— Я передумала.

Назарову часто снится один и тот же сон. Из-за леса выныривает самолет. Огромная белая птица, оставляя за хвостом черный шлейф дыма, с ревом проносится над болотом и исчезает за деревьями. Один за другим раздаются два взрыва… И в ту секунду, когда наступает тишина, Назаров просыпается, ощупывает влажную от пота рубашку, вздыхает, щелкает выключателем ночника. Затем вдевает ноги в шлепанцы и, стараясь не шуметь, идет в другую комнату. Вслед ему слышится женский голос:

— Я знаю, — сказал он Куперу по телефону, — мы не должны сами этим заниматься. Но ведь мы приняли такое решение до того, как узнали, что похитители находятся в Перу. Так или иначе, мы явно обнаружили что-то существенное, и я решил сразу позвонить вам.

— Почему?

— Ты куда, Виктор?

Он сообщил, что звонит из кафе, находящегося примерно в миле от пустого дома.

— Здесь так хорошо… Я хочу остаться.

— Спи, Лиза, — шепотом отвечает Назаров. Он подходит к окну. На подоконнике стоит аквариум. В большой стеклянной коробке, вяло подрагивая плавниками, гуляют черно-красные пузатые рыбешки. Назаров тупо наблюдает за ними и минут через пять возвращается в спальню.

Я поняла, что сестра лжет.

— Для начала сообщи нам координаты, — сказал Кеттеринг. — Затем возвращайся в дом и жди. Мы постараемся приехать как можно быстрее.

Сегодня он меняет маршрут: в спальню идти не хочется, и Назаров направляется на кухню. Долго пьет воду, курит до тех пор, пока сигарета не начинает жечь пальцы. Чтобы не обжечь губы, вставляет в кончик окурка спичку. В голове колотится мысль: «Неужели это никогда не кончится? Никогда?» Вторая сигарета успокаивает. Он бросает окурок в раковину умывальника и закрывает за собой дверь. Снова останавливается перед аквариумом в пустой комнате пустого дома, который со вчерашнего дня уже не принадлежит ему. Продано все, что можно. Остался аквариум, книжная полка, старый платяной шкаф с плохо закрывающимися дверцами, стол и стул. Да еще в спальне кровать с тумбочкой, ночник и будильник.

— Тебе нельзя здесь ночевать.

Уже через час машина Си-би-эй остановилась перед домом в Хакенсаке — из нее вышли Дон Кеттеринг, Норм Джегер, Тедди Купер и двое операторов.

— Почему?

Кеттеринг оглядел обветшалые строения и сказал:

Но не знает Назаров, радоваться ему или огорчаться. Впереди длинная дорога, новая жизнь. Однако будет ли она новой? Ведь проклятый сон с самолетом никуда не уйдет, останется с ним до последнего дня. Надеется Назаров, что убежит от этого, что в другом месте обретет покой. Надеется и боится… Город, в котором он живет, перестал ему нравиться. Этот город за последние годы стал похож на лицо человека, решившегося на сложную пластическую операцию. Все здесь взрыто, сдвинуто с привычных мест, все топорщится, расползается. Рядом с древними одноглазыми домишками тянутся вверх девятиэтажные великаны. То, что было раньше окраиной, оказалось в центре. Время-хирург располосовало старый районный городишко, но швы еще не зажили, и пока из-под пластырей и бинтов не видно, каким же будет его новое лицо. И это бы еще ничего, думает Назаров. Но в городе стало слишком много людей. Слишком много. Поэтому и собрался он уезжать…

— У тебя будут неприятности.

— Теперь ясно, почему в объявлении сказано про “необходимость ремонта”.

— А кто разболтает? Ты?

Купер сложил дорожную карту, которую изучал в пути.

Назаров тяжело вздыхает и подходит к дверям спальни, будильник показывает три часа. Три! Пора будить Лизу…

— Нет. Просто неподходящее место.

— Это место в двадцати пяти милях от Ларчмонта. Так мы и предполагали.

— Почему?

— Ты предполагал, — сказал Джегер.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Это доки.

Мони представил им молодую женщину по имени Коки Вэйл, она была маленькая, рыженькая. Купер сразу ее узнал. Когда их группа впервые собралась, чтобы вести поиск среди объявлений, именно Коки спросила, будет ли в их распоряжении съемочная группа, если они что-то разыщут.

Телефон зазвонил в половине восьмого. Шухов выключил пылесос и шагнул через кучу книг к столику с аппаратом. Из кухни выглянула Люся. Через плечо у нее свисало посудное полотенце. Шухов встретился взглядом с женой, мотнул головой и поднял трубку. Звонил Кожохин. Люся теребила кончик полотенца и слушала.

— В доках достаточно безопасно.

— Я помню ваш вопрос, — сказал он ей и указал на съемочную группу, собиравшую оборудование. — Как видите, ответ — да.

— Да, — говорил Шухов. — Да, я. Привет, Кожохин… Что у тебя?.. Где?.. А может, обойдешься без меня? Воскресенье ведь…

А потом я увидела, как к причалу подплывает лодка Джека. Она низко сидела в воде, нагруженная омарами, — может быть, Джек рыбачил за канадской границей, где их гораздо больше. В окно я наблюдала, как он швартуется. Джек посмотрел вверх и улыбнулся. Он был без рубашки и очень загорелый.

Она одарила его сияющей улыбкой.

Он разговаривал с Кожохиным и недовольно морщился. Судя по всему, книги опять не удастся привести в порядок. Скоро полгода, как семья следователя переехала на новую квартиру, а книги, как сложили их штабелем вдоль стены, так и лежат, мешая Люсе проводить в жизнь планы благоустройства быта, — лежат, пылятся, может, даже портятся. Это больше всего беспокоит Шухова. Он очень дорожит библиотекой, которую собирает уже лет пятнадцать, — несколько тысяч томов сочинений людей, где-нибудь когда-нибудь побывавших и описавших потом то, что им довелось увидеть. Шухов шутит, что эти книги заменяют ему туристические поездки: и интересно, и для кармана ненакладно.

— Прежде всего вам следует осмотреть второй этаж, — сказал Джонатан Мони и повел всех в обшарпанный главный дом.

