Кроуфорд засиделся допоздна, выпивая в одиночестве на балконе, смотрящем сверху на порт. Вода была темной, но испещренной то здесь то там желтым светом, льющимся из иллюминаторов нескольких судов, на борту которых оставались люди, прибрежные же районы в эту пятничную ночь были необычайно тихими; единственными звуками, нарушавшими тишину, были слабо доносящийся шелест прибоя и дыхание ветра, словно музыка невидимого флейтиста, струящаяся вдоль черепичных крыш над и под ним.

Как когда-то давно, в карете Байрона снаружи Женевских стен, выпитое вино, казалось, прояснило его разум, вместо того чтобы его затуманить, даже несмотря на то, что бокал, из которого он его сейчас пил, был самым заурядным стеклом, а не аметистовой чашей.

В какой-то момент этого долгого, нестерпимо жаркого дня он решил, что назавтра истратит оставшиеся деньги Шелли, чтобы нанять лодку до Каза Магни… а затем попросит Джозефину выйти за него замуж. Его жизнь едва ли была пределом мечтаний, но Джозефина была лучшей и самой значимой ее частью, и теперь ― когда он начал оправляться от шока, вызванного убийством ламии ― он понимал, что не сможет жить, если ее потеряет.

Только обещая себе, что женится на ней и сделает остаток ее жизни счастливым и безоблачным, он мог думать обо всех тех лишениях, которые выпали на ее долю с тех пор, как она покинула Англию ― увечий, холода и голода, одиночества и повторяющихся периодов безумия… или вспоминать естественно присущую ей отвагу и преданность, ее внутреннюю силу, которая несколько раз оказалась превосходящей его собственную…

Он осушил еще один бокал, и ему пришло в голову, что и жизнь в Англии была для нее не меньшим кошмаром. Очевидно, ее всегда молчаливо винили в смерти матери, как отец, так и сестра Джулия, которая столь легкомысленно вышла за него замуж целую вечность назад. Он вспомнил, как Джулия с готовностью рассказывала ему о жалких попытках Джозефины быть Джулией, и о том, как сама Джулия бессердечно развенчивала ее притязания.

То, что Джозефина все еще может кого-то любить, что она еще может с таким чувством заботиться о людях ― как, например, о нем, Китсе, Мэри Шелли и детях ― что она готова пожертвовать своей искалеченной жизнью, чтобы сделать это, было очевидным свидетельством души, о которой нужно заботиться и беречь как зеницу ока.

В этом мире для нее не было места, и мир вне сомнений уничтожит ее ― вероятно очень скоро ― если он не сделает все, что в его силах, чтобы ее защитить.

Медицинская карьера была для них теперь вне всяких сомнений заказана, по крайней мере, в Италии, но, несомненно, где-нибудь здесь должно найтись место, где два усталых покалеченных человека смогут обрести спокойную и размеренную жизнь. Вряд ли в этом мире осталась еще хоть какая-то не пролитая на них злоба.

Воодушевленный выпитым вином и этим своим решением, он рано отправился спать, так как хотел быть в Каза Магни к полудню.



* * *



На судне, которое он нанял, не было шлюпки, чтобы высадить пассажира на берег, и когда капитан спустил якорь, собираясь дожидаться его возвращения, Кроуфорду пришлось по пояс в воде пробираться в низких волнах прибоя к пляжу перед Каза Магни; женщина из прислуги Шелли, стоящая на террасе, приветственно махнула ему рукой и дожидалась его в столовой, когда он, пройдя через покрытые наносами песка плиты первого этажа, поднялся по лестнице.

Служанка, которую как он припомнил, звали Антония, поспешила к нему по укрытому ковром полу. ― Здесь только я и Марцелла, и Джозефина все еще здесь, сэр, ― быстро сказала она по-итальянски. ― Есть какие-нибудь новости о мистере Шелли?

― Он мертв, Антония, ― на том же языке ответил Кроуфорд. ― Его тело обнаружили вчера прибитым к берегу, в двадцати милях к югу от этого места. И Вильямс мертв тоже.

― Боже правый. Антония поспешно перекрестилась. ― Бедные их дети.

Кроуфорд лишь кивнул. ― Они справятся, ― нейтральным тоном сказал он. ― Где сейчас Джозефина?

― В той комнате, что принадлежала мистеру Шелли.

«А после этого ненадолго была ее и моей», ― подумал Кроуфорд, направляясь к закрытой двери. Он тихо постучал. ― Джозефина? Это я ― Майкл. Позволь мне войти, мне нужно кое о чем с тобой поговорить, и там возле дома… нас дожидается лодка.

Ответа не последовало, и он с вопросительным выражением повернулся к Антонии.

― Она сказалась больной, сэр, ― сказала Антония. ― Солнце режет ей глаза…

Кроуфорд повернул ручку и отворил дверь. Занавески на окнах были плотно задернуты, не пропуская внутрь солнечный свет, но он увидел Джозефину, в ночной сорочке лежащую поперек кровати. Ее потные волосы спутанными прядями обвивали лицо и шею, словно она была утопленницей доставленной сюда на опознание. Окно было открыто, но занавески едва шевелились в стоячем расплавленном летнем воздухе.

На негнущихся ногах он приблизился к кровати и приложил руку к ее лбу. Кожа на нем была сухой, а его глаза достаточно приспособились к полумраку, чтобы он разглядел, насколько бледной она была.

Он нерешительно потянулся и отвел в сторону влажные пряди волос, облепившие ее горло. На белой коже отчетливо виднелись две красные отметины укуса.

«Нет, ― спокойно, почти обыденно, хотя сердце, словно кузнечный молот, грохотало по ребрам, отметил он. ― Только не это. Этого не могло случиться. Нет»… Он опустился на пол возле кровати, и понял что плачет, только когда осунувшееся лицо Джозефины затуманилось и растворилось в узоре штор, словно лицо, угадываемое в смятых контурах постельного белья, исчезающее, стоит лишь немного подвинуться.

«Только не теперь, ― думал он, ― не теперь, когда я, наконец, освободился от ламии, теперь, кода мы с Джозефиной слишком стары и разбиты, чтобы снова взбираться на Альпы»…

Он сморгнул слезы и увидел, что ее глаза чуть-чуть приоткрыты, косясь на него сидящего снизу. ― Дорогой! ― прошептала она. ― Приходи сюда ночью. Мы все еще можем быть все вместе… Ее губы изогнулись в натянутой улыбке.

И тогда он бросился бежать, перепрыгивая по две ступеньки за раз, а потом его больная нога подвернулась, и он скатился вниз на усыпанный песком пол первого этажа, вывихнув лодыжку и крепко приложившись головой о каменные плиты.

Он вспомнил насылающее безысходность поле, что словно дозвуковая вибрация висело над вершиной Венгерн. В этот миг он всем своим существом жаждал еще раз окунуться в его гнетущую трясину, так как боялся, что ему недостанет силы характера, чтобы застрелиться, или принять яд, или прыгнуть с высоты, без такой посторонней помощи.

«Нашел о чем беспокоиться, ― уныло подумал он, хромая к морю сквозь устилающий берег песок, а затем начал с трудом пробираться вброд к дожидающейся его лодке; ― несомненно, должны найтись и другие способы ― не столь резкие как пистолет, цианид или высокий балкон, но в этом затяжном деле сгодится каждая мелочь. И веры во мне осталось ровно настолько, чтобы знать, я что-нибудь отыщу».





