«Но Давид плакал более»

Если подсчитать все плачи героев Библии, то окажется, что самые большие плаксы в ней — а возможно, и во всей еврейской истории — это Давид и Иосиф. Это любопытно, потому что у них есть и другие сходные черты: оба любимы, изобретательны и умны. Оба хороши собой, и по внешности обоих нельзя угадать, что в них скрывается большая внутренняя сила.

И не только это. Оба были младшими сыновьями, которых старшие братья не любили и о которых говорили с насмешкой, даже с ненавистью. Обоих отцы послали посмотреть, как дела у старших братьев. Давид был послан на поле боя в долину а-Эла, где трое его братьев воевали в рядах израильского войска против филистимлян. Братья встретили его недоброжелательно, но он победил Голиафа и в итоге стал царем Израиля. Иосиф был послан к братьям, пасшим овец в долине Дофан. Они схватили его и продали проезжим купцам, но после многих лет рабства и тюрьмы он стал «вторым после фараона».

Интересно, что они сходны также в том, что когда оба возвысились, то не даровали своим братьям высоких постов. Иосиф простил братьев и поселил их в Египте, но не дал им высоких должностей. Давид приближал и продвигал Иоава и Авессу, сыновей своей сестры Саруи, но никак не пособлял старшим братьям, которые плохо относились к нему в юности. Можно предположить, что, будучи младшим в семье, к тому же красивым и не похожим на остальных, он с детства был ближе к сестре, чем к братьям. Библейский рассказ не противоречит этому, но вроде бы и не дает оснований для такого предположения. Однако в том-то и состоит одно из великих достоинств этого повествования, что оно неудержимо побуждает нас домысливать и пристраивать к нему наши собственные гипотезы и возможные детали.

И Давид, и Иосиф в конце концов стали правителями государств. Но Иосиф правил в чужом государстве, а Давид в своем. Иосиф занимался администрацией и экономикой, а Давид преуспел в основном в войнах. Оба они нравились женщинам, но Иосиф сдерживал свои страсти, а Давид поддавался им. И тут мы приближаемся к самому большому различию между ними. С Иосифом произошла положительная метаморфоза: из балованного и высокомерного подростка он стал человеком, который обратил свои таланты на благо людей и страны. С Давидом произошла метаморфоза обратная. Он был такой же «разумный в речах и видный собою», как Иосиф, но огромное личное обаяние и успехи извратили его нравственные суждения. Он поддался тому искушению, которого избежал Иосиф, и после этого катился все ниже и ниже, вплоть до своей жалкой и преждевременной старости.

Что же касается их рыданий, то Давид плакал в самых разных обстоятельствах и в разные периоды своей жизни, и слезы его поэтому «распределены» по разным годам и причинам, в то время как Иосиф громко рыдал лишь однажды — когда воссоединился со своей утраченной семьей. Библия не рассказывает, плакал ли он, когда потерял мать, когда братья бросили его в яму, когда его продали в рабство, а потом посадили в тюрьму по ложному обвинению. Она рассказывает лишь о том, как он плакал, когда встретился с братьями, пришедшими в Египет запастись зерном.

Во время первой их встречи Иосиф продемонстрировал большое самообладание. Братья не узнали его, но он их узнал, однако сумел это скрыть. Он вел себя с ними, как чужой, говорил сурово, обвинил их в том, что они шпионы («соглядатаи»), даже арестовал. Но, услышав, как они, не зная, что «второй после фараона» человек в Египте понимает их язык, говорят между собой о своей давней вине — о продаже младшего брата в рабство, — он утратил выдержку и поспешил покинуть их, чтобы рыдать без свидетелей.

Второй раз он заплакал, когда братья, по его требованию, привели к нему Вениамина. Плотина его слез уже была прорвана во время первой встречи, к тому же перед ним был его любимый брат, сын той же матери, и поэтому теперь он зарыдал сразу. Библия специально подчеркивает, как быстро это произошло: «И поспешно удалился Иосиф, потому что воскипела любовь к брату его, и он готов был заплакать; и вошел он во внутреннюю комнату, и плакал там» (Быт. 43, 30). Но потом умыл лицо и вернулся к братьям, по-прежнему не открывая свою тайну.

Лишь на следующий день, когда обнаружился кубок, который Иосиф подсунул в суму Вениамина, а Иуда рассказал ему, как рассказывают незнакомому человеку, что их брат Иосиф умер, а теперь их отец тоже может умереть, если и с Вениамином что-нибудь случится, — лишь тогда Иосиф отказался от своей игры. Он удалил из своих покоев всех посторонних и открылся братьям и тогда зарыдал снова, но это уже был нескрываемый плач во всеуслышание: «И громко зарыдал он, и услышали Египтяне, и услышал дом фараонов».

Долгие годы сурово владевший собою, Иосиф не мог больше сдерживаться. Он не мог больше притворяться чужим перед братьями, а главное — перед самим собой. Он наконец дал волю своим чувствам, и они вырвались рыданиями. Под конец той встречи Иосиф плакал на плече своего брата Вениамина, а Вениамин плакал на его плече. И тогда он поцеловал остальных своих братьев и плакал на плече каждого из них.

Обо всем этом я еще буду говорить в одной из следующих глав, посвященной первой ненависти, в том числе ненависти братьев к Иосифу. Сейчас отмечу лишь, что еще раз он плакал по приходе в Египет отца: «Иосиф запряг колесницу свою, и выехал навстречу Израилю, отцу своему, в Гесем[43], и, увидев его, пал на шею его, и долго плакал на шее его» (Быт. 46, 29). Потом он еще оплакивал смерть отца, а последний раз он плакал, когда братья, опасаясь его мести, придумали для него рассказ, будто отец на смертном одре просил, чтобы Иосиф простил им былое преступление.

Как я уже говорил, Давид тоже пролил немало слез. Он плакал, прощаясь с Ионафаном, и Библия даже подчеркивает: «И плакали оба вместе, но Давид плакал более» (1 Цар. 20, 41). Он плакал со всеми своими людьми — «доколе не стало в них сил плакать», — когда амалекитяне напали на их жилища и взяли в плен их женщин и детей. Этот плач, кстати, не помешал им ринуться в погоню, разгромить амалекитян и спасти своих близких. Он оплакивал смерть Саула и Ионафана на горе Гильбоа. Он плакал — правда, несколько другим плачем, как я уже отмечал, — на похоронах Авенира. Он плакал — и об этом я тоже рассказывал, — когда умирал его первый сын от Вирсавии (и перестал плакать, когда мальчик умер). И еще три раза он плакал из-за своего сына Авессалома: когда Авессалом убил Амнона, когда ему самому пришлось бежать из Иерусалима из-за мятежа Авессалома, и последний раз — после его смерти.

Я уже говорил, что лишь этот последний плач Давида действительно трогает читателя, но не только из-за его искренности, но и потому, что автор сопроводил его словами Давида, и слова эти переданы так гениально, что не могут оставить читателя равнодушным: «Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!» (2 Цар. 18, 33).

Я не уверен, что это правильная расстановка знаков препинания. Можно ведь и так: «Сын мой Авессалом. Сын мой, сын мой Авессалом. О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом. Сын мой… Сын мой…» Возможны и другие варианты. Но как ни расставляй эти знаки, слова Давида все равно складываются в бессвязную смесь речи и плача, и читатель бормочет их про себя и воочию представляет себе вдохи, и всхлипывания, и перерывы, и сглатывание слюны и соответственно ставит запятые. И то же самое со следующим воплем Давида, через несколько абзацев после того: «Сын мой Авессалом! Авессалом, сын мой, сын мой!»

Кто знает, может быть, мы и поныне ощущаем обаяние Давида именно потому, что это был человек потрясающей, невероятной многогранности, который способен был и замечательно играть на гуслях, и победить Голиафа, и править Израилем, и прелюбодействовать, и одолеть в рукопашной льва и медведя, и сочинять псалмы, и добыть крайние плоти филистимлян, и убивать своих врагов, и вот — плакать, давясь словами и рыданиями.

Но рядом с плачем Давида упоминается еще один плач — хоть не его самого, но по его вине. Это плач Фалтия, сына Лаишева, второго мужа Михаль (Мелхолы), дочери Саула. И из всех плачущих героев Библии (а таких, оказывается, немало) именно этот более всего трогает мое сердце.

«Шел и все плакал и плакал»

Как мы помним, Михаль была первой женой Давида. После того как Давид с ее помощью бежал из дворца, Саул отдал ее в жены Фалтию из Галима. Не знаю, как это возможно с точки зрения юридической, но, видимо, царей тех времен юридические проблемы беспокоили куда меньше, чем они беспокоят нас сегодня. Как бы то ни было, сразу же после смерти Саула Давид, взошедший на трон в Хевроне, поспешил потребовать у Авенира, Саулова военачальника, и от Иевосфея, сына Саула, царствовавшего на севере после отца, вернуть ему Михаль.

«И послал Иевосфей, и взял ее от мужа, от Фалтия, сына Лаишева. И пошел с нею муж ее, шел и все плакал и плакал, до Бахурим. Тут сказал ему Авенир: ступай назад! И он возвратился»[44] (2 Цар. 3, 15–16).

Галим (который упоминается и в книге пророка Исаии), находился тогда во владениях колена Вениамина, к северо-востоку от Иерусалима. Бахурим (который назван также в описании мятежа Авессалома) находился рядом с Иерусалимом с востока. Речь, стало быть, шла о пути в несколько километров на юг, которые прошел Фалтий за женой, «шел и все плакал и плакал», пока ему не приказали вернуться, «и он возвратился».

Каждый раз, доходя до этого отрывка, я размышляю о его героях, о его синтаксисе и ритме, и о писателе, его сочинившем. Мы ничего не знаем о Фалтии, кроме того, что Саул отдал ему Михаль, жену Давида, а когда Давид потребовал ее возвращения, он шел за ней, плача, до Бахурима. Вероятно, он был из колена Вениамина, судя как по месту жительства, так и по его знакомству с Саулом. Но мы не знаем, был он пастухом или сажал деревья, столярничал или торговал тканями, молод был или стар. Была Михаль его единственной женой или у него были и другие? Так или иначе, Иисус Навин вошел в историю как завоеватель Страны, Соломон — как мудрейший из людей, а Фалтий — как человек, который шел за увозимой женой, «шел и все плакал и плакал, до Бахурим». Если у читателя чуткое сердце, он плачет вместе с этим человеком, и не только из сострадания, но и, как всегда в большой литературе, еще из-за того, как это сказано. Употребленная здесь (в оригинале) грамматическая конструкция, которая строго передается только повтором: «шел и все плакал и плакал» (вместо просто «шел и плакал») — встречается еще в нескольких местах Библии. Самсон, достав мед из пасти мертвого льва, «шел и всё ел и ел». Волы, тащившие повозку с Ковчегом Завета, «шли и всё ревели и ревели». Воды потопа «всё прибывали и прибывали», а потом «всё отступали и отступали». И всюду в Библии этот повтор используется, чтобы усилить и подчеркнуть длительность того, что происходит: «Шел и все плакал и плакал…»

Я представляю себе эту картину. Авенир едет верхом, во главе маленькой колонны, поглаживая рукою копье, то самое, что он вонзил в живот Асаилу, сыну Саруи, а время от времени, когда тропа немного расширяется, как это бывает на горных тропах, или разветвляется, чтобы вскоре снова соединиться, едет вровень с колонной; Михаль, молчаливая, напряженно выпрямившаяся (я всегда представляю ее себе именно так, с очень прямой спиной), восседает на спокойной ослице, которую специально для этого послал Давид. Не ищите эту ослицу в Библии, ее там нет, но я не сомневаюсь, что она была и что это была очень спокойная ослица, Давид не допустил бы, чтобы Михаль ехала на первом попавшемся осле и, уж конечно, не шла пешком, ведь он потребовал, чтобы ее вернули, потому что она была дочерью царя, а теперь будет женой царя. Такой женщине положено восседать только на ослицах из дворцовых конюшен, и этот приказ надлежит не только выполнить, но выполнить так, чтобы видели все.

Несколько всадников и пеших солдат охраняют Михаль, а позади, на расстоянии, которое то сокращается, то увеличивается по воле Авенира, бредет Фалтий, ограбленный супруг. Он не осмеливается подойти слишком близко или поднять глаза и, уж конечно, не пытается прикоснуться. Все молчат. Приказ и вся ситуация в целом никому не доставляют удовольствия. Слышны только сдавленные, нескончаемые всхлипывания Фалтия да четкое, приятное постукивание копыт по каменистой тропе.

Сколько тут любви, как мало уже осталось от стыда и какая ужасная беспомощность — и при этом ни слова о самой Михаль, которая знает, что в эту минуту ее отнимают у мужчины, который любил ее больше, чем любили любую другую женщину в Библии, и возвращают к мужчине, который никогда ее не любил и не любит сейчас. К Давиду, которого она любила раньше и, возможно, все еще любит.

Она едет, напряженно выпрямившись, не оборачиваясь, молча. Ни слова, ни вздоха, ни всхлипа.

«Ступай назад!» — велит Авенир.

И она не видит, как Фалтий останавливается, и не чувствует его взгляда, дрожащего на ее спине, как солнечный зайчик. Она не оборачивается даже тогда, когда он, опустив голову, поворачивает назад, чтобы вернуться к своему опустевшему дому. Целый роман свернут здесь в одном библейском стихе, и, когда чуткий читатель читает его, роман этот раскрывает перед ним свои страницы, и они листаются и листаются в его сердце. Одна за другой.

Первые шпионы

Первая профессия, упоминаемая в Библии, — профессия Авеля, сына Адама и Евы, о котором сказано, что «был Авель пастырь овец», то есть пастух (Быт. 4, 2). Сразу затем, в той же фразе, упоминается и первый земледелец — им был брат Авеля Каин. За ними, незадолго до конца той же главы, появляются еще трое «первых» — скотовод Иавал, который назван «отцом живущих в шатрах со стадами», музыкант Иувал — «отец всех играющих на гуслях и свирели» и кузнец Тувалкаин, которого Библия именует «ковачом всех орудий из меди и железа». Иувал и Тувалкаин представляют для нас особый интерес — это первые люди, наделенные профессиональными знаниями, творческими способностями и созидательным талантом, которых не было у их предшественников. Они первыми вырвались из описанного в первой главе Библии скучного круга человеческого существования, сводившегося к власти над животными и растениями и к аппетитному их пожиранию.

Тувалкаин был отцом человеческой технологии, а Иувал — первым артистом (я лично рад, что речь идет именно о музыке), и оба они подарили нам фантазию, творчество, взволнованность, взлет над тем примитивным существованием, которое Бог назначил людям при их сотворении.

Далее, уже после потопа, упоминается первый охотник — царь Нимрод и первые строители — люди, возводившие Вавилонскую башню. Затем, в связи с приходом Авраама в Египет, упоминается еще один вид профессионалов, без которых никак нельзя обойтись: «вельможи фараоновы», то бишь министры, и только после всех вышеперечисленных появляется, наконец, и та профессия, которая почему-то считается древнейшей, — проституция. Само слово «проститутка», или «блудница», появляется первый раз в связи с Диной, дочерью Иакова, а потом в связи с Фамарью, женой Ира, и, дабы снять этот навет с их доброго имени, подчеркну, что обе они проститутками на самом деле не были. Братья Дины, объясняя свою страшную месть за ее изнасилование, всего лишь сравнили ее с блудницей, сказав: «А разве можно поступать с сестрою нашею, как с блудницею!» — а овдовевшая Фамарь лишь нарядилась блудницей, да и то потому, что хотела забеременеть от своего тестя Иуды, чтобы продолжить его род (Быт. 38).

В истории продажи Иосифа в рабство впервые появляются купцы, а потом, уже в рассказе о жизни Иосифа в Египте, упоминаются различные чиновники, жрецы и советники. Сам Иосиф получает звание «второго после фараона», то есть «вице-фараона», и он же впервые упоминает ту профессию, о которой я хочу поговорить подробнее, — профессию «соглядатая», то есть лазутчика, разведчика или шпиона.