Это была дружеская улыбка. Я почувствовала, что краснею, и немедленно разозлилась. А потом ощутила за спиной присутствие Линдли и поняла, что улыбка предназначалась ей.

В старой квартире он держал свою библиотеку на простеньких стеллажах из кое-как выстроганных досок. В новой такие стеллажи выглядели бы уродливо. Поэтому Шухов несколько дней назад пригласил мастера. В субботу заказ наконец был выполнен, и в воскресенье Шухов встал пораньше, чтобы расставить наконец книги по полкам.

Комната, в которую они вошли, была совсем непохожа на остальную часть дома. Здесь было чисто, стены выкрашены белой краской, на полу — новый светло-зеленый линолеум. Мони включил флуоресцентные лампы под потолком — тоже явно новые, — и при их свете вошедшие увидели две больничные койки с решетками по бокам и ремнями. Тут же стояла узкая побитая металлическая кровать — она тоже была с ремнями.

— Значит, не обойдешься, Кожохин? Ну ладно, присылай машину…

Джек разговаривал с каким-то мужчиной — указывал на свой улов и торговался. Предложение цены, кивок… покупатель спустился к лодке, чтобы взглянуть на омаров. Джек оттопырил указательный палец, показывая нам, что придет через минуту. Мужчина обернулся, зацепился за болт и разорвал штаны на самом широком месте. У Джека глаза полезли на лоб. Быстрый взгляд на Линдли: «Ну и что мне делать?» Приложив палец к губам, сестра просигнализировала: «Ничего не говори», — и Джек старательно сохранял спокойствие, пока ни о чем не подозревающий покупатель вылезал из лодки. Последовали переговоры и, наконец, рукопожатия. Джек и Линдли не отрываясь смотрели друг на друга, пока покупатель занимался подсчетами. Потом Джек подписал счет, мужчина достал чековую книжку, и сделка совершилась.

— Похоже, — сказал Кеттеринг, указывая на кровать, — что ее принесли потом. А вообще это выглядит как пункт первой помощи.

Шухов опустил трубку на рычаг и грустно сказал жене:

— Или помещение, где держали трех человек, накачанных лекарствами, причем один из них оказался тут неожиданно. Мони открыл шкаф.

— Вот так, Люся. На «нарыве» убийство. Кожохин смущен, непонятно ему что-то…

— Тебя застукают, — зашипела я на Линдли, когда Джек двинулся к лодочному сараю. Я пыталась быть воплощенным гласом рассудка, но говорила скорее как злой дух из дурацкого мультика.

— Во всяком случае, они даже не потрудились после себя убрать — все так и бросили.

— Нет, если ты не разболтаешь.

Люся обвела кислым взглядов стопки книг на полу и вздохнула. Шухов пошел одеваться. На ходу, не то оправдываясь перед ней, не то убеждая себя, добавил:

Перед ними была целая аптека: иглы для инъекций, бинты, ролики ваты, марлевые тампоны и две аптекарские упаковки — обе нераспечатанные.

— Ну или ты забеременеешь.

Джегер взял одну из них и прочел вслух:

— До сих пор не забеременела.

— Думаю, Кожохин перестраховывается. Ну что там может быть сложного, на «нарыве» этом?

— Диприван.., пропофол… — Он вгляделся в мелкий шрифт на этикетке. — Тут сказано: “Для внутривенной анестезии”. — Они с Кеттерингом переглянулись. — Все сходится. Сомнений почти нет.

— У вас это было один раз. Тебе просто повезло.

— А теперь можно показать вам еще кое-что? — спросил Мони.

— Я целый год с ним встречаюсь. И потом, мы предохраняемся. Знаешь, я не дура.

— Валяй, — сказал Кеттеринг. — У тебя было время тут оглядеться.

«Нарывом» в милиции называли улицу, косо отходящую от главной магистрали города. Начиналась она каменной аркой под шестиэтажным домом возле трамвайной остановки, а кончалась оврагом, по которому тек ручеек, бывший когда-то речкой Тополевкой. Официально улица именовалась Тополевской. Внешне она выглядела вполне благопристойно, этаким зеленым оазисом внутри бетонного массива. Домики с голубыми ставнями, с палисадниками и огородами, сбегавшими к оврагу, с петухами, кричавшими по утрам, с собаками и телятами, гревшимися на солнышке в летние дни, могли бы умилить любого почитателя привольной сельской жизни. И уж никогда бы такому человеку не пришло в голову обозвать сию буколическую картину «нарывом». Но милиционер, впервые произнесший это слово, смотрел в суть вещей. А суть была в том, что на «нарыве» жили особенные люди.

Я уцепилась за первую фразу.

Они вошли в маленькую пристройку, и Мони указал на железную печь, полную золы.

— Ты виделась с Джеком весь год?

— Здесь много чего жгли. Хотя до конца не все сгорело. — И он вытащил полуобгоревший журнал, на котором еще можно было прочесть название: “Каретас”.

Лет шесть назад улица Тополевская была крохотной деревенькой. Потом город, разрастаясь, дошагал до нее, вобрал в себя и прошел мимо. Бывшие деревенские жители частью уехали, частью устроились на заводы, получили новые квартиры. Дома свои они продали. И вот покупатели этих домов и составляли теперь основной контингент населения Тополевской улицы.

— Он навещал меня в школе… по выходным.

— Это перуанский журнал, — сказал Джегер. — Я хорошо его знаю.

Разные это были люди. Разные по внешности, по профессиям, склонностям. Но психология у них была, в общем-то, одинаковая. Домовладельцы и огородники, ослепленные страстью приобретательства, словно бежали по жизни наперегонки, толкаясь, царапаясь и кусаясь, боясь, как бы чего-нибудь не упустить, не прозевать. Они окружали свои огородики заборами из колючей проволоки, заводили овчарок. Один индивидуум додумался даже пропускать через изгородь электрический ток. И однажды, когда его жена пошла за морковью для супа, забыл его выключить. Женщина повисла на проволоке. Шухов вел дело и поражался, как можно дойти до жизни такой. В другой раз на «нарыве» произошел не менее чудовищный случай. Рубщик мяса на рынке, владелец сливового садика, застрелил из двустволки проходившего мимо студента, который сорвал с ветки пару ягод, чтобы угостить девушку.

