чего они — представители обеих сторон — сказали… Как вы думаете что?

— «Нам пора выбираться из этой спирали», — предположила Норма.

— Браво! Именно так! «Нам пора выбираться из этой спирали». Однако каким образом? — И опять гримаса. — Американцы и русские еще раньше пытались жить в мире и согласии. «Сосуществование». Вышло что-нибудь? К сожалению, ничего не вышло. А почему не вышло? Потому что американцы никогда не понимали, с чем русские не согласятся ни при каких условиях, а русские никогда не понимали, с чем ни при каких условиях не согласятся американцы. Обе стороны оказались не способны признать возможным другое мышление. Обе супердержавы внушили себе, будто точно знают, что́ движет соперником, что́ тот замышляет и с чем он никогда не расстанется. При этом они исходят из ошибочных, высокомерных и дурацких предпосылок. И поэтому на «самых-самых» встречах в «самых-самых» верхах не приходят к приемлемым результатам. — Гримаса отвращения то и дело появлялась на его лице. — Однако, как я уже упоминал, господа дошли до той точки, когда сказали: «Из спирали пора выбираться». Но как нам покончить с конфронтацией? Сосуществования не получается, это мы видим. Нет и мира. Из состояния конфронтации можно выйти только победителем или побежденным. Поражение представить себе невозможно. Необходима победа! А что необходимо для победы?

— Новая, принципиально новая система вооружений, — сказала Норма.

— Совершенно верно! Новая, принципиально новая система вооружений.

— Например, СОИ, — подсказал Барски.

— Например, СОИ, — согласился Беллман. И опять зловеще ухмыльнулся.

Несколько успокоившись и закурив очередную сигарету, Беллман продолжал:

— Идея СОИ приобрела после фильмов о звездных войнах некоторую популярность. Что вполне понятно, если речь идет о шестилетних детях. Ракета сбивает ракету в космосе! А в самом деле — чистейшее безумие… — Он принялся с пафосом, подробно и с фактами излагать, что произойдет, если Штаты действительно всерьез возьмутся за СОИ, а Советы в свою очередь найдут контраргументы, и даже не заметил, что гости его как-то потускнели: в данном случае он говорил о сравнительно широко известных вещах.

34

Люди Сондерсена в парке продолжали прогуливаться по дорожкам как заведенные.

— А тем временем, — продолжал швед, с удовольствием закуривая новую сигарету, — ведущие эксперты обеих сторон признали, что СОИ — бред.

— Но ведь Рейган пока настаивает на этой программе! — воскликнула Норма.

— Настаивать-то Рейган настаивает, — сказал Беллман. — Однако я не хотел бы анализировать причины, заставляющие его поступать таким образом.

— Зависимость от промышленников? — предположил Барски.

— Это сказали вы, а не я! Как бы там ни было, Рейгану с каждым днем все труднее бороться с противниками проекта звездных войн. Семьсот пятьдесят выдающихся ученых Америки заявили, что будут саботировать любые исследования по программе СОИ.

— А военные и политики, с которыми меня познакомил наш друг Ларс, начали проигрывать другие варианты возможного конфликта — об этом нам говорили как в Вашингтоне, так и в Москве, — вмешался в разговор Вестен.

— Тут и там нам довелось услышать новомодное словечко. Вернее, два слова, — уточнил швед. — Вот они: Soft War.

— Soft War? — переспросил Барски.

— Да, — ответил Беллман. — Soft War. Не путайте с Software — компьютерными программами и тому подобным. Soft War. Тихая война. Мягкая война. Бесшумная война. Обе стороны возлагают все надежды на оружие «Б», то есть на биологическое оружие. В секретных лабораториях раз за разом предпринимаются попытки создать и испытать его. Для войны, в которой не будет ни убитых, ни разрушенных зданий. Изобретается оружие, от которого у противника не будет защиты. Предельно тихое, предельно мягкое оружие для тишайшей и мягчайшей войны. Оружие, которое положит конец всем войнам, ибо тот, кто применит его первым, станет победителем на все времена, властелином мира. — Гримаса. — Я вижу, вы побледнели, доктор Барски? Что же, у вас есть все основания для этого. Ведь поиски ведутся в вашей области, в области рекомбинированной ДНК. Ищут вполне определенные вирусы, ищут методику для обработки людей по определенным параметрам.

