– Я уже вырыл тебе могилу. В лесу… Милое местечко, сама увидишь. Хотя что это я, ничего ты не увидишь, но поверь на слово. Прекрасное место, чтобы провести в нем вечность.
Губы девушки начали дрожать, глаза заблестели.
– Боишься умереть?.. Прости, что за идиотский вопрос! Все боятся смерти. Все, без исключения… Мне ли не знать! Но не хочу портить тебе аппетит.
Она поправила закрывающую ей глаза челку. Этот машинальный жест смутил Габриэля. Так всегда делала Лана.
– Давай поешь, – снова заговорил он.
– Я не голодна, – прошептала его гостья.
– Я не спрашиваю, голодна ли ты, я прошу тебя поесть. И я ненавижу, когда меня не слушаются.
Она чуть помедлила, готовая к сопротивлению. Но посмотрела ему в глаза и передумала. Взяла вилку и наколола кусок чего-то в тарелке. То, что он ей приготовил, казалось вкусным.
Но для девушки все имело один и тот же вкус. Вкус смерти.
53
Изри не было уже несколько недель. Я слышала, как Межда говорила Сефане о том, что он по работе должен часто уезжать из Парижа. Наверное, поэтому он больше и не приходит.
Если только он просто-напросто не забыл о своих обещаниях.
Так или иначе, Межда снова почувствовала свою силу. Она постоянно ходит с хлыстом в руках и бьет меня по поводу и без. Она выбросила мои одеяла и заставляет меня спать на голом полу, отчего мне еще больнее.
Я старалась сражаться. Старалась тоже сделать ей больно. Но, должна признаться, я не на высоте. Я стараюсь, но ничего не получается. Я не создана для того, чтобы причинять боль.
Когда-то отец говорил, что мама называла меня ангелом. Упавшим с неба ангелом.
Ангел с неба. Оказавшийся на самом дне.
Сегодня понедельник, и я убираю квартиру Лягушки. Лягушки, которая хотела стать такой же большой, как бык. Если она будет продолжать обжираться сладостями, то ей это когда-нибудь удастся!
Вообще-то, «Лягушка» звучит даже мило, эта кличка Межде не подходит. Поэтому я решаю звать ее Жабой.
Она приказала мне вычистить швы между плитками на полу, и когда она заходит в кухню, я стою на коленях.
– Кстати, я тебе не говорила? Твой отец написал Сефане, – заявляет она со злобной усмешкой. – Она ответила ему, что теперь за тобой присматриваю я, потому что ты себя плохо вела с ее мужем, заигрывала…
У меня перехватывает горло.
– Так что он и мне написал. Спрашивал, как ты, нет ли с тобой проблем… Какой твой отец славный! – хохочет она. – Я ему сегодня утром отправила письмецо, написала, что ты прогуливаешь уроки, потому что предпочитаешь болтаться по улицам с парнями…
Я с силой сжимаю щетку.
– Еще написала, что я предложила тебе уехать обратно в Марокко, а ты не хочешь туда возвращаться. Не хочешь с ним жить! Что ты даже угрожала выброситься из окна, если я буду настаивать…
Я поднимаю голову и бросаю на нее гневный взгляд. Как будто гнев может причинить вред…
– Ну и в конце сообщила, будто делаю все, от меня зависящее, лишь бы ты исправилась, но что ты мне обходишься очень дорого, потому как отказываешься работать, даже по выходным. И что хорошо бы, он выслал мне немного деньжат…
– У моего отца нет денег! – бросаю я, еле сдерживая слезы.
– Найдутся, не сомневаюсь! – забавляется Межда.
* * *
В конце концов Мари-Виолетт Кара-Сантос решила оставлять у себя Таму на большее количество часов. Нужно сказать, что та ей обходится совсем недорого. Двадцать евро в сутки, из которых девочка работает шестнадцать часов. Тама в счете не очень сильна, но выходит: что-то около евро в час.
