– И еще я, пожалуй, поищу другую работу.

– Боже, нет. Мэрион. Я умру, если больше не увижу твоего лица. Пожалуйста, не надо. Клянусь, что не стану тебе докучать.

Даже странно, что мужчина, сидящий у ее ног, так о ней думает. Брэдли, конечно, обаятелен, но, в конце концов, даже если сделать скидку на то, что он женат, он же всего-навсего продавец автомобилей. Мэрион выдержала приступ страха, не утратив здравого смысла. Она хотела было встать, но Брэдли поймал ее за руку и усадил обратно.

– Я написал о тебе кое-что, – сказал он. – Можно я прочитаю тебе, что написал?

И, приняв ее молчание за знак согласия, прочел стихотворение.

Вот входит женщина, чье имя МэрионЧьи волосы темны, но пахнут светом,В ее опущенных глазах горит огонь,Клубится тьма, и ум ее безбрежен,Как небеса, он тих и безмятежен:Священен

– Чьи стихи? – спросила она.

– Мои.

– Твои?

– Первое стихотворение, которое я написал бог знает с каких пор.

– Ты написал обо мне?

– Да.

– Прочти еще раз.

Он прочел еще раз, с застенчивой искренностью, которая его определенно красила. Мэрион запоздало почувствовала виски, ей казалось, будто открылись какие-то шлюзы. Пол кренился, а значит, машины в зале явно стояли на ручниках. Несмотря на то что на ее глазах Брэдли дважды за три часа убедил незнакомца, что тот хочет, чего ему не следовало бы хотеть, Мэрион подумала: вдруг у Брэдли и вправду литературный дар? Предмет его стихотворения уникален, незаменим. Она чувствовала, что в ней и правда горит огонь, клубится тьма и ум ее безбрежен, вдобавок Брэдли ухитрился подобрать рифму к ее имени.

– Еще, – попросила она.

Мэрион надеялась, что с третьего раза уж точно определит, есть ли у него талант или нет. Но так ничего и не поняла, поскольку услышала лишь, что он написал стихотворение о ней. Она откинулась на спинку кресла, позволила виски смежить ей глаза. “Огооо”, – протянула она. Внутренний ее рычажок был выключен – иными словами, ей было все равно. Отец с цепью на шее, мертвый на дне залива. Сестра, которую не догнать, как ни беги. Мэрион все равно.

Когда Брэдли поднял ее на ноги и поцеловал, ее тело словно вновь достигло той стадии возбуждения, в которой его оставил Дик Стэблер. Ее пугало, как сильно оно хотело мужчину, который хотел его. Ей казалось, она слишком слабо прижимается к Брэдли, ей нужно было прижаться еще сильнее, и Брэдли исполнил ее желание. Он прислонил ее спиной к неподвижной махине блестящего “кадиллака” семьдесят пятой модели и прижался к ней там, где Дик Стэблер не отважился. Ее бедра умели кое-что такое, чего прежде никогда не делали. Она никогда не забудет, как позволила им сделать это, полностью их расслабила, даже стоя, даже в платье, когда меж ее колен Брэдли Грант в мокрых брюках. Накануне ее отъезда из Санта-Розы Рой Коллинз предупредил ее, что случится, если она в Лос-Анджелесе забудет благоразумие. Рой не произнес слово “шлюха”, но ясно дал понять, что, если Мэрион влипнет, на его помощь может не рассчитывать. И вот вам пожалуйста: она раздвинула ноги перед женатым мужчиной. Над головой Брэдли, когда он склонился к ее шее, она видела неровную поступь стрелок настенных часов к одиннадцати – времени, когда закрывают на ночь двери ее пансиона. Опьянение прошло, ее мутило от голода.

Точно вложив закладку в книгу, она оттолкнула Брэдли и молча пошла за сигаретами. Он, тоже не сказав ни слова, выключил яркий свет, запер двери и повел ее к своему “ласаллю” тридцать седьмого года. К тому времени, когда они доехали до ее пансиона, на разговор у них оставалось всего десять минут, прежде чем ночная администраторша запрет дверь на засов.

Мэрион затушила третью выкуренную подряд сигарету.

– Не знаю, как я завтра пойду на работу.

– Как всегда, – ответил он.

Нужно было решить одну задачу, пока не стало хуже, но Мэрион подозревала, что эта задача не имеет решения, что она не крепче того незнакомца, который пришел в “Лернер” и увидел единственный красный автомобиль. Не желая тратить последние минуты на бессмысленный разговор, она подалась к Брэдли и обняла его. Машина содрогалась от порывов ветра, а вместе с ней и Мэрион. В пансионе, затворив за собой дверь, она прикоснулась к себе так, как выучилась после досадно бесплодных свиданий, на которых обнималась с Диком Стэбле-ром. Но те дни были невиннее. Теперь же ей было слишком одиноко, чтобы, собравшись с духом, избавиться от соблазна, и она слишком испугалась собственной греховности, чтобы ему поддаться. Вместо этого ей захотелось плакать: тогда-то ее мышление впервые дало сбой.

