Можно обыграть третий вариант. Сказать, что он стрелок-одиночка. И сделал все сам, один. Это кульминация жизни, проведенной в борьбе. Он стрелял, потому что был против антикастровских целей правительства, потому что хотел провести идею марксизма в самое сердце американской империи. Ему не помогали. Это был его план, его оружие. Три выстрела. Все попали в цель. Он метко стреляет из винтовки.

Но мое горло парализовал спазм, и к тому же мне просто нечего сказать. Мама здесь не поможет. Да и никто другой тоже. Ввалившись в комнату, я, как пьяный, падаю на кровать и сворачиваюсь в клубок. Я слышу, как мама плачет, и хочу спрятаться под одеялом, но она забрала его, и я уже не знаю, кого я больше ненавижу – ее или себя.



– О, Макс… – сквозь слезы говорит она. – Я ведь тоже потеряла внука.

Субботний вечер. Дэвид Ферри ездил кругами по Галвестону, Техас. Обезьяний парик на голове перекосился. Ферри дошел до состояния истерической паники.

Когда застрелили президента, он сидел в зале федерального суда в Новом Орлеане, где дело Кармине Латты о неуплате налогов разрешили в пользу старика.

И мне хочется, чтобы она меня снова обняла, хочется плакать в ее объятиях и говорить ей, как я тоскую о Дилане и Пипе, но я не имею на это право, потому что я неудачник. Пустое место. Полный отстой.

Когда Леона задержала полиция, он в своей квартире паковал вещи для поездки в Галвестон. Взял старую фуражку капитана «Восточных Авиалиний» с золотым галуном, положил в сумку, куда собрал самое необходимое. Об аресте услышал по радио.

Через неделю после Дня благодарения она делает еще одну попытку.

Это повод для паники. Ферри считал, что паника — животная реакция организма, необходимая для выживания вида. Она гораздо древнее логики. Он продолжил паковаться, только быстрее, затем поспешил к машине.

Несколько часов кругами ездил по Новому Орлеану, слушал новости. Затем наполнил бак и двинулся к западу сквозь черную грозу, когда небо взрывается косыми прибрежными вспышками, и через семь часов прибыл в Хьюстон.

– У нас течет кран – может быть, ты посмотришь?

Он ездил кругами по Хьюстону. В половине пятого утра зарегистрировался в «Аламотеле». У него не было настроения для патриотических каламбуров. Поговорил по-испански с гостиничным клерком, отправился к себе в номер и сделал несколько звонков в Новый Орлеан. Друзьям, любовникам, священнику. Он искал утешения в этих разговорах и беседовал по-испански даже с теми, кто не понимал ни слова.

Я лежу на диване и смотрю телевизор. Вместо пижамы на мне серые спортивные штаны и футболка.

Он боялся, что Леон выдаст полиции его имя.

– Вызови сантехника.

Боялся, что Леона убьют.

Боялся, что в бумажнике у Леона, живого или мертвого, лежит его библиотечный абонемент. Кажется, он как-то давал Леону им пользоваться.

– Кейт, спускайся вниз! – кричит в телевизоре Дрю Кэри[6], расплываясь в улыбке, которая как бы говорит: «Посмотри, насколько я счастливее тебя! И гораздо успешнее!»

Утром он купил газеты, кофе и сел в машину, слушая радио. Он чувствовал, как его жизнь трепещет на кончике языка ведущего новостей. Поехал на каток и сделал еще несколько звонков. Банистер не станет с ним говорить. Латта на совещании. Ферри позвонил молодым ребятам, которых учил летать. Орган на катке издавал такие звуки, что подумалось о всеобщей смерти. Он вышел из машины.

Это время года почему-то угнетало его. Хмурое небо, пронизывающий ветер, опадают листья, надвигаются сумерки, рано темнеет, ночь наступает, когда ты еще к ней не готов. Ужасно. Обнажается душа. Он слышит шорох монахинь. Зима пробирает до костей. Мы выпустили ее в мир. Должна быть какая-то песня или стихи, народный заговор, который избавил бы нас от этого страха. Скелетик Пит. Вот она, на земле и в небе. Мы выпустили ее. Ферри выехал на Сорок пятую магистраль между штатами и направился к югу. Он не хотел, чтобы Леона убивали. Его заполняло ощущение смерти, страх пробирался в костный мозг, тот, который высасывают. Приближался Галвестон.

– Я не могу никого найти. Это всего лишь кран. Пожалуйста, Макс, всего на минуту.

