— Сколько тебе дали? — спросил Сергей.
— А почему вас это интересует?
— А потому, что ты будешь сама теперь мне платить за питание, ясно? Сколько сожрешь, столько и отдашь мне, поняла?
И он поднес к лицу Алины увесистый кулак.
— Если ты будешь мне угрожать, — сказала Алина, — я напишу письмо в МИД.
— О-о-о, разбежалась. Я контролирую всю почту. Я вообще не отправил ни одну из твоих контрольных работ в университет, все бросил в корзину, тебе ясно? За наш счет вздумала получать образование? Да я все твои учебники повыкидаю! Ты их украла вообще в библиотеке! Тебя под суд отдадут! Там штампы есть.
Алина в эту ночь заперлась в ванной, постелила на пол одеяло. Сергей побоялся громко стучать. Заплакал Вася, но Алина не вышла. Всю ночь Сергей тихо матерился, укачивая сына. Завтра сослуживцы, живущие по соседству, а также выше и ниже этажом, сделают ему втык, если не успокоить ребенка.
Утром Алина вышла после душа как ни в чем не бывало, покормила ребенка, спокойно поела сама, держа его на руках (единственная защита от побоев), и, не обращая внимания на матерный шёпот Сергея, захватила с собой рюкзачок, посетила верхний этаж, где поставила коляску под пальмой, наполнила лейку в бассейне и якобы вскопала землю в кадке, а потом щедро ее полила хлорированной водой и выкатила коляску вон из дома.
Она ведь накануне поздно вечером спрятала свою получку у бассейна, как-то вскопала ложкой сухую почву в бочке с пальмой, сунула туда пакет с деньгами и присыпала сверху землей.
Она гуляла под дождем, нахлобучив на ребенка старый разрезанный пакет как капюшон, быстро приобрела себе и сыну по дешевенькому зонтику, зашла в лавку, где купила фруктов, овощей, какие-то консервы с буйволом на картинке, вернулась домой, там уже было пусто, сварила суп с тушенкой, от души наелась, покормила ребенка и поспала вместе с ним, а к вечеру, поужинав тем же супом и приев его до остатка, она перебралась наверх, под пластмассовую крышу к бассейну и там, под дождичком, поплавала вместе с сыном.
Никого не было наверху, удивительное чувство свободы переполняло душу Алины. Первый раз за все последние месяцы. Уже стемнело, над городом поплыли запахи ужина, кумина, перца, карри, сандалового дерева, зажглись огни реклам, а Алина все не уходила. Так хорошо было быть одной, без своего хозяина, без этого постоянного ощущения рабства.
Он поднялся наверх в десять вечера, бледный, какой-то зачумленный, взял коляску с ребенком и покатил к выходу. Алина осталась, задумчиво глядя ему вслед.
У дверей он остановился, оглянулся.
— Идем, тебя никто не тронет, — сказал он человеческим голосом. — Что ты будешь тут как бомж.
Алина не шелохнулась.
Тогда он, оставив коляску, понуро ушел.
Алина покормила ребенка, потом растянулась на лежаке и неожиданно для себя заснула под шелест дождя.
Было не так жарко, градусов двадцать пять, и дитя спало спокойно в своей коляске.
Когда забрезжил рассвет, опять появился Сергей. Бледный как полотно, с умоляющим видом, испуганный.
— Нас же вышлют, — сказал он, — ты этого добиваешься, сволочь? Что мы будем делать в Москве?
Алина молчала.
— Ну хочешь, я буду спать в кухне? Я больше тебя не трону, хочешь? Пальцем не коснусь.
Тогда она встала и пошла с коляской к лифту.
С этого дня Сергей действительно начал спать на полу в кухне, потому что покупка дивана, во-первых, вызвала бы всеобщий интерес с нехорошими последствиями, а во-вторых, стоила больших денег.
Алина же получила возможность жить по-человечески.
Они с малышом спали на большом диване.
Еще не раз ей приходилось делать переводы с французского и даже писать по-английски, когда было некому.
Так что какие-то рунии у нее водились.
Работникам платили именно в руниях, рубли тут не ходили, их никто в обменных пунктах не брал.
Алина не копила денег, в отличие от всех скуповатых жильцов этого дома, она не думала о будущем, да и на квартиру в Москве ей было не собрать при самой жесткой экономии. И даже если собрать, вступление в кооператив было для нее напрасной мечтой.