Я уставилась на сестру.

Теперь они направились к более просторному строению. Здесь была явно красильня. Банки с краской, как стояли, так и остались стоять, — некоторые наполовину пустые, другие — даже не вскрытые. На большинстве была надпись: АВТОМОБИЛЬНЫЙ ЛАК.

— Я молчала, потому что знала, что ты рассердишься.

Тедди Купер посмотрел на названия красок.

Не так уж редко на «нарыве» вспыхивали пьяные драки, — частенько кончавшиеся очень печально. Вопрос о сносе «нарыва» раза два дебатировался на сессиях горсовета. Но пока он не был решен: не так-то просто расселить по городу целую улицу. Да и овраг смущал: трудно тут построить что-нибудь путное.

Какое предательство.

— Помните наши разговоры с людьми, которые видели, что за Слоуном следят? Несколько человек сказали, что видели зеленую машину, но ни одна из упомянутых ими марок не выпускается такого цвета. А туг перед вами зеленая эмаль и желтая.

Усаживаясь в машину, Шухов спросил у шофера, молодого круглолицего парня:

— Мы любим друг друга, Таунер. Он хочет на мне жениться и увезти в Канаду.

— То самое место, — сказал Джегер. — Никаких сомнений. Кеттеринг кивнул:

— Что там?

Линдли ничего не понимала. Все сказанное ею лишь усугубило ситуацию. Меня злило не то, что сестра встречалась с Джеком, а то, что она молчала об этом до сих пор.

— Я согласен. Так что за работу. Используем это в сегодняшних “Новостях”.

— Обходчика какого-то зарезали, — с готовностью откликнулся шофер. — Дом подожгли. Соседи галдят. Старик там чудной, тарахтит, как погремушка. Добивается, чтобы дом ему, значит, отдали. Купил он вроде этот дом у убитого. Ну а самого-то обходчика таксист обнаружил. Не то чтобы самого, а пожар увидал. Убитый-то такси заказал, на поезд, что ли, двинуть хотел, Ну а таксист, значит, дым из форточки видит, огонь тоже. Он и пожарников вызвал. У него, значит, радио в машине. Позвонил диспетчеру парка, та — на ноль один. Ну, значит, дом спасли, не сгорел дом. Кто-то, выходит, хотел убийство прикрыть, да не успел…

— Он хочет на мне жениться, — повторила она, будто это могло помочь.

— Тут есть еще кое-что, — сказал Мони. — Коки нашла. Теперь все внимание обратилось на хорошенькую рыжеволосую женщину. Она повела мужчин к купе деревьев, стоявших в стороне от дома и других строений.

И шофер ударился в предположения. Шухов его не перебивал, Попытался вообразить неизвестного старика таксиста, который вызвал пожарных, но ничего не получилось: перед глазами мельтешило что-то совсем уж несообразное, кивало головой и тянуло пронзительным голосом бесконечное «значит».

— Свежо предание, да верится с трудом, — сказала я, цитируя Еву, но получилось похоже на Кэла. Прямое попадание. — Ты ведь не хочешь сказать, что веришь в вечную любовь и тому подобную чушь? — продолжала я.

— Кто-то копал тут землю, причем совсем недавно, — пояснила она. — Потом пытались все заровнять, но не сумели. Купер сказал:

— Не пойму что-то, — сказал Шухов шоферу. — Кто хотел убийство прикрыть?

— Почему бы и нет? — Линдли пыталась говорить дерзко, но ее голос слабел.

— Похоже, землю вынимали, а потом что-то в нее накладывали. Потому и получилось неровно.

Шофер бросил взгляд на собеседника и начал снова:

— Зачем покупать корову, если молоко можно воровать?

— Он, значит, не знал, что обходчик такси заказал. Свалил бумагу на кровать, керосин из канистры вылил и поджег. А таксист тут как тут, значит…

Я не хотела продолжать ссору, но меня влекла вперед инерция гнева. Это так легко. Вовсе не нужно говорить непристойности. Достаточно вспомнить поговорки Евы. Всего лишь несколько хорошо нацеленных шпилек — и в комнате возникла тень Кэла Бойнтона, словно он собственной персоной поднялся по лестнице, изрыгая ругань и обвинения. Мой удар достиг цели.

Все старались отвести глаза. Купер уже не был уверен, что стоит идти до конца; Джегер смотрел в сторону. Если тут что-то зарыто, то что? Труп или трупы? Все понимали, что любое возможно.

— Ладно, — сказал Шухов, и шофер обиженно замолчал.

— Ступай домой, — сказала я, догадавшись по выражению лица сестры, что зашла слишком далеко. Мне было стыдно.

— Придется сообщить об этом месте ФБР, — не слишком уверенно заметил Джегер. — Может, нам следует подождать — пусть уж они сами…

Машина выехала на главную улицу, мимо побежали разноцветные витрины магазинов, стеклянные кафе с названиями, почерпнутыми из астрономического атласа. Минут через пять автомобиль свернул под арку.

На лестнице послышались шаги, и Линдли вздрогнула. Джек окликнул нас. Его голос звучал бодро и радостно — разительный контраст с моим настроением.

Начинался «нарыв».

Эти его слова объяснялись тем, что в пятницу, после передачи “Вечерних новостей”, директор ФБР позвонил из Вашингтона Марго Мэйсон и выразил категорический протест против того, что Си-би-эй не ставит в известность ФБР обо всех новых фактах в деле о похищении. Кое-кого на телестанции удивило то, что президент их компании недостаточно серьезно отнеслась к этой жалобе, возможно, считая, что телекомпания способна противостоять любому нажиму со стороны государства и едва ли может быть вызвана в суд. Марго просто сообщила Лэсу Чиппингему о звонке. А он, в свою очередь, предупредил группу поиска о необходимости держать органы, наблюдающие за соблюдением законопорядка, в курсе своей деятельности, если нет серьезных оснований поступать иначе.

— Я никуда не пойду. — Линдли пыталась сделать вид, что счастлива, но сила духа ее покинула. Из-за меня.