Он ездил кругами по Галвестону. Самолет, видимо, еще в аэропорту. Ферри подумал, что может улететь отсюда на «пайпер-ацтеке», сбежать в Мексику без убийцы. Это не казалось безумием ни в малейшей степени. Выглядит уместным для данного события ритуалом.

Но я провозился тридцать.

Событие — всеобщая смерть. Только ритуал спасет его от гибели.

– Мне пора в постель.

Он зарегистрировался в мотеле «Дрифтвуд». Говорил по телефону по-испански.

Что он делает в Галвестоне? Он же здесь, чтобы улететь? Его привлекла мысль о полете. Он летчик, хозяин воздушной стихии. Он готов покориться смерти, если та придет в конце полета над сияющим заливом, на размытой коричневой мексиканской равнине, далеко, на невыносимой жаре, и чтобы горы дрожали в дымке. На другие условия он не согласен. Мексика — это страна, где понимают величие правил смерти.

– Но раз уж ты достал инструменты, может, укрепишь ковер на ступеньках?

Он дозвонился Банистеру. Гай сообщил, что разработан некий рискованный план, опасное предприятие. Дэвид Ферри решил хорошо выспаться и утром вернуться в Новый Орлеан.

– Знаю, что ты пытаешься сделать, мама.



Я поднимаюсь вверх по лестнице, но мама идет за мной, и я чувствую острый укол вины, когда вижу, что она тащит с собой ящик с инструментами.

На газонах Дили-плазы уложили рядами венки и букеты цветов, символы скорби и прощания, и Джек Руби ехал по ночным улицам, впитывая это настроение, эти чувства. Он обогнул площадь раз шесть. Проехал мимо семи-восьми клубов, посмотрел, кто открыт. В нем взыграл праведный гнев патриота — когда сжимаешь зубы, видя, как твои сограждане наживаются на людском горе, глядя сквозь пальцы на то, что в дни национального траура все остальные закрыты. Весь день он под разными углами смотрел телевизор, кружа по центру Далласа. Повсюду смерть. Кадры с плачущей семьей. Воссоздают сцену убийства. В истории это вполне может стать значительнее Христа, подумал Джек. Такое мощное воздействие и отклик. Будто воспроизвели распятие. Господи, помоги евреям. Пустые бутылки из-под газировки катались у него под ногами.

Он поехал домой и принялся вынимать из холодильника еду. Неудержимо хотелось набить желудок, чтобы заглушить тоску. Ему нужно было возиться с продуктами, готовить и нюхать, смотреть, как кровь животного хлынет в кастрюлю. Отнять мышцы и кровь. Отнять хрящи. Он хотел жевать жесткое мясо и запивать сельтерской водой, чтобы та шипела на зубах. Это немного подкрепит силу воли.

– Сегодня утром я об него споткнулась. Страшно перепугалась, что скачусь с лестницы.

Десять минут он готовил сэндвич, но так и не решился его съесть. Прошел в гостиную и взял газету, удостовериться, что его объявление хорошо видно — предупреждение о том, что клубы закрыты. Неповоротливый Джордж разлегся на диване в старом Джековом халате с запотевшей банкой пива в руке.

Джек позвонил брату Эрлу в Детройт.

Я укрепляю ковер. Затем поправляю расшатавшиеся перила и заменяю упавшую черепицу на крыше крыльца. Переношу старый комод в подвал и укладываю в чемодан вещи, которые мама собирается отдать в благотворительную организацию. Расчищая двор, я слышу голоса.

Позвонил сестре Еве сюда, в Даллас, и в третий или четвертый раз обсудил с ней происшедшее. Ева заплакала. Она была совершенно подавлена. Джек передал трубку Джорджу, потому что хотел, чтобы тот услышал, как плачет сестра. Ее судорожные всхлипы. Джек и Ева плакали, Джордж стоял с трубкой, прижатой к левому уху, и пребывал под впечатлением.

– Он за домом.

Джек отправился спать. Он смотрел на потолок в темноте. Всякий раз, когда по автостраде Торнтон проезжал грузовик, раздавался звук, похожий на треск рвущейся бумаги. Зазвонил телефон, он пошел в гостиную и снял трубку. Слушал секунд двадцать. Затем оделся и поехал в «Карусель».

Поднялся по узкой лестнице и зажег свет. В задней комнате залаяли собаки. Он сел в кабинете и провел рукой по волосам. Надо срочно лечить кожу головы.

Я вытираю руки о штаны. На заднем крыльце появляется мама с женщиной, которую я никогда не видел. Она моя ровесница, с копной темных вьющихся волос, спадающих на плечи.