Но все равно уроки, воспринятые ею с детства, что надо покупать что подешевле, делали из нее разведчицу, аналитика и психолога в одном лице и приносили огромное счастье, когда удавалось найти хорошую вещь за копейки.
Да и все женщины этого дома знали адреса, шастали в самые дешевые магазины и на распродажи, и Алина весело ходила вместе с ними, катя перед собой коляску.
Ее даже посвятили во все местные сплетни, кто с кем спит, и кто кого бьет, и что недавно в Хилау, там что-то строили в дар хандийскому народу, там вечером в бараке муж убил жену за то, что она угостила бананом одноклассника своего сына, пришедшего в гости.
Хандийские власти пронюхали, завели дело, но наши в Хилау отправили труп на родину тайно, по железной дороге…
И мужа с ребенком отправили тем же вагоном сопровождать ящики. Преступление и наказание.
Пусть нюхает.
Рос Сережа (Вася), и Маша (Алина) постепенно из забитого, нищего, затравленного существа превратилась в хорошенькую девушку с золотыми кудрями, в красивых нарядах местного пошива и на каблучках туземного производства.
А уж тем более в купальничке.
Грудь-то у нее была грудью кормящей матери (она не прекращала кормить), а талия вернулась прежняя, 60.
Сотрудники у бассейна на нее заглядывались.
Аборигены на улице чмокали ей вслед, машины гудели и распахивались, два раза на новогодних вечерах в торгпредстве у Алины был большой успех, мужики наперебой приглашали ее танцевать, оставляя супруга сидеть с ребенком (только 31 декабря разрешалось допускать на праздник детей).
И время от времени возникал капитан КГБ Березин, который функционировал в Хандии по соседству с их торгпредством, работал под вывеской агентства АПН, пил, скучал, ездил по деревням, считал винтовки.
Несколько раз он ходил с Алиной по городу, как бы случайно с ней встретившись, рассказывал о достопримечательностях, обычаях, о публичных домах, которые тут чуть ли не за каждыми запертыми воротами, и там есть и советские девушки — и о том, что в хандийских семьях неугодных жен сжигают. Их на заднем дворе по традиции могут полить бензином из зажигалки и той же зажигалкой быстро поджечь.
Огонь — сакральная субстанция тут, прямой переход в ихний рай.
Недавно, судя по рассказам, Березин сопровождал врача из московского ожогового центра, тот приезжал консультировать врачей.
А что тут консультировать, это в местных обычаях..
Обожженные молчат, в крайнем случае говорят, что хотели покончить с собой. Потому что деваться им некуда, из больницы придется вернуться в тот же дом к свекрови. Родная семья не примет разведенную, тут девушка приносит мужу приданое, то есть мать с отцом уже потратились на нее, больше денег не дадут.
В доме здесь ведь всегда вырастает много детей.
Некоторым так и не придется создать семью, раз нет денег. Девушек из дому редко выпускают. Школу закончила и сиди так всю жизнь. Особенно если у тебя нет приданого.
А холостых парней полно, ходят по улицам группами, некоторые держась за руки. Но это ничего не значит, это признак дружбы. Девушек с приданым на всех не хватает.
— Вот они идут, — говорил капитан, никуда не показывая рукой. — Сцепившись по парам. А был случай, когда молодой парень восемнадцати лет умер вскоре после свадьбы, и семья стала уговаривать новобрачную взойти на погребальный костер, сгореть вместе с мужем. По старинке. Ну и накачали девушку наркотиками, обернули в промасленные простыни, положили на костер рядом с покойным и подожгли. И она стала кричать, выкатилась из костра, люди сбежались, спасли. Там всю родню с обеих сторон посадили и зрителей-наблюдателей тоже, за соучастие.