Был час ночи, и она не знала, чем занималась два часа. Ее унылая комнатенка с щербатой облупленной мебелью, прокуренной обивкой, чересчур яркой люстрой, висевшей так, что неудобно читать в кровати, вдруг показалась ей набором случайных предметов, на которые она, возможно, смотрела, к которым прижималась лицом, об которые билась лбом. Одеяло кучей лежало в углу. Свежего дыма не было, но на кровати валялась перевернутая пепельница, у самого края подушки высилась гора старых окурков и пепла. Мэрион чувствовала себя так, словно отчаянно отбивалась от злых духов, косым дождем стучавших в окно. Живот болел от голода, но, кажется, она была невредима. “Я самый одинокий человек в мире\", – записала она в дневнике.

Утро принесло передышку между дождями. Перед тем как уйти на работу, Мэрион съела большую тарелку яичницы, небо над городом, поразительные синие прорехи меж стремительными облаками, ободряюще напоминало о более невинных зимах в Сан-Франциско. Нужно изменить привычный распорядок дня, подумала Мэрион, обедать вместе с другими сотрудницами, впредь не оставаться наедине с Брэдли Грантом, и тогда все будет в порядке. Но когда приехала в “Лернер” и попыталась поздороваться с управляющим, обнаружила, что ночной сбой не прошел даром.

Нездоровье ее заключалось в том, что она с трудом выдавливала слова. Сигнал, который должен был превращаться в речь, сбивался с пути, и она сглатывала, краснела, с комом в груди вспоминала невольно, как раздвинула ноги. Все утро, когда Мэрион то входила, то выходила из торгового зала, от смущения в ее мыслях царила такая сумятица, что когда она открывала рот, мысли запаздывали, потом рвались вперед, движимые тревогой, что она говорит неразборчиво. Каждый раз обнаруживалось, что говорит она почти складно, и каждый раз это казалось ей удивительной удачей.

В обеденный перерыв, сидя с другими девушками в комнате отдыха, Мэрион изображала приветливое внимание, старательно вслушивалась в их разговоры, но глаза отказывались глядеть на говоривших.

– … на распродаже в “Вулворте”, никогда не подумаешь, что они…

– …широковато самую малость, ну вот как так можно – трижды померить и…

– … меня на премьеру в прошлый четверг, он знаком с парнем, который…

– …а руки потом целый день пахнут апельсинами, как ни мой…

– …Мэрион?

Не поднимая глаз, она повернулась к Энн, той девушке, что ее окликнула. Это Энн приглашала ее на семейное Рождество. Энн добрая.

– Прошу прощения. – Мэрион старалась дышать, но голос звучал сдавленно. – Что ты сказала?

– Что вчера было? – с доброй улыбкой повторила Энн.

– А… – Мэрион вспыхнула. – А…

– Мистер Питерс сказал, Брэдли в девять часов еще обслуживал клиента.

Мэрион казалось, голова вот-вот лопнет.

– Я так устала, – только и выдавила она.

– Еще бы, – произнесла Энн.

– Что… ты имеешь в виду?

– Не знаю, откуда у него столько сил. Настоящий фанатик продаж.

Комната отдыха превратилась в минное поле обращенных к ней глаз. Мэрион попыталась сказать что-то еще, но быстро поняла, что ничего не получится. Ее хватило лишь подняться и вернуться за рабочий стол. За спиной, в ее воображении, потрясенно обсуждали ее распутство.

В Лос-Анджелесе Мэрион провела непомерно много времени в одиночестве, но застенчивой себя не считала. В новом ее состоянии каждый человек, который заговаривал с ней, отчасти был Брэдли Грантом, а каждый обмен фразами, пусть даже банальными, – репетицией трудного разговора, который, боялась Мэрион, неизбежно произойдет. Через год, в лечебнице, один из психиатров спросил, почему бы ей не вести себя, как прочие девушки, вместо того чтобы оставаться такой смертельно серьезной, ведь можно просто поболтать о том о сем, в этом нет ничего такого, всем нравятся веселые девушки, разве ей не хочется хоть ненадолго унестись от своих мыслей, окунувшись в течение непринужденной беседы? Мэрион думала заявить на этого психиатра в полицию. Ей ли не знать, что не всем мужчинам нравятся веселые девушки. Интересно, скольким женщинам из ее отделения встречались мужчины, которых восхищает болезненная молчаливость, мужчины литературного склада, кому безумие кажется романтичным, сластолюбцы, прозревающие в тихом омуте бьющую ключом сексуальность, благородные рыцари, мечтающие спасти сломленную деву.

В Брэдли были черты всех этих мужчин. Минимум две незамужние девушки в “Лернере” были красивее Мэрион, а Энн так же любила читать, как она: значит, его привлекло в ней что-то другое. Он почуял в ней помешательство раньше ее самой. Мэрион не сознавала, что в новом своем состоянии стала еще более, а не менее привлекательной для Брэдли. Тридцать первого января (еще одна роковая дата) она вернулась с затянувшегося дневного перерыва на посещение уборной и обнаружила у себя на столе конверт, на котором было напечатано ее имя. Брэдли был на парковке с клиентом, рядовые продавцы, приникнув к окнам, наблюдали, как их жизнь катится в тартарары. Мэрион подумала, что это извещение об увольнении, и открыла конверт, чтобы убедиться. Но увидела стихотворение, напечатанное на машинке; ей бы выбросить его в мусорную корзину или хотя бы дождаться вечера и уж тогда прочитать. Вместо этого она вернулась в туалет и заперлась в кабинке.