Раздались шаги. В кабинет вошел Джек Карлински. Он казался уставшим. Воротник рубашки был расстегнут, виднелась длинная морщинистая шея. В этот час он выглядел старым, застигнутым врасплох. Смахнул собачью шерсть с дивана и сел.

– Привет.

— То, что случилось в городе, просто ужасно, Джек. Каждый час из-за границы приходят соболезнования и вопросы, как такое могло произойти. Европейцы уже считают, что это заговор. А чего от них ждать? У них веками убивали кинжалом в спину, устраивали тайные сговоры, отравляли. Так думать вредно. Будет расти напряжение, а это плохо для страны, для всех нас.

— Когда я вспоминаю отца, который родом из польской деревни…

– Ты ведь помнишь Блэр?

— Польской деревни, именно.

– Я…

— Он вступил в профсоюз плотников в Чикаго.

Я безучастно смотрю на них. Я понятия не имею кто эта женщина, к тому же я отчаянно хочу спать, потому что уже давно на ногах.

— Чтобы вырастить сына, которому достанется готовое дело, Джек. Вот что мы хотим защитить. Что люди говорят в первую очередь об этой трагедии? Что сказала моя мать, которой восемьдесят восемь лет? Она позвонила из дома престарелых. Догадываешься, каковы были ее слова? «Слава богу, что Освальд не еврей».

Блэр смеется.

— Слава богу.

– Это было очень давно. Честно говоря, я тоже не узнала бы тебя, если бы встретила на улице. Последний раз я видела тебя на велосипеде в футболке с надписью «Невероятный Халк» и помню, как ты балдел тогда от музыки «Ю Ту».

— Я прав? Сколько народу повторяет то же самое в течение этих двух дней? «Слава богу, что Освальд не еврей».

В нынешнем сумасшедшем ноябре солнце, несмотря на холод, не сдается, и я смотрю на нее, прищурясь. Кто эта женщина, которая одной фразой вернула меня в 1986 год? Крутые кудри мне что-то напомнили, но за последние недели мозг мой сильно ослаб, и голова словно набита ватой.

— Кем бы он ни был, известно хотя бы одно — он не еврей.

– Блэр – дочка Боба и Линды, наших бывших соседей. Ты их помнишь, милый?

— Я прав? Так говорят люди.

И я вдруг разом все вспоминаю. Десятилетняя Блэр Арнольд в мальчишеских шортах и с ободранными коленками, вечно пристающая к нам с Денни. Стаскивающая шапочку со своих кудрей после очередного заплыва.

— Вспоминаю отца, — сказал Джек Руби.

– Но ведь вы уехали.

— Конечно. Об это я и говорю.

– Папа получил работу в Питсбурге. Там у него ничего не вышло, и мы вернулись обратно, купив дом в Линкольн-парке. Так что я жила в другой части города.

— Пил не переставая. Вечно без работы. Мать говорила на идише до самой смерти. Не умела писать свое имя по-английски.

– Пойду сварю кофе, – говорит мама. – Ты ведь выпьешь кофейку, Блэр? Как хорошо, что ты заскочила.

— Вот в такой ситуации мы и находимся сегодня. Я и говорю, что некоторые вещи нужно защищать.

На лице Блэр проскальзывает удивление, но оно быстро исчезает, сменившись приветливой улыбкой.

— Я убежден, что надо отстаивать свои естественные ценности.

– Лет тридцать уже прошло?

— Не скрывать, кто ты на самом деле.

– Да около того, – пожимаю плечами я.

— Не скрывать. Не убегать.

Мама кладет мне руку на плечо.

— На эту тему я как раз сегодня говорил с Кармине. Беседовал с ним лично. Он упомянул, что опасается за Освальда. Все эти разговоры об уровне заговора выставляют страну в дурном свете. Знаешь, чего хотят люди? Они хотят, чтобы Освальд исчез. Как закрываешь книгу в беседе ни о чем. Люди хотят стереть его с лица земли. Он им мешает.

– У Блэр…

— Из-за такого прилива эмоций все может случиться.

– Может быть, мне сварить кофе? Или я могу помочь Максу, если он не возражает?

После стольких дней одиночества болтовня Блэр кажется мне невыносимой.

— Это волна. Она чувствуется на улицах. Она подхватывает каждого. Так или иначе, хотим того или нет, но мы участвуем в этом. Посмотри на то объявление в широкой черной рамке. Подписано еврейской фамилией. Люди такое замечают. Это откладывается в памяти. С евреями у них связано много сильных эмоций.

Я отступаю на шаг, и она, взглянув на маму, замолкает.

