Однако несогласие граждан требует каких-то изменений в Системе. Если вводить их мудро, такие изменения предотвращают открытое неповиновение и восстание. Но когда Система тихо поглощает несогласие, оно подавляется, и бунт сходит на нет. Не получив никаких гарантий того, что их жалобы будут, рассмотрены, наши «представители общественности» вряд ли достигли своих целей. Стэнфордский комитет по рассмотрению жалоб заключенных провалил свою главную миссию — проделать дыру в броне системы. Но они ушли, вполне удовлетворенные тем, что им удалось открыто выразить свое недовольство и почувствовать некоторую власть, пусть даже на самом низком уровне, потому что их жалобы были выслушаны.

Заключенные вступают в контакт с внешним миром

Первые письма заключенных содержали приглашения для потенциальных посетителей, которые должны прийти сегодня вечером, в третий день эксперимента. Во второй раз можно написать тем, кого приглашают на следующий раз, либо кому-то из друзей или членов семьи, кто живет слишком далеко и не может приехать к заключенным. Заключенные написали письма на наших официальных бланках, охранники собирали их, чтобы отправить по почте, и конечно, как указано в одном из правил, проверили «в целях безопасности». Следующие примеры дают некоторое представление о том, как чувствовали себя заключенные. Как минимум в одном случае это стало для нас большим сюрпризом.

Красавчик Хабби-7258 просит свою девушку «принести какие-нибудь картины или плакаты, чтобы было не так скучно сидеть на кровати и пялиться на пустые стены».

Крутой парень Рич-1037 с усами, как у мексиканского революционера Сапаты, описывает приятелю свой гнев: «Это уже не похоже на работу, черт побери, ведь отсюда невозможно выбраться».

Стью-819, у которого становится все больше жалоб, посылает другу довольно живописное описание: «Еда здесь столь же хороша и обильна, как на третий день второго путешествия Эбенезера[87] в Таиланд. Почти ничего не происходит, в основном я сплю, выкрикиваю свой номер и подвергаюсь унижениям. Будет замечательно выйти на волю».

Маленький заключенный азиатского происхождения, Глен-3401, однозначно выражает свое презрение к этому месту: «Мне все осточертело. Пожалуйста, соверши теракт: брось зажигательную бомбу на Джордан-холл. Мы с друзьями дошли до ручки. Мы собираемся как можно скорее совершить пробег, но сначала я должен разбить головы парочке охранников». Он добавляет загадочный постскриптум: «Ни в коем случае не показывай этим кретинам, кто ты на самом деле».

Сюрпризом стало письмо нашего курильщика Пола-5704, нового лидера заключенных. В этом письме № 5704 делает глупость, недостойную настоящего революционера. Он информирует свою девушку — прямым текстом — что, выйдя на свободу, собирается написать серию статей об эксперименте Для местных независимых газет. Он обнаружил, что мои исследования поддерживает Управление морских исследований Министерства обороны[88]. В результате у него возникла теория заговора. Он считает, что мы пытаемся выяснить, каким образом найти предлог для того, чтобы сажать в тюрьму студентов, выступающих против войны во Вьетнаме! Очевидно, он только начинающий революционер, потому что не слишком умно обсуждать столь подрывные планы в письме, которое мы наверняка прочтем.

Не знает он и того, что я сам — радикал и с 1966 г. активно выступал против войны во Вьетнаме и даже организовал одну из первых в стране ночных забастовок в Нью-Йоркском университете. Я также был одним из организаторов крупномасштабного демонстративного ухода с церемонии вручения дипломов Нью-Йоркского университета — в знак протеста против того, что университет присвоил почетную ученую степень министру обороны Роберту Макнамаре. А в прошлом году, в Стэнфорде, я организовал конструктивные выступления против продолжающейся войны, в которых участвовали тысячи студентов. Так что я сочувствую политическим взглядам заключенного № 5704, но не его наивному «революционному» настрою.

Его письмо начинается так: «Я договорился с The Tribe и The Berkeley Barb [независимые радикальные газеты], что напишу для них материалы, когда выйду отсюда». Затем № 5704 хвастается новым статусом в нашем небольшом тюремном сообществе: «Сегодня я был на встрече комитета по рассмотрению жалоб, который я возглавляю. Завтра организую кредитный союз, чтобы защищать наши общие финансовые интересы». Затем он описывает, чем ему полезен этот опыт: «Я много узнаю о революционной тактике в местах лишения свободы. Охранники бессильны, потому что моральный дух старого бродяги подавить невозможно. Почти все мы здесь старые бродяги, и я не думаю, что кто-то сдастся раньше, чем все это закончится. Некоторые начинают вести себя подобострастно, но они не оказывают влияния на остальных». Подпись большими размашистыми буквами: «Твой заключенный № 5704».

Я решаю не рассказывать об этом письме охранникам, которые могут отомстить № 5704. Но мне неприятно, что меня подозревают в том, что мой грант на проведение исследований — инструмент военной машины, тем более что я всеми доступными способами поддерживаю протестное движение студенческих активистов. Первоначально этот грант был выдан для поддержки практических и теоретических исследований влияния анонимности, ситуации деиндивидуации и межличностной агрессии. Когда возникла идея тюремного эксперимента, я убедил агентство по предоставлению грантов расширить финансирование, чтобы оплатить и это исследование, без дополнительного финансирования из других источников. Я злюсь, что Пол и, вероятно, его приятели из Беркли распространяют явную ложь о моем исследовании.

Чем бы он ни руководствовался — плохим настроением, желанием курить или получить интересный материал для дебюта в журналистике, заключенный № 5704 создает нам всем большие проблемы — и именно сегодня, когда у нас и так достаточно дел. С помощью сокамерников он разогнул прутья на двери первой камеры, за что был отправлен в карцер. Сидя в карцере, он выбил перегородку между отделениями. За это его лишают обеда и дают новый «срок» в карцере. Во время ужина он все еще продолжает бунтовать. Очевидно, он расстроился, что никто не пришел его навестить. К счастью, после обеда он встретился с начальником тюрьмы, который сделал ему серьезный выговор, и мы заметили, что поведение № 5704 изменилось к лучшему.

В ожидании гостей: лицемерие и маскарад

Я надеялся, что Карло сможет приехать из Окленда и поможет мне как следует подготовиться к «десанту» родителей. Но, как обычно, его старая машина сломалась, ее должны ремонтировать на следующий день — как раз в то время, когда он Должен был быть у нас в качестве главы комиссии по условно-досрочному освобождению. В долгих телефонных разговорах с Карло мы вырабатываем наш план. Мы сделаем именно то, что делают во всех тюрьмах, когда появляются нежелательные посетители, которые могут заметить какие-нибудь злоупотребления и потребуют улучшений: персонал тюрьмы Скрывает пятна крови красивыми салфеточками, убирает нарушителей спокойствия с глаз долой и как может украшает интерьер.

Карло дает мне прекрасный совет о том, что можно сделать за немногое оставшееся время, чтобы создать для родителей видимость отлаженной, доброй системы, которая как следует заботится об их детях и несет за них ответственность. Он говорит, что нам придется убедить этих белых представителей среднего класса, что наше исследование принесет большую пользу, и заставить их, как и их сыновей, выполнять требования тюремных властей. Смеясь, Карло говорит: «Вам, белым людям, нравится подчиняться Власти, так что они будут верить, что поступают правильно, хотя при этом просто будут делать то же, что и все остальные».

Все берутся за дело: заключенные моют полы и камеры, табличку «Карцер» мы убираем, повсюду распыляется дезинфицирующее средство с ароматом эвкалипта, чтобы устранить запах мочи. Заключенные бреются, моются и приводят себя в порядок. Шапочки и полотенца на головах исчезают. Наконец, начальник тюрьмы предупреждает всех, что любые жалобы приведут к преждевременному завершению свидания. Мы просим охранников дневной смены поработать сверхурочно, до девяти вечера, чтобы следить за посетителями, а также на случай ожидаемого бунта. Для полной уверенности я приглашаю всю группу наших резервных охранников.

Потом мы кормим заключенных самым лучшим горячим ужином — куриным рагу с гарниром и двойной порцией десерта для всех желающих. Пока они едят, во дворе звучит приятная музыка. Охранники дневной смены подают ужин, а охранники ночной смены наблюдают. Смеха и хихиканья, обычно сопровождающих еду, не слышно, и атмосфера становится до странности обычной и какой-то заурядной.

Хеллман сидит во главе стола, расслаблено откинувшись назад, но все же поигрывает дубинкой. Он говорит: «№ 2093, ты никогда так хорошо не ел, не так ли?»

№ 2093 отвечает: «Вы правы, господин надзиратель».

«Твоя мама никогда не давала тебе добавки, да?»

«Не давала, господин надзиратель», — покорно отвечает Сержант.

«Видишь, как здесь хорошо, № 2093?»

«Да, господин надзиратель».

