Он говорит, а я вдруг ощущаю странный запах… даже не запах, а так, еле ощутимое благоухание, дуновение чего-то крайне приятного… и кулаки мои разжимаются, уходит из души пустота, сменяясь удивлением: чего, мол, я так разошелся… и я понимаю, что аномал Эйнштейн включил свою летучую химию, то ли непроизвольно, то ли намеренно выпускает в воздух транквилизирующую смесь, и одного этого понимания мне достаточно, чтобы стать собой. Выброс адреналина сводит к нулю все его усилия. Ярость туманит рассудок, и я бью без замаха.
Остатков разума хватает только на то, чтобы в последний миг смягчить удар. Ведь мог и убить, у меня это просто.
Он падает. Из сломанного носа течет кровь. Он поднимается, не прикрываясь, не собираясь сопротивляться, хотя я же знаю, как он умеет драться, и гнев мой чуть стихает. Второй удар становится последним, я переключаюсь на его авто, на преследовавший меня УАЗ (Эйнштейн почему-то предпочитает российские внедорожники), и разом закорачиваю всю электрику. Бахаю со всей мочи, не сдерживаясь, – на эмоциях. Не удержавшись, сжигаю еще и телефон в его кармане; он узнает об этом, когда захочет вызвать подмогу… Голова тут же наливается тяжестью, комом подступает тошнота. Перебрал. Автоматически достаю пластиковую баночку и кидаю в рот горсть «энерджайзеров».
– Не надо за мной ездить, – говорю Эйнштейну. – «Дядя Эли».
Мой отец, наверное, его бы убил.
Он с тоской смотрит на свою тачку, из-под капота которой идет дымок.
Я залезаю обратно, завожусь и выруливаю на дорогу.
– Питер, прости, – произносит он мне вслед.
Ничего не отвечаю. Все – мимо сознания.
Я знаю, куда надо ехать – в Тосно. Даже знаю зачем.
Итак, семьи у меня теперь нет, думаю я с холодным спокойствием. Или не со спокойствием, иллюзия которого, возможно, является вариантом истерики? Не важно. Семьи все равно нет. Ради чего жить?
Отключаю телефон, потому что меня тоже нет. Ни семьи, ни меня.
Близнецы…
Маришка и Анюта – они есть. Для них я в лепешку расшибусь, но ведь они теперь сами по себе, отдельно. Это не та семья, ради которой я до сих пор жил.
Значит, придется найти новый смысл жизни, если прежний изговнили.
* * *
«Сметанка» – заведение ночное, но из приличных. Для господ, а не для лузеров, хотя лузеры сюда тоже прутся в надежде ухватить работенку. Заведение со стриптизом, иногда даже с шоу. Самое место, чтобы уважаемому человеку (вроде меня) напиться…
Сразу за входными дверями стоит банкомат «Глобо-банка» – в заведении, разумеется, принимают к оплате банковские карточки, но и наличка клиентам зачастую требуется. Научно-технический прогресс пока не минимизировал платежные терминалы до размера, позволяющего разместить их в трусиках стриптизерш…
Мне же банкомат напоминает о приземленно-житейском обстоятельстве: напиться толком не на что… Но когда отсутствие денег составляло проблему для Питера Пэна? Правильный ответ: никогда.
Уверенно подхожу к заветному ящику, вставляю в него прямоугольный кусочек пластика, – от руки раскрашенный, он напоминает карту, на которую переводят кошкины слезы, именуемые моей зарплатой (или, переведя на жабье кваканье, – денежным довольствием).
Сходство, честно говоря, отдаленное, но камера видеонаблюдения над банкоматом стандартная – то есть дешевая, с паршивой разрешающей способностью…
Банкомат не должен бы реагировать на столь грубую подделку, но когда рядом Питер Пэн, эти железяки покладисты, как щедро оплаченные шлюхи, – высвечивается запрос пин-кода, я ввожу первые пришедшие в голову цифры.
Дальше происходит пантомима, предназначенная исключительно для недреманного ока камеры: я делаю рассерженное лицо, по моим губам хорошо читаются слова великого и могучего, в приличных изданиях заменяемые многоточиями…
Вплотную надвигаюсь на банкомат, даже замахиваюсь кулаком, но не бью, – с крайне разочарованным видом извлекаю пластиковую фальшивку и отхожу. А в другой руке уже лежит горсть скомканных пятитысячных купюр, незаметно извлеченных из лотка.
Разумеется, я мог выдоить тупую финансовую корову до донышка, досуха. Но не хотел сейчас тратить время, стирая память агрегата и выясняя, куда идет сигнал от видеокамеры… Кто сказал: «воровство»? Не смешите. Бенефициары «Глобо-банка» сидят на моей бывшей родине, а она мне слегка задолжала. Хотя… если бы тут стояла железяка другого банка, ничего бы не изменилось… В конце концов, все банкиры одного поля ягоды, паразиты и кровососы…
Мелкая бытовая проблема решена. Следующий пункт программы – в хлам напиться.
Магомет, бармен, выставляя по моему требованию бутылку скотча и стакан, изумляется:
– Ты же не пьешь с воскресенья до пятницы, Пэн! А сегодня как бы четверг?
– Уволился, – объясняю ему. – Теперь можно.
– Что с рукой? – показывает на мою перевязанную кисть.