Кстати, муж якобы Маши якобы Серцовой сам в благодушные минуты говаривал, а вот продать тебя (мат) в публичный дом, когда мой срок тут (…) кончится. Вон Березин согласен. У него тут все схвачено, он в бордель к русским девушкам ходит (…) с тоски. Думаешь, эти девки были согласны, чтобы их туда отвезли, руки назад (…), с кляпом во рту (…)? Их мужья (…) их продали. Деньги небольшие, но советский человек перед отъездом любому подарку рад. Тем более от надоевшей бабы (…) избавиться, они все тут друг другу (…) горло готовы перегрызть. Жены на развод угрожают подать, когда (…) они вернутся, и огребут (…) половину заработанной тяжелым трудом мужским его квартиры и машины (…)! Жены-то здесь — бесплатное приложение, живут на деньги (…) своих мужиков, только готовят. И еще (…) тратят! Правильно тот строитель в Хилау свою жену придушил (…) за один банан. Он бы и без банана ее придушил. Я об тебя (…) руки не буду марать. Все одно в Москве ребенка я у тебя (…) отберу, тебе деваться там (…) будет некуда, а тут, Березин обещал, в борделе в соседнем городе, не скажу где, и крыша будет у тебя над головой, и питание. Сразу (…) в рот (…). Он тебя давно наметил, а мне хорошо заплатят.
И смеялся, подонок.
Сергей по-прежнему презирал свою рабыню, считал ее ничтожной тварью, ради поездки в Хандию бросившей своего ребенка.
Это как-то укрепляло его мужское самолюбие, делало из него гневного, но справедливого судью, которому позволено все.
Поэтому он отбирал у Алины деньги, и только маленькими хитростями она умудрялась приберечь что-то для себя и для ребенка.
Фокус с бочкой был однажды разгадан кем-то, своей захоронки Алина не нашла.
Теперь она прятала гонорар в пакеты с якобы запечатанным детским питанием (она уже читала все эти завитушки на ханди и ирду) и в супермаркете купила экстра-клей. Вскрывала детское питание, совала туда свернутые в трубочку деньги, засыпала этим питанием и аккуратно заклеивала.
Этот чудо-клей она не прятала, а держала в ванной, потому что, когда однажды у них случилась протечка, местный слесарь попытался им заклеить трубу. Конечно, ничего не вышло, но Алина приметила это народное средство, и у нее клей в явочном порядке стоял на всякий случай на полке.
Однако все когда-нибудь заканчивается, такое у жизни правило.
В Москве шла перестройка.
Сергей все время уезжал в командировки, возвращался возбужденный, хвастал перед Алиной, что за ним многие следят и что бочка с жидким бетоном не единственное средство, а нанятые водолазы в пруду работают лучше.
Потом, по сведениям от жен сотрудников, Сергей вышел из Одессы на корабле, сопровождая стратегический груз, медный лом. Второй корабль шел следом.
На этот рейс у руководства нашей страны возлагались большие политические надежды: это был дар дружеской стране, в ее столице воздвигнется наш медный Христофор Колумб!
При том что тамошние долго сопротивлялись.
Но медь — дорогой металл, мало ли, думали те, со временем пойдет на переплавку.
И больше никто не слыхал ни про эти судна, ни про Сергея.
Тем более что кроме меди наши отправляли туда кое-что еще, почему тамошние власти согласились на такой жуткий по внешнему облику подарок.
Но корабли пропали, оба. Видимо, затонули в шторм в Бермудском треугольнике.
Кто-то их застраховал у Ллойда, и кто-то получил огромные деньги.
Неизвестно кто, сплетничали дамы, поглядывая на Алину.
А она, которая все еще зарабатывала на жизнь переводами, жила самостоятельно и наконец вздохнула свободно.
Она больше никого не боялась, только Березина избегала как чумы.
Ее окно выходило на улицу, и Алина каждый раз видела, как пьяный капитан возвращается домой.
Но все на свете кончается, тем более счастье.
И Алина была вызвана к начальству.
Это был их знаменитый Фожкин, известный уже читателю тем, что он выпивал и дрался с женой, а она тоже выпивала, и иногда оба они ходили с фингалами и в темных очках, даже вечером, — этот Фожкин сказал:
— Ваш муж пропал без вести. Мы не знаем, что с суднами. Вам надлежит вернуться на родину. Покупайте билеты.
— У меня нет денег, — отвечала растерявшаяся Алина.
— Об этом мы позаботимся.
У Алины действительно не было денег.
Мало того, она не знала, где хранил накопленное Сергей.
Видимо, у него были свои каналы, по которым он переводил деньги на иностранные счета.
39. Россия встречает Алину
В июне месяце Алина с ребенком сошла с самолета в Шереметьеве ночью, не зная, куда податься.