Сейчас, поскольку в доме были обнаружены явные следы похитителей, ФБР следовало сообщить о сделанном открытии, причем до вечерней передачи.

У дома стояла толпа. Какая-то не в меру голосистая бабенка кричала на ухо старухе в темном клетчатом платке: «Обходчика! Говорю, обходчика убили!» Милиционер у калитки осаживал любопытных. Посреди улицы, возле красной машины, пожарные свертывали серые шланги. Шухов вылез из автомобиля и хмыкнул. Он сразу увидел старика, о котором говорил шофер. Широкополая шляпа ядовито-зеленого цвета украшала его голову. На тощем теле, как на пугале, висел старый коричневый пиджак. Кончики лацканов торчали вперед козьими рожками. Ярко-синие брюки, видимо, плохо держались без ремня, и старик ежесекундно поддерживал их. На сухом, остром, лисьем лице, покрытом сетью склеротических жилок, тускло светились прозрачные, как льдинки, глаза. Когда Шухов проходил мимо него, старик говорил милиционеру:

Мне захотелось попросить прощения. Заплакать и обнять сестру. Но я не хотела, чтобы она оставалась здесь с Джеком. Не могла забыть слова Кэла, услышанные прошлым летом. Какой-то странной частью сознания я думала, что, возможно, он прав. Что моя сестра — именно то, что он сказал. Шлюха. Я попыталась отогнать эту мысль. Но Линдли поняла, о чем я думаю.

— Конечно, мы сообщим ФБР, — сказал Кеттеринг. — Но сначала я хотел бы взглянуть, что там под этой землей.

— Дом-от мой аль нет? Семь тыщ я платил аль не я? А кто меня теперича от убытка отведет? И ежели я не хочу горелое брать…

— В бойлерной есть лопаты, — сказал Мони.



— Я не собираюсь тебя прикрывать, если ты на это надеешься, — наконец произнесла я.

— Принеси-ка их, — велел ему Кеттеринг. — Все мы ребята здоровые. Давайте покопаем.



— Никто и не просит, — отрезала она. Ее голос прозвучал бесстрастно. Линдли прочла мои мысли с той же легкостью, как если бы они были написаны на стене.

Довольно скоро стало ясно, что раскапывают они не могилу. Недавние обитатели дома закопали разные предметы, которые им, видимо, хотелось спрятать. Были тут вещи вполне безобидные — остатки продуктов, одежда, предметы туалета, газеты. А было и кое-что посущественнее: запасы медикаментов, карты, книги на испанском языке в бумажном переплете, инструменты для ремонта автомобилей.

Милиционер легонько оттеснил старика от калитки, пропуская Шухова. На крыльцо вышел Кожохин, протянул руку, невесело улыбнулся.

Я спустилась по лестнице, прежде чем Джек успел подняться на чердак. Вода стояла недостаточно высоко для прыжка, иначе бы я выскочила в окно. Я спряталась в тени, чтобы он меня не заметил, а потом села в лодку. Было слышно, как они разговаривают наверху. Их силуэты появились в окне.

— Нам известно, что у них были фургоны и машины, — сказал Джегер. — Возможно, ФБР обнаружит, что с ними сделали, если это имеет сейчас какое-то значение.

— Сюда, Павел Михайлович, — Кожохин предупредительно распахнул дверь. — Только аккуратней, не запачкайтесь. Закоптело тут все, к дьяволу. Я на кухне устроился. Опергруппу и понятых отпустил, труп отправил на экспертизу, а сам сел подумать. Неувязочки тут разные…

— В чем дело? — спросил Джек у Линдли.

— Не думаю, чтобы это могло иметь значение, — заявил Кеттеринг. — Поехали отсюда.

— Ни в чем, — бодро ответила та. — Все в порядке.

— Что это за обходчик такой? — спросил Шухов, окидывая взглядом комнату, служившую, вероятно, гостиной. Мебели здесь почти не было. Раскрытый платяной шкаф, в нем набросана кучей мокрая одежда. На столе чемодан с откинутой крышкой. На спинке стула серый пиджак. Черные от сажи стены. — Железнодорожник, что ли?

Пока разрывали землю, была сделана видеозапись — был записан рассказ Коки Вэйл о том, как она вела поиск среди объявлений и как это привело группу к дому в Хакенсаке.

Тогда он подошел к ней и поцеловал.

Коки выглядела вполне пристойно, говорила ясно и кратко. Потом она призналась, что это ее первое выступление на телевидении. Те, кто видел пленку, предчувствовали, что оно будет не последним.

Руки Линдли бессильно повисли. Она не ответила на поцелуй.

— Монтер городской электросети Назаров, — ответил Кожохин и, увидев, что взгляд Шухова задержался на осколках стекла, добавил: — Аквариум у него тут на подоконнике стоял. А зачем разбили его — непонятно. Так сказать, загадка номер один.

Все сочли необходимым снять и Джонатана Мони, и тот снова показал — уже для камеры — комнату наверху, где, несомненно, держали трех жертв. Он тоже удачно выступил.

Уже стемнело, когда я вернулась на остров. Линдли оказалась права: Мэй не подняла стапеля. Она блефовала.

— Разве есть и другие номера? — спросил Шухов, заглядывая во вторую комнату. — Я насчет загадок.

— Даже если это ничего нам больше не даст, — заметил Джегер Дону Кеттерингу, — по крайней мере мы выявили новые таланты.

Разумеется, у меня было скверное настроение. Ни Мэй, ни Бизер не спросили, где Линдли, поэтому не пришлось врать. Никто не хотел со мной разговаривать, если видели, что я в плохом настроении. Меня просто оставляли в покое.

— Есть, — откликнулся Кожохин. — Первосортные, должен сказать.

А Мони, выйдя из дома, вернулся к вырытой яме и принялся выбрасывать из нее землю, пока Кеттеринг не велел прекратить раскопки. Мони уже собирался вылезать из ямы, как вдруг нога его уперлась во что-то твердое, и он поддел предмет лопатой.

Линдли оказалась права оба раза. Мэй не подняла стапеля, и мне не пришлось выгораживать сестру. Но я бы все равно ее прикрыла, если бы пришлось. В этой истории блефовала именно я.