Кто даст меньше?
Сегодня вечером Тама покинет этот дом, который с каждым днем ненавидит все больше. Дети обращаются с ней все более невежливо, они привыкли к тому, что она делает все, что ей велят. Наверное, потому, что родители никогда их не одергивают. Так что их вины в этом нет, но все равно тяжело.
Вся семья постоянно мусорит, сколько бы Тама ни убирала в доме. Когда мадам Кара-Сантос приходит из сада, то забывает вытереть ноги и разносит грязь по всем комнатам. Потом снимает обувь и приказывает Таме ее обтереть.
Муж Мари-Виолетт даже не удосуживается сам выбросить презервативы, и Тама подбирает их у ножки кровати. Она боится, что однажды точно что-нибудь подцепит.
В пять вечера Тама меняет памперсы маленькой Августине, и тут из школы приходит Адам. Он бросает в прихожей свой рюкзак и пьет кока-колу прямо из бутылки, пока Тама делает ему свежевыжатый апельсиновый сок. Он ест хлеб с сыром и оставляет крошки и нож на столе.
– Кимоно мое где?
– В шкафу у тебя в комнате, – отвечает Тама.
Уже два месяца этот маленький засранец занимается дзюдо в зале, который находится в трехстах метрах от дома. И играет в чемпиона, богатыря. Сверхчеловека. На самом деле он всего лишь худенький и некрасивый подросток.
– Принеси.
– Я занята с твоей младшей сестрой, не могу ее бросить.
– Принеси! – повторяет он, повышая голос. – Я сам за ней посмотрю!
– Подожди, я сейчас закончу.
– Черт! Давай неси!
Тама застегивает памперс и заново одевает Августину.
– Пошевеливайся, служка! – бросает ей Адам. – Из-за тебя я опоздаю!
В этот момент по коридору проходит мадам Кара-Сантос и спокойно говорит сыну:
– Не надо так ее называть, милый. Хорошо? Тама – не служка, а домработница.
«Домработница»… Таме хочется напомнить мадам Кара-Сантос, что ей всего четырнадцать и что у нее нет дома. И что в таком бешеном ритме его, быть может, никогда и не будет. Что она умрет раньше.
Тама усаживает Августину на высокий стульчик и закрепляет ремешками.
– Ну что, ты все?! – надрывается Адам. – Неси это чертово кимоно!
– Если бы ты сам сходил, то не опоздал бы! – отвечает насмешливо Тама.
– Мать твою! – бросает он ей в лицо. – Вот же твою мать!
Он смотрит на Таму и отвратительно ухмыляется.
– Моя мать святая! – отвечает Тама.
– Да имел я ее!
Тама поднимает руку. И по всему дому разносится звук затрещины.
Тама сидит на полу в прихожей. Скоро придет Межда. Тама со страхом ждет момента, когда та узнает, что мадам Кара-Сантос решила ее выгнать.
Когда Межда появляется на пороге, Мари-Виолетт сразу все выкладывает. Кричит, что Тама посмела ударить ее сына, что она опасна и что отныне оставлять с ней детей нельзя. Она заканчивает свою обличительную речь, объявив, что больше не хочет видеть ни Между, ни Таму. И что шестьдесят евро она платить не собирается.
Когда машина трогается, Тама уже знает, куда ее везут.
Снова в ад.
И тогда она решает, что там ей и самое место.
Ее истинное место именно там.
Межда молча ведет машину, даже не ругается. Она едет сразу на фирму, и Тама всю ночь работает, пока Жаба лежит в кабинете на диване. Тама очень устала, и ей тяжело убирать. В животе у нее пусто, поэтому она роется в ящиках офисных столов в поисках еды, пока не находит шоколадный батончик, который почти проглатывает. Головокружение немного отступает, и она снова принимается за работу.
В четыре утра у Межды звенит будильник. Она спускается на первый этаж за своей рабыней, та как раз заканчивает уборку последнего кабинета.