«Вы соглядатаи, — обвиняет Иосиф своих братьев, когда те приходят в Египет в голодные времена, — вы пришли высмотреть наготу земли сей!» (Быт. 42, 9).

Мы понимаем отсюда, что шпионаж — это тоже древняя профессия, если уж она была так хорошо известна, а значит, и распространена на Ближнем Востоке даже в те времена, и что лазутчики и шпионы уже тогда занимались тем же, чем они занимаются сегодня: тайным собиранием информации. Библейский язык Иосифа использует для описания их деятельности красивый эротический образ — лазутчики приходят «высмотреть наготу земли», то есть раскрыть нечто запретное для обозрения. Подсматривание и обнажение наготы обычно связаны в Библии с сексуальным контактом, который, как нам уже известно, именуется также «познанием». Выходит, и у шпионажа есть прямая связь с познанием (то есть опять-таки с информацией), и это подтверждается словами Иоава, сына Саруи, который обвинил Саулова военачальника Авенира, сына Нирова, в шпионских намерениях, уверяя Давида, что визит Авенира в Хеврон имел целью «узнать выход твой и вход твой» (2 Цар. 3, 25). В наше время это узнавание, или познание, уже спряталось внутрь сухого слова «разведка», но приятно вспомнить его первые шаги.

Шпионаж, разведка (а также контрразведка) упоминаются в Библии и во многих других местах. Так, в те дни, когда колено Дана искало себе удела, «послали сыны Дановы […] пять человек, мужей сильных […] чтоб осмотреть землю и узнать ее» (Суд. 18, 2). Много позже аммонитяне заподозрили дипломатическую делегацию Давида, что она прибыла к ним исключительно затем, «чтобы осмотреть город, и высмотреть в нем, и после разрушить его» (2 Цар. 10, 3). Да и сам Давид занимался шпионажем и разведкой, когда следил за передвижениями Саула, который преследовал его в пустыне. А позже, убегая от взбунтовавшегося Авессалома, он сам оставил в Иерусалиме тайного агента. В памяти читателей наверняка сохранились и те два шпиона, которых Иисус Навин послал в Иерихон и которые спрятались в доме блудницы Раав, но о них я расскажу чуть позже.

Однако самые-самые знаменитые из всех библейских шпионов — это, несомненно, те двенадцать лазутчиков, которых Моисей послал со стоянки в пустыне Фаран (нынешний Южный Негев, в северной части Синайского полуострова), чтобы «высмотреть» землю Ханаанскую. Причем их поход — не только самая знаменитая и подробно описанная, но и самая первая в истории провальная шпионская операция. Рассказ о ней стоит перечесть внимательно — он проливает свет на некоторые профессиональные стороны шпионского ремесла, а заодно — и на запутанные отношения между политиками и профессионалами во все времена и в любых местах

«Пошли от себя людей»

«И сказал Господь Моисею, говоря: пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую, которую Я даю сынам Израилевым».

Так начинается рассказ о двенадцати лазутчиках (Числ. 13), и у читателя сразу может возникнуть вопрос: зачем вообще нужны лазутчики, если во главе народа стоит пророк? И зачем обходить и осматривать Землю обетованную, если Бог уже сообщил, что она течет молоком и медом? И зачем, наконец, готовиться к войне за нее, если Бог все равно ее обещал?

На все эти вопросы Библия еще даст свои ответы. Пока же я предлагаю читателю хорошенько запомнить, кто был инициатором отправки лазутчиков, потому что в будущем, как это принято во всех случаях провала, мы назначим комиссию по расследованию. И в будущем, как это всегда бывает в таких ситуациях, обязательно возникнет вопрос: «Кто дал указание?» Поэтому лучше, чтобы ответ на него был ясен с самого начала: это указание дал Господь. Он Сам и никто иной. Именно так сказано в приведенной мною фразе, и я повторю ее для пущей надежности: «И сказал Господь Моисею, говоря: пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую».

Господь, однако, этим не ограничился. Он снизошел до конкретных оперативных деталей, наказав Моисею послать в разведку не простых людей, а вождей каждого колена: «По одному человеку от колена отцов их пошлите, главных из них». Таким образом, указание послать в разведку «главных» от каждого колена тоже принадлежало Господу. Это очень важно. Если бы назначить в разведку «главных» людей решил обычный смертный, мы, скорее всего, сразу бы сказали, что речь идет об ошибочном решении. Но коль скоро так порешил сам Господь Бог, кто мы такие, чтобы обсуждать его указания?

В результате получилось, что обследовать Ханаан была отправлена не просто группа непрофессионалов, но к тому же группа слишком большая, слишком заметная и, что хуже всего, выбранная из «главных», из вождей, то есть из людей, действия которых, как правило, продиктованы политическими страстями, личными интересами и задачами, взаимной конкуренцией. Почему же Господь выбрал именно их? Мне кажется, что автор рассказа — который, без сомнения, знал его горький конец — хотел показать, что каждый из этих незадачливых лазутчиков внес свою долю в окончательный провал всей затеи, так что вину и ответственность следует разделить между ними поровну.

Перед отправкой Моисей дал лазутчикам наставление: «Пойдите в эту южную страну, и взойдите на гору; и осмотрите землю, какова она, и народ живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен ли он или многочислен? И какова земля, на которой он живет, хороша ли она или худа? и каковы города, в которых он живет, в шатрах ли он живет или в укреплениях? И какова земля — тучна ли она или тоща? есть ли на ней дерева или нет? Будьте смелы, и возьмите от плодов земли» (Числ. 13, 18–21).

Инструкция, прямо скажем, весьма запутанная. Моисей явно не был профессионалом в вопросах шпионажа. Он начинает с вопроса о качестве страны, перепрыгивает к силе ее жителей и их численности, потом снова возвращается к свойствам страны, опять перепрыгивает к ее городам и укреплениям, в третий раз вопрошает об особенностях страны, а под конец еще и просит лазутчиков зачем-то принести с собой «плодов земли» в качестве свидетельств ее плодородности. Эта странная просьба тоже выдает непрофессионала. Ценность таких плодов — чисто демонстративная, а не разведывательная, в остальном же это просто тяжесть, которая только обременит лазутчиков.

А кроме того, можно повторить наш главный вопрос: к чему все эти хлопоты? Ведь Бог уже задолго до отправки лазутчиков дал ясные и исчерпывающие ответы на все перечисленные выше вопросы. По поводу свойств Ханаанской земли он сообщил: «Если вы будете поступать по уставам Моим, и заповеди Мои будете хранить и исполнять их: то Я дам вам дожди в свое время, и земля даст произрастения свои, и дерева полевые дадут плод свой. И молотьба хлеба будет достигать у вас собирания винограда, собирание винограда будет достигать посева, и будете есть хлеб свой досыта» (Лев. 26, 3–5). Иными словами, если сыны Израиля будут соблюдать заповеди, земля Ханаанская будет хорошей, жирной и урожайной, а если не будут слушаться гласа Божьего, то и «земля ваша не даст произрастений своих, и дерева земли не дадут плодов своих» (Лев. 26, 20).

Нет также никакой нужды разведывать и военную силу этой страны, поскольку Бог давно уже обещал своему народу, что если они будут верить в Него и слушаться Его, то победят врагов вне всякой связи с их военной мощью: «И будете прогонять врагов ваших и падут они пред вами от меча» (Лев. 26, 7). А не будете выполнять заповеди, тогда «падете пред врагами вашими, и будут господствовать над вами неприятели ваши» (Лев. 26, 17). Короче, не было никакой нужды посылать шпионов проверять, плодоносна ли земля, укреплены ли ее города и сильны ли ее жители, — ответы на все эти вопросы были известны заранее.

«Понесли ее на шесте двое»

Таким образом, уже отправка лазутчиков вызывает немало недоумений и вопросов. Но рассказ об их возвращении порождает их куда больше. Как известно, шпионы, или разведчики, вернувшись с задания, уединяются, как правило, с пославшими их руководителями и сообщают им — и только им — собранную информацию во всех ее деталях. В данном случае, однако, наши лазутчики, непонятно почему, докладывают об увиденном в Ханаане перед всем народом: «И пошли и пришли к Моисею и Аарону и ко всему обществу сынов Израилевых в пустыню Фаран, в Кадес, и принесли им и всему обществу ответ, и показали им плоды земли» (Числ. 13, 27).

Непонятная публичность отчета в сочетании с непрофессиональностью посланной группы и затруднительным требованием непременно принести для всеобщего обозрения «плоды земли» — все это неизбежно вызывает подозрение, что лазутчики были посланы не только «высмотреть землю». А последовательность их отчета, равно как и его последствия, это подозрение подтверждают. Лазутчики начали с того, что расхвалили Страну. Затем они показали всем ее плоды — огромную гроздь винограда, которую принесли оттуда, такую тяжелую, что им пришлось нести ее, подвесив на шесте: «И понесли ее на шесте двое […] Место сие назвали долиною Есхол»[45].

Потом они перечислили племена обследованной Страны, назвав их по местам жительства, и только после этого перешли к описанию их военной мощи. Народ, населяющий Землю обетованную, заключили они, сильный и смелый, а города у них большие и укрепленные. И добавили: «И сыновей Енаковых[46] мы видели там». Услышав эти слова, народ заволновался и начал роптать. Тогда один из лазутчиков, Халев сын Иефонниин, глава колена Иуды, попытался успокоить собравшихся, бросив в массы стандартный патриотический призыв, который многие ура-патриоты выкрикивают в подобных случаях и сегодня: «Пойдем и завладеем ею (этой землей), потому что мы можем одолеть ее» (Числ. 13, 31). Однако его слова только осложнили ситуацию. Ведь от лазутчиков требовалось всего лишь сообщить факты, полученные при обследовании Страны. Их не просили высказывать свои оценки. И как бы ни были нам симпатичны гордые и смелые евреи, вроде Халева, мы вынуждены заметить, что призывам такого рода не место в речах людей, посланных в разведку. Халев с этим его «пойдем и завладеем» превысил свои полномочия, и с этого момента рухнули все плотины. Другие лазутчики тоже перестали говорить о фактах и перешли к личным оценкам, при этом весьма отличавшимся от таковых Халева. «Не можем мы идти против народа сего, ибо он сильнее нас», — заявили они и добавили, что это «земля, поедающая живущих на ней», и есть в ней такие «исполины, сыны Енаковы», что «мы были в глазах наших пред ними, как саранча, такими же были мы и в глазах их».

Охотно признавая несомненный литературный талант и удачные энтомологические сравнения, продемонстрированные здесь лазутчиками, нельзя, однако, не заметить, что все они, подобно Халеву, разом забыли, что они — всего лишь лазутчики. Они снова превратились в политиков и теперь руководились теми соображениями, которые свойственны политикам. И это вполне естественно. Ведь они выступали перед всем народом, и им не терпелось позаботиться о своем имидже, о своих интересах и об интересах своего колена.

Это ярко проявляется в поведении того же Халева. Как уже сказано, он был главой колена Иуды, а маршрут лазутчиков, судя по описанию («пошли в южную страну, и дошли до Хеврона»), проходил в основном по той территории, которой предстояло стать владением этого колена. Именно оттуда они принесли свою знаменитую гроздь винограда. Вполне возможно, что именно эти обстоятельства повлияли на то, как он увидел ситуацию, и подсказали ему поскорее перейти от фактического отчета к патриотическим декларациям и воинственным призывам.

Бог, равно как и библейский автор, а также комментаторы во всех поколениях, — все они хвалят Халева и осуждают его оппонентов. Но в действительности тот публичный спор, который Халев породил своим призывом, так устрашил сынов Израиля, что вызвал у них тяжелый упадок духа. Они стали стенать: «О, если бы мы умерли в земле Египетской, или умерли бы в пустыне сей! И для чего Господь ведет нас в землю сию, чтобы мы пали от меча? Жены наши и дети наши достанутся в добычу врагам. Не лучше ли нам возвратиться в Египет? И сказали друг другу: поставим себе начальника и возвратимся в Египет» (Числ. 14, 2–4).

При виде такого пораженчества, которое могло стоить ему будущих владений, Халев возбудился снова. На этот раз к нему присоединился его коллега Иисус Навин. Он тоже не был простым лазутчиком, потому что ему предстояло впоследствии сменить Моисея. Понятно, что и он имел свои расчеты, — не говоря уже о резонах автора, который его описывает.

Эти двое разорвали на себе одежды в знак траура и горя и воскликнули: «Земля, которую мы проходили для осмотра, очень, очень хороша. Если Господь милостив к нам, то введет нас в землю сию и даст нам ее — эту землю, в которой течет молоко и мед. Только против Господа не восставайте, и не бойтесь народа земли сей, ибо он достанется нам на съедение: защиты у них не стало; а с нами Господь, не бойтесь их» (Числ. 14, 7–9)

Выразительные и вдохновляющие слова. Они даже слегка снижают накал демагогии того «пойдем и завладеем», которое выкрикнул тот же Халев прежде. Но в этих словах нет ничего нового. Начало речей Халева и Иисуса Навина: «Земля, которую мы проходили для осмотра, очень, очень хороша» — практически идентично тому, что сказали десять других лазутчиков, а их продолжение: «С нами Господь, не бойтесь их» — повторяет то, что уже было многократно сказано в Библии раньше, в том числе в книге Левит, откуда мы цитировали, что если сыновья Израиля будут вести себя хорошо в глазах Господа и пойдут по Его пути, то Он даст им эту землю и поразит ее жителей перед ними. И коль скоро дело обстоит таким образом, можно снова спросить: для чего нужно было вообще посылать лазутчиков? И зачем нужно было заслушивать их отчет перед всем народом? И к чему было заставлять их тащить виноградные гроздья из Хеврона до самой пустыни Фаран? Вполне естественно, что в ответ на все эти слова сынам Израиля захотелось тут же побить Халева и Иисуса Навина камнями. Вот до чего дошло.

В истории Израиля этот эпизод считается одним из наиболее плачевных и, безусловно, самым тяжелым из всего, пережитого народом в пустыне. Недаром лазутчики, «распустившие худую молву о земле» — так определяет Библия тех десятерых, которые возражали Иисусу Навину и Халеву (Числ. 14, 37), — входят в список самых дурных вождей Израиля. Но если читатель проанализирует представленные ему факты и, в отличие от лазутчиков, не будет торопиться со своими оценками, он, скорее всего, найдет, что не только эти десятеро виноваты в случившемся. Такого финала не избежать, если посылать в разведку непрофессионалов, давая им к тому же путаные инструкции, а потом вынуждая отчитываться перед всем народом.

Но даже поведение лазутчиков — ничто в сравнении с тем странным поведением, которое автор приписывает Богу. Господь у него немедленно демонстрирует Свою обиду и возмущение. «Доколе будет раздражать Меня народ сей? — раздраженно вопрошает Он Моисея. — И доколе будет он не верить Мне при всех знамениях, которые сделал Я среди его?» (Числ. 14, 11) Иными словами — что за неблагодарные люди эти сыны Израиля, если, несмотря на все знаки, которые Я им дал, и все чудеса, которые Я для них совершил, они по — прежнему подвергают сомнению Мою силу!

Увы, не все авторы Библии талантливы и умны в равной мере. Господь не раз оказывается жертвой неуклюжих писаний самых незадачливых из них, и тут перед нами как раз один из наиболее огорчительных тому примеров. Бог представлен здесь обидчивым и ворчливым. Ему надоели сомнения в Его всемогуществе. Ему надоело недоверие к Его знамениям и чудесам. Автор приписал Богу такую острую обиду, что даже вложил Ему в уста декларацию о намерении тут же истребить весь этот народ и создать Себе новый из семени Моисея (Числ. 14, 12)!

К нашему большому удивлению и счастью, тот же самый автор приписал Моисею больше рассудительности, логики и зрелости, чем Властителю мира. Моисей не только не испугался этой вспышки Божественного гнева, но, напротив, терпеливо объяснил Всевышнему то, что очевидно любому разумному человеку: истребление Господом сынов Израиля нанесет ущерб, прежде всего, Его собственному престижу. Другие народы скажут, что Бог истребил свой народ, потому что оказался не способен привести его в Землю обетованную: «Господь не мог ввести народ сей в землю, которую Он с клятвою обещал ему, а потому и погубил его в пустыне» (Числ. 14, 16).