В спальне пожар наделал больше бед. Мрачно чернела обуглившаяся кровать. На ней обгоревшие мокрые книги. Шухов придвинулся, осторожно перебрал их, полистал, пожал плечами. В голове мелькнуло: «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты». Попробуй вот скажи. Сименон, Достоевский, Полевой, Ильф и Петров. Странный ассортимент. Что роднит этих писателей? Что привлекало в этих книгах Назарова?

— Эй, — окликнул он остальных, — взгляните-ка на эту штуку.

В конце августа Кэл забрал Линдли из школы мисс Портер. В яхт-клубе, за который он выступал, произошел «инцидент», и его выгнали из команды. Он был страшно разочарован и начал пить днем. Однажды Кэл позвонил в школу и обругал директрису. Обвинил ее и всех учителей в том, что они развратили его дочь. Когда Ева дозвонилась до директрисы, было уже поздно. Даже если бы мисс Портер и хотела оставить Линдли у себя (а она намекала, что управляться с моей сестрой не так уж просто), школа не желала иметь дела с Кэлом Бойнтоном. Точка.

Перед ними был радиотелефон в парусиновом футляре. Передавая телефон Куперу, Мони сказал:

Ева пришла в ярость. Никакие убеждения не заставили мисс Портер передумать. Наконец Ева позвонила в другую школу и тайком записала туда Линдли на осень. Потом оставила мою сестру под опекой и защитой Мэй и отправилась во Флориду, где жили Бойнтоны.

— Ну что ж, пойдем поговорим, Иван Петрович, — сказал Шухов. — Шофер твой мне уже кое-что доложил. Новый, смотрю, у тебя шофер, молодой, любознательный. Версии разрабатывает.

— По-моему, тут есть еще один. Там оказался еще не только один, а целых четыре. Скоро все шесть аппаратов выстроились в ряд.

— Не позволяй ей покидать остров, — попросила Ева, — и не опускай стапеля.

— Люди, которые тут останавливались, явно не нуждались в деньгах, — заметила Коки.

Я думала, жизнь в заточении станет серьезным испытанием для Линдли. Почти все лето она возилась с Джеком в лодочном сарае. Домашний арест должен был ее удручить, но Линдли вроде покорилась судьбе. И даже как будто обрадовалась.

— Интересуется, — сказал Кожохин. — Так вот. Из вещей тут еще будильник был. Я его тоже на экспертизу отослал. Мало ли что.

— Скорее всего денежки они нажили на наркотиках, но в любом случае у них было предостаточно монет, — сказал Дон Кеттеринг. Он в задумчивости смотрел на телефоны. — Похоже.., только похоже, что мы все-таки продвигаемся к цели.

Я извинялась как могла. Говорила, что не хотела ее обидеть. Мы не поссорились, и Линдли сказала, что, мол, все понимает, я права.

Они вышли на кухню. Шухов сел на табуретку. Кожохин устроился рядом, сдвинул на край стола протоколы.

— А переговоры по радиотелефонам фиксируются? — спросил Джегер.

Я начала всерьез беспокоиться за нее.

— Два дня назад Назаров продал дом старику Комарову, Видели его?

Ева вернулась из Канады мрачной.

— Конечно, — уверенно ответил Кеттеринг. — Фиксируется и многое другое: фамилия абонента и адрес, на который посылают счета. Для этого гангстерам нужен был местный человек. — Он повернулся к Куперу. — Тедди, на каждом аппарате должен быть код района и номер, как на обычных телефонах в доме или на работе.

Шухов кивнул.

— Кэл переезжает на Западное побережье, — сообщила она Мэй. — Он будет выступать за Сан-Диего.

— Понял, — сказал Купер. — Вы хотите, чтобы я составил список?

— Импозантный старикан.

Они продали дом во Флориде, и Кэл вернул Еве долг. То есть теперь ей нечем было на него воздействовать.

— Да, пожалуйста!..

— Эмма едет с ним? — Я видела, что Мэй еще не утратила надежду.

Пока Купер составлял список, они продолжали снимать на видео дом и строения. В своих комментариях Кеттеринг сказал:

— Комаров тут, на «нарыве», — фигура, — сказал Кожохин. — Богатый старик, держит пасеку. Медом торгует на базаре. Собрался сына женить. Вот и купил дом. Сделку они с Назаровым оформили как полагается. Деньги Назаров взял наличными. Семь тысяч рублей. Странно, правда? Кто сейчас такие суммы берет наличными? Ну вот. Комарову Назаров сказал, будто бы, что из дома съедет в понедельник. А в субботу вечером вдруг заказал такси на воскресенье на четыре утра. Говорил я с диспетчером парка. Машину они послали, как обычно, минут за пятнадцать до назначенного часа. Девушка эта, диспетчер, перед тем как отправить такси, позвонила Назарову. Он ответил, что уже встал и будет ждать машину на улице. Таксист подогнал автомобиль к дому без нескольких минут четыре и увидел пожар. Пока тут ничего странного нет. Правда?

— Да. Он хочет, чтобы его семья собралась вместе. — Ева вынула из сумочки билет на самолет и положила на стол. Билет предназначался для Линдли.

“Некоторые могут счесть, что мы слишком поздно нашли покинутую похитителями базу в Америке или что это слишком маленькое достижение. Возможно, так оно и есть. Но пока мир будет с тревогой ждать развития событий и продолжать надеяться, ФБР и другие инстанции проанализируют обнаруженные доказательства.

— Пожалуй. И потом я это слышал, — сказал Шухов. — Таксист вызвал пожарных…

— Ни за что, — возразила Мэй.

Дон Кетгеринг, “Новости” Си-би-эй, Хакенсак, Нью-Джерси”. Прежде чем уехать, они вызвали местную полицию и попросили поставить обо всем в известность ФБР.

— А они нас, когда увидели труп. В кармане пиджака, что на стуле висит, мы нашли билет на поезд в четыре тридцать до Сочи. Похоже, что Назаров укладывал чемодан, когда его убили. Денег в доме не обнаружили.

Ева достала письмо, написанное рукой Эммы. Мэй прочла его дважды.