— Я чувствую, будто лично меня окунули в лужу дерьма. Джек Карлински кивнул.

– Что? – раздраженно переспрашиваю я, после чего следует напряженное молчание.

— Скажу тебе прямо. Человека, который прикончит Освальда, люди назовут самым храбрым в Америке. Рано или поздно кто-нибудь уберет Освальда. Сообщают, что в любой момент толпа может сорваться. Люди хотят, чтобы на месте Освальда было пустое место. Они поставят памятник любому, кто это сделает. Кратчайший путь к славе героя из всех, что я знаю.

— Ты говорил с Кармине?

– Я сделаю кофе, а вы тут пока поболтайте, – говорит мама, ретируясь на кухню.

— Кармине называл твое имя. Слышал его от Тони Толкача. О тебе знают в Новом Орлеане, Джек.

«Поболтайте». Я потерял способность вести светские разговоры. Вернее, утратил желание их вести. Жизнь ведь гораздо сложнее болтовни.

— Я кое-что делал во времена Кубы.

– Хизер заставила тебя отрабатывать? – усмехается Блэр, кивая на кучу мусора у моих ног. – Когда я вернулась к предкам после своего развода, делала то же самое. Мне быстро указали на мое место.

— Иными словами, Освальд осложняет ситуацию. Ему известны некие сомнительные факты. Он знает кое-какие имена, которые вертятся у него в голове. Кармине хочет прояснить обстановку.

— Я был в полицейском управлении, заезжал сегодня днем. Говорят, его переводят в местную тюрьму.

То, как она произносит «своего развода», говорит о том, что она уже знает, почему я здесь. Интересно, что ей рассказала мама? Только о Пипе или о Дилане тоже? Сообщила, что я болтаюсь без дела? Что я законченный неудачник? Глядя на эту женщину в чистой отглаженной одежде, с блестящими волосами, белоснежными зубами и лучезарной улыбкой, я представляю, как она гуляет по Диснейленду с двумя образцовыми детьми, у которых прекрасное здоровье, безупречные манеры и отличные оценки в школе.

— О чем я и хотел сказать. Они поступают так в случае тяжкого преступления. В этом городе как-то странно ведутся судебные дела. Совершаешь жестокое преступление, и очень вероятно, что тебя отпустят. Такова особенность местного настроя. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Убийцу скорее оправдают, чем взломщика.

— Все зависит от того, как человек себя ведет.

– У тебя есть дети?

— Я прав? Это называется «уладить дело, как в старину на Западе». Таков их врожденный образ мышления. Если один бандит пристрелит другого, дело даже до суда не дойдет.

— Никого эти дела не интересуют настолько, чтобы их рассматривать.

Моя резкость ее ничуть не смущает.

— Вот и я говорю. Чпокнуть парня вроде Освальда — тот же самый подход. Можешь предположить, по какому приговору парня могут убрать?

– Двое. Мальчик и девочка.

— Люди хотят, чтобы его не было.

— Настанет всеобщая радость. При теперешнем положении дел кто ты такой в городе Далласе? Ты для них парень из Чикаго. Делец с севера. Хуже того, еврей. Ты еврей в самом сердце нееврейского механизма. Кого мы обманываем? Ты владелец стрип-клуба. Задницы и сиськи. Вот кто ты для Далласа.

Ну, конечно. Этого следовало ожидать. И здесь все идеально.

— Кого мы обманываем?

— Кого мы тут обманываем?

– Тебя пригласила моя мать?

— Вспоминаю свою мать…

— Вот я и говорю.

Она чуть краснеет.

— Моя мама серьезно спятила. Не могу описать этого кошмара. Я смотрел ей в глаза и не видел ничего, что можно назвать личностью. Она орала и бесилась. Так и жила. Отец бил ее. Бил нас. Она била нас. Она считала, что мы все трахаемся друг с другом. Братья и сестры постоянно занимаются сексом. Я никогда не учился в школе. Я дрался. Был рассыльным у Аль Капоне.

— Вот я и говорю. Так я считаю. Напряжение растет, и это плохо для всех нас.

– Мы столкнулись с ней на благотворительном сборе денег в Хеппи-Виллидже – у меня там живут друзья, – и она сказала, что ты вернулся. И что у тебя был трудный период.

Повисла тяжелая пауза.

— Слава богу, что он не еврей.

— Слава богу, что он хотя бы не еврей.

