– Послушай, – продолжал он, – меня вырастил старый чокнутый венгр. Свою жизнь он закончил в психушке. Он растил меня в ненависти к ним. Этот старый хрен, он вбивал мне в голову: «Полли, ты должен драться с ними всю свою жизнь, ты не должен сдаваться, ты должен быть борцом». С русскими, с коммунистами. Но тогда в городах все жили так. Каждый день драки, постоянно, везде. Со всеми подряд. Или тебя все боятся, или ты ноль без палочки. Это был первый урок, который следовало усвоить на всю жизнь. Приходилось всем и всегда доказывать, какой ты крутой. Приходилось заниматься спортом, играть в баскетбол, показывать всем, как ты крут. Послушай, в той жизни я был королем, вот как сильно я старался. Слушай меня, Джоанна, ты меня слушаешь?

Он не мог остановиться. Его словно прорвало.

– Джоанна, я никогда не трусил. Никогда. Я никогда не бросал никого в беде, а ведь я побывал не в одной переделке. Я семь лет оттрубил во Вьетнаме, Джоанна. В двадцать три года я был командиром роты в морской пехоте, на мне лежала ответственность за две сотни молокососов. Это был шестьдесят четвертый, первый год серьезных боев в местах, о которых сейчас никто даже и не помнит. Вьетнамцы появились словно из ниоткуда на своих танках, а китайские военные советники руководили боевыми действиями и координировали огневое прикрытие. А все, чем располагали мы, – это лопоухие молокососы, горстка сержантов из Кореи да зеленые лейтенанты вроде меня, которые строили из себя боевых ветеранов, и черт меня побери, Джоанна, черт меня побери, если когда и стоило драпать без оглядки, то это тогда.

Он вдруг с внезапной пугающей страстью грохнул кулаком о стену у нее за спиной.

– А мы не отступили ни на пядь. Потом был бой, он шел трое суток без перерыва, и если кто-то хотел сбежать, тогда было самое время. Когда вьетнамцы наконец ушли, из двух сотен человек в моей роте осталось меньше пятидесяти.

– Пол, ты поранился. У тебя рука в крови. Пожалуйста, не делай…

– Нет, нет! Ты должна понять, чего он лишил меня. Скотина. Скотина!

Он снова в бешенстве грохнул о стену и пробил штукатурку. По руке струилась кровь.

– Пол, пожалуйста, прошу тебя.

Женщина опять прижала его к себе, окружила своим теплом.

– Господи, ты поранишься, ты убьешь себя.

Но он высвободился из ее рук.

– У меня была сотня возможностей дать деру, свалить, бросить службу. Джоанна, управление бросало нас не в одну переделку, мы с Френчи жили переделками, мы любили их. Мы были специалистами по переделкам, мы искали их, на какие только безумства ни шли, чтобы угодить в очередную. Джоанна, на моей совести множество ужасных, по-настоящему ужасных вещей, но я никогда не был трусом, никогда!

Он с размаху грохнул кулаком о стену.

– Пол, о господи, возьми себя в руки, все хорошо.

Но он не мог подавить рыдания.

– Я сопротивлялся ему. Сопротивлялся как никому другому, но он так хотел влезть ко мне в голову, так хотел! Почему? Почему ему было так важно расколоть меня? Может, от этого зависела его жизнь или еще что-нибудь? Или он так ненавидел Улу Бега? Он готов был раскроить мне башку и забраться в нее навсегда. Зачем, господи, зачем? Почему?

Джоанна внезапно поняла, что творится у Чарди в душе, и так спокойно, как только могла, сказала этому плачущему, истекающему кровью мужчине:

– Пол. Его там больше нет. Нет.

– Нет, есть, – возразил Пол, яростно непоколебимый в своей убежденности.

– Ты можешь прогнать его оттуда. Можешь избавиться от него.

– Нет, никогда. Он там, внутри.

– Пожалуйста, послушай меня. Пожалуйста, прошу тебя.

Она пыталась успокоить его и сама плакала.

– Пол, мы справимся. Боже, ну и парочка. Мы с тобой просто готовые кандидаты на свалку, ты и я. Господи, как же нас искорежило, боже мой, настоящий цирк уродов. Эта квартира – столица всех уродов Америки.

Теперь Джоанна даже смеялась.

– Мы справимся, клянусь тебе, мы еще им покажем. Мы научимся прощать самих себя – клянусь, мы этому научимся.

– Мы поможем Улу Бегу. И нам станет легче.

– Это поможет нам. Исцелит нас.

Она протянула руку к его шрамам и коснулась их. Ее палец повторил очертания самого страшного рубца, скользнул вдоль завитка – расширяющейся вселенной, спиральной галактики с разбегающимися витками.

– Ох, Пол.

Ее голос пробился сквозь пелену его ярости, его всепожирающей ненависти к самому себе, и они принялись ласкать друг друга. Губы их встретились, и тела напряглись от физического голода. Его охватило пронзительное желание, но в тот самый миг, когда он овладел ею, где-то внутри головы раздался голос русского.

* * *

Наступили сумерки. В квартиру позвонили. Чарди не сразу сообразил, что это за звук. Джоанна подошла к стене и спросила в домофон, кто там.

Чарди различил имя Ланахан.

– Пол, – позвала она. – Это за тобой.

– Я слышал, – нетвердым голосом ответил он. – Скажи, что я иду.

* * *

Кудесник из техотдела вел фургон по кембриджским улицам к мосту через реку Чарльз. Они выехали на шоссе, повернули в сторону Бостона и через несколько минут оказались на эстакаде, ведущей на 93-е шоссе по направлению к туннелю Кэллахана.

– Куда мы едем? – наконец нарушил молчание Пол.

Ланахан сидел впереди и на вопрос не оглянулся.

– Вы целый день были у нее?

– Куда мы едем? – повторил Чарди.

– Предполагается, что я должен быть в состоянии отчитаться перед руководством, где вы находились весь день. Вы были у нее?

– Я делал свою работу, Майлз. Большего тебе знать не требуется. Я перед тобой не отчитываюсь. Ясно?

Ланахан задумался.

Наконец он сказал:

– Мы едем в аэропорт.

– Я думал, целью этого мероприятия была Джоанна.

– Ну, вы-то свое дело сделали, – заметил Ланахан.

– Не зли меня, Майлз. Я найду, чем тебе ответить.

– Да вы грызетесь не хуже, чем муж с женой, – подал голос кудесник из техотдела.

– Крути свою баранку, – буркнул Ланахан. – Нам нужно успеть на самолет.

Он взглянул на часы.

– Не хочешь рассказать мне, в чем дело, Майлз?

Ланахан выдержал драматическую паузу из каких-то дурацких соображений, на которые Чарди было ровным счетом наплевать, и сообщил:

– По-моему, нам известно, куда направляется Улу Бег. И это не Бостон.

Чарди едва не улыбнулся. Только что он кое-что узнал – кое-что такое, чего по замыслу Майлза ему знать не полагалось. Почему Майлз был не в духе, хотя весь день отдыхал? Теперь Чарди знал почему.

«Ах вы твари», – подумал он.

– Лучше расскажи мне, Майлз, – произнес он.

– Послушайте, – Ланахан обернулся. – На каком уровне вы вели с ним политический диалог во время операции? В Лэнгли захотят это узнать.

– Все было очень просто.

– Вы когда-нибудь обсуждали истоки операции, ее политический контекст?

– Это было несколько лет назад. Я не помню.

– А лучше бы вспомнить.

