Меир Шалев

Мой дикий сад

Вместо введения

В один весенний день я в очередной раз собрал дорожную сумку и принялся разглядывать карту, раздумывая, куда бы отправиться сегодня. И вдруг услышал голоса, доносившиеся из моего сада.

Мужской голос кричал:

— Становитесь! Вон там! Становитесь!

Молодой женский голос спросил:

— Вот так?

Мужской голос ответил:

— Обопрись немного на него…

Взрослый женский голос велел:

— Смотри на нее. Чтоб сразу видно было, что ты ее любишь.

Я посмотрел сквозь щели жалюзи и увидел большой белый парус, плывущий в красном море моих маков. Я немного приоткрыл жалюзи, и тогда выяснилось, что парус — это свадебное платье, а в нем — невеста: крупная, полная и по-своему даже хорошенькая девушка. Рядом с невестой стоял жених — худощавый, низкорослый парень, очень тщательно причесанный и столь же тщательно недобритый, в белом обтягивающем костюме с бело-золотым галстуком и в белых туфлях с острыми носами. «Странная птица», — как говорили в нашей семье.

Тут же наличествовали два фотографа — неизменные израильские Хаим с видео и Моше с фотокамерой, а также звукооператор, гримерша и две женщины постарше — одна большая и одна маленькая, очевидно сватьи. И все они грубо топтали своими ботинками маки, люпин и голубые васильки моего сада.

Я вышел из дома и крикнул:

— Что вы тут делаете?!

Компания уставилась на меня шестнадцатью удивленными глазами.

— Слушай, ты можешь не мешать нам, пожалуйста, а? — сказал один из фотографов.

А второй возмутился:

— Смотри, он даже не понимает, что здесь снимают свадьбу!

— Вы без спроса вошли в мой сад и теперь топчете мои цветы, — сказал я сурово.

— Тебе это тоже кажется садом? — повернулась маленькая сватья к большой.

— Нет, — сказала большая сватья маленькой, — я вижу здесь просто дикую природу.

Тут и жених набрался смелости:

— Мой брат фотографировался здесь две недели назад, — провозгласил он, — и никто ему ничего не сказал.

Я подумал: «Интересно, кто из этих двух женщин его мать? Маленькая, от которой он унаследовал свой росточек? Или большая, из любви к которой он и жену выбрал таких же размеров?»

Удивительная все-таки вещь — сердце человека! Тут грубые чужие ноги топчут его цветы, а ему в голову лезут праздные мысли…

— Совершенно верно, — подтвердила большая сватья слова жениха и ненароком разрешила мои сомнения. — Обоих моих сыновей я женю в один и тот же месяц!

Я сказал:

— Значит, так — через три минуты здесь включится автоматическая поливалка, и тогда вы увидите, дикая здесь природа или мой сад.

В моем саду нет поливалок, но страх за аппаратуру, за косметику, за прически и за наряды подействовал незамедлительно: обе мамаши, молодая пара, фотографы, гримерша, звукооператор — все поспешили исчезнуть, и я вернулся домой, раздувшись от гордости. Не каждый день садовник-любитель вроде меня удостаивается такого признания — чтобы женихи и невесты приезжали издалека сфотографироваться именно среди цветов его скромного сада.

Новое место

Дом, в котором я живу, стоит в самом центре этого сада. Я хорошо помню тот день, когда увидел его впервые. Я искал тогда жилье «на природе». Ездил от деревни к деревне и от поселка к поселку, высматривал, заходил в местные лавки, расспрашивал, встречался с руководителями мошавов[1], беседовал с папашами и мамашами, секретничал с сыновьями и дочерьми и уже повидал немало подходящих домов. Но этот приглянулся мне с первого взгляда. Маленький, скромный дом, из тех, которые в давние годы называли «сохнутскими»[2], небольшая, насмерть высохшая лужайка перед входом, трава и колючки кругом да несколько декоративных и плодовых деревьев, часть которых тоже умирает от жажды.

Дом стоял на склоне. Я спустился и обошел вокруг. И вдруг, подарком, — огромный, распахнутый пейзаж, уходящий в глубокую даль до самого горизонта. Панорама открывалась двумя обработанными полями, на краях которых там и сям торчали зеленые копья кипарисов. Дальше начинались склоны двух лесистых холмов, густо усеянные импрессионистскими пятнами всевозможных оттенков зеленого. Светло-зеленый цвет фаворского дуба чередовался с темной зеленью дуба обыкновенного, между ними кое-где просверкивала блестящая зелень рожкового дерева, ярко выделялся сочный зеленый окрас мастиковой фисташки и тускло проступало слегка выцветшее зеленое одеяние фисташки израильской. А за всем этим зеленым, словно из летней мглы сотканным одеянием Долины из конца в конец горизонта расстилался знакомый хребет — гора Кармель. Какой долины? Не хочу никого обидеть, но в Израиле, когда «Долину» пишут с заглавной буквы, имеют в виду одну-единственную долину — мою, Эмек Изреэль, а в переводе — Изреэльскую долину[3].

Я обернулся, чтобы посмотреть на дом и с этой стороны. Участок уходил здесь вниз, под откос, и потому задняя, обращенная к полям часть дома была приподнята на тонких бетонных столбах, так что между полом и землей оставалось небольшое пространство. Кто-то установил там маленький сетчатый загончик для кур. Я заглянул в него и увидел четыре маленьких трупика, покрытых высохшими перьями — такими же высохшими, как и железное корытце рядом с загоном. Этот человек, покидая свое жилище, оставил кур умирать от голода и жажды в их проволочной тюрьме. И все же дом наполнил меня какой-то странной радостью — радостью предчувствия любви, — и даже жестокий поступок бывшего хозяина не мог подавить это чувство.

Я осмотрел деревья и кусты вокруг. Старая груша, увядающий лимон, тенистый пекан, два дуба и три фисташковых дерева. Мелия, бегония, большой, жесткий кактус-опунция, который в Израиле называют «сабра». Только свежий куст марихуаны выделялся своей живой зеленью на этом коричневом и желтом фоне. Я даже подивился кто же это приходит сюда и поливает этот куст с такой преданностью?

Перед самым домом стояли два фиговых дерева, на которых уже завязались первые плоды, но когда я подошел поближе, то увидел маленькие бугорки свежих опилок, окружавшие стволы. Это сулило беду. И действительно, более тщательный осмотр выявил многочисленные отверстия на обоих стволах. Отверстия эти вели в древесные норы, выточенные в деревьях личинками усача-дровосека. Верная примета смерти, которая уже вгрызлась в тела этих фиг и со временем непременно повалит их на землю.

Все увиденное громко возвещало о том, что этот сад потребует долгих раздумий, серьезных приготовлений и большой работы. А я, хоть и тянулся с детства к природе, опыта в садоводстве почти не имел — если не считать опытом наблюдение со стороны сначала за дедушкой, в мошаве Нахалаль, а потом за его дочерью, моей мамой, — в Иерусалиме.

Дедушка владел искусством посадки растений. У себя в мошаве он насадил виноградник, разбил сад и вырастил цитрусовые плантации. Мне нравилось смотреть, как он подрезает и подвязывает виноградные лозы, — точные движения его рук буквально зачаровывали меня. Я был маленький и еще не умел выразить это в словах, но уже тогда я чувствовал, что движения мастера, знатока — самые красивые из движений, таящихся в человеческом теле. Я и сегодня могу бесконечно наблюдать за работой столяра, слесаря, каменотеса, пекаря, специалиста, подрезающего копыта у коров. Это нравится мне куда больше, чем смотреть на спортсменов или балерин.

Мой дед вырос в семье украинских хасидов, но, когда повзрослел, сменил веру и от служения Богу перешел к служению земле. Однако свои уроки в хедере не забыл: первыми посадил у себя во дворе, возле виноградника, маслину, гранат и смоковницу (она же инжир) — именно те плодовые деревья, что перечислены в Торе среди «семи видов» растений, которыми благословенна Страна Израиля. Ближе к дому он посадил апельсин, грейпфрут, еще два граната и какое-то невероятное дерево, которое одновременно рожало апельсины, лимоны, клементины и вдобавок еще какой-то вид цитрусовых — возможно, тот же грейпфрут, а возможно (в духе наших семейных выдумок) авокадо или даже помидор. Как бы то ни было, но это дерево вызывало у меня постоянное удивление и даже волнение. А еще больше взволновал меня ответ мамы, когда я спросил ее, как дедушке удалось создать такое чудо. «Он волшебник», — сказала она. Годы спустя я узнал, что все чудо состояло в совершенно обыкновенной прививке на подвое померанца, но к тому времени впечатление от ее ответа глубоко врезалось в мою память и тех пор уже не исчезало.

Мама и сама ухаживала за нашим маленьким садиком в Иерусалиме, где мы жили в районе Кирьят-Моше. Когда мы переехали туда, мне было года четыре. Район был только что построен, деревья и цветы еще не поднялись, и место выглядело, как строительная площадка. Но перед домом, в котором мы жили, была полоска земли, разделенная на маленькие участки, предназначенные для садиков. А дальше начиналась скалистая почва. Мама последовала деяниям отцов[4] и сразу же стала осушать болота и поднимать целину, то бишь посадила на нашем участке георгины, хризантемы и фрезии, а также маленькие симпатичные кустики, прозванные в народе «летним кипарисом», — декоративное растение, очень распространенное и обычное в те времена, а сейчас почему-то нигде не попадающееся на глаза. Ко всему этому она добавила традесканцию, или «зебрину висячую», она же «вечный жид» или «блуждающий странник», и эта «зебрина» поспешила покрыть каменный забор, тянувшийся вдоль тротуара, своими розовыми цветочками на свисающих до самой земли стеблях.

Капельниц для поливки в ту пору еще не было и в помине, и мама копала ямки, рыла каналы и поливала свой садик с помощью шланга и лейки. Тогда был такой обычай: завидев шланг, прохожие подходили и просили напиться. Некоторые подносили край шланга к самым губам, другие складывали руку горстью и пили из нее. О первых мама говорила: «Пьют, как городские», — с презрением, характерным для мошавников, — зато вторые, по ее словам, «знают, как пить». У всех мальчишек в нашем районе был тогда в кармане, вместе с ключом от дома, ключ с квадратной головкой — открыть чей-нибудь садовый кран, попить и завернуть кран обратно. Так мы утоляли жажду, когда в полдень возвращались из школы домой. Были такие хозяева, которые встречали нас приветливо, а были и такие, что прогоняли с криками и угрозами.

Позади дома мама разбила еще один маленький садик, совсем другого рода. Там не было ничего, кроме нескольких считанных квадратных метров скалистой почвы, но она привыкла к тяжелой работе еще в мошаве, ей хотелось сеять и высаживать, и она умела это делать. Она привозила землю, тачку за тачкой, с поля, что неподалеку, — сегодня там построены жилые дома и ешива «Мерказ а-рав», — а потом удобряла ее собранным там же навозом от коров, которые жили в маленьких коровниках, разбросанных по близлежащему Гиват-Шаулю, и паслись возле нашего дома. На этой земле она посадила сливу и гранат, а в расщелины между скалами натолкала луковицы и семена цикламенов. Наш сосед, учитель и натуралист Амоц Коэн, посадил на соседнем участке виноград, окружил его кустами сабр, и постепенно оба эти участка обрели вид небольших ухоженных садов.

Я вспоминал об этом сейчас, снова и снова разглядывая найденный мною дом и окружающую его местность, и сожалел, что со мной нет ни деда, ни мамы, ни соседа, чтобы наставлять меня и делиться опытом. Но через несколько дней, когда я уже купил этот дом и расположился в нем, ко мне в гости пришел один из поселковых стариков, и я нашел в нем «сосуд, полный благословения». Его звали Иосиф Заира, и подобно большинству основателей этой деревни, он тоже был родом из Румынии. Об этом говорило и его прозвище — Пуи, что по-румынски означает «цыпленок».

Несколько лет спустя Пуи ушел в лучший мир. Но я хорошо помню его и ощущаю его отсутствие. Занятный был человек — образованный и насмешливый, сентиментальный и циничный, одаренный художник и большой специалист по плодовым деревьям. Во время наших многочисленных последующих встреч он познакомил меня с несколькими главами из истории «Великой Румынии», как он называл свою любимую родину, научил игре в шеш-беш, в которой творил чудеса, и показал, как нужно пить цуйку[5].

А в первый свой приход он принес с собой пилу и велел мне спилить все мертвые ветки лимона.

— Спили все! Не бойся — вырастет заново. Нам бы так вот — снять с себя все, что в нас умерло, в душе и в теле!

Я последовал его указаниям — спилил все и заодно выкопал вокруг лимона большую ямку для полива.

— Диаметр должен быть такой же, как у самого дерева. Не ствола только, а всего дерева, с ветвями.

— Такая широкая? — спросил я.

— Я тебе удивляюсь, — сказал он. — Ведь ты же из семьи земледельцев. Разве тебе не говорили, что дерево растет и внутри земли? Но его подземные ветки — это корни, и оно растет наоборот, не вверх, а вниз! А для этого ему нужна вода, много воды.