Интересно, что этот довод, как правило, влияет на Всевышнего. Так уже было однажды, после истории с золотым тельцом. Господь и тогда угрожал, что истребит сынов Израиля и сотворит Себе новый народ из семени Моисея, и тогда Моисей тоже предостерег Его, что в таком случае египтяне со злорадством скажут: «На погибель Он вывел их, чтобы убить их в горах и истребить их с лица земли?» (Исх. 32, 12)

В обоих случаях Моисей попал в точку. Уловив душевное состояние Господа, он с большим искусством использовал Его обостренную чувствительность к Своему престижу и авторитету. И действительно, в обоих случаях Господь явно забеспокоился, что скажет мировое общественное мнение и как это отразится на Его престиже. И в обоих случаях, тотчас отказавшись от позы «держите Меня», в которую загнал Его незадачливый автор, поспешил раскаяться в Своем намерении.

«Прощаю по слову твоему», — сказал Он Моисею и на этот раз (Числ. 14, 20), но не преминул сообщить, что Его слава еще наполнит мировые просторы, а все, кто сомневался в Нем, будут теперь сорок лет скитаться в пустыне и никогда не удостоятся войти в Землю обетованную. Войдут (из этого поколения) только Халев и Иисус Навин. И Халев, подчеркнул Он при этом, даже получит во владение землю, высматривать которую он ходил: «За то, что в нем был иной дух, и он следовал слову Моему[47], введу его в землю, в которую он ходил, и семя его наследует ее» (Числ. 14, 24).

«И он следовал слову Моему»

На первый взгляд кажется, что главное в этих словах Господа — выражение «иной дух». На самом деле это не так. Самое важное тут — это «следовал слову Моему», что означает: Халев отличался от других лазутчиков тем, что буквально следовал словам Господа. Это разом устраняет все недоумения, которые с самого начала возникли у читателя в связи с миссией израильских лазутчиков, ибо показывает, что Бог хвалит Халева вовсе не за достоверность и точность добытой информации или за целеустремленность и отвагу. Он хвалит его потому, что Халев в своем отчете слово в слово подтвердил все прежние высказывания Бога о Земле обетованной. В свете этого нам становится ясным также и смысл требования принести «от плодов земли», из-за которого лазутчикам пришлось тащить тяжеленную гроздь винограда из самого Хеврона. Оказывается, миссия, ради которой Бог приказал послать лазутчиков в Землю обетованную, вообще не имела целью обследование этой Земли, ее укреплений и ее армии в предвидении последующего завоевания. Она была призвана всего лишь подтвердить предшествующие рассказы Господа об этой земле — что это земля хорошая и жирная, текущая молоком и медом.

Интересно, что выражение «следовать слову Господа» еще раз повторяется — на этот раз в словах самого Халева — много лет спустя, во время событий, описанных в книге Иисуса Навина (14, 7–12). Накануне дележа завоеванной Земли обетованной между различными коленами Израиля Халев обратился к Иисусу Навину и напомнил ему тот поход лазутчиков, в котором они оба когда-то принимали участие. «Я был сорока лет, когда Моисей, раб Господень, посылал меня из Кадес-Варни[48] осмотреть землю; и я принес ему в ответ, что было у меня на сердце. Братья мои, которые ходили со мною, привели в робость сердце народа; а я в точности следовал словам Господа, Бога моего»[49].

Он даже процитировал тогдашнюю клятву Моисея: «И клялся Моисей в тот день и сказал: „земля, по которой ходила нога твоя, будет уделом тебе и детям твоим навек; ибо ты в точности следовал слову Господа“»[50]. И затем очень взволнованно потребовал от Иисуса Навина выполнить это обещание Моисея: «Теперь, вот, мне восемьдесят пять лет. Но и ныне я столько же крепок, как и тогда, когда посылал меня Моисей: сколько тогда было у меня силы, столько и теперь есть для того, чтобы воевать, и выходить и входить. Итак дай мне сию гору, о которой говорил Господь в той день».

Оставим библиеведам анализировать исторический фон всей этой истории с лазутчиками: была она на самом деле или нет, а если была, то не кроется ли за ней рассказ о самостоятельном захвате и заселении земель, предпринятом коленом Иуды, вроде тех самочинных захватов, о которых рассказывается потом, в связи с коленами Восточного Заиорданья? А может, речь идет лишь о попытке такого захвата — о попытке, которая не удалась и закончилась поражением? У меня, к сожалению, нет ни знаний, ни исследовательского аппарата, чтобы обсуждать эти вопросы во всей их глубине. Но фраза Бога относительно Халева, дважды повторенная самим Халевом и означающая, что он хорош тем, что подтвердил оценки, желательные для Высшего Руководства, дважды демонстрирует, что подлинная цель Господа при посылке лазутчиков была чисто престижной. Не для того были посланы эти лазутчики, чтобы собрать факты, а лишь для того, чтобы подтвердить перед всем народом: все, что Господь не раз говорил им о Земле обетованной, — истинная и святая правда. И, читая это, невольно испытываешь неловкость. Ибо обычно ведь ситуация обратная. Это люди должны просить подтверждений и знамений у Бога, а не Бог у людей.

«Иди, возьми»

Как я уже отметил, Моисей был тогда единственным, кто сохранил хладнокровие и логику. Но дальнейшее показывает, что и ему не удалось забыть эту историю. Спустя сорок лет, незадолго до перехода Иордана и вступления израильтян в Землю обетованную, он снова вспомнил о походе лазутчиков. Событие это описано в 32–й главе книги Чисел, подробно рассказывающей о попытке самочинного захвата земель Восточного Заиорданья, о которой я только что мельком упомянул.

Дело было так. Колена Гада и Рувима, а также половина колена Манассии просили у Моисея разрешения остаться к востоку от Иордана, поселиться там на обещанных им землях и не участвовать вместе с другими в завоевании западной части Страны.

Моисей вознегодовал: «Братья ваши пойдут на войну, а вы останетесь здесь? Для чего вы отвращаете сердце сынов Израилевых от перехода в землю, которую дает им Господь? Так поступили отцы ваши, когда я посылал их из Кадес-Варни для обозрения земли. Они доходили до долины Есхол, и видели Землю, и отвратили сердце сынов Израилевых, чтобы не шли они в землю, которую Господь дает им» (Числ. 32, 6–9).

В порыве гнева Моисей назвал все поколение лазутчиков «отродием грешников». А затем снова похвалил Халева и Иисуса Навина, употребив уже знакомую нам формулировку: «Ибо они следовали слову Господа». И гнев Моисея, и эта формулировка свидетельствуют о том, что история с лазутчиками не забыта и не прощена. Но стоит обратить внимание еще на одну деталь: Моисей немного, но весьма существенно исказил тогдашний ход событий. Он повторил, как и написано там, что послал лазутчиков, однако обошел молчанием тот факт, что это Бог велел ему так поступить.

Еще любопытнее, что вскоре после этого, в начале Второзакония, появляется куда более пространное и куда более «отредактированное» изложение той же историй. Накануне вступления в Землю обетованную Моисей снова делает перед народом обзор событий, произошедших со времени выхода из Египта. Это особенно любопытно, потому что книга Чисел написана в третьем лице, как некий рассказ, тогда как Второзаконие — в первом, как отчет самого Моисея. Иными словами, автор здесь получает возможность вложить в самые авторитетные уста в Библии — в уста Моисея — те слова, которые для него особенно важны.

И вот в этом отчете нам сообщается совсем иная и более удобная для Моисея версия истории с лазутчиками. Вопреки тому, что написано в книге Чисел (согласно которой отправка лазутчиков перед первой попыткой захвата Земли была инициирована Богом, а Моисей всего лишь выполнил Его указание), здесь Моисей заявляет, что вообще не намеревался посылать лазутчиков, а напротив — побуждал народ подняться и немедленно захватить Землю: «Вот, Господь, Бог твой, отдает тебе землю сию, иди, возьми ее во владение, как говорил тебе Господь, Бог отцов твоих, не бойся и не ужасайся» (Втор. 1, 21).

Интересно. Это «иди, возьми», сказанное Моисеем во Второзаконии, подозрительно напоминает «пойдем и завладеем», сказанное Халевом в книге Чисел. Автор Второзакония явно знал версию предшествующей книги и приписал своему Моисею тогдашнюю решимость Халева. Но далее нас ждет еще больший сюрприз, и он касается того вопроса, с которого мы начали: кто же дал указание? Моисей говорит: «Но вы все подошли ко мне, и сказали: пошлем пред собою людей, чтоб они исследовали нам землю и принесли нам известие о дороге, по которой идти нам, и о городах, в которые идти нам» (Втор. 1, 22). Иными словами, не он, Моисей, дал это указание, но и не Господь Бог. Это сам народ задумал и потребовал послать лазутчиков.

Но автор Второзакония не удовлетворяется этим своим исправлением истины и вносит еще несколько, впрочем уже более мелких, «улучшений».

В книге Чисел лазутчики были «главными» в каждом колене: «По одному человеку от колена отцов их пошлите, главных из них». Во Второзаконии лазутчики — не вожди, а просто представители колен: «И я взял от вас двенадцать человек, по одному человеку от каждого колена».

В книге Чисел указаны имена всех лазутчиков. Во Второзаконии упоминаются только имена Халева и Иисуса Навина.

В книге Чисел лазутчики дают отчет всему народу. Во Второзаконии это не отмечается явным образом.

В книге Чисел лазутчики начали с сообщения фактов и тут же перешли к военным оценкам и политическим декларациям. Во Второзаконии они ограничились одними лишь фактическими сообщениями.

В книге Чисел Халев и Иисус Навин сказали народу, что благодаря Божьей помощи захват Земли окажется успешным: «Не бойтесь народа земли сей, ибо он достанется нам на съедение: защиты у них не стало; а с нами Господь, не бойтесь их». А во Второзаконии это говорит Моисей: «Не страшитесь и не бойтесь их. Господь, Бог наш, идет перед вами; Он будет сражаться за вас» (Втор. 1, 29–30). Точно так же, как в своем «иди, возьми», Моисей и тут присвоил себе слова Халева из книги Чисел, их смелость и их убежденность.

Но самая большая и существенная разница заключается в том неотвязном вопросе, который я уже упоминал раньше и который задается после всякого провала: кто же все-таки приказал? Я снова подчеркиваю, что в книге Чисел ясно сказано: посылку лазутчиков инициировал Бог: «И сказал Господь Моисею, говоря: пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую», — и Моисей сделал, как Он сказал. А во Второзаконии Моисей утверждает, что это сыны Израиля требовали отправить лазутчиков и он согласился. Бог в этой связи здесь вообще не упоминается.

Моисей из Второзакония провозглашает, следовательно, более пристрастный и своекорыстный принцип, чем наше нынешнее «все мы виноваты», по которому виноваты и вожди, и народ. У этого Моисея вожди поступают хорошо, виноват только народ. Народ виноват, что предложил послать лазутчиков, народ виноват, что отверг их рекомендации, народ виноват в неверии, народ виноват в пораженчестве. И поскольку все это говорится от первого лица, автор позволил себе приписать все эти коррективы самому Моисею. Моисей из Второзакония даже использует свое положение, чтобы обвинить народ в том наказании, которое вынес Бог ему лично, — не входить в Землю Израиля: «И на меня прогневался Господь за вас, говоря: и ты не войдешь туда» (Втор. 1, 37).

Это было бы очень трогательно, когда б не входило в явное противоречие с написанным в 20–й главе книги Чисел, где это же наказание объясняется совершенно иначе. Бог велел Моисею обратиться к скале со словом Господним, чтобы она источила воду. Моисей вместо слов просто ударил по скале посохом, и тогда Бог, по Своему обыкновению, обиделся — мол, сыны Израиля могут подумать, что это Моисей извлек воду, а не Он, — и наказал его и брата его Аарона. «За то, что вы не поверили Мне, чтоб явить святость Мою пред очами сынов Израилевых, — прогремел Он, — не введете вы народа сего в землю, которую Я даю ему» (Числ. 20,1 2).

Короче говоря, перед нами весьма проблематичные автор и редактор, которые по своему скудоумию заставили Бога постоянно обижаться по мелочам, а пророка Моисея принудили то и дело неумело подчищать историю. К большому моему сожалению, это не единственное подобное место в Библии. Мы еще увидим, что и Давид из 1-й книги Паралипоменон (Хроник) — это не Давид из книг Царств. Он тоже претерпел ряд подчисток — замазывание, заделку, подштукатуривание, побелку и удаление пятен. Но автор Хроник хотя бы не приписал эти подчистки самому Давиду, как это сделал с Моисеем автор Второзакония.

«Двух соглядатаев тайно»

Но вот — время прошло, поколение пустыни вымерло, а с ним умер и Моисей. Предводителем народа стал Иисус Навин, один из главных участников той неудачной шпионской операции. И теперь, готовясь к переходу через Иордан и последующему завоеванию Земли, он тоже посылает разведчиков, тех двух всем известных «соглядатаев», что затем заночевали у иерихонской блудницы Раав. История эта описана во 2–й главе книги Иисуса Навина, и сейчас читатель обнаружит, что если предыдущая история двенадцати лазутчиков была интересна только с политической точки зрения, то рассказ об этих двух соглядатаях представляет интерес также с точки зрения оперативной. Более того, ему станет ясно, что Иисус Навин хорошо помнил шпионскую акцию, в которой участвовал за сорок лет до того, и даже извлек из нее уроки.

Во-первых, он послал всего двух лазутчиков, а не целую дюжину. Во-вторых, он послал в разведку не группу вождей, а «двух соглядатаев тайно», иными словами — двух тайных разведчиков, для которых шпионаж — это специальность. Об их профессионализме свидетельствует и приказ, который он им дал: «Пойдите, осмотрите землю и Иерихон». Им этого достаточно. Они не нуждаются в смехотворно примитивных разъяснениях, которые получили двенадцать лазутчиков Моисея — осмотреть, тучная земля или тощая, укреплены города или нет и тому подобные, само собой разумеющиеся, элементарные вещи. Им также не вменили в обязанность нелепые задачи, вроде доставки гроздьев винограда.

Поведение этих двух людей в ходе разведки тоже свидетельствует о профессионализме и находчивости. Придя в Иерихон, они направились к одной из местных блудниц, женщине по имени Раав. Я позволю себе предположить, что это не случайно выбранное автором имя, а реальное прозвище, имевшее отношение к профессии этой дамы[51]. И интересно, что оно напоминает столь же грубое прозвище broad, на английском сленге означающее «распутная женщина».

Как у профессионалов, у них было три причины направиться к блуднице. Первая — здесь они привлекут меньше внимания. У блудниц чаще можно встретить пришедших в город иноземцев. Это естественно — мужчины, пришедшие издалека, ищут такого рода услуг. Вторая причина — там, где живут блудницы, ведутся всякие разговоры, которые можно подслушать и, участвуя в них, получить ценную информацию. И третья — им наверняка рассказывали, что Раав живет «в стене», а это означало, что из окна ее жилья можно выбраться прямо за пределы города даже после закрытия городских ворот. Я позволю себе напомнить читателю другой библейский визит к другой блуднице в другом вражеском городе — визит Самсона к проститутке в Газе. Жители Газы подстерегали его тогда в засаде, и, чтобы выбраться из города, Самсону пришлось выворотить из земли городские ворота. Лазутчики Иисуса Навина не были наделены силой Самсона, но они были умнее и дальновиднее, чем он. Жилище Раав, расположенное во внутреннем пространстве крепостной стены, давало им возможность бежать через окно.

Несмотря на все эти предосторожности, царь Иерихона все же узнал о приходе в город двух подозрительных чужестранцев. Это свидетельствует о высоком уровне готовности, объявленной в городе в связи с приближением израильтян со стороны Восточного Заиорданья. Царские слуги потребовали от Раав выдать пришельцев, но она спрятала их в кучах льна, которые сушились у нее на крыше, и сказала воинам, что эти люди действительно были у нее, но уже ушли своей дорогой.