– Да ничего особенного мы не обсуждали. Он был очень любознательным. Преклонялся перед Америкой. Был неплохо знаком с разными американскими деятелями – слушал Би-би-си, как и все на Ближнем Востоке.

– А Джоанна?

– Она разговаривала с ним, разумеется. Она ведь знает курдский язык, помнишь?

– О чем?

– Откуда я знаю? Обо всем. Она пробыла там семь месяцев.

Ланахан кивнул.

– Мы только что получили потрясающую новость. Один из наших аналитиков – говорят, у него башка варит что надо, – наткнулся на строчку поэмы, которую Улу Бег написал в пятьдесят восьмом. Вы знали, что он поэт?

– Они там все поэты. И все помешаны на мести. Это меня не удивляет.

– А потом он наткнулся на анонимную политическую листовку, написанную много лет спустя, сразу же после «Саладина-два». Ее выпустила радикальная политическая группировка, которая именует себя «Хез». Знаете, что это значит?

– Да. «Бригада». Пешмерга делились на десять хез, от трех до пяти батальонов в каждой. В середине шестидесятых Улу Бег участвовал в крупных сражениях с иракцами в окрестностях Равендуза и командовал батальоном в четвертой хез.

– В общем, «Хез» – название организации ветеранов резкой антизападной направленности. Короче говоря, наш аналитик – он нашел в той листовке точное повторение фразы из поэмы Улу Бега. Точное, понимаете? Такого совпадения быть не может. А поэма слишком безвестная, чтобы это могла быть цитата или аллюзия.

– Значит, это он написал ту листовку? – спросил Чарди.

– Да. Знаете, о чем она была?

– Нет.

– О великом и знаменитом американском злодее, организаторе предательства курдов. И завершалась она смертным приговором.

– Президенту?

– Нет. Джозефу Данцигу.

Чарди улыбнулся.

– Старине Джо, – протянул он.

– Пол! – Ланахан был в ярости. – Вы представляете себе, что будет, если один из обученных и финансируемых управлением курдских повстанцев с полученным от управления оружием всадит девять пуль в голову одному из самых знаменитых людей Америки? Возможно, вам и удастся где-нибудь в архивах отыскать какой-нибудь занюханный государственный документ о том, что когда-то на свете существовала организация под названием ЦРУ, но для этого придется немало потрудиться.

Но Чарди видел в этом свою логику. Свирепую справедливость по-курдски. Джозеф Данциг подтолкнул ЦРУ, то подтолкнуло Пола Чарди, а он, в свою очередь, Улу Бега – к пропасти. И вот прошли годы, и настал черед Улу Бега толкнуть того, от кого все пошло. Та же цепочка, та же последовательность.

– Пол, на вашем месте я бы не улыбался. Наверху очень этим расстроены. Очень. Теперь им, разумеется, придется идти к Данцигу, а их это не радует. Они послали людей в Ногалес, попробовать отследить все на месте. Они…

– Еще бы они не были расстроены. Давай, Майлз, расскажи мне, как они расстроены?

Ланахан ничего не сказал.

Фургон уже подъехал к аэропорту Логан, но Чарди еще не договорил.

– Вы, должно быть, меня совсем за дурака держите, Майлз. Ты, Йост и кто еще? Сэм? Сэм тоже в этом участвует?

– Чарди, я…

– Заткнись, Майлз. Ты думал, я не заметил, что на первых совещаниях мы никогда не уделяли много времени возможным целям Улу Бега? Думал, я это прохлопаю? Думал, не соображу, как важно вам держать меня в поле зрения – следить за мной? Думал, не замечу, как вы расстроились сегодня утром, когда не смогли меня найти?

Майлз сидел, как каменный, не оборачиваясь.

– Ты думал, что знаешь, на кого идет охота. Так сказали тебе твои аналитики. Те самые, которые утверждали, что курд двинет к Джоанне. Ты считал, что его цель – я.

Фургон подкатил к стоянке такси и остановился перед восточным терминалом.

– Ребята, вам не мешало бы поторопиться, – посоветовал кудесник из техотдела. – Как раз успеете на рейс в половине седьмого.

– Минуточку, – заявил Чарди. – Настоящий план был именно таков, правда? Не взять под наблюдение Джоанну, а ловить на меня, как на живца.

– Вы не соображаете, что несете, Чарди, – разъярился Майлз. Потом сказал: – Мы вынуждены были использовать наши активы по максимуму. Вы все время находились под прикрытием.

– Это вы, что ли, меня прикрывали, Майлз? Хотел бы я посмотреть, как бы вы попробовали помешать Улу Бегу получить, что ему нужно.

– Мы сделали так, как было лучше. Для всех. Кому-то приходится принимать нелегкие решения, Чарди. Это и есть…

– Тут есть одна шутка, Майлз, хотя сомневаюсь, чтобы она показалась тебе смешной. Шутка в том, что ни один человек в Америке не может быть в большей безопасности от Улу Бега, чем Пол Чарди.

Чарди фыркнул с горькой иронией, и если он сейчас улыбался в лицо этим людям, то лишь потому, что выучился никому не показывать своей боли.

– В стране, которая на картах значится как Ирак, а нам с тобой известна под именем Курдистан, в одном из сражений чужой войны я спас жизнь его старшему сыну, и Улу Бег назвал меня своим братом.

Глава 14

Собственное умение приспосабливаться порой поражало его; пожалуй, в этом и заключался его подлинный секрет – а у него вечно выпытывали, в чем его «секрет». За свои пятьдесят шесть лет он привык быть сначала евреем в Польше, потом поляком в Бронксе. Привык к жизни в Гарварде, сперва в качестве студента, затем – профессора. Потом привык к руководящей роли, к политике. А с политикой и к власти. А с властью к известности. А с известностью…

К свету.

Его жизнь казалась путешествием из мрака невежества к свету знания, и не только в метафорическом смысле. К свету в самом буквальном смысле слова. Он жил на свету, и порой ему казалось, что его глаза вот-вот ослепнут от фотовспышек, от сверкания телевизионных миникамов (он был знаком с современным техническим жаргоном) или, как вот сейчас, от освещения в телестудии.

Эта недалекая баба мнила себя экспертом по мировой политике. Она постоянно прикасалась к нему, как будто мозги располагались у нее в кончиках пальцев: то протягивала руку, то с мягким напором тыкала его пухлую ногу. И глаза ее сияли от неподдельной любви – или от бешеной дозы барбитуратов? – а сама она в это время задавала на удивление глупые вопросы о положении дел в мире.

Жорж Сименон

У Данцига была привычка – почти что фирменная черта – с серьезным видом обдумывать каждый нюанс, каждую фразу, значительно морщить лоб, чтобы глаза стали непроницаемы, прежде чем ответить. Президентская администрация, в которой он некогда трудился в должности советника по безопасности и государственного секретаря (о, эти славные деньки!), выложила одной консультационной фирме пятьдесят тысяч долларов, чтобы повысить его телегеничность. Он тщательно изучал записи своих телевизионных выступлений и знал, что его обаяние, столь неотразимое в разговоре с одним-двумя собеседниками, в небольшой группе, на митингах или вечеринках, в телеэфире почти исчезало и он превращался в чудаковатого болтливого педанта. Поэтому он последовал дорогостоящему совету консультанта и прибегнул к образу этакого маленького профессора. Он даже нарочито преувеличивал легкий польский акцент, который до сих пор проскальзывал в его речи, – это вынуждало репортеров прислушиваться к нему внимательней, и они реже перевирали его слова.