Они садятся в машину и уезжают. Тама сразу засыпает. Когда машина останавливается, она подскакивает и отстегивает ремень. Они поднимаются в квартиру, и Тама готовится к самому худшему.
Заперев дверь, Межда подходит вплотную к Таме:
– Ты это специально сделала, да, дрянь?
Тама ничего не отвечает. Она и сама не знает. Может быть, и специально.
– А шестьдесят евро в неделю мне кто будет платить, ты?
Снова тишина.
– Нет?! Тогда кому ты нужна?!. Да никому! Ты мне дорого заплатишь, – предупреждает она. – Набери ванну.
Пока Межда раздевается, Тама выполняет приказание. Жаба ложится в ванну, а Тама стоит на коленях у раковины, с руками за головой.
Если это ее единственное наказание, то она легко отделалась.
Глаза слипаются, она оседает на пол от усталости. Но каждый раз, когда она начинает засыпать, Межда ее будит, крича в ухо.
В пять тридцать Межда наконец вылезает из ванны и приказывает, чтобы Тама вымыла за ней. Девушка снова слушается. Когда уборка закончена, Межда требует чая с мятой.
Тама понимает, что этой ночью спать она не будет.
Попивая чай, Межда бросает:
– Я сегодня звонила Изри. Говорит, не зайдет на выходных: он в отъезде.
Это почти неприкрытая угроза…
* * *
После бессонной ночи Межда отвезла меня к Бенхима. Позавтракать она мне не разрешила, поэтому я умираю с голоду. Неожиданно Межда решает остаться со мной. Она разваливается на диване и следит за тем, что я делаю. А значит, прилечь не удастся, даже на полчаса. И из ящиков или из самого холодильника ничего не получится взять.
Я вытираю пыль в гостиной, а Жаба смотрит фильм по телевизору. Вдруг она делает звук тише.
– Твой отец прислал мне сто евро, – заявляет она. – Три дня назад получила…
Сто евро. Для отца это большая сумма. Я закрываю глаза и представляю, скольких усилий ему стоило собрать деньги для этой сволочи.
– Думаю, в долги залез! – ухмыляется она. – И когда узнает грустную новость, то совсем расстроится…
Я хмуро на нее смотрю:
– Какую грустную новость?
– Я ему ответ приготовила, – заявляет она. – Написала, что ты забеременела от какого-то местного проходимца. И что деньги пойдут тебе на аборт.
– Но вы не имеете права говорить ему такие вещи! – ору я.
– Поздно! Я письмо сегодня утром отправила…
Чтобы доказать, что не выдумывает, Межда вытаскивает из сумки два листа бумаги.
– Я тут ксерокс сделала, чтобы тебе было что вспомнить!
Она бросает письмо мне в лицо, я не могу пошевелиться, а Межда цинично ухмыляется.
– Твоего отца удар хватит! А если переживет, то будь уверена, видеть он тебя уже не захочет. Ты для него теперь просто шлюшка, ты даже жить недостойна…
Я приближаюсь к ней, сжав кулаки. Пытаюсь дать ей пощечину, но у меня почти нет сил. Она без труда удерживает мою руку и выкручивает ее. Потом отталкивает так сильно, что я падаю на спину и бьюсь головой о тяжелый деревянный стол. Я лежу на полу, и она ставит ногу мне на лицо, давя всем весом на щеку.
– Заканчивай уборку, отродье. А то я тебя размажу, как кусок дерьма.
Она отпускает меня, и я с трудом поднимаюсь. Сейчас не время начинать борьбу, потому что в любой момент я могу потерять сознание. Я подбираю письмо, кладу в карман блузки и снова принимаюсь за работу. У меня дрожат руки, по пылающим щекам текут слезы.
Когда отец прочтет это письмо, то откажется от меня. Навсегда.