Раав была умна. Полное отрицание вызвало бы подозрение, поэтому она предпочла кое-что признать и даже подтолкнула людей царя преследовать лазутчиков. Те немедленно направились в очевидную сторону — на восток, в сторону Заиорданья, а Раав поднялась на крышу и рассказала лазутчикам, какой страх вызвало у жителей Ханаана приближение сынов Израиля. Она вспомнила их переход через Красное море и военные победы, которые они уже одержали, и даже сообщила: «Все жители земли сей пришли от вас в робость […] и ни в ком из нас не стало духа против вас» (Иис. Н. 2, 9–11).

Вообще, во всем, что касается народа Израиля и даже Бога Израиля, Раав проявила впечатляющую осведомленность, много большую, чем можно было бы ожидать от рядовой ханаанской проститутки. Автор рассказа позаботился вложить в ее уста вызывающие изумление слова: «Я знаю, что Господь отдал землю сию вам» и даже: «Ибо Господь, Бог ваш, есть Бог на небе вверху и на земле внизу» (Иис. Н. 2, 9–11). Сомнительно, чтобы в этот напряженный момент Раав и вправду занялась изложением всей еврейской религиозно-политической концепции, но даже если читатель проигнорирует эти натужные усилия автора, нет сомнения, что эта блудница была сообразительной и инициативной женщиной. Она рассказала лазутчикам, что их преследователи направились на восток, и сама порекомендовала им подняться в горы: «Идите на гору, чтобы не встретили вас преследующие, и скрывайтесь там три дня, доколе не возвратятся погнавшийся за вами; а после пойдете в путь ваш» (Иис. Н. 2, 16).

Тот, кто знаком с топографией этого района, знает, что «идите на гору» означает в этих местах «идите на запад» — иными словами, в сторону, обратную той, куда пошли преследователи. А кроме того, в отличие от равнины, которая тянется к востоку от Иерихона в сторону Иордана, к западу оттуда местность пересечена скалами и ущельями, где лазутчики смогут относительно легко укрыться и даже наблюдать сверху за городом.

В оплату сведений о положении в Иерихоне, которые Раав передала лазутчикам, и в обмен за их спасение она попросила, чтобы члены ее семьи и их имущество не пострадали, когда израильтяне захватят город. Лазутчики обещали, что ее просьба будет выполнена. Она спустила их из окна, и они последовали ее совету и три дня скрывались в горах к западу от Иерихона. А когда преследователи вернулись в город, эти двое проскользнули на восток, в лагерь израильтян за Иорданом, и тут читатель обнаруживает, что Иисус Навин заучил и запомнил еще один важный урок из давней истории с двенадцатью лазутчиками: его агенты не предстали перед всем народом, как это сделали те, за сорок лет до того. Они отчитались только перед ним.

Автор так сильно хотел подчеркнуть этот факт, что упомянул о нем три раза в одном и том же предложении: «И пришли к Иисусу, сыну Навину, и пересказали ему все, что с ними случилось, и сказали Иисусу». А сказали они Иисусу точную цитату из речей Раав: «Господь предал всю землю сию в руки наши, и все жители земли в страхе от нас» (Иис. Н. 2, 23–24). Это показывает, насколько надежным и важным в их глазах было ее свидетельство.

И действительно, Иерихон был захвачен с помощью особого маневра, основанного как раз на информации, которую лазутчики получили от Раав. Израильские священнослужители, неся в руках священный ковчег и трубя в рога-шофары, каждый день обходили город кругом, раз в день, семь дней подряд, а израильская армия шла за ними в полном молчании. На седьмой день они обошли город семь раз подряд, а потом затрубили в рога, и тогда все израильтяне вскричали разом — и стена пала. (Отсюда пошло выражение «Иерихонская труба».)

Это событие можно трактовать двояко. Обычная трактовка объявляет его еще одним чудом, которое совершил Господь. Но если принять такой подход, то возникает тот же вопрос, который мы уже задавали по поводу лазутчиков, посланных Моисеем: зачем Иисус Навин вообще посылал своих разведчиков в Иерихон? Достаточно было «следовать словам Господа» и полагаться на Его чудо.

Другая трактовка говорит, что на седьмой день, после громких трубных звуков, израильская армия попросту штурмовала стену и разрушила ее. Это означает, что семь предыдущих обходов были психологической атакой и предназначались для того, чтобы сломить и без того упавших духом жителей Иерихона. Если это верно, то выходит, что Иисус Навин заранее рассчитывал на такое психологическое воздействие, полагаясь именно на рассказ Раав. И значит, он не случайно дважды и очень настоятельно повторил, что нужно позаботиться о ней и спасти ее. Один раз он сказал это всему народу перед тем, как прозвучали последние трубы, а второй раз — своим двум лазутчикам уже после захвата города.

И так получилось, что в благодарность за измену своему городу Раав и все члены ее семьи были спасены от смерти, «и она живет среди Израиля до сего дня: потому что она укрыла посланных, которых посылал Иисус для высмотрения Иерихона». Так что вполне возможно, что немалое число сегодняшних граждан Израиля, а быть может, даже некоторые из читателей и как бы не сам пишущий эти строки являются потомками блудницы Раав. Лично я не вижу в этом ничего зазорного. Напротив — ведь речь идет об умной и смелой женщине, а наши мудрецы к тому же хвалили ее красоту, причем в таких выражениях, которые свидетельствуют, что она пробудила не только их уважение, но и некоторые основные инстинкты. Не случайно они утверждали даже, будто она перешла в иудаизм и стала женой Иисуса Навина и что пророки Иеремия и Иезекииль и пророчица Олдама (4 Цар. 22) были ее потомками.

«Совет Ахитофела»

Шпионы и тайные агенты появляются также во время мятежа Авессалома. Здесь они не только собирают информацию, но и весьма активно вмешиваются в происходящее. Читая 15–ю и последующие главы 2–й книги Царств, читатель видит, что свой мятеж Авессалом готовил тщательно и долго. Вначале он постарался оговорить отца и вкрасться в сердца его подданных. Потом послал тайных агентов во все колена Израиля. Но не затем, чтобы собирать информацию, а дабы ждать его сигнала и тогда объявить, каждый на своем месте, что Авессалом сверг отца и занял его трон. Кроме того, мятежный сын тайком мобилизовал многочисленных сторонников и среди них — главного и самого важного из советников Давида, Ахитофела Гилонянина, который славился своим беспримерным умом и совет которого в те дни почитался словом Божьим.

Организация и подготовка мятежа увенчались успехом, и, когда он начался, Давид оказался в таком жалком положении, что вынужден был бежать из Иерусалима. Он оставил в городе десять наложниц — охранять дворец, и нескольких мужчин: священнослужителей Садока и Авиафара, их сыновей Ахимааса и Ионафана и еще одного человека по имени Хусий Архитянин. Хотя возле его имени не стоит пояснение «шпион» или «разведчик», этот Хусий был самым удачным секретным агентом во всей Библии. Он руководил куда более серьезной шпионской сетью, чем любая другая в Библии, проник в верхушку новой власти и в конечном счете разрушил планы мятежников. Кроме того, он собирал информацию для Давида и посылал ему сообщения со своими посыльными.

Давид очень опасался присоединения Ахитофела к Авессалому. Он велел Хусию притвориться одним из сторонников мятежного сына и возложил на него два задания. Первое — расстроить «совет Ахитофела». Второе: «Всякое слово, какое услышишь из дома царя, пересказывай Садоку и Авиафару, священникам. Там с ними и два сына их: Ахимаас, сын Садока, и Ионафан, сын Авиафара; через них посылайте ко мне всякое известие, какое услышите» (2 Цар. 15, 35–36).

Хусий был известен как друг Давида. Тем не менее он появился перед Авессаломом с возгласом: «Да живет царь!»

Авессалом заподозрил его: «Таково-то усердие твое к твоему другу! Отчего ты не пошел с другом твоим?»

Хусий сказал, что предпочитает идти за тем, кого выбрали Бог и весь народ. Он знал Авессалома и знал, как действуют на него почести и восхваления. И действительно, вождю мятежников понравилась эта лесть, и он разрешил Хусию остаться в Иерусалиме.

Тем временем Ахитофел стал главным советником Авессалома. Первым делом он посоветовал ему возлечь с наложницами, которых Давид оставил во дворце. Благодаря этому весь народ поймет, что разрыв между сыном и отцом окончателен и обратного пути нет, а это сильнее сплотит людей вокруг нового вождя. Авессалом последовал совету и даже превысил его: он не просто переспал с наложницами отца — он возлег с ними прямо на крыше царского дома, «пред глазами всего Израиля», чтобы ни у кого уже не осталось сомнений (2 Цар. 16, 22).

Затем Ахитофел дал Авессалому второй совет: поторопиться и начать преследование Давида, прежде чем тот успеет собрать новые силы. «Выберу я двенадцать тысяч человек, — предложил он, — и встану и пойду в погоню за Давидом в эту ночь». Это, сказал он, позволит настичь Давида, пока «он утомлен и с опущенными руками», и убить только его одного. Тогда все приверженцы Давида несомненно присоединятся к мятежу.

Если бы Авессалом послушался совета Ахитофела, мятеж наверняка закончился бы успешно. Но Авессалом захотел услышать также мнение Хусия, а тот сказал: «Не хорош на этот раз совет, который дал Ахитофел». И высказал свое мнение: Давид и его люди сейчас раздосадованы и потому будут сражаться до последнего, поэтому отряд Ахитофела вполне может потерпеть поражение, а при вести об этом сторонники Авессалома падут духом. Напугав Авессалома такой перспективой, Хусий предложил взамен объявить всеобщую мобилизацию, собрать «весь Израиль […] как песок при море» и самому пойти во главе его полномасштабной войной против Давида.

Хусий не превосходил Ахитофела в качестве стратега и тактика, но у него было более глубокое понимание человеческой психологии и душевных стимулов, которые побуждают людей к тем или иным действиям. Он знал, что Авессалом, этот избалованный и не имеющий боевого опыта царский сын, побоится отца и его силы. Он знал, что Авессалом, для которого очень важны почет и слава, предпочтет сам появиться во главе огромной армии, а не посылать против отца Ахитофела с его небольшим специальным отрядом. Так Хусий обеспечил Давиду жизненно важную передышку, ибо всеобщая мобилизация и подготовка большой армии — дело нескольких недель, а не дней или часов.

Но продолжение его речей свидетельствует еще об одном: Хусий знал также, что Авессалом ко всему еще и глуп. Поэтому он позволил себе добавить совсем уж нелепую идею: если Давид укроется в каком-нибудь городе, защищенном стеной, сказал он, «то весь Израиль принесет к тому городу веревки, и мы стащим его в реку, так что не останется ни одного камешка» (2 Цар. 17, 13).

Это был не просто нелепый совет. Это был гениально глупый совет. Такому совету мог бы позавидовать сам автор «Хелмских мудрецов»[52].

Предлагая этот вздор, Хусий хотел не только дезавуировать рекомендации Ахитофела, но заодно показать сторонникам самого Авессалома, какого болвана они готовы возвести на свой престол. Как ни странно, Авессалом принял и этот его совет. И не он один, но вместе с ним — все сыны Израиля. Это было настолько удивительно, что автор рассказа счел нужным объяснить, что так повернул дело сам Господь, желавший, чтобы Авессалом был побежден своим отцом.

Хусий немедленно сообщил о результатах своих интриг Садоку и Авиафару, которые, в свою очередь, немедленно переслали эту весть с одной из служанок двум своим сыновьям, Ионафану и Ахимаасу, ожидавшим за стенами города, чтобы те доставили эту информацию Давиду вместе с настоятельной рекомендацией самого Хусия: не задерживаться в пути, а в ту же ночь перейти Иордан и расположиться на его восточном берегу.

Хотя агенты Давида приняли все меры предосторожности, уход посыльных все же был замечен. Авессалом послал за ними преследователей, но, как и в истории с двумя лазутчиками, спрятавшимися у Раав, двух посланных к Давиду людей тоже спасла некая женщина, которая спрятала их от преследователей, а потом отправила дальше. Давид получил сообщение и еще до зари сумел переправить всю свою армию через Иордан.

В отличие от Авессалома, Ахитофел был человек умный. Когда его совет был отклонен, он тотчас понял, что Авессалом глуп, а потому обречен на поражение, что мятеж будет подавлен, а он сам подвергнется страшному наказанию. Он «собрался, и пошел в дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер, и был погребен в гробе отца своего» (2 Цар. 17, 23). Так он избежал мучений, постыдной смерти и позорного погребения. Он был наказан иным способом: его совет Авессалому, «совет Ахитофела», стал, без всякой на то причины и оправдания, символом дурного совета.

Так Ахитофел получил наказание, которого даже он, при всем его уме, не предвидел. Но история не пощадила и Хусия. Его имя было забыто. И не по прошествии времени, не в наши дни, но уже тогда. В своем предсмертном наказе Соломону Давид упомянул разных людей, принимавших участие в событиях времен мятежа Авессалома. Своего верного военачальника Иоава, который прикончил Авессалома, он завещал убить, хотя сделал вид, что не по этой причине. Сыновьям Верзеллия Галаадского, который принимал и снабжал его за Иорданом, он наказал «оказать милость». Семея, сына Геры, который поносил его, когда он бежал от своего сына, и которого он позже простил, теперь он велел умертвить. А что с Хусием? С тем, который, подвергая себя смертельной опасности, спас его от мятежного сына? Как ни странно, Хусий вообще не упоминается в завещании Давида. Впрочем, несколько позже какой-то человек по имени «Баана сын Хусиин» упоминается как один из дюжины военачальников Соломона. Кто знает, может быть, это был сын того самого Хусия Архитянина. Это означало бы, что сын Давида все-таки вознаградил Хусия — через его сына — за верную службу и неоценимую помощь своему отцу

Первое животное

Первые животные, упоминаемые в Библии, — это большие таниним (Быт. 1, 21). Они были созданы на пятый день творенья, и это единственные животные, которым автор дал собственное имя. Всем остальным даны лишь общие названия: «птица небесная», «рыба морская» и «зверь земной».

Хотя у таниним есть свое имя, никто не знает, что они собой представляли. Современный иврит утверждает, что это «крокодилы», в английском переводе Библии это «большие киты», в русском — «большие рыбы», а некоторые говорят, что это «чудища морские», или мифологические Левиафаны, и что указание на их сотворение Богом имеет целью подчеркнуть Его превосходство над ними. Однозначного ответа нет, и потому, невзирая на неудовлетворенное любопытство, мы вынуждены с сожалением расстаться с этими таниним и перейти к тем животным, которые нам знакомы. Первым из них в Библии упоминается змей.

В книге Бытия имеются два рассказа о сотворении мира. В первом из них наши отношения с животными начинаются с левой ноги, во втором — с правой. В первом рассказе (он находится в 1-й главе этой книги) люди сотворены после всех других живых существ, сразу двое — мужчина и женщина, и им велено: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» (Быт. 1, 28).

Второй рассказ о сотворении (Быт. 2, 18–20) начинается лучше. Тут Бог сотворил человека одного и сразу же понял, что сделал ошибку. «Нехорошо человеку быть одному, — сказал он, — сотворим ему помощника противу него»[53].

Принято думать, что выражение «создадим ему помощника противу него» сразу относилось к созданию помощницы-женщины. В действительности оно поначалу означало кого-то из животных или птиц. Бог из 2–й главы Бытия именно поэтому создал животных сразу после человека, а затем представил их ему, чтобы он выбрал себе одного из них в помощники. Человек дал им всем имена, но еще острее ощутил социальное одиночество: «И дал человек имена каждой скотине, и птице небесной, и каждому зверю полевому; но для Человека не нашлось помощника противу него»[54] (Быт. 2, 20). Тогда Бог наслал на него сон, взял из его тела ребро и создал из него женщину, и человек обрадовался ей большой радостью.