– Со стеклопакетом не сошлись во мнениях…
Тосно далеко не Куршавель и не Лазурный берег – все вокруг либо пиво сосут, либо водку глушат, один я такой из себя аристократ со своим виски. Но привычки детства неискоренимы. В тринадцать лет я причастился первой бутылкой «Джека Дэниэлса» – купленной вскладчину, на шестерых недорослей, – и с тех пор не изменял первой любви… Второй, кстати, не изменял пока тоже…
– Уволился, значит… – задумчиво произносит бармен и смотрит на меня изучающе. – Когда соскучишься по мужской работе, приходи. Примем, как брата.
Знаю я его работу – подчищать из музеев, архивов и частных собраний то, что не успели вывезти в процессе эвакуации. Ценностей осталось немало, эвакуация была хаотичной и мало отличалась от бегства. Зона разрасталась из первоначального гнездовья в историческом центре, пуская подпространственные каналы в другие районы города и создавая там новые «пятна», которые росли, сливались, занимая все новые территории. Если власти и хозяева промышленных предприятий имели очень ограниченное время для спасения городского имущества, то что же говорить о населении…
Он понимает, о чем я думаю, и раздраженно взмахивает рукой:
– Э! Ты не прав, Пэн. Я не предлагаю плохого. Ты ведь бывал в хармонтской Зоне?
– Бывал – не то слово.
– Нужен проводник или этот, как его… консультант. Новые ловушки, кругом пакость незнакомая… Ты в последние дни ходил в Центр?
– В Центре – Лоскут. Знаю.
– Откуда это дерьмо свалилось? Как будто шайтан сблевал. – Он придвинулся и зашептал, умудряясь перекрикивать, вернее, перешептывать громкую музыку. – Но ходить надо. Выручай, Пэн, если взаправду уволился. Деньгами не обидим.
– О новой работе буду думать завтра, – вру я ему. – Сегодня я танцую румбу. В кабаках. Здесь ведь кабак, да? А моя девичья фамилия Чомба, и не смотри на цвет кожи…
Не буду я думать о работе ни завтра, ни послезавтра. Пошла она в поросячью задницу.
Другие мысли разъедают мой мозг, имя которым – сомнения. Марина и Анна… мои ли это дочери? Кто их отец? С одной стороны, близнецы – не простые «дети сталкеров», оба их родителя, безусловно, аномалы. Но ведь Эйнштейн, как и я, тоже отмечен Зоной… Вопрос сидит в мозгу, как ржавая игла, мысли – настоящая пытка… Хлопаю стакан, не замечая вкуса. Тут же наливаю второй.
– Закуси, Пэн.
– Отгребись.
Скотч быстро делает свое дело. Я смотрю на подиум, где пластично обнажается грудастая плясунья, и мысли естественным образом меняются.
– Мага, – зову бармена, – твоих танцовщиц можно трахать?
– Танцовщиц – нет. Есть специальные девочки. – Магомет обводит хозяйским взглядом зал. – Позвать?
– Позже, – говорю и наливаю третью.
– Частишь, Пэн, – замечает бармен укоризненно.
– Отгребись, халдей…
Он не обижается, отваливает… Очень жаль, что не обижается. Но мне, по большому счету, все равно, кого сегодня обидеть.
Прямо передо мной сидит за столиком какой-то хмырь, по виду – типичный очкастый nerd, в компании с дамой, и…
(В голове у меня появляется отец и занудно поправляет: живешь в России, так говори по-русски, – не нерд, а ботаник… Привет, алкогольная шизофрения.)
Однако как хмыря ни называй, но его дама – явно из «специальных девочек». Лицо у ботаника растерянное, словно он не знает, как здесь оказался и что ему делать. Девочка, как ей положено, раскручивает потенциального клиента на солидный заказ. А он на меня нагло пялится, да еще нацепив очки, что делает взгляд вдвойне оскорбительным… Сейчас сниму с него окуляры – аккуратненько, двумя пальцами – и…
Но на его ботаническое счастье за соседним столиком образуется маленький скандал. Другой хмырь приличного вида не может расплатиться с официантом, дескать, бумажник потерял, и тогда этак по-соседски просит у ботаника денег в долг. Уверяет, что сейчас сбегает домой и вернет, живет тут рядом. Предлагает в качестве залога навороченный планшет. Ботаник деньги дает, от залога отказывается («…Да верю я вам, да разве это деньги?»), но планшет ему буквально впихивают в руки. Что ж ты делаешь, кретин четырехглазый, думаю я, не вмешиваясь.
Должник убегает, но я терпеливо жду продолжения, не забывая регулярно подливать в стакан, – мизансцена знакомая, только очкастый лох способен купиться на такую дешевку.
Дождался – минут через десять в кафе входит новый хмырь, уверенно подваливает к ботанику, представляется братом должника, объясняет, что брата неожиданно вызвали, после чего возвращает деньги, забирает планшет, рассыпаясь в благодарностях, и исчезает. И вдруг снова появляется первый – с деньгами. Требует назад свой планшет. Никуда его, типа, не вызывали, никакого брата у него нет, а в планшете куча бесценной информации, стоимость которой выражается суммой со многими нулями… Стандартная разводка вековой давности. Тут же стол обступают два свидетеля, которые все видели, а Магомет из-за стойки им всем кричит, чтоб разбирались на улице. Халдея можно понять. Или Магомет в доле? Плевать…
Я сползаю с табурета.