Пассажир «Полярной лилии»

– Значит, доктор Данциг, подводя итог нашей беседе, вы утверждаете, что мы опять вступаем в период охлаждения? Неужели холодная война начнется снова или можно ожидать оттепели?

_{^{БИБЛИОТЕКА ПРИКЛЮЧЕНИЙ И НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ}}

Она в очередной раз коснулась его колена и одарила теплым взглядом своих пустых одурманенных глаз. Сквозь эти зрачки можно было бы пролететь на самолете. Но больше всего раздражало то, что ее вопрос окончательно и бесповоротно доказывал – последние несколько минут она совершенно его не слушала. И все же эта телекомпания выплачивала ему кругленький гонорар за то, что примерно раз в неделю он прилетал в Нью-Йорк и в эфире изображал из себя дрессированного тюленя, поэтому он намеревался продолжать эти выступления и в дальнейшем.



Однако едва Данциг сделал секундную паузу, чтобы сформулировать ответ на этот идиотский вопрос, моргая от слепящего света, как вдруг осознал несколько прочих аспектов своего положения.



Он отдавал себе отчет, что был бы не прочь переспать даже с этой глупой как пробка, тщеславной и страшно ограниченной женщиной, несмотря даже на то, что все эти теледивы, как правило одержимы барбитуратами или своей внешностью, и в постели от них никакого толку. И все-таки она была звездой, и поиметь ее в каком-то смысле значило поиметь Америку. Впрочем, физическую сторону недооценивать тоже не следовало. В последнее время все чаще стало напоминать о себе его долго подавляемое либидо, его тайное скрытое «я». Нечто дремлющее в самых глубинах его души, под спудом образа политического деятеля, знаменитости, даже старого еврея: нечто доисторическое, первобытное. Он чувствовал себя распутником, насильником. Прежде Данциг легко обходился без секса, теперь же он думал о нем все время. Он и боялся, что низменные желания завладеют им, и хотел этого.

_{^{РОМАНЫ И ПОВЕСТЬ}}

Но занимали его и серьезные вопросы: его беспокоило, что первый том его мемуаров, «На службе у Белого дома», только что переместился в списке бестселлеров газеты «Таймс» на две строки вниз, на девятое место, а права на издание его книги в мягкой обложке в Великобритании оценены в какие-то жалкие две тысячи фунтов стерлингов.

_{^{Перевод с французского}}

Еще больше тревожило, что, согласно контракту, он должен был предоставить рукопись второго тома, охватывающего период с 1973-го по 1976 год, не позднее, чем через два года, а ему этого не хотелось. То задание он вспоминал с огромной неохотой, даже с усталостью. В его офисе в Вашингтоне скопилось более полутонны документов, а он до сих пор даже не брал их в руки, тогда как следовало досконально изучить их, прежде чем вообще браться за изложение своего видения прошлого.

Не ускользнуло от его внимания и то, что редактор эфира – еще одно словцо из телевизионного жаргона – стоит позади громоздкой серой камеры и бешено крутит пальцем, на особом телевизионном языке подавая знак, что уже пора закругляться.



Он также видел, что в нескольких шагах за спиной у режиссера со снисходительным выражением на невозмутимом лице, здоровый розовый цвет которого оттенял серый костюм в тонкую полоску, стоит его старинный друг и соперник, Сэм Мелмен из ЦРУ.



– Карен, – произнес Данциг, – следующие несколько лет станут испытанием нашей воли, нашей силы духа, нашей решимости, какого не бывало еще никогда в истории человечества. Советский Союз должен уяснить, что мы не желаем и не станем терпеть его захватнические вылазки в страны свободного мира. В этом я твердо поддерживаю нашего президента и госсекретаря.

_{^{ЛЕНИНГРАД ~ 1985}}

– Большое спасибо, доктор Джозеф Данциг.

_{^{«ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА»}}

Ведущая уставилась в камеру, радостно улыбнулась и прощебетала:



– А теперь слово Терри.

Сименон вспоминает и рассказывает

– Перерыв на рекламу, – возвестил кто-то.

Летом 1939 года писатель Жорж Сименон, к тому времени широко известный во многих странах, поселился с женой и родившимся в апреле первенцем Марком в небольшом селении неподалеку от французского города Ла-Рошель. Здесь его застала вторая мировая война. Бельгиец по национальности, Сименон не захотел вернуться на родину, оказавшуюся под пятой фашистов. По возрасту писатель не подлежал призыву в армию, всю войну он провел во Франции. В эти тяжелые годы подтвердилась гражданская честность Сименона, его преданность простым людям.

На мониторе немедленно замелькали кадры рекламного ролика какого-то стирального порошка.

– Молодчина, Кей, все прошло отлично, – похвалил бесплотный голос из аппаратной. – И вы тоже, док, держались неплохо.

– Вы настоящий профи, Джо, – сказала Кей, известная миллионам под именем Карен. – Вы даже читаете режиссерский сценарий, да?

После вторжения в Бельгию гитлеровских армий сотни беженцев искали пристанища во Франции. И многие оказались в крайне бедственном положении. Сименон организует для них специальные (нередко фиктивные) мастерские, чтобы создать у оккупационных властей впечатление, будто беженцы обеспечены полезной работой, и тем самым предотвратить их угон в Германию. Многих он спас от нацистских преследований, судебного произвола и тюрем. В подвале его дома скрывались английские парашютисты. Сам он хозяйничал на небольшой ферме. Приходилось в эти голодные годы обеспечивать семью. В ту мрачную пору творчество было для Сименона формой протеста против чудовищной войны, развязанной фашизмом и его человеконенавистнической идеологией. В годы, когда фашистские мракобесы на практике осуществляют свои бредовые теории, глумясь над слабыми и беззащитными, — преследуя «расово неполноценных людей», Сименон настойчиво защищает «человеческое в человеке». В романе «Дождь идет, пастушка»1 написанном в самом начале войны, он на примере своего героя, семилетнего Жерома, доказывает, что доброта, сочувствие к обиженным и слабым, жажда справедливости свойственны людям уже в раннем возрасте. Роман «Дождь идет, пастушка» в какой-то мере предваряет автобиографическую повесть Сименона «Я вспоминаю». По замыслу писателя эта рукопись должна была стать своеобразным завещанием сыну в том случае, если не удастся его вырастить. Порабощена большая часть Западной Европы. Миру грозит иго варварства. В случае его победы страшное будущее уготовано и маленькому Марку. Гнетущие мысли преследуют Сименона, и в эти трагические дни он настойчиво напоминает сыну, что тот плоть от плоти простых людей, что он связан с ними нерасторжимыми узами и об этом, в каких бы условиях он ни оказался впоследствии, никогда не должен забывать. Появлению повести способствовал также драматический эпизод в личной жизни Сименона. Зимой 1940 года он нечаянно нанес себе топорищем удар в левую часть грудной клетки. Острая боль не прекращалась несколько дней, и Сименон обратился к врачу. Тот объявил, что у него изношено сердце и он проживет года два не более, если не прекратит работу и не будет соблюдать строгий режим2.

Господи, до чего же она все-таки красива.

«Я смотрел на сынишку, — вспоминал Сименон, — и думал: «Не повезло тебе, дружок, ты не будешь знать своего отца». И тогда мне пришла в голову мысль, а почему бы сейчас не написать историю моего детства и попутно историю, пусть еще короткую, самого Марка». Сименон работал над повестью с 9 декабря 1940 по 12 июня 1941 года, а напечатана она была впервые в 1945 году.