 

ГЛАВА 19



Голова моя тяжела, изнурены усталые члены,

И не жизнь уж теперь движет мной.

— Перси Биши Шелли



Байрон, прищурив глаза, смотрел на воды узкого канала Ливорно, блестевшего в солнечном свете внизу справа от него, и, несмотря на все отвратительные вещи, что он слышал о месте, в которое направлялся, он с нетерпением ожидал момента, когда туда доберется, так как его осведомители все в один голос твердили, что место это очень мрачное.

На нем была широкополая шляпа, отчасти для того, чтобы его не могли опознать в этом захудалом районе, но, главным образом, чтобы защитить его от солнца ― его кожа всегда была склонна к бледности, но в последнее время она казалось обгорала на солнце столь же легко, как какой-нибудь британский клерк в свой первый день в отпуске.

Байрон был в скверном расположении духа. Его сегодняшняя затея, скорее всего, обернется лишь потерей времени, а время, казалось, было как раз тем, чего ему в последние дни не хватало; из-за Хантов и их совершенно невоспитанных сопляков, гостящих в Каза Ланфранки на этаж ниже его апартаментов, Клэр Клэрмонт, Мэри Шелли и Джейн Вильямс, бродящих погруженными в горе, и всех этих встреч с итальянскими санитарными властями, он был счастлив получить, наконец, возможность покончить со всеми делами, связанными с Дон Жуаном.

И вот назавтра ему предстоит отправиться на эксгумацию и кремацию тела Эдда Вильямса, а еще через день то же самое нужно проделать с телом Шелли.

Он не особо горел желанием это делать. Тела были погребены в неглубокие песчаные могилы почти четыре недели назад, и он не был уверен, что было бы большим потрясением: снова их откопать, или обнаружить могилы пустыми. Последнее было вполне возможным ― морская вода, чеснок и серебро, с которыми санитарные власти их похоронили, должны были их замедлить, но все равно они пробыли в земле гораздо дольше, чем Аллегра. Хотя, возможно, маленькие тела преобразовываются быстрее.

Байрон прервал свои размышления, так как впереди, справа от него, через канал был перекинут узкий каменный мост, о котором ему говорили ― на его обращенной к воде стене были исполнены в виде барельефа три стилизованных волка, и Байрон без всякого удивления заметил, что вандалы отбили две ноги у средней фигуры и одну у дальней. Так что левая была четвероногим волком, дальше следовал двуногий, а последний был трехногим.

Он изучил ближайшую к нему опору моста, и у него упало сердце, когда он увидел почерневшие от времени деревянные ступени, ведущие вниз к воде. Сам того не осознавая, он надеялся, что ступени окажутся развалившимися, а место, в которое они вели, закрытым и давно заброшенным.

Он покосился вверх на проржавевшие железные балконы окружающих зданий, но никто, казалось, не взирал на него поверх цветочных горшков или бельевых веревок, так что он еще ниже надвинул на глаза шляпу и неохотно двинулся дальше.

Ступени были расположены так близко к мосту, что ему пришлось пригнуться, чтобы попасть внутрь, под его изъеденную непогодой каменную арку, а их конструкция оказалась настолько шаткой, что он крепко цеплялся за перила, несмотря на грязь, которую они оставляли на его замшевых перчатках. Теперь он отчетливо различал голоса, доносящиеся снизу, и лишь вес пистолета в кармане пиджака немного его успокаивал.

Ступени вели вниз на утопающий в тени причал, который тянулся в нескольких ярдах над лениво плещущей водой, а слева от него в каменной стене канала был проделан дверной проем. Деревянная дверь была раскрыта, но внутри мерцали лишь крохотные тусклые островки света. Влажный ветерок, громыхающий охрипшими голосами, пропитанный душным зловонием мокрой глины и спирта и немытых тел, выдыхался наружу из раскрытой каменной пасти, словно сама земля опустошала содержимое пораженных болезнью легких.

Байрон шепнул проклятье и шагнул внутрь. Его глаза быстро приспособились к царящей вокруг темноте.

Вдоль одной стены протянулась длинная барная стойка, на полках которой в ряд выстроились бутылки, а столы со стоящими на них маленькими светильниками были установлены на неровный каменный пол. Сгорбленные фигуры в нескольких креслах оказались при внимательном рассмотрении людьми; время от времени один из них что-нибудь бормотал своему соседу или поднимал бокал и отхлебывал из него.

Затем Байрон различил мужчину в фартуке стоящего за барной стойкой, и в свете свечи на одной из полок увидел, как тот вопросительно поднял брови. Байрон рассеянно ему махнул и снова повернулся к залу, пытаясь заглянуть в самые отдаленные уголки ― и неожиданно осознал, что помещение это с низко нависающим потолком было гораздо просторнее, чем ему показалось сначала. Небольшие островки света, которые сперва показались ему свечами, установленными на довольно близкой стене, оказались на самом деле лампами на дальних столах.

«Через безбрежные таверны к человеку, ― подумал он, коверкая строчку из Ксанаду[362] Кольриджа, ― туда, где над морем померкнул солнца свет[363]».

Он направился вперед, замедляя шаг возле столов, чтобы изучить выхваченные светом лампы лица; бармен что-то выкрикнул ему вслед, но Байрон выудил из кармана банкноту в один фунт и, не глядя, бросил ее за плечо, и мужчина снова впал в молчание. Байрон слышал, как он выбрался из-за барной стойки, а затем спустя мгновение вернулся на свое место.

Пол начал клонится вниз, по мере того как Байрон удалялся от выходящей на канал двери, а зловоние становилось все хуже. Беспорядочное бормотание множества диалогов, или, быть может, монологов, многократным эхом отражалось от стен, образуя общую интерференционную картину, накладываясь друг на друга, пока Байрону не стало казаться, что из этого шума должен в конечном итоге родиться один бесплотный совокупный голос, произносящий какое-то страшное заклятье, которое, будучи услышанным, вызовет неминуемую смерть.

Впереди показалась каменная кладка, и он подумал было, что наконец-то достиг дальней стены этого места ― но затем увидел, что это была просто сложенная из каменных блоков колонна, по другую сторону которой тянулась еще большая темнота; но перед колонной собралась большая толпа.

Люди, казалось, что-то очень-тихо распевали, и Байрон увидел, что на колонну было водружено выполненное в натуральную величину распятье. А из рук в руки церемониально переходила чаша, по всей видимости, золотой потир.

«Они что, Мессу здесь служат? ― удивленно спросил себя Байрон. ― Ничего не скажешь, подходящее место для причастия»!

Он подошел ближе ― и заметил, что ступни распятого человека покоились в металлической лохани, а по лодыжкам вниз сбегали темные струйки крови; а затем человек повернул белобородую голову и застонал, изгибая привязанные к кресту руки.

Байрон едва не вскрикнул и обнаружил, что рука метнулась в пиджак, чтобы вцепиться в рукоять пистолета. Он, пошатываясь, добрался до ближайшего стола, и, не обращая внимания на слабые протесты расположившегося за ним одинокого пьяницы, взял с него лампу и поспешил обратно к сцене, которую он сперва принял за отправление католической мессы.