– Ребята, – говорю, – на улице и правда больше места. Идемте. А ты сиди, без тебя обойдемся, – останавливаю ботаника.
– Ты кто? – спрашивают они.
– Я Питер Пэн, сказочный персонаж. По четвергам я защищаю детей и юродивых. Не повезло вам с днем недели, ребята… Приходите в пятницу, а? По пятницам у меня по графику инвалиды-колясочники.
Под эту белиберду мы покидаем заведение, на улице хорошо, прохладно.
Проспект Ленина в городе Тосно подсвечен горящими через один фонарями – не Бродвей, прямо скажем. Спиртное действует как надо – уже подействовало. Тоска быстро тонет в мутной глубине, зато на поверхность всплывает ярость.
– Ну что, персонаж, – цедит «должник». – Ты за того лоха будешь платить? Или кто, твой юродивый? Сладкая парочка. Квартиры, машины у вас есть, подружки?
Крутой, чё.
Они обо мне явно не слышали. Это не моя проблема, если не слышали… Возле ступенек, прямо в пешеходной зоне, стоит «Опель Рейтар», умеренно новый, умеренно дорогой. «Свидетели» достают из багажника ломики, придвигаются.
Бью, не сдерживаясь. Хватит сдерживаться. На рефлексах, когда думать не надо. Не желаю больше думать! Ломики… а что ломики? Врет поговорка, найдется прием… пустые руки куда быстрее. Оба «свидетеля» падают и не двигаются, один – с треснувшими ребрами, второй – с выбитой челюстью. У главаря появляется нож, что меня крупно веселит. Он на полторы головы выше, но моя рука длиннее, чем его рука с ножом, а мой кулак размером почти с его дурную башку. Я достаю ублюдка «двоечкой», подхватываю обмякшее тело, поднимаю и кидаю в лужу.
«Опель Рейтар» уродую ломиком. Машину немного жалко, но иначе никак – воспитательный момент. Заодно, раз уж подвернулся такой удобный инструмент, ломаю руку, до сих пор сжимающую нож. Затем вторую, для симметрии. Конечности издают приятный уху треск и сгибаются под неестественными углами.
Двое первых, вместо того чтобы тихонечко дожидаться моего ухода, начинают демонстрировать попытки вернуться к активной жизнедеятельности. Ну, сами напросились… Тому, что пострадал челюстью, я ломаю ребра. Второму, что со страдальческим видом ощупывает грудную клетку, бью ногой в челюсть. Чтобы потом не спорили, кому досталось больше.
Теперь порядок и гармония… Все трое спокойненько лежат, дожидаются, когда какой-нибудь прохожий-доброхот вызовет им «Скорую».
Возвращаюсь в кафе. Первым делом – фронтовые сто грамм победителю. Подсаживаюсь к ботанику. Он вскакивает:
– Спасибо вам!
Правильно, благодари, благодари… И тех, лежащих в луже, сходи поблагодари за свои уцелевшие окуляры… Они их дорогой ценой выкупили… Не пошел. Все ботаники по жизни тупые. Этот сам не догадался сходить к луже, а объяснять мне лень. Спрашиваю, показывая пальцем на его даму:
– Ты будешь ее трахать?
– А что?
Критически оглядываю девицу. Нет, не мой типаж… Слишком напоминает фигурой одну подтощалую мразь…
– Пусть катится. Хочу с тобой поговорить.
– Конечно, с удовольствием поговорю.
Она молча возвращается на исходную, к стойке… Я приканчиваю бутылку, оставленную у ботана на столе, приношу вторую и продолжаю разговор:
– Кто такой? Давно здесь?
Оказывается, недавно. Кто бы сомневался. Риелтор, спец по недвижимости, открыл свою фирмочку.
– Почему в Тосно?! – Бах! Чей-то громадный кулак лупит по столу, звенит стекло, трещит столешница; с удивлением понимаю, что кулак – мой. – Кто разрешил? Почему Питер Пэн не в курсе?
Ботаник торопливо оправдывается: мол, родился и учился в Питере, там же, в крупном агентстве недвижимости, проработал до самого Прорыва. Когда грянуло и рухнуло, поначалу здесь с прочими беженцами сидел на вэлфере, потом уехал, как большинство, хотел начать свое небольшое дело где-то подальше от Зон и проблем, ими доставляемых… Но не начал, отчего-то потянуло домой… почти домой…
Не вслушиваюсь в словесный понос. Я занят, я воюю с винтовой пробкой новой бутылки, она какая-то неправильная, скользит в пальцах… Но я же Питер Пэн! Я победитель! Побеждаю и пробку – срываю с резьбы и выбрасываю, не понадобится. Фронтовые сто грамм победителю – из горлышка, на войне как на войне.
Ботаник продолжает нудить: что надо спросить разрешение у самого Питера Пэна, он не знал, но теперь знает и обязательно спросит… собственно, уже спрашивает.
Знакомое имя вновь делает разговор интересным.
– Недвижимость?! – сурово переспрашиваю я, силясь сообразить, чем это совпадение для меня важно. (Ах да, мне же теперь надо где-то жить…) – Валяй, занимайся… Дай-ка свои координаты. Я тебя найду. Обязательно тебя найду!
– Конечно.
Он протягивает визитную карточку. Олег Стрякин, фирма такая-то… Стрякин…
– Я б на твоем месте женился и взял фамилию жены… Понял меня?!