Кожохин порылся в бумагах, лежащих на столе.

— Она готова передать нам права опеки? — уточнила она. Похоже, Мэй такого уж точно не ожидала.



— Теперь слушайте внимательно, — сказал он. — Начинаются странности. Соседи, которых я опросил, говорят, что к Назарову ходила женщина. Некая Елизавета Мокеева. Работала она киоскером «Союзпечати» на Красноармейской.

— Я ее уговорила. Это было нелегко.

До того как “Вечерние новости” пошли в эфир, Кеттеринг позвонил знакомому высокопоставленному чину в НИНЕКС корпорейшн, обслуживающую телефонные системы Нью-Йорка и Нью-Джерси. Кеттеринг пояснил, что хотел бы знать имена и адреса людей, за которыми записаны шесть телефонов, а также список всех звонков, которые были сделаны по этим телефонам на протяжении последних двух месяцев.

— Работала?

— Она готова твердо стоять на своем?..

— Вот, вот. Выяснил я, что она уволилась в тот день, когда Назаров продал дом. Сегодня в четыре тридцать тем же сочинским поездом уехала до Харькова. Ее квартирная хозяйка видела билет. В пять утра я позвонил на первую же крупную станцию. На следующей станции Мокееву с поезда сняли. У нее в чемодане оказалась пачка банкнотов. Семь тысяч. Я выслал туда машину. Представляете ситуацию?

Ева пожала плечами.

— Ты, конечно, понимаешь, — сказал его знакомый, вице-президент корпорации, — что, давая тебе такую информацию, я не только нарушу закон о невмешательстве в личную жизнь, но и могу потерять свое место. Если бы ты был организацией, занимающейся расследованием, и у тебя был ордер…

— Что же тут странного?

— В любом случае это не важно. Я уже поговорила со своим поверенным. Ее письмо не сыграет никакой роли в суде — по крайней мере если Кэл его опротестует. А он это сделает… Если бы Эмма согласилась изложить факты, то, возможно, у нас был бы шанс.

— Я не являюсь такой организацией и не могу ею быть, — возразил Кеттеринг. — Но могу поспорить на что угодно, что ФБР запросит у тебя завтра эту информацию и получит ее. А я хочу лишь знать ответы первым.

— А то, Павел Михайлович, — хмуро сказал Кожохин, — что без пятнадцати четыре Елизавета Мокеева была на своей квартире. Назаров в это время был еще жив.

— Но она ни за что не согласится, — сказала Мэй.

— О Господи! И как это меня угораздило связаться с подобным типом?!

— Н-да, — крякнул Шухов. — Это что же получается?



— Раз уж о таких вещах зашла речь, ты, помнится, раза два обращался в Си-би-эй за одолжением, и я все для тебя сделал. Послушай! Мы же доверяли друг другу со студенческой скамьи и ни разу еще об этом не пожалели.

— Получается-то, — тихо сказал Кожохин, — что Назарова убили зря. Если, конечно, хотели взять деньги. Или…

Все мы понимали: творится нечто нехорошее. Бизер подслушивал у запертых дверей, но тщетно. Наконец он сдался. Ева и Мэй вели себя как профессиональные конспираторы. Чтобы заглушить звук, они устраивались так, чтобы нас с ними разделяло несколько комнат, — например, запирались на кухне. С одной стороны к ней примыкала кладовка, с другой — веранда. Впрочем, на веранду удалось пробраться, взломав замок. Оказавшись внутри, я спрягалась за вешалкой, чтобы меня не заметили.

На другом конце провода раздался вздох.

— Что?

Я не смела шевелиться, пока разговор не закончился. Мэй еще долго сидела за столом после ухода Евы. Наконец она встала и начала готовить сандвичи — скверные сандвичи с арахисовым маслом, на которое у Бизера была аллергия, и с соленой приправой, от которой меня тошнило.

— Давай эти чертовы номера. — И, выслушав Кеттеринга, его приятель добавил:

— Ты сказал, ФБР запросит их у меня завтра. Значит, тебе, видимо, надо знать сегодня.

В конце концов я пересказала Линдли услышанное — впрочем, не все. Сообщила, что Кэл хочет забрать ее в Сан-Диего, но Эмма написала, что Линдли может остаться у нас. А еще поведала, что ей предстоит сменить школу. Сестра что-то заподозрила, но, по-моему, была не прочь остаться — хотя читать ее мысли становилось все труднее.

— Или деньги тут ни при чем. И Мокеева тоже.

— Да, в любое время, но до полуночи. Можешь позвонить мне домой. У тебя есть мой номер телефона?

И все-таки она нервничала. Линдли принялась расспрашивать меня насчет Сан-Диего, и я сказала, что Кэла выгнали из флоридского клуба. Сестра встревожилась, а потом, хорошенько подумав, попыталась извлечь из ситуации максимальную пользу.

— К сожалению, да.

— В Сан-Диего клуб лучше, — кивнула она, возможно, решив, что Кэл от этого подобреет.

— Н-да, — протянул Шухов. — Ну что ж, подождем эту Мокееву.



Я не стала откровенничать о требованиях Кэла. Притворилась, что он согласен с Эммой. У Линдли не было повода полагать, что Кэл непременно хочет забрать ее с острова, поскольку в прошлом году он дал дочери разрешение остаться.

— Подождем, — уныло произнес Кожохин. — Но на этом, к сожалению, загадки не кончаются.



Мне было неловко из-за того, что я кое о чем умолчала. Но я понимала, что не могу рассказать Линдли всего. Попыталась выкинуть все мысли из головы: Линдли умела их читать, и я не хотела, чтобы у нее возникли серьезные подозрения.

Звонок раздался в 22.45, когда Дон Кеттеринг только что вошел в свою квартиру на Семьдесят седьмой улице Восточной стороны Нью-Йорка.

— С моей матерью все в порядке? — несколько раз спросила она, прежде чем я ответила.

— Я смотрел сегодня вечером твои “Новости”, — сказал ему приятель из НИНЕКСа. — Насколько я понимаю, ты дал мне номера радиотелефонов, которыми пользовались похитители.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Да. — Я вновь попыталась ни о чем не думать, особенно об Эмме, чтобы сестра не сумела прочесть мои мысли.