Хеллман берет немного еды с тарелки Сержанта и уходит, презрительно усмехаясь. Враждебность между ними нарастает.

Тем временем в коридоре перед входной дверью мы заканчиваем приготовления к приходу посетителей. Они могут создать нам серьезные проблемы, и мы этого боимся. Напротив стены, за которой находятся комнаты охранников, начальника тюрьмы и суперинтенданта, мы ставим дюжину складных стульев для посетителей, где они будут ждать своей очереди. Когда посетители спустятся в подвал, полные любопытства к тому, что сулит новые, необычные ощущения, мы, согласно нашему плану, сознательно возьмем их поведение под систематический ситуационный контроль. Мы продемонстрируем им, что они — наши гости, которым предоставлена привилегия встретиться с их сыновьями, братьями, друзьями и возлюбленными.

Сьюзи Филипс, наш миловидный секретарь, тепло приветствует посетителей. Она сидит за большим столом, на котором стоит букет благоухающих алых роз. Сьюзи — еще одна моя студентка, она заканчивает факультет психологии, а еще она обладательница титула «Мисс Стэнфорд», член команды чирлидеров, избранная за привлекательный внешний вид и спортивные качества. Она записывает имя каждого посетителя, отмечает время прибытия, номер в очереди, имя и номер заключенного, к которому он пришел. Сьюзи описывает процедуру, которой им нужно следовать сегодня вечером. Во-первых, каждый посетитель или группа посетителей должны встретиться с начальником тюрьмы, затем они смогут войти в тюрьму, когда их родственник или друг закончит ужинать. На выходе они должны встретиться с суперинтендантом, чтобы обсудить любые проблемы, которые у них могут возникнуть, или поделиться впечатлениями. Они соглашаются с этими условиями, садятся и начинают ждать, слушая музыку, звучащую из динамиков.

Сьюзи приносит извинения посетителям, которым приходится долго ждать, но дело, кажется, в том, что заключенные сегодня ужинают дольше обычного — ведь они наслаждаются Двойной порцией десерта. Это не нравится некоторым посетителям, ведь у них есть и другие дела. Они нервничают, оказавшись в таком необычном месте, и хотят побыстрее увидеть «своих» заключенных.

Посовещавшись с начальником тюрьмы, секретарь сообщает посетителям, что заключенные слишком долго ужинают, поэтому нам придется ограничить время визитов десятью минутами и допустить к каждому заключенному не больше двух посетителей. Посетители недовольны; они расстроены такой невнимательностью своих детей и друзей. «Почему только двух?» — спрашивают они.

Сьюзи отвечает, что в тюрьме очень мало места, к тому же существует закон о пожарной охране, регулирующий количество людей, которые могут одновременно находиться в помещении. Она небрежно добавляет: «Разве ваш сын или друг, приглашая вас, не говорил, что к нему могут прийти не больше двух человек?»

«Черт побери! Нет, не говорил!»

«Очень жаль, возможно, он забыл, но теперь вы будете это знать, когда придете к нему в следующий раз».

Посетители пытаются успокоиться, обсуждая друг с другом это необычное исследование. Некоторые жалуются на слишком жесткие правила, но, что примечательно, смиренно их выполняют, как и пристало хорошим гостям. Мы готовим почву для того, чтобы они поверили: то, что они видят в этом прекрасном месте, — совершенно нормально, и не доверяли тому, что могут услышать от своих безответственных, эгоистичных детей и приятелей. Таким образом, они тоже станут невольными участниками нашей тюремной драмы.

Гости: близость и отчужденность

Первыми во двор входят родители заключенного № 819. Они с интересом оглядываются по сторонам, а потом замечают сына, сидящего в конце длинного стола в середине коридора.

Отец спрашивает охранника: «Я могу пожать ему руку?»

«Конечно, почему нет?» — отвечает тот, удивленный вопросом.

Тогда его мать также обменивается рукопожатием с сыном! Рукопожатие? Никаких привычных объятий мамы и сына?

(Подобные неуклюжие приветствия, с минимальным физическим контактом, характерны при свиданиях в настоящих тюрьмах, но мы никогда не делали это условием свиданий в нашей тюрьме. Видимо, наши предварительные манипуляции с ожиданиями посетителей сбили их с толку — они не знали, как себя вести в этом странном месте. Если не знаете, что делать — не делайте лишних движений.)

Барден стоит рядом с заключенным и его родителями. Хеллман несколько раз приходит и уходит, нарушая приватность общения заключенного № 819 с родителями. Он маячит рядом с этой семейной троицей, которая делает вид, будто не замечает его, и продолжает нормальный разговор. Но № 819 знает, что у него нет возможности пожаловаться на что-то — иначе потом он пострадает. Его родители уходят всего через пять минут, чтобы брат и сестра заключенного № 819 тоже могли с ним поговорить. Они снова жмут друг другу руки и прощаются.

«Вообще-то, здесь довольно неплохо», — говорит Стью-819 брату и сестре.

Они, как и друзья других заключенных, ведут себя иначе, чем встревоженные родители. Они держатся более непринужденно, более оживленно и не так испуганы ситуационными ограничениями, как родители. Но охранники постоянно крутятся рядом.

Заключенный № 819 продолжает: «Иногда мы ведем приятные переговоры с охранниками». Он описывает «карцер для наказаний», но когда он показывает на него рукой, Барден перебивает: «Больше никаких разговоров о карцере, № 819».

Сестра спрашивает, что означает номер на его робе, и хочет знать, что заключенные делают в течение дня. № 819 отвечает на ее вопросы и описывает, как его арестовали полицейские. Как только он начинает говорить о конфликтах с охранниками ночной смены, Барден снова холодно останавливает его.

№ 819: «Они будят нас рано утром… некоторые охранники — нормальные ребята, отличные тюремные служащие. К нам не применяют никакого физического насилия; у них есть Дубинки, но…»

Брат спрашивает, чем он занялся бы, если бы мог выйти на свободу. Как и подобает хорошему заключенному, № 819 отвечает: «Я не могу выйти, ведь сейчас я в этом замечательном месте».

Барден заканчивает свидание точно через пять минут. Все это время за столом сидит Серос, а Варниш стоит рядом. Охранников больше, чем посетителей! Гости с улыбкой прощаются, и лицо заключенного № 819 мрачнеет.

Входят родители заключенного Рича-1037. Барден немедленно садится на стол и строго на них смотрит. (Я впервые замечаю, что Барден чем-то похож на Че Гевару.)

№ 1037: «Вчера было немного странно. Сегодня мы тут вымыли все стены и вот убрали наши камеры… мы совсем не знаем, который час. Нас не выводят наружу и мы никогда не видим солнца».

Папа спрашивает, останутся ли они взаперти все две недели. Сын не знает наверняка, но предполагает, что да. Кажется, свидание проходит хорошо, беседа оживляется, но маму явно беспокоит внешний вид сына. Подходит Джон Лендри, он начинает болтать с Барденом, оба стоят достаточно близко, чтобы слышать разговор посетителей и заключенного. № 1037 не говорит, что охранники забрали его кровать и поэтому он спит на полу.

«Спасибо, что пришли», — говорит № 1037 с чувством.

«Были рады тебя повидать… скоро увидимся, послезавтра — наверняка».

Мама задерживается — № 1037 просит ее кому-то позвонить. «Будь молодцом и соблюдай правила», — напутствует она сына.

Папа мягко уводит ее к двери. Он знает, что если их визит слишком затянется, другие рискуют лишиться возможности пообщаться.

Когда во двор входит очаровательная девушка заключенного Хабби-7258, охранники дружно оживляются. Она несет коробку кексов — догадалась их угостить. Охранники охотно берут кексы. № 7258 разрешают съесть один кекс; они с девушкой оживленно беседуют. Кажется, они очень стараются не замечать, что рядом с ними стоят охранники; Барден все время топчется рядом, выбивая ритм дубинкой по столу.

В помещении звучит хит «Роллинг Стоунз» Time Is on My Side. Но посетители, которые приходят и уходят после коротких свиданий, кажется, не замечают иронии.

Мама все знает, но мы с папой хитрее

Я благодарю гостей, что они нашли время в своем плотном графике, чтобы нанести нам визит. Как руководитель исправительного заведения, я пытаюсь быть как можно более любезным и дружелюбным. Надеюсь, говорю я, они ценят то, что нам приходится делать, чтобы изучить тюремную жизнь в близких к реальности условиях, насколько это возможно в рамках эксперимента. Я отвечаю на вопросы о будущих свиданиях, о передаче посылок и выслушиваю просьбы уделить особое внимание их сыну. Механизм работает как часы, осталось всего несколько посетителей, и я смогу полностью сосредоточиться на возможной опасности, угрожающей нашей темнице. Однако от мыслей о ней меня отвлекает мать заключенного № 1037. Я не готов к тому, что она будет так сильно обеспокоена.

Вместе с отцом они входят в мой кабинет, и она с порога говорит дрожащим голосом: «Я не хочу создавать проблем, сэр, но я волнуюсь о сыне. Я никогда не видела его таким уставшим».