Казалось бы, все стало на свои места, но тут возникла неожиданная проблема. Одним из животных, которых сотворил Бог, был змей, и змей соблазнил женщину вкусить плод от древа познания. Женщина вкусила запретный плод, дала его человеку, и продолжение известно: фиговые листья, изгнание, вращающийся огненный меч, в муках ты будешь рожать сыновей и в поте лица (в оригинале — «носа») своего ты будешь есть хлеб свой.

«Между семенем твоим

и между семенем ее»

Почему змей обратился именно к женщине? Почему соблазнял ее, а не человека? Почему не обоих вместе? Есть немало мужчин, которые скажут, что змей хорошо знал, что делает, потому что женщины легкомысленны и их легче соблазнить. Другие напомнят, что змей — это предельно нагруженный мужской и сексуальный символ, а потому понятно, почему он предпочел соблазнять женщину и почему преуспел н этом.

По моему скромному мнению, причина совсем не в этом. Змей соблазнял женщину, потому что хотел занять ее место. Он сам хотел стать «помощником противу» человека, и у него были для этого основания: он обладал незаурядным умом (был «хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог»), а также даром речи — чисто человеческой способностью, которой не было у других животных. Эти две особенности делали его похожим на человека и достойным его общества. Но человек, как мы видели, предпочел женщину. Змей, разочарованный в своих ожиданиях, хотел отомстить и, возможно, доказать, что человек ошибся в выборе. Эти мотивы змея с большей ясностью раскрываются в конце рассказа. Как мы помним, Бог назначил каждому из провинившихся свое наказание: человеку — в поте лица выполнять тяжелую работу, женщине — рожать в муках, а змею — «ходить на чреве» и «есть прах». Но в отношении змея Он добавил еще: «И вражду положу между тобою и между женою» (Быт. 1, 15). Иными словами, не только во время соблазнения, но и в дальнейшем отношения соперничества («вражды») будут не между змеем и человеком, а именно между змеем и женщиной. Более того: вражда между родом змеиным и родом человеческим и в будущих поколениях будет враждой между змеем и женщиной, ибо, как сказал Бог змею, эта вражда сохранится «между семенем (потомством) твоим и между семенем (потомством) ее». Почему? Я думаю, потому, что Бог знал, что змей хотел напакостить именно ей, а не человеку или всему человеческому роду.

Вернувшись, однако, от этой частной истории к животным вообще, нельзя не заметить другую странность — явное сходство между двумя первыми животными Библии, таниним из первого рассказа о Творенье и змеем из второго. Как и морские чудища таниним, змей — существо устрашающее, опасное, таинственное, обладающее магическими свойствами. И подобно «чудищу морскому», он предельно резко воплощает тот страх, который люди изначально ощущали перед всеми животными.

Действительно, несмотря на дружественный ветер, что веет в рассказе о том, как Бог создает животных «в помощники» человеку, на самом деле весь живой мир, кроме людей, не удостоился симпатии авторов Библии. Этот факт очевиден уже из того, что первым же Божьим указанием человеку было властвовать над животными, порабощать их и пользоваться ими. Причем это указание было дано человеку еще раньше, чем он был создан. Бог сказал: «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». То есть, по мнению автора истории Творенья, власть над животными есть первейшая цель и предназначенье человеческого рода.

А жаль. Можно было ожидать от автора, что, сообщая нам первое высказывание Бога, касающееся нас, людей, он преподаст нам урок добра и нравственности. Но, увы, — в этом высказывании нет ни сострадания, ни веры, ни любви, ни справедливости. И даже наказа выполнения заповедей в нем нет. Одно только Божье разрешение человеку владеть всеми животными. Разве это самое главное, что надо было сказать прежде всего?

Нет сомнения, что слова эти были написаны рукою автора, имевшего определенные интересы и цели. Возможно, они были направлены против почитания языческих богов. Ведь в языческих религиях животные зачастую символизировали различных богов и потому считались священными и неприкосновенными. Но слова эти свидетельствуют еще об одном. Они показывают, что, несмотря на порабощение, эксплуатацию и жестокость, и поныне характеризующие наше отношение к животным, и несмотря на то что мы сильнее и умнее их, наше обращение с ними вызывает у нас чувство неловкости. Такой ощутимой неловкости, что мы ищем себе морального оправдания. И для этого мы придумали себе разрешение владеть ими, которое якобы получили от Бога. Опираясь на это разрешение, мы создали все наши зоопарки, бойни, охотничьи клубы, птичники, цирки и коровники. Ссылаясь на него, мы вывели декоративных рыбок, сверхудойных коров и потешные породы собак, которых Бог не сотворил и существования которых в Своем мире даже не планировал. Из этого разрешения выросли целые отрасли человеческих занятий, тесно связанные с использованием животных: сельское хозяйство, кулинария, мода, война, развлечения, увлечения и спорт. И даже убеждение, будто одним народам дозволено порабощать и угнетать другие народы, — оно тоже растет из этого древнейшего из прав, которое мы себе присвоили от имени Бога, — права властвовать над животными. Действительно, история не перестает учить нас, что достаточно приравнять человека к животному — желательно насекомому, обезьяне, собаке, свинье или паразиту, — и мы сразу чувствуем себя куда свободнее.

«От человека до скотов»

Первым человеком, который задумал использовать животных, стал Авель, сын Адама и Евы. Он заделался пастухом, пас овец и приносил Богу в жертву первенцев своего стада. Эти мясные жертвоприношения нравились Богу больше, чем вегетарианские дары Авелева брата, земледельца Каина. Отсюда, кстати, следует, что, даруя людям право есть животных, Бог думал также о себе и, возможно, именно это и означали его слова «по образу Нашему, по подобию Нашему».

В следующий раз читатель снова встречается с животными лишь через десять поколений после Адама и Евы, Каина и Авеля, крокодилов, змея и овец. Это происходит в интересной и по-своему особой истории — в рассказе о потопе и в столь же интересном и особом месте — в Ноевом ковчеге.

Фон этой истории известен: род человеческий погряз в грехах и злодеяниях, Бог раскаялся в создании людей и решил их истребить. «Истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, — сказал Он, — от человека до скотов […] ибо Я раскаялся, что создал их» (Быт. 6, 7).

Однако Ной, «человек праведный и непорочный», нашел благоволение в глазах Господа. Ему было велено взять прочное дерево гофер и построить из него большой ковчег, много больший, чем необходимо для спасения его самого и членов его семьи. Плотник-любитель может найти детальное техническое описание ковчега, включая его материалы и размеры, в 6–й главе указанной книги. Для нашего рассказа важнее другое Божье указание Ною — заполнить этот ковчег парами животных всех видов, от каждого вида по двое, мужского и женского рода, «из птиц по роду их, и из скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре […] чтобы остались в живых». Иными словами, в ковчеге следовало собрать пары, которые обеспечили бы возрождение всех этих видов после потопа.

Потоп был глобальным ответом Бога на дурное поведение созданных Им людей. Поэтому читателю не совсем ясно, почему Он решил заодно истребить и животных. Можно, однако, утешиться тем, что после дарования людям права властвовать над животными и пользоваться ими мы встречаем здесь наконец первое в Библии осознание важности охраны животных и вполне экологическое по духу признание равенства между животными и людьми.

Более того: Ной и Бог демонстрируют даже большее экологическое понимание, нежели многие нынешние общества охраны природы. Сегодня люди, руководствуясь личными симпатиями, интересами престижа и возможностями финансирования, заботятся прежде всего о пандах и дельфинах и куда меньше думают о спасении редких крыс и вымирающих жаб. Ной, однако, спас всех без исключения, хотя вполне мог бы воспользоваться потопом, чтобы избавиться, например, от комаров и скорпионов. Можно с полной уверенностью утверждать, что он не оставил в беде даже змея, этого древнейшего врага человеческого, взяв напарницу и для него, чтобы после потопа они породили новые поколения змей, которые ползали бы на чреве и жалили наши пятки. Я полагаю также, что Ной предусмотрительно взял в ковчег семена, луковицы, почки и черенки всех без исключения растений. Об этом не сказано напрямую, но это логично, а кроме того, нам известно, что сразу же после потопа Ной посадил виноградник, а это значит, что он взял в ковчег также рассаду.

Короче — перед нами радующий сердце экологический рассказ. Все в одной лодке: Ной, его жена, его сыновья и их жены, и по паре млекопитающих, насекомых, пресмыкающихся и птиц. Но есть еще одна деталь, которую нынешние читатели этого рассказа склонны забывать. Хотя в 6–й главе Бытия Бог велит Ною взять по паре от каждого вида, но в главе седьмой он добавляет: «и всякого скота чистого возьми по семи, мужеского пола и женского, а из скота нечистого по два, мужеского пола и женского».

Иными словами, принцип «каждой твари по паре» относится только к животным нечистым. От чистых велено взять по семь пар каждого вида. В скобках можно выразить недоумение: откуда было Ною знать, какое животное «чистое» и какое «нечистое»? Ведь законы «раздвоенного копыта» и «жвачности»[55] еще не были сформулированы, и даже сами евреи и еврейство еще не появились в мире. Но мы понимаем, конечно, что рассказ этот предназначен читателю, а не Ною, а в то время, когда этот рассказ писался и читался, у читателей уже было кое-какое представление о кашруте.

Зачем же Богу понадобилось всемеро умножить численность чистых животных в ковчеге? Одна из возможных тому причин могла состоять в том, что лишние пары чистых предназначались для пропитания хищных зверей. Возможно и другое, довольно наивное, чтобы не сказать притворно-наивное, объяснение, согласно которому и Бог, и Ной симпатизировали именно чистым животным и потому хотели сохранить их побольше. Между прочим, так утверждали даже некоторые знающие и опытные читатели. Например, мудрецы Талмуда рассказывали, что перед концом потопа, когда Ной послал ворона посмотреть, сошла ли вода, ворон будто бы возмутился и сказал: «Твой Господь ненавидит меня, и ты ненавидишь меня. Твой Господь ненавидит меня: от чистых по семи, от нечистых по двое. А ты ненавидишь меня: оставляешь от семи и посылаешь от двух. Если поразит меня ангел жары или холода — не окажется ли, что в мире недостает одной твари?»

Иными словами, по мнению ворона, Бог любит чистых животных и ненавидит нечистых и именно поэтому велел Ною взять от чистых семь пар, а из нечистых, вроде ворона, только по одной. И сам Ной, по мнению ворона (в передаче мудрецов), тоже ненавидит нечистых животных, вот и посылает проверять уровень воды именно его, ворона, хотя в ковчеге есть лишь одна такая пара. А что, если в дороге с ним что-нибудь случится: он замерзнет или получит солнечный удар, — ведь тогда исчезнет сразу весь род вороний!

Ворон — птица умная, и в его утверждении есть логика. Но скоро вода сойдет, ковчег откроется, все его пассажиры выйдут наружу, и читатель убедится, что умный ворон ошибся. Во всем, что касается чистых и нечистых животных, у Бога и Ноя были совершенно иные намерения.

«И обонял Господь приятное благоухание»

Пассажиры ковчега вошли в него на шестисотом году жизни Ноя, семнадцатого дня второго месяца. Они вышли из него двадцать седьмого дня второго месяца на шестьсот первом году его жизни. Это значит, что Ной, его жена, их сыновья и невестки и все животные находились в ковчеге ровно триста семьдесят пять дней, то есть чуть больше года. Библия ничего не рассказывает об этих днях. Можно представить себе, что там и сям случались конфликты и стычки, не говоря уже о запахах, тесноте и шуме. Но поскольку в рассказе не упоминаются какие-либо ссоры и споры, можно предположить, что в целом пассажирам удавалось сохранять приемлемую, возможно даже теплую и дружескую атмосферу.

Главная неожиданность подстерегала всех их, но прежде всего чистых животных — а также читателя — потом, когда воды потопа наконец сошли. Ковчег лежал тогда на горе Арарат, и все спасшиеся вышли из него. Я представляю себе, как радостно выпрыгнули животные, как они забегали вокруг, стали кататься по земле и потягиваться, радуясь возможности размяться и наслаждаясь приятным чувством безопасности и ощущением надежной почвы под ногами. Что же касается первого, что сделал Ной, то нам даже представлять это себе не нужно — об этом сказано напрямую: «И устроил Ной жертвенник Господу; и взял из всякого скота чистого, и из всех птиц чистых, и принес во всесожжение на жертвеннике». Иными словами, он принес этих животных и птиц в жертву Богу.

Ритуал довольно распространенный и с религиозной точки зрения вполне логичный. Ной полон благодарности за чудесное спасение, а в те дни было принято благодарить Бога как следует. Тогдашние божества не довольствовались молитвами, и верующие тратили изрядные деньги на покупку животных для всесожжения. Но с точки зрения современного читателя, особенно того, который доныне видел в рассказе о ковчеге манифест Божественного Общества по Охране Природы, поступок Ноя совершенно нелогичен. Ведь ковчег был средством для спасения животных, а сейчас Ной режет их и умерщвляет. А поскольку потоп уничтожил всю прочую живность на земле, то совершенно ясно, что животные, приносимые Ноем в жертву Богу, — это те самые, что были взяты в ковчег для спасения!

И только сейчас читатель начинает понимать подлинный смысл Божьего указания: взять лишь одну пару из каждого вида нечистых животных и по семь пар из каждого вида чистых. Это было сделано вовсе не из особой любви к чистым и даже не затем, чтобы кормить ими в дороге гепардов и львов, а лишь для того, чтобы в конце пути было кого принести в жертву Богу. Оказывается, ворон, одно из самых умных животных, равно как и наши мудрецы, явно из самых умных представителей рода человеческого, — все они ошибались. Рассказ о ковчеге — это отнюдь не история любви и предпочтения. Это учебник ритуальной логистики. Я полагаю, что ворон, ранее утверждавший, что Бог его ненавидит, теперь смотрел на ланей, голубей, фазанов, газелей и оленей, которых резали на жертвеннике, и думал, что иногда выгоднее быть нечистым.

Что касается самого Бога, то его реакция на всесожжение и особенно на запах мяса, которое жарилось на жертвеннике, для читателя еще более проблематична: «И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал» (Быт. 8, 21).

То, что Бог любит запах жареного мяса и что одного этого запаха Ему достаточно порой для принятия самых принципиальных и важных решений, — это факт хотя и огорчительный, но не новый. Мы видели это в истории Каина и Авеля, и сейчас Он снова демонстрирует, что во всем, что касается кулинарных предпочтений, не Он создал нас по своему подобию, а мы создали Его по нашему. Что действительно пугает в этой истории, так это что ради удовольствия от запаха жареного мяса Он обещает больше «не поражать всего живущего». Заботила ли Его вообще судьба живых существ? Судя по этим словам, похоже, что Бог спас животных от потопа просто затем, чтобы и после этого у Него не возникло недостатка в жертвоприношениях.

Но и это не все. По окончании потопа Бог повторил Ною то же наставление, которое дал Адаму после сотворения: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю. Да страшатся вас и да трепещут вас все звери земные, и все птицы небесные, все, что движется на земле…» Иными словами, потоп не означает новую жизнь ни для чистых, ни для нечистых животных. Оказывается, они были взяты в ковчег не для спасения от потопа, а затем, чтобы у человека и в будущем было над кем властвовать, кого использовать и кого приносить в жертву Богу. Потоп ничего не изменил. Едва закончилось это ужасное бедствие и долгие дни совместных странствий людей и животных, как Бог снова установил между ними прежние неравные отношения.

«Лев начал рыкать — кто не содрогнется»

Следует, однако, принять во внимание некоторые смягчающие обстоятельства. Хотя Господь и дал нам разрешение убивать все, что движется, и наградил нас изрядными способностями в этом деле, но в давние времена у людей еще не было таких возможностей истреблять животных, какие есть сейчас. Они не могли отравлять их воду, разрушать ареалы их обитания и охотиться за ними с помощью автомашин и мощного оружия. Поэтому тогдашнее соревнование было честнее.