Около полудня Межда делает себе бутерброд, а я продолжаю уборку. Она ест его, стоя передо мной, летят крошки, а ведь я только-только пропылесосила всю квартиру.
Мне кажется, что вечер длится бесконечно. Я едва могу двигаться, ужасно болит спина. Я еле держусь на ногах.
Наконец около семи вечера с работы возвращается мадам Бенхима и дает Межде деньги.
И мы снова едем на фирму, в машине на заднем сиденье я засыпаю.
Короткий перерыв.
Мне нужно убрать примерно тридцать кабинетов. Я по-прежнему ничего не ела и совсем не спала. Спина вот-вот развалится на мелкие кусочки. Руки все в порезах, голова гудит от боли и ненависти.
Несколько раз за ночь я едва не теряю сознание. Но за мной следит злобная Межда. Она оперлась о перила на первом этаже и не пропускает ни одного моего движения. Около двух ночи ноги перестают меня слушаться, и у какой-то двери я соскальзываю на пол. Межда тут же прибегает, хватает меня за волосы и ставит на ноги:
– Так, лентяйка, заканчивай уборку, мне уже спать пора!
Мы уезжаем в четыре тридцать утра. Межда подталкивает меня к машине, потому что идти сама я уже не в состоянии. Как только я сажусь на заднее сиденье, то пристегиваюсь и закрываю глаза. И тотчас же засыпаю.
Шум мотора стихает, я резко открываю глаза и отстегиваюсь. Я нахожусь в полусне и не сразу понимаю, что машина остановилась непонятно где.
– Выходи, – приказывает Межда.
– Но…
– Проваливай! – орет она.
– Где мы?
– Раз ты не способна даже работать, ты мне больше не нужна. Выходи из машины и вали на все четыре стороны.
Я озираюсь и вижу какой-то пустырь, заброшенный завод, остовы машин.
– Давай, брысь отсюда!
Межда выходит, открывает с моей стороны дверь, хватает меня за руку и заставляет выйти из машины. Потом толкает меня вперед.
– Вы же не бросите меня здесь! – говорю я со слезами в голосе.
– Вести себя надо лучше! На панель пойдешь, шлюшка!
Меня пробирает ледяной холод. Начинается паника. Межда садится за руль и заводит мотор. Тогда я бросаюсь к машине и стучу по стеклу.
– Пожалуйста, мадам! Не бросайте меня!
Машина медленно едет, я иду за ней. Межда жмет на газ, я начинаю бежать и кричать, пока не падаю в лужу.
Машина останавливается, Межда снова выходит. Она смотрит на меня с высоты своего роста. А я вся в слезах стою на коленях в ледяной воде.
– Что такое, Тама? Хочешь со мной остаться?
– Не бросайте меня!
– А с чего бы мне продолжать о тебе заботиться, а?
Я инстинктивно чувствую, что надо ее умолять. Потому что думаю, что она ждет именно этого. Надеется.
– Пожалуйста, мадам… прошу вас, не бросайте меня тут! Умоляю вас…
Она улыбается и идет обратно к машине. Открывает багажник, вынимает оттуда старое покрывало и бросает его на заднее сиденье. Потом оставляет дверь открытой и ждет, скрестив руки на груди. Тогда я делаю титаническое усилие, встаю на ноги и сажусь в машину.
– Смотри не запачкай! Ясно?!
– Да, мадам…
Мне кажется, что мы едем целую вечность. Я дрожу от холода и уже не сплю.
Каждую секунду я говорю себе, что мне следовало убежать. Что я ужасная трусиха. Маргарите бы стало за меня стыдно.
Я слаба и знаю это.
Иначе я не была бы рабыней… как мне часто говорили.
Мы подъезжаем к дому и поднимаемся на шестой этаж. Межда захлопывает дверь и кладет ключи в карман брюк.
Неожиданно я понимаю, что она не била меня ни вчера вечером, ни сегодня утром, но не била лишь потому, что мне нужно было работать. Чтобы ей заплатили Бенхима и на фирме.