Ого! Она может создать серьезные проблемы! Но она права, № 1037 выглядит ужасно, он не только изнурен физически, но и подавлен психологически. Он выглядит практически хуже всех.

«Какие проблемы у вашего сына?»

Я реагирую немедленно и почти автоматически. Так обычно реагируют представители системы, когда кто-то ставит под сомнение ее деятельность. Как и те, кто несет ответственность за злоупотребления в реальной исправительной системе, я изображаю проблемы ее сына, как диспозиционные, будто это его собственные проблемы.

Ей нечего противопоставить этой диверсионной тактике. Она говорит, что он выглядит таким измученным, что он не спал всю ночь, и…

«У него бессонница?»

«Нет, он говорит, что охранники будят их по ночам для чего-то, что называется „перекличка“».

«Да, конечно, перекличка. Когда приходит новая смена охранников, они должны убедиться, что все заключенные на месте и сосчитать их. Поэтому заключенные должны назвать свои номера».

«Посреди ночи?»

«Наши охранники работают по восемь часов, и утренняя смена начинается в два часа ночи. Поэтому им приходится будить заключенных, чтобы убедиться, что никто не сбежал. Это разумно, не правда ли?»

«Да, но я не уверена, что…»

Она все еще не успокоилась, и я перехожу к другой, более мощной тактике. Я втягиваю в разговор папу, который до сих пор молчит. Я смотрю ему прямо в глаза — тем самым бросая вызов его мужской гордости.

«Простите, сэр. Как вы думаете, ваш сын может с этим справиться?»

«Конечно, может, он же настоящий лидер, вы знаете, он капитан… и…»

Слушая его вполуха и отмечая только интонацию и жесты, я поддерживаю его. «Я с вами согласен. Ваш сын, кажется, вполне способен справиться с этой жесткой ситуацией. — Повернувшись к маме, я добавляю, чтобы успокоить ее: — Не сомневайтесь, я присмотрю за вашим мальчиком. Спасибо, что пришли; надеюсь скоро снова вас видеть».

Отец твердо и мужественно жмет мне руку, а я подмигиваю ему с видом босса, который на его стороне. Мы молча признаем, что надо быть терпимыми к чрезмерной дамской эмоциональности. Какие же мы свиньи! И мы проделываем это на мужском «автопилоте»!

В качестве постскриптума к этому маленькому эпизоду, я получаю скромное письмо от миссис И., написанное в тот же вечер. Ее наблюдения и интуиция по поводу положения в нашей тюрьме и состояния ее сына оказались абсолютно точными.


Мы с мужем навестили нашего сына в «Стэнфордской окружной тюрьме». Обстановка показалась мне очень правдоподобной. Я не ожидала, что все будет так серьезно. Уверена, мой сын, добровольно вызвавшись участвовать в эксперименте, тоже этого не ожидал. Увидев его, я забеспокоилась. Он выглядел совершенно измученным, и его основная жалоба состояла в том, что он давно не был на свежем воздухе и не видел солнца. Я спросила, не пожалел ли он, что согласился участвовать, и он ответил, что сначала пожалел. Но затем его настроение несколько раз менялось, и сейчас он готов продолжать. Уверена, что заработанные им деньги будут самыми трудными в его жизни.
Мама заключенного № 1037.



P. S. Мы надеемся, что этот проект будет успешным.


Я забегаю вперед, но должен здесь добавить, что ее сына, Рича-1037, вначале одного из самых яростных мятежников, через несколько дней пришлось отпустить из тюрьмы, потому что на него навалился крайне острый стресс. Его мать совершенно точно почувствовала, что с ним происходит.

Нападения не было, и мы незаметно ретировались

Как только ушел последний посетитель, мы все вздохнули с облегчением: во время посещений мы были в самом уязвимом положении, и на нас никто не напал. Но угроза все еще существует! Пришло время противоповстанческих действий. Наш план состоит в том, что некоторые охранники снимут двери камер, чтобы создать впечатление беспорядка. Другие охранники должны сковать цепью ноги заключенных, надеть им на головы мешки и поднять в грузовом лифте из нашего подвала в большую пустую кладовку на пятом этаже, подальше от возможного вторжения. И если заговорщики ворвутся в тюрьму, то найдут одного меня. Я скажу им, что эксперимент окончен. Мы закончили его досрочно и отправили всех по домам, так что они опоздали и освобождать некого. После того как они проверят наш подвал и уйдут, мы приведем заключенных назад: у нас будет время, чтобы усилить безопасность тюрьмы. Мы даже думали, что можно взять в плен бывшего заключенного № 8612 и снова посадить его в камеру, если он будет среди нападающих, потому что он добился освобождения обманом.

Представьте себе эту сцену. Я в одиночестве сижу в пустом коридоре, ранее известном как «двор». Вокруг в беспорядке валяются остатки имущества Стэнфордской тюрьмы, на дверях камер уже нет решеток, таблички сняты, входная дверь распахнута. В возбуждении я уже готов приступить к реализации этого, как нам кажется, коварного макиавеллиевского плана. Но вместо мятежников появляется один из моих коллег-психологов — старый друг, серьезный ученый, мой бывший сосед по комнате в аспирантуре. Гордон спрашивает, что здесь происходит. Они с женой увидели заключенных на пятом этаже и посочувствовали им. Они вышли и купили им коробку пончиков, потому что ребята выглядели совершенно несчастными.

Я как можно быстрее и проще описываю ему исследование, все время ожидая внезапного вторжения захватчиков. Потом этот умник задает элементарный вопрос: «Скажи, а какова независимая переменная в вашем исследовании?» Мне стоило бы просто сказать, что это распределение предварительно отобранных испытуемых-добровольцев по ролям заключенных и охранников, которое, конечно же, было сделано случайно. Вместо этого я начинаю злиться.

Передо мной стоит угроза тюремного бунта. Безопасность моих людей и надежность моей тюрьмы держатся на волоске, а мне приходится спорить с этим яйцеголовым, бесплодным теоретиком с холодным сердцем, которого интересуют только смехотворные мелочи вроде независимых переменных! Я беседую с ним и думаю: сейчас он спросит, есть ли у меня программа реабилитации! Вот чучело. Я ловко отделываюсь от него и возвращаюсь к предстоящему нападению. Я все жду и жду.

Наконец, до меня доходит, что это были только слухи. Они ни на чем не основаны. Мы потратили огромное количество времени и сил, планируя, как мы будем отражать вымышленное нападение. Я, как дурак, умолял о помощи полицию; мы освободили грязную кладовку наверху, разобрали тюрьму на части и увели заключенных. А еще обиднее, потратили впустую бесценное время. И наконец, наш самый большой грех как исследователей: мы целый день не вели систематических наблюдений. И все из-за одного человека, который питает профессиональный интерес к распространению слухов и дезинформации и регулярно демонстрирует аудитории эти явления. Все смертные бывают ужасно глупы, особенно когда наши эмоции берут верх над холодным разумом.

Мы ставим на место двери камер и приводим заключенных обратно из жаркой, душной кладовки без окон, где они без всякого смысла просидели три часа. Какое унижение я испытал! Остаток дня мы с Крейгом, Кертом и Дэйвом не можем поднять друг на друга глаз. Мы молча соглашаемся держать все это при себе и не упоминать о «мании доктора 3.».

Мы сели в лужу, но они за это заплатят

Очевидно, все мы испытывали сильное разочарование. Мы также страдали от последствий когнитивного диссонанса: ведь мы охотно приняли на веру ложные слухи и предпринимали активные действия, не имея для этого достаточных оснований[89]. Мы также попали в ловушку группового мышления. Как только я, лидер, поверил в эти слухи, все остальные тоже в них поверили. Никто не взял на себя роль «адвоката дьявола», которая необходима каждой группе, чтобы избежать глупых и даже пагубных решений. Это напомнило мне о «катастрофическом» решении президента Джона Кеннеди провести операцию против Кубы в заливе Кочинос, закончившуюся полным фиаско[90].

Стало очевидно, что мы теряем научную беспристрастность и объективность, необходимую для проведения любых исследований. Я уже не был научным руководителем, а превращался в настоящего тюремного суперинтенданта. Это ярко проявилось в моей беседе с миссис И. и ее мужем, не говоря уже о моих переговорах с сержантом полиции. Но психологи тоже люди, и ими движут те же мотивы, которые они изучают как специалисты.

Наше общее чувство разочарования и замешательство незаметно распространялись по тюремному двору. Сейчас я понимаю, что нам нужно было просто признать свою ошибку и идти дальше. Но это так трудно — просто сказать: «Я совершил ошибку. Мне очень жаль». Вместо этого мы начали бессознательно искать «козлов отпущения», пытаясь снять с себя ответственность. И найти их было нетрудно. Ведь рядом были заключенные. И им придется сполна заплатить за наши неудачи и наше смятение.

