Петрович ничего не сказал. Он ждал.

– Вот ведь незадача, – продолжал Опалин, ероша волосы, – она два раза замужем была, и вместо девичьей тут указана фамилия по первому мужу. По возрасту получается на десять лет старше Кости. Помню, он рассказывал, как вся их семья погибла в Гражданскую, а сам он не пропал только благодаря старшей сестре. Надо было мне раньше догадаться, что это дело для него – не просто работа, а личное.

Петрович поднялся с места и положил исписанные бумаги на стол Опалина.

– Если тебя интересует мое мнение, – негромко сказал Логинов, – он был в своем праве.

– Убить беззащитного человека?

– Ты, Ваня, не сердись, – усмехнулся Петрович, – но есть в тебе эта черта – излишняя принципиальность. Ты за принципами не видишь конкретики. А конкретика такая – Костя Маслов не беззащитную старушку пришил, а мерзавца, убившего его сестру. Единственного близкого человека, который у него оставался. Ты хочешь его осуждать? Пожалуйста, Ваня, но – без меня.

– Но если так рассуждать…

– Нет, рассуждать надо совсем просто, – перебил его Петрович. – Спроси у своей совести: лучше стал мир без Веника или хуже? А я, пожалуй, домой. Эх, влетит мне опять от моей Егоровны за позднее возвращение… Ну, до завтра… то есть до сегодня, Ваня. Будь здоров.

И вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. Опалин некоторое время смотрел вслед, потом, пробурчав нечто невнятное, спрятал все документы в сейф, запер входную дверь и прошел за большой шкаф, который как будто стоял у стены, но на самом деле закрывал от посторонних взоров крошечный проход в небольшую нишу, в которую можно было протиснуться только боком. В нише стояла узкая старая тахта и стул, очевидно, замещавший стол, для которого тут не нашлось места. Над стулом висел осколок зеркала, а на сиденье были разложены бритвенные принадлежности, зубная щетка, зубной порошок, алюминиевая мыльница с обмылком, расческа и кувшин с водой. Умывался Опалин над тазом, стоявшим в углу. Полотенце, за неимением крючка, было переброшено через спинку стула. Будильника не было – вместо него утром Опалину звонил по телефону дежурный. Раздевшись, Иван устроился на тахте, натянул на себя одеяло и провалился в сон.

Глава 5. Утром

Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может. М. Булгаков, «Москва 20-х годов»
Утром Иван проснулся за несколько минут до звонка дежурного. Первая мысль была – Соколов. Вторая явилась картинкой, в виде нелепо лежащего человека с простреленной головой, кровь из которой текла на ступени лестницы.

«Ах, Костя, Костя, черт тебя дери…»

Опалин страдальчески поморщился, заворочался на постели, приподнялся и сел. Новый день вступал в свои права. Затрещал телефон. Иван привычным движением сунул ноги в ботинки и прошел в кабинет, к аппарату.

– Опалин слушает.

– Вы просили позвонить, Иван Григорьич…

– От Бергмана не было вестей?

– Он только приехал на работу. Я ему передал вашу просьбу.

– Хорошо, спасибо.

Он повесил трубку. Позвонить Горюнову сейчас или сначала одеться и привести себя в порядок? И потом, неудобно получается – вчера эксперт и фотограф полночи работали, потом Иван их отпустил, велев отдыхать, тотчас же выдернул обратно, уже из-за Веника, и теперь опять будет дергать, когда им банально надо выспаться. Пока он так размышлял, телефон зазвонил снова.

– Твердовский. – Хотя Николая Леонтьевича все и так узнавали по глуховатому, лишенному эмоций голосу, он всегда представлялся. – Как ты, Ваня? Мне вчера доложили, что́ у тебя стряслось.

По интонации, как обычно бесстрастной, было невозможно понять, как начальник относится к случившемуся. Впрочем, и Иван был не из тех подчиненных, которые ловят нюансы голосов вышестоящих.

– Это моя вина, – сказал он с досадой. – Костя… оперуполномоченный Маслов оказался связан с одной из жертв, а я проморгал это обстоятельство.

– Но банду-то взяли?

– Да.

– Что ж, хорошо, – заключил Николай Леонтьевич. – Жду тебя через двадцать пять минут.

– У меня еще нет протокола вскрытия Веника… то есть Анатолия Храповицкого.

– Неважно. Приходи.

В трубке загудели гудки. Опалин положил ее на рычаг и провел рукой по лицу, собираясь с мыслями. В окно глядел весенний день, хмурившийся, впрочем, совсем по-осеннему. Низко висели облака, по асфальту шаркали шинами пролетающие по Петровке машины. Соколов уже вернулся из Ленинграда, и теперь он вместо Фриновского. Если следователь вчера позвонил, значит, исполнил просьбу Опалина. Значит, у него что-то есть. Но что?

Иван вернулся в тайную нишу за шкафом, чтобы привести себя в порядок и одеться. После всех манипуляций с бритвой, мылом, водой и полотенцем в зеркале отразился гражданин, о котором нипочем нельзя было сказать, что он ночует на рабочем месте. Немного повеселев, Опалин мысленно срифмовал: «Если рожа не побрита, то похож ты на бандита» и стал одеваться.

«Успею позавтракать или нет? Успею, наверное…»

И спустился в расположенную на первом этаже столовую для сотрудников, пока еще закрытую. Однако Опалин, судя по всему, обладал даром проникать сквозь закрытые двери и особым образом влиять на людей, потому что для него немедленно соорудили омлет и принесли крепчайший дымящийся кофе.

В кабинет Твердовского Иван явился минута в минуту. Николай Леонтьевич, широкоплечий, приземистый брюнет с мясистым лицом, поднялся из-за стола навстречу Опалину и пожал ему руку. Сев, Иван начал рассказывать о вчерашней операции. Он перечислил фамилии убитых бандитов и раненного в перестрелке, не забыл упомянуть о появлении Нины, чуть было не спутавшем все карты, а затем перешел к обстоятельствам гибели Веника.

– По-твоему, Маслов хладнокровно его убил? – спросил Николай Леонтьевич. Сцепив пальцы на столе, он внимательно слушал своего подчиненного.

– Я пошлю дополнительный запрос в Ростов, – ответил Опалин. – Но я почти уверен, что прав. Убитая кассирша была сестрой Маслова. И он явно занервничал, когда понял, что Веник может легко отделаться…

Николай Леонтьевич вздохнул. Портрет Сталина, висящий над его головой, хмуро смотрел куда-то в угол.

– Ладно, все это, в конце концов, детали, – веско и как всегда рассудительно заговорил Твердовский. – Главное сделано: Храповицкий задержан, советские граждане могут спать спокойно. – Последняя фраза была произнесена без малейшего намека на иронию. К своей работе Николай Леонтьевич относился слишком серьезно, чтобы иронизировать. – Если комсомолка вздумает на тебя жаловаться, я тебя прикрою. – Опалин почему-то был уверен, что Нине и в голову это не придет, но он предпочел промолчать. – Дома-то у тебя как?