Едва я это осознала, как получила сильный удар в затылок. Я падаю на пол, у меня даже нет сил встать.
Сейчас субботнее утро, пять тридцать. Добро пожаловать в выходной день…
Межда продолжает избивать меня ногами. Я защищаю тело, как могу, но мне не удается избежать ненависти, которую она сдерживала больше суток. Межда хватает разделочную доску и яростно меня колотит.
– Ты специально нагадила Кара-Сантосам, чтоб они тебя выгнали! – орет она. – Чтобы мне лишний раз насолить?! Признавайся!
И я признаюсь. Я бы в чем угодно призналась. В любом проступке, в любом преступлении.
– Я так и знала! – ликует Межда.
Град ударов наконец прекращается.
У меня из носа идет кровь, и рот весь в крови.
Кровь стекает по лбу, кровь заливает глаза.
Межда хватает меня за волосы и запрокидывает мою голову.
– Ну что, выбросить тебя на улицу? На обочине оставить, как бродячую собаку?
– Нет! – отвечаю я, всхлипывая.
– Нет?
Она ставит ногу на мою левую руку, наваливается всем весом, как будто хочет вдавить ее в пол. Я ору от боли. Ору, как сумасшедшая. И получаю новый удар по спине. Снова кричу и срываю голос. Я затихаю, Межда отпивает воды и смотрит на мою агонию. Потом она полностью меня раздевает, у меня нет сил ей помешать. Внутренней энергии у меня остается ровно на то, чтобы просто выбраться живой из этого кошмара.
– Хочешь, чтобы я тебя прикончила, да? Ан нет, я тебя не убью, дорогуша! – говорит она. – Будешь жить и работать на меня будешь!
– Да, – шепчу я.
– И будешь себя хорошо вести!
– Да, мадам…
Я готова согласиться с чем угодно. Как только она закончит исходить ядом, я смогу наконец поспать. Я хочу только одного. Поспать.
Но ей, как видно, не до сна.
– Встать! – приказывает она.
Я встаю на четвереньки и, держась за стул, поднимаюсь. Я дрожу, голая перед своим палачом. Мне тяжело дышать, – похоже, она сломала мне палец и ребра. Одно ребро точно.
Что еще она мне готовит? Какую новую пытку для меня придумала?
Ей же тоже нужно когда-нибудь спать. Поэтому я храню надежду.
Спать, пусть на полу. Пусть голой на балконе.
Она выталкивает меня на лоджию и приказывает лечь на живот. Я подчиняюсь – противиться бесполезно. У меня на это уже не хватает духу.
Ничего не хватает.
Она берет с полки большой моток скотча. По всей видимости, она все предусмотрела. Тщательно подготовилась к мести, когда узнала, что Изри не придет. Еще до того, когда меня выгнала эта чертова Кара-Сантос.
Она обматывает мне запястья, затем щиколотки. Я скрючиваюсь у стенки, надеясь, что этим все и закончится.
– Глаза слипаются, Тама? – спрашивает она.
Я предпочитаю промолчать. В любом случае сил отвечать у меня уже нет. Я могу только дышать.
И тогда она начинает петь.
Чтобы кто-то стал хорошим,Купим сарафан в горошек,Чтобы оградить от бед,Купим миленький корсет…
Она хватает ведро с холодной водой и выливает мне на голову. Я даже не закричала, только сердце зашлось. Когда она выливает на меня еще одно ведро ледяной воды, я издаю лишь слабый стон.
Хочешь, будет на чепецКрасных розочек венец,Драгоценностей и злата,Чтобы поживать богато…
Затем она берет из мусорного ведра пустую консервную банку и ставит под кран. Скрещивает руки на груди и наблюдает. Несколько секунд спустя на жестяную банку падает первая капля.
– Отлично! – говорит она. – Пойду спать… Спокойной ночи, куколка!