Глава шестая

Среда: ситуация выходит из-под контроля

На четвертый день эксперимента я ожидаю более спокойной ситуации, и надеюсь, что бесконечные неприятности вторника, наконец, закончатся. Дневной график обещает, кажется, немало интересных событий, которые должны успокоить колебания, сотрясающие нашу тюрьму. Утром должен прийти священник, который раньше был тюремным капелланом. Я попросил его оценить, насколько наша мнимая тюрьма похожа на настоящую, и на основе реального тюремного опыта дать нам точку отсчета, в соответствии с которой ее можно оценивать. Его визит — ответ на мою услугу: недавно я предоставил ему материалы для доклада о тюрьмах, который он писал для нашей летней школы. Хотя его посещение планировалось еще до начала исследования, он должен решить двойную задачу, частично удовлетворив требование комитета по рассмотрению жалоб по поводу церковной службы. Сегодня же мы проведем первое заседание комиссии по условно-досрочному освобождению, где рассмотрим «дела» заключенных, подавших прошение об условно-досрочном освобождении. Комиссию возглавит главный консультант нашего проекта, Карло Прескотт. Будет интересно посмотреть, как он справится с полной переменой роли: из бывшего заключенного, неоднократно подававшего прошения об условно-досрочном освобождении, которые были отклонены, к председателю комиссии по условно-досрочному освобождению.

Обещанные вечерние свидания заключенных с родными и знакомыми должны смягчить страдания некоторых из них.

Кроме того, я планирую заменить заключенного: место мятежного Дуга-8612 займет новичок, заключенный № 416. Сегодня мы запланировали много дел, но все это — хорошая работа для суперинтенданта Стэнфордской окружной тюрьмы и ее сотрудников.

Священник входит в роль

Отец Макдермот довольно высокого роста — около 190 см. Он худой и подтянутый; складывается впечатление, что он регулярно посещает спортзал. Из-за лысины его лицо кажется больше. У него широкая улыбка, точеный нос и румяные щеки. Стоит он ровно, когда сидит, держит спину прямой, у него хорошее чувство юмора. Макдермот — ирландец, католический священник, ему уже под пятьдесят, и он был капелланом в одной из тюрем Восточного побережья[91]. Накрахмаленный воротничок и аккуратный выглаженный черный костюм делают его похожим на киношный образ энергичного пастора, который искренне печется о своей пастве. Я поражен той гибкостью, с которой он входит в роль священника и выходит из нее. Вот он — серьезный ученый, теперь — внимательный священник, а вот уже — профессионал, устанавливающий нужные контакты. Но он всегда возвращается к своей главной роли, к роли «человеколюбивого пастора».

В кабинете суперинтенданта мы просматриваем длинный список литературы с аннотациями, который я подготовил для него, чтобы помочь с докладом о межличностном насилии, который он пишет. Очевидно, он впечатлен, что я уделяю ему так много времени, и доволен списком. Затем он спрашивает: «Чем я могу вам помочь?»

Я отвечаю: «Все, о чем бы я хотел вас попросить — поговорить со всеми нашими студентами — участниками эксперимента, если вы располагаете временем, а потом на основании их рассказов и ваших собственных впечатлений дать мне честную оценку того, насколько реалистичной кажется вам наша мнимая тюрьма».

«Конечно, буду рад помочь. Я использую весь свой опыт общения с заключенными, я ведь несколько лет работал в Вашингтоне, округ Колумбия, в исправительном учреждении, куда меня назначили», — говорит отец Макдермот.

«Прекрасно. Я очень ценю вашу помощь».

Теперь приходит мой черед сменить роль: «Начальник тюрьмы объявил, что заключенные, которые хотят поговорить со священником, могут зарегистрироваться, чтобы получить эту привилегию. Некоторые действительно хотят поговорить с вами, а некоторые хотят попросить, чтобы в выходные вы провели здесь службу. Только один заключенный, № 819, заболел и хочет поспать, так что он не сможет с вами встретиться».

«Хорошо, пойдемте, это должно быть интересно», — говорит отец Макдермот.

Начальник тюрьмы поставил два стула у стены между второй и третьей камерами — для священника и заключенного, который будет с ним беседовать. Я приношу еще один стул для себя. Я хочу сидеть рядом со священником. Джаффе стоит рядом. С очень серьезным видом он лично сопровождает каждого заключенного из камеры для беседы. Джаффе, очевидно, наслаждается вымышленной реальностью происходящего: настоящий священник играет роль пастора для мнимых заключенных. Он полностью поглощен ситуацией. Меня же больше беспокоят вероятные жалобы заключенных и то, как поступит «настоящий священник», когда их услышит. Я прошу Джаффе попросить Керта Бэнкса снять всю сцену на видео с максимально близкого расстояния, но низкое качество нашей видеокамеры не позволяет сделать такой крупный план, как мне бы хотелось.

Почти все разговоры проходят по одной и той же схеме.

Священник представляется:

«Я — отец Макдермот, сын мой, а вас как зовут?»

Заключенный отвечает: «Я — заключенный № 5486, сэр», или «Я — № 7258, отец». Лишь немногие называют свои настоящие имена; почти все произносят только номера. Что любопытно, священник никак на это не реагирует; я очень удивлен. Очевидно, роли заключенных начинают поглощать наших испытуемых.

«В чем вас обвиняют?»

Заключенные отвечают: «кража», «вооруженное ограбление», «кража со взломом» или «статья № 459». Некоторые добавляют: «Но я невиновен» или «Меня обвиняют в… но я не делал этого, сэр».

Затем священник говорит: «Рад видеть вас, молодой человек» или произносит имя заключенного. Он спрашивает каждого, где он живет, о его семье, о посетителях.

«Почему у вас на ногах цепь?» — спрашивает отец Макдермот одного заключенного.

«Думаю, она должна мешать нам свободно передвигаться», — отвечает тот.

Некоторых он спрашивает о том, как с ними обращаются, как они себя чувствуют, есть ли у них какие-то жалобы, может ли он чем-то помочь. Затем наш пастор превосходит все мои ожидания и начинает спрашивать о юридических аспектах заключения.

«Кто-нибудь пишет вам?» — спрашивает он заключенных. А № 4325 он задает серьезный вопрос: «Что думает ваш адвокат о вашем деле?»

Ради разнообразия он иногда спрашивает: «Вы сказали своей семье, в чем вас обвиняют?» или «Вы уже встречались с государственным адвокатом?».

Внезапно мы оказываемся в «Сумеречной зоне»[92]. Отец Макдермот окончательно вошел в роль тюремного капеллана. Очевидно, наша мнимая тюрьма выглядит весьма реалистично, и священник поддался этой иллюзии — точно так же, как заключенные, охранники и я сам.

«Нам не разрешают звонить по телефону, и мы еще не были в суде; нам не говорят даже о дате судебного процесса, сэр».

Священник произносит: «Ну, кто-то должен заниматься вашим делом. Я имею в виду, вы можете бороться и здесь, но что толку просто написать апелляцию председателю уголовного суда? Ответа придется ждать очень долго. Ваша семья может связаться с юристом, потому что в вашем нынешнем положении у вас связаны руки».

Заключенный Рич-1037 говорит, что планирует «быть своим собственным адвокатом, потому что я скоро я стану юристом — через несколько лет я закончу юридическую школу».

Священник сардонически улыбается. «По моим наблюдениям, юрист, ведущий свое собственное дело, бывает слишком эмоционален. Вы ведь знаете эту поговорку: „Тот, кто представляет самого себя — или дурак, или адвокат“».

Я говорю заключенному № 1037, что его время закончилось, и на его место садится следующий.

Священник озадачен подчеркнуто официальным тоном Сержанта и его отказом обратиться к юрисконсульту, потому что «совершенно справедливо, что я отбываю срок за преступление, которое я, как полагают, совершил». «Другие тоже так думают, или он — особый случай?» — спрашивает Макдермот.

«Это особый случай, отец».

Сержант ни у кого не вызывает симпатии; даже священник относится к нему с подозрением.

Заключенный Пол-5704 ловко использует возможность «стрельнуть» у священника сигарету, хотя знает, что ему запрещено курить. Он закуривает, глубоко затягивается, посылает мне ироническую усмешку и двумя пальцами показывает знак «победа» — невербальный сигнал превосходства. Позже глава комитета по рассмотрению жалоб по максимуму использует это приятное отступление от тюремных правил. Я ожидаю, что он попросит еще одну сигарету «про запас». Но обратил внимание на то, что охранник Арнетт уже заметил это нарушение порядка. Я уверен, что позже он заставит заключенного сполна заплатить и за контрабандную сигарету, и за гадкую ухмылку.

Беседы с заключенными продолжаются, одна за другой, в светском тоне. Звучат жалобы на плохое обращение и нарушения правил. Я все больше беспокоюсь и смущаюсь.