— Вроде да, — признался Кеттеринг.

Но это не помогло. Мэй и Ева слишком часто беседовали за закрытыми дверями. Никого, кроме Евы, на остров не допускали.

— В таком случае, жаль, что я могу сообщить тебе лишь очень немногое. Для начала — все телефоны зарегистрированы на имя Хельги Эфферен. У меня есть адрес.

— Что творится? — спросила Линдли однажды вечером. Она почти не спала. Под глазами у нее были темные круги.

Три часа. Пора будить Лизу. Или не тревожить, подождать еще минут пять? Если она будет торопиться, укоротятся эти надоевшие вопросы, недоуменные взгляды. «Виктор, почему ты так спешишь?» Почему? Как он может ответить на этот вопрос? В городе стало много людей. И ему все чаще снится падающий самолет. Разве это ответы? Это страх, который поселился в его душе и от которого некуда деться. Ночью страх приходит во сне. Днем заставляет оглядываться. Нет, Лизе он об этом не скажет никогда. Это его страх. Страх — расплата. И хорошо бы, если только страх.

— Боюсь, адрес у нее уже не тот. Дамочка умерла. Ее убили. Надеюсь, она не осталась тебе должна.

— Я же тебе сказала.

— Может быть, ты кое-что и сказала, но, черт возьми, уж точно не все!

— Господи! Ну и хладнокровные же вы, журналисты, люди. — И после паузы вице-президент НИНЕКСа продолжал:

Я пожала плечами и заявила, что если здесь и можно что-то добавить, то я этого не слышала. Сестра поняла, что я лгу.

Назаров прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Темнота за окном испугала его. Он резко откинул голову, увидел свое отражение. Впалые щеки, пятна вместо глаз. «Как у трупа», — мелькнула мысль. Он задернул шторку, посмотрел на часы. До чего же медленно движется время. Прошло всего полминуты. «Будить? Подождать?» Почему он так нервничает сегодня? Сборы виноваты. Продажа дома. Жизнь выбилась из размеренной, привычной колеи. Жизнь… Видел ли он ее? «Жил-был у бабушки серенький козлик…»

— Насчет денег все обстоит как раз наоборот. Сразу после того, как этим телефонам были даны номера, кто-то внес на каждый счет по пятьсот долларов — три тысячи долларов в целом. Мы об этом не просили, но в книгах на эту сумму записан кредит.



— Насколько я понимаю, — сказал Кеттеринг, — люди, которые пользовались этими телефонами, не хотели, чтобы им посылали счета или задавали лишние вопросы до тех пор, пока они благополучно не выберутся из страны.

В четыре, наверное, опять припрется старик Комаров. Как купил дом, так и ходит словно заведенный. Не спится ему. «Дом-то мой теперича». В сберкассе удивился, увидев, что Назаров положил деньги в карман. «Ты, парень, смелый, гляжу. Аль не боишься? Семь тыщ ведь». Старый жлоб. Чучело. Зачем ему, такому старому, деньги?..

Все адвокаты подтвердили, что письмо тетушки Эммы, в котором она передала право опеки Еве либо Мэй, не будет иметь силы в суде. Особенно если Кэл действительно хочет возвращения дочери. И вдобавок тетушка Эмма соглашалась отдать Линдли лишь в том случае, если никто не станет чернить Кэла. Положение было безвыходное. В конце концов Мэй и Ева точно вознамерились идти в суд, если придется. Они решили, что у них достаточно времени и денег, чтобы доставить Кэлу максимум неприятностей. Если повезет, то есть если он действительно начнет брать призы за Сан-Диего, у него не останется времени регулярно ходить по судам и бороться за право опеки, особенно если дело будет слушаться в Массачусетсе. И потом, у Евы было больше денег, чем у Кэла. Поэтому они с Мэй заверили адвоката, что намерены сражаться до конца.

— Ну, так или иначе, большая часть денег по-прежнему лежит у нас. Истрачено меньше трети, потому что все переговоры — за одним исключением — велись между этими телефонами и никуда больше никто не звонил. А местные переговоры, конечно, стоят не так уж дорого.

— Готовьтесь к великой битве, — ответил тот.

— Все указывает на то, что похитители были хорошо организованы и дисциплинированны, — сказал Кеттеринг. — Но ты упомянул об одном исключении.

Придет Комаров и станет шаркать ногами по комнатам, стенки выстукивать. «Грибка я, парень, боюсь. Жучки тоже есть. Домоеды. И венцы у твоей избы надо править». И смотрит пронзительно, словно все понимает. Лиза тоже стала смотреть особенно. Ладонь под щеку — и глядит, будто спросить чего хочет, да не решается. А ведь спросит когда-нибудь. Спросит…

Через неделю Линдли исполнялось семнадцать — старшие решили, что если сумеют отсрочить суд на год, то выйдут победителями. Как только Линдли стукнет восемнадцать, Кэл никоим образом не сможет ее вернуть, если только она сама не захочет. Наконец она станет свободна.

— Да, тринадцатого сентября был звонок в Перу.

Еще полминуты отщелкал будильник. Тик-так, тик-так. И в самолете тогда все что-то щелкало. А какого толстолоба он тогда поймал! Килограммов пять, не меньше. Или это огонь трещал в самолете? Хотя почему в самолете? Не было уже самолета, когда Назаров подобрался к месту катастрофы. Плавали на болоте обломки. Да белое крыло лежало в стороне. И сбоку летчикова голова скалилась. Страшно! А от того, другого, парня ноги только остались и сумка брезентовая. Видно, на себе ее держал. И все-таки тикало тогда что-то. Тик-так, тик-так. Как будильник.

Через несколько дней сестра опять загнала меня в угол.

— Это накануне похищения. И у тебя есть номер?

— Скажи мне правду, — потребовала она. — Только правду, и ничего больше.

Тик-так. И кусок жизни назаровской отвалился, как крыло от самолета. Восемь лет испуга на две секунды радости променял. В запале все делал, в бреду каком-то горячечном. А может, жило в нем это? Таилось, момента поджидало.