Склонив голову набок, Блэр сочувственно опускает уголки рта, играя, как я понимаю, свою привычную роль. Блэр Арнольд печет пироги для друзей, когда у них рождаются дети, оставляет свою выпечку на крыльце скорбящих соседей. Она проявляет сочувствие, сопереживает, склоняет голову набок, грустно улыбается и идет домой к своим идеальным детям, наслаждаясь ролью профессиональной благодетельницы.

— Джек, ты наверняка слышал на улицах то же самое, что и я, — за последние два дня. Человек, который убьет этого коммунистического ублюдка, спасет Даллас от позора на весь мир. Вот что говорят на улицах.

– Прости, – бросаю я, проходя мимо нее. – Я должен отрабатывать свой постой.

— А что говорит Кармине?

— Хороший вопрос. Потому что в его лице у тебя есть союзник. Защита и поддержка. Кармине сам завел разговор насчет ссуды.

В кухне мама ставит на поднос кофе и тарелку с печеньем.

— А взамен что?

— Взамен ты берешь на себя задачу освободить город.

– Я иду спать.

— Другими словами?…

— Джек, ты же вечный бродяга. Тебе дают возможность ухватиться за что-то надежное. Ты что, хочешь закончить свои дни, торгуя картофелечистками в Плано, Техас? Построй что-нибудь. Сделай себе имя.

– Макс!

— Так ты к чему это, Джек?

— Снять его с повестки дня.

– Ничего, пусть идет, – слышится голос Блэр, входящей на кухню.

— Убрать его.

В мою спальню доносится их разговор, прерываемый звяканьем фарфора.

— Сдать его толпе, — печально произнес Карлински.

– Она просто бросила его после всего того, что им пришлось пережить.

Он снял упаковку с сигары, но не закурил. Выглядел старым и изможденным. Сидел, будто пациент в приемной, озабоченный и напряженный, наклонившись вперед.

– Наверняка она тоже переживает.

— Кармине предложил, чтобы мы полностью простили эту ссуду. Даем кредит и навсегда прощаем долг. Сорок тысяч долларов. Предоставляются при первом удобном случае. Вопрос только, когда. Надеемся, что очень скоро. Вроде бы особых задержек не ожидается.

– Но ведь она должна понимать!

— Что насчет моих клубов?

– Тут уж ничем не поможешь.

— Присмотрим за ними. Я убежден, что ты станешь свидетелем их возрождения. Подумай, люди будут рассказывать, что посетили «Карусель». Клуб Джека Руби, который убрал Освальда.

Я сижу на кровати, разрываясь между стремлением забраться под одеяло и желанием узнать, что они скажут о нас с Пипой.

— Надо прикинуть, какая обстановка.

– Они как двое людей, болеющих гриппом, – говорит Блэр. – Каждый знает, что чувствует другой, но оба слишком больны, чтобы ухаживать друг за другом. Сначала им надо немного подлечиться.

— Целые толпы туристов. У тебя есть оружие, Джек?

Я лежу поверх одеяла, закрыв глаза. Все правильно, именно так я чувствую себя сейчас, и это никуда не денется. Первый раз в жизни я понимаю, почему люди решаются на самоубийство. Иногда жизнь не стоит того, чтобы ее продолжать.

— А как ты думаешь?

— Далласские парни полностью согласны сотрудничать с Кармине. У них есть свои люди в полиции. Полицейские выведут Освальда через подвальный этаж. Где-то после десяти утра. Там два прохода на улицу.

— На Мэйн и Коммерс-стрит.

— Так вот. Проходы будут строго охраняться. Входы в здание закроют. Отключат лифты, кроме тюремного, на котором спустят Освальда.

Глава 34

— Я думаю, что смогу пробраться к проходу.

— Подожди. Так вот…

Пипа

— Меня хорошо там знают.

2015

— Именно завтра ты туда не пройдешь. Впустят только репортеров с удостоверениями. Их число ограничено, в основном будут фотографы. Этот перевод — дело очень тонкое. Дадут дополнительную охрану. Настроены, чтобы все прошло гладко.

— Тогда как мне войти?

– Спасибо, что пришли. Я думала, что больше вас не увижу.

— Сейчас скажу, Джек. Вдоль западной стены здания проходит переулок. Там на тебя не обратят внимания. На полпути есть дверь в новую часть дома, это муниципальная пристройка. Дверь всегда заперта, но мы договорились, что завтра ее откроют. Охраны не будет. Ты зайдешь внутрь. Там увидишь лифты и лестницы. Спустишься по лестнице. Это пожарные лестницы. Так ты и попадешь в подвальный этаж.

– Почему?

— Как его поведут?

— Пристегнут наручниками к детективу. С другой стороны пойдет второй детектив. Какой у тебя револьвер?