– Мне пару раз доводилось бывать на телевидении, – скромно ответил он, и она расхохоталась.

Для него красота начиналась с хороших зубов, а у нее они были великолепные. Ее рот. При мысли об этом по телу пробежала дрожь. Он желал ее. Теперь, когда они больше не находились под прицелом телекамер, она уже не прикасалась к нему. А жаль. Красивая, шикарная женщина. Он желал ее…

«Я вспоминаю» — неполная и хронологически не всегда последовательная автобиография. Рассказ начинается со дня рождения Сименона, 13 февраля 1903 года, в городе Льеже и завершается рождественскими праздниками накануне 1910 года. Он объединяет разрозненные воспоминания, которые должны дать Марку представление о быте и нравах семьи, из которой он произошел, о его бабушках, дедушках и многочисленных родственниках. Сименон стремится воспроизвести атмосферу окружающего его в ту пору мира, который казался маленькому Жоржу неисчерпаемой сокровищницей чудес, часто не замечаемых взрослыми. Уже в раннем возрасте Сименон обладает незаурядной памятью, фиксирующей не только цвета, но запахи и звуки. Благодаря ей он воссоздает необычайно яркую, конкретную и точную обстановку, с которой связаны те или иные эпизоды первых лет его жизни. «Я до сих пор, — говорит писатель, — отчетливо представляю себе мельчайшие подробности тех мест, где я жил ребенком: розовые фасады домов, серебристые клубы пыли над мостовой и солнечные лучи, четко разделяющие улицу на светлую и темную стороны. Чередование белых и черных пятен отождествлялось в моем сознании со сменой радостных и печальных дней, хорошего и дурного. Все это пробуждает во мне множество воспоминаний, как будто навсегда забытые образы и события». Сименон уверен, что именно в детстве закладываются основы того характера, который проявится в человеке зрелого возраста, и потому во многих романах описывает юные годы своих героев, опирается на запас наблюдений, сохранившихся в его памяти. Он подробно делится с сыном разнообразными впечатлениями и грустными переживаниями, относящимися к той далекой поре. Он особенно подчеркивает, что многие из них были порождены страхом, вызванным ожиданием войны, начавшейся в 1914 году.

Но она уже поднялась, на ходу отстегивая микрофон, и с прощальным кивком ринулась на главную съемочную площадку передачи, которая находилась на удивление близко, всего в нескольких шагах.

Детские годы Сименона отравлены размолвками, возникающими часто в семье. Они вызваны были несхожестью характеров родителей и материальными трудностями. Мать любой ценой стремится вырваться из бедности, попрекает за нее отца и требует, чтобы муж застраховал свою жизнь и обеспечил семью. Но покладистый во всем Дезире Сименон отказывается, и лишь когда он умрет в возрасте 45 лет, станет известно, что он болел грудной жабой и потому страховой врач отказался выдать ему свидетельство о здоровье. Дезире, зная, что его дни сочтены, скрывал все от семьи и как всегда был с виду весел и беззаботен. Слишком поздно раскрытая тайна отца потрясла Жоржа. Он навсегда запомнит, что внешний облик и поведение людей часто не отражают их душевного состояния. Со временем он передаст это понимание, своему литературному герою — комиссару Мегрэ, — и тот включит его в свод основных правил, которыми будет руководствоваться при расследовании самых запутанных преступлений. Сименон, очень привязанный к отцу, впоследствии указывал, что когда он создавал Мегрэ, то бессознательно придал ему некоторые черты Дезире.

Софиты погасли, оставив Данцига в темноте; он встал и принялся откреплять свой микрофон. Перед уходом нужно было еще смыть грим – вид у него был, как у гамбургской проститутки. В полдень еще предстояло произносить речь перед Советом в защиту жизни, за семь с половиной тысяч долларов. Он отстегнул микрофон, и его телохранитель – тень, но тень, вооруженная «магнумом-357», – незаметно скользнул на свое место в шаге позади. Сегодня это был Акли, бывший морпех, а еще на шаг позади шел Сэм Мелмен с вкрадчивой учтивой улыбочкой.

Яркие впечатления связаны у маленького Жоржа с воскресными днями, посещениями совершенно чуждых семейных кланов — Сименонов, со стороны отца, и Брюлей, со стороны матери. «Среди них, — рассказывает Сименон, — имелись все представители рода человеческого. Мне оставалось только следить за поведением столь разнообразных типов. Когда я начал писать, то нашел среди них немало персонажей для своих романов».

– Приветствую, доктор Данциг, – поздоровался шеф разведки.

Сименоны простые, трудолюбивые люди. «Здесь, — говорит писатель, — мне внушили: кто не работает, тот не ест. И поныне я придерживаюсь этого закона». У Сименонов чтут родственные узы, недоверчиво относятся к чужим, особенно к тем, кто, стремясь к новшествам, меняет ремесло и место жительства. Остро воспринимает впечатлительный мальчик атмосферу, насыщенную скрытым недоброжелательством, лицемерием, алчностью и эгоизмом, в которую он попадает, навещая родственников матери. Члены тоже большой, но давно распавшейся семьи лесоторговцев, коммерсантов, лавочников не питают друг к другу ни любви, ни уважения. Все подчинено интересам наживы, любые надругательства над личностью в этой семье совершаются во имя буржуазных добродетелей. Много лет спустя, вспоминая о детстве и отрочестве, Сименон запишет, что «истоки одной из центральных тем его творчества — обличение разных форм буржуазной морали, сковывающей человека и калечащей его жизнь, — следует искать в тех временах».

– Приветствую, Сэм.

Маленький Жорж не сразу понял, что Сименонов и Брюлей разделяет не только образ жизни, но и язык, традиции и обычаи, связанные с тем, что они принадлежат к двум народам, издавна населявшим территорию современной Бельгии — валлонам и фламандцам. Валлоны, из которых происходит семья Сименона, говорят на валлонском диалекте французского языка, а Брюли — фламандцы, и их родной язык — фламандский — диалект нидерландского языка. В силу своеобразия своего исторического развития Бельгия стала суверенным государством лишь после революции 1830 года и в ней приняты два государственных языка — французский и нидерландский.

Рукопожатия не последовало. Мелмен стоял в своем неприметном костюме и терпеливо ждал.

«Должно быть, он здесь один», – удивился Данциг, не заметив ни свиты серьезных молодых людей, ни персонала, который открывал бы двери, вызывал такси и подавал пальто, до чего такой карьерист, как Мелмен, к настоящему времени уже должен был дослужиться. Он ведь сейчас заместитель директора, разве нет? Давным-давно они были дружескими противниками в «Комитете 40»,[22] когда Данциг был советником в Белом доме, а Мелмен – ловким связным в управлении.