И вот так я пилил, и копал, и поливал, и мой лимон действительно воспрял духом: его увядшие было листья ожили и распрямились, к ним добавились новые, он расцвел и ответил мне добром за добро — множеством маленьких, уродливых и самых вкусных лимонов, какие я когда-нибудь ел.

Я скосил и убрал сорняки и колючки, подстриг и полил лужайку, чтобы возродить и ее, а затем посадил живой забор из бугенвиллей, чтобы они отделили меня от улицы. А потом лето кончилось, и миновала осень, и пришла моя первая зима на новом месте. Пошел дождь, и все семена «волчцов и терний», как их называл пророк Исайя, — все эти мальвы, и свинорой, и все прочее, что наши предки называли бурьяном и терном, а мы теперь даже не знаем, что это было на самом деле, — все это снова проросло. И я почувствовал себя, как Язон, окруженный несметными полчищами врагов, которые буквально на глазах вырастали из посеянных в землю зубов дракона. Я понял, что меня ожидает затяжная и тяжелая война, потому что мои враги сильны и упрямы и сдадутся не скоро.

Однако прошло всего несколько недель, и вдруг возле моего дома поднялись и расцвели несколько цикламенов. А чуть подальше неожиданно выглянул одинокий нарцисс. А в садике соседнего с моим дома произошло захватывающее дух событие — там внезапно и разом расцвели сотни красных анемонов, которые окрасили и украсили его и превратили мое северное окно в раму восхитительной картины.

Когда сезон цветения кончился, я попросил у соседа разрешения и собрал в его саду семена этих анемонов. Семена цикламенов я принес с соседнего кладбища, а луковицы гиацинтовой пролески и семена мака, синего василька и люпина — из сада товарища. Семена вьюнка я собрал с тех кустов, что тогда цвели на обочинах шоссе номер шесть, а рассаду шалфея, микромерии и майорана купил в питомнике. Там же я приобрел ладанник голубой и ладанник белый. Знатоки называют их «курчавый» и «шафранолистый», но мы, невежды, говорим просто «голубой» и «белый».

Это было начало. С тех пор я добавил в мой сад много других диких растений — одни посеял, другие высадил в виде готовых саженцев. Со временем я приобрел и некоторые навыки в их выращивании. Но до настоящего садовода я так и не дорос. Может, начал слишком поздно, а может — слишком занят был другими делами. Поэтому книга, которую вы открыли, — не руководство и не учебник, ни по ботанике, ни по садоводству. Это всего лишь собрание разрозненных заметок об одном скромном диком саде и об одном садоводе-любителе, который обрабатывает и охраняет этот сад, потому что в довольно позднем возрасте нашел себе новое хобби, а может быть — даже новую любовь.

Морской лук

Два растения, которые господствуют сегодня в моем диком саду, каждое в свой сезон, — это морской лук и цикламен. Оба они геофиты, то есть запасают себе пищу под землей, первый — в луковицах, а второй — в клубнях. И оба — растения многолетние, из тех, что год за годом рождают новые листья и раскрывают новые цветы. Цветы у обоих изящные и нежные и в то же время выносливые и долгоживущие. И поскольку это мои любимые цветы и ухода они требуют не очень большого, а вреда им не могут причинить даже слепыши и дикие кабаны, я вырастил в моем саду большие колонии морского лука и цикламенов, и они каждый год радуют мои глаза и сердце.

Одно лишь огорчает меня — что их цветы не могут увидеть друг друга, потому что они появляются в разные сезоны. Морской лук цветет во второй половине лета и выпускает зеленые листья, когда заканчивает цвести. А цикламен, кроме нескольких исключений, о которых я еще расскажу, свои цветы и листья разворачивает одновременно — но зимой.

Морской лук вызывает у меня особенное восхищение. Это сильное, живучее растение приспосабливается ко многому и довольствуется малым. Оно хорошо чувствует себя в долине и на горах, в пустыне и на морском побережье, в жару и в холод, в тени и на свету, и на самых разных почвах. В самый тяжелый летний сезон, когда все окрест желтеет и сереет и куда ни глянь одни лишь сухие колючки да пересохшая, потрескавшаяся земля, он поднимает к небу сильный и стройный жезл своего стебля, на вершине которого сияет свежее белое соцветие. И не просто поднимает — когда стебель морского лука начинает пробиваться из луковицы, он растет с завидной скоростью, по 10–15 сантиметров в день! Почему же он вкладывает столько стараний именно в самый жаркий, засушливый и тяжелый сезон? Потому что морской лук — растение умное: он цветет в конце лета, чтобы не конкурировать с другими цветами за внимание насекомых.

Дело в том, что, вопреки расхожему мнению, растения выращивают цветы вовсе не для того, чтобы радовать человеческие сердца, и даже не для того, чтобы их ставили в вазы, заплетали в венки и дарили любимым. Цветы — это половые органы растений, а само цветение имеет целью размножение. Но поскольку у растений нет той возможности двигаться, которая необходима для встречи и соприкосновения, то большинство из них нуждается в насекомых, которые переносили бы пыльцу от самца к самке. И поэтому большинство растений цветет в конце зимы или весной, когда земля наполнена влагой, погода дружелюбна и великое множество насекомых порхает в воздухе, навещает цветы, упивается нектаром, объедается пыльцой и переносит ее на своих лапках к следующему цветку.

Беда, однако, в том, что многие виды растений цветут в один и тот же сезон и поэтому конкурируют друг с другом — кому удастся привлечь больше насекомых. А привлекательности ради они окружают себя приятно-соблазнительными запахами, облекаются в заманчивые формы, зовут к себе яркой окраской и стараются произвести побольше пыльцы и нектара. Можно даже сказать, что подобно тому, как в животном мире самцы ухаживают за самками, так в мире растительном и самцы, и самки ухаживают за жуками, бабочками и пчелами.

Морской лук выбирает другой путь — он отдаляется от цветущей весенней толпы и раскрывает свои цветы как раз в конце лета. С одной стороны, это самый тяжелый и засушливый сезон в году, но с другой стороны, именно поэтому его цветок — единственный в такое время в округе и, в сущности, почти единственный вообще. У меня в саду в это же время цветет только скромная лилия, именуемая «мелкоцветной», цветок которой такой же белый, как у морского лука, и запах такой же слабый, как у него, потому что им обоим не нужно прилагать особенных усилий и выращивать привлекательные цветы — в это время года у них нет конкурентов. Насекомые так и набрасываются на них, и я не раз видел, что их посещают также бабочки-нектарницы. Стоят на жезлах моего морского лука, качаясь, как акробаты на шесте, или порхают вокруг него, и пьют, и пьют нектар.

Я осмелюсь предположить, что эта стратегия морского лука имеет еще одно преимущество: его семенам, которые разовьются после оплодотворения поздним летом, не придется месяцами ждать прихода дождя. Они созреют к началу осени и не будут так уж долго открыты обжигающему зною, сухому воздуху и голодной пасти животных.

Однако цвести, когда вокруг жарко и сухо, весьма нелегко. Поэтому морской лук выращивает в земле большую луковицу и толстые, глубоко уходящие в почву корни. Вся эта подземная система заранее впитывает и накапливает воду и пищу. Кроме того, его большие зеленые листья, которые всю зиму и весну занимались фотосинтезом и вносили свой вклад в пропитание, летом совершенно высыхают, чтобы не отдавать воздуху драгоценную влагу. И сверх всего этого морской лук умеет также защищать себя от голодных животных: у него едкий, неприятный вкус и в нем есть ядовитые вещества, так что одни лишь горные козлы решаются, да и то лишь кое-где, надкусить кончики его листьев.

Поскольку в моем саду много морского лука, я не раз слышу вопрос: откуда у меня все эти растения? На такой вопрос я отвечаю, удивляя большинство вопрошающих, что основную часть этих растений я посадил в виде семян. Некоторые, однако, проросли сами, когда я рыл канализационную траншею. И есть здесь также такие, которые пришли ко мне просто с обочины. Я тогда случайно проходил по дороге, где орудовал канавокопатель. По ходу своей работы он выворачивал и давил целые колонии морского лука, и я подобрал там несколько десятков луковиц, прежде чем их залили асфальтом.

Помню, как по дороге домой, веселый и довольный добычей, я раздумывал, высадить ли все эти луковицы рядом, в одной колонии? Ведь они родственники и наверняка захотят и у меня в саду жить рядом. С другой стороны, подумал я, среди них, вероятно, найдутся и такие, которые уже надоели друг другу и хотели бы пожить порознь. В конце концов, я спросил у них самих. Всех тех, кто кричал: «Рядом!» — я посадил тесной компанией, а тех, которые кричали: «Отдельно!» — или: «Только не рядом с этим!» — в разных местах моего сада. А все остальные отнес на кладбище в мошаве Нахалаль и высадил там между могилой мамы и могилой ее брата Менахема. Я думаю, что маме и дяде нравится это мое решение, и похоже, что цветам оно тоже понравилось, потому что они в тот же год расцвели и с тех пор, знай только цветут и множатся в числе. Кстати, после того, как я все это проделал, я узнал, что высаживание морского лука на кладбищах — весьма распространенный обычай у местных арабов, потому что они видят в белизне его цветка свидетельство непорочной честности умершего.

Большая луковица морского лука обычно выпускает свой жезл в первое же лето после того, как ее пересадили на новое место. Это приятно, и это радует, но мне больше по душе те растения морского лука, которые я посадил сам, в виде семян, и цветения которых я ждал дольше. Я следил за ними от посева до первого прорастания, видел, как они медленно-медленно растут, терпеливо ждал, пока они повзрослеют и выпустят цветы. И не думайте, что это легко: от посева морского лука до его первого цветения проходит примерно восемь, а иногда и все десять лет! За весь первый год семя выпускает лишь один-единственный листочек, этакий маленький зеленый кинжал, и формирует в земле маленькую нежную луковичку. И так год за годом: растение развивается и растет, выпускает и удлиняет свои корни, умножает листья наверху и утолщает сочную чешую своей луковицы в земле. И только став размером с кулак, эта луковица обретает способность выпустить свой первый цветущий жезл. Десять лет ожидания и терпения — но этот первый цветок наполняет сердце особой радостью, точно первая любовная близость после долгого ее ожидания.

Кстати, морской лук размножается не только с помощью семян или канавокопателей, но и путем образования новых луковиц. Однажды я получил этому громогласное, в полном смысле этого слова, доказательство. Я поставил у входа в дом два больших глиняных горшка с землей и в каждый из них вложил по две луковицы морского лука. И в один прекрасный день, много лет спустя, когда я — совершенно случайно — стоял рядом с ними, я вдруг услышал странный звук, как будто там внутри что-то глухо и с силой лопнуло, — и у меня на глазах один из этих горшков треснул, и вся его земля рассылалась по полу. Когда я подошел, чтобы поднять те две луковицы, которые когда-то посадил в него, я обнаружил там третью, еще соединенную с одной из моих двух. То была новая луковица, которая росла и давила на стенку горшка, пока он не лопнул.

Долгая жизнь рядом с морским луком открыла мне, что его цветение меняется от года к году. Есть годы тучные и есть худые. Народное поверье гласит, что, если морской лук цветет рано и жезлы с цветами появляются сразу на многих луковицах, это предвещает дождливую зиму, а если лук цветет скудно — зима будет засушливой. Я довольно часто пробовал прогнозировать будущее на основании наблюдений за морским луком в своем саду. А потом рискнул даже время от времени публиковать эти прогнозы в газете — и с тех пор продолжаю с успехом это делать. Некоторые ботаники, однако, опротестовали эти мои прогнозы и решили поправить меня. По их мнению, все мои угадки были случайны, потому что на самом деле характер цветения морского лука зависит от того, какой была предыдущая зима, а не от того, какой будет последующая. Та луковица, которая получила обильную порцию дождя и в результате стала больше, углубила свои корни и вырастила большие и многочисленные листья, такая луковица накапливает достаточно сил и питательных веществ, чтобы произвести впечатляющее цветение, но оно свидетельствует о прошлых дождях, а не о будущих. Я выслушал ботаников, почтительно склонив голову, и признал, что с точки зрения науки они совершенно правы, но остается фактом, что вот уже несколько лет подряд мои прогнозы более точны, чем прогнозы профессиональных синоптиков, а кто я такой, чтобы спорить с успехами, особенно если они мои.

Кроме насекомых, морской лук привлекает в мой сад и других малых мира сего — детей из поселкового детского сада. Год за годом, выпуск за выпуском, они приходят сюда со своей воспитательницей посмотреть, как он цветет. Сначала я слышу, как приближается их шумная и возбужденная компания, а потом вижу, как они входят в сад — мальчики и девочки четырех-пяти лет, все в сандалиях, шортах и панамках, топают за воспитательницей, как стайка гусят, которых с рождения приучили идти за данным человеком.

Она приказывает им: «Не трогать, только смотреть!» — и малыши — в отличие от той невесты и ее матери, и будущего мужа и его матери, и фотографов с их косметичкой и звукооператором — осторожно усаживаются вокруг цветов морского лука. После чего сразу же начинается прошлогодний диалог с теми же рифмами.

Воспитательница: «Что это цветет вокруг?»

Дети: «Это цветет морской лук!»

Воспитательница: «А почему он цветет в эту пору?»

Дети: «Потому что осень наступит скоро!»