Только заключенный № 5486 отказывается следовать этому сценарию, то есть делать вид, что это — реальная тюрьма, а он — настоящий заключенный, которому нужна помощь настоящего священника, чтобы вернуть себе свободу. Он — единственный, кто называет ситуацию «экспериментом», — экспериментом, который выходит из-под контроля.

Джерри-5486 — самый уравновешенный из всех заключенных, но наименее демонстративный. Я понимаю, что до сих пор он оставался почти невидимым, обычно охранники не требовали от него каких-то особых действий, и он ухитрялся оставаться незаметным во время перекличек, мятежей и беспорядков. С этого момента я буду бдительно за ним наблюдать.

Следующий заключенный, наоборот, очень хочет, чтобы священник помог ему получить помощь юриста. Но он ошеломлен тем, что она так дорого стоит.

«Предположим, ваш адвокат захочет прямо сейчас получить от вас 500 долларов в качестве предварительного гонорара. У вас есть 500 долларов? Если нет, вашим родителям придется найти эти деньги, а может быть, даже больше — и как можно скорее».

Заключенный Хабби-7258 принимает предложение священника о помощи и дает ему телефон матери, чтобы она могла нанять адвоката. Он говорит, что его двоюродный брат работает в офисе местного государственного защитника и мог бы заняться его делом. Отец Макдермот обещает выполнить его просьбу, и Хабби так искренне радуется, как будто Санта-Клаус подарил ему новую машину.

Ситуация становится все более странной.

Перед уходом, побеседовав с семью заключенными, отец Макдермот, в лучшей пасторской манере, спрашивает об оставшемся заключенном, которому, возможно, требуется помощь. Я прошу охранника Арнетта предложить заключенному № 819 несколько минут поговорить со священником; возможно, благодаря этой беседе он почувствует себя лучше.

Во время затишья, пока заключенный № 819 готовится к встрече со священником, отец Макдермот признается мне:

«Все они принадлежат к наивному типу заключенных. Они ничего не знают о тюрьме и не понимают, для чего она нужна. Это типично для образованных людей, которых я здесь вижу. Но именно такие люди нужны, чтобы попытаться изменить тюремную систему, — это завтрашние лидеры и сегодняшние избиратели, и скоро они будут формировать систему образования. Они просто мало знают о том, что такое тюрьма, и что она может сделать с человеком. Но то, что вы здесь делаете — хорошо, это их научит».

Я принимаю это как выражение доверия, мы договариваемся о времени проповеди в течение дня, но мое удивление не уменьшается.

Заключенный Стью-819 выглядит ужасно, и это еще мягко сказано: темные круги под глазами, растрепанные волосы торчат во все стороны. Утром Стью-819 провинился: в гневе он устроил разгром в своей камере — разорвал подушку и раскидал перья по полу. Его поместили в карцер, а сокамерникам пришлось за ним убирать. После вчерашнего свидания с родителями он подавлен. Его сокамерник сказал охранникам, что его родители остались вполне довольны встречей, а он — совсем наоборот. Они не слушали его жалоб, не обратили внимания на его состояние, которое он попытался им описать. Они все время говорили о каком-то чертовом спортивном матче, который только что посетили.

Священник: «Интересно, вы обсуждали возможность того, чтобы ваша семья пригласила для вас адвоката?»

№ 819: «Они знают, что я заключенный. Я сказал им, что я здесь делаю, о номерах, правилах, и как здесь трудно».

Священник: «Как вы себя чувствуете?»

№ 819: «У меня очень болит голова; мне нужен врач».

Я вмешиваюсь, пытаясь обнаружить причину его головной боли. Я спрашиваю, страдает ли он мигренями; может быть, головная боль вызвана усталостью, голодом, высокой температурой, напряжением, запором или проблемами со зрением.

№ 819: «Я просто чувствую себя вроде как уставшим. Я нервничаю».

Потом он дает себе волю и начинает плакать. По щекам катятся слезы, он тяжело вздыхает. Священник спокойно дает ему свой носовой платок.

«Неужели вам настолько плохо? Сколько времени вы здесь находитесь?»

«Всего три дня!»

«Вам не стоит воспринимать все это так близко к сердцу».

Я пытаюсь успокоить № 819, разрешаю ему уйти в комнату отдыха за пределами двора — она находится прямо позади помещения, где мы ведем видеозапись. Я говорю ему, что там он сможет отдохнуть, и я принесу ему поесть. Мы посмотрим, пройдет ли головная боль к обеду. Если нет, я отправлю его в студенческую поликлинику. В итоге я беру с него обещание не пытаться бежать, ведь он находится в помещении, которое практически не охраняется. Я говорю, что если он действительно так плохо себя чувствует, мы можем освободить его немедленно. Он настаивает, что хочет продолжать и обещает не предпринимать никаких подозрительных действий.

Священник, обращаясь к заключенному № 819: «Возможно, это реакция на запах. Здесь спертый воздух. Здесь неприятно пахнет, нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Ну вот запах этот, наверное, даже ядовит, он, конечно, слишком сильный, но зловоние — это тюремная реальность. (Макдермот чувствует запах мочи и экскрементов, прочно „поселившийся“ в нашей тюрьме. Мы к нему привыкли и не замечаем, пока кто-нибудь на него не укажет.) Приходится терпеть, многие заключенные с этим справляются».

Мы выходим со двора, идем по коридору в мой кабинет. Священник говорит, что исследование похоже на реальную тюрьму, и он наблюдает типичный «синдром впервые осужденного» — человек сбит с толку, раздражен, он испытывает гнев, депрессию и эмоционально нестабилен. Он уверяет меня, что подобные реакции исчезают примерно через неделю, потому что заключенный не сможет выжить, если «ведет себя как баба». Он добавляет, что, по его мнению, эта ситуация гораздо труднее для № 819, чем этот мальчик готов признать. Мы соглашаемся, что он нуждается в консультации. Я замечаю, что хотя у № 819 дрожали губы, тряслись руки и текли слезы, он все же не признал, что не может продолжать эксперимент, и не захотел уйти. Я думаю, что он не может смириться с тем, что оказался «слабаком», что его мужественности брошен вызов, и он хочет, чтобы мы — чтобы я — уговорил его уйти и тем самым сохранить свое лицо.

«Возможно. Это интересная точка зрения», — добавляет отец Макдермот, размышляя над тем, что только что произошло.

Мы прощаемся, и я мимоходом добавляю, что отец Макдермот ведь не собирается звонить родителям, не правда ли?

«Конечно, я должен им позвонить. Это моя обязанность».

«Несомненно, как же я раньше не подумал, это ваша обязанность, правильно». (Мне только не хватает родителей и юристов — священник собирается до конца играть роль настоящего капеллана. Он знает, что это не настоящая тюрьма и не настоящие заключенные, но, черт возьми, шоу должно продолжаться.)

Визит священника ярко освещает растущую путаницу между реальностью и иллюзией, между ролями и настоящей идентичностью участников эксперимента. Отец Макдермот — реальный священник в реальном мире, работавший в реальных тюрьмах, и хотя он вполне понимает, что наша тюрьма — мнимая, он так серьезно и глубоко играет свою роль, что невольно добавляет нашему шоу реалистичности. Он сидит прямо, особым образом держит руки, делает определенные жесты, наклоняется вперед, давая советы, понимающе кивает, похлопывает собеседников по плечу, хмурится наивности заключенных. Его тон и интонации возвращают меня в детство, в воскресную школу при католической церкви святого Ансельма. Он не мог бы исполнить роль священника убедительнее, даже если бы его прислало актерское агентство. Он так безупречно играет свою роль, что мне начинает казаться, будто мы все — герои какого-то странного фильма, и я восхищаюсь мастерством этого актера. Пожалуй, визит священника придает еще больше сходства нашей мнимой тюрьме с настоящей. Сильнее всего это влияет на тех заключенных, которые все еще помнят, что «это всего лишь эксперимент». Священник добавил исследованию новое измерение. Кто написал сценарий этого фильма? Франц Кафка? Или Луиджи Пиранделло?

В этот момент во дворе раздается крик. Это кричат заключенные. Они громко скандируют что-то о заключенном № 819.

Арнетт: «Заключенный № 819 плохо себя вел. Скажите это десять раз, громко».

Заключенные: «Заключенный № 819 плохо себя вел». (Снова и снова, много раз.)

Арнетт: «Что случилось с заключенным № 819, из-за того, что он плохо себя вел, заключенный № 3401?»

№ 3401: «Заключенный № 819 наказан».

Арнетт: «Что случилось с заключенным № 819, № 1037?»

№ 1037: «Я не знаю, господин надзиратель».

Арнетт: «Он наказан. Сначала, № 3401».

№ 3401 повторяет, а заключенный № 1037 добавляет еще громче: «Заключенный № 819 наказан, господин надзиратель».

Заключенному № 1037 и всем остальным по очереди задают один и тот же вопрос, и каждый отвечает одно и то же, а потом все вместе.