Далее, нельзя забывать, что в те времена животные представляли собой реальную опасность для человека. Стаи саранчи, которые и сегодня наносят людям большой ущерб, в ту пору могли вызвать голодную смерть целых общин. Хищники подстерегали добычу вблизи деревень и нападали на людей и на их стада. В Библии есть несколько рассказов о смертельных столкновениях со львами и медведями, и фраза пророка Амоса: «Лев начал рыкать — кто не содрогнется?» — не плод фантазии автора, а реальность тех дней. В той же книге Амоса есть и другие красивые места, которые свидетельствуют, что эта реальность была достаточно повседневной, чтобы пророк мог пользоваться ею для своих аналогий и сравнений: «Как если бы кто убежал от льва — и попался бы ему навстречу медведь, или если бы пришел домой и оперся рукою о стену — и змея ужалила бы его». А также: «Как иногда пастух исторгает из пасти льва две голени или часть уха, так спасены будут сыны Израилевы».

И наконец, надо отметить еще одно: в своем отношении к животным Библия не является идеологически монолитной. Наряду с наставлениями «владеть» и «пользоваться» живыми существами, в ней есть также места, продиктованные поистине сочувственным, экологическим взглядом на вещи. Если в книге Бытия Бог создает человека последним, представляя ему уже готовый и ждущий его прихода мир и наделяя властью над всеми животными, то Бог 103-го псалма правит миром, очевидно руководствуясь принципом равноправия и не отдавая предпочтения ни людям, ни животным, ни птицам.

Человек, написавший этот псалом, явно любил мир природы и был хорошо знаком с ним. Читатель встретит здесь не только волнующее, но и весьма компетентное описание взаимосвязи и взаимозависимости между разными животными и окружающей их средой, ее ландшафтом и растительностью:



Ты послал источники в долины:
    между горами текут,
Поят всех полевых зверей;
    дикие ослы утоляют жажду свою.
При них обитают птицы небесные,
    из среды ветвей издают голос.
……………………………….
Насыщаются древа Господа,
    кедры Ливанские, которые Он насадил.
На них гнездятся птицы:
    ели — жилище аисту,
Высокие горы — сернам;
    каменные утесы — убежище зайцам.
Он сотворил луну для указания времен;
    солнце знает свой запад.
Ты простираешь тьму, и бывает ночь:
    Во время ее бродят все лесные звери;
Львята рыкают о добыче
    и просят у Бога пищу себе.
Восходит солнце, и они собираются
    и ложатся в свои логовища.
Выходит человек на дело свое
    и на работу свою до вечера.
Как многочисленны дела Твои, Господи!
    Все соделал Ты премудро…



Человек и животные описываются здесь полностью на равных. Бог в одинаковой мере уделяет внимание всем и всех обеспечивает пропитанием. Он делит между ними не только плоды земли, но и ареалы обитания и даже часы деятельности.

Точно так же и в книге Иова (главы 38, 39) Бог подчеркивает, что Он заботится обо всех животных и знает самые скрытые тайны их жизни, и в подтверждение этого даже атакует несчастного Иова стрелами Своих вопросов:



Ты ли ловишь добычу львице
    и насыщаешь молодых львов?..
Кто приготовляет ворону корм его,
    когда птенцы его кричат к Богу, бродя без пищи?
Знаешь ли ты время, когда рожают дикие козы на скалах,
    И замечал ли роды ланей?
……………………….
Кто пустил дикого осла на свободу,
    и кто разрешил узы онагру…



И вопреки тому, что в 1–й главе Бытия Бог приказал всем животным подчиняться человеку, здесь Он восхваляет стремление к свободе, воодушевляющее онагра:



Которому степь Я назначил домом
    и солончаки — жилищем?
Он посмеивается городскому многолюдству
    и не слышит криков погонщика.



Я, кстати, не уверен, что эти вдохновенные описания природы утешили Иова в его страданиях. Он-то, наверно, предпочел бы стать одним из тех животных, о которых Бог так заботится и над которыми не издевается, как над ним. Но сами эти описания, несомненно, свидетельствуют о познаниях, о заинтересованности и о таком взгляде на животный мир, который совершенно отличен от всего, что содержится в истории Творенья.

«Птичье гнездо»

Нельзя не заметить также другую утешительную деталь. Библейский Законодатель, отвлекаясь порой на минуту-другую от бесконечного перечисления правил всесожжения, заклания, жертвоприношения и тому подобных вещей, время от времени высказывается также в пользу облегчения участи разных животных. Например, в книге Второзаконие (глава 22) имеется интересная в этом отношении, вполне милосердная заповедь — «отпущения из гнезда»: «Если попадется тебе на дороге птичье гнездо на каком-нибудь дереве или на земле, с птенцами или яйцами, и мать сидит на птенцах или на яйцах, то не бери матери вместе с детьми; мать пусти, а детей возьми себе, чтобы было тебе хорошо и чтобы продлились дни твои».

Я не исключаю, что современные защитники природы и тут возвысят голос протеста. Они наверняка скажут, что нельзя брать из гнезда не только мать, но и детей, и яйца. Но эту заповедь надо понимать в соответствии с тем временем, когда она была предписана. Охота и собирание были тогда необходимым способом пропитания человека. Правда, и в те времена были цари и вельможи, которые занимались охотой ради развлечения и удовольствия (что, на мой взгляд, является самым мерзким из всех видов времяпрепровождения), но было много простых людей, которые питались не только земледелием и скотоводством, но также охотой и собиранием. Поэтому в тогдашних обстоятельствах заповедь «отпущения из гнезда» была на самом деле глубоко экологической, потому что имела целью сохранить разные виды птиц.

В самом деле, если человек заберет и птицу, и птенцов, и яйца, он, понятно, уничтожит всю птичью семью и прервет непрерывность поколений; если он возьмет из гнезда птицу — мать, умрут зависящие от нее птенцы; но если он возьмет только яйца или птенцов, а мать отпустит, то он сможет поесть, а она сможет снести другие яйца и вывести других птенцов, и таким образом этот вид сохранится.

Интересно, что в наши времена выполнение этой вполне цивилизованной древней заповеди превращается порой, вопреки ее истинному смыслу, в жестокость, продиктованную глупостью. Поскольку эта заповедь, как и многие другие, привязана к Стране обетованной, то ее можно выполнять только в Израиле, и многие ортодоксальные и ультраортодоксальные раввины специально приезжают для этого сюда. И вот, несколько лет назад, некий важный раввин из некого средиземноморского государства выразил желание завершить свой визит в Страну Израиля выполнением этой заповеди (поскольку она, кстати, обещает выполнившему ее «продление дней»). Специально для гостя разыскали птичье гнездо, и наш праведник, пыхтя, взобрался на лестницу, прогнал наседку и забрал абсолютно ненужные ему яйца — в полном соответствии с буквой Библии, но в полном противоречии с ее духом.

Библейский Законодатель был гуманнее. Он не раз выражает Свое желание облегчить тяжкую жизнь домашних животных, используемых человеком в поле и в хозяйстве. Он повелевает: «Не заграждай рта волу, когда он молотит» (Втор. 25, 4), то есть не заматывай рот животному, тянущему молотильный каток, дай ему возможность время от времени отведать от продукта. Он постановляет: «Не паши на воле и на осле вместе» (Втор. 22, 10), потому что работа пары животных, таких разных по силе и по размеру, может причинить им обоим большие мучения. Он наказывает, что мы должны помогать домашним животным, даже если они принадлежат врагу: «Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его: развьючь вместе с ним» (Исх. 23, 5).

Скажем еще о пастухах. Библия и комментарии к ней изобилуют описаниями пастбищ, и в этих рассказах то и дело встречаются восхваления пастухов за их терпение, милосердие и заботливость. Библейский пастух — это добрый и разумный пастырь, и не случайно многие библейские герои впервые появляются в обществе животных. Давид и Моисей пасли овец до того, как стали пастырями народа. Мудрецы Талмуда утверждали даже, что Моисей был избран для своей миссии именно после того, как Бог увидел, с какой заботой и разумностью он управляет своим стадом. А Давид, выходя на бой с Голиафом, призвал Саула не сомневаться в его силах, ибо ему уже не раз приходилось защищать свое стадо от опасных хищников.

Сам Саул, первый еврейский царь, пришел к престолу, разыскивая своих ослиц, а на сражение, в котором одержал свою первую военную победу, вышел «позади волов с поля» (1 Цар. 11, 5). И так было не только в те времена. Уже в наши дни Бен-Гурион, прежде чем стать политическим деятелем, кормил коров на сельскохозяйственной ферме в Галилее, а Ариэль Шарон, в отличие от него, уже и будучи известным политиком, обожал фотографироваться с лежащей на его плечах благодарной овцой.

Но не одних лишь политических и военных вождей находим мы в этом списке. Будущий пророк Елисей пахал родительское поле, идя за плугом, запряженным парой коров, когда явился пророк Илия и сделал его своим учеником и наследником. Пророк Амос определил себя словами: «Я пастух», — и добавил, что Господь взял его на пророчество «от овец». И я думаю, что именно близкое знакомство Амоса с животными помогло ему в выборе точного образа для характеристики богатых женщин его времени: «Слушайте слово сие, телицы Васанские, которые на горе Самарийской, — вы, притесняющие бедных, угнетающие нищих, говорящие господам своим: „подавай и мы будем пить!“» (Ам. 4, 1).

Кстати, это не единственный в Библии случай использования зоологического образа. Подобно древним писателям других культур, ее авторы тоже широко использовали животных, чтобы указать на те или иные свойства и типы характеров. Желая намекнуть на большую опасность, они выбирали для сравнения потерявшую детенышей медведицу. Голубь символизировал возвращение домой, любовь и мир. Бык был символом силы и мужской потенции, а конь — роскоши и великолепия. В плаче Давида по Саулу и Ионафану орел выражает легкость полета, а лев — силу (2 Цар. 1, 23). Онагр, как я уже говорил, — символ независимости и свободы, газель — быстроты, а перелетных птиц пророк Иеремия использовал в качестве символа послушания Божьим законам: «И аист под небом знает свои определенные времена, и горлица, и ласточка, и журавль наблюдают время, когда им прилететь, а народ Мой не знает определения Господня» (Иер. 8, 7).

«Кто разрушает ограду, того ужалит змея»

Пророк Иеремия вообще хорошо знал природу Страны и ее животных. Например, вражеские армии Вавилона он сравнил со «змеями, василисками[56], против которых нет заговаривания» (Иер. 8, 17).

Эта фраза, кстати, указывает как на опасность змеиного укуса, так и на неспособность людей того времени излечить его какими бы то ни было способами, кроме магических, одним из которых как раз и было упомянутое Иеремией «заговаривание». Об этом средстве от змеиного укуса упоминает также Экклезиаст: «Если змей ужалит без заговаривания, то не лучше его и злоязычный» (Еккл. 10, 11), и возможно, что это «заговаривание», которое в современном языке включает широкий набор заклятий и чародейств, впервые начался как подражание шипению змеи в качестве средства от ее яда. Ведь точно так же и Моисей отлил свою знаменитую медную змею в качестве средства (заговора) от укусов настоящих змей: «И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив» (Числ. 21, 9). А римский Эскулап (греческий бог врачевания Асклепий) вообще везде появлялся со змеей, почему ее изображение и стало знаком нынешней медицины. Подобно медному змею Моисея, этот современный символ тоже призван вселить в больного веру в обязательное исцеление.

Страх перед змеей породил также несколько народных поговорок. Самая глупая из них: «Даже лучшей из змей разбей голову» — имела первоисточником отношение еврейских рабов к египетским угнетателям времен Моисея, и есть люди, которые и сегодня видят в ней урок политического поведения. А самое интересное, на мой взгляд, — это выражение: «Кто разрушает ограду, того ужалит змея». Оно впервые появилось в книге Экклезиаста[57] где сказано: «Кто копает яму, тот упадет в нее; и кто разрушает ограду, того ужалит змей. Кто передвигает камни, тот может надсадить себя; и кто колет дрова, тот может подвергнуться опасности от них» (Еккл. 10, 8–9). Принято видеть в этой поговорке выражение неизбежной высшей справедливости — каждый грех получает свое наказание: «копающий яму», то есть тот, кто хочет вырыть яму другому, упадет в нее сам; «разрушающий ограду», то есть нарушитель закона, будет наказан тем, что его ужалит змея; «передвигающий камни», то есть тот, кто что-то разрушает, сам себе причинит вред, а на «колющего дрова» свалится им же срубленное дерево.

На мой скромный взгляд, такое толкование ошибочно, потому что Экклезиаст имел в виду нечто прямо противоположное. Но сначала надо объяснить, какая реальность стояла за метафорой «ограды» у Экклезиаста. В библейские времена, говоря об «ограде», имели в виду невысокую стену из полевых камней, окружавшую виноградник или огород. Такая стена упоминается, например, в Числах в истории пророка Валаама. Валаам тогда приехал верхом на ослице, чтобы проклясть израильтян, но «стал Ангел Господень на узкой дороге, между виноградниками, где с одной стороны стена и с другой стороны стена. Ослица, увидев Ангела Господня, прижалась к стене, и прижала ногу Валаамову к стене» (Числ. 22, 24–25). Эти ограды строились во время очистки поля от камней и подготовки его для посева. Таким манером крестьянин получал двойной выигрыш: очищал свой участок от камней, а сами камни использовал для сооружения стены, которая отмечала его участок и защищала посаженное на нем. Об этом рассказывает нам притча о винограднике в книге пророка Исаии: «У Возлюбленного моего был виноградник на вершине утучненной горы. И Он обнес его оградою, и очистил его от камней, и насадил в нем отборные виноградные лозы» (Ис. 5, 1–2)[58].

Виноградник Исаии символизирует, как считается, людей Иудеи и Израиля, а его «виноградарь» («Друг» или «Возлюбленный») — это Господь, который дал им землю и «посадил» их на ней. Вначале пророк описывает подготовку почвы и ее очистку от камней: «и вскопал ее, и очистил от камней», потом посадку: «и посадил там сорек», то есть отборный виноград. Божественный Виноградарь надеялся на хороший урожай, но лозы разочаровали его и дали плохие плоды, и тогда приходит черед наказанию — разрушению ограды, то есть распаду и разрушению Иудеи и Израиля: «Уберу его живую изгородь, и будет он на потраву, разрушу ограду, и будет он вытоптан» (Ис. 5, 4–6)[59].

Эта «живая изгородь» представляла собой, по-видимому, кусты колючего ракитника, каперсов и терновника; виноградарь сажал их по верху каменной ограды, чтобы защитить виноград от коз, которые могли с легкостью перепрыгнуть через ограду, а также от лис и шакалов. Сама же ограда предохраняла от крупного скота — коров и волов, а возможно, от диких кабанов, топтавших лозы.

Откуда же взялась тут змея? Пробралась — в самом прямом смысле этого слова. Камни ограды — не то что строительные блоки, обтесанные и подогнанные без зазора. Это просто положенные друг на друга полевые камни. Змея пробирается в промежутки между ними, и тот, кто разрушает ограду, действительно рискует сам быть ужаленным. Такая опасность упоминается и в той фразе Амоса, которую я приводил выше: «и оперся рукою о стену — и змея ужалила бы его». Видимо, в те дни эта опасность была известна всем и каждому — большинство людей занимались тогда сельским хозяйством, очищали свои участки от камней, строили стены и ограды из камня и прекрасно знали, что змеи часто прячутся среди камней и порой жалят.