А потом они хором поют ту песню Номи Шемер «На Новый год, на новый мой», где она так красиво сравнила цветок с новогодней свечой: «На Новый год, на новый мой, зажегся в поле лук морской». Действительно, тот, кто видел цветущий морской лук в утренние часы или перед закатом, знает, что, когда солнце стоит низко, соцветие лука сияет, как свеча, горящая белым пламенем. И всякий, кто любит навещать колонии морского лука на природе, знает, что именно в эти недели удостоится особенно великолепного зрелища

Поэт Натан Ионатан в своем стихотворении «Белые свечи морского лука» тоже провел это сравнение:



Как красивы тогда свечи морского лука,
Что зажигаются и гаснут вместе с солнцем.



А в стихотворении «Есть цветы» он воспел их красоту:



Случалось ли видеть тебе красоту,
Дрожавшую на сыром осеннем ветру,
Когда золотое поле угасло к вечеру
И лука морского вспыхнули свечи?



Сияние соцветий морского лука, стройность и высота его жезлов, их выносливость и прочие замечательные качества побудили наших древних предков использовать это растение для размежевания границ. Наши мудрецы, светлой памяти, говорили даже, что Иисус Навин отмечал им владения колен Израилевых. И действительно, в качестве пограничного камня морской лук имеет явные достоинства — это растение дешевое, стойкое и возрождается после любого бедствия. У него есть также особое достоинство для земледельцев: его жезлы поднимаются и цветут как раз в тот сезон, когда хозяину особенно важно видеть границы своего поля, — в сезон пахоты. И они цветут не только в нужный сезон, но и в нужное время дня. Утром и ранним вечером, до и после пика жары, как раз в те часы, когда крестьянин выходит пахать, соцветия морского лука вспыхивают своим белым огнем и указывают ему границы его участка.

Однажды я вышел в сад, когда туда пришли дети, поздоровался с ними и вместе с ними выслушал урок природоведения. Воспитательница объяснила им, что каждый день вокруг жезла морского лука раскрываются примерно пять кругов новых соцветий. Назавтра они завянут, и вместо них расцветут пять новых кругов, что над ними. А потом она показала им те соцветия, которые раскрылись в этот день, и те, которые откроются завтра, а также те, которые уже отцвели, завяли и скоро станут семенами.

Так ли уж важно, чтобы мальчики и девочки четырех-пяти лет знали все это? По правде говоря, не очень. Те дети, которые не получат этих знаний, тоже могут со временем стать законопослушными гражданами и хорошими специалистами. Может быть, они даже изобретут какое-нибудь очередное приложение для смартфона, которое спасет весь род человеческий. Но ребенок, который в четыре года узнал, как цветет морской лук, несомненно будет лучшим человеком, когда ему исполнится шесть, семь и так далее. А такой перспективой, как мне кажется, не стоит пренебрегать.

Дэвид Моррелл

Цикламены

Давно пропавший

Все любители природы знают, что цикламены цветут зимой, и мои цикламены ведут себя точно так же. Люди, прогуливающиеся в эту пору по моей улице, то и дело останавливаются посмотреть на них. Как-то раз одна такая гуляющая дама спросила меня: «Как это вам так повезло заполучить участок, где столько цикламенов?» Меня очень позабавило слово «заполучить». Подобно той новобрачной паре, которая пришла фотографироваться на фоне моих цветов, эта дама не могла себе представить, что сад из диких цветов — тоже сад и он тоже требует большого труда: тут тебе и посев семян, и посадка луковиц и клубней, и окучивание, и прополка, и поливка.

Цикламен нравится всем, кто его впервые видит, он распространен и знаком даже больше, чем морской лук. У него по-особому красивый цветок — красивый и сам по себе, отдельно от других, и в пестроте оттенков, которыми он разнообразит свои тесные колонии — от светло-розового, почти белого, до глубоко фиолетового. И замечу еще одно: вопреки тому, что думают многие, у цикламена есть запах. Правда, запах слабый и тонкий, но тем не менее приятный и свежий. Когда цикламен растет в одиночку, почуять его запах можно, только нагнувшись к самому цветку, но, когда цветет большая компаниях цикламенов, этот запах окружает их и висит в воздухе, точно прозрачный душистый занавес

Посвящаю легиону пропавших, посвящаю когорте проклятых. Редьярд Киплинг
При близком рассмотрении обнаруживается, что у цикламена своего рода «обратное» строение: верхушка стебля загибается, как верхушка пастушьей палки, и склоняется вниз, но лепестки, изгибаясь, поворачиваются вверх, как будто бы исправляя то, что испорчено стеблем. Кроме того, у цикламена есть еще одно симпатичное свойство: он обладает индивидуальностью, своим неповторимым «отпечатком пальцев», точнее — листьев. У каждого цикламена рисунок прожилок на листьях — свой, особенный, и отличается от рисунка на листьях любого другого цикламена.

Джеффри Уайнеру, ответственнейшему человеку.

Подобно моему морскому луку, большинство цикламенов в моем саду я не посадил, а посеял. Обычно я высеваю их семена в цветочных горшках и ящиках, и только через три-четыре года пересаживаю молодые клубни в сад, на их постоянное место жительства. Но у меня есть и такие цикламены, которые цветут в трещинах уличного тротуара возле моего дома или в расщелинах стоящей в саду скалы. Эти я посеял с самого начала. В такие трещины трудно затолкать взрослые клубни, но туда легко засунуть семена. А потом можно — и даже стоит — добавить туда землю. И ждать. Семя прорастет, в земле образуется клубень, он приспособит свою форму к доступному ему пространству и начнет выпускать листья и цветы без всяких претензий и требований. Ведь цикламен скромен не только на вид. Его требования тоже скромны: немного солнца, хорошо просушенная почва и садовник, у которого есть терпение.

Когда-то давно ты дал мне слово и сдержал его. Спасибо за то, что охранял двери, не позволял мне отвлекаться и дал время, чтобы написать эту книгу

В первый год после посева семени цикламен выращивает клубень размером в шарик для настольного тенниса, и из него поднимается всего один листок. Это маленький листок, размером с ноготь большого пальца, но и он уже имеет ту форму сердечка, которая так типична для листьев взрослого цикламена. На второй год поднимется еще листок и клубень удвоит свой размер. А через три-четыре года он выпустит первый цветок, и с этого времени новые бутоны уже будут появляться каждый следующий год. Клубень цикламена продолжает увеличиваться все время жизни растения, каждый год добавляя все новые листья и цветы, и это тоже одна из особенностей цикламена — чем он старше, тем он красивее.

Часть первая

1

Но некоторые из цикламенов, растущих в моем саду, я принес из других мест в виде взрослых, уже больших клубней. Одну такую колонию я назвал «Метула», потому что большинство ее клубней были взяты с территории, которая позже стала новым районом города Метула (хочу подчеркнуть: по приглашению и с ведома местных органов власти). А другая колония, побольше, называется «Ифат», потому что клубни ее цикламенов я привез со склона, который сегодня составляет часть одноименного кибуца. Районный совет Изреэльской долины пригласил тогда всех своих жителей приехать на участок, отведенный под будущую застройку, и собрать для себя клубни растущих там цикламенов. Кто же настолько глуп, чтобы не отозваться на такое предложение?! И действительно, я оказался там одним из многих. Сюда пришли и те, кто мечтал создать большие колонии цикламенов в своем саду, и те, кому хотелось всего-навсего посадить несколько цикламенов у себя на балконе или даже один-единственный цветок в горшке на подоконнике. Здесь были и молодые родители, приехавшие с малыми детьми, чтобы преподать им знание природы и привить любовь к ней, и пожилые пары с внуками или без, и даже несколько иммигрантов из России, которые вообще-то выбрались собирать грибы, но подошли поближе посмотреть, зачем собрались люди. И было приятно слышать, как их акцент слегка смягчает все «е» в ивритском слове «ракефет», означающем «цикламен», и оно начинает слышаться как чисто русское слово.

Когда я был подростком, пропал мой младший брат. Что называется, просто исчез с лица земли. Его звали Пити; он ехал на велосипеде с бейсбольного матча, устроенного после уроков. Нет, брат не играл. Там были ребята постарше, вроде меня, то есть лет тринадцати, а Пити исполнилось всего девять. Он меня обожал и повсюду таскался за мной, но ребята жаловались, что парнишка путается под ногами, поэтому я велел ему отцепиться и валить домой. До сих пор помню, как сердито он посмотрел на меня, вскочил на свой велик и закрутил педалями – худенький мальчишка со стрижкой \"ежиком\", в очках, с пластинками на зубах, веснушчатый, в мятой рубашке, поношенных джинсах и кедах... Таким я видел его в последний раз. Четверть века назад. Почти что вчера.

Были здесь, конечно, и люди, которые не отличали цикламен от сливы. Эти срывали и топтали все направо и налево, но вот какое чудо: здесь было совсем не так, как бывает у нас обычно на улицах и дорогах, — тут можно было сделать человеку замечание и объяснить ему, что к чему, без того чтобы на тебя замахнулись киркой или подняли кулак. И наконец, не обошлось здесь и без эстетов, которые презирают любые «массы», что человеческие, что ботанические, — им, как объяснил мне кто-то из них, подавай одни лишь «орхидеи и офрисы». У таких изысканных людей душа тоже возвышенная и аристократическая, и потому простые люди, как я, которые собирают обыкновенные цикламены и обыкновенные анемоны, в их обществе испытывают вполне оправданное чувство неполноценности.

К ужину Пити не появился; мать обзвонила его друзей, но те отвечали, что не видели брата. Через двадцать минут отец позвонил в полицию. Больше всего он боялся (по крайней мере, в тот момент), что Пити сбила машина, однако дежурный в участке сообщил, что происшествий с подростками-велосипедистами не зарегистрировано. Полицейский заверил, что патрульные машины займутся поисками мальчика и что он обязательно перезвонит, если что-нибудь узнает.

Те, кто пришел сюда с лопатой, немедленно раскаялись. Почва скалистая, лезвие лопаты широкое, и, входя в землю, оно где-нибудь обязательно наткнется на камни. Знающие люди вооружились кирками. К тому же опыт помогал им по диаметру листьев оценить размеры и расположение клубня, даже если он полностью скрыт под землей, и они знали, куда опустить кирку, чтобы не повредить клубень. Один из таких людей, человек умелый и ловкий, работал рядом со мной, и после небольшого обмена мнениями о преимуществах большой кирки (его) и достоинствах маленькой кирки (моей), он рассказал мне, что в его саду уже полным-полно диких цветов всех видов, а сюда он приехал за клубнями цикламенов, чтобы удивить всех соседей по поселку. Он уже какое-то время тайком прячет луковицы и клубни и высевает семена самых разных цветов на обочинах тамошних улиц и площадей. В следующем году все его цветы должны расцвести пышным цветом, и пусть тогда все в поселке гадают, откуда это вдруг появилось.

Отец был не в состоянии просто сидеть и ждать. Он заставил меня описать наиболее вероятный маршрут, по которому Пити мог ехать от игровой площадки до дома. Мы с ним проехали на автомобиле туда и обратно, в сумерках едва не проскочили мимо велосипеда, но в последних лучах заходящего солнца я успел заметить отблеск катафота.

— И вы им не расскажете? — спросил я.

Велосипед был спрятан в кустах. Рядом с ним мы нашли бейсбольную перчатку Пити. Обыскали всю округу, кричали, звали брата по имени. Расспрашивали людей, живущих на близлежащей улице, не видели ли они мальчика, похожего на него.

— Нет, — сказал он. — Только я буду знать. А для всех остальных это будет приятный сюрприз.

Но мы так ничего и не узнали.

И его лицо осветилось такой улыбкой, что он сам стал похож на большой цветок.

Когда отец гнал машину домой, на него было страшно смотреть. Он непрерывно бормотал: \"Боже мой, боже мой...\"

Я посмотрел на него и вспомнил книгу Жана Жене «Человек, который сажал деревья», — маленькую книжку, вышедшую в свет в пятидесятые годы минувшего века. Она была переведена с французского на иврит и на многие другие языки и по сей день завоевывает сердца все новых читателей. Действие в ней начинается задолго до Первой мировой войны. Герой книги, пастух по имени Эльзеар Буффье, живет в небольшой пустынной и почти безлюдной долине, затерянной между склонами Альп и Провансом. Жителей там мало — только люди, которые тяжким трудом зарабатывают свой хлеб, угольщики да пастухи.

Я мог надеяться только на то, что Пити разозлился на меня, когда его прогнали с бейсбольной площадки. Мне представлялось, что к ночи он заявится домой и спросит: \"Ну что, намучился? Может быть, я нужен тебе больше, чем ты думаешь?\"

На самом деле я действительно мучился, потому что понимал: Пити не мог оставить велосипед в кустах, он слишком им дорожил. И зачем ему было бросать там же бейсбольную перчатку? С ним случилось что-то нехорошее, и этого не произошло бы, не вели я ему исчезнуть.