Арнетт: «Давайте повторим пять раз, чтобы убедиться, что вы запомнили. Заключенный № 819 плохо себя вел, и поэтому у вас в камерах беспорядок. Давайте повторим это десять раз».

«Из-за того, что сделал заключенный № 819, в моей камере беспорядок».

Заключенные снова и снова повторяют эту фразу, но № 1037 — тот, который хочет быть юристом, молчит. Охранник Джон Лендри угрожающе указывает на него дубинкой, чтобы заставить присоединиться к остальным. Арнетт велит всем замолчать, чтобы выяснить, что не понравилось Лендри; Лендри говорит, что № 1037 не слушается.

Заключенный № 1037 обращается к Арнетту: «У меня есть вопрос, господин надзиратель. Нам ведь запрещено лгать?»

Арнетт, в своей самой официальной, бесстрастной, поистине неповторимой манере, отвечает: «Нас не интересуют ваши вопросы. Вам дали задание, ваше дело — его выполнять. Итак: из-за того, что сделал заключенный № 819, в моей камере беспорядок. Десять раз».

Заключенные повторяют, но сбиваются, и им приходится повторить одиннадцать раз.

Арнетт: «Сколько раз вам сказали это повторить, заключенный № 3401?»

№ 3401: «Десять раз».

Арнетт: «Сколько раз вы это сделали, мистер 3401?»

№ 3401: «Десять раз, господин надзиратель».

Арнетт: «Неправильно, вы все сделали это одиннадцать раз. Теперь повторите снова, сделайте это как следует, сделайте это десять раз, как я приказал: „Из-за того, что сделал заключенный № 819, в моей камере беспорядок“».

Они выкрикивают эту фразу еще десять раз.

Арнетт: «Теперь принимаем исходное положение».

Без всяких колебаний все тут же опускаются на пол для отжиманий.

«Вниз, вверх, вниз, вверх. № 5486, это не танец живота, это отжимания, держи спину прямо. Вниз, вверх, вниз, вверх, вниз и остались внизу. Перевернулись на спину, будем поднимать ноги».

Арнетт: «15 сантиметров — важная цифра, ребята. Все поднимают ноги на 15 сантиметров над полом, и ноги остаются в этом положении до тех пор, пока все ноги не окажутся на одной высоте».

Охранник Джон Лендри меряет, действительно ли ноги заключенных подняты ровно на пятнадцать сантиметров.

Арнетт: «Все вместе, десять раз: я не буду плохо себя вести, как № 819, господин надзиратель».

Арнетт: «Теперь как можно громче: я не буду плохо себя вести, как № 819, господин надзиратель!»

Все повинуются и повторяют в унисон. Заключенный № 1037 отказывается кричать, но повторяет вместе со всеми, а Сержант только рад продемонстрировать власти свое повиновение. Затем в ответ на заключительную команду охранника все очень вежливо произносят: «Большое спасибо за эту прекрасную перекличку, господин надзиратель».

Безупречный хор заключенных стал бы предметом зависти для любого хормейстера или гитлерюгенд-фюрера, думаю я. Как же далеко они — или мы — продвинулись с воскресенья, от хихиканья и нахальных выходок новоявленных заключенных!

Ты уже не № 819; пора домой, Стюарт

Понимая, что № 819 мог слышать все это из задней комнаты, отделенной всего лишь тонкой перегородкой, я спешу проверить, как он там. Я обнаруживаю, что он свернулся в комок, У него истерика. Я обнимаю его, пытаясь успокоить, я уверяю его, что с ним все будет в порядке, как только он уедет Домой. К моему удивлению, он отказывается сходить со мной к врачу, а потом уйти домой. «Нет, я не могу уйти. Я должен остаться», — говорит он сквозь слезы. Он не может уйти, зная, что другие заключенные называют его «плохим заключенным», что разгром, который он устроил в камере, привел к новым унижениям для всех. Он явно не в себе, но готов вернуться в тюрьму, чтобы доказать, что он — не «слабак».

«Послушай. Сейчас ты не заключенный № 819. Ты Стюарт, а я — доктор Зимбардо. Я психолог, а не тюремный суперинтендант, и это — не настоящая тюрьма. Это всего лишь эксперимент, и все эти парни — такие же студенты, как и ты. Тебе пора домой, Стюарт. Пойдем со мной. Пойдем».

Он прекращает рыдать, вытирает слезы, поднимается и смотрит мне в глаза. Он похож на маленького ребенка, которому приснился кошмар. А теперь папа уверяет его, что этот монстр ненастоящий, и все будет хорошо, как только он в это поверит. «Итак, Стюарт, пойдем». (Мне удалось развеять его иллюзию, но моя собственная иллюзия никуда не делась.)

Отдавая Стью его одежду и выпуская его на свободу, я вспоминаю, что его день начался с серьезной проблемы, которая и подготовила почву для этого эмоционального срыва.

У № 819 начинаются неприятности

В журнале начальника тюрьмы записано, что № 819 отказался встать во время подъема, в 6.10 утра. За это его отвели в карцер, а позже предоставили только половину положенного времени в туалете. Все, в том числе и № 819, присутствовали на пятнадцатиминутной перекличке в 7.30 утра, несколько раз рассчитавшись в разном порядке. Но № 819 отказался выполнять упражнения. Охранник наказал за это всех, заставив других заключенных стоять с вытянутыми руками до тех пор, пока № 819 не подчинится.

Но № 819 не уступал, и другие заключенные начали опускать руки, потому что устали. № 819 снова оказался в карцере, где позавтракал в темноте, но отказался съесть яйцо. Его выпустили, чтобы он выполнил дневную работу: ему поручили голыми руками чистить туалеты и без конца бессмысленно переносить туда-сюда ящики вместе с другими заключенными. Вернувшись в камеру, № 819 заперся в ней. Он отказался снимать колючки с одеяла, брошенного в его камеру. Его сокамерников, № 4325 и новичка № 8612 заставили делать дополнительную работу — снова переносить ящики из одной кладовки в другую, пока № 819 не уступит. Он все равно не подчинился и потребовал вызвать врача. Сокамерники разозлились на его упрямство, из-за которого пострадали.

В отчете смены Сероса сказано: «Заключенный заперся в своей камере. Мы достали дубинки и собирались его вывести. Он не хотел выходить. Мы заставили всех встать у стены с поднятыми руками. Он сидел в своей камере и смеялся. Я не думал, что он так поступит. Мы оставили его в покое. Остальные заключенные разозлились на нас. Я просто улыбнулся и продолжал выполнять свою работу».

Охранник Варниш в своем отчете отмечает психологическую важность поведения этого заключенного: «Очевидное безразличие заключенного № 819 к страданиям его товарищей их возмущает». В своем отчете Варниш продолжает жаловаться на отсутствие ясных правил о том, что можно, а что нельзя делать по отношению к заключенным. «Я не знал, какие методы воздействия можно применять к заключенным, и это меня беспокоило, потому что границы не были ясно определены»[93].

Венди реагировал на ситуацию иначе: «Я чувствовал себя увереннее, чем в предыдущий день. Мне нравилось будить заключенных в 2.30 ночи. Издеваясь над ними, я удовлетворял свои садистские наклонности». Это весьма примечательное замечание, я не думаю, что он смог бы сделать его всего четырьмя днями раньше.

«Крутой» охранник Арнетт в своем отчете добавляет: «Единственный раз, когда я почувствовал, что выхожу из роли, — когда мы успокаивали заключенных № 819 и № 1037, несколько раз они создавали нам большие проблемы. В эти моменты я был не столь тверд, как требовалось»[94].

«По сути, самый подавляющий аспект тюремного опыта — полностью оказаться во власти других людей, которые пытаются сделать вашу жизнь как можно более трудной и неприятной, — позже говорил мне Стью-819. — Я просто не выношу, когда меня унижают. Я по-настоящему возненавидел этих охранников-фашистов и очень сочувствовал другим заключенным. Мне нравилось, когда заключенные не слушались, и меня возмущала слабость и полное повиновение других. Еще у меня пропало чувство времени, потому что неприятные моменты каждого дня казались мне гораздо длиннее, чем если бы они были приятными. Хуже всего была депрессия, которая у меня началась из-за того, что меня постоянно унижали, и я не знал, как отсюда выбраться. Лучше всего было, когда меня, наконец, освободили»[95].

Предательство «стукача»

Как вы помните, мы внедрили в тюрьму информатора, Дэвида, который занял место заключенного № 8612. К сожалению, он не дал нам никакой полезной информации, потому что проникся сочувствием к заключенным и почти сразу перешел на их сторону. Утром я освободил его, чтобы поговорить с ним и узнать, как он оценивает ситуацию. В интервью с начальником тюрьмы и со мной наш неудавшийся информатор ясно выразил презрение к охранникам и недовольство тем, что ему не удалось убедить заключенных не подчиняться приказам. Он сказал, что утром кто-то из охранников приказал ему наполнить кофейник горячей водой в ванной, а другой охранник вылил воду и велел налить холодной воды, отчитав за неповиновение приказам. Это «мелкое» издевательство привело его в ярость. Он говорил и об искажении восприятия времени. Длительность событий увеличивалась и искажалась, особенно когда его будили ночью ради бесконечных перекличек. Он сказал, что чувствовал странное отупение, как будто все было в тумане. «Произвол и идиотские приказы охранников очень раздражают».