Что же до ограды в стихе Экклезиаста, то тут первый вопрос — в каком направлении ее проломали? То есть кого ужалит змея — того, кто вламывается через ограду снаружи, чтобы «вытопать виноградник», как в притче Исаии, или того, кто разрушает ограду изнутри, чтобы выйти наружу? Традиционный комментарий к Экклезиасту утверждает, что «разрушающий» проламывается наружу, и видит в нем человека, который нарушает заветы мудрецов, являющиеся «оградой Библии». Жало змеи в таком комментарии — это заслуженное наказание грешнику. В талмудическом трактате Берешит раба (комментарий к книге Бытия) аналогичный приговор сопровождается к тому же отвратительным объяснением: «Разрушающий ограду: это Дина». Автор имеет в виду Дину, дочь Иакова и Лии (Быт. 34, 1–2). Этот автор «разъясняет», что Дина якобы «воспользовалась тем, что ее отец Иаков и двенадцать его сыновей сидели в ешиве и учили Тору», и вышла «посмотреть на дочерей земли той»; именно тогда «увидел ее Сихем[60], сын […] князя земли той, и взял ее, и спал с нею, и сделал ей насилие». Я хотел бы заметить, что для девушки, живущей в обществе двенадцати взрослых братьев, самое естественное дело — выйти и поискать себе подругу среди девушек своего возраста. Но талмудическому комментатору достаточно слов «Дина вышла», чтобы заявить, что, поскольку она «разрушила ограду» и «вышла за врата», она «развратница» и заслуживает совершенного над нею насилия. К великому моему сожалению, и сегодня попадаются люди, которые убеждены, что любая женщина, подвергшаяся насилию, сама в нем виновата, и, хуже того, выводят отсюда, что насильник был орудием в руках Бога, а не совершил преступление по собственной воле.

«Зло, которое видел я под солнцем»

Такое отношение к «разрушителям оград» некогда вызвало резкий литературный протест израильского писателя Изхара Смилянского. Он выразил его в коротком рассказе, который так и называется «Разрушителя ограды ужалит змея». Смилянский рассказывает об уроке, на котором он, будучи молодым учителем, объяснял ученикам смысл этой фразы. Он тоже думал, что речь идет о прорыве наружу, но, по его мнению, такие «разрушители» — это пионеры и новаторы, которые выходят за пределы консервативных ограничений и той трусливой и косной мысли, которую символизирует змея. «Возьмите Галилея, — цитирует он молодого учителя. — Утверждая перед инквизиторами, что Земля обращается вокруг Солнца, он прорывает ограду невежества, и за это „змеи“ собираются сжечь его на костре. […] А вот Спиноза, которого охранители стен отлучают от иудаизма, — он все равно проламывает стену, не обращая внимания на змей». И далее, уже о самом себе: «Не тот, не старый Экклезиаст стоял в тот час в деревенском классе, а Экклезиаст новый, молодой и дерзкий».

Смилянский как будто бы убежден, что «тот», старый Экклезиаст, тоже осуждает разрушение ограды. Однако на мой скромный взгляд, «тот» Экклезиаст был куда ближе к молодому учителю, чем он думает. Меня убеждает в этом прочтение фразы о «разрушителях ограды» в ее контексте, где она выступает не сама по себе, а как часть весьма специфического мировоззрения Экклезиаста:



Есть зло, которое видел я под солнцем,
это — как бы погрешность, происходящая от властелина:
Невежество поставляется на большой высоте,
а богатые сидят низко.
Видел я рабов на конях,
а князей ходящих, подобно рабам, пешком.
Кто копает яму, тот упадет в нее;
и кто разрушает ограду, того ужалит змей.
Кто передвигает камни, тот может надсадить себя;
и кто колет дрова, тот может подвергнуться опасности от них.
(Еккл. 10, 5–9)[61]



Экклезиаст начинает серией из четырех «зол», или «погрешностей», в устройстве мира. Все они плохи, и все они «как погрешность властелина», то есть Бога: глупец поднимается вверх, богатый (умом) унижен и страдает, раб едет на коне, а вельможа идет пешком, как раб. Этот перечень четырех огорчительных выводов из наблюдений за жизнью позволяет нам истолковать его продолжение в том же духе, а не так, как это принято: копающий яму, в котором обычно видят человека, задумавшего навредить ближнему, — это на самом деле тот, кто копает яму для посадки дерева или строительства дома и, к сожалению, часто сам падает в нее. Разрушающий ограду, которого доселе объявляли нарушителем закона, — это тот, кто хочет сломать принятые условности и выйти на новую дорогу, за что его, как правило, ждет наказание (он будет ужален змеем). Передвигающий камни, в котором видели разрушителя, — это строитель, приносящий камни на строительную площадку, который вместо вознаграждения за свой труд порой получает чувствительный удар от надсмотрщика. Рубящий деревья — не тот, кто вырубает и уничтожает лес, а тот, кто заготовляет дрова для отопления или строительства; работая в лесу, он, несомненно, подвергается опасности и может быть ранен.

Эта серия абсурдов выявляет очень ясное общее правило: здесь перечислены различные случаи непредвиденных — и неправильных — «наказаний», получаемых людьми не за «грехи», а, напротив, за хорошие поступки. Поэтому фразу о «разрушителях стены» в этом контексте следует толковать в том же духе, то есть как указание на очередную «неправильность» в том порядке, который создал Властелин: человек, стремящийся вырваться из своих четырех стен, что-то обновить, исправить, найти новый хороший путь, непременно пострадает. Если расширить поле зрения, мы увидим, что весь этот набор примеров есть продолжение общей идеи всей книги Экклезиаста: в мире нет ни логики, ни справедливости, есть лишь дела Господни, и они зачастую вызывают горечь, потому что кажутся нам «ошибочными» и «несправедливыми», хотя, скорее всего, мы просто не можем постичь Божий Замысел. Но в любом случае этот Замысел, этот Гранд-дизайн наверняка не похож на тот примитивный миропорядок, который приписывает Ему организованная религия, уверяющая нас, будто праведное дело всегда вознаграждается, а злое — всегда наказуется.

На вопрос, как же выполнить волю Господню, если она непостижима, Экклезиаст отвечает: нужно пробовать все пути, ибо заранее неизвестно, что хорошо, что плохо: «Утром сей семя твое, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет, или то и другое равно хорошо будет» (Еккл. 11, 6). А на известный вопль Иеремии: «Почему путь нечестивых благоуспешен?» (Иер. 12, 1) — он сухо заявляет: «Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем» (Еккл. 7, 15), — и еще: «Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников» (Еккл. 8, 14). И это же угрюмое правило представлено, как мы видели, выше, подкрепленное целыми восемью примерами. Молодой деревенский учитель Смилянский должен был бы увидеть в Экклезиасте поддержку, а не ту банальность, которую приписывает ему религиозный истеблишмент.

«Сладок свет,

и приятно для глаз видеть солнце»

Но Экклезиаст не банален. Люди такого рода сами являются «разрушителями оград» и потому опасны для религиозного истеблишмента, для его доходов и для его возможности запугивать и влиять. Вот почему уже редакторы Библии пытались выхолостить его книгу и загнать ее «за ограду». Для этого они приписали к ней пресную концовку: «Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека», — которая совершенно не соответствует всему ее духу. Эта приписка дает нам повод поговорить и еще об одной подчистке редактором, из которой родилось распространенное и поныне мнение, будто книгу Экклезиаста и книгу Притчей Соломоновых писал один и тот же человек — царь Соломон. Действительно, книга Притчей открывается словами: «Притчи Соломона, сына Давидова, царя Израильского». Книга Экклезиаста (в оригинале — Кохелет) открывается — после редактуры — словами «Слова Экклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме». Но тот, кто не удовлетворится этими вступительными словами и продолжит читать, быстро обнаружит, что большую часть книги Притч составляют скучные и нудные банальности, а вся она в целом — лицемерно — набожный гимн послушанию, конформизму и посредственности, в то время как Экклезиаст — человек абсолютно не тривиальный, мудрый, отчасти скептический, отчасти снисходительный, зачастую анархичный, во многом уставший и познавший горечь и в то же время полный жизни, потому что даже там, где он говорит о себе, что уже пресыщен жизненными наслаждениями, у него то и дело проскальзывает явная склонность к эпикурейству. Он насмехается над банальной уверенностью, будто за преступлением непременно следует воздаяние, и, если бы жил сегодня, наверняка насмехался бы также над нашими мессианскими чаяниями, смешением религии и политики и уж конечно — над амулетами и священными могилами, над Советом Мудрецов Торы[62] и над Верховным раввинатом.

Тот, кто написал: «Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь» (Еккл. 9, 9), — не мог послать учиться у скучного муравья (Прит. 6, 6). И тот, кто написал: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце» (Еккл. 11, 7), — не мог учить уважению к мрачным религиозным «оградам». Так что совершенно невероятно, чтобы и книгу Притч, и книгу Экклезиаста писал один и тот же человек. Просто потому, что Притчи — это как раз ограда, а Экклезиаст — ее прорыв.

Первая любящая

Во всей Библии упоминаются только три «любящие» женщины: Ревекка, любившая своего сына Иакова, Руфь Моавитянка, любившая свою свекровь Ноеминь, и Михаль (Мелхола), дочь Саула, любившая своего мужа Давида. Это означает, что Михаль не только первая, но и единственная в Библии женщина, о которой сказано, что она любила мужчину. Во всем библейском тексте такая любовь упоминается всего один раз, и это призвано подчеркнуть не только ее силу, но и ее трагичность. Ибо, к большому сожалению, эта единственная в Библии любовь женщины к мужчине — не только «одноразовая», но и односторонняя. Впрочем, зная, каким человеком был ее муж, иного нельзя было ожидать.

Как мы помним, о Давиде в Библии говорится, что он — «человек храбрый, и воинственный, и разумный в речах, и видный собою», что он умеет играть и что «с ним Господь». Но у него было еще одно качество, не поименованное в этом перечне, но вытекающее из всех рассказов о нем, — он был человеком, которого любили. Более того, он — самый любимый человек в Библии. Возможно, подлинная трагедия Михали как раз и состояла в том, что она любила мужчину, любимого столь многими людьми, человека, который, и пальцем не шевельнув, завоевывал сердца ближних и чувственный мир которого стал поэтому извращенным и порочным.

Первым, полюбившим Давида, был отец Михали, царь Саул. В Библии говорится: «И пришел Давид к Саулу, и служил пред ним, и очень понравился ему» (1 Цар. 16, 21). Вторым был Ионафан, сын Саула, брат Михали, о котором сказано: «Душа Ионафана прилепилась к душе его (Давида), и полюбил его Ионафан, как свою душу» (1 Цар. 18, 1). Позднее в этой же главе появляются и другие любящие: сначала «весь Израиль и Иуда любили Давида; ибо он выходил и входил пред ними»; затем впервые возникает Михаль: «Давида полюбила другая дочь Саула, Михаль»; чуть позже Саул велит сказать Давиду, что «все слуги его любят тебя», а много далее (3 Цар. 5, 1) о неком Хираме говорится, что он «любил Давида всю свою жизнь»[63].

Этот Хирам, кстати, был царем соседнего с Израилем Тира, и, хотя его любовь к Давиду не имеет для нас особого значения, она свидетельствует о том, что обаяние израильского царя преодолевало даже государственные границы. Действительно, во всей Библии нет другого человека, рядом с именем которого так часто спрягается глагол «любить». Однако, всматриваясь в текст, вдруг замечаешь, что интересно не только это обилие изъявлений любви, но также — что куда существенней — ее однонаправленность. Она всегда направлена к Давиду и никогда — от него к кому-нибудь другому. Нигде ни разу не упоминается любовь, идущая от Давида к ближнему. Все любят его, а он не любит никого.

Но вершин трагической иронии достигает в этом плане любовь к Давиду царя Саула и его детей, Михали и Ионафана. Саул долгие годы продолжает любить своего врага и соперника, хотя тот в конце концов доводит его до безумия и лишает трона. Михаль долгие годы любит мужчину, который сначала отступился от нее, потом затребовал ее обратно, затем рассорился с ней, а под конец вообще отказал ей в близости. А Ионафан так беззаветно полюбил человека, который в конце концов захватил трон, предназначенный ему самому, что принял эту узурпацию без всякой борьбы и возражений. Более того, подобно своей сестре Михали, он однажды помог Давиду спастись от убийц, подосланных их собственным отцом. Этот поступок трудно переоценить. К тому времени Ионафан уже прославился и как воин, и как вождь и вполне мог, по справедливости и с успехом, наследовать Саулу. Но он отказался от этой возможности из любви к Давиду. Он сам сказал ему: «Ты будешь царствовать над Израилем, а я буду вторым по тебе; и Саул, отец мой, знает это» (1 Цар. 23, 17). А когда перед этим Ионафан заставил Давида поклясться, что, став царем, он не обидит Сауловых потомков, клятва эта тоже была особого рода, ибо Ионафан и тут заклинал Давида своей любовью: «И снова заклинал Ионафан Давида своей любовью к нему, ибо любил его, как свою душу» (1 Цар. 20, 17)[64]

Любовь Давида и Ионафана вошла в историю как символ любви и дружбы между двумя мужчинами. Но лишь немногие обращают внимание на то, что даже это чувство было односторонним. То была любовь Ионафана к Давиду, но не Давида к Ионафану. Это обнаруживается самым неожиданным и трогательным образом в словах самого Давида, в его плаче по Саулу и Ионафану после их смерти в битве на горе Гильбоа.

Плач этот, один из самых известных и красивых текстов ивритской поэзии, поистине великолепен в своем сочетании искренности с прагматизмом, подлинного горя с продуманной расчетливостью. Конечно, прославляя погибшего царя Саула, Давид наверняка уже думал о собственном воцарении, которому предстояло произойти в ближайшем будущем. Но, оплакивая Ионафана, он говорил от души, и у него вырвалась правда.

«Скорблю о тебе, брат мой Ионафан, — сказал он, — ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской» (2 Цар. 1, 26).

Внимание читателя, естественно, привлекает выражение «женская любовь», но по — настоящему важные слова здесь — «любовь твоя». Они дают точную характеристику отношений между этими двумя людьми, подтверждая, что речь идет о любви Ионафана к Давиду, но не о любви Давида к Ионафану.

«Превыше была твоя любовь», — говорит Давид, а не «превыше была моя любовь». «Твоя любовь», — говорит он и даже не «наша любовь». Иными словами, Давид и сам сознавал, что в их паре Ионафан всегда был любящим, а он, Давид, — любимым.

Что же, Давид просто проговорился ненароком или и здесь говорил с тайным расчетом? Безусловно, когда речь идет о Давиде, вторая возможность вполне допустима. Но так или иначе, факты налицо. Давид был любим, но не любил, был объектом ухаживаний, но не ухаживал, и при этом хорошо понимал и использовал такую ситуацию. Эта избалованность мало-помалу породила в нем ощущение вседозволенности, а чувство вседозволенности способствовало его провалам и под конец привело к жалкой кончине.

«Сто краеобрезаний Филистимских»

Подобно тому как Давид не любил ни одного из любивших его людей, так не любил он и Михаль. Но тут дело обстояло куда хуже, поскольку Михаль, как мы уже говорили, была, по словам Библии, первой женщиной, любившей своего мужчину. Любящих мужчин в Библии немало, и ее авторы изрядно потрудились, повествуя нам о них во всех подробностях. Исаак любил Ревекку (Быт. 24, 67), Самсон любил Далилу (Суд. 16, 4), Артаксеркс любил Эсфирь[65] (Есф. 2, 17), Иаков любил Рахиль, Ровоам любил Мааху (2 Пар. 11, 21), Елкана любил Анну (1 Цар. 1, 5), и во всех этих случаях фигурирует в явном виде слово «любовь». Оно употребляется даже в отношении двух библейских насильников: Амнон «любил» Фамарь (2 Цар. 13, 1) и Сихем, сын Еммора, «любил» Дину (Быт. 34, 3). Но вот о Давиде не сказано, что он любил Михаль, и его отношение к ней тоже не свидетельствует о любви. Хотя, как я уже говорил, оба они, она и ее брат Ионафан, в двух разных ситуациях помогли Давиду бежать от убийц, подосланных Саулом, но с Ионафаном Давид хотя бы попрощался с плачем и поцелуями, а уходя от Михаль, он даже не оглянулся. С Ионафаном он продолжал встречаться тайком, но с Михалью, своей женой, даже не попытался встретиться. При желании он вполне мог найти способы. Он уже совершал во много раз более дерзкие поступки. Но он не возражал и не противился, даже когда Саул отдал ее другому мужчине.