Куколка моя роднаяГлазки все не закрывает.Спи, красавица, усни,Глазки синие сомкни,Спи, мой котик, засыпай,Маму мучать прекращай.Куколка моя роднаяПостепенно засыпает…
Межда выключает свет, захлопывает дверь, глаза у меня закрываются. Тело охватывает боль, я не могу вытянуться в полный рост в холодной воде, поэтому просто сижу на полу. Но я все равно почти засыпаю. Что меня ждет – объятия Морфея или кома, не знаю.
На банку падает вторая капля. Я вздрагиваю, открываю глаза. Как будто мне по лбу ударили молотком.
И так каждые десять секунд.
Я понимаю, что пытка будет длиться часами.
О страданиях позабыть не удастся.
Уснуть невозможно.
Я соскальзываю по стене и оказываюсь в ледяной воде. Плитки пола твердые и холодные, скотч врезается мне в тело. В животе горит. Лицо ледяное.
Проходит десять минут, у меня нервы на пределе, мне кажется, будто с меня содрали кожу.
Проходит час, и мне кажется, что я сойду с ума.
Я тихо считаю секунды между каждой каплей, мой голос становится все слабее.
Скоро я уже не могу считать.
Тогда я зову маму. Но она умерла.
Зову папу. Но его здесь нет.
Зову Изри. Но он так далеко.
Все равно никогда не слышит, когда я зову на помощь.
Никто, никогда.
Потому что, чтобы звать на помощь, надо существовать. Существовать для кого-нибудь.
Моя куколка роднаяЗасыпает, засыпает.Ангелочки, сон храните,На бочок переверните,Ветерок, кровать качай,Спи, малютка, баю-бай.Мама голову теряет,Так малышку обожает.
Мама называла меня ангелом. Упавшим с неба ангелом. Ангел с неба. Оказавшийся на самом дне.
Только вот мама забыла добавить, что ангелы, которые падают с неба, никогда не поднимаются на ноги.
54
Он был всегда, в закоулках ее памяти.
Он был всегда, но она этого не знала.
Она сидела перед домом в тени огромного дерева, закутавшись в оранжевое покрывало… В платье, белом и невесомом, доходившем ей до колен. Уже отросшие волосы были собраны на затылке в пучок. В руках она держала маленькую бело-синюю тарелку, в которую, развлекаясь, насыпала горячий песок.
Рядом с ней сидела мать, она разбирала пальмовые листья, чтобы сплести из них корзину, и напевала нежную песенку.
Когда тарелка наполнялась, она потихоньку высыпала песок и начинала снова. Главное для нее было находиться рядом с мамой. Смотреть, как та работает, смотреть, как ее тонкие руки ловко разделяют листья на полоски.
Смотреть, как она улыбается.
Просто на нее смотреть.
Слушать ее теплый голос, вдыхать нежный аромат. Ловить взгляд золотистых зеленых глаз.
Когда мать закончила плести корзину, то взяла дочь на руки. Она продолжала петь и при этом крутила-вертела малышку над головой.
Они расхохотались и обнялись.
Конечно, они были счастливы.
Потом они пошли обратно в маленький домик, и мать искупала ее, рассказывая историю. Волшебную сказку, в которой все хорошо заканчивалось.
В этот период ее жизни все истории заканчивались хорошо.
Мать завернула ее в полотенце и долго держала на коленях.
И она уснула с улыбкой на лице.
Он был всегда, в закоулках ее памяти.
Этой ночью он явился, словно хотел напомнить ей о былом счастье. Что оно ей знакомо. Что она была желанна, хотя это и было давно.
Он был всегда, в закоулках ее памяти.
Как воспоминание, кристально чистое воспоминание.
Четкое, как росчерк китайской туши.
55
Когда я открываю глаза, то вижу свет. Мягкий, он похож на свет от лампы на моей коробке. Я двигаю рукой, отчего в плече появляется невыносимая боль. Я слышу собственный стон, но он доносится будто откуда-то издалека. Словно бы стонет кто-то другой.