Разговор приобретал неожиданный поворот – Николай Леонтьевич был из тех людей, которые уважают чужое личное пространство. Опалин ответил уклончиво:

– А что у меня? Все как прежде. Не женат, не собираюсь…

– Да я не о том, – с расстановкой ответил Твердовский, глядя ему в лицо. – Почему ты на работе ночуешь?

Опалин откинулся на спинку стула.

– Потому что…

– Сложности с соседями?

– Да опротивели они мне, – решился Иван. – Один музицирует с утра до ночи, другая то скандалит с дочерью, то колотит ее…

– Ну, это плохо, – проворчал Николай Леонтьевич, нахмурившись. – Но неужели ты…

– А как на нее повлиять? Участкового она не боится. Дочь перед посторонними отрицает, что ее бьют. Мать – простая работница, на нее у нас ничего нет. И что тут можно сделать?

– Удивляюсь я тебе, Ваня, – задумчиво уронил Твердовский, по привычке скребя подбородок. – По-хорошему удивляюсь, не подумай ничего такого. Ты что же, даже домой теперь не ходишь?

– Почему? Захожу туда два-три раза в неделю.

– Не дело это, Ваня. – Николай Леонтьевич досадливо поморщился. – У человека должен быть свой угол… а, да о чем я говорю! Ладно, завтра я жду от тебя подробного отчета по младшему Храповицкому – и по допросам членов банды, само собой. Тогда же и решим, что делать с калининским стрелком.

Опалин покинул кабинет, чувствуя недовольство собой. Он не любил врать своим – а Николай Леонтьевич был свой, не просто начальник, но и человек, которого он уважал. Причина, по которой Иван практически переселился на работу, заключалась вовсе не в старом соседе, игравшем на дребезжащей, как трамвай, скрипке, и даже не в скандальной соседке Зинке. Рассказывая о ней Твердовскому, Иван многого не договорил. Разлад между разбитной симпатичной Зинкой и ее дочерью Олькой возник, когда последняя, вбив себе в голову, что мать не должна снова выходить замуж, начала отваживать ее поклонников. Милая девочка подсыпала им в еду в больших количествах соль, воровала деньги и всячески пакостила. Зинка, надо отдать ей должное, сначала пробовала договориться с дочерью по-хорошему, но потом потеряла терпение и на каждую новую проделку стала отвечать трепкой. Разумеется, рукоприкладство не решило проблему, а только усугубило ее. Любой разговор между матерью и дочерью отныне заканчивался скандалом. Иван пытался образумить и Зинку, и дочь, и добился только того, что обе они по отдельности обрушили на него шквал жалоб друг на друга.

…А потом вдруг понял, как его все невыносимо раздражает: и Зинка с ее неуемными поисками женского счастья, и дочь с мелкими подлостями исподтишка, и скрипка соседа, и шаги в комнате за стеной, и бормотание радио, и лица, которые он видел, и разговоры, которые должен был поддерживать. Опалин почувствовал, что ненавидит шипящие по-змеиному примусы на кухне, ненавидит белье, сохнущее на веревках в коридоре, которое всегда вешали так, что оно задевало его по лицу, и ощущение было такое, будто до тебя дотронулись сырой рыбой. И себя самого, из-за того, что приходилось мириться с этими людьми, от которых некуда было деться, Иван тоже стал ненавидеть.

Все это началось после того, как Маша ушла – точнее, после того, как он понял: ни одна женщина на свете не сможет занять ее место. Иван пробовал забыться в работе, в алкоголе, в сочетании того и другого – бесполезно. Ничто не действовало, а раздражение против окружающего мира только нарастало. Обычный человек в таких условиях имел бы все шансы кончить нервным срывом. Но у Опалина было оружие, и он стал бояться, что однажды не выдержит и убьет кого-нибудь, не важно, кого – того, кто в критический момент просто попадет под горячую руку. Мало, что ли, он в свое время расследовал подобных убийств?

И, в свойственной ему манере «рубить с плеча», решил проблему кардинально. Он свел к минимуму свое пребывание в коммуналке, фактически перебравшись жить на работу. В конце концов Николай Леонтьевич был совершенно прав – у каждого человека должен быть свой угол. Этот угол, приложив кое-какие усилия, Опалин и обустроил себе за громоздким старинным шкафом, который стоял еще в общем кабинете первой бригады в Гнездниковском переулке и неведомыми путями перебрался вслед за угрозыском на Петровку. Шкаф хранил кое-какие материалы дореволюционного полицейского архива, сильно пострадавшего во время революции, и иногда, когда выдавалась свободная минута, Опалин доставал какую-нибудь папку с бумагами, написанными по старой орфографии, и перелистывал пожелтевшие страницы. Находясь в знакомой стихии, он испытывал чувство, близкое к умиротворению. Радио у соседей не орало и не изрыгало марши, никто не шаркал ногами за стеной и не пиликал на мерзкой скрипке, Зинка не лезла в дверь без стука и вообще никто ему не мешал. Конечно, душ у себя в кабинете не примешь, но всегда можно сходить в баню, чтобы помыться, или заскочить для этого домой. Дома он также переодевался и устраивал редкую стирку.

Сейчас, впрочем, мысли Опалина были далеки от дома. Он связался по телефону с коллегами в Ростове и попросил уточнить девичью фамилию убитой кассирши, после чего набрал номер следователя Фриновского. Соколов ответил не сразу, но, услышав в трубке его голос, Иван убедился, что дежурный сказал правду: его приятель действительно сменил Фриновского.

– Успеешь до часу – приходи, – сказал Соколов.

– Уже иду, – сообщил Опалин лаконично.

Глава 6. Соколов

Папиросы, цена за десяток. Высший сорт № 1: «Герцеговина Флор», «Особенные» – 2 руб. 50 коп. Высший сорт № 2: «Ява», «Эсмеральда» – 1 руб. 80 коп. Высший сорт № 3: «Борцы», «Казбек», «Дерби» – 1 руб. 27 коп., «Наша марка», «Прима» – 1 руб. 10 коп. Высший сорт № 4: «Пушки», «Садко», «Марка» – 90 коп. Прейскурант 1937 г.
Как известно всем заинтересованным лицам (кроме некоторых авторов детективных романов), в МУРе работают оперуполномоченные, а следователи трудятся в прокуратуре. И те, и другие занимаются раскрытием преступлений. И те, и другие традиционно считают, что играют в расследовании главную роль. Сыщики добывают информацию и ловят подозреваемых, следователи направляют уже оформленное по всем правилам дело в суд. В действительности всё, разумеется, значительно сложнее: многое зависит не только от нюансов конкретного дела и действующих на тот момент законов, но и от способности следователя и работников милиции – в том числе угрозыска – взаимодействовать друг с другом.