— И по этой причине были похищены документы у доктора Киоси Сасаки из Ниццы? — спросила Норма.

— Вне всякого сомнения!

— А в «Еврогене», в Париже? Этот доктор Джек Кронин, которого в действительности зовут Юджин Лоуренс, как нам сообщил Сондерсен, ряд лет работал в институте американского правительства в Неваде — он исчез сразу после пресс-конференции. Безусловно, он был агентом в группе Патрика Рено. Кронин-Лоуренс сообщал своим хозяевам обо всех этапах исследований по рекомбинации ДНК для борьбы с раком, — поддержал его Вестен. — Через него же «ушли» сведения о несчастном случае с загадочным новым веществом. У вас, доктор Барски, тоже произошло нечто подобное. Несчастный случай на производстве… Кронин-Лоуренс наверняка выдавал все, что ему удавалось выведать; и в вашей группе, доктор Барски, есть теперь предатель — после смерти профессора Гельхорна, который не дал себя запугать.

— Сасаки в Ницце, «Евроген» в Париже, вы в Гамбурге, — подхватил Беллман. — Необходимо было проинформировать вас, доктор, о том, что особенно тревожит обе супердержавы. Однако крайне важно и то, чтобы сейчас — в настоящий момент, то есть и до определенного нами срока — ничего из того, о чем я вам рассказал, не попало в печать и не вызвало нежелательных слухов. Посвятите ли вы, доктор Барски, своих сотрудников — всех или только избранных, — ваше личное дело. Фрау Десмонд, от вашего с господином Вестеном решения зависит, посвятите ли вы в суть дела Сондерсена. Полагаю, это необходимо: он должен, наконец, понимать, почему его поставили в такие жесткие рамки. И вы, доктор Барски, должны судить обо всем непредубежденно: вы, как наследник профессора Гельхорна, в самом эпицентре событий.

— Выходит, профессора Гельхорна убили из-за того, что он отказался продать или передать данные об агрессивном вирусе, который образовался у нас в результате ошибочного надреза? — спросил Барски.

— Я в этом убежден, — сказал швед. — Видите ли, поиски нового оружия для Soft War идут во всем мире, и начались они, когда политики уяснили себе, что необходимо вырваться из атомной спирали; а значит, пять-шесть лет тому назад. Вот сколько времени прошло, пока не было найдено это вирусное оружие. Из законов вероятности и логики неумолимо следует, что кто-то когда-то и где-то снова столкнется с вирусом, обладающим сходными свойствами. И еще с одним. И так далее. Что я хочу этим сказать? Ни в коем случае вы с вашим вирусом не останетесь тем одним-единственным, кто дает одной из супердержав оружие, с помощью которого она на веки вечные останется номером один. Однако в данный момент вы в фокусе всеобщих интересов, и все попытки шантажа и террор будут направлены, увы, против вас. — Беллман опять неприятно ухмыльнулся. — Ибо то, что у вас в руках, воистину идеальный вирус для Soft War. Когда я услышал, что он вызывает: теряется инстинкт агрессивности — никто ни от кого и ни от чего не защищается!.. Теряется способность критической оценки событий — инфицированный бездумно перенимает чужое мнение!.. Если хватить через край, можно сказать: инфицированный Горбачев стал бы бороться за интересы Уолл-стрит, американского образа жизни и демократии, а инфицированный Рейган — за мировую революцию и за то, чтобы пролетарии всех стран соединились. Ваш вирус сохраняет человеку кратковременную и долговременную память, он всего лишь гасит эмоции при воспоминаниях. Сумма знаний сохраняется в той же мере, что и работоспособность. Более того: вирус способствует обострению интереса к избранному роду деятельности, помогает добиться наивысших для себя результатов. Можно ли представить себе что-нибудь более эффективное? Теперь вам ясно, в каком положении вы оказались?