При ней был багаж, два хороших чемодана и складная коляска с маленьким ребенком.
Ей в торгпредстве поменяли рунии на рубли. Одни бумажки на другие.
Она досидела в зале прилета до утра, затем на автобусе доехала до города, а там на такси добралась до Белорусского вокзала.
Она решила ехать к отцу. Может быть, он даст возможность пожить хоть какое-то время…
Когда она кое-как добралась до нужного дома, неся ребенка в одной руке, а чемоданы взгромоздив на коляску, был уже вечер.
Она стала греметь засовом калитки.
Собака не залаяла, однако подошла какая-то незнакомая женщина. Выяснилось, что этот дом они купили уже год назад.
А куда уехали прежние владельцы, она не знает.
Покупали дом у хозяйки. Хозяин? Нет. Хозяина никакого не было. Одна хозяйка с двумя детьми продавала.
— А нельзя у вас остановиться, я из-за границы приехала, пока я найду их?
— У нас негде, — был ответ.
— Я заплачу вам, — пообещала Алина.
— Нет, нет, не надо. Мой не любит чужих.
— А кто-нибудь не сдает комнату? Террасу?
— Мы тут никого не знаем. Иди, иди знай.
Алина, стоя у чужого забора, призадумалась. В этом поселке она кончала школу, здесь жили ее подруги.
В конце концов удалось найти ночлег на веранде в доме бывшей одноклассницы.
Та жила у мужа, а ее халупу снимала какая-то женщина. Она пустила Алину переночевать.
Тетка показала на топчан и принесла одно ватное скомканное одеяло. Разговора никакого не получилось. На просьбу о чае она отозвалась, что заварки нету, а кипятку принесу.
Хлеба попросить Алина не решилась.
После жаркого климата тяжеленько было коротать ночку в сырости и пронзительной холодрыге.
Алина держала сына на руках, закутавшись в одеяло, и думала, где здесь поменять доллары.
Наутро она бодро вскочила, ополоснула лицо под рукомойником и договорилась с хмурой теткой, что оставит пока что вещи здесь, съездит в Москву с ребенком и вернется к вечеру.
Когда она, усталая, но с сумкой продуктов, приехала на электричке, калитка оказалась запертой на замок.
В доме свет не горел, никого не было.
Алина обратилась к подруге.
Та сказала, что дом сдавала мать, которая уехала, это ее был дом, у них были плохие отношения, а когда и с кем она имела дело, непонятно, сначала за забором никто не жил, а несколько дней из трубы шел дым, поселились какие-то нерусские люди.
И то ли они самовольно захватили дом, то ли по договоренности. Никто не знает.
А связываться с ними нам незачем, это материн дом.
Алина объяснила, что оставила все свои вещи хозяйке.
Люди пожимали плечами, переглядывались.
Подруга вообще махнула рукой, ушла за калитку и долго ее с той стороны запирала на щеколду, трясла сеткой.
Алина, растерянная, решила все-таки проникнуть во двор того дома, где ночевала.
В одном месте забор покосился, образовалась широкая щель. Удалось оторвать две неплотно прибитые доски.
Потом Алина взяла ребенка и протащила внутрь коляску.
На двери дома висел замок.
Алина зашла с другой стороны, отвезла коляску с ребенком подальше, доской выбила стекло в окне, подставила какой-то ящик, чтобы залезть, но в этот момент ее ударили по голове чем-то тяжелым. Очнулась она лежа на улице, ребенок сидел рядом и плакал. Голова ее гудела. Потрогала саднящее место — на руке осталась кровь. Коляски, сумки и продуктов не было…
Алина добралась до соседнего дома, люди вызвали милицию.
Только ночью приехали менты, вместе с Алиной обследовали дом.
Там никого не было. И никаких следов чужой жизни.
Даже одеяла на топчане не оказалось.
Хорошо, что мальчика не украли.
И все документы сохранились, Алина носила их в большом кошельке на тонком шнурке, на поясе под юбкой.
Там же она хранила деньги. Ее этому научили в торгпредстве.
Но вот денег на поясе теперь не оказалось. Все-таки чужие руки обследовали кошелек на поясе. Хорошо что не взяли документы. Значит, грабители были опытные.
Кража паспорта — серьезное преступление, милиция берет эти дела на расследование. А на деньгах имен нет.