Кивает, уверяет, что сегодня же, не откладывая, займется поисками невесты.
– Что тут искать?! – изумляюсь я. – Вон на той и женись, на подтощалой… Щас познакомлю, пошли… Погудим сегодня вместе, а с утра в ЗАГС, свидетелем буду… Ты ведь приглашаешь, а?!
Он приглашает, но немедленно начинает выдвигать нелепые отсрочки: дескать, нужно платье невесте, костюм жениху, кольца опять же… Но я не слушаю. Мне пришла в голову новая мысль. Зачем ломать человеку жизнь? Что он мне сделал плохого? Придет домой, а там эта подтощалая с его начальником в оранжерее…
– У тебя есть оранжерея, Олег Стрюкин?
– Стрякин… Оранжереи пока нет… Но я построю, я давно хотел… Завтра приступлю.
– Тогда отставить женитьбу! – командую я громко, на всю «Сметанку». – С оранжереей – нельзя! Нельзя, п-понял меня?! Завтра просто пойдешь в ЗАГС и поменяешь фамилию. Понял? Повтори!
Он повторяет… И даже добавляет, что будет с утра ждать открытия ЗАГСа на улице, рядом с дверями. Молодец! Понятливый! Заберу его к нам, отличный сталкер получится! За нас, за сталкеров! – чокаюсь бутылкой с вазой на столе, отпиваю пару глотков. Бутылку подлый халдей мне подсунул с течью, только что ведь открыл, а уже на донышке…
Потом было что-то еще…
Наверняка что-то было…
Иначе переход непонятен: мы уже сидим рядом, я обнимаю Олежку за плечи, мы закадычные друзья. Ну, вот прямо такие друзья… Настоящие! Не трахающие друг у друга жен…
Мы говорим за жизнь, и я чувствую, что трезвею… Плохо. Слишком быстро мой аномальный организм перемалывает алкоголь. И возвращаются мерзкие мысли…
– Вот скажи-ка мне, Олежек, что есть любовь, а?
– Любовь? Это страх потери…
– А если уже потерял, но продолжаешь любить? Парадокс, Олеженька, получился.
– Тогда любви уже нет… Самообман. Фантомные боли. Депрессия уживается с гневом и ревностью, и все – в упаковке безумия.
– Красиво, блин, излагаешь, риелтор…
– Много об этом думал, обстоятельства заставили.
– А надежда? Куда девать надежду?
– Надежда – одна из форм безумия. Когда от меня ушла женщина, с который мы прожили пятнадцать лет, я испытал все перечисленное, и безумие стало первым симптомом. Помню, стою в туалете, писаю в унитаз. Долго писаю, накопилось. Смотрю на струю и с сожалением думаю: вода попусту расходуется. Смотрю на счетчики воды и думаю: почему-то не крутятся… Вот так и слетают с катушек.
– Пятнадцать лет с одной женщиной… – повторяю я уважительно. Или презрительно? Сам уже не пойму…
– Наверное, два последних года оказались лишними…
Мои достижения скромнее. Всего десять лет… И лишними из них, наверное, оказались все десять.
Потеряв интерес к семейным и мочеиспускательным проблемам риелтора, я встаю, подхожу к подиуму, наблюдаю за ужимками новой танцовщицы. Наблюдать можно, трахать нельзя, и это как-то неправильно… Кафе плывет, звуки прессуются и оседают слоями, как табачный дым. Потом я требую у Магомета поставить румбу, я хочу ее станцевать, о, как я ее станцую!!! Он соглашается и уходит искать запись, но долго не возвращается, и я забываю о своем желании…
Хочется в сортир. Не могу понять – зачем? Отлить или поблевать? Простая вроде бы дилемма, но Питеру Пэну никак не придумать ответ…
Кто-то кладет мне руку на плечо. Я сбрасываю, не глядя. Но этот кто-то настойчив и душно кричит мне почти что в ухо:
– Интересуюсь задать вопрос…
Поворачиваюсь.
Рябой громила с наплечной кобурой напоказ. В кобуре – травматический «Тарантул». Фи-и… У меня козырь круче. Мой «Глок» – на поясе под рубашкой. Его не видно… Однако от наметанного взгляда оружие не укроется. А эти конкретные зенки наметаны по самое не балуй… Пивка наметал. Или водочки. Или их смеси, плебей.
– Ты ведь ненормал? – припечатывает он.
– Ы-ы-ы… – непроизвольно вырывается у меня, вернее, из меня, из сокровенных глубин желудка; пожалуй, хотелось мне все-таки поблевать. – Ы-ы-ышшо какой… Мерзкий зоновский выползень.
– Ребята, здесь ненормал! Грубит!
Меня окружают то ли пятеро, то ли шестеро, я не считаю. Все пьяны вдугаря, так шатаются, что не понять, как стоят на ногах… «Сметанка» входит с ними в резонанс и шатается с той же амплитудой. Бросайте пить, ребята, вы ж развалите заведение… Не слышали, как рухнул когда-то Египетский мост? Вот так же… От резонанса… Прошла в ногу рота солдат – и нет моста…
Они не вяжут лыка и не внимают моим попыткам спасти «Сметанку» от бесславного разрушения резонансом…
– Ты расколотил машину моим друзьям, – несет рябой какой-то пьяный бред. – Там, перед входом.
– Насрать, – коротко парирую я.