Как-то раз этому Эльзеару приснился длинный и необычный сон, и после этого он посвятил себя его исполнению. Каждый день он брал в свою пастушью сумку семена деревьев — в основном желуди дуба, — и, когда шел со своим стадом, зарывал их в землю то в одном, то в другом месте. Так он делал многие годы, пока в конце концов большая часть долины покрылась деревьями, выросшими из этих семян деревьями. Их корни связали землю, поэтому дожди не унесли ее, и в результате долина стала расцветать. Там поднялись растения, появились птицы, вернулись люди и звери, каким-то чудесным образом возродились и снова стали бить источники, и ручьи побежали по высохшим руслам. И все это было делом рук одного человека, простого пастуха, который был озарен высокой мечтой и одарен способностью к действию. Но нельзя забывать, что это также плод воображения и труда писателя, и к этому я добавлю, что этот писатель написал свою книгу так замечательно, что многие люди годами верили, будто это подлинная история. Были даже такие читатели, которые решились отправиться в описанные автором места, чтобы своими глазами увидеть все эти леса и ручьи, а может быть, даже и самого пастуха, и потом сердились на Жана Жене, так что ему пришлось в конечном счете признаться, что, как свойственно писателям, он сам придумал эту историю.

У мамы началась истерика. Отец снова стал звонить в полицию. Вскоре приехал детектив, а на следующий день организовали широкомасштабные поиски. Газеты вовсю смаковали происшествие (все это случилось в городке Вудфорд, недалеко от Коламбуса, штат Огайо). Мои родители обратились на телевидение и радио, умоляя похитителей Пити вернуть ребенка. Все было бесполезно.

Все это я рассказал на том склоне моему новому знакомому, нашему местному Эльзеару Буффье, а потом собрал свою добычу и довольный вернулся домой, чтобы заложить в своем саду еще одну колонию цикламенов.

Не могу описать, сколько боли и страданий принесло нам исчезновение Пити. Мать начала принимать таблетки, чтобы хоть как-то успокоить нервы. По ночам я постоянно слышал ее рыдания. Меня не покидало чувство вины из-за того, что я прогнал брата с бейсбольной площадки. Всякий раз, когда открывалась парадная дверь, я молил Бога, чтобы это оказался Пити.

Дикие деревья

Отец запил, потерял работу и постоянно ругался с мамой. Через месяц после того, как его выперли, он погиб, слетев с хайвея: машина перевернулась несколько раз и грохнулась колесами вверх.

Я уже говорил, что, когда осматривал свой новый дом перед покупкой, обнаружил вокруг него несколько декоративных кустов и садовых деревьев. Видимо, их посадили те, кто жил здесь до меня. Из кустов здесь были бегония, мелия, большой куст роз, средних размеров куст сирени и огромный, жадно разросшийся массив бледно-голубой капской свинчатки, а из деревьев — груша и маленькое деревце миндаля. Бегонию мне пришлось выкопать, и я еще расскажу об этом поступке, основную часть свинчатки я сжег, а оставшееся перенес в другой угол сада, чтобы служила там естественным забором. Все прочее по-прежнему растет у меня, и хотя груша и миндаль — не дикие деревья, я оставил их тоже.

Матери пришлось продать дом. Мы переехали в небольшую квартирку, а потом стали жить с родителями мамы в Коламбусе. Меня постоянно терзала мысль: а как же Пити найдет нас, если захочет вернуться?

Кроме всего этого вокруг дома росли еще и настоящие дикие деревья, остатки бескрайних былых лесов, что царили в здешних местах, когда сюда пришли люди. Там были два фаворских дуба, одна мастиковая фисташка, три фисташки израильские и две крушины. Я добавил к ним два иудина дерева, которые в Европе именуются багрянниками, два саженца благородного лавра, лавролистную калину, лекарственный стиракс, три волосистых ракитника, две жимолости, несколько кустов метельника, два куста земляничника и алычу.

Образ брата преследовал меня. Я повзрослел, закончил колледж, сделал неплохую карьеру, женился, у нас появился сын. Мир здорово изменился. Но Пити в глубинах моего сознания оставался мальчишкой, все тем же худеньким девятилетним пацаном, который сердито посмотрел на меня, вскочил на велосипед и уехал в никуда. Ни на миг я не переставал страдать оттого, что потерял брата. Если появлялось сообщение, что какой-то фермер нашел на своей земле скелет ребенка, я горевал – ведь это могли быть останки Пити. Но всякому терпению положен предел. В конце концов я понял, что мне необходимо узнать правду о том, что случилось. По профессии я архитектор. Какое-то время работал в крупной компании в Филадельфии, однако мои лучшие разработки не соответствовали ортодоксальным взглядам руководства, и я решил начать собственное дело. Одновременно мне пришло на ум сменить место жительства, но переехать не в сторону восточного побережья, а подальше от него. Жена удивила меня, одобрив эти идеи с гораздо большим пылом, чем я ожидал. Не могу объяснить, почему мой выбор пал на Денвер – центр страны гор, пропитанной легендами Дикого Запада. Однако мы туда переехали, и с самого начала мои проекты оказались востребованными.

Два моих ракитника прикончил убийца в образе тракториста, который производил какие-то работы на границе моего участка. Утром я указал ему на эти кусты и попросил поостеречься, а вечером обнаружил, что они выворочены из земли и раздавлены насмерть. Одно иудино дерево умерло вскоре после посадки, не знаю почему, второе растет и цветет по сей день, но поскольку оно из того сорта, который цветет лишь после того, как вырастит листву, то лиловость его цветения тонет в зелени листьев, и он не так красив, как другие его сородичи. Алыча принялась, хотя растет очень медленно. Но я знаю, что в тот день, когда она окончательно повзрослеет и расцветет, это будет самое красивое дерево в моем саду.

Два офисных здания, спроектированных мною, расположены в районе городских парков. Они не только гармонично вписываются в окружающий пейзаж, но и воссоздают его; стекло и кафель, подобно гигантскому зеркалу, отражают пруды, деревья, лужайки; здания словно растворяются в природе.

Кусты метельника тоже принялись и теперь покрываются таким изобилием сияющих цветов, что их семена уже разносятся по всему саду, и мне приходится пресекать их попытки сделаться новыми кустами, вырывая росточки так же безжалостно, как я вырываю сорняки. Вырос и лекарственный стиракс, и тоже расцвел, и, подобно метельнику, радует не только глаз, но и нос. Только у метельника цветы желтые, а запах сладкий, а у стиракса цветы белые, а запах… у меня нет слова, которое могло бы его описать. Ближе всего будет сказать, что запах стиракса такой же «белый», как и цветок, который его испускает, и предоставить остальное воображению читателя — или же предложить ему самому понюхать этот цветок и придумать для его запаха слова получше моих.

Однако особенно я горжусь своими жилыми домами. Многие мои клиенты живут близ дорогостоящих курортов, таких как Аспен и Вейл, но они уважают горы и не любят пускать пыль в глаза, предпочитая жить в природе, а не вторгаться в нее. Я их понимаю. Спроектированные мной постройки настолько сочетаются с натурой, что вы их не увидите, пока не окажетесь у самого порога. Их закрывают деревья и холмы. Под ними бегут потоки. Просторные скальные платформы служат верандами. Булыжники становятся ступенями, утесы – стенами.

Кстати, плоды стиракса содержат ядовитое вещество. Когда-то рыбаки размалывали их и разбрасывали по водам озера Кинерет, чтобы травить рыбу, а один пастух, который как-то раз спустился с холмов к моему дому и попросил холодной воды, с удивлением увидел, что у меня в саду растет стиракс, и сказал мне, что я должен остерегаться этого растения, «потому что от этого дерева овцы совсем умирают, а козы только сходят с ума». Не знаю, правда ли это, но я оставил оба мои стиракса в живых. В моем хозяйстве пока не предвидится ни овец, ни коз, а сам я эти плоды не ем.

Ирония судьбы в том, что самое большое внимание привлекают здания, которые по идее не должны бросаться в глаза. Мои клиенты, несмотря на все их заверения о стремлении стать невидимыми, не в силах сопротивляться желанию похвастаться своими жилищами. \"Красивый дом\" и \"Архитектурное обозрение\" публикуют статьи, хотя фотографии экстерьеров больше напоминают натурные съемки, чем изображения домов. Местный кабельный телевизионный канал посвятил им двухминутный сюжет в десятичасовом выпуске новостей. Ведущая, одетая как экскурсовод, предлагает зрителям игру: \"Сможете ли вы увидеть дом среди деревьев и холмов?\" Она стоит всего в десяти футах от стены, но только после того, как женщина указывает на здание, зрители начинают понимать, насколько хорошо оно спрятано. Этот сюжет привлек внимание нью-йоркских телевизионщиков, и через несколько недель я дал десятиминутное интервью на Си-би-эс в \"Санди морнинг шоу\".

Что же касается земляничных деревьев, то они обычно растут в местах, более высоких и холодных, чем мое, и на более известковых почвах, чем у меня в саду. Я видел группы этих деревьев в разных местах Галилеи, на хребте Кармель и в горах Иерусалима, а одну из самых впечатляющих — на вершине горы Гиора, над местом впадения ручья Рефаим в ручей Сорек. Кое-где растут и одиночные земляничные деревья, тоже очень красивые, но тому, кто захочет добраться до них, придется долго расспрашивать и искать, пролагать маршрут и трудить ноги. Однако его усилия окупятся. У земляничного дерева блестящие листья, красивые цветы, красный и гладкий ствол. Оно каждый год сменяет кору и тогда выглядит, как змея, сбросившая старую кожу. Этот багровый цвет объясняет название земляничника на иврите: «катлав» от «кетель», убийство, — связанное с народным преданием о сыне, убившем своего отца.

Не перестаю себя спрашивать, зачем я на него согласился, поскольку, видит Бог, я не нуждался ни в какой рекламе. Если у меня не было материальных соображений, значит, свою роль сыграло тщеславие. Возможно, мне льстила мысль, что сын увидит отца по телевизору. В кадр попали и он, и моя жена – мы вместе проходили мимо одного из моих домов-\"хамелеонов\".

Мой друг профессор Амоц Дафни, человек растений и книги, как-то сказал мне, что самое большое в Израиле земляничное дерево растет в поселке Айн-Кения к востоку от Рамаллы. А самый большой земляничник, который я видел сам, растет в саду ботаника Ахая Яффе в кибуце Натив-а-Ламед-Хей[6]. Оно такое широкое и высокое, что его могучим ветвям пришлось вырастить у себя снизу мощные подпорки, чтобы не сломаться под собственной тяжестью. Наверно, именно такое дерево имели в виду пророк Иеремия и автор Псалмов, когда говорили о человеке, «который надеется на Господа, и которого упование — Господь»[7], и «который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных»[8], что будет он «как дерево, посаженное при водах, и пускающее корни свои у потока; не знает оно, когда приходит зной; и во время засухи оно не боится и не перестает приносить плод»[9]. И кто знает, поскольку Иеремия был пророком, может быть, он предсказал в этом описании будущее и имел в виду именно то земляничное дерево, которое 2500 лет спустя вырастет над бассейном в саду Атая Яффе в кибуце, названном в честь тридцати пяти героев Войны за независимость Израиля.

Как бы я хотел, чтобы мы втроем сами стали невидимками...

Одно из двух земляничных деревьев, которые я посадил у себя в саду, умерло через несколько недель после посадки. Его собрата, который тоже собирался умереть, мне удалось спасти, и я с гордостью сообщаю, что сам совершил этот подвиг. Поначалу я обратился к специалистам, и они сказали мне, что, как всем известно, земляничные деревья очень трудно выращивать, потому что многие из них умирают вскоре после посадки, и нужно смириться с приговором. Но я не смирился. Я стал читать и разбираться и нашел, что земляничное дерево нуждается для роста в особом грибке, который растет у него на корнях и называется микориза. Дерево и гриб живут в симбиозе: дерево доставляет грибу его пищу, а гриб помогает дереву извлекать эту пищу из почвы. Как красиво! Обычные паразиты живут на чужой счет, а эти оба помогают друг другу, причем настолько, что не могут существовать раздельно.

2

Я решил, что, возможно, мои земляничные деревья, купленные в рассаднике, не нашли в земле моего сада необходимые их корням грибы. Я сидел и думал и вдруг, как пишут в детских книгах с хорошим концом, у меня появилась идея. Я взял лопату, мотыгу и два ведра и поехал на Кармель, где когда-то видел целую рощу земляничных деревьев. Там я выкопал и собрал между деревьями немного земли в надежде, что в ней есть нужный мне гриб. Потом вернулся домой, осторожно и аккуратно расчистил ямку вокруг моего несчастного росточка, насыпал туда привезенную землю и полил. И на этот раз мне не понадобилось терпение, которого сад требует во многих других случаях, — за несколько недель больное дерево пришло в себя и выздоровело.

На улице меня окликнул какой-то незнакомец:

– Брэд!

Но наши с ним мучения на этом не кончились. Дерево действительно начало расти, но не вверх, а с резким наклоном вбок. Это означало, что я недостаточно подумал и посадил его в слишком тенистом месте — вот оно и стало клониться в сторону тех немногих солнечных лучей, которым удавалось проникнуть сквозь эту тень. Я срезал несколько ветвей дуба, которые затеняли моему земляничнику солнце, подрезал немного и его самого, и вскорости он вырастил новые, на сей раз прямые ветки и с тех пор продолжал расти строго вверх. И сегодня, уже с любящими грибами на корнях и сверкающим солнцем над кроной, он с каждым годом становится все больше и краснее и когда-нибудь наверняка превратится в большое и красивое дерево.