Алина провела с ребенком ночь в отделении милиции. Приехала скорая, ей перевязали голову. Рана была небольшая, врачиха сказала, поверхностная, слава Богу.
Наутро она вышла из милиции, дрожа от недосыпа, держа ребенка на руках.
Хорошо, что она не бросила его кормить, в торгпредстве бабы ей сказали, что это единственная защита от кишечной инфекции.
Тянуло дымом, на траве блестела роса.
Алина двигалась, сама не зная куда.
В милиции никто не взял у Алины заявление.
Она прошла уже весь поселок, выбралась в поле, миновала реденький лесок с лужей, все знакомые места.
Здесь, в прудике, она с мальчишками ловила бычков.
Впереди была станция, а денег не было, все украли.
Забинтованная, совершенно одинокая в этом мире женщина, действительно ни кола ни двора, двигалась по направлению к станции, к Москве.
Где у нее никого уже знакомых не осталось, все закончили университет и где-то работали, женились, выходили замуж, рожали детей и давно забыли Алину.
И где по адресу, проставленному в паспорте, жила мама настоящей, но умершей Маши Серцовой.
Враг номер один в этом мире.
Мальчик спал на руках у якобы Маши.
У человека без имени и адреса, но с чужим именем и адресом.
И пока что мы их оставим, потому что нас ожидают новые, очень важные, знакомства.
Ибо по тому адресу, который значился в паспорте Марии Серцовой, прямо на том же этаже и за соседней дверью находилась квартира Евграфа Николаевича Шапочкина, инвалида войны, кавалера многих орденов, частично украденных.
40. Человек по фамилии Шапочкин
Евграф Шапочкин, по специальности художник-оформитель, стал от нищеты собирать пустые бутылки, а его организация, в рамках которой он рисовал своих коней, зайчиков и котят (он был так называемый «четвероножник», и его творчество использовалось в детских садах, поликлиниках, парковых и дворовых игровых площадках и т. д.) — так, вот: эта организация была закрыта, поскольку директор, как оказалось, подписал акт продажи дома человеку с острова Фиджи, а тот немедленно перепродал еще кому-то.
И художник Шапочкин, мелкая сошка на пути всеобщих перепродаж, стал никому не нужен.
Веселое братство его коллег рассеялось по небогатым квартиркам, перезванивалось и собиралось теперь в основном на похоронах.
Бедные автобусы, кучка бывших сотоварищей, неизвестных никому талантов, стояла на ветру, под дождем или под палящим солнцем вокруг очередной ямки, и гробокопатели засовывали в землю любимого друга, с которым прошла вся жизнь…
У кого-то оставались вдовы, дети, у Шапочкина же не было ни жены, ни потомства.
Он опустился до того, что всем рассказывал об обстоятельствах своей теперешней жизни, и однажды, после долгого отсутствия (которого никто не заметил), позвонил, пожаловался старинной подруге по труду, художнику Ланочке (по прозвищу «Лана», так как она рисовала их. Это была ее специализация. Единственно что, она в панно для детсадика частенько брала за образец ангелов Сикстинской капеллы, и из-за этого были неприятности с руководством. На приемке очередного оформления детсадика Ланочка так и ответила на вопрос директора «А это у вас наподобие чего?» — она сказала: «Это Рафаэль». На что ей было сказано: «Вот это нам не надо, Израиль еще приплели»).
Граф ей откровенно жаловался, что знаешь, Лана, меня бутылкой, которую я сам нашел под лавкой, отоварили по башке, была операция, поставили пластинку на череп… Откуда я знал, что у них там заначка, под лавкой.
Лана только ахала и предлагала приехать покормить его супом, но удалой Шапочкин отказался и в завершение разговора похвастался, что ему дали первую группу инвалидности и он будет получать большую пенсию, вот уже скоро! И квартиру обещали!
В прежней жизни Шапочкина обожали, все ему прощали, в том числе прогулы, сон на лавочке во дворе в любую погоду и выкрики на собраниях против руководства. Он был правдоискатель, фронтовик, красавец, галантный ухажер.
И вдруг он позвонил подруге, той самой Ланочке, и доложил смущенно, что он наконец получил квартиру как инвалид войны. Правда, новоселье откладывается, потому что надо накопить денежку. Со старой рухлядью в новый дом не въедешь, надо купить то и се. И тогда приглашать.