– Вот же наглая тварь! – Он озирается. – А ничего, что ты их еще и в больницу отправил?
– Насрать, – не балую я разнообразием: меньше слов, больше дела, «нормалы»!
– Будь ты человек, я бы тебе просто начистил рыло и заставил заплатить. Но с бесами у нас разговор другой… – Он достает свой убогий травмат, отступает на шаг и целится мне в шею. Пижон.
Я смеюсь. Мне насрать.
Девочка на подиуме визжит и убегает. Природа не терпит пустоты – и прибегают два штатных вышибалы. Друзья рябого им что-то говорят. Охрана благоразумно отчаливает на улицу. Покурить. Или сменить подгузники.
Магомет укоризненно качает головой, но не вмешивается. Халдей обреченно спокоен, он меня давно знает. Тут и музыку выключают, я соображаю, что Мага принес-таки запись румбы, сейчас поставит, и будут танцы… Танцуют все, Питер Пэн сказал! А ты, козел, засунь в задницу свою пушку, с ней на танцульки не ходят…
Козел пьян в стельку, в дугу, в калошу – и не хочет по-хорошему внять моим трезвым и логичным доводам, и тогда Питер Пэн объясняет ему по-другому…
«Тарантул» – оружие самообороны для козлов и пижонов… Модное и дорогое. Навороченное, блин… С электронными прибамбасами. Их немного: дальномер с лазерным целеуказателем. Они там на хрен, по большому счету, не нужны, они там, чтоб козлы пускали пыль в глаза… Но сейчас эти навороты в тему… Схема простенькая… разорвать цепь… здесь закоротить… сказать крекс-пекс-фекс… – и вуаля!
Короче, технический гений Питера Пэна создает из ничего, из кошачьего дерьма, биметаллический искровой разрядник… В роли разрядника по очереди выступают патроны. Они, естественно, начинают взрываться. Тоже по очереди. Прямо в магазине. Пижон (он же козел) отшвыривает пистолет. Тупо смотрит на него. На свою окровавленную ладонь. И не понимает, что происходит.
А у его сотоварищей другая беда. Вдруг горят телефоны. У всех разом. У кого в кармане, у кого в чехле. Аккумулятор – хрупкая вещь, опасная.
Подпрыгивая и взвизгивая, громилы бросают девайсы на пол. Те, кто вовремя успел достать их из карманов. Не успевшим приходится хуже. Пластик потек, сплавляясь с одеждой и кожей. И если кто-то думает, что только мои близняшки умеют делать такие фокусы, тем сейчас самое время прекратить так думать.
Я смеюсь, глядя на этих клоунов, и не могу остановиться. До них наконец доходит.
– Ах, ты тварь, – стонет рябой, кидаясь в атаку.
Встречаю его хуком, в противоход… а дальше плохо помню. Все-таки две выпитые натощак бутылки… Третью, недопитую, я, кажется, об кого-то разбил. Вокруг хоровод лиц, и каждое – мишень для кулака. Я не промахиваюсь… Вас тут рать, а мне насрать, ха-ха! Питер Пэн танцует румбу!
Вновь осознаю себя, когда меня плотно держат за руки. Держат четверо: двое – одну руку, двое – другую. Я мог бы вырваться, если б захотел, но… больше не хочу.
На полу «Сметанки» лежат и тяжко ворочаются, кряхтят и завывают… раз, два, три… что-то не сосчитать… много, не то семеро, не то еще б-больше…
Откуда лишние?
А, понятно, кто-то вступился за меня… Или за них… Другой раз не сунутся под горячую руку.
Слышу голос Магомета:
– Оставьте Пэна! Не видите, у человека что-то стряслось?
– Все, мужики… – пыхчу я. – Пустите. У меня стряслось… Что-то. И я – все, честное слово…
Отпускают. Но все бутылки с близлежащих столов куда-то подевались. Ножи и вилки тоже. Мелькает смутное чувство, что стоит сменить кабак… Здесь стало как-то неуютно. И пустовато. А все оставшиеся как-то косо смотрят на Питера Пэна…
– Мага! Телефон мне!
– Пэн, ты извини… сгорели тут телефоны… у всех, и у меня…
Ой, как стыдно…
– Рассчитаюсь… Ты меня знаешь. Городской давай… он без аку… акаму… короче, должен выжить…
Разговор по городскому затягивается, он длится, и длится, и длится… На том конце безбожно тупят и не желают понять, что им внятным русским языком объясняет Питер Пэн… Иностранцы? Перехожу на английский, все равно тупят… Гудки отбоя. Связь оборвалась. Хочу набрать снова, но не вспомнить, кому и зачем звонил… Ну и хрен с вами…
– Пэн, давайте я вас отвезу, – осторожненько тянет меня кто-то от стойки.
Смотрю.
– Олег Сракин! – радуюсь. – Сезонные скидки на лучшие в Тосно разговоры за баб! Счетчики расхода мочи по сниженной цене! Выпьем?
– Стрякин, – поправляет он. – Пойдемте, пожалуйста.
– Ну, хоть на брудершафт?
– Мы уже пили…
Точно, вспоминаю, было дело… Распахиваю объятья:
– Олежка-а-а-а! Дру-у-уг!!!
– Поехали, Питер, поехали. Ты ведь сам собирался куда-то ехать?
Да! – вспоминаю, и даже позвонил, предупредил…
– У м-м-меня своя тачка. Доеду, не маленький.