СОНЕТ ДЛЯ МЭРИОН

Во сне мне девятнадцать. Сам не знаю,Как очутился в той машине, полной сил.Сна идет сама? Я ею управляю?Я помню, как водить – иль все же позабыл?Затормозить бы – но лечу в занос,Меня кружит дорожная река,Ты сможешь то, что мне не удалось,Ты, как в ту ночь, спокойна и ловка,Ты вся – порыв, способность, мощь.С тобой я осознал, что стал моложе:Твоя любовь сумеет мне помочь.Иль это тоже сон, великий боже?Идти по свету, под собой земли не чуя,И счастье лишь в тебе познать хочу я.

Сидя в кабинке, она вчитывалась в эти строки, силясь понять хоть что-то кроме того бесспорного факта, что это стихотворение, – силясь понять, что он имел в виду. Слово “способность” показалось ей лишенным смысла. Она едва способна говорить! Ей не приходило в голову, что Брэдли мог всего-навсего неудачно выбрать слово. Быть может, он хотел сказать, что она способна его спасти, подумала Мэрион: что если в торговом зале магазина в ней все же разглядели актрису, и разглядел тот, кому достанет таланта исполнить свою мечту стать голливудским сценаристом, мечту, которую его брак задушил, а она, Мэрион, способна воскресить и добавить к ней собственную. Не об этом ли стихотворение? О мечтах настолько живых, что они сбываются?

В зал она вернулась окрыленной, ощущая в себе вдруг проклюнувшиеся способности, но, к своей досаде, обнаружила, что не понимает ни слова из сказанного управляющим. Теперь ее мысли путались не от стыда, а от окрыленности, но Мэрион по-прежнему не сознавала главного: есть что-то нездоровое в том, что ее мысли так легко путаются. Брэдли с клиентом вернулись в зал, и ее влекло к нему, точно заряженную иглу к мощному магнитному полю. Стоило ей повернуться к нему, как поле ее отталкивало – и притягивало, едва она отворачивалась.

Вечером перед закрытием поле приблизилось к ее столу.

– Какой же я идиот, – сказало оно.

Управляющий, мистер Питерс, стоял рядом и мог их слышать. Брэдли боком уселся на ее стол.

– На прошлой неделе я обещал вам бифштекс на косточке, – продолжал он. – Вы, наверное, думаете: ну да, пообещал и забыл, что взять с продавца.

– Мне не нужен бифштекс, – сумела произнести Мэрион.

– Извини, куколка, я человек слова. Если, конечно, вам никуда не надо? – Он поступил умно, что подошел к ней при мистере Питерсе: тот был старше и не видел в ней сексуальный объект. – Если не возражаете, мы пойдем в “Дино”. – Брэдли повернулся к мистеру Питерсу. – Что скажете, Джордж? В “Дино” на бифштекс?

– Если вас не смущает шум, – откликнулся мистер Питерс.

Дождь лил стеной, парковка превратилась в неглубокое озерцо с ручейками, рябыми от магазинных огней, и порогами у ливневых стоков. Мэрион села с Брэдли в его темный “ласалль”, стоящий капотом к ограде в неосвещенном углу парковки, дождь воинственно гремел по крыше. Мэрион мысленно репетировала фразу “Я не голодна”. Но даже мысленно запиналась.

Брэдли спросил, прочитала ли она стихотворение. Она кивнула.

– Сонет – форма мудреная, – сказал он, – если строго соблюдать рифму и метр. В былые времена порядок слов был не настолько строгим, ну, знаешь, “во мне ты зришь, где стихла птичья трель”[22], но кто сейчас так говорит? Сейчас, наверное, и “во мне ты зришь” уже никто не скажет.

– Хорошее стихотворение, – ответила Мэрион.

– Тебе понравилось?

Она снова кивнула.

– Ты позволишь мне угостить тебя ужином?

– Вообще-то я не… вообще-то не я… не голодна.

– Гм.

– Может, просто отвезешь меня домой?

Дождь усилился, а потом вдруг перестал, точно машина въехала под мост. Брэдли подался к Мэрион, но она отпрянула от магнетизма.

– Это нехорошо, – произнесла она, когда к ней вернулся голос. – Это нечестно.

– Я не нравлюсь тебе?

Она не знала, нравится ли он ей. Этот вопрос почему-то казался неуместным.

– Я думаю, ты талантливый писатель, – сказала она.

– Ты поняла это по двум коротеньким стишкам?

– Правда. У меня ни разу не получилось написать сонет.

– Наверняка получится. Хоть сейчас. Та-да, та-да, та-да, та-да, рифма А. Та-да, та-да, та-да, та-да, рифма Б.

– Не порти, – попросила она.

– Что?

– Не порти то, что ты для меня написал. Оно такое красивое.

Он вновь попытался ее поцеловать, и на этот раз ей пришлось его оттолкнуть.

– Мэрион, – сказал он.

– Я не хочу быть такой девушкой.

– Какой такой?

– Сам знаешь какой. – Она кривилась от плача. – Не хочу быть шлюхой.