Один из мужчин, только что отпивший из потира, облизал кровавые губы и улыбнулся Байрону, чье лицо было подсвечено снизу.

― Ты его послеполуденная смена, милый? ― спросил мужчина по-итальянски, передавая потир следующему в очереди. ― По сравнению с нашим мальчиком ты выглядишь словно полный бочонок вина.

Байрон открыл было рот, чтобы гневно ответить, он мог бы даже пристрелить этого наглеца ― но в этот миг человек на кресте открыл глаза и взглянул на него, и Байрон его узнал.



Тим Пауэрс ― Кроуфорд в притоне нефандо





Кроуфорд тоже узнал Байрона.

«О, Боже, ― подумал он, ― уходи, я уже столько дней сношу все это, мое затяжное самоубийство почти закончено, не вытаскивай меня обратно. Я не хочу, чтобы меня вытаскивали».

Он был здесь уже целый месяц, по весьма иссушающему расписанию отворяя свои вены для томимых жаждой нефферов, и даже получал что-то сродни удовольствию от того, как этот процесс казалось дробил его индивидуальность на части. Несколько раз, когда клиент пил его кровь, он, казалось, становился этим клиентом, обретая способность отступить назад со вкусом собственной крови стоящим во рту и взглянуть на свое распятое тело. Фраза Puo vedere attraverso il sangue, что по-итальянски означало Можно видеть посредством крови ― казалось, была своего рода девизом этого места.

Но может быть Байрон просто уйдет. Кроуфорд затуманено надеялся, что так оно и будет.

Но вместо этого Байрон начал кричать, и отогнал осушавших потир нефферов, а затем полез наверх, чтобы отвязать запястья Кроуфорда от горизонтальной перекладины.

Нефферы начали, шаркая ногами подбираться обратно к кресту, но Байрон, держась за вертикальную стойку креста, свободной рукой выдернул и нацелил в них пистолет, и они снова подались назад.

Кроуфорд провел в этом положении несколько часов, и когда Байрон ослабил веревки, он упал прямо в его руки. Байрон спустился обратно, поддерживая тело Кроуфорда, и осторожно опустил его на каменный пол.

― Какого черта ты делаешь, ― пробормотал Кроуфорд, ― оставь меня в покое, не нужно меня спасать.

― Тебя может и не нужно, ― тяжело дыша, произнес Байрон, ― но кое-кого нужно. Это пойло в бокалах, его хоть пить то можно? А то может там кровь или моча или еще что похлеще?

― Обычно, брэнди, ― ответил Кроуфорд, надеясь, что Байрон просто по ошибке завернул сюда, чтобы напиться. ― Здесь его называют «граппа[364]».

Байрон поднялся и сграбастал бокал со стола, где раньше прихватил лампу, и одним глотком осушил половину. Затем припал к земле и поднес бокал к губам Кроуфорда, но внезапно остановился. ― Боже, ― сказал Байрон, ― да от тебя и так уже разит брэнди.

Кроуфорд вяло пожал плечами. ― Брэнди внутрь, кровь наружу. Такая жизнь.

Байрон сплюнул от отвращения. ― Это смерть, ― сказал он, оглядываясь, чтобы убедиться, что неффи держатся на почтительном расстоянии. ― Послушай, ты можешь пойти со мной или остаться здесь. На послезавтра намечено сжигание тела Шелли, и я думаю, что знаю, как использовать его останки, чтобы освободиться из сетей нефелимов. Я…

― Я уже от них свободен, ― сказал Кроуфорд. ― Это ты все еще там.

― А что насчет твоей девушки, Джулии или Джозефины, или как там ее на самом деле зовут? Слуги Шелли возвратились обратно в Пизу, и я знаю, что ты виделся с ней в Каза Магни, и знаю, что с ней случилось.

― Она сама посеяла свои хлеба и сама теперь пожинает. Он приподнялся, взял у Байрона чашку и осушил ее. ― Она знала, на что идет, когда соглашалась. Я остаюсь здесь.

Байрон кивнул. ― Ну хорошо. Я не собираюсь… похищать тебя, просто выведу тебя наружу, если ты решишь, что хочешь уйти. И даже это я делаю, главным образом, потому… что все еще помню, что произошло на вершине Венгерн шесть лет назад. Вы с Джозефиной спасли мою жизнь. Если ты не пойдешь со мной, я постараюсь спасти ее сам.

― Ну и отлично. Кроуфорд с трудом поднялся на ноги и стоял, покачиваясь от зловонного ветерка, массируя свои онемевшие кровоточащие запястья. ― Надеюсь, у тебя это получится лучше, чем у меня. Как думаешь, мог бы ты помочь мне забраться обратно и снова меня привязать?

Байрон заметно разозлился. ― Так и сделаю, как только ты узнаешь ставки.

― К чертям собачьим, я знаю ставки. Джозефина умрет, если не избавится от своего вампира. Ну, по крайней мере, она наслаждается этим. Все наслаждаются этим. Все, кто угодил в ее сети. Мне это тоже нравилось, пока оно у меня было. Люди, собравшиеся в этом месте, готовы принять яд, лишь бы хоть на полчаса прикоснуться к этому.

Байрон посмотрел на людей, в нерешительности толпящихся поблизости, и фыркнул. ― Думаю, ты переоцениваешь их храбрость. Они просто любят вмазать.

― Не ты ли страстно желал бросить все это? ― добавил Кроуфорд. ― Ну и что, пишешь теперь лучше прежнего?

Горькая улыбка скривила лицо Байрона. ― Джозефина ― это еще не все ставки.

― Твоя сестра и дети ― твоя забота. А что до Мэри и детей Вильямсов, то я уже…

― И это тоже, ― сказал Байрон. ― Джозефина беременна.

Впервые с тех пор, как он нашел это место, эту работу, Кроуфорд почувствовал, что в нем волной поднимается неподдельная паника. ― Не от меня, это невозможно! Я стерильный!

― Видимо, не такой уж стерильный. Антония, пожилая служанка Шелли, убеждена, что Джозефина пропустила месячные в прошедшем месяце и текущем, а в июле Джозефина совершенно точно больше ни с кем не… сожительствовала.

― Стресс, ― поспешно сказал Кроуфорд, ― Он может легко привести к тому, что женщина пропустит месячные, это, по всей видимости, как раз тот сам…

― Может быть, ― прервал его Байрон. ― Но что если это не стресс?

Сердце Кроуфорда грохотало, и он попробовал снова отпить из стакана, но тот был пуст. ― Это ложь, ― сказал он насколько мог ровным голосом. ― Ты просто говоришь мне это, чтобы заставить меня уйти отсюда.

Байрон решительно покачал головой. ― Не в моих правилах отговаривать кого-нибудь от самоубийства, если только он на самом деле знает, что делает. И теперь, когда ты знаешь, каково будет твое решение, идешь со мной или остаешься? Я не намерен тут задерживаться. Все, что мне нужно знать, следует ли мне и тебя прихватить.

Кроуфорд, щурясь, оглядел катакомбы. Внезапно он почувствовал себя очень уставшим, и он позволил этой усталости течь сквозь него, притупляя встрепенувшуюся на миг ясность, которую вызвало появление Байрона.