Барски кивнул.

— Так ясно или нет?

— Да, господин Беллман.

— Вид у вас… какой-то отсутствующий. О чем вы думаете?

— О биохимике Эрвине Чаргаффе, — сказал Барски. — И о том, что он однажды написал.

— Я знаком с его книгами. Какая именно мысль вспомнилась вам, доктор?

— Вот эта: «Ни один вид духовной деятельности не наделен столь противоречивыми чертами, как естествоиспытание. Искусство, поэзия, музыка реальной силой не обладают. Невозможно использовать их или злоупотреблять ими. Если бы оратории были способны убивать, Пентагон уже давно занялся бы музыковедением».

— Ну, Soft War нельзя назвать убийством в прямом смысле слова, — возразил Беллман.

— Это хуже, чем убийство.

— Тут вы, безусловно, правы, — проговорил Беллман, и на лице его в который раз появилось выражение безнадежного отчаяния человека.

Книга третья

1

Сандра была мертва.

Ее нашли в кустах парка Клайн-Флоттбека, эльбского предместья Гамбурга. На теле обнаружили сорок восемь ножевых ран. Сандре было десять лет. Ее убийц звали Клаус и Петер. Клаусу одиннадцать, а Петеру четырнадцать лет. Днем двадцать шестого сентября их допрашивали в уголовной полиции. Они успели уже проболтаться в школе и после ареста сразу во всем признались.

— Мы хотела поглядеть, как она умрет, — сказал Клаус.

— Да, как девчонка откидывает копыта, — добавил Петер. — Мы об этом давно мечтали.

Примерно в это же время Такахито Сасаки, японец хрупкого телосложения, проговорил:

— Я пригласил вас в комнату Яна, потому что должен кое-что вам сказать. Немедленно. Прямо сейчас.

Он сидел за большим столом в кабинете Барски на четырнадцатом этаже здания больницы имени Вирхова. Здесь же находились Харальд Хольстен, Александра Гордон, Эли Каплан, Барски и Норма. Оба последних вместе с Елей, старушкой Милой и Вестеном вернулись из Берлина дневным рейсом. Накануне вечером Норма в присутствии Вестена и Барски подробно рассказала криминальоберрату Сондерсену о встрече с конфликтологом Беллманом. Они пришли к выводу, что исследовательской группе в Гамбурге сообщать об этой беседе не следует — чтобы предотвратить возможное предательство. Сондерсен был сдержан, немногословен. Как он поступит теперь, когда он знает все, подумала Норма. Ей с трудом удавалось сосредоточиться. Мысли ее постоянно возвращались к событиям в Берлине. Пусть и всего на несколько секунд. За несколько секунд подчас удается продумать очень много.

Сондерсен внимательно посмотрел на нее:

— Вас, фрау Десмонд, интересует, что я намерен предпринять?

— Да.

Они снова сидели в холле номера Вестена в «Кемпински».

— Пока не знаю. Мне необходимо проконсультироваться с Висбаденом. В одной из моих машин есть блокировка, так что разговор не подслушают. Извините меня пожалуйста! — и он уходит.

Барски смотрит прямо перед собой невидящими глазами.

— Надо полагать, народы извечно боролись за право первенствования в мире, — сказал он. — И грандиозные планы приобретали при этом все более грандиозный характер. В нашем благословенном столетии впервые всерьез взялись за искоренение целых народов. Сначала храбрецы-турки набросились на армян. Мало, не то! Тогда свои возможности испытали нацисты — на евреях, цыганах и так далее, что унесло миллионы жизней. Все еще недостаточно! Сегодняшние планы триумфаторов могут, по-моему, привести к тому, что популярный эксперимент увенчается успехом. Следует принять во внимание, что неспособность людей жить в мире друг с другом усугубляется стремительным ростом населения планеты. Уничтожение ста или даже пятисот миллионов человек — предприятие малоэффективное, все равно что капля воды, упавшая на горячий камень. Нет, уничтожить достаточное количество людей не удастся ни с помощью атомных, ни водородных, электронных или нейтронных бомб! Не убивать, а изменять людей с помощью вируса — вот глобальная идея наших дней. Вот так — и только так! — можно стать на веки вечные номером один, и да исполнится эта светлая древняя мечта homo sapiens. Homo sapiens — человек разумный!.. — Барски резко вскакивает со стула. — Пойду посмотрю, как там Еля, — говорит он.