– Ты никогда в жизни не станешь такой.

Она попыталась не скривиться.

– Ты обо мне почти ничего не знаешь.

– Я вижу твою душу. Ты полная противоположность таких девушек.

– Но ты же говорил, что не станешь жертвовать браком.

– Говорил.

– А жене ты пишешь стихи?

– Уже давно не пишу.

– Я не против, чтобы ты писал мне стихи. Мне это нравится. Я даже в восторге. Но мне бы хотелось… – Она покачала головой.

– Хотелось бы чего?

– Мне бы хотелось, чтобы ты написал пьесу или сценарий фильма и я бы в нем сыграла.

Брэдли изумился.

– Так вот чего ты хочешь?

– Это просто мечта, – выпалила она. – Вряд ли она сбудется.

Он взялся за руль, понурил голову. Он ведь запросто мог приоткрыть дверь и сказать, что не уверен насчет брака. Наверняка он почувствовал, что она не в себе. Быть может, ему показалось, что некрасиво обманывать чокнутую девицу.

– А если бы я это сделал? – произнес он. – Если бы написал для тебя роль? Например, дочь немецкого посла – пожалуй, я сумел бы, если представить в этой роли тебя. Вот чего мне не хватает: чего-то прекрасного, что можно представить вместо той мерзости, которую я тащу домой. От Изабеллы абсолютно никакой поддержки. Ей даже не нравится, когда я читаю. Ревнует к книгам! А уж как она злится, когда я пытаюсь рассказать ей о новом замысле. Можно подумать, она доктор Фрейд, а я пациент – потому лишь, что задумал сценарий. “О боже, у пациента снова проявились симптомы. Мы-то думали, что вылечили его от стремлений, а у него опять рецидив”. Она так одержима своими мечтами, что о моих и слышать не хочет.

– Ты ее любишь? – спросила Мэрион.

Услышав собственный вопрос, она почувствовала себя старше и мудрее: она способная.

– Она прекрасно ладит с мальчишками, – ответил Брэдли. – Она прекрасная мать. Может, чуточку беспокойная – стоит им хлюпнуть носом, как ей мерещится коклюш. Но ты не поверишь, как быстро самый интересный человек на свете превращается в самого скучного.

– То есть раньше она казалась тебе интересной.

– Не знаю. Не знаю. Сейчас-то уж точно нет.

Мэрион могла бы предложить ему дружбу и вдохновение. Не настолько же она спятила, чтобы всерьез верить, будто снимется в фильме по его сценарию. Брэдли, талантливый продавец, описал человека, которого ей захотелось убить. Он не знал, что его жену зовут так же, как мать Мэрион и ее предательницу-подругу, но подробное описание Изабеллы дало Мэрион образ врага, и в ее голову хлынули безумные мысли. Например, о том, что она, Мэрион, способнее, чем он. Что он слишком мягкосердечен и не замечает очевидного. Что лишь она может избавить его от несчастья, лишь она может спасти его как писателя, поверив в него и заставив взглянуть в лицо правде о его лишившемся любви браке. Какой же надо быть мстительной ведьмой, чтобы ревновать к книгам! Изабеллу надо убить за это, и Мэрион сделала это, перебравшись на его сиденье. Она была достаточно невысокой, чтобы встать на колени, достаточно худенькой, чтобы протиснуться меж Брэдли и рулем, и едва она очутилась в его объятиях, как мораль лишилась смысла.

Брэдли Грант забрал ее невинность на сиденье “ласалля” пятидесятой серии, тридцать седьмого года выпуска, с запотевшими стеклами, на стоянке “Лернер моторе”. Боль была не такая, как стращали Мэрион девицы из Санта-Розы, но потом, в ванной комнате пансиона, она обнаружила неожиданно много крови. Мэрион стирала белье, и белый фаянс багровел. Лишь утром она поняла, что у нее начались месячные.

В феврале ей стало хуже, при том что она и так чувствовала себя хуже некуда. Теперь же ей казалось, что ее заточили в металлический куб, который наполняется водой, и лишь наверху осталась самая чуточка воздуха. Этот воздух был душевным здоровьем. На каждом шагу ее поджидали ограничения, и самые жестокие были связаны с тем, что они с Брэдли так редко оставались одни. Днем она работала в сотне шагов от него, но он сказал, что им нужно соблюдать осторожность. В обеденный перерыв Мэрион зажимала его в углу своего прежнего святилища в отделе запчастей, но их угол был частично виден с улицы. Гарри Лернер строго-настрого запретил впредь обслуживать покупателей после закрытия, и вечером Брэдли регулярно находил предлог уехать домой. В конце концов они снова очутились на сиденье его “ласалля”. И хотя в лунный вечер и без запотевших окон это было куда рискованнее, она отпустила его только без четверти одиннадцать. На следующей неделе он в свой выходной отвез ее в мотель в Калвер-Сити, но даже там ей не давали покоя ограничения, потому что одних занятий любовью недостаточно. Им нужно обсудить будущее, ведь Брэдли наверняка уже понял, что не может больше жить с Изабеллой, а занятия любовью не оставляли времени для разговора. И лишь в машине Мэрион спросила, начал ли он писать.