«Ну и что с того, что она беременна, ― затуманенно думал он. ― Во всем виноват тот проклятый моряк. Он пусть и вытаскивает ее из чертова горящего дома, ее и ее нерожденного ребенка. Я останусь здесь, в Галатее, где я могу обменять кровь на полента[365], рис и пасту ― и брэнди ― много брэнди».

― Ты иди вперед, Джон, ― сказал он, но когда повнимательнее присмотрелся к своему соседу, увидел, что это был не Китс. «Куда же подевался Китс? Он только что был здесь ― они пили кларет и херес Олоросо[366]».

― Я Байрон, ― терпеливо ответил Байрон. ― И если ты скажешь мне уйти, я уйду.

«Почему этот человек вызывал в нем такое беспокойство? Конечно, Кроуфорд хотел, чтобы он ушел. Кто вообще был этот Байрон»? Кроуфорд силился вспомнить, где мог встречать этого человека… «в Альпах? Едва ли это было возможно».

Мысль о полента напомнила ему, что он сегодня еще ничего не ел, и он потянулся к карману за куском засохшей кукурузной каши, которую, как он помнил, он туда положил  ― но его карманы были полны совсем других вещей.

Он нащупал железный гвоздь, липкий, словно от крови, и на миг в голове мелькнуло воспоминание, как он надавил ладонью на его острие на террасе Женевской виллы Байрона; также здесь нашелся стеклянный пузырек, но он никак не мог вспомнить, была ли налитая в него жидкость ядом, который фон Аргау поручил ему дать Джозефине, или это была порция крови Шелли смешанная с желчью ― э-э, то есть с уксусом; затем он обнаружил тот самый кусок полента, но когда он извлек его из кармана, тот оказался овсяной лепешкой с маленьким выпуклым изображением двух сестер, которые были физически соединены в области бедра. Лепешкой, которую Джозефина должна была разломить на его венчании с ее сестрой, чтобы он мог иметь детей.

Он поднял ее на уровень глаз. Все еще целую.

Теперь он понимал, что пьянство его не спасет, алкоголю недостанет сил удержать его здесь и дать ему умереть. И слезы разочарования побежали вниз по его изможденным, бородатым щекам.

Недовольные нефферы прикончили потир с его кровью, и один из них принес пустой сосуд обратно и поставил его у подножия вакантного теперь креста.

Кроуфорд раскрошил овсяную лепешку на множество кусочков и разбросал их по каменному полу. ― Вы все, гости на свадьбе, ― мрачно крикнул он сгорбленным фигурам, наблюдающим за ним и Байроном.

― Поднимайте крошки и жрите их, жалкие ублюдки, и брачная церемония, наконец, завершится.

Байрон все еще терпеливо, выжидающе смотрел на него. ― Я Байрон, ― повторил он, ― и если ты скажешь мне оставить тебя здесь…

― Я знаю, кто ты, ― сказал Кроуфорд. ― Пошли отсюда. От этого места лучше держаться подальше.

Кроуфорд едва мог идти. Байрон вынужден был подхватить его под правую руку, а затем шаркающей походкой двинулся вперед, таща на себе большую часть веса своего товарища, в то время как ноги Кроуфорда бесполезно сучили по каменному полу. Когда их пошатывающаяся на ходу пара медленно миновала наклонный участок пути, приблизившись к входной двери, несколько завсегдатаев этого злачного места заступили им дорогу, и один из них невнятно пробормотал, что было бы досадно позволить двум таким превосходным бурдюкам покинуть это место.

Напряженный оскал на лице Байрона растянулся в волчью ухмылку. Свободной правой рукой он снова выхватил пистолет. ― Серебро и дерево, ― выдохнул он по-итальянски, ― пуля что надо. Можешь подохнуть также как твои идолы.

Завсегдатай неохотно отступил назад, и спустя несколько мгновений Байрон и Кроуфорд, еле переставляя ноги, миновали аркообразный дверной проем. Когда Байрон повел его к деревянным ступеням, Кроуфорд прищурился поверх его плеча.

― Это не Темза, ― удивленно сказал он, ― и это не Лондонский мост.

― Да уж, не много же от тебя осталось, Айкмэн, ― заметил Байрон, когда начал тащить их обоих вверх по лестнице.

Наверху на мостовой они остановились, чтобы перевести дух. Кроуфорд щурился от причиняющего боль слепяще-яркого уличного света, и спрашивал себя, где же, черт возьми, он находится. Он скосил глаза к носу и с удивлением увидел, что у него была борода, и что, несмотря на покрывающую ее грязь, она была белой.

― Теперь уже недалеко, ― сказал Байрон. ― За этим углом в нанятой карете нас дожидается Тито. Собственно, если через несколько минут я не вернусь, он должен отправиться мне на выручку.

Кроуфорд кивнул, пытаясь удержать вернувшуюся ненадолго ясность. ― Как ты меня нашел? ― спросил он.

― Я поручил моим слугам поспрашивать вокруг об англичанине со знаком Карбонариев на руке, который почти наверняка пытается покончить с собой. Они быстро разузнали, что ты был в одном из этих притонов, а затем похитили одного из местных нефандос[367] ― так они, видишь ли, здесь величают нефферов, это к тому же означает «неспособный» или «нежелающий говорить» ― и пригрозили, что убьют его, если он не выдаст расположение этого места.

Байрон презрительно фыркнул. ― Тот, конечно же, сразу раскололся и, рыдая, начал лепетать, как туда можно добраться. Эти нефандосы ― просто трусы. Даже находясь во власти своего порока, все чего они хотят, лишь безопасно скользнуть по его поверхности, словно бахвалящийся распутник, у которого хватает смелости лишь на то, чтобы подглядывать в окна спальней. Если бы они и в самом деле жаждали испить сию чашу, они бы отправились на север, в Портовенере, где и впрямь могут найти вампира.

Кроуфорд кивнул. ― Полагаю, так оно и есть. Они просто жаждут грез, что обретают от своих кварцевых фетишей и легких металлов… а так же в крови людей, которые были укушены. Можно видеть посредством крови. Он направился было вперед, но был вынужден снова опереться на Байрона.

― А я к тому же теперь даже не зараженный. Но они сказали, что для ценителей моя кровь все еще заслуживает внимания ― они говорят, она словно молодой уксус, в котором они могут… все еще чувствовать вкус того изысканного вина, которым она когда-то была. Он издал болезненный смешок. ― Ты определенно придешься им по вкусу. Если конечно когда-нибудь впадешь в нищету…

― Благодарю. Без работы я теперь не останусь.

Некоторое время они молча хромали вперед, и Кроуфорду приходилось постоянно напоминать себе, где он находится. ― Я попытаюсь снова подняться в Альпы, ― хрипло сказал он, наконец, ― ради нашего ребенка, но боюсь, что в этот раз умру задолго до того, как достигну вершины. Я был… неизмеримо моложе в 1816.

― Если мой замысел сработает, нам не придется ехать дальше Венеции, ― сказал Байрон. ― Думаю, я знаю, как можно ослепить Грай.

― Ослепить… Грай, ― повторил Кроуфорд, печально оставляя слабую надежду разобраться хоть в чем-нибудь из происходящего.

Еле волоча ноги, они завернули за угол, и Байрон снял шляпу и замахал поджидавшей и карете.