В своей новой роли «информатора, превратившегося в заключенного-бунтаря», он рассказал нам о своем плане побудить товарищей к действию. «Сегодня я решил быть плохим заключенным. Я хотел создать среди заключенных своего рода дух сопротивления. Наказание, при котором заключенных заставляли делать больше, если кто-то из них отказывался работать или выйти из камеры, возможно только в том случае, если все готовы слушаться. Я попытался побудить их сопротивляться. Но все они делали то, что им говорили, даже самые оскорбительные задания, например, переносили содержимое одной кладовки в другую и обратно или чистили унитазы голыми руками».

Дэвид сказал, что никто не злится на меня или на начальника тюрьмы, который воспринимается главным образом просто как голос в потрескивающем громкоговорителе. Но сам он и все остальные ненавидят охранников. Утром он сказал одному из них: «Господин надзиратель, как вы думаете, когда эта работа закончится, у вас будет достаточно времени, чтобы снова стать человеком?» Конечно, за это его отправили в карцер.

Он расстроился, потому что ему не удалось убедить других заключенных отказаться вытянуть руки в качестве коллективного наказания за проступок заключенного № 819. В итоге они опустили руки, но от усталости, а не потому, что не хотели слушаться. Дэвид был разочарован тем, что ему не удалось стать эффективным организатором, это ясно видно из его отчета:


«Возможности для передачи сообщений очень ограничены — когда все громко кричат, это невозможно остановить. Когда наступала тишина, я пытался говорить со своими сокамерниками, но № 819 все время сидит в карцере, а другой парень, № 4325 [Джим] — просто „тормоз“, и с ним не о чем говорить. А вы знаете, что за едой, когда я мог бы побеседовать со всеми парнями о том, чтобы не подчиняться охранникам, разговаривать запрещено. Как будто энергия остается внутри и никак не может перейти в действия. Я расстроился, когда один парень сказал мне: „Я хочу получить условно-досрочное освобождение. Не мешай мне. Если хочешь нажить себе проблемы, прекрасно, но не трогай меня!“»[96].


Дэвид не рассказал нам о новых «подсудных замыслах», например, о планах побега или краже ключа от наручников. Но его личные размышления подтверждают, что в умах заключенных действовала мощная сила, подавлявшая групповое сопротивление. Они начали концентрироваться на внутренних переживаниях и думать только о себе — о том, что им нужно сделать, чтобы выжить, а может быть, даже заслужить условно-досрочное освобождение.

Познакомьтесь с новым заключенным

Чтобы пополнить редеющие ряды заключенных, мы приводим в тюрьму нового заключенного, № 416. Этот новичок скоро сыграет важную роль. Впервые мы видим его на видео в углу двора. Он входит в здание тюрьмы с бумажным мешком на голове; охранник Арнетт раздевает его донага. Он очень худой, «кожа да кости», как говорила моя мама. Все его ребра можно пересчитать с расстояния в три метра. Он выглядит довольно жалко и еще не знает, что его ждет.

Арнетт медленно и тщательно обсыпает его «дезинфицирующим порошком». В первый день эксперимента охранники делали это не слишком добросовестно, потому что им нужно было успеть обработать нескольких вновь прибывших заключенных. Сейчас у Арнетта достаточно времени, и он превращает эту процедуру в особый очистительный ритуал. Он натягивает на заключенного № 416 робу, надевает цепь на лодыжку и венчает дело новой шапочкой. Voila! Новый заключенный готов. В отличие от остальных, которые постепенно привыкали ко все более жестокому произволу и враждебности охранников, № 416 оказывается в эпицентре всего этого безумия без всякой подготовки.


«Я был оглушен „арестом“. Я был в резерве, и меня не задерживала полиция, как других. Мне позвонила секретарь и попросила явиться на факультет психологии перед обедом. Я был рад получить работу и счастлив, что у меня появился шанс принять участие в эксперименте. (Как вы помните, мы платили добровольцам за две недели.) Я подождал, вышел охранник, я назвал свое имя, и он немедленно надел на меня наручники, надел на голову бумажный мешок, повел меня вниз по лестнице, и мне пришлось какое-то время стоять, положив руки на стену, с расставленными ногами. Я понятия не имел, что происходит. Я ожидал каких-то унижений, но все было намного хуже, чем я думал. Я не ждал, что спущусь вниз, и меня тут же разденут, проведут дезинфекцию и начнут бить по ногам дубинкой. Я решил, что не буду реагировать на действия охранников и просто понаблюдаю за тем, как себя ведут другие заключенные. Я сказал себе, что буду держаться в стороне, но со временем я забыл, почему я здесь. Я думал о деньгах. Внезапно № 416 превратился в заключенного — совершенно ошеломленного и сбитого с толку»[97].


«О, благодать»[98]: в ироническом ключе

Новый заключенный поступает как раз в тот момент, когда Арнетт диктует письмо; заключенные должны отправить его посетителям, которые придут к ним на следующий день. Охранник читает текст вслух, заключенные записывают его на тюремных бланках. Потом он требует, чтобы каждый вслух повторил часть письма. В письме говорится:


«Дорогая мама!
Я прекрасно провожу время. Кормят прекрасно, здесь множество игр и развлечений. Охранники обращаются со мной очень хорошо. Они прекрасные ребята. Тебе бы они понравились, мама. Приходить не нужно, все в полном порядке.
Искренне твой, любящий сын».


«И подпишитесь своим настоящим именем, каким бы оно ни было».

Охранник Маркус собирает письма, чтобы отнести их на почту, — конечно же, после того, как они будут просмотрены на предмет запрещенной информации или запрещенных жалоб. Заключенные мирятся с этим, потому что посещения родных и близких стали для них очень важными — всего после нескольких дней без семьи и друзей. Связь с внешним миром нужно поддерживать, это помогает не забыть, что наш мрачный подвал — не единственная реальность.

Как только дверь в первую камеру закрывается, начинает назревать новая проблема. Находчивый № 5704, который утром без смущения «стрельнул» сигарету у священника, пытается открыть дверь, чтобы показать, что он волен входить и выходить в любой момент. С совершенно бесстрастным видом охранник Арнетт берет веревку, обвязывает ее вокруг прутьев и тянет через простенок, обвязывая прутья на двери второй камеры. Он делает это так методично, как будто участвует в конкурсе скаутов на умение вязать узлы. Привязывая веревку к прутьям одной камеры, протягивая ее к другой камере, чтобы двери нельзя было открыть изнутри, он насвистывает мелодию вальса «Голубой Дунай». Арнетт умеет свистеть. На сцене появляется Джон Лендри — дубинкой он туго закручивает веревку. Охранники одобрительно улыбаются друг другу: они хорошо поработали. Теперь никто не может войти в первую и вторую камеры или выйти из них, пока охранники не выяснят, как починить испорченный замок, который, скорее всего, сломал № 5704.

«Никаких сигарет, № 5704, до тех пор, пока эта дверь будет заблокирована. Если выйдешь, окажешься в одиночке».

Рич-1037 угрожающе кричит из второй камеры: «У меня есть оружие!»

Арнетт отвечает: «У тебя нет оружия. Мы можем открыть эту камеру в любой момент».

Кто-то кричит: «У него есть игла!»

«Это нехорошо, что у него есть игла. Нам придется ее конфисковать и как следует его наказать».

Лендри сильно бьет дубинкой по дверям всех камер, напоминая, кто здесь главный. Вслед за ним Арнетт тоже бьет по прутьям на двери второй камеры, чуть не разбив руки одного заключенного, тот вовремя успевает их отдернуть. Затем, как во время мятежа утром второго дня, Джон Лендри начинает распылять во вторую камеру холодный углекислый газ из огнетушителя. Лендри и Маркус просовывают дубинки сквозь прутья, чтобы помешать обитателям камеры открыть дверь, но один заключенный из второй камеры выхватывает дубинку. Обитатели камеры начинают дразнить охранников. Назревает новый бунт — и теперь у заключенных есть оружие.

Арнетт сохраняет спокойствие. После некоторого обсуждения охранники решают вынуть замок из пустой комнаты и установить его в дверь первой камеры.

«В конечном счете, ребята, мы все равно добьемся своего, вопрос лишь в том, сколько времени это займет», — спокойно говорит он остальным охранникам.

В итоге охранники снова одерживают победу; они врываются в обе камеры и уводят главного заводилу № 5704 в одиночку. На сей раз они не хотят рисковать. Перед тем, как утащить его в карцер, они связывают ему руки и ноги веревкой, которую отвязывают от дверей камер.