– Пока нет, – ответил он.

Этот разумный и честный ответ очень ее расстроил. Расстояние до ее дома сокращалось, время для разговора убывало, куб наполнялся водой.

– Не знаю, получится ли у меня, – продолжал он.

– А ты пробовал?

– Я только о тебе и думаю.

– Я тоже только об этом и думаю. В смысле, о тебе.

– Я не знаю, получится ли у меня.

– Получится, я уверена.

– Я не о сценарии, – пояснил он. – А об этом. Не знаю, смогу ли я любить двух женщин одновременно.

Воздуха в кубе остался глоток. Мэрион сумела лишь выдавить “ох”.

– Я разрываюсь на две части, – продолжал Брэдли. – Я никогда никого так не хотел, как тебя. Все в тебе так, как надо. Как будто твое лицо с рождения отпечатано у меня в мозгу.

Она не могла ответить ему тем же. Встреть она Брэдли год назад на улице, прошла бы мимо и даже не обернулась. На миг, точно взглянув на себя извне, она увидела очертания этого чувства, что гнездилось в ней, этой растущей одержимости, и осознала, что это инородный объект, чуждый желаниям нормального человека. Но потом в мгновение ока вновь очутилась внутри.

– Давай вернемся в мотель, – попросила она.

– Это невозможно.

– Мне мало этого. Я хочу проводить с тобой больше времени.

– Я тоже хочу большего, но это невозможно. Я уже опаздываю.

Опаздывает – то есть к Изабелле. Перспектива лишиться Брэдли внушала Мэрион смертельный ужас, так что, убей она Изабеллу, это было бы самозащитой. Мэрион часто задышала.

– Мэрион, – сказал Брэдли. – Я понимаю, тебе тяжело, но мне еще тяжелее. Я разрываюсь на части.

Он говорил еще что-то, но ее дыхание заглушало слова. Черные машины, белые здания, пьяницы с бумажными пакетами, женщины в тонких чулках, любить двоих и разрываюсь на части. То ли она дышала так глубоко, что потеряла сознание, то ли оно снова дало сбой. Рука, которой Брэдли накрыл ее ладонь перед пансионом, была обжигающе-ледяной. Мэрион по-прежнему не слышала, что он говорит, понимала лишь, что нужно уйти.

Второй сбой оказался тяжелее, часов, проведенных в беспамятстве, было больше, и потом она обнаружила царапины на костяшках и красную шишку на лбу. На следующее утро она на час опоздала на работу, а когда мистер Питерс ее мягко пожурил, неуместно разрыдалась. В обеденный перерыв, испугавшись, что задохнется, если останется в магазине, а если Брэдли заговорит с ней, и вовсе умрет, она улизнула и побрела наугад по улицам с названиями и номерами. Снегом, выпавшим в непогоду, завалило все до призрачных гор, но мартовское солнце припекало, и в воздухе пахло весной. Мэрион дышала свободнее и вдруг увидела знакомое лицо. По переходу на углу Грант-авеню и Девятой навстречу ей шла Изабелла Уошберн. Мэрион опустила голову, но Изабелла поймала ее за руку.

– Привет, малышка. Даже не поздороваешься?

Под легким пальто с лавандовым и зеленым отливом на Изабелле было белое платье в зеленый горошек, недешевое. Завитые волосы она зачесала набок и цедила слова с ленцой, точно с экрана. Оказывается, в том, что ее до сих пор не заметили, виноват ее простофиля-кузен, а вовсе не отсутствие актерского таланта, но она неплохо зарабатывает фото-моделью и живет с другими девушками в бунгало за Египетским театром. Быть может, виновато воображение Мэрион, отравленное ее собственным беспутством, но Изабелла так часто упоминала о хозяине дома, что Мэрион показалось, тот значит для нее больше, чем просто хозяин. Ее новая искусственная манера говорить намекала на трудности, ожесточившие сердце.

– В общем, вот так, – сказала Изабелла, – у тебя-то как дела?

– У меня все хорошо, – ответила Мэрион и едва не рассмеялась: до того позабавили ее эти слова.

– Встала на ноги и так далее?

– Прекрасно, прекрасно. Да. Устроилась на постоянную работу. Кстати о работе: мне пора возвращаться.

Изабелла нахмурилась.

– Что у тебя с лицом?

– Вряд ли я тебе отвечу.

Изабелла порылась в сумочке.

– Дай хоть запудрю.

И прямо на углу улицы Мэрион позволила бывшей подруге припудрить ей шишку на лбу. Она растерялась оттого, как по-сестрински непринужденно Изабелла ей помогла. Закончив, приподняла пальцем ее подбородок и окинула взглядом профессионала:

– Уже лучше. – Изабелла закрыла пудреницу. – Надо будет как-нибудь встретиться. Ты раньше так меня смешила. Помнишь Хэла Чалмерса и Поки Тернера? А Дика Фтэблера? Будешь поблизости, заходи. Я живу прямо за Египетским, на Селме, ярко-красный дом, не ошибешься.