Прошло больше двух лет со дня нашей последней встречи после суда. Она не сразу вернулась на работу, и, когда Дилан умер, коробку с его вещами нам вручила Шерил. «Друзья педиатрического отделения реанимации» вложили туда книжку стихов и тонкую брошюрку, где говорилось, как справиться с потерей ребенка.

— Короткоствольный, тридцать восьмого калибра. Помещается в карман штанов.

— У тебя будет самый твердый стояк во всей Америке.

– То, что я сказала вам после вынесения решения… – говорю я, заставляя себя не отводить взгляда, – совершенно непростительно.

Карлински мрачно хихикнул — ворчание глубоко в горле. Джек сидел за столом с озадаченным видом. На этом беседа закончилась.

Джек просидел час в одиночестве, прикидывая, как оплатить последние счета и зарплату без выручки за выходные. От этих мелких расчетов сводило челюсти.

«Это вы во всем виноваты!» Я до сих пор краснею от стыда, вспоминая, как прошипела эти слова и как она отшатнулась, словно я плюнула ей в лицо.

Он полистал записную книжку в поисках номера. Затем позвонил домой Расселу Шивли, своему приятелю детективу. Было три часа ночи. Джек слушал тоскливые гудки.

— Слушаю. Кто это?

Доктор Халили качает головой.

— Привет, Рассел.

— Кто это, черт подери?

– Просто вы были не в себе, – отвечает она, теребя на шее ленточку от бейджика. – Даже не могу представить, что вам пришлось пережить.

Джек помолчал.

— Завтра в подвальном этаже полицейского управления собираются убить этого ублюдка Освальда во время перевода в тюрьму.

Я собиралась увидеться с ней в больнице и заранее собиралась с духом, готовясь попасть в знакомые коридоры и вдохнуть запах больничной еды, смешанный с запахом пылесосов. Но доктор Халили – она попросила называть ее Лейлой – предложила встретиться в кафе рядом с больницей.

Он снова помолчал и положил трубку.



– Я подумала, что вам будет легче поговорить где-нибудь на стороне.

Ли Харви Освальд проснулся в своей камере. До него начало доходить, что он нашел дело своей жизни. После преступления наступает период восстановления. Он проанализирует мотивы, всю многогранную проблему истины и вины. Время для размышлений, время прокрутить все в уме. Вот преступление, очевидно дающее материал для глубокой трактовки. Он исказит свет того возвышенного мига, где тени замерли на газоне, сияющий лимузин неподвижен. Время глубже познать себя, исследовать смысл содеянного. Он просмотрит сотню разных вариантов этого действия, ускорит и замедлит, поменяет акценты, подберет оттенки, увидит, как изменилась вся его жизнь.

– Вы правы. Спасибо.

Вот истинное начало.

– Честно говоря, – она замолкает, слегка краснея, – у нас не принято так встречаться.

Ему дадут бумагу и книги. Камера заполнится книгами об этом преступлении. У него будет время изучить криминалистику, баллистику, акустику, фотографию. Он исследует и впитает все, что относится к делу. К нему будут приходить люди, сначала следователи, затем психологи, историки, биографы. В его жизни появился единственный четкий предмет изучения — Ли Харви Освальд.

– Вам нельзя разговаривать со мной?

Они с Кеннеди были партнерами. Фигура стрелка в окне неотделима от жертвы и ее истории. Эта мысль поддерживала Освальда в камере. С ее помощью он продолжал жить.

Мы заказываем два кофе и равнодушно слушаем, как официантка перечисляет ассортимент пирожных.

Чем больше времени он проведет в камере, тем сильнее станет. Все теперь знают, кто он такой. Это заряжало его силой. Очевидно, прекрасное начало, время глубокого погружения в суть дела, самоанализа и воссоздания. Он больше не относился к заключению, как к проклятию на всю жизнь. В этом пространстве он нашел истину. Он вполне сможет прожить в камере наполовину меньшего размера.



– Дело не в том, что нельзя, – продолжает она, как только официантка уходит, – существуют определенные протоколы.

Воскресенье утром. Джек начал день со своей обычной суеты. На то, чтобы окружающее обрело очертания, ушло некоторое время. Он выпил грейпфругового сока и зашагал по гостиной. Джордж сидел на диване и читал газету, а Джек ходил взад и вперед, глядя на мир так, словно видел не дальше фута.

— Джек, знаешь, мне трудно выразить словами то, что я вижу на твоем лице, но, по-моему, ты выглядишь не очень.

Она закатывает глаза, что позволяет мне догадываться о ее отношении к этим протоколам.

