Корсо об этом уже думал: месть Переса с треском провалилась и испанец не мог не понимать, что, спасая свои яйца, Собески признается в изготовлении подделок. Но коп был уверен, что стремление уничтожить того, кто провел его, оказалось для Переса надеждой – очень хрупкой – спасти лицо.
– Пока что у меня нет всех ответов, – осторожно сказал он. – Но я не удивлюсь, если выяснится, что он припас еще кое-что.
– Позвоню, когда будет информация.
– Не забудь самое главное: я хочу знать, в какой гостинице он остановился в Париже.
– Что ты задумал?
– Просто с сегодняшнего вечера не хочу оставлять его без присмотра.
Он дал отбой и принялся решать другую насущную проблему: Тедди. Закончились те времена, когда он мог экспромтом затеять слежку или засесть в засаду на всю ночь, просто позвонив Эмилии. Отныне в течение «его» недель в семь часов как штык он должен сменять бебиситтершу. Он позвонил няне, чтобы выяснить, согласна ли она на несколько дополнительных часов. No way
[78]. В восемь у девушки курсы китайского языка в Институте востоковедения.
Корсо задумался. И речи не может быть о звонке Эмилии. Он выбрал немногим лучшее решение: Мисс Берет. За последние месяцы у молодой женщины было время познакомиться с Тедди и приручить его.
Стефан терпеть не мог просить ее о подобных услугах, тем самым наделяя любовницу той значимостью в своей жизни, которую не готов был за ней признать. Конечно же, она согласилась, и он внезапно ощутил прилив благодарности к партнерше, которой давал так мало, получая в ответ так много.
Повесив трубку, он попытался представить себе соприкосновение дьявольского мира, в котором он жил, – мира всяких Собески и Пересов, обезображенных женщин и поддельных картин Гойи – с уютным мирком, в котором существовали его сын и Мисс Берет. Единственным связующим звеном в этих двух абсолютно непересекающихся вселенных был он сам, перегретый предохранитель, вечно на волосок от того, чтобы сгореть окончательно.
Мобильник завибрировал у него в руке: Барби, уже.
Наверняка с новостями о мадридском волчаре.
77
Квартал улицы Юшет напоминал плохой результат анализа на холестерин. Вены и артерии забиты жиром настолько, что толпящемуся простонародью с трудом удавалось проталкиваться. Растекающиеся переулки, где греческие рестораны и киоски с кебабом ютились чуть ли не дверь в дверь. Этому крошечному перенаселенному району удалось то, чего не смогли осуществить две тысячи лет истории: при помощи перегретого масла и комплексных обедов для туристов примирить греков и турок.
Корсо двигался быстрым шагом, лавируя между закутанными прохожими, уши ломило от игры якобы критских музыкантов (на самом деле все они были с севера Африки), которые наяривали сиртаки с привкусом кускуса. Он постоянно натыкался на вооруженных до зубов полицейских в черном и с собаками – борьба с терроризмом обязывает, – которые вносили легкую нотку паранойи в атмосферу этого и без того гнетущего квартала. Не говоря уж о рождественских украшениях, еще больше утяжелявших картину: светящиеся гирлянды, неоновые звезды, мерцание со всех сторон…
Против всех ожиданий Перес остановился не в дорогом парижском отеле, а в скромной трехзвездочной гостинице на бульваре Сен-Мишель: скромность и неприметность… Получив информацию, Корсо сразу же рванул туда и засел недалеко от отеля «Сен-Северен», рядом с одноименной церковью. Когда он разглядывал фасад, у него возникло ощущение, что он подстерегает хищника, пока тот зализывает раны в своем логове. Перес прятался: его по-прежнему мучила уязвленная гордость, кровоточащее унижение, которое никто и ничто – даже месть – не могли умерить.
Когда пробило девять, продрогший Корсо зашел в какую-то блинную, из крошечного зала которой открывался прекрасный вид на гостиницу. Чуть позже он получил последние новости от Барби: краткую сводку сведений, которые ей удалось собрать о вышеупомянутом Альфонсо Пересе. На самом деле ничего особенного, но достаточно, чтобы подтвердить его интуитивные подозрения.
Миллиардер имел весьма специфический профиль: в молодости он отмотал срок за насильственные действия и мошенничество, потом сумел сколотить состояние на переработке отходов. Другими словами, этот мадридский Фрэнк Нитти провел бо́льшую часть жизни носом в помойке и вольно дышал только рядом со своей коллекцией живописи.
У него было много жен, много детей, но жил он всегда один в каком-либо из своих многочисленных домов. Никто никогда не знал, где именно он сейчас находится, еще меньше было известно о том, где он прячет свои произведения искусства. Время от времени он ненадолго предоставлял одно из них какому-нибудь музею, как «Pinturas rojas» – фонду Чапи, но главную часть коллекции ревниво держал при себе.
Корсо догадывался, что эти сокровища были единственным предметом его гордости, единственной страстью и особенно он кичился тем, что считался знатоком в этой области. И вот грубый развратный прохвост разрушил единственный смысл его жизни.
В десять вечера Перес вышел из гостиницы. По части незаметности он мог бы придумать что-нибудь получше. На нем был светло-серый костюм с мягкими безупречными складками и та же шляпа, в которой он напоминал мафиозо из Центральной Америки. В разгар зимы выглядело это, как говорится, затейливо.