После тягостных визитов к богатой родне мальчик постепенно осознает, что непонимание и отчужденность, разделяющие его близких, также прямое следствие кастовой разобщенности людей. Сама жизнь Льежа в первые десятилетия XX века, города шахтеров и металлургов, подводит его к этой мысли. Писатель не забыл, как конные жандармы с саблями наголо разгоняли даже мирные демонстрации. Тщетно допытывался он у родных, почему бастуют рабочие и чего они требуют. Правильно понять смысл шахтерского движения помогли Сименону студенты. Мать Жоржа начиная с 1907 года сдавала комнаты с дешевым пансионом приезжей молодежи. В начале века в Льеже училось много иностранцев. После поражения первой русской революции среди них появляются поляки и русские. Студенты сыграют значительную роль в судьбе подрастающего мальчика. Как знать, не стал бы он без встречи с ними кондитером или кюре, о чем мечтала его мать. Вспоминая жильцов студентов, Сименон говорил: «…насколько отличались их идеалы и моральные принципы от прописных истин, внушаемых мне дома и в школе, как пренебрежительно относились они к личному благополучию, карьере и богатству. Они стали для меня носителями не только совершенно неизвестных мне нравственных понятий, но и научных знаний. Они пробудили во мне интерес к медицине и праву». Но главное — студенты первые ввели любознательного мальчика в мир произведений самой человечной и вольнолюбивой литературы XIX века — русской литературы. Он сам впоследствии признает, что гуманистический и демократический настрой его романов обусловлен влиянием русской классической прозы, и называет своими крестными отцами в литературе Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова, Горького. Он учился у них науке познания человека. А пока у пристрастившегося к книгам Жоржа возникает желание писать. Первая мировая война и все то страшное, что ей сопутствует, приводит к быстрому повзрослению подростка. Жизнь в семье с каждым днем становится все тяжелее. Прихварывает отец. И тогда 15-летний Сименон за год до окончания оставляет коллеж и начинает работать, желая помочь родным и добиться материальной независимости. Ему повезло, так как его зачислили хроникером в отдел происшествий одной из льежских газет. Так совершилось в корне изменившее всю жизнь Сименона посвящение вчерашнего школьника в журналисты. Интересно, что Симе нон начинает с отдела происшествий, где, по его словам, в какой-то мере подводится жизненный итог, завершается столкновение человека с судьбой. Схватка с судьбой станет в дальнейшем ведущим конфликтом в его романах.

– Никак началась третья мировая война? – пошутил Данциг: что еще могло побудить большого начальника, вроде Мелмена, прикатить из Лэнгли, чтобы пересечься с ним в такую рань – на часах не было даже восьми?

В 1921 году внезапно умирает отец. Мать настаивает, чтобы Сименон бросил работу в газете и нашел приличное место, которое обеспечит его. Но выбор Сименона уже сделан. Он знает, что посвятит жизнь созданию романов, которые будут помогать людям в критические периоды их жизни. Именно в ту пору у Сименона возникает замысел очень оригинального литературного персонажа, черты характера которого он позднее разовьет и углубит в образе комиссара Мегрэ.

Сэм сдержанно улыбнулся – для такого честолюбца ему была присуща обманчивая уютная теплота, обаяние, не слишком отличающееся от того, которым обладал сам Данциг. Его считали умным человеком, который, как поговаривали, в один прекрасный день может занять кресло директора центральной разведки, если верно разыграет свою карту. Похоже, он уже сейчас начал подбирать себе союзников.

– Нет, доктор Данциг, не началась, по крайней мере, согласно моим последним сведениям. У нас тут возникло определенное дельце, и я счел, что на основании наших давних отношений могу рассчитывать на небольшой разговор с вами.

«Я часто думал, — рассказывает он, — разве не существуют врачи, которые были бы одновременно целителями и тела и духа, иначе говоря, врачи, которые знали бы о больном все — его возраст, физическое состояние, нравственные возможности: такие врачи могли бы посоветовать, какой путь ему лучше избрать в жизни. Это было в тысяча девятьсот семнадцатом году. Вот таким я и задумал Мегрэ. Этим и занимается Мегрэ и поэтому необходимо было, чтобы он два-три года проучился на медицинском факультете. Для меня Мегрэ нечто вроде «le racommodeur des destinees»3. Вот такие мысли бродили в моей голове, когда мне было четырнадцать лет». Осуществить свой замысел Сименону удалось лишь через двенадцать лет. До этого предстояло добиться литературного признания и не где-нибудь, а в Париже. Он приехал в столицу Франции 11 декабря 1922 года. Ему не было еще двадцати лет. Как многие знакомые ему по литературе герои, он преисполнен надежд и веры в себя.

Речь Сэма лилась гладко, без запинки. Его застенчивая улыбка и теплый взгляд располагали к себе.

* * *

– Ну разумеется.

В Париже на первых порах Сименону. приходится туго. На собственной шкуре он испытывает жалкое положение жильцов в дешевых гостиницах или меблированных комнатах. Места, где он жил впроголодь, послужат фоном действия многих его романов, особенно цикла «Мегрэ». Он тяжело переживает одиночество, равнодушие окружающих людей. Но именно в этот период проявятся те качества Сименона, которые во многом способствуют его успеху в дальнейшем. Ему присуща удивительная целеустремленность.

– Желательно где-нибудь за пределами телестудии.

В девятнадцать лет он поставил перед собой основную задачу — в намеченный им срок добиться возможности полностью отдать себя большой литературе. Он размечает по этапам путь, по которому неуклонно идет к поставленной цели. Прежде всего нужны деньги. Он раздобудет их репортерским трудом и сочинением разных развлекательных романов и рассказов, пользовавшихся в 20-е годы большим спросом. Их выпускалось великое множество на все вкусы невзыскательной публики: любовные, трагические, таинственные романы ужасов и невероятных приключений. Первый небольшой развлекательный роман Сименон написал весенним утром 1924 года за столиком кафе на площади Константен Пекер и назвал его «Роман машинистки». С того времени начинается огромная по объему, поразительная по неизменному выполнению составленного расписания пора сочинительства. Сименон умел радоваться жизни, любил веселиться, принимать друзей. Но где бы Сименон ни был и как бы ни проводил накануне время, ежедневно он вставал в четыре часа утра, подкреплялся черным кофе и отпечатывал на машинке намеченное число страниц романа, а с 16 до 19 часов сочинял рассказы. Установленный распорядок не меняется и в дальнейшем.

Данциг рассмеялся. Да, это разумно.

* * *

– До полудня я свободен, потом у меня семинар и выступление в нескольких кварталах отсюда. Этого времени будет достаточно?

– Более чем, сэр.

С детства Сименона, росшего в условиях города, влекла природа. Особенно полюбил он море. Как только развлекательные романы приносят ему немного денег, он на весну и лето уезжает на море. Все остающиеся у него после работы над очередным романом часы Сименон тратит на изучение морского дела. Он овладевает профессиями матроса, штурмана и даже получает диплом капитана — водителя моторных судов. Теперь Сименон ежегодно какой-то период времени проводит на воде или у моря. Многие его произведения связаны с речной или морской тематикой. В них, как и в представленных в сборнике романах «Порт туманов» и «Пассажир „Полярной лилии\"», поражает и привлекает детальная осведомленность автора во всем, что связано с нелегкой жизнью и опасным трудом на воде. Зорким взглядом подмечены колоритные бытовые сцены из жизни речников, лоцманов, моряков, смотрителей шлюзов. К этим мужественным простым людям обращены полные симпатии и уважения строки.

– Сэм, давайте без «сэров». Но я был бы вам весьма признателен, если бы вы преклонили колени и облобызали мой перстень.