Это случилось через три дня после интервью на Си-би-эс. Среда. Начало июня. Чудесный день. Все утро ушло на встречи, и бурчание в желудке напоминало о том, что я пропустил ланч. Можно было послать секретаршу за бутербродами, но она занималась делами куда более серьезными, чем беготня за едой. Кроме того, мне хотелось прогуляться по улице и насладиться солнышком. Деловая часть Денвера – образец городской планировки с не очень высокими и довольно солнечными зданиями.

Были и нет

Моей целью была закусочная через дорогу, и ничто не занимало мыслей, кроме сэндвича с ветчиной, когда я услышал свое имя:

В детстве я хотел стать зоологом. По правде говоря, я и сегодня хочу быть зоологом, и, хотя мне уже понятно, что этой мечте не суждено сбыться, я и сегодня порой возвещаю себе и другим, что в один прекрасный день все-таки пойду в зоологи. А пока я ограничиваюсь тем, что с удовольствием изучаю живность в моем саду. Тут носятся всевозможных видов крылатые существа, полным-полно насекомых, способных прыгать, скакать и летать, вроде бабочек и жуков, сверчков и муравьев, кузнечиков и богомолов, цикад и саранчи, а также великое множество разных ползающих — скорпионов, сороконожек, многоножек и пауков.

– Брэд!

Сначала я подумал, что некий сотрудник из нашей команды пытается привлечь мое внимание. Потом обернулся, но не смог узнать приближавшегося ко мне человека.

Насекомые возбуждают у меня особый интерес. Их несхожесть со мной увлекает меня. Оно будит мою мысль. И не только потому, что особенности их поведения по большей части впечатаны в них уже на стадии яйца, а не приобретены, как у нас, путем обучения и опыта. Но и те превращения, которые они претерпевают позже: от яйца к гусенице и от гусеницы к взрослому насекомому, — это нечто такое, чему нет никаких аналогов в развитии позвоночных.

На вид ему можно было дать от тридцати до сорока лет. Неопрятная внешность, грубый загар. Длинные слипшиеся волосы. На мгновение я решил, что это строитель, которого я встречал на одном из своих объектов. Одежда вполне соответствовала подобному выводу: стоптанные ботинки, пыльные джинсы и мятая синяя рубашка с закатанными рукавами. Кроме того, у этого человека имелся шрам на подбородке длиной в добрых два дюйма, а у меня прекрасная память на лица: я наверняка запомнил бы его, повстречай раньше.

Я иногда думаю: помнит ли бабочка те дни, когда она была гусеницей? Знает ли гусеница, что в один прекрасный день станет бабочкой? А этот симпатичный муравьиный лев, что порхает сейчас в воздухе передо мной, — помнит ли он, как был страшным хищником, подстерегавшим добычу в песчаной воронке? А какой период своей жизни комар любит больше всего? Ведь личинкой он плавал в воде, а став взрослым, летает в воздухе. В нашей человеческой жизни тоже есть разные этапы, но между ними нет столь резкого и полного контраста, как контраст между долгим, грубо материальным «личиночным» этапом непрерывного пожирания пищи и медленного роста и коротким «комариным» этапом стремительных полетов и любовных игр на зеленом листе. И кроме того, мы ведь растим и учим наших детей, а не просто откладываем яйца на какой-нибудь листок и исчезаем навсегда.

– Брэд! Бог мой, глазам не верю! – крикнул незнакомец и швырнул свой потрепанный рюкзак на тротуар. – Сколько лет! Боже всемогущий!..

Должно быть, я выглядел озадаченным. Льщу себя надеждой, что людям нравится общаться со мной, но столько энтузиазма при встрече выказывают очень немногие. Вероятно, когда-то мы были знакомы, хотя я и не имел ни малейшего представления о том, кто этот парень.

Человек классифицирует насекомых разными способами и, среди прочего, разделяет их на «вредных» и «полезных». В моем саду тоже представлены оба эти вида. Мое большое фиговое дерево погубил жук-дровосек, а личинки гранатовой голубянки из года в год портят плоды того дерева, именем которого эта бабочка названа. С другой стороны, я постоянно вижу пчел и жуков, которые опыляют мои цветы. А есть еще и такие насекомые, которые просто веселят мою душу и разжигают мое любопытство — например, разноцветная кобылка. Когда она стоит на земле, ее трудно заметить, так хороша ее маскировочная окраска. Но когда она пугается и взлетает, она расправляет свои цветастые крылья — я уже видел кобылок желтых, синих и красных — и пролетает несколько метров, ярко выделяясь в воздухе и привлекая к себе удивленный взгляд. А потом, перед самой посадкой, она вдруг так же неожиданно складывает крылья, гаснет и исчезает: глаз, который уже привык к ее яркому цвету, тут же оторопело теряет ее из виду.

Щербатый рот раскрылся в широкой улыбке.

Когда-то я часто видел этих насекомых — и в поле, и в моем саду. Но в последние годы вижу их лишь иногда. И бабочек стало намного меньше. В детстве, когда мы жили в Иерусалиме, я видел там очень много бабочек, больше даже, чем в Долине. Это странно, потому что вся сущность Иерусалима вроде бы противоречит легковесной сущности бабочек, их воздушности и многоцветности. В нынешнем Иерусалиме все время кажется, что тут в воздухе летают лишь камни, проклятия, пророчества да вороны со стрижами. Но пятьдесят-шестьдесят лет назад этот город был полон бабочек — ласточкиных хвостов, капустниц и даже махаонов — больших и роскошных бабочек, гусеницы которых я тогда выращивал дома при поддержке мамы и с согласия отца. Я кормил их стеблями фенхеля, которые собирал на соседнем поле, следил за их питанием и ростом, окукливанием и превращением из куколок в бабочек. Вначале они порхали по комнатам, а потом вылетали через окно. И в то мгновение, когда солнечные лучи вливали в них тепло и жизнь, их полет сразу менялся.

– Ты меня не узнаешь? Да ладно! Я бы узнал тебя где угодно. Я видел тебя по телевизору! Это я!

Мысли в голове ворочались тяжело.

Еще одно насекомое, которое, к моему большому сожалению, почти исчезло, — это светлячок. В моем детстве сады буквально светились от их обилия. Я собирал в горсть сразу несколько штук, и их свет сиял у меня между пальцами. После переезда сюда я один раз — только один, сразу после вселения, — увидел в своем саду светлячка и ощутил настоящее счастье. Я надеялся, что эта встреча предвещает множество таких же в будущем. Но меня ожидало разочарование. Сегодня я уже совсем не вижу светлячков и очень по ним скучаю.

– Боюсь, я...

В моем саду есть и пресмыкающиеся — змеи и разные ящерицы, в том числе сцинки, ящерицы без ног, — возможно, переходное звено между ящерицами и змеями. То тут, то там, но все реже и реже, появляется черепаха. Вот уже несколько лет в саду живет огромное существо по имени медяница, длиной около метра, с гладкой блестящей кожей и плотным телом. На первый взгляд медяница кажется змеей, но на самом деле она просто очень большой сцинк, самый большой из них. Она, разумеется, не ядовита, но очень сильна. Если поймать ее, она тут же начинает вырываться, и тогда можно ощутить всю ее силу. Прикосновение чужих рук ей, очевидно, не очень приятно, потому что в определенный момент она перестает бороться и начинает выбрызгивать во все стороны омерзительно пахнущие мочу и кал. Так что игру с ней не стоит особенно затягивать.

– Это же я! Питер! Твой брат!

Однажды эта медяница исчезла, и ее не сменила другая. Я огорчился, но не удивился. Это в былые времена виды исчезали постепенно, в течение долгих эпох, а сейчас человек — если у него есть к этому склонность и открыты глаза — может в течение одной своей жизни стать свидетелем такого исчезновения. Когда-то в Иерусалиме кроме бабочек и светлячков, которых я упоминал, были также зимние лужи, полные жаб, а огромные стаи скворцов устраивали великолепные воздушные парады в небе над городом. А в небе Долины парили тогда орлы, которые гнездились на Кармеле, с полей доносился по ночам смех гиен, рыжие славки распускали красные хвосты в рощах, и каждое зимнее утро меня будил особого рода будильник — постукивания певчего дрозда, который клювом щелкал улиток на тротуаре.

Теперь все стало совершенно ясно. Мозг заработал с поразительной быстротой.

И еще тогда было также множество ликующе-пестрых щеглов, этой постоянной жертвы охотников за наживой, которые скрещивали их с канарейками и потомство держали в клетках на продажу. А как не помянуть добрым словом черепах, которые десятками бродили в те времена по полю за нашим иерусалимским кварталом, так близко, что в пору течки можно было даже услышать стук их панцирей. Сегодня я вижу их разве что в заповеднике, что возле моего дома в Долине, да и то очень редко. Древесные лягушки, те маленькие зеленые симпатичные существа, которых раньше можно было встретить в любом саду, и зеленые ящерицы — эти красивейшие, элегантнейшие создания природы, — тоже быстро уменьшаются в числе. Так же как и оливковый полоз.

Многих из этих маленьких и красивых пресмыкающихся убивают домашние и уличные кошки. Они уничтожают их лапой могучей и когтем простертым, и не только из голода, но также просто из охотничьего азарта и страсти, которые делают кошек почти сравнимыми с человеком по жестокости. А мы — то ли из невежества, то ли из моды и лицемерной политкорректности, а может, просто потому, что кошки пробуждают в нас намного больше симпатии, чем лягушки и ящерицы, — мы заботимся только о кошках и начисто игнорируем то систематическое убийство других животных, которое они продолжают безнаказанно совершать.

Незнакомец бросился ко мне:

Но исчезают не только животные. Небольшой дубовый лесок напротив моего дома — это жалкий остаток огромного леса, который когда-то покрывал всю Нижнюю Галилею, холмы Менаше и большую часть долины Шарон. Турецкие власти нещадно кормили этими деревьями топки своих паровозов и успешно уничтожили основную их часть. Затем вырубки для сельского хозяйства и угольной промышленности внесли свою долю, и сегодня от того леса остались всего три сплошных массива в заповедниках Бейт-Кешет, Алоней-Аба и Алоней-Ицхак и несколько небольших дубрав, которые разбросаны там и сям по их былой территории. Да еще в Изреэльской долине можно иногда увидеть большие одинокие дубы в центре сельскохозяйственных посадок. Но этих оставили здесь лишь из жалости к землепашцам, чтобы они давали людям, работающим в полях, тень и отдых в знойную пору.

– Чертовски рад тебя видеть!

Впрочем, кто знает?! Может, когда-нибудь эта страна опять покроется лесами и тогда в них снова будут бродить медведицы, как те, что вышли по зову пророка Елисея[10] и лев снова поднимется из поймы Иордана. Кто тогда не убоится его рычанья? Правильно сказал пророк Амос: «Лев начал рыкать — кто не содрогнется?»[11]

Орудия труда

– Держи от меня подальше, сукин сын!

В любом саду есть не только деревья, кусты, цветы и животные с насекомыми. Есть здесь еще и садовник, который трудится в этом саду и потому нуждается в подходящих орудиях для своего труда. Некоторые из этих орудий, вроде заступа или кирки, просты и насчитывают тысячи лет. Другие, напротив, — порождения самой современной технологии, как, например, компьютер для поливки растений. Это устройство мне совершенно непонятно, и поэтому я даже не могу включить его без сторонней помощи. Дважды в год, в начале зимы и в начале лета, я приглашаю садовника-профессионала, и он включает мне этот компьютер и выключает его, потому что я сам, каким бы способом ни пытался это сделать, непременно стираю программу и уже не могу ее восстановить.

– Что?

И есть, наконец, орудия, так сказать, «промежуточные» между компьютером и мотыгой — например, мотокоса. Это орудие мне иногда удается запустить в ход, но при этом я трачу массу времени и усилий — сначала, чтобы правильно присоединить кабель, а затем — чтобы найти взводящую пружину, которая в ходе подключения кабеля вылетела из вращающейся головки. Эта пружина имеет привычку в процессе сборки обязательно вылетать из головки и исчезать в траве. Причем исчезать буквально, потому что трава нарочно прячет ее от меня. У нее есть для этого веская причина — ведь без пружины косить невозможно.

Он был здорово ошарашен.

К моему великому сожалению, я очень далек от техники. Каждый раз, когда я пытаюсь что-то в чем-то починить, я порчу в нем что-то другое. Все мои дядья и их сыновья, мои двоюродные братья, как будто прямиком вышли из старой песни о нашем мошаве: «В Нахалале мой браток всякой техники знаток». Все они, равно как и те мошавники и кибуцники, с которыми я служил в армии, могут починить трактор и джип, подвести в дом воду и электричество, сварить металлические полосы, изготовить стул или стол, поставить кирпичную стену, залить бетонный пол — и все это быстро, уверенно, без единой ошибки и даже не испачкавшись. И у каждого из них есть в кармане личный рабочий инструмент, без которого он не может обойтись и с которым он никогда не расстается. Сегодня это один из ножей «Лезермана», но в дни моей молодости таким личным орудием был, как правило, шведский ключ, который мы называли «маленьким шведом».