На своем веку Опалин перевидал немало следователей и научился для пользы дела находить контакт и со случайными людьми в этой профессии, и с честолюбивыми карьеристами, и со старыми служащими, смотревшими на него со скептической улыбкой, и вообще с кем угодно, но следователей как класс он не слишком жаловал. Следователи не сидели в засадах, не рисковали жизнью, отыскивая особо опасных преступников, и по большей части предпочитали давать указания, отсиживаться в кабинетах и работать строго по графику. Кроме того, прокуратура уже несколько лет делала упор на политику, и в январе 1938-го даже вышло постановление, предписывавшее следователям заниматься в первую очередь преступлениями «контрреволюционными и особо опасными против порядка управления». У всех на устах были нарком Ежов и выражение «ежовые рукавицы». И пока муровские сыщики ловили убийц и грабителей, то есть боролись с реальной преступностью, их коллеги из прокуратуры нередко занимались тем, что раскрывали несуществующие заговоры, а в число заговорщиков по своему разумению включали всех, кто хоть чем-то в предыдущие годы проявил свою оппозиционность. А потому Опалин особенно стал ценить следователей, сумевших остаться людьми, несмотря на обстоятельства и соблазн легко сделать карьеру, взобравшись наверх в прямом смысле слова по трупам.

Если верить словам «Интернационала», который тогда был гимном СССР, кто был ничем, тот может стать всем – но об обратной дороге песня умалчивала. В 1938-м Ежов был смещен со своего поста, а потом отдан под суд. Начались пересмотры дел и аресты наиболее ретивых следователей, прозвучало даже слово «оттепель» (не в последний раз в российской истории). Из всего происходящего Опалин сделал свои выводы. С некоторыми коллегами он почти полностью прекратил общаться, однако следователь Александр Соколов в число таких людей не входил. Саше Опалин до некоторой степени доверял – до некоторой, потому что жизнь приучила его всегда оставлять маленькую лазейку для сомнений, чтобы не испытывать потом ненужных разочарований.

Когда Опалин вошел в кабинет, следователь сидел в облаке дыма и с выражением, которое Иван про себя определил как профессионально кислое, изучал бумаги. В пальцах правой руки дымилась очередная папироса. Массивная пепельница была до отказа забита окурками и обгоревшими спичками – Соколов был заядлый курильщик и не мыслил своей жизни без табака. На стене, как и в любом другом официальном учреждении, висел портрет Сталина, но иной, чем в кабинете у Твердовского: тут Иосиф Виссарионович прямо и не слишком дружелюбно глядел на посетителя, переступающего порог.

Опалин пожал Соколову руку, отказался от предложенных папирос, сел на унылый казенный стул и обменялся со следователем несколькими общими фразами. Александр был шатен тридцати пяти лет от роду с простоватым лицом, которое любой, кто с ним сталкивался, волен был счесть попросту глупым. Это обстоятельство, да еще манера рассеянно слушать собеседника, полуприкрыв веками серо-голубые глаза, наводили на размышления о том, что Соколов – следователь так себе и вообще находится не на своем месте. Однако Опалин затруднялся даже представить, скольких преступников Александр сумел таким образом вывести на чистую воду. По характеру следователь был въедлив, ироничен и склонен каждый факт подвергать сомнению. Это помогало в работе, но мешало в дружбе. Впрочем, Опалин ценил Александра не за характер, а за то, что тот не изобретал для карьерного роста несуществующих контрреволюционных заговоров и не применял к обвиняемым силовые методы. Недавно Соколов занимался расследованием одного крупного мошенничества, из-за которого ему пришлось даже съездить в Ленинград. Узнав об этом, Опалин попросил следователя в качестве одолжения разузнать кое-что для него лично. Соколов выслушал, задал несколько вопросов и сказал, что обещать ничего не станет, но при случае – постарается. И вот он вернулся, судя по всему – с кое-какими сведениями, но почему же Опалину так непросто завести речь о главном?

– Ты бы окно открыл, – сказал он, глядя на облако дыма, колыхавшееся вокруг Соколова. – А Фриновского перевели?

– Угу. – Александр сделал неопределенный жест рукой с папиросой. – Он на взятке погорел.

– Я думал, он не дурак, – вырвалось у Опалина. Фриновского он помнил хорошо: обходительный, улыбчивый – так и хочется сказать – господин, всегда стремившийся подружиться с лучшими сыщиками, поручить им максимум работы, а в итоге заграбастать себе все награды за успешное раскрытие дела. Людям, которых он использовал, Фриновский льстил тонко, без подобострастия, знал по имени-отчеству всех начальников, а также их жен, и вообще был вхож всюду, где чуял для себя хоть малейшую выгоду. За руку его никто никогда не поймал, но муровцы давно раскусили все его приемы и с интересом ждали, останется ли следователь «на коне» или пойдет эпохе на закуску. Честолюбивые планы Фриновского не ограничивались одной профессией следователя: уже он зацепился за кино, уже консультировал фильм – само собой, шпионский детектив – по мотивам одного из своих дел, и тут…

– Так он натурой брал, – хмыкнул Соколов. – Допустим, у подозреваемого жена красивая, или любовница, или дочь. Чем не повод оказать человеку снисхождение? Виноват, но со смягчающими обстоятельствами, или там состояние аффекта, или еще что-нибудь. Ну, так вот, приглянулась Фриновскому одна гражданка, девятнадцати лет от роду, происхождения, прямо скажем, не слишком пролетарского, да еще и папаша ее по делу проходил. Он и стал подбираться: дескать, только от меня зависит, посадят отца или нет, но я-то человек незлой, мне только немного женской ласки надо, и я так все оформлю, что никто папу вашего не тронет…

– А дальше? – спросил Опалин терпеливо, хотя история Фриновского уже была ему в общих чертах известна из слухов, долетевших и до угрозыска.

– А дальше – самое интересное. Фриновский точно знал, что за гражданку и ее отца заступаться никто не станет, а если они вздумают жаловаться, всегда сможет заявить, мол, клевета, потому как товарищ он был осторожный и никаких улик не оставлял. Только рожа у него не та, чтобы вдохновить на любовь в девятнадцать лет, и данного факта уже ничем не исправить. Короче, посмотрела гражданка на его рожу хорошенько, и так ей стало тошно, что пошла она на людную улицу и бросилась под машину. Отделалась ушибами, но в машине ехал один профессор, и он захотел узнать, в чем дело. У профессора связи, он человек известный, вот все и завертелось. – Соколов яростно смял в пепельнице докуренную папиросу. – Словом, Фриновского взяли, а меня поставили перепроверить все его дела за последние годы. – Александр кивнул на стопку папок на краю стола. – Я тут на всякий случай запросил еще материалы за конец двадцатых. Вот ведь какая штука: во время НЭПа Фриновский вел дело одного жулика, который занял у государства миллионы, посулил «золотые горы», а деньги, само собой, украл.

– И Фриновский его отпустил?

– Нет, но так ловко вел расследование, что жулик успел сбежать за границу. И как интересно получилось: жулик смылся, а Фриновский через некоторое время почему-то стал жить в его квартире. Пять комнат, не считая мебели и прочего. И жена его стала часто по ювелирам ходить. Ты его жену видел? Если нет, то ничего не потерял – на нее вообще без слез не взглянешь…

Опалин почувствовал, что болтовня Соколова начинает его утомлять. Он досадливо шевельнулся на стуле, и следователь тотчас уловил и верно истолковал этот немой сигнал.