В 30-е годы Сименон много путешествует. Дважды совершает кругосветное плавание. Он побывал в Африке, Центральной и Южной Америке, на Таити, Галапагосе, Маркизских островах, в Новой Зеландии, Австралии, Индии. «Мне необходимо было, — вспоминает он, — познать земной шар вдоль и поперек — во всем многообразии природы, климата, городов, нравов, получить доступ в разные социальные слои и одинаково свободно чувствовать себя в рыбацком кабачке, на ярмарке скота или в салоне банкира. Иначе не сделаешь верный вывод о состоянии данного общества». Сименон отправился в чужие страны не в поисках новых впечатлений. В первую очередь его интересовали те или иные человеческие характеры и их сходство с характерами других людей, живущих под разными широтами. Разобраться в этом сложном комплексе, установить контакты, добиться взаимопонимания помогали Сименону (и на этом он всегда настаивал) беседы с людьми об их труде. «Люди — это моя страсть, — неоднократно повторял он. — Если знаешь людей, нельзя их не любить». Где бы Сименон ни находился, он точно в срок отправляет издателям рукописи из удаленных уголков земного шара. Предполагали, что он пишет с большой легкостью, чуть ли не играя, поскольку он писал так много; а на самом деле Сименон напряженно работал, подчинив себя железной дисциплине. Сначала она сопутствовала написанию развлекательных романов, потом романов о комиссаре Мегрэ и, наконец, социально-психологических романов, которые Сименон называет «трудными», так как в них возникают особо сложные и трагические ситуации. Сименон никогда не причислял развлекательные романы к подлинным литературным произведениям, но, сочиняя их, он, в известной мере, постигал писательскую технику, которая затем ему пригодится. Разные по объему романы цикла «Мегрэ» и большинство «трудных» романов в какой-то степени — результат школы, пройденной в первые десятилетия пребывания в Париже. Он стремится отбирать основное, исключая случайные эпизоды, лишние диалоги, не связанные с действием описания. Много усилий он приложил к тому, чтобы писать ясно, предельно доступным для самых широких читательских кругов языком.

Эта типичная для Данцига реплика заставила Сэма расхохотаться.

Несколько минут спустя они вынырнули из дверей Рокфеллеровского центра в суматошное и ненастное нью-йоркское утро. Вокруг мелькал людской водоворот, и Данциг сухо кашлянул.

Проходит несколько лет. Накапливаются опыт, наблюдения над людьми, мысли о вопиющих противоречиях современной жизни и трагической участи, уготованной в ней «маленькому человеку». Сименон решает, что настало время испытать свои силы не в сочинении надуманных псевдодраматических романов, а в романах, изображающих реальные факты. Весной 1929 года на паруснике «Остгот» он поплывет по каналам Франции, потом по Маасу, дойдет до Северного моря и остановится в небольшом порту Делфзейл в Голландии. Знаменательным событием в судьбе Сименона окажется эта стоянка. Здесь он написал роман «Питер Латыш» с участием комиссара Мегрэ. Весной 1930 года на борту «Остгота» Сименон напишет еще несколько романов о комиссаре Мегрэ. Успех их превзошел все ожидания. Вскоре после выхода в свет этих романов Сименон получил разрешение от директора уголовной полиции Парижа познакомиться с работой всех ее отделов. Он бывал на допросах, принимал участие в розысках преступника, облавах и обысках. Сименон читает труды криминалистов, воспоминания знаменитых детективов. Все это позволило ему точно изображать атмосферу различных полицейских, судебных и карательных учреждений Фран-ции. Даже ранние романы цикла «Мегрэ» отличаются от большинства произведений детективного жанра как в литературе XIX века, так и в современной. Своеобразие их в том, что раскрывается в них не столько преступление, сколько драматическая судьба обыкновенного, ничем не примечательного человека, страдающего от социальной несправедливости. За небольшим исключением действующие лица его романов не профессиональные убийцы, не неуловимые авантюристы или шпионы высшего класса, а рядовые люди, к искалеченным судьбам которых автор привлекает внимание читателя. Трудная жизнь приводит героев Сименона к столкновению с законами, и в отчаянии, не видя выхода, они порой совершают непоправимое. «Маленькие люди» в романах Сименона почти никогда не бывают убийцами, и основная масса преступлений в них совершается людьми имущими.

– Мой лимузин? Вы не против, Сэм?

– Вы не обидитесь, доктор Данциг, если я скажу, что предпочел бы одну из наших машин?

В романе «Порт туманов» комиссар Мегрэ расследует очень сложное дело. Мэр города обвиняет в убийстве матроса по прозвищу Большой Луи, потому что тот в прошлом каторжник. Найти подлинного преступника Мегрэ помогают его независимость, честность, демократизм, а главное, его способность завоевывать доверие простых людей. Он устанавливает с ними контакт, потому что сам он обыкновенный человек; автор постоянно подчеркивает это и в его внешности, и в его привычках. Скромная жизнь Мегрэ походит на жизнь окружающих его рядовых людей со всеми их горестями и радостями: неприятности на службе, стычки с начальством, ожидание пенсии и страх уйти из гущи жизни на покой, мечты о собственном домике с садом, где он будет разводить цветы. Любящей и заботливой мадам Мегрэ отводится особая роль: ее присутствие выделяет все самое существенное, привычное в характере Мегрэ. Оригинальность образа Мегрэ именно в его обыденности. Метод его расследований ничего общего не имеет с методом прославленных детективов шевалье Дюпена, Шерлока Холмса, Эркюля Пуаро — знаменитых героев Эдгара По, Конан Дойла и Агаты Кристи. Аналитическое мышление Мегрэ не свойственно: «Я не делаю предварительных выводов. У меня нет определенных суждений», — постоянно повторяет он. Всевозможным вещественным уликам Мегрэ придает мало значения. Главное для него — интуитивно понять суть разыгравшейся человеческой драмы. Чтобы узнать правду, Мегрэ необходимо самому почувствовать, мысленно пройти все этапы, которые, быть может, привели подозреваемое лицо к преступлению, оказаться в его «шкуре». А для этого следует изучить его прошлое: «Человек без прошлого для меня не существует», — утверждает комиссар. От романа к роману характер Мегрэ все время меняется и обогащается, в нем все больше начинают преобладать черты, присущие внимательному врачу или тонкому психологу. Сименон расширяет сферу деятельности комиссара, вводя его в высший свет, в кулуары министерств, конторы крупных буржуа, в среду артистической богемы и «золотой молодежи». Обостряется критика Мегрэ бюрократических и карательных учреждений буржуазного общества, современного судопроизводства, мнимого равенства перед законом, независимости судей. Комиссар, порой во вред себе, вступает в конфликты с прокурорами и судьями и нередко убеждается в своем бессилии добиться справедливости. Эволюция взглядов Мегрэ во многом отражает эволюцию взглядов самого писателя. Говоря о деятельности Мегрэ, Сименон подчеркивает: «Мегрэ никогда не имел дела с восстанием или демонстрантами. Он никогда и никого не бил по голове, А в жизни есть подобные полицейские. Я знал таких. Кроме того, мне вообще не нравится полиция наших дней. На вопрос: «А мог бы на самом деле существовать Мегрэ?» Сименон ответил: „Нет, он бы подал в отставку\"».

Впервые за все время Данциг почувствовал за внешней обходительностью Сэма настойчивость; управлению не нужны были никакие записи в чужом ведении.

* * *

Как-то Сименона спросили, чем объясняет он популярность Мегрэ и любовь к нему читателей во всем мире. «Я полагаю, — не задумываясь ответил он, — Мегрэ такой человек, которого каждый хотел иметь бы своим другом».

Черный «шевроле» бесцельно колесил по оживленным улицам Манхэттена; управлял им хмурый молодой человек, рядом с которым сидел телохранитель Данцига. Сам Данциг на заднем сиденье слушал Мелмена. В руках он держал – и время от времени поглядывал на нее – гильзу от «скорпиона».

* * *

– Так что, думаю, вы согласитесь, что я в некотором роде верно оцениваю положение, когда утверждаю, что у нас обоих проблемы, – говорил между тем Мелмен. – И в кои-то веки ваши проблемы совпадают с нашими проблемами.