― Этой ночью ты остановишься в моем доме в Пизе, ― сказал Барон, когда карета тронулась в путь, ― а завтра утром мы возьмем эту карету до Виареджо, где встретимся с Трелони, который приплывет туда на Боливаре. Он изготовил какую-то адскую жаровню, чтобы сжечь на ней тела. Мы же доставим свинцовые ящики для пепла.

Кроуфорд кивнул. ― Я рад, что их наконец-то сожгут.

― Я тоже, ― ответил Байрон. ― Эта чертова Санитарная Служба всеми правдами и неправдами тянула с предоставлением нам необходимых разрешений ― я думаю, кто-то высокопоставленный в Австрийском правительстве хочет, чтобы из песка вывелись вампиры ― но теперь у нас эти разрешения есть, и мы намерены ими воспользоваться, прежде чем их успеют отменить. Я только надеюсь, что еще не слишком поздно.

― Подожди ка минуту, ― сказал Кроуфорд. ― Пиза? Я не могу туда отправиться ― тамошняя гвардия разыскивает меня.

― О, господи боже, ты и вправду думаешь, что тебя можно узнать? Ты теперь должно быть весишь все девяносто фунтов[368]. Дьявол, да ты только посмотри на себя!

Байрон потянулся, сграбастал пригоршню грязных белых волос Кроуфорда и потащил. Почти без всякого сопротивления в его руке остался слипшийся клок волос. Байрон выбросил его в открытое окно и вытер руку носовым платком, а затем избавился от него таким же способом. ― Ты выглядишь словно больная, умирающая от голода столетняя обезьяна.

Кроуфорд улыбнулся, хотя зрение его было затуманено навернувшимися слезами. ― Я всегда говорил, что мужчина должен повидать что-то в жизни, прежде чем удариться в отцовство.



* * *



Дети Ли Ханта тоже заметили сходство Кроуфорда с обезьяной, и, окружив их, наперебой заголосили, что зверинец лорда и так уже слишком обширный, чтобы помещать туда еще и этого «шелудивого орангутанга», ― но Байрон с проклятьями отогнал их прочь и повел Кроуфорда вверх по лестнице в ванную, а затем пошел разыскать Трелони.

Кроуфорд оттер себя, пользуясь благоухающим розой мылом, что должно быть принадлежало любовнице Байрона Терезе ― несмотря на то, что был уверен, узнай она об этом, она бы к нему больше не притронулась, ― а также вымыл вместе с ним свои волосы. Когда он поднял голову из воды, после того как окунул ее, чтобы смыть пену, большая часть волос осталась в ванной, плавая завитками словно белковые нити сваренного яйца; и когда он выбрался из ванной и воспользовался одной из расчесок Терезы, он осознал, что стал совершенно лысым за этот прошедший месяц.

На стене висело большое зеркало, и он в ужасе уставился на свое обнаженное тело. Колени и локти были теперь самыми широкими частями его конечностей, а ребра выпирали, словно сжатые в кулак пальцы из-под обтягивающей одежды, а на запястьях от ежедневного натирания удерживающими его на кресте веревками образовались язвы. И он не думал, что когда-нибудь еще сможет иметь детей.

Некоторое время он почти неслышно оплакивал того мужчину, которым когда-то был… а затем, укрепив себя глотком Терезиного одеколона, натянул халат на свое понапрасну растраченное тело и попытался уверить себя, что если сможет как-нибудь спасти Джозефину и их ребенка, он, воистину, больше чем когда-либо прежде, будет отвечать понятиям мужественности.

Решение было смелым, но он посмотрел на свои бледные, трясущиеся руки, и спросил себя, что из задуманного окажется ему по силам; а затем, принимая во внимание расщепленное состояние своего разума, насколько его хотя бы хватит, чтобы не забыть об этом решении.

Байрон вернулся с Джоном Трелони, чтобы обсудить детали завтрашнего погребального костра ― Трелони лишь дважды в изумлении взглянул на Кроуфорда, один раз, когда впервые его увидел, а второй, когда Байрон сказал ему, кто это был ― но Кроуфорд никак не мог сосредоточиться на том, о чем говорилось; Трелони был настолько дородный и загорелый, настолько чернобородый и ясноглазый, и пышущий здоровьем, что Кроуфорд чувствовал себя изношенным и иссушенным, просто находясь рядом с ним.

Байрон заметил его невнимательность и провел Кроуфорда вдоль по коридору в гостевую комнату. ― Я пришлю слугу с чем-нибудь съедобным, ― сказал он Кроуфорду, осторожно присевшему на кровать. ― Я уверен, что доктор настоял бы, чтобы ты неделю не покидал кровати, но завтрашнее сожжение будет своего рода пробным забегом[369] перед предстоящим еще через день сожжением Шелли, так что я хочу, чтобы ты поехал.

Байрон повернулся было уйти, но затем добавил, ― Да, и я также скажу, чтобы слуга захватил чашку брэнди ― и не стесняйся в любое время попросить еще. Не в моем обыкновении ограничивать кого-нибудь в пьянстве, к тому же я не могу позволить пойти вокруг молве, что мое гостеприимство хромает настолько, что гостям приходится пить одеколон.

Кроуфорд почувствовал, что его лицо вспыхнуло, и сидел, не поднимая глаз; но после того как Байрон покинул комнату, он с благодарностью вытянулся на кровати, поджидая еду. Он слышал, как из окна выливали оставшуюся после его купания воду, и понадеялся, что та не отравит растения.

Он провалился в сон, и ему снилось, что он снова распят на кресте в подземном баре; кто-то по ошибке принял его за деревянное распятие и уже собирался вогнать железный гвоздь в его лицо, но единственное, чего он боялся, что человек слишком рано заметит, что он живой, и не сделает то, что хотел.





 

ГЛАВА 20

 

Единственными уцелевшими частями были немногочисленные

осколки костей, нижняя челюсть и череп; но что

поразило нас всех, так это то, что сердце его осталось целым.

Когда я выхватил эту реликвию из объятой пламенем печи,

мои руки сильно обгорели; и увидь кто-нибудь это мое деяние,

мне пришлось бы подвергнуться карантину.

— Эдвард Джон Трелони,

Из записей Шелли, Байрона, и Автора, 1878



Леди Макбет: Все еще пахнет кровью: всем

благовониям Аравии не очистить этой маленькой руки.

О-о-о!

Врач: Что за вздох! Как тягостно

страдает это сердце.

Придворная дама: Я не хотела бы таить его в груди

ценою почестей, что телу достаются.

— Шекспир, Макбет



Река Серкио в конце этого жаркого лета узкой неглубокой лентой вилась между крутых берегов, и искрящиеся волны, что набегали из Лигурийского Моря и с шумом обрушивались на этот необитаемый участок Тосканского побережья, образовали пену на приличном удалении вверх по устью реки, очевидно не встречая никакого сопротивления со стороны последней. Прибрежный бриз еле слышно шелестел в ветвях благоухающих сосен, что покрывали склоны холмов.  

Боливар встал на якорь в пятидесяти ярдах от берега, вблизи шлюпа[370], над которым развивался австрийский флаг, а карета Байрона остановилась на грунтовой дороге над берегом.

На песчаном склоне холма располагалась лачуга, сооруженная из сосновых стволов, соединенных сосновыми же ветвями, и крытая тростником, и Кроуфорд, Байрон и Ли Хант сидели в ее тени, потягивая холодное вино, в то время как несколько одетых в форму мужчин стояли вокруг этого маленького сооружения. Кроуфорд обильно потел и задавался вопросом, кому из этих служивых выпала неприятная обязанность прожить в этой лачуге весь прошлый месяц, охраняя могилы Вильямса и де Ложа.