Перес пошел по улице Сен-Северен, пробираясь сквозь толпу. Отследить его было просто: единственный человек в светлом посреди этого муравейника. Его шляпа напоминала флажок, который поднимают гиды, чтобы никто из группы не потерялся.
Корсо сам не знал, на что надеется. Перес в Париже был только проездом, нет никаких причин думать, что он себя выдаст или совершит что-то предосудительное. Тем не менее после погони в Мадриде эта ночная прогулка смахивала на матч-реванш. На этот раз Корсо его не потеряет…
Перес свернул направо, на улицу Арфы, и ускорил шаг. Корсо выждал пару секунд, свернул тоже и обнаружил забитую народом улицу, где невозможно было что-то рассмотреть дальше чем на пять метров. Над тысячами голов подрагивали фонари, готовые вот-вот сорваться и поразить всех током.
Корсо нырнул в толчею. В Париже он дома и не даст стряхнуть себя с хвоста, как какого-то желторотика. Вдруг он заметил борсалино: Перес только что взял еще правее, на улицу Юшет. Почему он пошел обратно?
Коп пустился бежать. Внезапно его выдернули из толпы и словно втянули куда-то вправо. Он оказался на безлюдной улочке, не самой узкой в Париже (таковой является улица Ша-ки-Пеш), но близкой к тому в плане стиснутости и темноты, – улице Ксавье Прива.
Прижатый к липкой стене, он оказался нос к носу со смуглой физиономией Альфонсо Переса. Средством для первого контакта служил стопорный нож, который испанец держал между ними на манер шпаны из barrio, городских предместий. Миллиардер так и не отучился от уличной жестокости.
На краткое мгновение Корсо невольно восхитился его породистым лицом: волевой разлет бровей, нос с горбинкой и лепные губы – он был не просто кастильцем, но воином античных времен, солдатом из «Илиады»…
– Чего тебе надо? – прорычал Перес, и в этом голосе прозвучала вся ярость его родной иссушенной земли, той, что трескается и мерцает под солнцем.
– Майор Стефан Корсо! – рявкнул коп, не давая себя запугать. – Вы арестованы за убийства Софи Серей и Элен Демора. С настоящего момента вы…
– ¡Hijo de puta!
[79]
Корсо едва успел отвести голову, чтобы избежать удара ножом. Свободной рукой Перес вцепился ему в горло – с неестественной, вневозрастной силой, – удерживая его на месте. Он снова замахнулся, но Корсо сумел вывернуться и согнуться пополам, как боксер, уходящий от удара. Нож вошел в мякоть плеча – он ничего не почувствовал, только стало горячо от крови, которая брызнула на затылок. Корсо инстинктивно выбросил вперед руку и схватил смертоносное запястье. Одновременно другим кулаком он нанес боковой удар в живот нападавшего. Ноль реакции. Во всяком случае, не та, которой он ожидал. Перес мгновенно ответил, как молотом, приложив его кулаком по затылку и бросив на колени. Откуда у него бралась такая геркулесова сила?
Корсо поднял глаза и увидел, как снова мелькнуло лезвие, блеснув в косом луче, словно украденном у гирлянд в трех шагах от них. Инстинктивно он оттолкнулся ногами и головой, как тараном, ударил в корпус противника. Нож отклонился, и Корсо выиграл несколько секунд. Перес уже подобрался для новой атаки. Корсо локтем двинул его в лицо, тот отпрянул, но ненадолго. Испанец уже снова надвигался, дыша яростью…
Коп схватил Переса за запястье. Повернувшись спиной, развернул его левой рукой, а правой приготовился об колено сломать ему руку и порвать сухожилия.
В эту секунду тело Переса конвульсивно изогнулось, и он ослабил хватку. Словно на пружине, его рука резко вздернулась и изо всей силы вцепилась в собственное горло. Все произошло в мгновение ока. Корсо ничего не понял: он отпустил испанца и увидел, что весь залит кровью.
Остолбенев, он смотрел, как падает Перес, из распоротой артерии которого, как из шланга, бил фонтан крови. Корсо хватило присутствия духа, чтобы отступить и увернуться от струи, поливавшей улочку. Лежащий на земле Перес отходил во всех смыслах слова. В его зрачках застыло непонимание, рука пыталась нащупать рукоять ножа, который он сам воткнул себе в шею. Наконец он нашел оружие и вырвал его из раны. Результатом стал последний фонтан, еще более высокий, более мощный, окончательный.
Корсо подхватил мертвеца под мышки и затащил под козырек подъезда, подальше от взглядов, прямо за водосточную трубу.
Он ощупал свои карманы и нашел мобильник. Набрал спасительный номер, пачкая экран окровавленными пальцами.
– Алло?
Знакомый голос Барби. Возвращение из преисподней.
– Ты где? На работе?
– А сам как думаешь? – ответила она со свойственной ей дерзостью.
Он ни разу не видел, чтобы она уходила со службы раньше десяти вечера.
– Приезжай за мной, – хрипло выдавил он.
– Куда?
– Прямо напротив. Улица Ксавье Прива.
Она расхохоталась:
– Это было до того.
– До чего?
– До переезда в Семнадцатый округ.