Я вспоминаю шутку, которую тогда любили повторять. Три мошавника поспорили, какой инструмент лучше всего и всегда должен быть у рабочего человека. Один сказал: «Я всегда беру с собой шведский ключ — этот все открывает». Второй сказал: «Нет, я предпочитаю английский ключ — вот он и вправду открывает все». А третий сказал: «А я предпочитаю русский ключ». — «Что это такое — русский ключ?» — удивились его товарищи. — «А это молоток килограммов в пять, — ответил тот. — Вот такой молоток действительно откроет все что хочешь».

– Только подойди ближе, и я позову полицию. Если думаешь, что сумеешь разжиться деньгами...

К моему большому сожалению, шведский ключ, а также пятикилограммовый молот имеют привычку непрерывно выпадать у меня из рук и при этом почти всегда падают на большой палец ноги. Что же касается «Лезермана», то мне больше по душе швейцарский складной нож, потому что в нем есть еще и штопор. Видно, его создатели сознавали, что человек рожден не только для труда. Впрочем, у меня тоже есть свой рабочий инструмент, который я всегда беру с собой в сад. У этого инструмента нет названия, поэтому я лучше опишу его. Это продолговатый кусок пластика, один конец которого полый, вроде трубки, а другой играет роль ручки, за которую этот инструмент можно держать. Трубка имеет двойное назначение: с ее помощью, во-первых, хорошо проделывать отверстия для капельниц в резиновых поливальных трубках, проложенных по саду, а во-вторых, вставлять затычки в те дыры, которые продалбливают в этих трубках дятлы.

– Брэд, о чем ты говоришь?

Дятлы долбят поливальные трубки не из злобности или жажды. Такими низкими мотивами руководствуются только кабаны и шакалы — сначала они надкусывают эти трубки, чтобы напиться, а потом рвут их зубами просто по злобе. Дятлы дырявят трубки по ошибке. Как объяснил мне специалист-орнитолог и большой знаток израильских птиц профессор Йоси Лешем, шелест воды, струящейся по этим тонким трубкам, дятел принимает за шевеление червя в дереве, а продырявить стенку резиновой трубки ему и выеденного яйца не стоит. Если бы я сумел убедить дятлов долбить трубки только в тех местах, где мне эти дырки нужны, я бы мог обойтись без своего инструмента, потому что оба его назначения были бы выполнены. Но увы, дятлы меня не понимают, и поэтому я кладу свое заветное орудие в карман каждый раз, как иду в сад. К моей великой радости, этот нехитрый инструмент я способен привести в действие сам и даже без особых трудностей, и к моему глубокому сожалению, мне приходится пользоваться им слишком часто.

– Ты смотрел воскресную программу на Си-би-эс, ведь так?

По правде говоря, идя в сад, садовник-любитель должен запастись еще парой-другой инструментов и деталей. Ему понадобится секатор, то бишь садовые ножницы, японский нож и пила, маленькая кирка, совок для копания, капельницы, различные соединители и разделители, а также коробка черной мази (например, ихтиола) и плотный пакет для мусора. Но американцы не изобрели еще такие рабочие штаны, в которых было бы столько карманов, а швейцарцы не создали еще такие ножи, в которых все это было бы собрано воедино. Поэтому я купил себе ящик для инструментов и кладу в него все вышеперечисленное. Я очень люблю этот ящик, и, похоже, он отвечает мне взаимностью, потому что раз-два в неделю он вызывается пойти со мной в обход сада. Я подрезаю, сажаю, смазываю тут и выкапываю там, устанавливаю и чиню, а он терпеливо ждет нашего следующего совместного дела. Вдобавок ящик служит мне сиденьем, когда нужно сделать что-то сидя. У него есть только один недостаток — самое любимое мое орудие труда в него вложить нельзя. Но не беда — ведь можно, наоборот, вложить ящик в него — вернее, в нее, потому что орудие, которое я люблю больше всего, — это тачка.

– Да, но...

У меня нет слов, чтобы рассказать, как велики важность тачки в моей жизни и симпатия, которую к ней питаю. Из-за тачки я также ценю всех китайцев, потому что, как утверждает общепринятая гипотеза, именно они изобрели это замечательное орудие труда. Разумеется, не все китайцы разом изобрели его — это сделал один из них, некий генерал, которому она понадобилась для военных целей. Это было две тысячи лет назад. Его тачка была намного больше нашей нынешней, и колесо у нее было в центре, а не впереди. Тачка с центральным колесом может нести намного больший груз, чем современная, потому что в ней весь вес груза давит на колесо и ведущему не приходится брать на себя часть этого веса, но маневрировать с ней довольно трудно.

Много воды утекло с тех пор в великой реке Янцзы, и сегодня в распоряжении рабочего человека имеются тачки с двумя колесами и даже тачки с мотором. Но та простая, знакомая всем нам тачка с одним передним колесом по-прежнему существует в ее добром старом виде и прекрасно выполняет свою работу. Человек, работающий с ней, стоит меж ручек, как лошадь меж оглобель, но в отличие от лошади не тянет, а толкает.

– Ты допустил ошибку, ублюдок. Ничего у тебя не выйдет!

Толкать тачку — дело такое же простое и интуитивное, как ездить на велосипеде. И здесь тоже можно наловчиться и специализироваться, как при езде на велосипеде, — например, наклонять тачку на поворотах и благодаря этому лучше видеть, куда идет дорога впереди и насколько можно увеличить диаметр виража, чтобы было удобней поворачивать. Колесо, правда, и тут не видно глазу, но накопленный опыт дает вам представление, где оно находится в каждый данный момент. С тех пор как я купил себе тачку, мне довелось возить на ней землю, камни, дрова для отопления, мешки с компостом, песок и цемент, цветочные горшки, разного рода мусор и отходы, вырванные сорняки, срезанные ветки, ящики книг (из машины в кабинет) и мою старшую внучку, которая в три года попросилась на первую «прогулку в тачке». Я не уверен, что китайский генерал предусматривал такое использование своего изобретения, но сама тачка не возражала, а внучка наслаждалась донельзя.

По телевидению репортер упомянул об исчезновении Пити. На следующий после передачи день в мой офис звонили шесть человек, которые выдавали себя за него. \"Я ваш давно пропавший брат\", – радостно сообщал каждый из этой шестерки.

Каждый раз, пользуясь своей тачкой, я недоумеваю, как я жил без нее раньше, и в очередной раз восхищаюсь гениальностью, скрытой в этой простой на вид конструкции. Столетия не внесли в нее никаких существенных изменений, они лишь отшлифовали и улучшили ее, и как и у всякого древнего транспортного средства — самого древнего из всех, как мне кажется, — у нее есть та уравновешенность и степенность, которая гарантирует не только пользу, но и удовольствие. Впрочем, к чему слова?! Я убежден, что не одни лишь садовники, земледельцы и строители — каждый рабочий человек должен иметь дома небольшую тачку! С помощью простых изменений в ее конструкции он сможет перевозить в ней кастрюли с плиты на стол и посуду со стола в раковину, выстиранное белье из стиральной машины к веревкам, стопки книг, собравшиеся у кровати, обратно на книжные полки, а мужа или жену, задремавших у телевизора, в спальню на ночлег. Там ему останется просто поднять ручки и вывалить его или ее прямиком на семейную кровать.

Первый звонок буквально потряс меня, но уже через несколько минут разговора я понял, что парень не имеет ни малейшего понятия ни об обстоятельствах пропажи Пити, ни о том, где это случилось, ни о подробностях жизни нашей семьи.

Тачка — это прямое и естественное продолжение тела, и этим она напоминает мотыгу, косу и серп. Все это — древние сельскохозяйственные орудия, которые за тысячи лет не претерпели никаких существенных изменений, и они тоже служат мне для работы в саду. Например, серпом я срезаю сорняки в таких местах, куда не пробраться с моторизованной пилой. Кстати, держать его следует правой рукой, если ты правша, и левой, если левша, а другой, свободной рукой нужно обхватить пучок стеблей, потянуть вверх, а потом срезать, не снимая натяжения. Когда я был мальчишкой, то часто видел, как мои дядья срезают таким манером кукурузу и сорго. А вот люцерну и клевер они срезали самой обычной косой, не нынешней моторизованной. Эта их ручная коса казалась мне тогда волшебным орудием. Ее лезвие, проходящее близко к земле и скрытое стеблями, не было видно глазу. Я видел только, как падают на землю срезанные стебли, и слышал размеренный шелест косы. Да еще косарь каждые несколько минут доставал из кармана маленький напильник и точил притупившееся лезвие точными и рассчитанными движениями.

Но не только современные коса, серп и мотыга похожи на своих предков из древнего Египта или Месопотамии. То же можно сказать о кирке и лопате, разве что металл, из которого они делаются сегодня, намного качественней и заточен куда острее. Это особенно заметно, когда работаешь с так называемой «японской пилой» — чудо-инструментом, который позволяет срезать ветки, толщина которых больше, чем раствор самых больших садовых ножниц. Качество стали этой пилы и угол ее заточки не перестают удивлять меня всякий раз, когда я ею пользуюсь. Ветка толщиной с мою руку покоряется всего за пять-шесть движений, и даже такой человек, как я, не обладающий и самыми средними техническими способностями, может по достоинству оценить это замечательное орудие труда.

Следующие двое звонивших оказались еще более наглыми лжецами. Все они хотели денег. Я велел секретарше не соединять меня с людьми, называющими себя моими братьями. Еще трое аферистов врали уже ей, выдавая себя за успешных бизнесменов и уговаривая соединить их со мной. Как только они начинали травить свои байки, я клал трубку телефона. В течение следующего дня секретарша сумела перехватить еще восемь звонков от людей, выдававших себя за Пити. Значит, теперь они решили являться лично.

И наконец, есть еще одно весьма полезное садовое орудие, которое я, к сожалению, не нахожу ни в магазинах, ни в рассадниках. Я даже не знаю, как оно называется, но после того, как мне объяснили суть, даже мне удалось соорудить его самому. Берут трубу в два дюйма диаметром и два метра длиной, вставляют в один ее конец лезвие кирки — так, чтобы оно вошло в трубу своим острым концом. Затем несколькими вертикальными ударами о толстую деревянную доску лезвие загоняют в трубу и прочно закрепляют там. Другим его концом — тем, который торчит наружу, — удобно углублять и расширять для посадки такие узкие ямы, внутри которых ни кирка, ни мотыга не могут развернуться, не упершись в стенки. Если кто-нибудь из читателей знаком с бальминой, как в былые времена называли это орудие израильские каменщики, то нашу трубу с лезвием можно назвать бальминой садоводов.

– Держись от меня подальше!

Кроме всех перечисленных орудий, большинство которых пришли в сад из сельского хозяйства, я постоянно пользуюсь также орудиями, пришедшими из кухни, — деревянной скалкой, с помощью которой давлю разные семена, и ситом, с помощью которого отделяю их от половы. Когда-то кроме сита были в употреблении еще и слова «решето» (для устройства с большими дырками) и «цедилка» (для маленьких отверстий), но сегодня мы уже не давим зерна дома и почти не перебираем их на кухне, и потому из тех трех слов в ходу осталось только одно, общее — «сито». Впрочем, такой сад, как мой, более примитивный, чем другие, и с более древней растительностью, требует более простых работ, а потому и более примитивных орудий и древних названий. Вот почему я по-прежнему использую решето для очистки семян мака, сито для семян агростеммы, а цедилку — для процеживания куриного бульона. Я люблю, когда бульон совершенно прозрачный.

Мне не терпелось перебежать улицу на зеленый свет. Я резко отвернулся и быстро зашагал через дорогу.

Слепыш

Перед моим домом расстилается широкое вспаханное поле. Каждый год оно меняет цвет. Желтая стерня сменяется темно-коричневой пахотой, а потом этот коричневый цвет уступает место зелени всходов и роста. Иногда это зелень сверкающих на солнце листьев кукурузы, иногда — зелено-синеватый цвет горошка, а сейчас, когда на дворе январь и я стою на веранде, глядя вдаль, — это бледно-зеленый, мягкий и манящий цвет ростков пшеницы. Но его ровность там и сям дробят темные точки небольших холмиков, выросших буквально за одну вчерашнюю ночь. Бугорки эти — следы слепыша, подземного жителя наших мест, животного, внешне похожего на крота, но относящегося к существам грызущим, — в отличие от кротов, которые любят червей и насекомых.

– Брэд! Ради бога, выслушай! – завопил мужчина. – Это действительно я!

Сегодня следы слепыша почему-то непохожи на те, которые он оставляет обычно. Есть в них что-то особенное, говорящее о какой-то серьезной драме, происходящей там, под землей.

От гнева у меня чуть не свело судорогой спину, но я продолжал идти.

Слепыш — фанатик уединения, мрачный и суровый отшельник. Он отстраняется от всех других существ, а себе подобных вообще ненавидит. В обычные дни он занят тем, что роет подземную сеть каналов и гнездовых камер, которые призваны служить ему жильем и кладовыми для корма, а если это слепыш-самка — то еще и яслями для выращивания следующего поколения. Тяжко и непрестанно трудясь, слепыш расширяет и углубляет свои владения, а вырытую землю выталкивает вверх. Поэтому все его подземное жизненное пространство помечено наверху, на земле, множеством коричневых бугорков. Обычно они разбросаны без всякого порядка, но те бугорки, которые я вижу сегодня, прочерчивают на пшеничном поле целеустремленную прямую длиной в несколько десятков метров. Это означает, что сейчас слепыш копает в сторону какой-то определенной цели. Еще точнее — что это слепыш-самец, который роет себе ход к слепышу-самке.