– Ладно, с Фриновским всё, – словно спохватился Соколов, поворачиваясь на стуле к массивному сейфу, стоявшему у стены. Звякнул ключ, протяжно запела отворяемая дверца. – Короче, навел я в Ленинграде справки о твоей знакомой гражданке. Арклина Мария Георгиевна, – нараспев проговорил следователь, – в тысяча девятьсот тридцать восьмом году по делам не проходила, не задерживалась, несчастных случаев с ее участием тоже не отмечено.

– Это я знаю, – хмуро ответил Опалин. – Я уже посылал запросы. Но я о другом тебя просил.

– Вот, пожалуйста. Неопознанные женские трупы по Ленинграду и области, женщины приблизительно двадцати восьми – тридцати лет, рост около ста шестидесяти восьми сантиметров, телосложение среднее.

И Соколов в два приема плюхнул на стол со стороны собеседника две объемистые пачки дел.

– Прошу, – иронически промолвил следователь, делая широкий жест. – Это все, более-менее подходящие под твое описание. Убийства и несчастные случаи. И так, для порядку: о том, что гражданка Арклина вообще пропадала, никто никуда не сообщал.

– Я знаю.

– Только так: я, конечно, договорился на месте, но эти бумаги желательно не задерживать, я должен буду вернуть их обратно.

– Я сейчас же просмотрю, – ответил Опалин, хватаясь за самое верхнее дело в первой пачке. – Саша, – с запозданием добавил он, – с меня причитается.

– Ладно, – легко согласился Соколов. – Купишь мне папирос.

Оба рассмеялись. Следователь вернулся к изучению старых дел своего предшественника, а Опалин принялся просматривать материалы из папок. Черно-белые фотографии, иногда довольно мутные, так что приходилось напрячься, чтобы понять, что именно на них изображено. Протоколы, написанные самыми разными почерками. Убийство, убийство, несчастный случай. Смерть от удушения, от удара по голове. Множественные колотые раны. Жертва застрелена в упор. Попала под трамвай…

Не опознана. Труп принадлежит неизвестной. Нет документов. Тело не опознано. Не…

Можно ли вообще сказать «труп принадлежит»? Кому – человеку, которого больше нет? Земле? Впрочем, сейчас тела по большей части кремируют…

Наконец, Опалин закрыл последнее дело и молча положил его на стол. Соколов исподтишка наблюдал за ним поверх бумаг, которые просматривал. Он опасался, что если Ваня найдет то, что искал, его реакция может оказаться непредсказуемой. Но по лицу Опалина следователь понял все еще до того, как тот заговорил.

– Ее тут нет.

– Там несколько разложившихся до неузнаваемости, – негромко напомнил Соколов. – Уверен?..

– Уверен. Таких вещей она никогда не носила. Ну и разные детали не совпадают.

Следователь отложил бумаги. Помимо всего прочего, он чувствовал и профессиональный интерес, который даже не считал нужным скрывать.

– Расскажи мне еще раз, как именно она исчезла, – попросил Соколов.

– Села на вокзале в поезд до Ленинграда. Больше я ее не видел.

– Билет был до Ленинграда?

– Да.

– Ты ее провожал на вокзал?

– Нет, она мне запретила. Но я все равно проследил, ну… чтобы все было в порядке.

– Вещей она много с собой взяла?

– Один небольшой чемодан. Обычный, коричневый, с металлическими уголками.

– То есть уезжала ненадолго?

– Мы были вроде как в ссоре. Сказала мне, чтобы я ее не ждал.

– Зачем она ездила в Ленинград?

– Не знаю.

– Ты – и не знаешь? У нее был кто-то другой?

– Ты что, допрашиваешь меня? – рассердился Опалин.

Соколов не ответил и лишь взял из коробки новую папиросу. Невольно он поймал себя на мысли: если бы ему пришлось вдруг расследовать исчезновение гражданки Арклиной, первым, кого – как ни крути – пришлось бы проверять, неизбежно становился оперуполномоченный Опалин.

– А что говорят ее родные, друзья, окружение? – допытывался следователь. – Если она исчезла, они должны были заволноваться. И уже давно, – добавил он, пуская дым сквозь ноздри.

Опалин встал, прошел к окну и приоткрыл створку. Соколов следил за ним с острым любопытством.

– Я нашел тетку, у которой она жила, – сказал Опалин, возвращаясь на место. – Тетка клянется, что у Маши все хорошо, но…

– Что – но?

– Да ведет она себя как-то странно, – признался Иван. – Когда я попытался разузнать подробности – что, да как, да почему нет вестей – тетка расплакалась и стала божиться, мол, ничего не знает.

– Что ж ты ее не дожал? – уже сердито спросил Соколов. – Когда свидетель так себя ведет…

– Она не свидетель.

– По букве закона – нет. По факту – да. Скажи-ка мне вот что: твоя Маша случаем не латышка?

– Почему она должна быть латышкой?

– Потому что Арклин – латышская фамилия. Если, конечно, она настоящая, – добавил Соколов. – Ты ведь знаешь, немало народу сменило фамилии после революции, и не всегда законным путем да с публикацией о перемене в «Известиях». Арклина – это может быть и Карклина без первой буквы, а это уже дворянская фамилия[4]. Или какая-нибудь фон Аркле, например. Это так, только навскидку в голову приходит, а настоящая фамилия может быть любой, и совершенно необязательно связана с паспортной. – Опалин молчал. – Почему из всех ее родственников ты знаешь только какую-то тетку? Где родители, где братья и сестры? Кстати, где она родилась?

– В Ленингр… тьфу, в Петербурге.

– Метрическую запись проверял? Не выписку, а сам оригинал в церковной книге?

– Как ты себе это представляешь? Я не могу без служебной надобности поехать в Ленинград. И отправить кого-то рыться в церковных книгах тоже не могу. Там нас вообще не очень любят – вон мне пришлось тебя просить, чтобы заполучить дела без проволочек…

Слишком много оправданий, и почти все «шиты белыми нитками», мысленно отметил Соколов. Но если такой профессионал, как Опалин, не проверил простейшие факты…

– Она из бывших? – спросил следователь напрямик.

– Говорила, что ее мать мастерила шляпки. Иностранные языки Маша знает, то есть образование получила.

– Где именно?

– Я не спрашивал.

– Тетка чем занимается?

– Ей за семьдесят. Чем можно заниматься в таком возрасте?

– Да хоть замуж выходить, – парировал Соколов, пуская дым, – советская власть не запрещает. – Он вздохнул и потер рукой лоб. – Ваня, давай рассуждать здраво. Некая особа уезжает в Ленинград с одним чемоданом и исчезает. У особы мутное… ну хорошо, невнятное прошлое и никаких родных, кроме тетки, которая плачет и не хочет говорить, где ее племянница. Вывод? – Соколов со значительным видом выставил указательный палец в сторону собеседника. – Поездка, чемодан, исчезновение… ну что ты мне голову морочишь, в самом деле? Граница совсем недалеко от Ленинграда, тридцать километров всего. Вот тебе и разгадка!

– Так ведь граница на замке, – усмехнулся Опалин.