– На твоей и отвезу…
Куда-то ехать уже не хочу. Но что-то подсказывает: надо, Пэн, надо… Возможно, в роли подсказчика выступает полицейская сирена. Она воет далеко, на пределе слышимости, но вроде как приближается…
* * *
Я сунул Магомету все купюры, извлеченные из банкомата. Не люблю быть должен. Пообещал занести еще. Я свое всегда заработаю…
Дорогу не запомнил совсем: успел сказать Олежке, куда ехать, и заснул. Проспал минут пятнадцать, не больше…
В Тосно при всем желании не найти длинных маршрутов… В Ленобласти к западу и частично к югу от Петербурга в результате катастрофы случился неожиданный, но недолгий прирост населения. Все горожане, кто смог и успел, сбежали именно сюда. Население области увеличилось в два с лишним раза. Маленькие городки вроде Усть-Луги, Гатчины, Тосно разрослись до нескольких сотен тысяч жителей – люди ютились в палаточных городках и спешно возведенных бараках, самовольно вламывались в пустующие пригородные дома, бедствовали без минимальных удобств, но не уезжали. Несколько месяцев надеялись на чудо, на то, что Прорыв как-нибудь сам по себе рассосется и можно будет вернуться в свои квартиры, офисы, вузы и цеха предприятий… Чуда не случилось, беженцы по большей части разъехались, и Тосно вновь превратился в тыкву… в смысле, в провинциальный небольшой городишко.
Проснулся… Ничего не понял: что я тут делаю? зачем? – и немедленно сблевал на заднее сиденье, расстроился, вспомнив, что налички не осталось и возместить ущерб нечем. Потом сделал удивительное открытие: машина-то, оказывается, моя! – и успокоился.
Обивка безнадежно испорчена, зато организм избавился от алкоголя, не успевшего всосаться в кровь, и я совсем протрезвел и все вспомнил.
А протрезвев и все вспомнив, я вторично понял, что поступаю абсолютно правильно.
Первый раз я дотумкал, чего на самом деле сейчас хочу, когда осматривал пейзаж после битвы в «Сметанке». Никаких чувств, ни грамма удовлетворения. Драка, увы, оказалась плохим лекарством: душу так же грызут скорпионы, рога так же тянут череп к земле… да ты прям поэт, Питер Пэн, король метафор…
Клин вышибают клином, подумал тогда я.
А не выковыривают щипчиками для ногтей…
И я позвонил Илоне, прямо с поля боя…
…Наш офис располагался поодаль, на окраине. Какой-то смутно знакомый чувак сидел за рулем моего «Лэнд Ровера». Моего, блин! За рулем, блин!!! Да я отца родного и то за руль не пускаю!!!
А этот тип не просто сидел – рулил, парковался на служебной стоянке. Как последний урод парковался, пьян был, наверное… Вышиб наглеца из салона, придав ускорение ногой по копчику. Поставил машину по-людски: поперек, перекрыв три парковочных места. Чтоб все видели: Питер Пэн приехал, мать вашу!
Сержант на проходной заметил изрядно ссаженные кулаки, которые я и не пытался спрятать, заметил и окровавленную повязку, но благоразумно промолчал. Понял, что вечер у меня только начинается… Вот и сиди где сидишь, помалкивай. Жабам сегодня лучше рта не раскрывать. У Питера Пэна специфическая репутация. Раньше я этим тяготился, глупый.
Илона Петренко, верная секретарша босса, возилась с кучей распечаток. Работала сверхурочно, в ночную, хе-хе, смену – и одна… Непорядок. Исправим.
Не знаю, чем она меня привлекла… Нет, знаю. У нее два главных достоинства: во-первых, большая красивая грудь. С моим автографом на ней… Во-вторых, вторая грудь, без автографа, и это неправильно, близняшки не должны завидовать друг другу… О близнецах Питер Пэн знает все!
В любом случае выбор сделан, а репутация пусть бежит впереди и открывает двери ногой.
– О, Петя! – обрадовалась она (не репутация – Илона). – Все-таки приехал? Думала, отсыпаться будешь… А я тут выяснила кое-что любопытное…
Встала и потянулась… ой-ой-ой, как она потянулась! Блузка в обтяг – не то слово. Внатяг, в такой натяг, что ткань будто прозрачная, видна каждая выпуклость, каждая маленькая родинка на ее близняшках. Лифчика эта женщина не носила, по крайней мере – вне Зоны.
Мне стало горячо и тесно. Я оказался рядом с Илоной.
– Отставить фотографии, – скомандовал я. – По последним данным науки, общение вживую гораздо приятнее. Расчехляй близнецов!
– Ты на ногах не стоишь… От тебя несет, как из винной бочки.
– Пользуйся. Вдыхай глубже и не забывай закусывать.
– На работе не пью.
Мы стояли так близко, что видны были только глаза. Я притянул спортсменку к себе:
– А это на работе можно?
Поцеловал ее. Она жадно ответила – словно ждала. Отстранилась и спросила:
– И что это значит?
– То, что я от тебя тащусь, как удав по пачке дуста.
– Как романтично… Много слышала комплиментов, но этот вне конкуренции… А что, пардон, испытывают удавы от дуста?
– Непреодолимую эрекцию!!!