Поскольку я тоже животное мужского пола, то могу описать эту ситуацию и иначе. Представьте себе двух мужчин. Один стоит, выпрямившись, на веранде своего дома и смотрит на расстилающееся перед ним пшеничное поле. Другой ползет под землей и не видит ничего. Оба они относятся к классу млекопитающих, у обоих есть сердце и мозг, легкие, желудок и позвоночник. Однако я стою без дела, наслаждаясь неярким светом зимнего солнца, цветением цикламенов и ароматом шафрана в моем саду, тогда как он угрюмо и неустанно трудится в своем темном и душном туннеле. И вот смотрите — мне, во время прогулок или путешествий, которые обычно происходят днем, когда все вокруг отчетливо видно, все же приходится то и дело прибегать к помощи компаса и карты, а этот слепой подземный житель способен сам рассчитать и потом сохранять в уме направление к избраннице своего сердца, причем в полнейшей темноте.

– Что я должен сделать, чтобы заставить тебя поверить?! – кричал незнакомец.

Это великолепно. Мы часто говорим, что любовь слепа — и даже ослепительна, — но вот вам слепыш, который слеп изначально и всю свою жизнь живет в непроглядном мраке. Эволюция обострила его слух и обоняние, но лишила зрения. И несмотря на это он прибудет к избраннице своего сердца с удивительной точностью. Она не увидит его, он не увидит ее, но в этой беспросветной тьме, да еще после такого долгого одиночества и таких тяжких усилий он будет совершенно уверен, что пришел к своей Рахили, — даже если она на самом деле — всего лишь Лия из рода слепышей. И никакое утро не прольет на них назавтра свет дня и не разъяснит ему его ошибку.

Я добрался до \"островка безопасности\" на проезжей части дороги и умолял небо, чтобы снова загорелся зеленый.

Как он знает, где она? Как он узнает, что она согласна? И как он находит дорогу к ней с такой идеальной точностью? Наука говорит нам, что слепыши общаются друг с другом ударами головы по потолку своих туннелей и звук этих ударов преодолевает сотни метров в толще земли. Он улавливает ее удар: «Я готова» — и тут же стучит в ответ: «Я иду!» Но, продвигаясь к ней, он вдруг слышит ответные удары еще одного самца, а то и двух сразу, которые тоже посылают ей это сообщение. И тогда он понимает, что по пути к тому восхитительному событию, которое моя бабушка именовала «консумацией», ему предстоит жестокая война.

Все это знаю и я, потому что, в отличие от слепыша, у меня нет чутких ушей, зато есть отличное зрение, и я в состоянии различить еще два ряда бугорков, которые столь же четко устремлены к той же точке. И все же, при всем уважении, с которым я отношусь к тем усилиям, которые слепыши — и мужчины вообще — готовы приложить для достижения своей любовной цели, в глубине души я все-таки надеюсь, что эти три подземных ухажера потерпят неудачу, и, если даже им удастся все-таки добраться к Госпоже Слепыш, они погибнут в бою за ее расположение — и погибнут еще до того, как один из них ее оплодотворит. И надеюсь я на это потому, что в случае их удачи один из потомков этой дамы может со временем, того и гляди, добраться до моего сада и натворить там кучу бед, как это не раз уже бывало.

– Когда меня схватили, я ехал домой на велосипеде! – надрывался мошенник.

Действительно, до сих пор я все время отвлекался на зоологические, романтические и прочие праздные размышления об этих маленьких, одиноких и слепых, но целеустремленных существах, которые предпочли отрешиться от солнечного света и красот природы, а также от общественной жизни, не говоря уже о любви — если не считать вышеописанной любовной встречи раз в год под землей. Но теперь пришло время рассказать о том вреде, который эти слепые существа причиняют моему саду — и многим другим садам.

Я в ярости обернулся:

Дело в том, что, несмотря на свой мизантропический характер, на всю свою угрюмую агрессивность и ненависть к себе подобным, слепыш, как это ни удивительно, — убежденный вегетарианец. Как уже сказано — грызун. А поскольку грызет он корни и клубни растений и одновременно выталкивает на поверхность земляные бугры, любой земледелец или садовод видит в нем лютого врага. Впрочем, что касается меня, то бугры меня совсем не беспокоят. Их боятся хозяева ухоженных и распланированных декоративных садов, особенно садов с лужайками. А в моем саду нет порядка и нет лужаек, это сад дикий, беспорядочный и бугристый сам по себе, и я даже нахожу своего рода красоту в этих его буграх и беспорядке. Это часть его естественной природы.

Но вот корни и клубни, которыми лакомится слепыш, — это совсем другое дело. Несколько лет назад в моем саду объявился один такой подземный вредитель, и я хорошо помню тот день, когда впервые увидел его — причем увидел, что называется, в самый момент злодеяния. Я тогда стоял на этой же веранде и созерцал синее цветение люпина, как вдруг заметил, что все его стебли стоят прямо и неподвижно, а один почему-то качается из стороны в сторону, как будто на него дует легкий ветерок. Это меня заинтриговало. Я подошел поближе, и в эту минуту странный стебель совсем накренился набок и упал на землю. Я тронул его, и он отделился от земли с такой легкостью, словно у него вообще не было корней. Я внимательно осмотрел этот стебель и увидел, что ему действительно нечем было держаться в земле. Его корень был съеден до самой шейки.

– Репортер рассказывал об этом по телевизору! Убирайся, пока я не выбил из тебя всю дурь!

Конечно, я сожалел о его смерти. Но в тот момент меня утешило сознание, что люпин — растение однолетнее, так что все его стебли все равно отомрут в конце сезона. Однако недолгим было мое утешение. Вскоре слепыш обнаружил в моем саду свои настоящие деликатесы — лютики и гладиолусы. Оба они — растения многолетние и клубневые. И как и в случае цикламенов и морского лука, я терпеливо ждал их цветения несколько лет. А теперь мне стало ясно, что ждал не только я. Ждал и слепыш. И когда клубни достигли того размера и вкуса, которые были ему в самый смак, он их прикончил.

– Брэд, мы уже не маленькие, тебе будет нелегко это сделать... Велосипед был синий!

Я, вообще говоря, человек миролюбивый и ненавижу войну. Но я не пацифист. И я не верю в учение о «второй щеке». Есть случаи и ситуации, когда человек обязан ответить войной или даже сам инициировать ее. Например, если его беспомощных близких терзают у него на глазах. А в том особом случае, когда нападающая сторона — слепыш, речь идет уже о подлинной войне сынов тьмы с сынами света, в буквальном смысле этих слов. В саду человека вообще подстерегают многочисленные враги, смертельно опасные для растений, а иной раз даже и для их хозяина. Но только один враг заслуживает названия «ненавистный», и враг этот — слепыш.

Я настолько вышел из себя, что почти не обратил внимания на последнюю фразу. Потом меня словно ударило – перед глазами возник велосипед Пити.

В народе бытуют несколько способов борьбы со слепышом, но, будучи теперь садоводом с опытом, я должен сказать, что все они больше вредят человеку, чем слепышу. Первый этап этой борьбы во всех случаях одинаков — поиск входа в один из его туннелей. Такой поиск не составляет труда — достаточно копнуть в любом из насыпанных слепышом бугорков, и вы сразу находите в нем такой вход, а то и три-четыре разом. Теперь перед вами открывается несколько возможностей. Самая общепринятая — и самая глупая — состоит в том, что в туннель вводят поливочный шланг и его кран открывают на полную мощность. Все, кто использовал эту тактику, могут вам рассказать, каков ее непременный — непредсказуемый — результат. Вода так и хлещет в туннель, но туннель никак не заполняется. А слепыш тем временем никуда не убегает, как вам бы хотелось, а сидит себе спокойно в одном из своих верхних гнезд, которые он и так уже заготовил на случай естественного затопления или наводнения. Налитая вами вода постепенно просачивается все глубже и глубже в землю, туннель высыхает, слепыш возвращается к своей работе, а вы, хозяин сада, получаете счет на воду, как будто у вас не сад, а плавательный бассейн.

Синий.

Другой способ, который мне горячо рекомендовали, еще более прост. Нужно набрать в поле катышки хищных животных и набросать их в туннель слепыша. Запах катышков так напугает слепыша, что он сам бросится со всех ног прочь из своего туннеля. К сожалению, в наших местах не водятся ни львы, ни тигры, так что мне пришлось довольствоваться катышками местных собак. Слепышу собачьи какашки действительно не понравились, но дом свой он не покинул. Он всю ночь работал и чистил, и наутро я увидел, что все катышки лежат снаружи, а рядом с ними высится новый земляной бугорок.

– Об этом по телевизору не говорили, – добавил незнакомец.

Третий способ должен потрясти людей, хоть немного помнящих историю. А также людей прекраснодушных. Берется резиновая трубка, один ее конец присоединяется к выхлопной трубе заведенной автомашины, а второй вводится в туннель, так что все его камеры наполняются газом.

«Звучит ужасно», — сказал я приятелю, который порекомендовал мне этот способ.

– Зато в свое время писали в прессе! Тебе достаточно было позвонить в библиотеку в Вудфорде и попросить справочный отдел просмотреть номера местной газеты за определенный период. Не так-то трудно узнать подробности исчезновения Пити!

«Не беспокойся, — ответил он, — в отличие от людей, слепыши от этого не умирают. Как только они чуют запах выхлопных газов, они дают стрекача. Нагнетаешь газ двадцать минут на скорости 2400 оборотов в минуту, чтобы вонь подольше оставалась в туннеле, и всё — проблема слепыша решена окончательно».

– Моего исчезновения, – сказал мужчина.

По правде говоря, это звучало достаточно надежно и даже соблазнительно просто, но, несмотря на соблазн, я все-таки решил, что есть вещи, которые евреи не должны делать. Поэтому я отказался от газа и применил другой метод, который вызывает меньше исторических ассоциаций. Я положил на входе в туннель груду горящих углей. Животные очень боятся огня, и слепыш поспешит убежать от пожара, так мне было обещано. Но мой слепыш не убежал, а устроил земляной заслон на входе в туннель, и мои угли догорели напрасно.

Проезжающие по обе стороны от меня автомобили тревожно сигналили.

После того как все эти рекомендации были изучены и забракованы или испробованы и оказались несостоятельными, а в саду были уничтожены еще десятки клубней, луковиц и корней, я наконец понял, что речь идет о настоящей войне, то есть о такой войне, после которой в живых остается только одна сторона. Передо мной открывалось несколько путей. Я мог затолкать в слепышиную нору ядовитые таблетки, специально предназначенные для таких случаев. Когда такие таблетки смачивают, из них начинает испаряться в воздух яд, который способен умертвить либо вредителя, либо садовника, в зависимости от того, кто находится ближе и куда в это время дует ветер. Я рискнул. В результате остались в живых мы оба, и я решил вернуться к тому, что помнил со времен своей армейской молодости — к сражению лицом к лицу, то есть к засаде у входа в туннель.

– Мы с тобой жили в одной комнате, – произнес незнакомец. – Об этом где-нибудь писали?

Мой замысел был основан на том, что слепыш, как только взломан его туннель, немедленно устремляется ко входу, чтобы заново его закрыть, а там, у входа, его уже жду я — с поднятой мотыгой. Замысел был хорош, но исполнение оказалось затруднительным. Через полтора часа ожидания в этой горестной позе человек начинает понимать, что причиняет себе куда больший вред, чем своему противнику. Но и еще через час, когда подозрительный, осторожный и терпеливый слепыш все-таки приходит к пролому, он отнюдь не торопится выйти наружу, дабы подставить шею для заклания, а попросту начинает носом толкать землю наружу в пролом. В эту минуту нужно оценить его точное местоположение под землей и изо всех сил ударить мотыгой — в надежде, что она прорежет пласт земли и поразит противника. Но обычно в таких случаях садовник либо промахивается вообще, либо попадает мотыгой по скрытому под землей камню, и в итоге его тело сотрясает такой удар, что все его кости начинают петь в унисон. А тем временем слепыш, уже не раз уходивший от таких опасностей в прошлом, посмеивается себе в усы и снова уползает в глубину своего подземного дома. Садовник тоже ползет к себе в дом, точнее — на кровать, кряхтя опускается на нее и тотчас заказывает себе срочную очередь к физиотерапевту.

Я нахмурился.

Третий вид сражения, менее древний и более жестокий, предусматривает применение огнестрельного оружия, которое называется «пушка для кротов». Слепыш, правда, не крот, — в Израиле, как уже говорилось, нет кротов, — но и «пушка для кротов» — не настоящая пушка, а что-то вроде импровизированного пистолета. Стволом ему служит короткий отрезок металлической трубы, и у него есть боек с пружиной и предохранителем, который торчит впереди дула. Любое прикосновение к нему заводит механизм и вызывает выстрел.