Изабелла точно и не помнила, что девять месяцев назад сама же и бросила Мэрион. Теперешняя ее жизнь была до того насыщенной, что школа казалась далеким прошлым, и оставалось лишь удивляться, что Мэрион на самом деле надеялась: после выпуска они будут дружить. Но ей уже не хотелось убивать Изабеллу. Ей было жалко смотреть, как с ней обошлась жизнь. Через девять месяцев, когда с самой Мэрион жизнь обошлась еще круче, она вспомнила не только небрежную доброту Изабеллы на углу Девятой и Гранд. Она вспомнила, что Изабелла живет в ярко-красном бунгало за Египетским театром.

Она стала – превратила себя – в проблему, которую Брэдли нужно было решать. Через несколько дней после второго сбоя в магазин пришла клиентка, блондинка лет тридцати с небольшим. Обычно в “Лернер” заглядывали мужчины, и с тех пор как Мэрион помешалась на Брэдли, она еще не видела, как он чарует клиенток. Карикатурная пластичность его лица вдруг показалась ей нелепой. Женщина ушла, так ничего и не купив, но в Мэрион уже кипела такая свистящая ненависть к его жене, что струей этого пара в ее голове выбило пробку. И когда Брэдли направился в мужской туалет, она пошла следом, обхватила его за шею, попыталась вскарабкаться на него. Она хотела знать, когда они снова займутся любовью. Ей отчаянно нужно было снова заняться с ним любовью, и он, опасаясь, что их застанут вдвоем в туалете, согласился. В тот же вечер они опять поехали в Калвер-Сити. С каждой встречей удовольствие от секса росло в геометрической прогрессии. Брэдли признался: до этого вечера он не понимал, что такое страсть. Признался, что без ума от нее. На обратном пути он сказал, что она должна уйти из “Лернера” и найти жилье получше.

Она устроилась стенографисткой в компанию по обслуживанию недвижимости, где работал бывший продавец из “Лернера”, приятель Брэдли. Этот же приятель подыскал ей малогабаритную квартирку в Вестлейке, Брэдли заплатил за три месяца вперед, вырвав чеки из пачки, которую носил сложенной в переднем кармане. Формально Мэрион превратилась в проститутку, но она видела в чеках лишь множество долларов, которые не достанутся его жене и сыновьям, долларов, которые принадлежат ей по праву – в счет будущего, в котором она станет его женой. Гарантией было то, что они подходят друг другу. В апреле, мае, июне она получала подтверждения своей правоты на убирающейся в стену кровати, на ковре посреди сигаретных подпалин, на клетчатой клеенке, накрывавшей обеденный столик. После секса слова, которые ей в другой обстановке приходилось выдавливать из себя, давались ей без труда. Брэдли приносил ей новые книги, и она теперь внимательно следила за войной в Европе, поскольку ему это было интересно. Сильнее всего ее увлекал его испанский сценарий, в котором она сыграет роль дочери немецкого посла. Их общий замысел обрастал подробностями, и она кратко записывала их прямо в постели, голая стенографистка. Работа над сценарием невероятно ее воодушевляла – воодушевляла она и Брэдли. И когда он забирал у нее карандаш и блокнот, откладывал в сторону, она ложилась для него на спину в состоянии самонесвоякости, воображая себя дочерью посла, точно была игравшей ее актрисой. На работе Мэрион нетрудно было найти свободное время и перепечатать заметки на машинке, порой добавляя собственные идеи. Неженатые молодые люди, вероятно, знали о ее отношениях с Брэдли и не обращали на нее внимания. Она была молчаливой девицей, которая свободно владеет стенографической системой Грегга и не делает орфографических ошибок.

В июле Брэдли с Изабеллой и сыновьями отправился на машине по национальным паркам Секвойя и Йосемити. Мэрион умоляла его в отпуске начать работу над сценарием, план которого уже набросала, но он ответил, что обязан отвезти мальчиков на каникулы, и укатил. Пока Мэрион не расставалась с Брэдли дольше чем на четыре дня, пока она регулярно получала подтверждения того, что они подходят друг другу, у нее не было сбоев. Но одинокие выходные после недели без надежды увидеть Брэдли тянулись бесконечно долго. Даже солнце, казалось, глумится над ней, медлит за окнами и, нахальное, никак не садится. Она не могла читать, не могла пойти в кино. Ей требовалось неусыпно следить за течением времени. Она сидела, не шевелясь, старалась даже не моргать, пока страх ослабить бдительность не достиг апокалиптических размеров, точно стоит ей напрячь хотя бы мышцу ступни, и тут же настанет конец света. Она была очень, очень слаба. По какой-то причине противнее всего ей было мыться, ощущение воды на коже внушало ей отвращение.

Брэдли должен был вернуться двадцать седьмого, в субботу вечером, и обещал приехать к ней в воскресенье. Ночь с субботы на воскресенье она пролежала на спине, не смыкая глаз, поскольку, стоило ей закрыть глаза, как она тут же представляла его в постели с Изабеллой, думала о бесчисленных часах, за которые Изабелле наверняка удалось подорвать его уверенность в себе как писателе, и подозревала, что та права: Мэрион видела его таким, какой он на самом деле, и себя такой, какая она на самом деле, одинокая девушка, торгующая телом в обмен на иллюзию. Когда она оставалась одна, время становилось врагом, потому что приходилось поддерживать иллюзию, а силы ее были не безграничны. Утром, неспавшая, немытая, она сварила два яйца, съела и снова легла. Солнце придумало новую злую шутку: оно неожиданно меняло положение, прыгало вперед, точно смеялось над ней из-за того, что Брэдли никак не едет. Солнце уже садилось, когда послышался стук и в двери повернулся ключ. То-то вид у нее был, когда он заметил ее на кровати! Слежавшиеся волосы, опухшие глаза, запекшиеся губы – ни дать ни взять сумасшедшая. Брэдли опустился на колени и поцеловал Мэрион в щеку. Она ничего не почувствовала.