Пока что и сесть не на что.
Но друганы и подруги все равно пришли, товарищи ближе к ночи сбегали на сквер и принесли Графу садовую скамейку со спинкой, на чугунных ножках. Хохот стоял гомерический!
А месяц спустя Графова скромность получила другое, и довольно неожиданное объяснение: у него теперь есть невеста и она хочет жениться.
— А где познакомились? — невинно спросила подруга, и ответ не заставил себя долго ждать: в магазине.
— В каком отделе? — продолжала допрос Ланочка, подозревая, что ответ знает.
— Так в винном! — браво отвечал ветеран. — Она тоже любит коньяк, представляешь? И угостила меня! У меня было только на портвешок.
— Где угостила-то?
— Ты что, у меня что, нет квартиры? На втором этаже, и с лифтом! Как инвалиду войны! В кирпичном доме, постройка старая, надо ремонт делать. У нее бригада есть знакомая! К свадьбе подготовимся!
— Ты что! — горячо воскликнула Ланочка, всегдашний советчик. — Ты зачем! Она же из-за выгоды!
И прикусила язык. Шапочкину незачем было знать, что ни одна баба на него не польстится просто так.
Тем более что Евграф был полон планов.
Он конкретно намекал, что они с женой продадут квартиру и переедут в деревню, там будет целое поместье, он давно об этом мечтал. Пруд с рыбой!
— Ага, и мост через пруд, — отвечала на это Ланочка, цитируя любимого Гоголя.
— Приедете на шашлыки! Но пока — молчание! — счастливым нетрезвым басом заключил Шапочкин.
— А сколько ей? — слабым голоском спросила Ланочка, мимо которой прошло уже несколько подобных историй, закончившихся все так же, группой товарищей над свежевырытой ямкой.
— Да молодая ишо, — кочевряжась, отвечал Евграф. — Сколько тебе по паспорту? — И в ответ кто-то в трубке засмеялся нехорошим смехом. У Ланочки мороз пошел по коже. — Сорок шесть, ежели не обманывает. А по виду полтинник.
Снова нехороший смешок поблизости.
— А зовут?
Пауза.
— Евграф, ты знаешь, как ее зовут? Или нет?
— Вообще зовут ее Галина. Но это плохое имя, не ее. Я ее зову Маруська. Маруська! (Тот же смех в ответ.)
— А фамилия?
— А зачем?
— Граф! Ты что, скрываешь от коллектива? Почему?
— Ну… Она же еще не жена мне…
— Тем более! — воскликнула напористая Ланочка. — Граф! Как ее фамилия?
— Как твое фамилио, — спросил Евграф кого-то, упирая на букву «о», и тут же, послушав чей-то очень тихий ответ, повторил:
— Кукушкина? Ку-что? Кума-что? Дай паспорт! (Прогремел.) Дай, кому говорю! А то не женюсь! Та-ак… (Треск, скрежет в трубке.) Паспорт! Та-ак. Ну и что мы тут имеем? Ку-бы-тра-та-та… Ну и что хорошего? Сменим, сменим фамилию… Шапочкина-то получше будет. Галия…. А-ха! (Скрежет.) Галия ты Галия! О как! Пятьдесят лет! О! Все! А будет Шапочкина! И не возникай у меня! Маруся Шапочкина! Все, Ланка, пока. Уезжаю на натуру!
Больше его никто не видел.
То есть была весна, потом пошло лето, важное время для нищих владельцев дачных участков.
Там, только там был источник дальнейшей жизни, грядки.
Ланочка отъехала на свою фазенду под Тучками, где сначала пахала, потом полола, потом собирала и варила.
Приехав за пенсией, Ланочка позвонила Евграфу, но безрезультатно.
И она собралась и отправилась к Графу домой.
Адрес у нее был записан еще со времен новоселья, когда был вот уж настоящий праздник! Не на похороны, не на поминки или годовщину, а на новоселье — которого уже очень давно у этого исчезающего братства не было.
Когда товарищи с криком: «Мы тебе мебель принесли!» — поставили ему садовую скамью на кухню.
Вооружившись листочком с адресом, Ланочка поехала.
Приехала. Долго звонила, нажимала на кнопку многократно.