Джек включил телевизор. Он умылся и побрился лезвием «Клинок Уилкинсона» — им он пользовался из-за громкого имени, — потом шлепнул на лицо крем после бритья так, что стало больно. Приготовил яичницу с кофе и за едой просмотрел первую часть «Таймс Геральд», по-прежнему в шортах. В газете напечатали открытое письмо Каролине Кеннеди, настолько эмоциональное, что горло сдавило, и он не смог глотать. В уме он пересказал трагедию президента и его чудесной семьи.

– Нужно заполнить форму для пациентов и их родственников, где они могут пожаловаться или потребовать проведение опроса…

Зазвонил телефон. Бренда Джин Сенсибау, Бэби Легран, звонила из своей квартиры в Форт-Уорте.

– Я не собираюсь жаловаться.

— Джек, нужно платить за квартиру. Нам с детьми нечего есть.

– Даже если так. Правила есть правила.

— Вот прямо так сходу.

– И вы их нарушаете?

— Я дошла до ручки, так что зачем терять время. Вчера был вечер зарплаты.

Лейла пожимает плечами.

— Ты отлично знаешь, черт возьми, почему мы закрыты.

– Почему?

— Я не говорю, что это плохо. Ты скажи, как мне протянуть следующую неделю без зарплаты.

– Потому что я от них устала. Не питаю никаких иллюзий. Не понимаю, как они помогают. Вы с мужем два года назад прошли через ад, и разговор в кафе на следующий день после вашей просьбы о встрече означает, что вы не будете ждать полгода, пока руководство запустит нужную процедуру.

— Ты уже взяла часть зарплаты.

Она внезапно замолкает, словно выпустив весь пар. Мне впервые приходит в голову, что смерть пациентов не оставляет врачей безучастными, и хотя это не сравнить с потерей ребенка, сестры или отца, шрамы на сердце все равно остаются. И они, должно быть, болят.

— Не надо злиться и кричать на меня, Джек. Я прошу маленький аванс, чтобы дети смогли сегодня поесть. Ты прекрасно знаешь, что на меня всегда можно положиться. А мне надо всего лишь еды на день, и сунуть хозяину квартиры немного денег, чтобы он заткнулся.

Нам приносят кофе, и мы на некоторое время замолкаем. Я добавляю в свой молоко, а Лейла сахар, размешивая его несколько дольше, чем требуется.

— Сколько тебе, дрянь такая?

– Я думала, у нас с Диланом будет больше времени, – наконец произношу я, глядя на свою чашку. – Вы сказали, что у нас всего несколько недель, но я надеялась… Мы так долго пролежали в палате интенсивной терапии, а ему не стало лучше, но и хуже тоже не стало, и я думала… Мне кажется, я была наказана.

— Двадцать пять долларов. Я не смогу доехать до Далласа, но если ты перешлешь деньга по почте или как там делается, я доберусь до центра и сниму их.

– Наказаны?

Джек сообразил, что «Вестерн Юнион» находится всего за полквартала от полицейского управления. Бренде повезло. Если поспешить, можно успеть перевести двадцать пять Долларов, а потом застрелить этого ублюдка Освальда.

– За то, что не отправила его в Америку. За то, что судилась с Максом. За то, что выбрала самый легкий путь.

Он запил «Прелюдии» остатками кофе и оделся. Темный костюм, серая фетровая шляпа, шелковый галстук с виндзорским узлом. Подхватил Шебу и сообщил Джорджу, что едет в клуб. Посадил собаку на переднее сиденье и завел машину.

– Легкий? Пипа, разве вам было легко?

Джек опаздывал. Если я не успею, решат, что я сделал это нарочно. Он пересек Дили-плазу, свернув немного в сторону, чтобы еще раз взглянуть на венки. Спросил у Шебы, не проголодалась ли она, не хочет ли свой «Альпо». Припарковался на стоянке через дорогу от «Вестерн Юниона». Открыл багажник, вынул собачьи консервы, открывалку и положил таксе еды прямо на переднее сиденье. Взял из кошелька две тысячи долларов и распихал по карманам, потому что именно так владелец клуба должен входить в помещение. Револьвер он положил в правый карман брюк. На подкладке шляпы было отпечатано золотом его имя.

Какое-то время мы сидим молча.

Он перешел дорогу и заполнил бланк на перевод денег. Служащий поставил на квитанции время 11:17. Джек опаздывал даже сильнее, чем думал. Впервые в жизни он слегка прибавил ходу и меньше, чем через четыре минуты стоял в темном гараже под зданием полиции и суда.