– Ну да, вот только мы с тобой отлично знаем: нет такого замка, к которому нельзя подобрать отмычки, – хмыкнул следователь. – И границу нелегально пересекают, причем в обе стороны. Сбежала гражданка Арклина, потому ты и не можешь нигде ее найти. А один чемодан – это самое необходимое, чтобы унести с собой. И не говори мне, будто раньше ты об этом не думал.

Глава 7. Сережка

Всем работникам органов следствия хорошо известно, что расследование убийств представляет значительные трудности. «Расследование дел об убийствах. Пособие для следователей», 1938 г.
– Я не знаю, что мне думать, – признался Опалин после паузы.

«Еще как знаешь», – подумал Соколов. Потому и стал наводить справки неофициально. Ситуация вообще, если присмотреться, очень даже подозрительная.

– Ваня, чудес не бывает, – сказал следователь. Он затушил папиросу, придвинул к себе дела, привезенные из бывшей столицы, и начал по одному убирать обратно в сейф. – Если человек исчез, должна быть причина. Среди убитых гражданки Арклиной нет, но ты сам знаешь – между убийством и обнаружением тела проходит иногда много лет. Некоторые трупы вообще никогда не находят. Если же она пыталась покинуть страну, тут тоже возможны варианты. Либо она перешла границу и сейчас жива-здорова в каком-нибудь Париже, либо могла нарваться на проводника, который пообещал помочь, а потом убил ее, забрал вещи, а труп утопил в болоте. Ну и, наконец, третий вариант. Никто никого не убивал, не топил и прочее, а просто она уехала куда-то и не хочет, чтобы ты ее нашел. Кстати, а тетка не могла ее убить?

Опалин изумленно вытаращил глаза, а следователь Соколов был вынужден сделать неизбежный вывод: увлекшись своей загадочной красавицей, его друг утратил элементарные оперативные навыки.

– Она не покидала Москвы в то время, – сказал Иван. – Я о тетке, само собой.

– Но ее волнение в любом случае подозрительно. Может, врет тетка и из Ленинграда племянница успела вернуться? Приехала, поссорилась с тетушкой, та ее убила, а тебе твердит, не знаю, не приезжала и всё в таком духе.

Опалин испытывал сложную смесь досады, раздражения и подспудного желания уйти, оборвать этот никчемный разговор, который чем дальше, тем больше ему не нравился. Особенно его задевали попытки Соколова свести все к каким-то обыкновенным, бытовым причинам. Конечно, на стороне следователя были опыт и логика, но Опалин привык полагаться на свое чутье сыщика, и оно говорило ему, что исчезновение Маши никак не связано ни с теткой, ни с желанием покинуть страну.

– Я принесу тебе «Эсмеральду», – пообещал Иван, поднимаясь с места. Соколов посмотрел на его лицо и понял, что Опалин не настроен далее развивать тему об исчезновении своей знакомой.

– Меня вполне устроит и «Казбек», – усмехнулся следователь.

Они обменялись рукопожатием, и Опалин удалился. Оказавшись на улице, он обнаружил, что погода улучшилась, воробьи чирикали уже по-весеннему задорно, в лужах купались и томно курлыкали голуби. Ближайший табачный киоск стоял на углу, но по пути к нему Иван замедлил шаг. Что-то увиденное в папках Соколова просеялось через сито памяти и теперь подспудно царапало его – какая-то мелочь, деталь, странность.

– Что вам, гражданин? – спросил сухонький старичок в очках, продававший папиросы.

– «Казбек» есть?

– Разобрали. – Продавец скользнул взглядом по покупателю в скромном темно-сером полупальто с поднятым воротником. – Есть «Стахановские», если хотите.

Опалин бросил взгляд на белую пачку с красным флагом и покачал головой.

– А подороже что-нибудь?

– Могу предложить «Особенные», – с достоинством ответил старичок. – Но они у нас только в коробках.

В коробке было двадцать пять папирос, а не десять, как в пачке, и стоили «Особенные» почти в два раза больше, чем аналогичный «Казбек».

– Сколько?

– Шесть двадцать пять.

– Давайте.

Забрав папиросы и сдачу, Опалин внезапно принял решение и зашагал обратно. Соколов, уже углубившийся в свои бумаги, посмотрел на него с удивлением.

– Мне нужно еще раз взглянуть на одно дело, – сказал Иван, кладя на стол красную с золотом коробку. – Сентябрь тридцать восьмого, на обложке пятно, причина смерти – удушение.

– Ваня, ко мне в два должен прийти свидетель, – пробурчал Соколов, но все же залез в сейф и через несколько секунд достал требуемые бумаги.

– Свидетель или свидетельница?

– Свидетельница.

– На полчаса опоздает как минимум, – бодро ответил Иван, садясь напротив Соколова и придвигая к себе дело. Следователь усмехнулся.

Опалин прочитал протоколы и стал изучать фотографии. Соколов вертел в пальцах подаренную коробку папирос и хмурился. Он не мог понять выражение лица собеседника.

– Что там? – не выдержал он наконец.

– Сломанные горловые хрящи, – отозвался Опалин, убирая документы в папку. – Типичная травма, когда жертву душат за горло руками.

– И?

– У нее в ухе была серебряная сережка. О второй ничего не говорится, но на фото видно, что второй сережки на месте нет.

– Это должно что-то значить? – осторожно спросил Соколов.

– Понимаешь, – сказал Опалин с расстановкой, – я почему-то вспомнил… Юра недавно говорил об одном деле, там тоже жертву задушили.

– Женщину?

– Нет. Мужчину. Но вот какая странность: кто-то забрал его бумажник.

– Странность? – скептически приподнял брови Соколов, открывая подаренную ему коробку.

– Ты меня не дослушал. Некто, предположительно убийца, взял только бумажник. А деньги оставил.

Следователь на мгновение замер, но быстро овладел собой, достал из коробка очередную спичку и зажег папиросу.

– И много денег было? – осведомился он, откидываясь на спинку кресла.

– Что-то около двадцати рублей с копейками. Бумажник кожаный, обыкновенный, рублей пять ему цена.

– Перенервничал, не соображал, что делает, – холодно ответил Соколов. – Стал искать деньги, увидел – мало, испугался кого-то или чего-то и убежал, в спешке захватив только бумажник.

– Да, но все-таки… Там – бумажник, тут – сережка серебряная, цена ей грош. Ухо не надорвано, то есть аккуратно вытащили…

– Стоп, Ваня. Мы не можем утверждать, что сережку вытащили. Жертва вполне могла сама ее потерять. А убийцу того нашли?

– Нет. Юра всех обегал, но без толку. У убитого были мелкие бытовые конфликты, были люди, которые его, скажем так, не очень жаловали. Но все возможные кандидаты отпадают.

– «Комаровец»? – пробормотал себе под нос Соколов, и его голубые глаза сверкнули сквозь дым.