― Трелони расстроен, ― сказал Байрон. ― Он хотел бы проделать все на рассвете ― и не сомневаюсь, с кораблем викингов в качестве погребального костра. Байрон все утро был нервным и раздражительным.

Трелони стоял в нескольких сотнях ярдов от них, со скрещенными руками, наблюдая, как мужчины из Санитарной Службы копают мягкий песок. Его изготовленная на заказ, своего рода жаровня, четырехногий железный стол с высокими боковыми стенками, стояла над непомерно большой грудой сосновых бревен в нескольких ярдах за ним.

Трелони сказал Байрону, что хочет, чтобы кремация состоялась в десять часов ― но Байрон спал долго, так что его карета лишь к полудню докатилась до того места, где дорога подступала к этому берегу.

Кроуфорд отхлебнул еще вина, затем кивнул. ― От всего этого попахивает язычеством, ― сказал он. Дорога его утомила, и все, чего он сейчас хотел, это поспать. Он поглубже надвинул на глаза край соломенной шляпы.

Хант взглянул на него в замешательстве и, казалось, хотел о чем-то спросить, но в этот миг Байрон чертыхнулся и поднялся на ноги; копавшие песок мужчины, очевидно, нашли тело, так как один из них выбрался из песчаной ямы и поднял багор.

― По крайней мере, хоть кто-то все еще там, ― пробормотал Байрон и, хромая, направился в их сторону.

Кроуфорд и Ли Хант поднялись и поплелись вслед за Байроном к яме по вязкому горячему песку. Кроуфорд заставил себя не отставать от Ли Ханта, хотя, чтобы не упасть в обморок, ему пришлось стиснуть кулаки и пристально глядеть себе под ноги и совершать глубокие вдохи. Бинты, наложенные на его лодыжки, были мокрыми ― надрезы-кровостоки, которыми его наградили нефандос, снова начали кровоточить.

Странно, но в морском бризе, доносящем сосновые ароматы, совсем не чувствовался запах разложения.

Санитарный служащий выволок на песок почерневшее, лишенное конечностей тело. Сплетенная из чеснока гирлянда все еще держалась на теле, и несколько окрасившихся в пурпурный цвет серебряных монет упали с него на песок. «Санитарная Служба не сжульничала», ― отрешенно подумал Кроуфорд.

Байрон щурился от яркого света, губы его были плотно сжаты. ― И это человеческое тело? ― скрипучим голосом спросил он. ― Это больше похоже на овечью тушу. Это… насмешка.

Трелони склонился и осторожно вытянул из остатков жакета черный шелковый платок; он положил его на песок возле одной из серебряных монет и указал на буквы Э.Э.В. вышитые на ткани.

Байрон с отвращением и изумлением тряхнул головой. ― Экскременты червей и те долговечнее, чем гончарная глина, из которой мы слеплены. Он вздохнул. ― Позвольте мне взглянуть на его зубы.

Трелони и Хант озадаченно посмотрели на Байрона.

― Я, э-э, могу опознать любого, с кем говорил, по его зубам, ― сказал он. Взглянув на Кроуфорда, он добавил, ― зубы всегда разоблачают то, что язык и глаза могут попытаться утаить.

Трелони что-то быстро пробормотал служащему по-итальянски, и тот пожал плечами и древком лопаты перевернул голову.

Кроуфорд опустил взгляд на бесформенное, лишенное губ лицо и кивнул. Клыки Вильямса были ощутимо длиннее, чем были, когда он был жив. «Чеснок и серебро замедлили его превращение, ― подумал Кроуфорд, ― но как бы то ни было, Санитарной Службе следовало позаботиться о том, чтобы по вполне благовидной здравоохранительной причине забить деревянный кол в его грудь».

Служащий снова склонился над ямой и в этот раз подцепил обутую в ботинок ногу. Трелони шагнул вперед ― он захватил с собой ботинок Вильямса для сравнения, и когда он приставил его к мертвой ступне, стало очевидно, что размер совпадает.

― Ох, это точно он, ― сказал Байрон. ― Давайте загрузим это в нашу печь, что скажете?

Служащие действовали аккуратно, но когда они поднимали тело, шея не выдержала, и голова, отвалившись, глухо ударилась о песок. Один из служащих поспешно шагнул вперед с лопатой, и в похожем на гротескный реверанс движении, словно упрашивал какое-нибудь нерешительное животное забраться в ловушку, осторожно поддел голову лезвием лопаты и поднял ее. Голова гримасничала, безглазо уставившись на океан, слегка покачиваясь, пока служащий нес ее к печи.

Байрон был бледен. ― Только не вытворяйте такого со мной, ― сказал он. ― Позвольте моему трупу гнить там, где он упадет.

Остальные служащие продолжали тем временем копать песок; и теперь обнаружили еще один труп и хотели знать, следует ли и его тоже отнести в печь.

― Нет, нет, ― сказал Байрон. ― Это всего лишь бедняга юнга, сомневаюсь, чтобы он как-то был…

Кроуфорд тронул Байрона за рукав, одновременно чтобы придать себе устойчивости и чтобы привлечь внимание лорда. ― Положим и его тоже, ― прошептал Кроуфорд. ― Я думаю, ты и его опознаешь по зубам.

― О-о. Байрон выругался. ― Si, metti anche lui nellafornache![371] Хант и Трелони уставились на него, и он добавил: ― Шелли, был достаточно хорошего мнения об этом ― как там его звали ― чтобы его нанять, так ведь? Я взял на себя долги Шелли, и я выбираю рассматривать этот как один из них.

Хант, Байрон и Трелони прошли вперед, встав вокруг открытой сверху печи, на которой лежал их мертвый, расчлененный друг, но Кроуфорд, пошатываясь, пошел по горячему песку назад, туда, где откапывали второе тело.

Служащие извлекли на свет голову и одну руку, и Кроуфорд увидел, что и здесь тоже были чеснок и серебряные монеты. Он вгляделся в лишенную плоти улыбку де Ложа, замечая его удлинившиеся клыки, и умудрился улыбнуться в ответ этому вызывающему ужас существу и коснулся рукой соломенной шляпы.

«Наконец-то прощай, Франсуа, ― подумал он. ― Еще раз спасибо, что помог мне с паспортом шесть лет назад. Интересно, живет ли там все еще тот клерк ― Бризо? Вроде как-то так его звали ― и сможет ли он теперь, наконец, заполучить твою жену»?

Санитарные служащие сложили останки де Ложа на шерстяное одеяло, и Кроуфорд, хромая, шел рядом с ними, пока они тащили свою ношу туда, где их дожидались остальные.

Наконец оба тела были уложены бок о бок на ложе печи, и Трелони склонился, удерживая стеклянную линзу над пучком совершенно сухой сосновой хвои. Ослепительно белым вспыхнул собранный в пучок солнечный свет, а затем вверх повалил смолянистый дым. Скоро огонь запылал столь яростно, что Хант, Трелони и служащие отступили назад, а пляж и море, словно мираж, заструились позади почти прозрачных языков пламени.