Охваченный паникой, он совсем забыл, что управление полиции мигрировало на другой конец Парижа.
– Что происходит? – спросила она.
Корсо бросил взгляд на труп у его ног:
– Мертвец. Ты должна вытащить меня из этого дерьма.
– Буду через двадцать минут. Постарайся продержаться.
78
В случае если бы Мисс Берет до конца не понимала, какая у Корсо опасная и пугающая работа, его возвращение в ту ночь послужило бы решающим аргументом. Покрытый засохшей кровью, оглушенный, он бросил ей пару слов, прежде чем отправиться под душ. Когда к нему вернулась ясность мысли, разговорчивее он не стал, но позволил ей соорудить ему повязку – рана на спине была неопасна. Затем Корсо поблагодарил и вызвал ей такси. Он часто спрашивал себя, не мстит ли он в ее лице женскому роду в целом и Эмилии в частности?
Что касалось бульвара Сен-Мишель, план был прост: и речи не могло быть о том, чтобы смерть Переса привела к новому переносу процесса. А поэтому они с Барби решили, что все документы жертвы должны исчезнуть: тогда его опознание займет по крайней мере несколько дней, а к тому времени присяжные уже вынесут свой вердикт. В любом случае Филипп Собески будет оправдан, а начать новое расследование убийств стриптизерш, сосредоточившись на личности Альфонсо Переса, никогда не поздно.
Относительно возможной зависимости этой смерти от персоны майора Стефана Корсо оба копа приняли еще более сдержанное решение: на данный момент ничего не говорить и дождаться первых данных. Если, к несчастью, будет установлена связь между кастильским миллиардером и следователем номер один в деле Собески, Барби задним числом составит протокол допроса, в котором Корсо изложит свою версию событий: законная самозащита в чистом виде.
Корсо зашел поцеловать Тедди. Безмятежность его сна не оказала ожидаемого эффекта. Коп разразился слезами и торопливо вышел из спальни, боясь разбудить мальчика. Ему все труднее было убеждать себя, что он находится на стороне хороших парней и защищает невинных, таких как Тедди. Скорее у него складывалось впечатление, что вместе с ним в дом проникает мир жестокости и насилия и над головой его сына постоянно витает кошмар.
Он приготовил себе кофе и снова принял душ. Когда он, с кофейником в руке, осознал, что пошел по второму кругу, то уселся в гостиной и постарался собраться с мыслями. Ситуация не поддавалась анализу. Но одно оставалось ясным. Собески невиновен. Виновен Перес. Корсо убил виновного. Проще некуда, верно?
Мозг истрепался, как тело Марко Гварньери в темных водах Ирландского моря. Он пил уже десятую чашку кофе, валяясь на диване, когда в дверь позвонили. Он осознал, что хочет верить в хорошие новости: например, Катрин Бомпар, его добрая фея, пришла сказать ему, что все под контролем (но он ей еще не звонил), или Барби решила подтвердить, что тело уже в Институте судебно-медицинской экспертизы и не опознано.
На пороге стояла Клаудия Мюллер:
– Ты мне за это заплатишь, сукин сын!
Корсо не знал, что ответить. В этот момент Клаудия не была ни красива, ни уродлива. Она представляла собой сгусток отрицательной энергии.
– О чем вы говорите?
– Об Альфонсо Пересе.
Он посторонился, давая ей пройти. В шлейфе мелькнувшего мимо него аромата он узнал те же духи, что околдовали его в кафе рядом с Сорбонной.
– Хотите что-нибудь выпить? – сделал он робкую попытку.
– Это был мой виновный, мать твою! Единственный возможный исход процесса!
Корсо понял, что по необъяснимым причинам Клаудия была уже в курсе. Он уселся на диван и решил, что сейчас не до шуток.
– Выбор был: или он, или я, – объяснил он. – Перес попытался перерезать мне горло. А как вы узнали?
Стоя посреди комнаты, адвокатесса уставилась в какую-то невидимую точку за окном. Стеганое черное пальто, блестящие лаковые сапоги, конский хвост, маленький портфель: настоящая воительница, которая борется за жизнь и не боится смерти.
– У нас была назначена встреча на площади Сен-Мишель, – сказала она спокойнее. – Когда я увидела копов, оцепляющих улицу Юшет, то сразу все поняла. Там оказались знакомые из судебной полиции, и мне позволили подойти к телу.
– Вы сказали им, кто это?
На ее лице появилась улыбка, хлестнувшая Корсо как хлыстом.
– Так вот в чем дело, да? Это ты украл его документы? Сраный козел!..
– Почему вы подозреваете меня?
Корсо держался обращения на «вы». Никакой фамильярности с врагом.
– Я знаю только одного копа, способного подраться на темной улочке с убийцей, которому вот-вот предъявят обвинение. Ты опаснее для правосудия, чем для преступников.
– Опасность представлял собой Перес.
Клаудия встряхнула головой, словно у нее были мокрые волосы, но не ответила.
– Вы собирались высказать ему свои подозрения? – вернулся к прежней теме Корсо.
– Я хотела ознакомить его со своими материалами. И объяснить, что для него единственный шанс – признаться.
– В кафе?
– Так надежнее всего – очная ставка при свидетелях.
Корсо не попросил показать доказательства, они и так вскоре окажутся у него перед глазами.