…В начале 20-х годов извозчик Комаров (на следствии выяснилось, что в действительности он носил другую фамилию) стал фигурантом нашумевшего процесса, в ходе которого советское общество впервые узнало о серийных убийствах. Дело имело огромный резонанс, нашедший отражение среди прочего и в одном из очерков Михаила Булгакова[5]. По слухам, после вынесения обвинительного приговора Комарова расстреляли в спину, чтобы иметь возможность изучить его мозг. Тем не менее даже после процесса Комарова серийные убийства долгие годы не рассматривались как отдельная категория преступлений, и для совершающих их не было никаких специальных терминов. Изданное в 1938 году «Расследование дел об убийствах» только осторожно упоминает «раскрытие дел по аналогичным случаям», при этом мешая в одну кучу разбойные убийства и убийства, которые сейчас называются серийными.

– Может быть, и «комаровец», – сказал Опалин в ответ на реплику следователя. Соколов задумался. Папироса тлела в его пальцах.

– Нет, – проговорил он наконец, качая головой. – По одной серебряной сережке… нет, Ваня, слишком смело делать такие выводы. Местности разные, жертвы тоже разные, а то, что они были задушены – так удушение часто встречается. Я понял твою мысль – некто убивает людей и берет себе на память незначительные мелочи, но извини, я в твою версию не верю.

– Может быть, ты и прав. – Иван поднялся с места. – Ладно. Я все равно хотел папиросы тебе занести.

Вторично попрощавшись с Соколовым, Опалин вернулся на Петровку, где погрузился в круговорот неотложных дел. Пришел ответ из Ростова, надо было продолжать допросы уцелевших бандитов, а еще предстояло решить, что делать с Костей Масловым. В промежутке Опалин еще раз взвесил свои соображения относительно пропавшей сережки и пришел к выводу, что Соколов все-таки прав, а сам он чересчур увлекся.

Конвойные привели на допрос Храповицкого.

Главарь банды был мрачен, на щеках его за одну ночь проступила седоватая щетина, взгляд сделался совершенно волчьим. Значит, до Храповицкого уже дошли слухи об убийстве брата, понял Иван. Кончилось показное балагурство и шутки насчет Тыльнера (которого уголовники упорно величали бароном).

– Поговорим о Ростове? – предложил Опалин.

– Поговорим, – согласился Храповицкий, осклабившись, но сказал другое. – Зря вы это, начальник. Зря. Не надо было брата моего трогать.

– Ишь ты, как интересно получается, – с деланым добродушием в голосе вмешался Петрович, который тоже присутствовал и вел протокол. – Вам, значит, все можно, а когда вас вашими же методами… так сразу нельзя. А твоему брату нечего было от конвойного бегать…

– Толя не дурак так подставляться, – ответил Храповицкий сквозь зубы. – Так я и поверю, что конвойный какой-то его грохнул без приказа… Ты, Скорохват, конечно, молодец. Идешь по крови людей… смотри только, не поскользнись!

«А может быть, Костя прав, – подумал Опалин, глядя в сверкающие ненавистью черные глаза бандита. – Убили бы всех при задержании, и дело с концом. Валандаться теперь с этой мразью, допросы, очные ставки… суд… Другие дела стоят, пока я с этим не развяжусь. Каждый раз одно и то же…»

Зазвонил телефон. Опалин назвал себя, выслушал сказанное и повесил трубку.

Вечером Иван докладывал Твердовскому:

– Раненый бандит Капитонов, которого отвезли в больницу, умер от большой потери крови. Что касается убитого Анатолия Храповицкого: я говорил с доктором Бергманом и экспертом. Оба считают более вероятным, что в момент выстрела он не бежал, а шел. Положение тела, траектория пули…

– Более вероятным, – перебил Николай Леонтьевич, – но не стопроцентным?

– Да, – кивнул Иван. – Только вот выстрел был произведен в упор. На волосах остались пороховые частицы…

– Горюнов написал об этом в своем заключении?

– На словах он мне об этом сказал, но я не помню, успел ли он все написать, – ответил Опалин после паузы, протягивая Николаю Леонтьевичу бумаги.

– Здесь говорится, что Храповицкий мог бежать, когда в него выстрелил Маслов, – подытожил Твердовский, пробежав глазами строки. Он перевернул лист. – Какой мелкий у доктора почерк… Входное отверстие… выходное… на расстоянии два с половиной сантиметра под левой глазницей… подумать только, какая точность! Ну, тут вообще ничего не сказано про то, кто куда шел или бежал…

Николай Леонтьевич сложил бумаги и серьезно посмотрел на Опалина.

– Честно говоря, Ваня, я рад, что ты не стал пороть горячку и убедил эксперта и доктора не приписывать лишнего, – сказал Твердовский. – Это не значит, что я за обман, и не значит, что я одобряю поступок Маслова. Но к нашим делам мы больше никогда его привлекать не будем.

– Это моя вина, – начал Опалин. – Мне надо было как следует все проверить, прежде чем…

– Ваня, – вздохнул Твердовский, – сколько раз я говорил тебе, всего предусмотреть невозможно, не-воз-мож-но, понимаешь ли! Вспомни хотя бы ненормальную, которая появилась именно тогда, когда вы приготовились брать банду… Все же обошлось в итоге. Тебе винить себя абсолютно не в чем. Ты проделал отличную работу, – говоря, Николай Леонтьевич залез в ящик стола, – и заслуживаешь награды. Держи.

И перед Опалиным лег заполненный на пишущей машинке бланк с печатями. Ошеломленный, Иван не сразу понял, что это ордер на получение однокомнатной квартиры.

– Больше тебе не придется спать на работе, – сказал Николай Леонтьевич. – Дом на Новослободской, не в центре, конечно, но – своя квартира, Ваня! А твою комнату мы отдадим Казачинскому. Он с родителями живет, еще у него брат с семьей и две сестры, и все чуть ли не в подвале ютятся…

– Я очень рад, Николай Леонтьевич, – сказал Опалин искренне. Он имел в виду вовсе не жилищные проблемы Казачинского, а совсем другое. Впрочем, начальник отлично его понял.

– Ты бы, Ваня, не тихарился, а раньше пришел ко мне со своими проблемами, я бы и подумал, как тебе помочь, – сказал Твердовский. – А то молчишь, а потом случайно выясняется – ночуешь на работе… Теперь у тебя все будет хорошо, и… словом, мы ждем от тебя новых раскрытых дел! – то ли шутя, то ли вполне серьезно заключил он.

Глава 8. Грезы

Свободный от вчерашнего и будущего видит сегодняшнее. К. Малевич, из записей
Пока Опалин совещался с Соколовым, допрашивал Храповицкого, общался с начальством и обсуждал с Казачинским, как скоро сумеет перебраться в новую квартиру и освободить комнату, жизнь Нины текла своим чередом, что немало озадачивало девушку. Отчего-то ей казалось, что после ночного приключения и встречи с Опалиным все будет не так, как раньше. Но уже следующее утро в благословенной квартире номер 51 показало: никаких перемен в жизни не бывает, а те, которые все же случаются, ведут лишь к худшему.