По одной версии, Давид получил дочь Саула как награду за победу над Голиафом. По другой — дал за нее выкуп особого рода, крайние плоти ста филистимлян (см. главу «Первый царь»). Так или иначе, с точки зрения Михали, это — романтическая любовная история. Но с точки зрения Давида, женитьба на Михали была попросту выгодной политической сделкой, так как брак с дочерью царя повышал его статус в настоящем и открывал перспективы в будущем. Эти же расчетливые соображения ожили в его уме годы спустя, уже после смерти Саула и воцарения самого Давида в Иудее, когда Авенир, сын Нира, военачальник Саула, предложил ему свою поддержку в борьбе за трон. Давид тогда согласился, но тотчас выставил четкое условие. «Хорошо, я заключу союз с тобою, — ответил он Авениру на его предложение, — только прошу тебя об одном. Именно: ты не увидишь лица моего, если не приведешь с собою Михали, дочери Саула, когда придешь увидеться со мною» (2 Цар. 3, 13).

И то же самое требование он предъявил через своих послов Иевосфею, сыну Саула, которого Авенир посадил было на трон Израиля. «Отдай жену мою Михаль, — сказал он ему, — которую я получил за сто краеобрезаний Филистимских». (2 Цар. 3, 14).

Эти слова позволяют понять истинные мотивы Давида. Он требует вернуть ему Михаль лишь потому, что она принадлежит ему согласно договору с ее отцом, Саулом. Не любовь движет им. Он ссылается на условия договора. А кроме того, он хочет показать всем и каждому, что теперь он — преемник Саула и вправе предъявить свои требования последнему царю из дома Саулова. И Михаль действительно была тотчас отправлена к своему любимому мужчине. Только этот мужчина, который никогда ее не любил, вернул ее себе в новой ситуации, весьма отличной от той, которую она помнила. Разлука с ним, произошедшая за несколько лет до того, представляла собой завершение драматической истории, в которой сплелись предательство и коварство, смертельная опасность и самоотверженная любовь. Саул послал тогда людей, чтобы убить Давида, и Михаль, как я уже упоминал, спасла его. Она спустила веревку или скрученную простыню из окна их спальни и держала ее, пока Давид спускался. Он ушел своим путем, а она стояла у окна и смотрела, как он удалялся, пока не исчез совсем. Прошли годы, он взял себе многих других жен, а она все продолжала держать простыню, ожидая того дня, когда сможет снова расстелить ее на их супружеском ложе.

Отец отдал ее Фалтию, сыну Лаиша, из Галима, а когда ее забрали у Фалтия и вернули Давиду, тот уже был царем Иудеи, и у него уже был гарем, и в этом гареме были разостланы шесть постелей, и в каждой постели — новая жена: Авигея, вдова Навала Кармилитянина, Ахиноама из Изрееля, Мааха, дочь царя Гессурского, Аггифа, Авитала и Эгла. И шестеро маленьких сыновей тоже были там, по одному от каждой, и, вероятно, немало дочерей, которые, как это принято в Библии по отношению к большинству дочерей, не упоминаются, в счет не идут и имен не имеют.

«Как отличился сегодня царь Израилев…»

Почва для конфликта была налицо, и страшная ссора не заставила себя ждать. Она произошла в тот торжественный день, когда Давид перенес в Иерусалим ковчег завета Господня. Как известно, ранее ковчег был захвачен филистимлянами в бою при Афеке (1 Цар. 4, 1-11). Это было еще до воцарения Саула. Оказавшись в чужих руках, ковчег вызвал многочисленные бедствия и эпидемии в филистимских городах. В результате он был возвращен евреям и помещен в Бейт-Шемеше[66], а потом взят оттуда и установлен в Кириат-Яарим[67]. Теперь, спустя много лет, Давид решил с большой пышностью перенести ковчег в свою новую столицу, только что захваченную у иевусеев[68].

Не будем вдаваться во все подробности — их можно найти в 6–й главе 2–й книги Царств, — достаточно сказать, что после ряда новых несчастий и остановок процессия с ковчегом прибыла наконец в город, и все это время Давид, нарядившись священнослужителем, изо всех сил прыгал перед своим Богом, а Михаль, дочь Саула, «смотрела через окно, и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего пред Господом, презрела[69] его в сердце своем».

Так, из окна, она смотрела на него многие годы назад, когда он убегал от Саула, и так же, из окна, она смотрела на него сейчас. «Сцена в окне» повторилась, только тогда она видела Давида убегающего, а сейчас — скачущего и пляшущего перед всем народом. Ей не понравились оба зрелища. Поэтому по окончании церемоний и торжеств, когда Давид вернулся во дворец, она сама вышла ему навстречу. Но не для того, чтобы поздравить, а чтобы выразить свое отвращение и осудить непристойные пляски и прыжки, которые показались ей недостойными царя. Читателю, впрочем, ясно, что не это было истинной причиной ее гнева, и, уж конечно, не единственной его причиной. Она воспользовалась случаем, чтобы посчитаться с Давидом и излить на него всю свою горечь.

То была ссора из ссор, одна из самых прославленных во всей истории Израиля. Не распря священнослужителя с пророком или спор военачальника с царем, всего лишь ссора между супругами, но этими супругами были царь и царица, оба к тому же острые на язык, и вдобавок ко всему нам рассказал о них замечательный писатель, которого мог бы пожелать себе каждый литературный герой.

Михаль не была какой-нибудь простолюдинкой. Она была дочерью царя. Поэтому ее обращение к мужу было выдержано в отточенном стиле хорошо воспитанных людей. Это было обращение в уважительном третьем лице, что в данных обстоятельствах лишний раз подчеркивало насмешливое презрение. «Как отличился сегодня царь Израилев, — произнесла она негромко, сдержанно и язвительно, — раскрывшись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как раскрывается какой-нибудь ничтожный человек»[70].

Глагол «раскрыться» она выбрала не случайно. Этот глагол немедленно напоминает о праотце Ное. Спасшись от потопа, он на радостях выпил вина, «и опьянел, и лежал раскрывшись в шатре своем» (Быт. 9, 21). Вполне вероятно, Михаль имела в виду, что во время своих непристойных танцев перед ковчегом Давид тоже самым нескромным образом «раскрывал» свою наготу. Действительно, глагол «раскрыться» в самых различных формах то и дело появляется в Библии именно в связи с наготой, а также в связи с запретными сексуальными контактами. Так, эксгибиционизм на иврите именуется «раскрытием срама», а термин «кровосмешение» передается выражением «раскрытие наготы». На тот же смысл слова «раскрыться» намекает и наряд Давида: он танцевал в льняном эфоде, верхней одежде священнослужителей. Сразу же вспоминается указание, содержащееся в книге Исход (28, 42), где священникам, «сынам Аароновым», велено надевать под этот эфод «нижнее платье льняное […] от чресл до голеней» именно «для прикрытия телесной наготы».

Не исключено также, что дочь Саула особенно коробило, когда люди обнажались в моменты религиозного экстаза — ведь именно в такие минуты зачастую «раскрывался» сам Саул. Так случилось, кстати, и в тот день, когда она спасла от него Давида. Саул встретил тогда группу пророков во главе с Самуилом. «И на него сошел Дух Божий […] и снял и он одежды свои, и пророчествовал пред Самуилом, и весь тот день и всю ночь лежал не одетый» (1 Цар. 19, 23–24). В отношении ее отца о постыдном обнажении тела сказано прямым текстом, и возможно, что Михаль с ужасом увидела своего мужа в точно таком же состоянии.

Так или иначе, но Давид тоже не был простым рыночным скоморохом, и он ответил Михаль с тем же насмешливым остроумием, с которым она обратилась к нему. «Пред Господом, — сказал он, — Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля, — пред Господом играть и плясать буду» (2 Цар. 6, 21).

Давид, как известно, был наделен музыкальным талантом, и я не сомневаюсь, что он сумел найти подходящую мелодию и произнести эту фразу так, что не только ее слова, но и интонация обжигали ненавистью и желанием причинить боль. Он, наверно, еще и подчеркнул слова «меня» и «отцу твоему», чтобы задеть побольнее.

Хотя Михаль тоже способна была выбрать обидные слова и попасть ими в цель, но Давид был куда грубее и безжалостнее. Он не преминул помянуть родителей своей жены и всю ее семью («отцу твоему и всему дому его»), как поступают и сегодня супруги во время яростной ссоры. А затем продемонстрировал не меньшую, чем у нее, способность приправить слова ядом и подать его в точной дозировке. «И я еще больше уничижусь, — продолжил он, — и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен» (2 Цар. 6, 22). Иными словами — я готов и еще больше унизиться и умалиться, ибо общество упомянутых тобою наложниц мне предпочтительней, чем твое.

У этих двоих, у Михали и Давида, была явная склонность к театральности. У Михаль она проявилась здесь впервые. У Давида уже давно — в его речах перед битвой с Голиафом, и когда он притворялся безумцем у Анхуса, царя Гефского, и когда стоял перед Саулом в пустыне, после того как отрезал полу его плаща и тайком забрал его копье и фляжку. Не сговариваясь друг с другом, они сочинили, срежиссировали и разыграли сцену этой ссоры, и каждый из них исполнил свою роль великолепно.

Легко представить себе даже их позы: Михаль стоит, прямая и жесткая, Давид расслаблен, вихляет всем телом. Легко услышать и интонацию их речей. За все время этой ужасной ссоры они ни разу не повысили голоса. Они наверняка говорили негромко и спокойно, что еще более подчеркивало накал их слов, пропитанных ядом и ненавистью. Читатель может проверить сам. Сразу же становится очевидно, что громкое прочтение этого диалога намного уменьшает его силу. Эти слова звучат куда выразительней, когда произносятся змеиным шепотом, а не гремят, как львиный рык.

Мне самому, когда я читаю эти ужасные по смыслу и прекрасные по стилистике строки, совершенно очевидно, что они написаны очень талантливым автором. Возможно, тем же человеком, который придумал диалог между Фамарью и Иудой в 38–й главе книги Бытия. А может быть, тем, кто воссоздал разговор слуг и состарившегося Давида, когда обсуждался вопрос, не пригласить ли молодую женщину, чтобы она согрела его бессильное тело.

Ибо нужен большой талант, чтобы рассказывать не в третьем лице, а характеризуя героев их собственной речью, и не только содержанием этой речи, но и посредством ее интонации. Но что потрясает более всего, так это страшное добавление, как бы мельком брошенное в самом конце: «И у Михаль, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее».

Михаль не была бесплодной. В другом месте Библия упоминает, что у нее было пятеро детей — те пять сыновей, которых Давид позже отдал на смерть по требованию жителей Гаваона. И хотя некоторые комментаторы считают, что то были дети ее сестры Меровы, и для этого тоже есть основания, но вполне возможно, что это были дети Михали от Фалтия, сына Лаиша, того мужчины, которому Саул отдал ее после побега Давида.

Есть комментаторы, которые говорят, что Михаль, дескать, была наказана небом. Бог запечатал ее чрево за дерзость, которую она проявила в день прибытия ковчега в Иерусалим. Я вижу это иначе. По — моему, добавление, которое завершает ссору Михали с Давидом, свидетельствует о полном разрыве отношений между супругами. Давид больше не приближался к Михали, и Михаль — первая и единственная в Библии женщина, любившая мужчину, — больше не спала с мужем, которого любила. Было ее воздержание навязанным или добровольным — Библия и этот вопрос оставляет без всякого ответа.

«Иувидел с кровли

купающуюся женщину»

Но Михаль, а позднее пятеро ее сыновей, выданных гаваонянам, не были единственными жертвами Давида. По сторонам его пути лежат и многие другие. Одних он лишил жизни, других — радости, третьих — надежды, и все эти истории свидетельствуют о том, что его отношения с другими людьми, что с мужчинами, что с женщинами, всегда оставались в инструментальной плоскости. Иными словами, все они были для него лишь орудиями.

Я не имею в виду таких, как Голиаф, которые вполне заслужили свою смерть, я говорю о жертвах невинных. Например, о Рицпе, дочери Айи, наложнице Саула, и двух ее сыновьях, которые вместе с пятью сыновьями Михали были отданы на казнь гаваонянам. Или об Ахимелехе, священнослужителе из Номвы, которого Давид, бежавший от Саула, обманул, сказав, что послан к нему самим царем (1 Цар. 21, 2). Ахимелех дал ему оружие и пищу, и за это он и все жители его города были казнены воинами Саула. Или о Мемфивосфее, сыне Ионафана, о котором Давид вначале заботился, а потом бросил его, хромого калеку, на произвол судьбы. А также о Иоаве, сыне Саруи, самом преданном из всех, которого он тем не менее завещал Соломону убить, — если, разумеется, он вообще оставил завещание, потому что, на мой взгляд, оно было попросту сфабриковано Соломоном.

Но самой известной жертвой Давида был Урия Хеттеянин. Этот прославленный воин упоминается во 2–й книге Царств (23, 39) в почетнейшем «списке Давидовых героев». К большому сожалению, главная известность пришла к нему не в силу его героизма, а потому что он был мужем красивой женщины. Ее звали Вирсавия[71], и она забеременела от Давида в то время, когда сам Урия воевал под началом Иоава с армией аммонитян.

История эта изложена во 2–й книге Царств (главы 10–12), и я очень советую читателю не ограничиваться моим кратким изложением, а прочитать ее целиком. Рассказ начинается с упоминания о дипломатической делегации, которую Давид послал в соседний Рабат-Амон (Равву), чтобы выразить наследнику аммонитского престола соболезнование по случаю смерти его отца. Аммонитяне почему-то заподозрили членов делегации в шпионских намерениях. Они сбрили у каждого по половине бороды, обрезали наполовину одежду и изгнали обратно в Израиль. На такое оскорбление можно и даже должно ответить, но из всех возможных вариантов ответа — от погружения аммонитского посла в смолу и обкатывания его в перьях и до закрытия пограничных переходов и применения экономических санкций — Давид выбрал именно полномасштабную войну. Кампания, однако, усложнилась и затянулась, и история с Урией и Вирсавией произошла, когда война уже вступила в свой второй год. Иоав в это время осаждал аммонитскую столицу.

Надо заметить, что эта война с аммонитянами имела еще одну особенность. То была первая война Давида, в которой он не принимал личного участия. Еще до нее и в другом месте воины Давида потребовали однажды, чтобы царь не подвергал себя опасности на поле боя, и теперь он вдруг надумал выполнить их требование, да с такой рьяностью, что не отправился даже навестить своих солдат для поддержания их боевого духа. Он остался в своем дворце в Иерусалиме, и это внятно свидетельствует, что из шести его былых достоинств — храбрости, ума, красоты, воинского искусства, умения играть на гуслях и того, что «с ним Господь», теперь остались только четыре: его разумность, как показало само решение начать войну, уже не столь велика и впечатляюща, как раньше, и храбрость его тоже слегка сомнительна. А под конец всей этой печальной истории он утратит и самое главное из этих достоинств: «с ним Господь», — без которого не имеют никакой ценности и все остальные.

То обстоятельство, что Давид остался в Иерусалиме, автор намеренно упоминает дважды. В начале 11-й главы 2–й книги Царств он говорит: «Через год, в то время, когда выходят цари в походы, Давид послал Иоава…», — а затем: «Давид же оставался в Иерусалиме». А следующий стих снова подчеркивает этот факт: «Однажды под вечер, Давид, встав с постели, прогуливался на крыше царского дома». И действительно, это нечто новое в биографии Давида: его военачальник, его воины, слуги и вообще «весь Израиль» воюют с аммонитянами из-за глупого дипломатического инцидента, а он сам почивает в это время в своих покоях и, сладко поспав после обеда, выходит на плоскую крышу дворца насладиться прохладным и чистым иерусалимским воздухом.

Стоя на высокой дворцовой крыше, Давид увидел внизу купающуюся женщину, «а та женщина была очень красива». Красота незнакомки, ее нагота, да и подглядывание исподтишка пробудили в нем желание. Царское положение, власть, избалованность человека, привыкшего, что его все любят, — все это давно освободило Давида от любых сдерживающих начал, даже если он их имел когда-то. «И послал Давид разведать, кто эта женщина?» То бишь велел одному из слуг выяснить, кто она. Слуга выяснил и вернулся с ответом: «Но ведь это Бат-Шева, дочь Элиама, жена Урии Хеттеянина»[72].