– Вы бы закончили, как Перес, на зачуханной улочке с перерезанным горлом, – продолжил он.
– Я умею постоять за себя.
Клаудия Мюллер наконец села. Зато поднялся Корсо и в свою очередь встал у окна. Смотреть там было не на что, кроме глухой стены больницы Кошен. Вот уже год он подумывал о переезде…
Обернувшись, он посмотрел на женщину, которая что-то обдумывала, забившись в его кресло. Сейчас она показалась ему маленькой засранкой, для которой мир преступлений был всего лишь плодородной почвой для карьеры. Плевать ей было и на жертв, и на настоящего виновника, и даже на Собески – она просто хотела выиграть, увидеть свое имя в газетах, заполучить новых клиентов и заколотить еще больше бабла.
– Еще не слишком поздно, – сказал он, засунув руки в карманы. – Мертвый или живой, Альфонсо Перес остается прекрасной альтернативой виновности Собески. Его исчезновение не помешает вам обвинить его.
Она покачала головой – он понял, что у нее действительно влажные волосы. На улице, вероятно, шел дождь, но кровавые перипетии нынешней ночи на некоторое время отрезали его от внешнего мира.
– Мудак чертов, – проговорила она сквозь стиснутые зубы, – можно подумать, ты никогда не изучал право! Ты что, не знаешь: нельзя обвинять покойника? Процессуальные действия останавливаются вместе с сердцем.
– Но ведь ваша цель – оправдать Собески, так?
– Я не хочу, чтобы Собески оправдали в силу остающихся сомнений. Я хочу, чтобы с него были сняты все подозрения. Я хочу, чтобы правда выплыла на божий свет!
Возможно, Клаудии уготовано более высокое призвание. Возможно, она воспринимала каждое свое дело как крестовый поход. Или же – как он и подумал с самого начала – она по уши втюрилась в беззубого художника, которому нравилось, чтобы его трахали в задницу.
– Я выступлю в качестве свидетеля, – сказал он, подходя ближе. – И все расскажу. Нападение на меня – это доказательство его виновности.
– Ты решительно ничего не понимаешь. Мертвые не могут ответить на обвинения, и в силу этого их виновность не бывает полностью установленной. Дело никогда не будет завершено.
Этой идеалистке в конечном счете не хватало опыта: сколько незавершенных дел прошло перед его глазами? Таков был ход вещей, основа основ правосудия. В ней полно пробелов, компромиссов, залатанных дыр.
Она встала с недобрым видом и взяла свою сумку.
– Завтра же утром я потребую твоего ареста. За умышленное убийство и бегство с места преступления. Наверняка твоя ДНК повсюду на улице Ксавье Прива.
– Не делайте этого, – сказал он, загораживая ей дорогу. – Я не бегу от ответственности, но мне нужно оставаться на свободе. У меня сын. Вы это знаете. Я должен быть с ним, я…
– Ты просто лузер. В мире правосудия нет места такому дерьму, как ты.
Она обошла его и направилась к двери.
– И не думай, что тебе это сойдет. Ты трус и жалкий коп. Из-за своей ограниченности ты чуть не отправил Собески за решетку до конца его дней.
– Все в деле указывало на него, ты это знаешь не хуже меня.
Он обратился к ней на «ты», даже не подумав: разговор пошел жесткий. Про манеры можно забыть.
– Дело состряпал ты сам, а тебя ослепила ненависть к Собески. Ты даже не сунулся дальше кончика своего члена и пистолета. Я засажу тебя в клетку для обвиняемых вместо Собески и Переса. И на этот раз Бомпар не сможет спасти твою задницу!
Это ж надо, а он-то еще подумывал завести роман с этой горгоной… И дело не в том, что у него не было шансов, а в том, что Клаудию Мюллер заводила только ненависть. Или извращенная, вывихнутая любовь, как та, что она питала к Соб-Елдобу.
– Думаешь, я не навела о тебе справки? – спросила она, открывая дверь. – Или что я не поняла, как Бомпар прикрыла тебя в деле о…
Она не закончила фразу: Корсо схватил ее за горло, как курицу в птичнике.
– Слушай меня хорошенько, мещанка долбаная! – прошипел он, прижимая ее к дверному косяку. – Хочешь порыться в моем прошлом? Можешь не трудиться.
– Я…
Он понял, что едва не придушил ее, и тут же отпустил.
Она потерла горло, но не шевельнулась. Ждала продолжения.
– Когда мне было лет тринадцать-четырнадцать, – начал он, – я оказался в приемной семье в Нантере, в квартале Пабло Пикассо. Не совсем в твоем духе.
– Я знаю, что это.
– Откуда, из вечерних новостей? Я покатился по наклонной плоскости, связался с местной шпаной, сел на иглу, якшался с дилерами. Один из них оказался харизматичным типом. Чистый отморозок по имени Мамаша. Я ему приглянулся, наркоты он мне давал – сколько влезет. На самом деле он очень быстро превратил меня в секс-раба. Сначала для себя самого, а потом и для корешей. В его планах было сделать маленький бизнес на моей заднице.
Клаудия вернулась в квартиру. Ее лицо в полутьме прихожей сияло прозрачной бледностью.
Корсо протянул руку, она отпрянула, но коп просто закрыл дверь: соседям незачем было слушать его исповедь.