Я подхватил ее на руки. Ростом она повыше, но это пустяки, уютная, сладкая тяжесть. («Ого!» – восхитилась Илона, обвив мою шею руками и устроившись поудобнее.) Я понес ее в кабинет. В приемной тоже был диван, но слишком казенный, обшитый дерматином, узкий и совершенно неинтересный. Не то что у босса – там служебный траходром класса люкс.
– Ты почему так долго не приходил, сволочь? – яростно прошипела она.
– Идиотом был! – крикнул я.
– И что со мной сделает твоя Горгона Медуза?
– Ничего не сделает. Считай, ее больше нет и не будет.
– Вы поссорились?
– Прошла любовь, завяли помидоры…
Она впилась в мои губы и не отрывалась до самого дивана, где пришлось разомкнуть контакт, чтобы раздеться. Мы почему-то торопились, как будто счет шел на секунды. Наверное, во мне тоже что-то есть от спортсмена. А потом контакт снова сомкнулся, в ином месте и с иной страстью, но получилось так ладно и естественно, что казалось – нас всю жизнь подгоняли друг к другу.
Я смотрел на упругое тренированное тело под собой, не сравнимое с худосочной Горгоной, вечной девочкой, и удивлялся сам себе: почему за столько лет ни разу не изменил?
Ни разу, блин! За столько лет! Ну, точно идиот…
– Мой, мой, мой! – шептала Илона.
Звонил телефон – мы не отвечали. Мы были заняты. Звонил снова и снова, пока я его не сжег. Плевать на вас всех, орал я им, звонящим и стучащим в двери, Питер Пэн уволился!
В приемной и правда кто-то появлялся, затем, постучав, входил в кабинет… Я не запомнил кто. Сорвавшись с возлюбленной, я вышвырнул наглеца в коридор, закрыл дверь на ключ, торчащий в замке, и продолжил…
Длилось это вечность. Сколько минут в вечности, не спрашивайте, все равно настенные часы остановились от бушевавшей здесь бури…
Потом мы отдыхали, сцепившись вспотевшими телами. Потом я встал, прошлепал в санузел, у Эйнштейна здесь были все удобства, включая туалет и душ. Воду спускать не стал. А вот так…
Отыскал пиджак, улетевший по загадочной траектории, достал зажигалку и курево. Дым пускал большими клубами, Эйнштейн не любит запах табака. Пожарную сигнализацию, не мелочась, отключил во всем здании – сегодня курят все, Питер Пэн разрешил!
Спохватился, предложил сигариллу Илоне.
– Позже, – сказала она. – После того как повторим. Мы ведь повторим?
– Не вопрос. Дай пять минут.
– Я добрая, даю все пятнадцать… Но чтобы и потом не спринт… Скорострельность хороша в пулеметах.
– Замахиваешься на марафон?
– Ох, Петя… Давай попробуем начать хотя бы со средней дистанции.
Она засмеялась.
Я прошелся по кабинету, ища взглядом, обо что погасить окурок. На стенах висели в красивых деревянных рамках фотоколлажи и фотопародии на известные сюжеты: Эйнштейн с яблоком, Эйнштейн со скрипкой, Эйнштейн в ванной готовится крикнуть «Эврика!», Эйнштейн принимает доклад Гагарина о завершении полета, Эйнштейн похлопывает по плечу Эйнштейна (настоящего).
Выбрав из фоток самую мерзкую, я втиснул бычок в далеко высунутый язык Эйнштейна (нашего).
Затем вдруг вспомнил другую мерзкую рожу, тоже недавно пострадавшую, – недавно, но в другой жизни и в другой эпохе. Старлея Бесфамильного, жертву электрочайника. Принести ему, что ли, апельсинов в больницу? Касательно меня, моего босса и моей жены (и тот, и другая – бывшие) он оказался полным провидцем. Интересно, а был ли он прав насчет другого треугольника: Эйнштейн – Илона – Питер Пэн?
– У вас с боссом бывает на этом же диване? – спросил я мимоходом.
– Что – бывает?
– Ну, это…
– Говори прямо, я знаю слово «секс». Если не ошибаюсь, то с четвертого класса. Его синонимы знаю тоже, можешь употребить любой… Или ты имел в виду нечто иное? Влажную уборку дивана, например?
– Нет!!! Я имел в виду гребаный, траханый, поиметый во все дырки СЕКС!!!
– Не кричи. Странно, что ты – именно ты – веришь сплетням.
– Я? Питер Пэн сплетням не верит, он их порождает своими подвигами! А также легенды, мифы и полицейские протоколы… Но ты удивительно ловко уклонилась от прямого ответа… Сплетничают-то обо всем: и о том, что было, и о том, чего не было…
– Читай по губам: НЕ БЫ-ЛО. Илья Джезайевич ни разу не пытался меня уложить… Больше того: ни намека, ни взгляда, какими нормальные мужики смотрят… Он гомик?
– По меньшей мере бисексуал… – горько сказал я. – Отчасти зоофил…
– От какой части? Неужто там… в Виварии… ох…
Ее взгляд выдавал работу мысли – быструю, азартную, – и у меня мелькнула догадка, что она не только объект сплетен, но и автор многих из них… Должность секретарши к тому более чем располагает.
– Не в Виварии, что ты… – попытался я защитить честь и достоинство не Эйнштейна, но подопытных аномалов. – Для таких, как он, существуют закрытые клубы.
– Для каких таких?