Кроуфорд заставил себя простоять еще секунду, удерживая на голове шляпу от напора горячего воздуха, который норовил унести ее прочь, и сквозь слезящиеся глаза смотрел на то, как жар поглощает изувеченные тела; а затем, когда он, в конце концов, повернулся прочь и, пошатываясь, направился навстречу относительной прохладе морского бриза, он заметил, что Байрон задержался у печи вместе с ним.

Они блеснули друг на друга взглядом, а затем отвернулись, Кроуфорд к морю, а Байрон к своей карете; и Кроуфорд знал, что Байрон тоже видел, как части тел слабо шевелились, словно зародыши в до срока разбитых яйцах.

Хант принес из кареты деревянный ящик, и после того, как первый невыносимый жар спал, уступив место ровному огню, Трелони открыл ящик, и Хант опрокинул его над огнем, высыпая ладан и соль на уже неподвижные тела, а Трелони умудрился подобраться достаточно близко, чтобы вылить на них бутыль вина и бутылку оливкового масла. Затем все ретировались обратно в лачугу, так как сам песок вокруг печи стал слишком горячим, чтобы находится на нем даже в обуви.

Ранее этим утром Трелони грубо отверг предложение выпить, но теперь схватил бутылку вина и запрокинул ее, жадно глотая прямо из горла. Он прислонился к одному из столбов хибары, но тот начал крениться, и Трелони опустился возле Ханта. Байрон стоял снаружи. Рядом с ним сидел вконец обессиленный Кроуфорд.

― Приготовили салат, ― пробормотал Байрон. Затем, уже громче, Байрон сказал: ― А не испытать ли силу вод, что утопили наших друзей! Как думаете, насколько далеко они были, когда их лодка затонула?

Трелони в гневе обратил к нему испещренное тенями волнующихся ветвей бородатое лицо. ― Лучше не пробуй, если только не хочешь, чтобы тебя тоже положил в эту печь ― ты сейчас не в том состоянии.

Байрон не обратил на него никакого внимания и начал расстегивать рубашку, направляясь по песчаному склону к плещущемуся внизу морю.

― Черт бы его побрал, ― пробормотал Трелони, сунув бутыль Ханту и поднимаясь на ноги.

Кроуфорд наблюдал, как они шагают к прибою, на ходу сбрасывая с себя одежду, а затем ныряют в набегающие на берег волны. Они с Хантом передавали друг другу бутыль, пока головы и руки пловцов удалялись от берега, разрезая сверкающую поверхность моря. Кроуфорд рассеянно смахнул с повязок на лодыжках запекшуюся пополам с песком кровь.

Спустя несколько минут один из пловцов, похоже, начал испытывать некоторые трудности ― другой подплыл к нему, а затем они оба повернули и медленно поплыли назад.

Хант поднялся на ноги. ― Думаю, это Байрон угодил в переплет, ― нервно сказал он.

Кроуфорд молча кивнул, понимая, что беспокойство Ханта за благополучие Байрона продиктовано главным образом тем, что Байрон обещал поддержать выпуск журнала, который должен был спасти Ханта от нищеты.

В конце концов, пловцы добрались до отмели и смогли, наконец, подняться. Неудачу и в самом деле потерпел Байрон ― Трелони практически все время тащил его на себе, и теперь Байрон гневно отбросил поддерживающую его руку.

Байрон отыскал свою беспорядочно разбросанную одежду и в этот раз натянул ее, прежде чем направиться обратно к хижине. ― Это был переизбыток черной желчи, ― пробормотал он, когда снова оказался в ее тени.

Кроуфорд припомнил, что в средневековой медицине черной желчью называлась предполагаемая жидкость человеческого тела, которая вызывала пессимизм и меланхолию. «Полагаю, ― подумал он, ― сегодня мы все страдаем от ее переизбытка».

К этому времени Трелони доковылял до хижины, и хотя он выжидательно взглянул на Байрона, лорд избегал смотреть в его сторону. ― Надеюсь, ты был сегодня внимательным, ― сказал Байрон, похоже, обращаясь к Кроуфорду. ― Завтра очередь Шелли.

Кроуфорд посмотрел на все еще бушующее пламя, и, несмотря на дневную жару, вынужден был стиснуть зубы, чтобы они не стучали.



* * *



Трелони отплыл на Боливаре и провел эту ночь в гостинице в Виареджо, тогда как остальные вернулись в Пизу на карете Байрона. На следующий день они встретились снова на участке берега расположенном пятнадцатью милями севернее; и Байрон снова заставил их опоздать. Хижину здесь не построили, так что Байрон, Кроуфорд и Хант дожидались в карете.

Небо было столь же безоблачным, как и накануне, и, казалось, было единым целым с морем, так что два острова, видневшиеся у южного горизонта, словно плыли по воздуху.

Байрон поймал взгляд Кроуфорда и кивнул в направлении островов. ― Горгона и Эльба, ― сказал он. ― Как думаешь, к какому из них правил наш Персей? К Горгоне или к острову изгнания?

Хант закатил глаза и громко выдохнул.

Трелони прибыл рано утром и успел установить свою печь, и когда, наконец, прибыла карета Байрона, сказал дожидавшимся служащим, что они могут начинать копать.

Тем не менее, уже больше часа мужчины безрезультатно копали мягкий песок ― если конечно не считать результатом находку полуистлевших брюк, которые вряд ли могли принадлежать кому-нибудь, кто был на Дон Жуане. Служащие раздражено отбросили заскорузлое от песка одеяние в сторону, но Кроуфорд высунулся из окна кареты, чтобы посмотреть на эти окаменевшие брюки, гадая, не их ли он скинул два месяца назад в заливе Специи, перед тем, как бросился спасать собирающуюся покончить с собой Джозефину.

На какой-то миг он исполнился сожаления, что поплыл тогда ее спасть, но затем вспомнил, что теперь она, по всей видимости, от него беременна ― и возможно забеременела в тот самый день.

Когда, в конце концов, он расслабленно откинулся на сиденье, Байрон беспокойно взглянул на него, и Кроуфорд знал, чего он боится ― что их ожидание слишком затянулось, и что тело Шелли уже подверглось каменному воскрешению и выкарабкалось наружу из своей могилы.

― Похоже, что все-таки на Горгону, ― сказал Байрон.

Кроуфорд пожал плечами, и наметил рукой крестное знамение[372]. Его одолевала слабость и била дрожь, и сейчас он был бы рад, если бы тело не нашлось вовсе, и ему не пришлось бы выбираться из кареты и таскаться по жаре.

Но спустя несколько минут одна из исследующих песок лопат с глухим стуком ударилась обо что-то, и после того как служащие, распластавшись на земле, смели в сторону песок, они позвали англичан.

― По всей видимости, все же к Эльбе, ― стоически промолвил Кроуфорд, надевая свою соломенную шляпу.

Байрон вздохнул и отворил дверь кареты. ― Еще не слишком поздно, ― согласился он, выбираясь на заметенную песком дорогу. Его седеющие волосы заблестели, когда он шагнул из полумрака кареты под слепяще жаркое солнце.

― Не слишком поздно? ― разражено отозвался Хант, выбираясь вслед за Байроном. ― Ты думал, что за это время он успеет окончательно разложиться?

― Напротив, ― сказал Байрон и направился по иссохшей траве обочины к песчаному берегу.