– Когда он начал пускать меня по кругу, я попытался сбежать. Тогда он запер меня в подвале, не давая ни грамма кокса. После многих дней, когда он зашел узнать, усвоил ли я урок, я выколол ему глаза отверткой и вдобавок пырнул семнадцать раз.
Лицо Клаудии, казалось, буквально мерцало в темноте.
– В то время Бомпар руководила одной из групп наркоотдела. Она следила за сетью, к которой принадлежал Мамаша. Она нашла меня в том подвале буквально в коросте от свернувшейся крови того гада. Я так оттуда и не ушел, оставался рядом с трупом три дня. Она вытащила меня из этой дыры, заставила получить аттестат и поджопниками запихнула в Школу полиции. Я стал одним из лучших копов управления, но, по сути, я все тот же убийца.
С Клаудии слетела вся ее самоуверенность. Видно было, как в простеганной парке ее бьет дрожь.
– По… почему ты мне все это рассказываешь?
– Ты хотела знать, что было между мной и Бомпар. В ту ночь мы похоронили Мамашу в промзоне рядом с Сеной. Можешь мне поверить, это рождает прочную связь.
– И ты не боишься, что я использую это против тебя?
Он снова открыл дверь, на его лицо вернулась улыбка, вернее, что-то вроде зловещего оскала черепа.
– Истек срок давности, моя милая. Не мне тебя учить.
Ее губы тоже свело мрачной усмешкой.
– В этом деле ты просто еще один психопат.
– С тобой нас уже на два больше.
79
– Ты действительно чертов прушник.
Восемь утра. Барби не стала торопиться со звонком.
– Объясни.
– Во-первых, именно моя группа выехала на улицу Ксавье Прива.
– Ты ж вроде не была на дежурстве?
– Не была. Но я подсуетилась.
– И что дальше?
– Я говорила со службой учета. Вроде бы на месте преступления только одна кровь. Кровь жертвы.
Корсо складывал грязные тарелки в посудомоечную машину, а Тедди чистил зубы. После завтрака в школу опять придется нестись сломя голову. Обычное утро в семействе Корсо.
Он не понимал, как у него получается совершать действия из обыденной жизни после подобной ночи. Он не спал, ну разве что какими-то обрывками небытия среди просторов ясного сознания, которое больше походило на приступы безумия.
– Эксперты сняли отпечатки. Ничего не обнаружено, мой генерал. Я все подчистила.
– Ты хочешь сказать…
– Что мы раз и навсегда заткнемся и подождем, пока дедулю идентифицируют.
Корсо подумал о Клаудии Мюллер: приведет ли она в исполнение свои угрозы? Он вкратце рассказал о ночном визите адвоката.
– Ты всегда нравился женщинам.
– Не знаю, что и думать.
– Забудь. Она ничего не может доказать, а если захочет выступить свидетелем в этой истории, то ее показания приму я.
Тедди уже надевал башмаки в прихожей, сгибаясь под рюкзаком, достойным кайеннского каторжника во времена Папийона
[80].
– Ты смотрела утренние новости? – спросил Корсо.
Он пробежал газетные заголовки до того, как проснулся сын. Нигде не упоминался ни процесс фальсификатора, ни многочисленные сюрпризы, которыми был отмечен первый день заседания.
– Этот процесс проскользнул у нас сквозь пальцы, – с горечью ответила Барби. – Ну да были бы и другие.
– Мне пора уходить. А то опоздаем в школу.
Тедди уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу у лифта. Никто так не повернут на том, чтобы прийти вовремя, как мальчуган, отправляющийся в школу.
– Ступай в суд подсчитывать очки, – заключила Барби, – и держи меня в курсе, чья возьмет.
80
Усевшись на скамью, Корсо слегка успокоился: некто среди прочих, аноним среди анонимов. Бледный до тошнотворной прозелени, далеко не в лучшей форме, но в конечном счете достаточно приличный, чтобы остаться незамеченным.
По всей видимости, председательствующий даст слово представителю истца, потом прокурору для обвинительной речи. Теперь, когда доказано, что Филипп Собески – фальсификатор и всю ночь, когда была убита Софи Серей, возился со своей печью, дальнейшее не вызывало сомнений. Он не убивал Нину Вис. Также не убивал он и Элен Демора, она же Мисс Бархат. Что до убийства Марко Гварньери, оно не являлось предметом рассмотрения в данном суде, но никто больше не верил – спасибо Джиму «Гаденышу» Делавею, – что это дело рук Собески.
«Вот так, раз – и накрылось», – сказала бы Катрин Бомпар. Но Корсо хотел послушать обвинительную речь, а главное – выступление защитника, мэтра Клаудии Мюллер, которое обещало войти в анналы как пример обличения слепоты полиции и убожества следователей.
Председатель уже собирался дать слово мэтру Злитан, когда Ружмон поднял руку.
– Господин генеральный прокурор, – бросил председатель, которому не терпелось закончить заседание, – вы же знаете правило: следует подождать, пока мэтр Злитан завершит свою речь, прежде чем перейти к вашей.
– Мы представили еще не все доказательства, господин председатель.
Делаж напрягся в своем кресле:
– Какие доказательства?
– Результаты последних исследований. Управление по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей только вчера приобщило их к делу.