— Конечно. Сначала 011 — это выход на международные линии, затем код Перу — 51, затем: 14—28—9427. Мне сказали, что 14 — это код Лимы. А куда был звонок — это уж ты сам выясняй.

Я сдалась и рассказала все. Мне было стыдно, что я молчала до сих пор, и меня словно прорвало — слова текли неудержимым потоком. И это помогло. Мы с Линдли так и не сблизились до конца, но теперь я знала, что она мне вновь доверяет.

Думалось: родиться бы ему девчонкой, глядишь, и жизнь пошла бы иначе. Случай… Все случай. И это случай, и он случай, игрушка, каприз природы, ошибка матери. Сейчас у него уже не осталось ненависти к ней. Высохла ненависть, коркой жесткой покрылась. А ведь была: звериная, безотчетная. Когда сообразил, что и мать его ненавидит, когда догадался за что… Сначала не понимал, мал был, недогадлив. Чувствовал все время ее тяжелый взгляд. Всегда, с той поры, как только стал понимать себя. Даже во сне чувствовал. Вздрагивал, просыпался. Как сейчас… А понял все он гораздо позднее…

— Конечно. Спасибо тебе!

Когда обозначенная в билете дата минула, Кэл принялся звонить на остров. Я слышала один из его разговоров с Мэй.

— Надеюсь, это поможет. Желаю удачи!

Назаров закрыл глаза и прислушался к тиканью будильника, к сонному дыханию Лизы. И поплыл перед его взором маленький волжский городок на крутом берегу. Золотые маковки церквей, деревянные домики, как затейливые игрушки, древний парк над рекой. Городок его детства и юности.

— Чего тебе надо? — поинтересовалась она.

Несколько мгновений спустя Кеттеринг, заглянув в свою записную книжку, набрал номер: 011—51—14—44—1212. Раздался голос:

— Чтобы моя дочь вернулась.

Тик-так… Тик-так… У местного адвоката была дочка-красавица. В шестнадцатом году кончила гимназию. В семнадцатом началась революция. Налаженный адвокатский быт полетел в тартарары. Дочка-красавица пошла работать в библиотеку. Она наизусть знала Надсона, Майкова и Фета, но не имела понятия о том, как добывается хлеб насущный. Надсон ей об этом не мог рассказать. Тик-так… Восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый прошумели над городком, а она все еще читала Надсона. Старый адвокат умер. Мебель красного дерева, ломберные карточные столы, драгоценности, фарфор разнесли из квартиры бородатые мужики. Взамен они давали мешки с мукой. Она пекла из этой муки лепешки и плакала над томиками стихов. И грезила о необыкновенной любви.

— Buenas tardes[75], отель “Сесар”.

— Привыкай к разочарованиям, — ответила Мэй.

И Кеттеринг попросил:

— Передай ей, что она нужна матери. Скажи, если она не вернется сама, я не отвечаю за последствия!

— Мистера Гарри Партриджа, роr favor[76].

— Пожалуйста, поконкретнее, — попросила Мэй. — У меня включен диктофон.

В двадцать первом в городок приехал на короткие гастроли симфонический оркестр из столицы. Она ходила на все концерты, садилась во второй ряд и упивалась Гайдном и Вагнером. Черный фрак молодого дирижера, его белое интеллигентное лицо пробуждали у нее в мозгу какие-то туманные образы, ассоциировались со стихами о безысходности, о соловьиных трелях в липовых аллеях, о белом платье блоковской Невесты. А угрюмая музыка Вагнера будоражила кровь, звала к решительным поступкам.

Она выключила связь. Но я увидела в коридоре тень и поняла, что Линдли все слышала.

Глава 8

Дирижер заметил красивую девицу из первых рядов и как-то после концерта подошел к ней. Потом был темный парк без соловьев, жадные руки, расстегивающие ее платье, и холодная трава. Понять она так ничего и не смогла, разве только то, что Надсон и Майков лгали ей, лгали так же бесстыдно, как и дирижер, показавшийся ей вначале волшебником, а затем просто мерзавцем. Она сочла себя обкраденной. Праздника любви не состоялось, и она перестала посещать концерты. Да и дирижер вскоре уехал, забыв о приключении, о глупой экзальтированной девице. Тем и закончилась необыкновенная любовь.

Через два дня Джек оставил у нас письмо, адресованное сестре. Оно лежало на кухонном столе нераспечатанным, пока Мэй не спросила меня, в чем дело. Тогда я отнесла его наверх и положила на кровать Линдли. Она к нему не притронулась. Через три дня нам исполнилось семнадцать, и тогда я открыла письмо.

Для Гарри Партриджа этот день был неудачным. Он устал и еще до десяти вечера лег у себя в гостинице. Но не мог заснуть. Он размышлял о Перу.

«В конце недели я уезжаю в Канаду, — написал Джек. — Выходи за меня замуж».

Но в двадцать втором году на свет появился мальчик. У него была странно большая голова с заметной вмятинкой на темени и маленькое, какое-то старушечье лицо. Сначала она боялась на него смотреть, потом привыкла, смирилась с его существованием, с криком, с пеленками, с укоризненными взглядами родственников. Смирилась, но сама внутренне сжалась, затаилась. Она подурнела после родов. Раньше красивые черты обострились, взгляд стал бегающим, губы она теперь поджимала. Миловидная женщина стала вдруг похожа на лягушку. Она по-прежнему работала в библиотеке. Однако ничто уже ее не занимало. Она перестала читать стихи, разорвала все знакомства, уединилась, замкнулась, стала равнодушной ко всему окружающему.

Не страна, а парадокс: противоречивое смешение деспотизма военных и свободной демократии. На большей части удаленных районов правили военные и так называемая “полиция по борьбе с терроризмом” — они правили стальным кулаком, часто нарушая закон. Они убивали без всяких оснований, а потом, как показало независимое расследование, называли свои жертвы “мятежниками”, даже когда те вовсе таковыми не были.

Скотчем к письму было приклеено завернутое в бумажку кольцо. Серебряное, с маленьким бриллиантом в простой оправе. Наверное, на его покупку Джек потратил все, что заработал за месяц на ловле омаров.