Хант обернулся к Кроуфорду, который к этому времени выбрался наружу позади него. ― Как думаешь, что его светлость под этим разумела? ― спросил Хант.

― По-видимому, он имел в виду «напротив», ― ответил Кроуфорд.

Они последовали за Байроном к тому месту, где Трелони стоял возле вырытой в песке ямы, а затем некоторое время простояли в молчании, глядя на распростертые внизу останки Шелли.

Обнажившиеся кости обрели темно синий цвет, а когда-то белая одежда была теперь вся черной. В отличие от вчерашних эксгумаций, зловоние разлагающегося трупа было здесь просто ужасным, и карантинные инспекторы повязали на лица шейные платки, прежде чем извлечь тело из ямы. Но, по крайней мере, его части держались вместе, и когда тело было уложено на песок, Кроуфорд заметил, что передние зубы не обнаруживали никаких признаков роста за этот проведенный в земле месяц.

Кроуфорд посмотрел на Байрона. ― Даже и не взглянул в сторону Горгоны, ― тихо сказал он. Очевидно, Шелли окончательно умер, когда его сестра ламия угасла на берегу вблизи Каза Магни.



Байрон изрыгнул проклятье, отвернулся, и сердито отер глаза рукавом.

Трелони присел возле трупа и осторожно извлек из кармана куртки копию поэм Китса, но от нее теперь остался лишь кожаный переплет, и он печально положил ее обратно на почерневшую грудную клетку.

Затем тело было перемещено на одеяло, и четверо англичан похоронным кортежем проследовали за несущими его итальянцами к печи, где его осторожно опустили на покрытое сажей ложе. На груди у тела все еще лежала испорченная кожная обложка ― «словно, ― подумал Кроуфорд, ― Библия, стиснутая в руках покоящегося в гробу мертвого священника».

Трелони снова разжег огонь в куче сосновых бревен под железным столом, и снова языки пламени в испепеляющей ярости взвились вверх ― но Байрон и Кроуфорд еще раз на несколько секунд бросили вызов ужасающему жару, чтобы посмотреть, как тело Шелли совершенно неподвижно сгорает на железном ложе. Они покинули нестерпимый жар и встали в стороне от Ханта и остальных.

Языки пламени были все еще высокими, но теперь уже более спокойными, и вокруг них словно аура реяло золотое и пурпурное свечение. Байрон взглянул на Кроуфорда, и тот кивнул.

― То существо, которое напало на нас в Альпах, осветилось этими же цветами, ― тихо сказал Кроуфорд, ― перед тем как обратилось в камень.

― Так светится сама радуга над… драматично окаменевшими Альпами. Что если человеческие правители приняли эти цвета в духе того… как выставляют напоказ высушенные головы поверженных врагов ― хотя в случае с этими существами высушенная голова часто все еще может укусить.

― Да, укусить то самое слово, ― согласился Кроуфорд.

Байрон вытер вспотевшее лицо носовым платком. ― Здесь что-то должно произойти, ― тихо сообщил он Кроуфорду. ― Ты теперь не хуже меня разбираешься во всех этих делах ― так что смотри внимательно.

Кроуфорд оглянулся на черную фигуру, лежащую в самом сердце пламени. ― Что ― что должно произойти?

Байрон тряхнул головой. ― Я не уверен. Вот почему мне нужно, чтобы ты был здесь, мне нужна твоя помощь. Это должно быть что-то… что четыре года назад в Венеции привлекло к Шелли внимание Грай ― а за два года до этого внимание какой-то дикой ламии на озере Леман.

Видя озадаченный взгляд Кроуфорда, он добавил: ― Что-то, что отличает его от людей ― ото всех, даже от людей подобных тебе и мне.

― А… Кроуфорд кивнул. ― Верно, он был членом семьи ― но не так как я, посредством женитьбы, а по праву рождения, по крови. Он вспомнил жалобы Шелли на камни в мочевом пузыре, жесткость кожи и отвердение ногтей. ― По большей части он был человеком, но отчасти… нефелимом, каменным существом.

― Тогда возможно ― это его кости, ― хрипло сказал Байрон. Он неопределенно воздел руку, словно бы прощаясь или принося Шелли свои извинения, затем посмотрел на Трелони, который стоял, обливаясь потом и слезами, что стекали по его загорелому лицу, застревая в черной бороде. ― Трелони! ― позвал Байрон. Мне нужен его череп, если его можно спасти!

Трелони не расслышал его слов и попросил его повторить ― а затем видимо уразумел и гневно воззрился на Байрона. ― Зачем? ― пророкотал он. ― Чтобы ты мог сделать из него еще одну чашу?

Голос Байрона, когда он ответил, был ровным. ― Нет, ― сказал он, хромая, направившись к остальным, ― я позабочусь о нем так… как бы Шелли этого хотелось.

Кроуфорд по горячему песку последовал за Байроном, а Трелони неохотно ухватил снабженный длинной ручкой багор и подступил к огню. Бородатый гигант склонился над ярко пылающей печью и потянулся крюком к голове Шелли, но при первом же прикосновении железа череп рассыпался на кусочки, выбросив в небо кружащиеся частички сгоревшей плоти. Трелони вернулся назад, и, отбросив крюк в сторону, начал счищать с предплечья опаленные волосы.

Кроуфорд поймал взгляд Байрона и едва заметно покачал головой. «Это не череп», ― подумал он.

Языки пламени трепетали в дующем с моря бризе, и Кроуфорд повернулся назад, чтобы охладить разгоряченное лицо. За последние минуты он окончательно уверился, что обугливающаяся фигура на железном ложе позади него не принадлежала больше человеку, тем более человеку, которого он когда-то знал. Теперь она воспринималась скорее как какой-то причудливый узел в ткани мироздания, как что-то, что нарушало естественные законы бытия, будто камень немыслимым образом воспаривший в небеса. Словно жар печи кристаллизовал что-то, измерил что-то, что прежде было лишь волной вероятности.

Он оглянулся на печь, пытаясь установить источник этого ощущения, но тело было просто телом, просто мертвой плотью и костями, погруженными в огонь.

Кроуфорд перевел взгляд на Байрона, силясь понять, испытывает ли он тоже это чувство, чувство чего-то неправильного в теле Шелли, но Байрон в этот миг, казалось, полностью позабыл, что Шелли не был до конца человеком ― он лишь сжимал и разжимал кулаки, уставившись на погребальный костер пожирающий его друга.

Хант подошел с деревянным ящиком, который накануне приносил к костру Вильямса, и они с Трелони открыли его и начали бросать ладан и соль в огонь, усиливая желто-золотое свечение пламени. Трелони снова, тяжело ступая, приблизился к огню, в этот раз, чтобы вылить на тело Шелли вино и масло.

― Силою огня мы возвращаем природе, ― нараспев произнес Трелони, ― те элементы, из которых человек составлен: землю, воздух и воду. Все течет, все изменяется, но ничто не исчезает бесследно; он теперь часть того, что всегда боготворил.

Некоторое время все молчали, и рев огня был единственным звуком под раскинувшимся над ними бездонным небом; наконец Байрон вымученно улыбнулся. ― Я всегда знал, что ты язычник, ― сказал он Трелони, но не знал, что ты был языческим жрецом. В глазах у Байрона блеснули слезы, а голос ломался, когда он прибавил: ― Ты… хорошо все сказал.