Для разминки на общей кухне бабка Акулина обвинила Женю Ломакина в краже у нее куска хлеба. Писатель Семиустов нарочито изумился: у такого человека, как Акулина Петровна, никто не осмелится не то что кусок, а и крошку хлеба позаимствовать. Бабка, учуяв возможность скандала, немедленно объявила Семиустову, что он, наверное, считает себя умным, потому как образованный, только вот был бы он умный, жил бы в Лаврушинском в собственной квартире, как все настоящие писатели, а раз он ютится в коммуналке, то не грех бы ему и помолчать. Тут Семиустов, надо признать, изменился в лице, ибо отчаянно завидовал коллегам, обитавшим в знаменитом на всю Москву писательском доме. Здесь в ссору вмешалась мадам Ломакина и заявила, что Акулина наверняка сама съела свой хлеб. Бабка в ответ заверещала, мол, она почти ничего не ест, в отличие от буржуев, которые привыкли лопать по четыре раза в день. Тотчас на подмогу жене подоспел Ломакин: он объявил, что Акулина Петровна постится вовсе не из скромности, а из жадности, и когда она помрет, у нее наверняка найдут наволочки, набитые пачками денег. Окончания ссоры Нина не слышала, потому что позорно сбежала. К первой лекции, впрочем, она едва не опоздала, так как ей пришлось вернуться домой с полдороги – девушка обнаружила, что забыла взять тетрадь для конспектов.

– Ну, как тебе Былинкин? – вполголоса спросила Ленка, когда Нина на лекции села рядом с ней.

У Ленки Елисеевой были блестящие глаза, волосы неяркого мышиного цвета, но уложенные модными волнами, и вздернутый носик. Она не производила впечатления красавицы, однако умела выгодно себя подать, никогда не унывала и за словом в карман не лезла.

– Конечно, вариант так себе, – продолжала Ленка, не дожидаясь ответа подруги. – Живет с родителями, еще там тетка больная. А у Радкевича четыре комнаты, представляешь?

– Кто такой Радкевич? – спросила Нина машинально.

– Ты забыла?! – поразилась Ленка. – Это же он нас вчера в театр провел! Я вообще театры не люблю, но они чем хороши? В театре можно встретить приличного человека…

И она хихикнула. Нина застыла на месте, испытывая мучительную неловкость. Ей и в голову не приходило, что в театр можно ходить не спектакли смотреть, а с совершенно другой, практической целью.

– Кстати, он в разводе, – добавила Ленка.

– Кто?

– Да Радкевич же!

– А я вчера видела, как бандитов задерживали, – ляпнула Нина и тотчас пожалела об этом.

– Да ну! Где?

Шепотом, чтобы не привлекать внимания профессора, который увлеченно говорил о французском классицизме, не забывая для проформы изредка ввернуть цитату и из какого-нибудь коммунистического авторитета, Нина рассказала свое приключение, утаив впечатление, которое на нее произвел Опалин.

– Интересно, а в газете об этом напишут? – добавила Нина. – Или, может, уже написали?

– А тебе бы хотелось, чтобы в «Правде» тебя пропечатали? – прищурилась Ленка.

– При чем тут я? – искренне изумилась Нина. – Там милиционеры жизнями рисковали…

– Ну и что? – пожала плечами Ленка. – Это же их работа. – Однако своим вздернутым носиком она уловила: дело не только в ночном происшествии, но и кое в чем другом. – Тебе кто-то понравился? – спросила она с любопытством.

– Не знаю, – помедлив, сказала Нина.

– Ну, получают они в угрозыске неплохо, – заметила Ленка, подумав. – Только зачем тебе это? Сидеть дома и думать, когда муж вернется с работы и вернется ли вообще – тоже мне, удовольствие! Нет, работа должна быть чистая… и безопасная… а если он за границу ездит, тогда совсем хорошо. Вещи привозить будет, подарки…

– Профессор на нас смотрит, – быстро шепнула Нина. – Сейчас сделает замечание…

Она сделала вид, что записывает в тетрадке для конспектов.

– Не умеешь ты, Нинка, жить, – вздохнула Ленка, качая головой.

«А ты умеешь?» – хотела спросить Нина. Но промолчала, потому что не любила конфликтов.

Она почему-то была уверена, что скоро опять встретится с Опалиным. Наверное, он пригласит ее для… как это называется… дача свидетельских показаний, кажется. Но никто ее не приглашал, в газете о задержании банды сообщили несколькими скупыми строчками без подробностей, и вообще внешне в жизни Нины мало что изменилось. Пальто ее благодаря чудо-средству Доротеи Карловны было спасено. По-прежнему бабка Акулина закатывала эпические скандалы, по-прежнему графиня не покидала своей комнаты, а Ирина Сергеевна изумляла всех прическами, созданными ее мужем. Таню Киселеву навещал один кладовщик, и Таня откровенничала с Зинаидой Александровной, рассказывая, как кладовщикам хорошо живется и как они воруют продукты, выручая таким образом в месяц по три тысячи рублей. По-прежнему Ломакины ходили гладкие, сытые и довольные собой, а их старший сын Степа расстался с невестой, которая не понравилась его родителям, потому что не имела отдельной жилплощади. По-прежнему Родионов заводил у себя в комнате патефон и ставил пластинки Вертинского, Семиустов изводил всех разговорами о напряженном международном положении, а его жена носила авоськи с продуктами и говорила только о том, кто из писателей к какому распределителю прикреплен. В комнате Морозовых снова объявилась моль, которую они безуспешно пытались вывести уже несколько лет. Раньше смешливый Василий Иванович, обладавший даром все обращать в шутку, убеждал жену, что моль как троцкисты: чем больше с ней борешься, тем больше ее становится, но после 37-го года отец Нины шутить на эту тему перестал.

– Зина! Зина, хватит метаться и хлопать руками! Зина, ты же видишь, она нас все равно не боится. Зина, оставь эту мерзавку, дай ей спокойно умереть от старости!

– Но она же все съест! – негодовала Зинаида Александровна и хватала газету.

– Зина, даже «Правда» тут бессильна! – кричал Василий Иванович и хохотал. Зинаида Александровна делала вид, что сердится, но про себя вспоминала, как кажущаяся легкость характера мужа помогла им выжить во время революции и последовавшего за ней хаоса. Юмор мужа, его неиссякаемое жизнелюбие, его желание верить в лучшее, несмотря ни на что, придавали ей сил жить дальше и тащить детей. Двое старших давно обзавелись своими семьями, уехали в другие города и теперь стали, как говорится, «отрезанным ломтём». Они изредка писали родителям, но, в сущности, жили своей жизнью. Нина, несмотря на сложное время, получила всю любовь и заботу, какие обычно выпадают на долю поздних детей. Это не сделало ее ни эгоисткой, ни избалованной девочкой; она была добрая, скромная, покладистая, и все же отчего-то Зинаида Александровна не переставала за нее волноваться.

Впрочем, в последнее время она волновалась из-за всего. Жена Василия Ивановича работала машинисткой в издательстве, выпускавшем книги для детей. Казалось бы, не может быть места тише и приличней, но и в издательстве случались склоки и сведения счетов, приводившие Зинаиду Александровну в ужас.