Ружмон сделал знак своему помощнику передать документы председателю, заседателям, присяжным и Клаудии Мюллер. Со своего места Корсо мог разглядеть только стопку скрепленных листков с какими-то списками или распечатками.
Все в изумлении замерли, особенно Клаудия Мюллер, которая была не готова к сюрпризам в последнюю минуту.
Председатель, пробежав страницы, поднял глаза:
– Я не понимаю. Были проведены новые экспертизы «Pinturas rojas»?
– Не «Pinturas rojas», господин председатель, а современных полотен Собески. Управление реквизировало объекты под номерами сто тридцать два, сто тридцать три, сто сорок один, сто пятьдесят четыре и сто семьдесят два, которые соответствуют произведениям, опечатанным во время обыска, проведенного в официальной мастерской господина Собески седьмого июля две тысячи шестнадцатого года.
Мишель Делаж пожал плечами:
– А зачем было заказывать эту экспертизу?
– Дознаватели решили, что было бы интересно изучить пигменты и другие составляющие, использованные обвиняемым для его современных работ.
– С какой целью?
– Чтобы установить дополнительную взаимосвязь между Собески-фальсификатором и Собески – современным художником.
Казалось, председателя это не убедило.
– Допустим. И что?
– В произведениях не выявлено ни одного компонента, использованного в подделках.
Председатель воздел руки и тяжело уронил их на судейский стол, словно говоря: «И только-то!» Он уже собирался высказаться, когда Ружмон добавил:
– Но было обнаружено нечто иное.
– Что именно?
Генеральный прокурор надел очки, полистал стопку и остановился на выделенном абзаце, который и зачитал громким голосом:
– «Каждое из этих полотен содержит микроскопические вкрапления железа, фолиевой кислоты, витамина В12…»
– О чем идет речь? – нетерпеливо спросил Делаж.
– О крови, господин председатель. О человеческой крови.
Воцарилась тишина, переросшая в общую растерянность и нервный гул.
Председатель призвал к спокойствию, но в голосе не хватало твердости. Корсо бросил взгляд на Собески и Мюллер, которые ошеломленно смотрели друг на друга.
Он почувствовал неизбежность резкого перелома. Чего-то, чего никто не ожидал. В голове мелькнуло воспоминание: слухи, которые ходили о Караваджо, скандальном художнике Возрождения, изобретателе светотени, обвиненном в убийстве. Поговаривали, будто он использовал сперму и кровь, чтобы его картины выглядели еще более живыми. Наверняка всего лишь легенда, но Собески нравилось тянуться к легендам, чтобы встать вровень с ними…
Ружмон продолжал оглашать результаты анализов, подтверждавших, что в каждом обследованном полотне содержались заметные следы гемоглобина. Он читал монотонно, не торопясь и не выказывая никаких чувств.
– Короче говоря, – заключил он, – мы можем утверждать, что обвиняемый подмешивал человеческую кровь в краски, которыми писал картины.
Собески вскочил в своей стеклянной клетке.
– Вранье! – заорал он. – Это подстава!
Его лицо исказилось, словно изорванное, являя асимметричную чудовищную растерянность – нечто столь же ужасное, как изувеченные лица Софи Серей и Элен Демора.
– Более того, кровь в картинах разная, для каждого полотна своя, – невозмутимо продолжил Ружмон.
Тут уже резко поднялась со своего места Клаудия Мюллер.
– При данных обстоятельствах, – воскликнула она, – мы требуем переноса заседания! Эти новые факты, о существовании которых мы не знали, требуют дополнительных экспертиз и…
– Ходатайство отклонено! – отрубил председатель. – Дадим сначала закончить генеральному прокурору. Его выступление представляется нам весьма информативным.
Ружмон, ободренный поддержкой, снял очки и вышел на середину, встав лицом к суду и присяжным. Краем глаза он, казалось, выцеливал Филиппа Собески и Клаудию Мюллер.
– Четыре месяца назад в этом самом зале профессор Жан-Пьер Одисье, психиатр, консультировавший в тюрьме Флёри-Мерожи, с точностью описал нам особенности патологии Филиппа Собески. В период своего заключения обвиняемый страдал от сверхчувствительности к живописи. Он видел, как вибрируют краски, персонажи картин для него оживали, линии и контрасты становились объемными. По словам профессора, практические занятия живописью принесли Филиппу Собески облегчение. Сегодня мы можем предположить, что подделывание работ Гойи тоже было формой терапии…
– К фактам, господин прокурор, ближе к фактам…
Ружмон сделал несколько шагов вперед, прежде чем продолжить:
– Судебные следователи предположили, что Собески успокаивало то, что он привносил в каждую из своих картин.
– Поясните.
– Подпись, сделанная кровью.
– Подпись его собственным именем?
Еще несколько шагов. Генеральный прокурор тщательно готовил свои театральные эффекты.
– Свернувшаяся кровь имеет тот же цвет, что и пигмент охры или коричневый пигмент, но отличается по химическому составу. Другими словами, написанное гемоглобином изображение может визуально раствориться на темно-красной поверхности, но химически иметь иную природу…
– И что?
Прокурор подал знак двоим полицейским в форме, и те немедленно внесли в зал четыре большие картины Собески, обернутые в прозрачную пластиковую пленку, и выставили их вдоль судейской кафедры.