– Прости, что я не вернулся раньше, – сказал он. – У нас беда, мыши. Вся кухня в мышином помете. В конце концов я нашел их гнездо за ящиком, где лежит телефонный справочник. Четыре крохотных мышонка в обгрызенном телефонном справочнике. Я пытаюсь достать их оттуда металлической ложкой, чтобы выпустить на улицу, а они уползают, жуть. Пришлось раздавить их ложкой, оказывается, это нелегко, когда суешь руку в шкаф, не видишь, что делаешь, а в ухо визжит жена.

И сколько раз ты ее трахнул? – громко спросил кто-то. Это гнусное слово не могло вырваться у нее, но тогда кто его произнес?

– Я хотел приехать раньше, – сказал Брэдли, точно не слышал вопроса, – но был такой бардак. Мальчики подрались, слишком долго пробыли вместе в машине, да еще эти мыши, господи. Их родители до сих пор в шкафу. Я не могу остаться надолго.

– Зачем вообще оставаться? – Это явно сказала она.

– Прости. Я понимаю, тебе тяжело, но мне тоже тяжело.

– Ты даже не знаешь, что такое тяжело.

– Мэрион! Милая… Еще как знаю. – Мышеубийственной рукой он убрал волосы с ее глаз и погладил ее по голове. – Я поступил дурно – дурно с тобой обошелся. Ты такая красивая, такая ранимая, такая серьезная. Боже, до чего ты серьезная. А я всего лишь продавец машин.

Она истерически зарыдала. Это отняло время, хотя его у них и так было немного, но облегчило иссушающий паралич, который мучил ее две недели. Это привело ее в чувство и вдобавок немедленно принесло жестокую пользу: заставило Брэдли задержаться дольше, чем планировал, и запутало ту ложь, которую ему придется сочинить дома – из-за того, что не устоял перед слабостью Мэрион. Ее мокрое от слез лицо вынудило Брэдли грубо ее раздеть, и да, она была серьезна. Пока он возился с нею, она не сводила взгляда с его лица, высматривая мельчайшие признаки того, что она уже не вызывает у него прежнего наслаждения. Собственное наслаждение ее не заботило. Ей важен был только Брэдли.

Вечером через три дня он нагрянул к ней на работу и предложил съездить перекусить. По пути в “Карпентере” звериное чутье, подсказывавшее ей, что от таких неожиданных изменений распорядка хорошего не жди, спорило с надеждой, что он наконец-то набрался смелости уйти от Изабеллы. Звериное чутье оказалось право. Сидя в машине возле кафе, Брэдли по-волчьи жадно сожрал бургер (она даже не притронулась к бургеру, лежащему у нее на коленях), слизнул с пальца кровавую каплю кетчупа и сказал, что во время отпуска напряженно размышлял. Он сказал – ох, что же он еще говорил? – придумать, как облегчить им эту боль я сам во всем виноват мне и отвечать заслуживаешь того кто достоин тебя на сто процентов а не на пятьдесят потому что пятьдесят процентов не оставаться с тобой наедине потому что ты всегда будешь той которая нечестно по отношению к тебе просто нечестно я никогда не сумею трезво трезвее это просто нечестно как же я не сообразил самое худшее ужасно трезво какой ужас справиться с этим никогда не смогу пережить… Наблюдая, как оживленно растягиваются его гуттаперчевые черты, она чувствовала, что ее собственное лицо по-хамелеоньи переливается всеми оттенками красного – томат, багрянец, малина, гранат, свекла. Мэрион вообразила, как это выглядит со стороны, и рассмеялась.

Он уставился на нее, и написанная на его лице тревога рассмешила ее еще больше. Она слабо отмахнулась – извиняющийся жест человека, который не в силах перестать смеяться, – и постаралась успокоиться.

– Прости, – сказала она и, не сдержавшись, снова фыркнула от смеха. – Я представила себе мышат.

– Господи. Что тут смешного?

– Бедненький. Тебе пришлось давить их ложкой.

Она опять захихикала, разошлась и согнулась от хохота. Даже если она сознавала, что Брэдли не бросит ее, пока она ведет себя как помешанная, веселье ее было неподдельным. Впредь он подумает дважды, прежде чем появиться с нею на людях. И это тоже ее смешило.

– Я боюсь за тебя, – сказал он, когда она наконец замолчала.

– Бойся лучше за себя, – ответила она. – Я-то побольше мышки.

– Что это значит?

– Сам как думаешь?

Он покосился на припаркованный слева двухместный “форд”, на обтянутую униформой задницу официантки, склонившейся к пассажирскому окну.

– Я хочу, чтобы ты понимала: я никогда этого не забуду.