В квартире Шапочкина явно кто-то был, там ходили, какие-то мужские голоса слышались.
Но ей даже не ответили на звонки в дверь, а уж тем более не открыли.
Ланочка ушла, уверенная, что Евграфа убили.
Ее заявление в милиции принимать не хотели, но затем, к вечеру следующего дня, после почти суточного напора этой неугомонной гражданки пожилого возраста, его все же приняли и зарегистрировали.
— Бабуля, — сказал следователь, — какая там банда! Алкоголики часто женятся на иногородних. Да сколько угодно! А потом обменивают с приплатой на деревню. Такой сценарий. И набежит к алкашу вся эта кодла, и эти деньги пропьют, а частично и отберут. И замочат хозяина. Это же все нелюдь. Отброс человечества.
— Какой отброс, он же известный художник! Он фильмы делал!
— Ну и что? Вы даже не думайте. Это чистый висяк, нераскрываемое дело, я вам говорю. Тем более какой резон мне вас обманывать, я ухожу вообще отсюда… Увольняюсь. Сколько здесь платят, это просто смешно! Мне что, взятки брать? Не-ет! (Он вдруг вызверился куда-то в угол, состроил козью морду воображаемому собеседнику.) На прощание я бы мог с вами и согласиться, но правда сильнее. Даже из уважения к вам дело не успею завести.
Ланочку действительно все люди ценили, уважали и оказывали ей всевозможные знаки внимания, даже этот следователь. Но она чувствовала, что данный дяденька, лысый, грязноватый и потный, явно что-то знает, слишком уж он прятал глазенки. И уходит с работы почему?
Из милиции не увольняются, из нее увольняют.
41. Ланочка выходит на тропу войны
Память у Ланочки была фантастическая. Особенно слуховая.
Она великолепно, например, могла говорить на иностранных языках всякую абракадабру, копируя произношение.
Это у нее всегда был отдельный номер на пьянках коллектива, называемых «капустники».
Однажды был такой эпизод, она его широко рассказывала, что привелось ей ехать в Ригу, дали путевку, и соседкой по купе у нее оказалась такая смуглая блондинка, причем с ярко-синими глазами, одетая просто шикарно, как в каком-нибудь Мариуполе (зеленый кожаный пиджак, оранжевые сапоги на высоком каблуке) — и которая говорила приблизительно так (тут народ замирал перед приступом хохота):
— Шо я т-кая заг-релыя, ну я с Одессы еду. Вот как вас зывут? А, Лана. А меня Индия, оч приятно мне п-зна-акомица. Вот х-тите, паспырт п-кыжу?
И Индия эта тут же полезла в свой сапог и достала слегка такой погнутый — по форме ноги, разумеется, — документ.
В паспорте она фигурировала, правда, как Зинаида.
Показать документ значило, что тебе доверяют полностью.
И ты можешь полностью доверять этому человеку.
Тут в купе отъехала дверь.
Там — как портрет в раме — предстал пожилой красавец, загорелый и тоже крашеный блондин, который произнес что-то со знаком вопроса (тут Ланочка выдала серию звуков явно не по-русски, но с понятным акцентом).
Тогда Зинаида ответила ему так (опять серия звуков), и, как поняла Ланочка, она сказала, что еще не успела провентилировать этот вопрос.
Блондин кивнул. Дверь закрылась.
И Ланочка тогда (внимание!) полностью повторила за Зинаидой ее фразу (на капустниках у них всегда шел повтор и взрыв смеха у публики).
Зинаида эта вытаращилась и сказала что-то еще.
Ланочка тут же продемонстрировала то, что было сказано, но с вопросительной интонацией. Допустим, Зина произнесла: «Ты шо, все понимаешь по-нашему?» А Ланочка то же самое повторила как в шутку. «Все понимаешь по нашему?» — насмешливо воскликнула она.
После этого Индия пропала из купе.
Видимо, пожилой блондин спросил ее что-то о Ланочке. То есть стоит ли с ней иметь дело. А Индия ответила, что пока непонятно, но посмотрим.
И Ланочка раскрыла все их секреты.
И вот теперь она, приготовившись для решающего рывка, стояла на площади Киевского вокзала с полуоткрытой сумкой, из которой торчал широко открытый и чисто вымытый пакет от кефира (а в нем пузырьки со старыми микстурами и коробочки от лекарств, тоже не новые), а также толстый кошелек.