– Мы спали на двухъярусной кровати, – продолжат он, повышая голос. – Мое место было наверху. У меня была модель вертолета, свисавшая на шнурке прямо с потолка. Я любил снимать ее и вращать лопасти.

Этот стреляющий механизм нельзя найти в магазинах. Поэтому идут к какому-нибудь старому мошавнику, который никогда ничего не выбрасывает, и ищут у него в сарае нужную трубу, а тем временем выслушивают от него нескончаемые воспоминания о славном прошлом и критический анализ нынешнего плачевного положения Страны в сравнении с сороковыми годами минувшего столетия. Так что, как видите, этот способ уничтожения слепышей тоже далеко не простая операция. Он сопряжен с немалым риском и требует большого самопожертвования.

Затем, если труба все-таки найдена, в ее дуло нужно положить патрон охотничьего ружья, а этот патрон нужно добыть у другого знакомого, которому тоже есть что сказать о «тогда и сейчас». И наконец, если все это удастся, вы приглашаете всех своих поклонников, советчиков и просто любопытствующих прийти, встать поодаль (для безопасности) и смотреть, как вы будете вскрывать вход в туннель и засовывать в него заряженный аппарат. Желательно сделать это, когда дуло обращено внутрь, конечно, а на боек нажимать только тогда, когда пушка закреплена в надлежащем положении. Теперь остается ждать, пока слепыш придет ко входу, чтобы закрыть туннель, толкнет при этом носом конец предохранителя и тем самым задействует спусковой механизм. В результате выстрела он, в сущности, должен покончить жизнь самоубийством, ведь речь идет о настоящем огнестрельном оружии, и это подтверждают многочисленные случаи, когда подобная авантюра заканчивалась тяжелыми ранениями. Но не у слепышей. У людей.

Я нахмурился еще сильнее.

Тем не менее я дошел до такой жизни, что готов был применить для уничтожения своего слепыша даже самую настоящую пушку. Но мне не удалось найти и кротовую, так что, похоже, я спасся от большой беды. А тем временем я встретил знакомого зоолога, который как раз специализировался на слепышах. Я описал ему свое положение, и он дал мне еще один совет. В самый разгар зимы, сказал он, слепыши-самки готовят перед родами упомянутые выше ясли для своих будущих детенышей — этакое подземное жилье, в котором есть и спальня, и кладовая для продуктов.

– У отца на мизинце левой руки была отрублена фаланга – это случилось на мебельной фабрике. Папа любил ловить рыбу. Летом, за год до того, как я пропал, он взял меня и тебя на рыбалку сюда, в Колорадо. А мама не поехала. Она боялась ездить на природу из-за аллергии к пчелиным укусам. Едва увидев пчелу, мама начинала паниковать.

«Если слепыш, живущий у тебя в саду, — самка, то ты с легкостью найдешь эти ясли, — пообещал он мне, — потому что бугор над ними втрое больше остальных бугров. И когда ты его вскроешь, ты найдешь там в кладовой рассортированные и уложенные в полном порядке клубни всех твоих гладиолусов и лютиков. Что же до самой самки, то после того, как ты вторгся в ее святая святых, она сама убежит оттуда и больше никогда не вернется».

На меня нахлынули воспоминания. Незнакомец не смог бы узнать таких деталей, даже если бы пересмотрел все старые газеты. Подобных сведений нигде никогда не публиковали.

Я стал искать бугор в три раз больше остальных — но таких не оказалось. Я стал открывать бугры вдвое больше остальных — но в них не было никаких кладовых. Я стал в ярости вскрывать все бугры подряд, и после того, как перепачкал и сменил всю одежду (потому что каждый раз, когда я копаю землю, я почему-то повреждаю поливальный шланг), уселся на камень, огляделся и стал размышлять: а что, собственно, здесь происходит? Я размышлял о себе и о том разгроме, который сам учинил в своем саду. Я думал: как же так — вот он я, человек взрослый и обычно ответственный, который должным образом ведет себя в своей профессиональной сфере, а в большинстве случаев — также в сфере социальной, общественной, и вдруг он — то есть я — сам лишает себя драгоценных рабочих часов, отказывается от чтения хорошей книги, теряет возможность хорошо провести время со своими детьми и вместо этого, как одержимый, посвящает целые дни безумному рытью в собственном саду, выкапывает в нем уродливые ямы, наносит явный вред самому себе, своему поливному оборудованию и окружающей среде — и все это из-за какого-то ничтожного и слепого существа размером в батат?! Так кто же здесь вредитель? Он или я?

Я встал. Я плюнул на свою правоту. Я поступился своим достоинством. Я проглотил свою обиду и подавил желание мести. Я вытащил уцелевшие клубни гладиолусов и лютиков из земли и перенес их в ящики и горшки на своем подоконнике. И с тех пор мы со слепышем больше не воюем. Мы находимся в состоянии перманентного конфликта, и я высеваю, вскармливаю и выращиваю свои лютики, гладиолусы и цикламены только так — надежно защищенными от зубов врага и от его голода. По этой же причине я не сажаю в своем саду лук-сеянец, который, как мне сказали, входит в число любимых продуктов слепыша. Правда, я не победил и не уничтожил врага, и он продолжает свои темные делишки под землей. Но ведь я-то наслаждаюсь тем, что находится над ней. Так что мне за дело до слепыша…

– Пита?..

Мухрака

– У нас в комнате жила золотая рыбка. Но мы с тобой не любили чистить аквариум. Однажды пришли домой из школы, а комната уже провоняла – рыбка сдохла. Мы положили ее в спичечный коробок и устроили похороны на заднем дворе. Потом пришли посмотреть на ее могилу, но нашли только ямку – рыбку выкопал соседский кот.

Есть два вида горизонта. Тот, неуловимый и обманчивый, к которому уходит равнина, и другой, похожий на мой, — вполне реальная, резкая и четкая граница, которая исчезает или размывается только в такие дни, когда воздух подернут дымкой или застлан туманом.

Этот мой горизонт — хребет Кармель, который высится примерно в десяти километрах к западу от моего дома. Между мною и хребтом есть еще несколько поселков и дорог, но поросшие лесом близкие холмы скрывают эту реальность от меня и дарят мне приятную иллюзорную картину безлюдных просторов, ощущение дали и одиночества. Единственные признаки жилья, которые открываются моему взору, — это северо-восточный край Тивона и восточные дома Осфии, что на самом Кармеле.

– Пити?!

По утрам Кармель освещен лучами восходящего солнца, и тогда я могу различить отроги и ущелья, прочерченные на нем природой. После полудня солнце светит в мою сторону, и тогда гора кажется единым синевато-серым массивом. К вечеру солнце скрывается за ним, и он темнеет, чернеет и постепенно исчезает во мраке.

Когда я бежал к нему через дорогу, меня чуть не сбила машина.

Самая выделяющаяся на Кармеле точка — Мухрака. Это не самая высокая его вершина, но такой она выглядит из моего дома. Свое название она получила по имени расположенного вблизи нее кармелитского монастыря «Дир эль Мухрака», но у нее есть также официальное израильское название, увы — стандартное и сухое. Это название — «Угол Кармеля». Таким именем наградило вершину Государство Израиль, но граждане этого государства им не пользуются. Почему? Да потому, что борьба за существование в мире слов похожа на борьбу за существование в мире животных и растений: выживают только подходящие и удачливые, остальные не приживаются и вымирают. Представляется, что при всем уважении, которое граждане Израиля питают к своему языку, им не нравится говорить: «А съездим-ка на Угол Кармеля!» Может быть, дело в том, что «Угол Кармеля» — это на иврите «Керен Кармель», а слово «керен» означает также «луч», а вдобавок еще и женское имя, и потому сочетание «Керен Кармель» вызывает в памяти, скорее, образ этакой молодой преуспевающей адвокатессы, а не затерянный в горах монастырь. А может быть, просто потому, что куда естественней, приятней и мелодичней произнести: «А съездим-ка на Мухраку!» — и ни сердце, ни губы не чувствуют потребности сменить это общепринятое название на угловатый «Керен Кармель».

– Боже мой! Значит, это и правда ты?

Но в истории с Мухракой скрыто еще кое-что, и это «кое-что», вероятно, не всем известно. Оказывается, именно арабское название «Мухрака» хранит в себе еврейскую традицию, связанную с этой вершиной, тогда как еврейско-сионистский «Угол Кармеля» эту традицию, как ни смешно, нарушает. Дело в том, что слово «Мухрака» по-арабски означает «место сожжения». Оно было дано этой вершине в честь пророка Илии, который, согласно библейскому рассказу, именно здесь состязался с языческими жрецами и сумел совершить то, что им не удавалось, — призвать с неба огонь, который сжег жертвы, приготовленные жрецами Ваала для этого состязания. Это сожжение языческих жертв доказало, что истинный Бог — не Ваал, а бог еврейский. Но еврейское государство, которое стремится удалить арабские имена с карты страны и из сознания своих граждан, дало этому месту израильское название «Керен Кармель» и этим стерло еврейское наследие, которое сохранялось как раз в арабском слове.

– А еще мы однажды играли в мяч в самом доме и выбили окно. Папа пилил нас целую неделю.

Да, в сложном районе мы живем, нет сомнения…

Я бросился к нему.

Кстати, совлечение огня с неба для сожжения языческих жертв было только первым этапом в состязании Илии со жрецами Ваала. Второй этап был значительно важнее, потому что речь шла о даровании дождя — первого дождя после тяжелой трехлетней засухи. И действительно, после моления Илии появилось «небольшое облачко… величиною в ладонь человеческую»[12] и пошел большой дождь. Это означало, что дождь был ниспослан Богом Израиля, а не Ваалом, хотя официальным дарителем дождя у язычников-хананейцев считался именно Ваал. В результате состязание между пророком Илией и жрецами Ваала, которые в тот день явились целой толпой, приобрело огромное значение. Раньше местные евреи в случае засухи обращались к Ваалу, потому что он слыл специалистом во всем, что касается дождей. И в этом была определенная логика: в языческих пантеонах все боги — узкие специалисты: есть бог — специалист по дождю, и есть бог, управляющий солнцем, и бог для ветра, и бог для сна, и бог для войны, и бог для излечения. Все это очень непохоже на еврейского Единого Бога, который (по Его собственному утверждению) является мастером на все руки. Более того, стоит вспомнить, что в первом испытании нашего Бога в качестве дарителя воды — когда евреи кочевали по пустыне — наш Бог извлек эту воду из скалы, а не пролил ее с неба. И этот неуклюжий способ добывания воды намекает, как мне кажется, что, хотя наш Единый Бог могущественней всех языческих божков, вместе взятых, но в том, что касается дарования дождя, Он не является таким уж замечательным специалистом. Неудивительно поэтому, что во времена Илии, после трехлетней засухи, евреи поначалу обратились к Ваалу — этому узкому специалисту по дождям и плодородию, к этому профессионалу, который отнюдь не претендовал на то, чтобы решать все проблемы всех людей во всем мире, а посвятил себя решению определенных конкретных проблем своих верующих в данной конкретной стране.

От него пахло мятной жевательной резинкой и табачным дымом, а руки были неимоверно сильными.

– Пити... – с трудом выговорил я. – Что же с тобой случилось?

Однако несмотря на все вышесказанное, в Мухраке, в этом «месте сожжения», пророк Илия и его Бог одержали большую победу. Здесь огонь, а вслед за ним и дождь спустились с неба, и Илия даже воспользовался этим случаем, чтобы быстренько прикончить всех четыреста пятьдесят пророков Вааловых в речке Киссон. И мы могли бы сегодня гордиться этой историей и рассказывать ее нашим детям из поколения в поколение, когда бы не ее завершение. Ибо сегодня, спустя три тысячи лет, когда я смотрю на Мухраку из своего сада, я усмехаюсь про себя: ведь несмотря на тогдашнюю победу нашего Бога над Ваалом одно из растений, которые я выращиваю в этом саду, называется на иврите «гидулей Баал», то есть «ростки Ваала». И эти растения не нуждаются в искусственном орошении — им достаточно дождевой воды. А это значит, что язык иврит все-таки отдал победу Ваалу, признав дарителем дождевой воды именно его, а не Бога Израиля.

Не правда ли, смешно: иврит сохранил веру в Ваала, арабский язык признал победу Бога Израиля, а Государство Израиль даровало Мухраке название «Угол Кармеля», которое вообще вычеркивает из памяти людей всю эту замечательную историю.

3

Муравьи

...Крутил педали, ехал домой. Сердитый, обиженный. Его догнала машина и медленно поехала рядом, на расстоянии шага. Женщина, сидевшая на переднем пассажирском месте, опустила стекло и спросила дорогу к границе штата. Объяснил. Женщина вроде бы и не слушала. Мужчина зловещего вида, сидевший за баранкой, явно не нуждался ни в каких объяснениях. Женщина спросила, верит ли он в Бога. Странный вопрос. Потом поинтересовалась, верит ли он в конец света. Затем машина резко вильнула и перегородила ему дорогу. Он страшно испугался. Велосипед соскочил на тротуар. Женщина выпрыгнула из машины и бросилась на него. Скользкая подошва сорвалась с педали. Безлюдное место. Кусты. Женщина схватила его. Мужчина открыл багажник, запихнул его внутрь.