Из-за этого инцидента все заключенные остаются без обеда. Это очень плохо для № 416, нашего новичка. На завтрак он только выпил кофе и съел печенье. Он проголодался и может только изумленно наблюдать за тем, как вокруг него разворачиваются все эти причудливые события. Было бы неплохо съесть что-нибудь горячее, думает он. Вместо обеда заключенных выстраивают в ряд у стены. Пола-5704 выпускают из карцера, но он все еще связан и беспомощно лежит на полу во дворе. Он служит живым предупреждением против дальнейших мыслей о мятежах.

Охранник Маркус приказывает всем подпрыгивать и петь при этом забавную детскую песенку.

«У вас, ребята, такие хорошие голоса, что мы будем петь „О, благодать“, — говорит Арнетт. — Мы споем всего один куплет, я не собираюсь испытывать терпение Господа».

Заключенные опускаются на пол, чтобы начать отжиматься, и № 416 в первый раз удостаивается внимания:

«Ты будешь петь. Запоминай слова, № 416. „О, благодать, спасен тобой я из пучины бед; был мертв и чудом стал живой, был слеп и вижу свет, Господь свободу мне открыл…“».

Лежа на полу, Пол-5704 подсказывает Арнетту правильные слова.

«Нет, мы будем петь так, как я сказал. Возможно, это не точные слова, но мы будем петь именно так. — Потом он зачем-то меняет последнюю строку: — „Господь, свободен я теперь…“»

Очевидно, Арнетт знает, что он хорошо свистит. Он начинает насвистывать мелодию Amazing Grace и делает это снова и снова, чисто и мелодично. Заключенные аплодируют ему, искренне оценив его талант, несмотря на его надменность и жестокость. Охранники Лендри и Маркус возвращаются к столу, заключенные продолжают петь — разумеется, фальшиво и вразнобой. Арнетт недоволен:

«Откуда взялись эти люди? Из гетто на Шестой авеню в Сан-Франциско, что ли? Давайте еще раз».

Нарушитель спокойствия, № 5704, предпринимает еще одну попытку исправить неточные слова, но Арнетт использует эту возможность, чтобы еще раз повторить, громко и ясно:

«Конечно, здесь есть неточности; но мы поем тюремную версию. Неважно, что в ней не те слова, потому что охранники всегда правы. № 416, ты встаешь, все остальные продолжают отжиматься. № 416, пока все отжимаются, ты поешь „О, благодать“, так, как я сказал».

Всего через несколько часов после появления в тюрьме № 416 оказывается в центре внимания Арнетта, который изолирует его от других заключенных и вынуждает выполнять бессмысленную задачу. Видеосъемка зафиксировала этот печальный момент: тощий заключенный срывающимся голосом поет песню о свободе духа. Его опущенные плечи и понурый взгляд ясно говорят, что он испытывает чрезвычайное неудобство, и ему становится только хуже, когда его поправляют и заставляют повторить песню, а другие продолжают отжиматься — вверх-вниз, вверх-вниз… Парадокс: заключенные по приказу поют песню свободы в подавляющей атмосфере, где она служит аккомпанементом для бессмысленных отжиманий. № 416 надеется, что его не ударят — ни Арнетт, ни другие охранники.

Непонятно, почему Арнетт его выделил. Возможно, просто для того, чтобы быстрее добиться от него послушания. А может быть, жалкий, тощий на вид № 416 раздражает его, всегда ревностного и деятельного.

«Теперь, когда вы распелись, № 416 поет детскую песенку, а все остальные ложатся на спину и поднимают ноги. Я хочу, чтобы № 416 пел очень громко, так громко, чтобы его услышал любимец заключенного № 5704 Ричард Никсон, где бы его ни носило. Ноги вверх. Вверх! Вверх! Все поем еще несколько раз, особенно подчеркивая последнюю строчку: „Жизнь — всего лишь сон“».

Заключенный Хабби-7258, все еще пытаясь иронизировать, спрашивает, можно ли спеть «Тюремная жизнь — всего лишь сон». Заключенные буквально выкрикивают эти слова, тяжело дыша. Ситуация становится еще более странной.

Возвращение телеоператора

Днем нас посещает телеоператор с местного телеканала Сан-Франциско KRON. Его прислали, чтобы сделать краткое продолжение воскресного репортажа, вызвавшего интерес на телеканале. Я разрешил ему снимать только из окошка Для наблюдений и разговаривать о ходе эксперимента только с начальником тюрьмы и со мной. Мне не нужны внешние вмешательства, влияющие на взаимоотношения между заключенными и охранниками. Я так и не посмотрел, что он снял в этот день, потому что у нас было множество более срочных дел, требовавших внимания, а потом возникли новые проблемы[99].

Прощай, дневная смена, здравствуй, ночная смена

«Пришло время готовиться к воскресной службе, — говорит Арнетт заключенным, хотя сегодня только среда. — Все становятся в круг и берутся за руки, как во время религиозной церемонии. Скажи: „Привет, № 416, я твой друг, № 5704“. Потом каждый из вас приветствует нового товарища».

Все говорят по кругу. Кажется, это очень трогательная церемония. Я удивлен тем, что Арнетт предложил это забавное общее действо. Но затем он все портит: оставаясь в кругу, все должны прыгать и петь «Встаньте, дети, встаньте в круг», тогда как № 416 в одиночестве должен стоять в центре.

Перед окончанием смены Арнетт делает еще одну перекличку, и теперь Джон Лендри диктует, как нужно петь. Это первая перекличка для № 416, и он с недоверием качает головой, наблюдая, как другие заключенные послушно выполняют команды. Арнетт продолжает свои бесчеловечные упражнения до самой последней минуты, пока не заканчивается его смена.

«С меня хватит, возвращайтесь в свои клетки. Приведите свои камеры в порядок, чтобы когда придут посетители, их вид не вызвал у них отвращения. — Он уходит, насвистывая „О, благодать“. На прощанье он добавляет: — Увидимся, ребята. До завтра, мои дорогие поклонники».

Лендри считает нужным добавить: «Я хочу, чтобы вы поблагодарили своих надзирателей за то время, которое они сегодня провели с вами».

Все неохотно говорят: «Спасибо, господа надзиратели».

Джону Лендри не нравится эта «дерьмовая благодарность» и, выходя со двора вместе с Маркусом и Арнеттом, он заставляет их кричать громче. Как только они скрываются из виду, приходит ночная смена: Джон Уэйн и его ревностная команда.

Новый заключенный, № 416, позже рассказал нам о том, как боялся охранников:


«Каждая новая смена охранников приводила меня в ужас. В первый же вечер я понял, что желание принять участие в этом исследовании было глупостью. Я решил во что бы то ни стало побыстрее отсюда выбраться. Именно так я и вел бы себя в тюрьме, если бы у меня была малейшая возможность. Ведь это была настоящая тюрьма, только ею управляли психологи, а не государство. Я решил объявить голодовку, я отказался есть, я думал, что заболею, и они будут вынуждены отпустить заключенного № 416. Я решил следовать этому плану, несмотря ни на какие последствия»[100].


За ужином № 416 действительно последовал своему плану и отказался от еды, хотя был очень голоден.

Хеллман: «Эй, ребята, сегодня у нас на ужин прекрасные горячие сосиски».

№ 416 (бойко): «Мне не нужно, сэр, я не буду есть ничего, что вы мне дадите».

Хеллман: «Это нарушение правил, и ты будешь соответствующим образом наказан».

№ 416: «Не важно, я не буду есть ваши сосиски».

В качестве наказания Хеллман уводит № 416 в карцер. Это первый из множества его визитов сюда, а Барден настаивает, чтобы при этом в каждой руке № 416 держал по сосиске. После того как все поужинали, № 416 приходится сидеть и смотреть на тарелку с двумя холодными сосисками. Неожиданный акт неповиновения приводит охранников ночной смены в бешенство, особенно Хеллмана, который думал, что сегодня вечером все будет в полном порядке, и после того, как были решены вчерашние проблемы, ночь пройдет спокойно. А теперь эта «заноза в заднице» не слушается и начинает подстрекать других, как раз тогда, когда охранникам кажется, будто они полностью взяли верх над заключенными и подчинили их своей воле.

Хеллман: «Ты не будешь есть эти вонючие сосиски? Ты хочешь, чтобы я взял эти сосиски и засунул их тебе в задницу?

Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я взял их и засунул тебе в задницу?»

№ 416 ведет себя стоически, без всякого выражения смотрит вниз, в тарелку с сосисками.

Хеллман понимает, что пришло время тактики «разделяй и властвуй»: «Так, слушайте все. № 416, если ты не съешь свои сосиски, что является актом неповиновения, сегодня вечером всем заключенным будет отказано в свиданиях. Все слышали?»

«Очень сожалею. Мои личные действия не должны иметь последствий для других», — спокойно и высокомерно отвечает № 416.

«Это не личные действия, а действия заключенного, а их последствия определяю я!» — кричит Хеллман.