«Пассажир „Полярной лилии\"» — первый социально-психологический роман Сименона о воспитании чувств и становлении характера молодого человека. В нем намечен один из центральных тезисов творчества писателя — «быть человеком — трудное дело», развернутый им впоследствии во многих «трудных» романах и в цикле «Мегрэ». Юность, считает писатель, тот решающий этап, когда окончательно формируется человек. Тема молодежи — сквозная тема его творчества. В ряде романов Сименон прослеживает сложный психологический процесс возмужания подростка или юноши. Он делает это на примере девятнадцатилетнего голландца Вринса, получающего суровую моральную закалку на «Полярной лилии», где он держит трудный экзамен на «аттестат зрелости». Мучительный разлад в душе юноши, предшествующий свободному выбору, который он сделает между ответственностью перед людьми и личным счастьем, завершается нелегко одержанной победой чувства долга. «Зато одним мужчиной стало больше», — скажет ему капитан Петерсен, начавший морскую службу тринадцатилетним юнгой, повидавший много страшного и жестокого, но под грубой внешностью сохранивший, как и Мегрэ, отзывчивое сердце, непримиримость к трусости и подлости, отвращение к разврату и цинизму светских бездельников. Несмотря на веские улики против Вринса, он поверил в честность молодого офицера и поддержал его так, как это мог сделать лишь отец. Не окажись Петерсена рядом с Вринсом в критические часы его жизни, он мог стать таким, как кочегар Крулль, и совершить преступление. Крулль любопытный персонаж, который не раз встретится в последующих <трудных» романах Сименона, где писатель будет доискиваться до причин, приводящих к деградации личности.

Данциг взглянул на гильзу. Какая-то металлическая фитюлька из забытой богом глуши – и все изменилось. Он поднял глаза и уткнулся в окно. Машина неуверенно пробиралась сквозь поток автомобилей, по сторонам мелькали унылые серые здания. Нью-Йорк, всегдашний калейдоскоп впечатлений. Слишком много сведений, слишком много характеров, слишком много мелочей, никакой связности. Вашингтон – более медлительный, более рассудительный город, здесь же никогда не знаешь, с чем столкнешься.

Главной он считает одиночество, разобщенность людей, равнодушие их друг к другу, при котором однажды оступившемуся человеку никто не протянет руку и не поможет вернуться к честной жизни, как это произошло с Круллем.

Но все размышления были отброшены в сторону, они ничего не значили. В этом мире, в самом бурном десятилетии самого бурного века пуля была наивысшей реальностью, а Данциг коллекционировал реальности.

* * *

Разумеется, риск существовал всегда, в особенности на Ближнем Востоке, с этими безумцами, с общей нестабильностью, с фанатиками и озлобленными изгнанниками. К примеру, не раз проходил слух, что Организация освобождения Палестины или ее разнообразные фракции и подразделения поставили себе задачей уничтожить его во время одной из поездок, но из этого так ничего и не вышло. Да и здесь, в Америке, тоже всегда был риск: психи, сумасброды, безумцы всех мастей, одержимые необъяснимой злобой; от сумасшедшего не убережешься. Но все это было умозрительным, далеким, статистически неправдоподобным. Так было тогда, а теперь все стало по-другому.

13 февраля 1983 года Сименону исполнилось 80 лет. Он больше не пишет романов, объяснив свое решение состоянием здоровья. Чтобы писать, ему необходимо чувствовать себя совершенно здоровым. По словам Сименона, он устал перевоплощаться в своих вымышленных героев, испытывать их мучительные переживания и вместе с ними бороться с судьбой. Он решил обратиться к анализу и пересмотру собственной жизни и проследить длинный период, который отделяет журналиста Сима от писателя Сименона. Он рассказывает о нем перед микрофоном4. Подробный самоанализ не оторван от происходящих за стенами дома писателя политических, социальных и культурных событий, за которыми он продолжает следить и чутко на них реагирует. Как всегда писателя волнует участь простых людей, особенно молодежи, в этом неспокойном, беспощадном мире и их будущее. С молодыми связаны надежды Сименона на восстановление прочного мира и справедливости на земле.

Интересно, стекла в этой машине пуленепробиваемые? Возможно. А как сделать стекло пуленепробиваемым, по-настоящему пуленепробиваемым? Неужели стрелок не может просто взять ружье побольше? И неужели в этой толпе суматошных, высокомерных ньюйоркцев, мрачных и хмурых, на самом деле где-то ходит особый человек? Черт бы его побрал! Мелмен сказал, он знает свое дело, он специально подготовлен.

«Я счастлив, что живу в нашу эпоху, — пишет Симе-нон. — Несмотря на все ее несовершенство, я горжусь ею и вот почему: пусть, что ни день, еще творятся акты жестокости — большинство людей уже осуждает ее. Пусть человек еще не так свободен, как ему представляется — рабов уже почти нет. Пусть проблемы расы и цвета кожи еще часто служат трамплином для политиканов — сотни тысяч людей уже искренне убеждены, что всякий человек— это человек… Я верю в человека».

«Мы сами обучали его, доктор Данциг, – это самое неприятное. Это исключительный специалист. Я покажу вам досье».

Э. Шрайбер

Нет уж, его досье Данцигу ни к чему.

Жорж Сименон

Он снова взглянул на гильзу и вдруг понял, что, хотя он давал самолетам разрешение сбросить столько-то тонн бомб на столько-то квадратных миль очередного города в Северном Вьетнаме, прекрасно зная, какова будет последующая статистика, но никогда в жизни не держал в руке этот наименьший общий знаменатель государственного управления – пулю.

Я вспоминаю

Он представил, как точно такая же пуля поражает его, прямо сейчас, через стекло, в голову. Ослепительная вспышка? Последнее удивление? Заволакивающая все чернота? Или свет вокруг него просто погаснет?



– Нам будет совсем некстати, если он доберется до вас, а уж вам самому это определенно не будет…

– Да-да, разумеется.

– Так вот, мне хотелось бы думать, что мы можем стать союзниками в этом деле.

1

Данциг ничего не ответил. Он мрачно смотрел перед собой.

– Для начала у нас имеются кое-какие предложения.

9 декабря 1940 года, Фонтене-ле-Конт (Вандея)
Бывший госсекретарь хранил молчание.

5

Мой дорогой мальчик!

– Во-первых, ваше сотрудничество. То есть ваше молчание. Если хоть что-то просочится наружу и в дело вступит пресса – одному богу известно, какой цирк начнется тогда. Кроме того, это не пойдет на пользу вашей безопасности. В сущности, это может подвергнуть вас еще большему риску.

Мало ли событий произошло 13 февраля 1903 года? Забастовки, аресты анархистов, приезд иностранных государей в Париж, тираж лотереи… Стоит лишь покопаться в тогдашних газетах. А все-таки самые важные для меня, Да и для тебя, события в тот день имели местом действия Льеж, улицу Леопольда, что соединяет Арочный мост с площадью Святого Ламбера.

Данциг очень хорошо себе это представлял: по всей Америке устроят тотализатор, в особенности в традиционно либеральных районах, но и на юге и юго-западе тоже – там его также ненавидят. Люди будут делать ставки: когда курд доберется до Данцига? Об этом станут говорить в вечерних новостях.

Точнее, это произошло в доме шляпника Сесьона, на третьем этаже.

– Да, – ответил он.