Тогда я перестаю двигаться и закрываю глаза.
Я возвращаюсь к себе домой, под оранжевое покрывало. Мама смотрит на меня и улыбается. Она подходит ко мне, садится и кладет руку мне на лоб.
Просыпайся, ангел мой.
Ты должна проснуться.
Я снова выныриваю на поверхность. Где-то возле меня по-прежнему льется мягкий свет. И тихо. Я могу расслышать, как в ушах бьется пульс. Может быть, я на самом деле не проснулась. Может, я все еще сплю.
Но тело болит. Словно что-то ужасно огромное навалилось на меня всей своей тяжестью.
Может ли что-то болеть, когда спишь?
Вернуться обратно, прижаться к ней. Она поднимет меня над головой и начнет крутить и вертеть…
Я поднимаю веки, они как ночные мотыльки, которые летят на таинственный свет. В этой по-прежнему идеальной тишине становится яснее, где болит. Наверное, мне в ноги, живот и спину воткнули стрелы. Отравленные стрелы. А в череп вбили гвозди. Которые вошли глубоко в мозг.
Но все-таки я могу кое-что разглядеть. Белый потолок, люстру.
Я никогда не видела эту люстру.
Ступням становится все холоднее. Может быть, я лежу во льду?
Я в гробу?
Не думаю, что в гробу есть люстры.
Я предпочитаю вернуться к себе домой. Закутываюсь в оранжевое покрывало и вижу, что вокруг меня ничего нет. Ни дома, ни песка.
И мама тоже исчезла.
Подними меня над головой, крути и верти.
По-прежнему льется свет. Мягкий и уютный.
Люстра на своем месте.
Мне кажется, что я выныриваю из влажного мира, покрытого густым туманом.
На этот раз я различаю чьи-то голоса. Они звучат приглушенно, какие-то люди смеются и разговаривают. Я изо всех сил прислушиваюсь.
Я лежу на чем-то мягком. Не на полу, тут что-то другое. Сосредотачиваюсь и пытаюсь выговорить хоть слово, хоть звук. Стараюсь произнести свое имя.
Но только я не помню, как меня зовут.
Тогда я отключаюсь. Пытаюсь найти дорогу домой. К оранжевому покрывалу, белому платью, синей тарелке. К маме, ее улыбке, ее голосу и взгляду.
Но я потерялась. Я уже не дома, а где-то еще.
В глубокой яме, черной и глухой.
По-прежнему звучат голоса.
Льется свет. Потолок. Люстра.
Я чуть поворачиваю голову вправо, отчего спину пронзает жуткая боль. Замечаю белую стену, заполненные предметами полки, деревянную дверь. Все это я вижу впервые.
Меня охватывает страх, держит, не отпускает. Страх поднимает меня в воздух и крутит, крутит, крутит. Шепчет на ухо ужасные слова:
Где ты, Тама? Где ты?..
Вокруг нет ничего привычного, и я паникую. Ору. Дверь открывается, появляется огромный расплывчатый силуэт, кто-то идет ко мне.
Я снова кричу.
Успокойся, Тама.
Я знаю этот голос.
Все будет хорошо, Тама.
Я думаю, что это голос отца.
Тогда я успокаиваюсь и впадаю в беспамятство.
В какой уже раз я открываю глаза. Белый потолок, люстра посередине. Подношу правую руку к лицу, кладу ладонь себе на лоб. Он горячий, как угли в жаровне. Поворачиваю голову, в этот раз влево. Вижу закрытое ставнями окно. В ставнях маленькие щелочки, через которые просачивается дневной свет.
Я ничего не узнаю, но понимаю, что лежу на кровати. Я в комнате. В настоящей комнате, на настоящей кровати. На настоящих простынях.
Мне удается пошевелиться, все тело болит. Каждое движение ощущается как подвиг.