Она явилась сюда, потому что до нее дошел слух об одной вокзальной цыганке Саше, которая подвизалась на Киевском вокзале и не то что бы гадала, но иногда провидела некоторые вещи, в частности, одной далекой знакомой Ланочки она сказала, что ОН в колодце.
Просто так сказала, когда та несчастная шла мимо с электропоезда от Апрелевки.
Цыганку никто не спрашивал, кстати.
Она сама привязалась, даже пошла рядом.
— Дай погадаю, золотая, он в колодце, твой любимый, кого ты ищешь, — сказала она.
— Что, погиб? — спросила, готовясь заплакать, бедная женщина, и сняла с пальца серебряное колечко.
— Да не знаю еще, — отвечала гадалка.
— А как вас зовут? — воскликнула бедняга.
— Саша ее звать, — отвечали в толпе цыганок насмешливо.
Ибо нет пророка в своем отечестве.
Над пророками издеваются, да.
Свои им не верят испокон веку.
Саша, ухватив колечко, тут же растворилась в толпе соплеменниц.
Речь шла, конечно, о коте, которого вся семья искала уже неделю по дачному поселку.
После встречи с Сашей были обшарены окрестные колодцы, и бедолагу, мокрого, заплесневелого, но живого, сидящего на каком-то выступе в глубине сруба, подцепили ведром.
То есть как подцепили: он сам, умный кот, перевалился туда. Ведро-то качалось рядом, как не воспользоваться! Коты любят прятаться во что попало.
Та женщина долго искала эту легендарную Сашу, чтобы отплатить ей за предсказание, но цыганки, как видно, кочевали по всей Москве.
Единственное место, где ее можно было надеяться найти, это была все та же площадь Киевского вокзала.
Киевский вокзал нищих девяностых годов двадцатого века!
Шеренги людей на подходе к метро по обе стороны, как почетный караул, сильно помятый, продающий с рук штаны-пиджаки-польта, старушки с сигаретами, блоками, пачками и поштучно для молодых, цветочная мафия со своими пластмассовыми вазонами, ошалелые менты с раздутыми карманами.
Ну и цыганки.
Они кочевали по вокзалам, причем это явно были разные группировки, иногда они переругивались через площадь, легко перекрывая воплями пространства и посылая проклятия в адрес конкурирующего племени.
Ланочка специально наменяла мелких денег, набила ими старое кожаное покойного дяди портмоне до полной пузатости, надела на плечо бывалую сумку, напихала туда каких-то брошюр, тряпок, поставила тот самый вымытый и высушенный пакет из-под кефира, внутрь которого засунула много пузырьков и коробочек от лекарств, чтобы было понятно, с кем имеете дело (больная на всю голову), добавила заветренные полкочана капусты, затем поверх всего выложила портмоне и застегнула сумку, но расчет был на то, что молния постоянно расходилась посредине.
На плечи Ланочка накинула старинную красивую, хоть и рваную, шаль.
Весь антураж должен был говорить о невменяемости хозяйки.
Затем, вооруженная всей этой бутафорией, Ланочка вышла из метро на площадь.
Так и есть, враждующие племена кочевали по площади. Грозно перекрикивались издали.
Ланочка рассекла одну семью по диагонали.
Ее тут же окликнули из этой толпы родственниц:
— Погадаю, женщина, ой, на твово любимого, он вернется, положи на ладонь какую-нибудь вещь, с металла что хочешь, кольцо там, цепочку, не бойся.
Ланочка сделала ангельское лицо и воскликнула:
— Ой, а у меня только деньги!
— Ну положи деньги, золотая.
Ланочка полезла в сумку, открыла ее, достала свое пухлое портмоне.
Племя уплотнилось вокруг нее.
Ланочка приостановилась с кошельком в руке:
— А скажите мне, дорогая, я ищу цыганку Сашу.
Цыганские родственники заволновались, одна пожилая красавица заорала через всю площадь:
— Бамбалимба кай ёв исы Саша?
Видимо, обращаясь к тому племени.
По крайней мере, так показалось Ланочке, «бамбалимба»
Оттуда выставили что-то типа кукиша.
Издали не было видно подробностей, но кричали что-то обидное.