Направо — торговый дом «Озэ»; там делают и продают шоколад «Озэ». Кондитерское благоухание дает о себе знать за три дома до «Озэ» и преследует прохожего еще

– Хорошо. Теперь, что самое важное, мы должны лишить его возможности подобраться к вам. Если вы будете вести себя тихо, мы сможем вас защитить. В противном случае это невозможно. Вам придется прекратить свою деятельность.

через три дома. Здесь продается не только шоколад. Можно купить и пирожное с кремом, десять сантимов штука. Немыслимо дорого! А три штуки — двадцать пять сантимов. Из-за этой скидки мы потом, когда нас станет четверо, будем покупать к столу три пирожных: от каждого отрезается по кусочку — выкраивается порция на четвертого едока.

– Этим я зарабатываю себе на жизнь. Мой график расписан на месяцы вперед. На годы.

Итак, направо — дом «Озэ».

– Доктор Данциг, это…

Налево — магазин готового платья, вернее, три магазинчика подряд, и все они торгуют одним и тем же, переманивая друг у друга покупателей.

– Да, я понимаю. Разумеется, я все отменю. У меня нет другого выхода. Но существуют определенные соглашения, которые… Черт, почему это непременно должно было произойти?

Спору нет, улица Леопольда — одна из центральных, но за Арочным мостом уже начинаются предместья. На этой улице останавливаются трамваи, идущие из пригородов. Здесь торгуют зерном, грубой обувью — кожаной и деревянной, а также, само собой, готовым платьем.

– Затем, разумеется, усильте охрану.

На всех трех магазинчиках — шары газовых фонарей; в их синюшном дрожащем свете перед каждым входом топчется по субъекту — черный сюртук, пристежной стоячий воротничок, торчащий чуть не на десять сантиметров, шляпа-котелок, нафабренные усы. У такого типа вечно стынут ноги, нос, пальцы рук. Он шарит глазами в толпе, выискивая главным образом мамаш с детьми. Карманы у него набиты грошовыми картинками, глядя на которые требуется угадать, «где сидит охотник» или «где спрятался болгарин». Понятия не имею, при чем тут болгары, но я долго собирал такие загадочные картинки, где вся загвоздка была в болгарах.

– Да.

Холод. Дождь. Липкий туман. Пять вечера, а все витрины уже освещены.

– И наконец…

У Сесьона выставлены дюжины шляп. В магазине люди растерянно смотрятся в зеркало, не в силах понять, нравится ли им собственное отражение. Поминутно проходят трамваи: зеленые следуют в Троз, Шене или Флерон, красные и желтые кружат по городу. Продавцы газет выкрикивают список номеров, выигравших в последней лотерее. Другие выкликают:

– Что?

— Баронесса Воган — десять сантимов! Кому баронессу Воган?

– В общем, в этом вопросе мы располагаем кое-каким преимуществом. У нас есть человек, знакомый с этим курдом, по сути работавший с ним бок о бок. Он даже обучал его. Это офицер спецназа, который был заброшен в Курдистан в семьдесят третьем.

Речь идет о любовнице Леопольда Второго6. Болтают, будто ее особняк связан подземным ходом с дворцом в Лекене.

– Да?

— Кому баронессу Воган?

– Его фамилия Чарди. Он…

В доме Сесьона, на третьем этаже, в комнатке, которую освещает керосиновая лампа, молодая женщина, белокурая и растрепанная, надевает шляпку. Секунду помедлив, поправляет прядку и задувает лампу. На лестнице горит газовый рожок.

– Чарди? Господи, Чарди! Я его помню. Он попал в плен и какое-то время просидел в советской тюрьме.

Молодая белокурая женщина выбегает из узкой, приткнувшейся между двумя лавчонками двери и со всех ног спешит к площади Святого Ламбера. Она волнуется. Всё это так непривычно. Прохожие, задевающие и толкающие ее, ни о чем не догадываются.

– Совершенно верно.

Крики газетчиков все громче… Через каждые пять метров — газовые фонари. Магазин «Большой универсальный». Потом другой, под вывеской «Вакселер Клаас». И третий, поскромней — «Новинка». Торговля тканями, галантереей, полотном, шерстью. Женщина входит в тепло. Здесь вкусно пахнет небеленым полотном.

– Чарди, – повторил Данциг, восстанавливая в памяти это имя.

В «Большом универсальном» всегда толкучка и продавцы нарочно выкрикивают цены во всю глотку.

– Дело в том, что Чарди знает Улу Бега, знает, как он выглядит, как он мыслит; это придает ему огромную ценность. И он всегда отличался молниеносной реакцией в перестрелке.

А тут продавщицы неслышно скользят вдоль стеллажей. Сдержанно улыбаются, щупают сукна, шушукаются, пересмеиваются с видом заговорщиц.

– Ну, я от души надеюсь, что до перестрелки все же не дойдет. Он будет руководить поимкой этого курда?

Та, которая сейчас вошла, тоже всем улыбается: она знакома со всеми девушками изо всех отделов. И не торчи у них над душой администратор, облаченный в сюртук, они тут же сбежались бы к ней. Все смотрят на ее большой живот. На лицах немой вопрос: «Скоро?»

– Не совсем так. Он не полицейский. Нет, мы отвели Чарди несколько другую роль, чтобы как можно полнее воспользоваться его знаниями.

Анриетте Сименон вот-вот стукнет двадцать. Год тому назад она еще работала здесь в отделе галантереи и уволилась из «Новинки», когда вышла замуж. Тем самым она как будто поднялась по общественной лестнице на ступеньку выше. Но это уравновешивается ее нынешней бедностью. В магазине Анриетта уже чувствует себя посторонней, и от этого ей как-то не по себе.

– И какую же?

Отдел кружев. Пигалица продавщица, личико, как печеное яблоко, на щеках багровые пятна, раскосые японские глаза, крошечный черный шиньон, талия перетянута черным лакированным ремнем так туго, что фигура напоминает восьмерку.

– Мы хотим приставить его к вам.

Вот она заметила Анриетту. Привычно покосилась в сторону кассы — администратора не видать. Подруги целуются над образцами кружев.

– Боже правый, – закашлялся Данциг. – Ко мне? У меня в голове такое не укладывается!

Сегодня вечером?

Не знаю… Дезире приходит не раньше семи.

Погоди…

Глава 15

Надо обслужить покупательницу. Потом Валери устремляется к главной кассе и о чем-то тихо говорит с заместителем управляющего господином Бернгеймом. Он оборачивается, смотрит издали на свою бывшую продавщицу.

Они быстро обнаружили, что он мертв. Рейнолдо Рамирес, «убитый нападавшими в своем собственном заведении в расцвете лет», было написано в газете. Что за нападавшие? Об этом газета умалчивала, как и Departamento de Policia.[23]

— Подожди меня у выхода. Я только оденусь.

– Им заплатили, – зловеще заявил Спейт.

И вот обе, взявшись под ручку, спешат по улице. Валери года двадцать три, а может, и все двадцать семь — не разберешь: у женщин такого типа нет возраста.

«Да ну», – подумал Тревитт, но вслух ничего не сказал.

— Сперва надо предупредить акушерку. Ты как, можешь идти помаленьку?

Он проникся почти мгновенной неприязнью к Ногалесу – и ко всей Мексике. К голубым и розовым лачугам, облепившим каменистые склоны над нарядным туристическим кварталом с его сувенирными лотками, барами, стоматологическими кабинетами и парикмахерскими. Он возненавидел все это. Даже самый воздух здесь был другим, да и лопотание местных жителей, которое он понимал с пятого на десятое, не развеивало тревоги. Тревитту очень хотелось поскорее унести отсюда ноги.