– Для любителей морской беспозвоночной фауны… Кальмары, каракатицы, медузы и тутти кванти… Но Эйнштейн однолюб. Голотурии и только голотурии. Еще со времен Хармонта.
– Да врешь ты все, Питер! – Илона смеется с облегчением.
– Не верь, дело твое… Но раз уж получила допуск, поройся в фотках на его… – Я, словно передумав, резко обрываю сам себя. – Нет, лучше не ройся. Забудь, что я сказал.
Информационная бомба под задницу и репутацию Эйнштейна заложена прямо-таки термоядерная… До сих пор шуток такого масштаба в его адрес я себе не позволял.
Мой бывший босс – чисто в научных целях – отчего-то интересуется в последнее время морскими огурцами, это одна из разновидностей голотурий. Снимков в папке, неосмотрительно названной «Голотурии», множество, во всех видах и ракурсах. Кому доводилось видеть нижнюю часть перевернутого морского огурца, тот сразу оценит мой адский замысел. Выглядит более чем порнографично – ни дать ни взять вагина.
Мысли о морских беспозвоночных и сексе с ними необъяснимым образом стимулировали мою готовность возобновить общение с видами, более продвинувшимися по эволюционной лестнице…
И я возобновил. С одной конкретной представительницей вида хомо сапиенсов. Теперь Илона была сверху. Так захотела. Бесновалась на мне, пугая всепоглощающим, беспредельным восторгом; я как мог отвечал, хотя эмоции по второму разу были уже не те.
Опять звонил телефон, уже другой аппарат, и опять мы его игнорировали, но он был настойчив и внезапно сгорел на работе…
Когда она затряслась, я поднажал и кончил. Кажется, вовремя… И молча.
Оставив партнершу приходить в себя, я сполз с дивана и вновь прошелся по кабинету босса. Уселся за роскошный стол – предмет дикой гордости Эйнштейна, его фетиш. Стол старинный, музейный, из натурального мореного дуба, стоит бешеных денег, но достался забесплатно: приватизирован в Доме коменданта Новой Голландии, где все равно не вписывался в евроремонтный интерьер.
Мелькнула идея: а не осквернить ли третьей серией нашего романтического блокбастера этот алтарь бога бюрократии? – но мой организм отнесся к идее с усталым скепсисом. И я всего лишь написал на чудо-столе коротенькое, из одной фразы, заявление об увольнении по собственному…
Перочинным ножом написал. Стараясь не просто поцарапать полировку – поглубже взрезать дерево. Получилось красиво.
Илона наблюдала за мной, как кошка за птичкой, и помешать не пыталась.
Компьютер на Эйнштейновом двухтумбовом святилище исключался по определению – приткнулся сбоку, на маленьком столике. Я подошел и туда, глянул на экран…
И наконец увидел фотографию. Ту, с которой Эйнштейн помчался к нам домой и которую потом подсовывал мне. Ту, которой весь вечер занималась Илона. Трехмерное изображение женщины, воссозданное талантливой Жужей и зафиксированное в цифре. Не узнать ее было невозможно, как невозможно было ее забыть.
Я сразу протрезвел.
– Ты говорила, что-то выяснила про нее? – спросил я секретаршу.
– Она в международном розыске, и уже давно. Объявлена террористкой, но на деле дезертировавший агент ФБР. У американцев на нее большой зуб. Посмотри, там есть имя.
Марианна Купер – вот, значит, кто ты. Сменявшая ФБР на команду взрослых аномалов, с которой мы, дети и подростки, схватились в хармонтской Зоне перед самым порталом. Я вас всех помню, твари, каждое лицо…
Тогда мы прорвались, благодаря, без ложной скромности, вашему покорному слуге. А также Натали-Горгону, безусловно, следует поблагодарить.
И вот одно из этих ненавистных лиц появилось в местной Зоне. В опасной близости от меня и моего дома…
Когда грянул телефон – уже третий по счету, самый тут главный, без наборной панели, – я тут же сорвал трубку.
– Это кто? – гаркнул Бабуин.
– Панов.
– Какого черта не отвечаете? И где Эбенштейн?! Почему все телефоны отключены, что за бардак?!!
Холодный червь пополз вдоль моего позвоночника.
– У Эбенштейна поломка на дороге, к нему выехала техпомощь. Что случилось, господин майор?
– Атаковали вашу усадьбу, Панов. Дети похищены, твои девочки.
– Что? – переспросил я севшим голосом. – ЧТО?
Глава 8. Руины семейного счастья
Они вывели из строя всю следящую аппаратуру в округе, в том числе на подходах к Надино. Вошли в деревню, безошибочно вычисляя камеры и уничтожая их. Среди них был сильный технокинетик, похоже, сильнее меня.
Солдатиков, охранявших объект, погрузили в глубокий транс, и никакие шлемы их не защитили. Это обстоятельство было не просто загадочным, оно было страшным. Какой же мощью должен обладать суггестор, чтобы пробить шлем?
Светлячка тоже забрали, как и близнецов. Роль его в этой истории не совсем понятна. По словам Бабуина, мальчик повел себя странно, если не сказать – подозрительно; это следовало из бреда Горгоны.
Моя жена… моя бывшая жена, хоть и осталась жива, сильно пострадала, ее нашли в бессознательном состоянии. Очевидно, боролась с незваными гостями до конца, в результате чего фатально обессилела. Ею занимался специальный медик, дока по части аномалов.