— Конечно, — соглашается Вестен. — Идите, доктор! — Оставшись наедине с Нормой, пересаживается к ней на диван. — Авраам Линкольн был не прав, — говорит он.

— О чем ты, Алвин?

— Да все о том же, — говорит старый господин. — Ведь это Линкольн сказал однажды: «Можно некоторое время водить за нос всех, а некоторых — всегда. Но всех всегда — нельзя». Замечательная мысль. Увы, неверная. На самом деле можно всегда водить за нос всех нас, — и он с потерянным видом опускает голову.

Она обнимает его за плечи, и они долго сидят молча. И снова над крышей отеля гудят самолеты.

Наконец возвращается Барски.

— Спит, — говорит он с улыбкой. — Мила тоже спала. Я разбудил ее, когда постучал. Еля немножко поела, сказала Мила, но была до того удручена, что обо мне даже не спросила. К ней приходил доктор Тума, хотя мы его не вызывали. Просто хотел убедиться, действительно ли все в порядке. Все-таки хороших людей много.

— О да, — отозвался Вестен. — И все они совершенно бессильны что-либо изменить.

Несколько позднее возвращается Сондерсен.

— Ну, и?.. — спрашивает Норма.

— Я доложил им о положении дел, — начал Сондерсен. — Оно безрадостно. Выяснилось, что отпечатки пальцев «монахини» у нас не зарегистрированы. Никаких сведений о его личности нет. Может быть, это все же удастся выяснить. Во что я, по правде говоря, не верю. Пославшие его — хитрецы первостатейные. Хотя сам он вовсе не из хитрецов. Другая сторона обошла его на повороте. И поэтому он мертв, как мышка. Пресс-секретарь ФКВ через два часа сообщит газетчикам, что следы преступников пока не обнаружены. Не беспокойтесь, фрау Десмонд, в утренние газеты эта новость не попадет. Мотивы, двигавшие «монахиней»-убийцей, неясны. Никто не позвонил и не взял вину на себя. Нет и подметного письма от какой-то группы. ФКВ подозревает, что между террористическими актами последних месяцев есть некая тайная связь, возникшая в результате новой стратегии: не убивать, как прежде, известных промышленников, политиков или судей, а устрашать и терроризировать, вызывая всеобщий страх. Отсюда покушения на ученых, экспертов, относительно неизвестных лиц. Пресс-атташе подтвердит, что это новая тактика несомненно приносит плоды, и что мы в какой-то мере бессильны ей противостоять. Мы не можем дать защиту каждому гражданину. Мы не знаем, где произойдет следующее преступление и кем оно планируется. Отсюда все наши трудности. Пресс-атташе обратится, конечно, к населению с просьбой о помощи. Даст подробное описание машины, на которой скрылась «монахиня», назовет ее номер. Где она была похищена? Ну, словом, обычная рутина.

— Но ведь преступники знают, что нам точно известно, что и почему произошло, — говорит Норма.

— Естественно, — соглашается Сондерсен. — Однако если мы публично признаемся в этом, возникнет массовый психоз. Вот и получается… Поэтому я прошу поддержать нашу версию, фрау Десмонд. Если вы согласны, ваша газета получит право первой ночи… то есть первой публикации. Впоследствии вы, конечно, сможете рассказать всю правду — если нам повезет.

— Вы же не верите всерьез, что нам повезет.

— Ни на грош, — говорит Сондерсен. — Это я так, по глупости ляпнул. Фрау Десмонд никогда не напишет правду — для нее это было бы самоубийством.