В еще больший ужас она пришла, когда дочь, насмотревшись фильмов, решила стать актрисой. Василий Иванович никак не мог считаться домашним деспотом, но он все же был музыкантом, имел понятие о театральной среде, и при мысли, что его дочь в ней окажется, испытывал смятение. В конце концов удалось склонить Нину к компромиссу, и она, к облегчению родителей, провалившись на актерском факультете, поступила на театроведческий. Само собой, соседи обсуждали ее выбор – каждый со своей точки зрения.

– Сейчас все образованными стать хочут, – зловеще молвила бабка Акулина. – А зачем, и сами не знают.

– И кем же вы будете, когда кончите курс? – полюбопытствовал Ломакин, прищурившись.

– Театр – это хорошо! – одобрил Семиустов. – Некоторые драматурги такие авторские загребают…

– Но она же не пьесы писать будет, – вернула Семиустова на землю супруга, – и потом, не все драматурги купаются в золоте…

– Я иногда делаю прически актрисам, – сообщил парикмахер. – Но работать в театре я бы не стал!

Родионов сказал, что он вообще не понимает, что такое театроведение. Доротея Карловна попыталась объяснить, но не слишком преуспела. Позже Таня Киселева, курившая в коридоре папироску, спросила у Нины:

– И зачем тебе учиться? Только время зря тратить. Хочешь, я тебя в ресторан устрою, официанткой. И продукты, и чаевые, и публика приличная.

– А что же ты сама не идешь? – быстро спросила Нина. Она не считала себя снобом, но мысль о том, чтобы разносить тарелки, была отчего-то не слишком приятной.

Таня хихикнула.

– Меня Митька не пускает, – сообщила она. Митькой звали ее ухажера. – Ревнивый, боится – я там мужика себе найду.

Не удержавшись, Нина пересказала родителям разговор с продавщицей мороженого, и эффект превзошел все ее ожидания. Василий Иванович подпрыгнул в кресле, и глаза у него стали такие же круглые, как в тот исторический момент, когда Нина объявила о своем желании стать актрисой.

– Чтобы моя дочь была подавальщицей? Ни за что!

А Зинаида Александровна, немного придя в себя, посоветовала Нине вообще поменьше общаться с Киселевой.

– У тебя все равно нет с ней ничего общего! – заявила мать. – Зачем она вчера приходила?

– Спрашивала Дюма, я ей второй том «Виконта» дала.

При всей своей практичности и приземленности, Таня обожала романтические книжки, и больше всего ей нравился бессмертный Дюма. Она всерьез переживала за его героев, спрашивала у Нины, что будет дальше, и тут же умоляла ничего не говорить, потому что это испортит ей сюрприз.

Зинаида Александровна сгоряча хотела было требовать, выражаясь языком дипломатов, полного разрыва отношений, но одумалась. В благодарность за книги Таня не раз и не два приносила дефицитные продукты, которые доставала через своего Митьку и которые просто так было не купить. По лицу мужа Зинаида Александровна поняла, что он думает о том же.

– Конечно, она не хотела обидеть Нину, – сказал Василий Иванович жене. – Просто Таня не понимает, что это место не для нашей дочери.

…Начав ходить на лекции, Нина испытала странное ощущение. Почти все было интересно, и почти все – словно мимо нее. На экзаменах ее выручали только хорошая память и природная добросовестность. Очень скоро она разглядела, что большинство однокурсников интересуется предметами еще меньше нее. Факультет театроведения то создавали, то упраздняли, и никто, в сущности, толком не знал, долго ли он просуществует в этот раз. Кроме задорной Ленки Елисеевой, особой дружбы ни с кем не сложилось. Ленка тоже хотела стать актрисой и тоже провалилась, но, в отличие от Нины, она легко заводила знакомства и была полна решимости – хоть и не говорила об этом прямо – вскарабкаться как можно выше посредством удачного брака. Она умело флиртовала – к зависти Нины, совсем не умевшей строить глазки – и казалась яркой, открытой и общительной. Однако с какого-то времени Нина стала догадываться: такое поведение – отчасти маска, за которой подруга прячется от своих проблем. Из кое-каких оговорок Ленки, которая жаловаться вообще-то не любила, Нина поняла, что проблемы главным образом связаны с семьей. Отец пьет, мать убивает себя работой, Ленка – старшая, из нее пытаются сделать няньку для четырех младших детей, а она хочет пожить для себя.

– А, да что об этом говорить… – Ленка встряхнулась. – Мне надо позвонить, а мелочи нет. Дашь гривенник?

Нина дала ей десять копеек, и, закончив разговор, Ленка сообщила, что позвонила Радкевичу и попросила его привести Мишу.

– Кого?

– Да Былинкина твоего! Его Мишей зовут…

– Он не мой, – возразила Нина и почему-то обиделась.

– Да ладно, мы только в кино сходим!

В тот день Радкевич не пришел, но Былинкин явился и повел девушек в кино. Ленка дулась и после сеанса сразу же ушла, а Миша проводил Нину до дома. В этот раз он показался ей более симпатичным, чем во время первой встречи в театре, но симпатичным только как возможный друг, не больше.

Пролетели майские праздники, грандиозный парад физкультурников, открытие Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Зинаида Александровна, воспитанная в старых традициях, ворчала, что Василий Иванович не смог найти дачу на лето, но Нина ничуть не переживала. Почему-то она инстинктивно не жаловала деревню, а в городе и так было много интересного. Кроме того, в городе был Опалин, а его Нина никак не могла выбросить из головы. Ей казалось, будто они непременно должны встретиться – но дни сменяли друг друга, а встречи не происходило. От скуки она ходила в кино одна или с Ленкой на фильмы, которые уже видела раньше, а жильцы коммуналки вели одни и те же однообразные разговоры.

– Вышел новый сборник Горького, – говорил Семиустов жене, дочитав заметку в лежащей на столе газете, и взволнованно обеими руками теребил редкие волосы.

– Горький не может написать ничего нового, – хмыкала супруга, зашивавшая наволочку, – он уже умер.

– Да не в том дело! Сборник называется «Быть готовым к новой войне»! Как тебе намек, а?

Но Дарье Аркадьевне, перекусывавшей нитку, было не до расшифровки намеков.

– Я еще помню ту войну. – Писатель на всякий случай понизил голос, косясь на стену, из-за которой доносилась песня Вертинского. – С нее все началось – и чем закончилось! Значит, может случиться опять? Переворот, но в обратную сторону. Гитлер же – сила…

– Моя жизнь уже прошла, – мрачно ответила жена. – Мне все равно.

Писатель посмотрел на нее и перевернул газету, но тут же подпрыгнул на месте.

– Ага! Булгаков подписался на три тысячи государственного займа! Так я и знал! А то все – пьесы не ставят, зажимают…

Писатель люто завидовал драматургам, которые получали отчисления с каждого представления, и даже не пытался скрыть свою зависть.

– Булгаков теперь в Большом либреттист, – напомнила жена. – И вообще, какая разница? Его деньги, пусть делает, что хочет…

Семиустов надулся. Голос за стеной томно и печально пел о Сингапуре опаловом и лунном, и это было так далеко от всего, составлявшего нынешнюю жизнь Аполлона Семиустова, что он снова начал выходить из себя.