Истощенная проститутка, обнаженная, лежащая на диване.
Стриптизерша, одетая только в боа из красных перьев.
Оборванец, вкалывающий себе дозу, прислонившись к стене подземного перехода.
Обритый порноактер, подпоясанный алым шелковым шарфом.
Публика в зале отшатнулась. Мрачные персонажи Собески, казалось, разглядывают присутствующих из глубины своего порочного мира.
– Если позволите, господин председатель, мне бы хотелось, чтобы задернули шторы. Для моей демонстрации нужна темнота.
Делаж без колебаний махнул рукой – ему самому не терпелось увидеть, к чему ведет прокурор. За несколько секунд зал погрузился в полумрак, и сразу повеяло «тревожащей» странностью, как сказал бы Фрейд.
Деревянные панели словно растворились в ореховой мути, тени поглотили одежды судейских. Корсо бросил последний взгляд на Собески и Клаудию: у них был потерянный вид приговоренных. Их будто затягивало в глубину, и они не могли сопротивляться.
Для этих двоих свет больше не вернется.
81
Как только удалось добиться полной темноты, появились техники из службы учета, одетые в свои обычные белые комбинезоны. Происходило небывалое: зал заседаний парижского окружного суда превращался в место преступления.
При помощи канцелярских резаков техники осторожно освободили картины от пластиковой пленки. Каждое их движение оставляло бледный след. Танец призраков в гигантском ящике для сигар, и все это в десять утра…
Лишившись оболочки, персонажи, написанные Собески, внезапно приобрели еще большую живость, словно мрак был их естественным местом обиталища, той средой, где они могли полностью раскрыться.
Ружмон снова заговорил – в темноте его голос исходил сразу отовсюду, словно глас Создателя:
– Хотя и невидимые обычным глазом, эти следы крови расположены в определенном порядке. Как если бы они представляли «рисунок в рисунке».
Техники открыли свои полипропиленовые чемоданчики и вытащили предмет, который Корсо тотчас узнал: индикатор, вызывающий световую реакцию при контакте с частицами железа, содержащимися в крови.
Прокурор позволил себе короткое техническое отступление и перешел к главному:
– Благодаря этому специальному устройству мы сможем обнаружить, какие рисунки, невидимые простому глазу, образованы следами крови…
Почти одновременным движением (настоящее синхронное плавание) техники принялись медленно распылять реактив по поверхности картин.
Приглушенный крик – и тоже почти синхронный – вырвался у присутствующих. Хемилюминесцентный процесс начался. На каждом полотне проступило имя, выписанное большими неровными буквами.
Среди складок дивана лежащей проститутки – «САРА». Вдоль боа стриптизерши – «МАНОН». На водосточном желобе подземного перехода – «ЛЕА». Что до алого шарфа на бедрах порноактера, на нем ясно читалось «ХЛОЯ».
– Как вы можете видеть, это женские имена, написанные кровавыми буквами. По мере того как…
– ЭТО ПОДСТАВА! – снова возопил Собески.
В ответ председатель тоже повысил голос:
– Мэтр Мюллер, скажите вашему клиенту замолчать, иначе я выведу его из зала!
Волнение среди публики достигло предела. Одни вставали, другие, в нарушение взятых обязательств, со вспышками фотографировали картины, полицейские в форме пытались им помешать…
Техники в незапятнанных комбинезонах, стоя на одном колене, продолжали наносить опыление на картины Собески, делая имена все более отчетливыми…
– Следователи сравнили эти следы с образцами крови, взятыми в мастерской на улице Адриена Лесена, и выявили многочисленные совпадения. Кровь на полотнах и на верстаке Собески принадлежит одним и тем же жертвам.
– Господин председатель, – вскричала Клаудия Мюллер, – я протестую против этих измышлений!
Председатель даже не дал себе труда ответить – по такому случаю он спустился со своей кафедры, а за ним и заседатели с присяжными. Все завороженно рассматривали зловещих персонажей Собески.
Ружмон сам ответил напрямую Клаудии Мюллер:
– Забудем про мои «измышления», как вы говорите. И вернемся к убийствам, которые рассматриваются на данном процессе.
Копы в перчатках внесли два новых полотна. Тут же парни из службы учета принялись опрыскивать реактивом бледные силуэты.
Два светящихся имени появились среди мазков краски: СОФИ и ЭЛЕН. Дрожащие, косые, неуверенные линии, но не оставляющие сомнений: имена были ясно различимы и блестели под действием индикатора.
Буря негодования в зале: убийца расписался в своих преступлениях непосредственно на своих произведениях. Всеобщее изумление привело к свалке. Каждый вставал, пытаясь рассмотреть имена и размахивая мобильником…
А вот Корсо не двигался. Он уже понял, что думал Ружмон – и что думали все остальные. Когда Собески смотрел на свои работы, на самом деле он видел эти подписи. Он выставлял напоказ всему миру свои преступления, и никто не мог его заподозрить.
– Эти два имени, безусловно, написаны кровью жертв. А значит, мы можем предположить, рискуя вызвать недовольство защиты, что на других картинах находятся следы других преступлений.
Генеральный прокурор почти кричал, пока одни копы освобождали зал от публики, а другие раздвигали шторы на высоких окнах.