– Мне кажется, сколько бы Дилан ни прожил, вы все равно надеялись бы на большее, – наконец произносит Лейла.

Если так легко сюда попасть, значит, меня ждут.

Он пересек пустую парковку и подошел к двум «фордам» без маркировки, стоящим между выездами. Послышались голоса: «Вот он, вот он», и Джек сначала решил, что обращаются к нему. Он поднялся по небольшой рампе и остановился у группы репортеров. Прерывистые голоса и гулкие прыгающие звуки заполнили проход, завелись машины, защелкала аппаратура. Повсюду копы в штатском, старшие офицеры в белых шляпах. Детективы выстроились вдоль стен. Там же стоял и Рассел, но у Джека не было времени поздороваться. Большинство газетчиков и три телекамеры находились справа от Джека, у выезда на Мэйн-стрит. Бронированный фургон инкассаторов стоял сверху у второго выезда.

– Я все время думаю… правильно ли мы поступили?

— Вот он.

Я рассказываю ей о рейсе в Дубай и о мальчике, который ходил как малыш, едва научившийся шагать, но все же держался на ногах. Врачи сказали матери, что он никогда не сможет ходить. Перечисляю статьи о детях с повреждениями мозга, которые бросают вызов судьбе. При этом старательно подбираю слова, чтобы Лейла не подумала, что я ее обвиняю.

— Вот он.

– А что если вы ошиблись?

— Вот он.

По-другому никак не скажешь.

Время с точностью до секунды, место прямо в точку. Зажглись прожекторы. Все стало черно-белым, яркий свет и густая тень. Из тюремного отделения вышла группа полицейских, сопровождая заключенного — человека в темном свитере, который кажется призраком из ниоткуда.

Лейла медленно кивает. Подув на свой кофе, она делает глоток и ставит чашку на блюдце.

Репортеры зашевелились. Затем вспышки, выкрики, эхом отразившиеся от стен, и все это показалось Джеку странным, уже виденным — он стоял в ослепительном искусственном свете, в сыром подвале, где выезды испещрены пятнами выхлопов, а в воздухе висит октановая вонь.

– Да, я могла ошибаться.

Вот он.

Я судорожно втягиваю воздух. Все звуки вокруг вдруг становятся невыносимо громкими: звяканье ножей, шипение кофейного автомата, царапание ручки по блокноту, когда официантка записывает заказ. Я представляю мальчика в самолете, только теперь это Дилан – вместо черной копны волос русые кудри моего сына, – он делает шаги по проходу навстречу нам с Максом…

Джек вышел из толпы, заранее видя, как все происходит. Вынул револьвер из кармана, спрятал под полой, прижав ладонью к бедру. Путь открылся. Между ним и Освальдом никого. Джек поднял револьвер. Сделал последний широкий шаг и выстрелил один раз, в живот, с расстояния в несколько дюймов. Освальд обхватил себя руками и зажмурился. Низко хрюкнул, тягостно и тоскливо. И начал падать в мир боли.

– Но могла оказаться права.

На стрелявшего навалилась масса тел, все эти люди в «стетсонах» тяжело дышали, отнимали оружие, кто-то пихнул его коленом в живот. Джек не мог понять, почему с ним так обращаются. Зачем это, если все его знают? И хуже всего, что дюжину других голосов заглушил резкий вопль Рассела Шивли:

— Джек, Джек, сукин ты сын!

Эти слова возвращают меня к действительности. В кафе за углом больницы, где мы сидим с врачом, которого я не хотела видеть.



Выстрел.
Был выстрел.
Стреляли в Освальда.
Стреляли в Освальда.
Раздался выстрел.
Началась суматоха.
Все двери заперли.
Боже правый.
Раздался выстрел, когда его вели к машине.
Выстрел.
Началась суматоха.
Катаются и дерутся.
Когда его выводили.
Теперь его ведут назад.
В Освальда стреляли.
Полиция перекрыла все выходы.
Кричат, кричат: все назад.
Коренастый мужчина в шляпе.
Освальд согнулся.
Одно из самых нелепых происшествий.
От красных мигалок режет глаза.
Человек в серой шляпе.
Он как-то пробрался.
Полицейская охрана и полицейский кордон.
Люди. Полиция.
Вот молодой Освальд.
Его выволакивают.
Он лежит ничком.
Внизу живота у него огнестрельная рана.
Он побелел.
Освальд побелел.
Лежит в «скорой».
Голова откинута.
Без сознания.
Болтается.
Его рука болтается, свесившись с носилок.
Теперь «скорая» отъезжает.
Вспыхивают красные мигалки.