– Что же касается возможной махинации, в чем нас пыталась убедить наша коллега-защитник, я должен уточнить, что офицеры из Управления по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей провели графологическую экспертизу этих надписей – результаты также приложены к делу. Без всяких сомнений, это рука обвиняемого.
Шум стоял невообразимый, но никто и ничто не могло заглушить самый пронзительный, самый душераздирающий звук в этом гаме: голос Филиппа Собески, который вопил, что не хочет подыхать в тюряге.
82
Филипп Собески был приговорен к тридцати годам тюрьмы, из которых двадцать два – без возможности уменьшения срока; иными словами, судьи и присяжные решили, что художник-фальсификатор закончит жизнь за решеткой.
В несколько минут были забыты все доказательства, все свидетельства, демонстрирующие его невиновность – как в убийстве, так и в фальсификации. Имена, вписанные в саму живописную основу картин, окончательно приговорили его в глазах всех.
Вердикт был вынесен на следующий день после великого разоблачения, 24 ноября (все должно было закончиться до выходных: председатель суда отказал в любой отсрочке, которая могла бы позволить Клаудии Мюллер изменить ситуацию). В сущности, что бы ни показывала графология, надписи тоже могли быть нанесены кем-то другим, как и кровь в мастерской, но следы гемоглобина взяли верх.
Клаудия Мюллер ничего не смогла противопоставить обвинительным речам Ружмона и Софи Злитан. Что бы она ни говорила, у присяжных в глазах стояли кровавые имена на картинах. Она еще раз упомянула обо всех алиби своего клиента, постаралась обвинить Корсо в предвзятости, сделала попытку переложить вину на Альфонсо Переса, чей труп до сих пор не идентифицировали, но все было впустую. Это как в кастинге: после выдающегося выступления остальные, несмотря на свои достоинства, выглядят бледно.
Присяжные совещались всего пару часов. Никто не мог объяснить, каким образом этот самозванец смог обзавестись подобными алиби, но перевесило стойкое впечатление от самой его личности: Собески выглядел как убийца, он уже убивал, а его подпольная мастерская слишком уж походила на убежище психопата, который ночами пытает девушек.
Что же до его картин…
Присяжные, судьи, публика, пресса – вся Франция целиком – испытали одинаковое отвращение и были единодушны. Этот безумный процесс, эта мерзкая морда, этот обманщик-провокатор – все всплыло на поверхность, как разлагающийся труп, когда Ружмон погрузил зал в темноту и выявил имена загадочных жертв, – вот как раз этого кровопийцу все и осудили.
Когда объявили приговор, Филипп Собески с воплями кинулся на стеклянные стены клетки, а Клаудия Мюллер осела в своем кресле. Корсо даже почти расстроился. Две мрачные личности, такие самоуверенные и чванливые – и вдруг разбитые и побежденные, – в этом был определенный пафос.
Его самого процесс вымотал. Он не слышал гула голосов, не видел лихорадочной суеты журналистов вокруг адвокатов и судей. Он вышел привычным путем, через вестибюль Арле. Он даже не стал искать Клаудию Мюллер – не знал, что ей сказать. Процесс пропустил их через такую лихорадку, через столько разных истин и миров…
Правосудие в очередной раз продемонстрировало свою суетность и относительность. Действительно ли Собески виновен? Корсо еще не успел сесть в машину, как его одолели сомнения. Кровавые подписи вроде бы окончательно изобличали обвиняемого, но в конечном счете они не ставили под сомнение остальные факты. Такие, как все алиби Собески, версия про подставу, возможная виновность Альфонсо Переса, который попутно пытался убить его самого…
Еще одно дело, которое, как бы оно ни выглядело, закончилось ничем, без единого убедительного доказательства. Он так включился в эту историю, что понадеялся хоть единственный раз на ясный и очевидный финал. И это без учета естественной склонности каждого действующего лица – обвиняемых, свидетелей, адвокатов, судей, присяжных – пустить по ветру малейшую очевидность, мудрствовать по любому поводу, оспаривать каждый факт кучей намеков…
Истины не существует, бывает только принятая на веру куча вранья…
Проезжая мимо больницы Кошен, он пожал плечами, сбросив с них все это дерьмо, и вернулся к истинному смыслу своей жизни: Тедди, которого нужно забрать из школы. Некоторым образом следовало отметить событие.
Ничего не объясняя, он отвел сына в его любимую пиццерию и ради такого случая даже пригласил Мисс Берет. Любоваться своим мальчиком, который веселился вовсю рядом с его эпизодической партнершей с большими сиськами и несложно устроенными мозгами, – вот что действительно успокаивало.
И все же весь вечер он поглядывал на мобильник. Зачем себе врать? Он ждал звонка Клаудии Мюллер.
83
Париж под солнцем очень неплох, но Париж под дождем – это нечто. Живые ручейки, блестящие тротуары, темное небо, которое превращает каждое здание в бледную, почти отсвечивающую глыбу с украшениями на фасаде, напоминающими линии жизни на ладони. Если вы укрылись в каком-нибудь кафе, вас охватывает чистое счастье от ощущения, что город облекает вас, помещая внутри себя, за стеклами, исстеганными дождем. В такие моменты Корсо казалось, что ему удалось уловить саму природу родного города – города влюбленных и подлецов, любовных свиданий и притонов, тайных заговоров и убийств из ревности.