Лицо его было очень серьезно. Мэрион скроила такую же серьезную мину, но собственная напускная строгость до того ее позабавила, что она снова захихикала.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – произнес он.

– Я стараюсь быть серьезной, но, может, ты меня не так понял.

– Так продолжаться не может, – заявил он.

– Ох. Почему?

– Я уже говорил. Я предупредил тебя сразу. Я не стану разрушать семью. Я не брошу мать моих детей.

– А еще ты говорил, что умрешь, если я не стану твоею. Значит ли это, что ты сейчас умрешь?

Он закрыл лицо руками. Если прежде он ей и нравился, то теперь уже нет, но это волновало ее менее чем когда-либо. Она ясно видела очертания своей одержимости им. Разумнее всего было бы вырвать ее из черепа, но та разрослась настолько, что для этого череп пришлось бы раскроить. Вдобавок Мэрион завораживала красота этой одержимости, пусть и болезненноогромной.

– Я умру без тебя, – произнесла она буднично.

– Не умрешь. Найдешь кого-нибудь получше.

– Ты понимаешь, что я говорю?

– Если честно, не все.

– Ты не прав. – Мэрион открыла дверь. – Вот и все. Я знаю, что ты не прав.

Она шла домой мимо парка Вестлейк, не чувствуя ни капли уныния. Ее переполняло взволнованное оживление, как генерала накануне решающей битвы. В отношениях с Брэдли наступил кризис, и чтобы его преодолеть, придется напрячь ум. То, что она добровольно ушла из кафе, не стала устраивать Брэдли визгливых сцен и умолять его не бросать ее, теперь казалось ловким маневром. Остается только ждать. Брэдли разрывается между работой, семьей и вниманием к ней: ему некогда проявить писательский талант. Мэрион представляла, как через месяц разлуки он без предупреждения заявится к ней домой среди ночи, потому что ему не терпится показать ей написанное и услышать ее мнение, представляла, как они вместе читают страницу за страницей, как она восхищается сценарием, и эти фантазии настолько ее манили, так приятно было снова и снова прокручивать их в голове, оттачивая детали, что в ту ночь она почти не сомкнула глаз. Утром она едва не вприпрыжку побежала на работу. Вместо того чтобы уткнуться в газету, болтала с другими стенографистками и улыбалась неженатым коллегам.

Несколько недель кряду она пребывала в неизменно приподнятом настроении, ободренная уверенностью, что, коль скоро она не докучает Брэдли – пусть думает, как там она, пусть мучается, пусть побудет один, может, что и напишет, – то хитрость ее подействует, и он непременно вернется. Мэрион даже согласилась сходить на ужин и в кино с молодым человеком с работы: вдруг Брэдли случайно увидит ее и будет ревновать. Правда, потом никак не могла вспомнить, сказал ли молодой человек хоть слово, и решила, что, наверное, сама трещала без умолку о Гитлере, Риббентропе и Черчилле. Видимо, так и было. Больше молодой человек никуда ее не приглашал, но Мэрион не расстроилась: для нее он все равно что не существовал. Края существования в целом начали расползаться: сказывалась бессонница. Наконец однажды вечером в сентябре она решила пораньше уйти с работы и заявиться к Брэдли в “Лернер моторе”. Дата, 09/09, этому бесспорно благоприятствовала.

Брэдли пил кофе с мистером Питерсом и побелел, заметив ее. Мэрион нервничала, но, все еще в приподнятом настроении, поздоровалась с девушками так, словно они были ее лучшими подругами. У одной на пальце красовалось помолвочное кольцо, вторая ждала ребенка и собиралась увольняться, одного из рядовых продавцов выгнали. Мэрион отчаянно хотелось поговорить, но сказать о себе было совершенно нечего, и она принялась делиться категоричными мнениями, почерпнутыми из газет, о ситуации в Европе и о том, что Америке необходимо вмешаться. Девушки одна за другой извинились и ушли, осталась только Энн. Она мягко заметила, что у Мэрион нездоровый вид, и та призналась, что ее мучает бессонница. Энн спросила, не хочет ли Мэрион пойти к ней в гости и поесть супу.

– Нет, я пришла к Брэдли, – ответила Мэрион. – Он мне должен бифштекс.

Энн помрачнела.

– Он человек слова.

– Может, лучше пойдем ко мне, – предложила Энн.

– В другой раз.

Мэрион отошла в сторону. Стучало в висках, тело было словно из мела. Она куда охотнее поспала бы, если бы могла заснуть. Брэдли стоял возле так и не проданного “кадиллака” семьдесят пятой модели вместе с каким-то рыжим, явным Джейком Барнсом, и с карикатурным увлечением внимал каждому его слову. Он умел внушить клиентам, что те на диво интересные рассказчики. Мэрион приблизилась к Джейку Барнсу и сказала:

– Прошу прощения, но, если не ошибаюсь, я пришла сюда раньше вас.

Брэдли обвел ее глазами, не задерживая на ней взгляд.

– Мэрион, – произнес он.

Джейк посмотрел на часы.

– Ничего страшного.

– Нет-нет. – Брэдли положил руку ей на спину, развернул ее. – Тебе придется подождать. – Он разговаривал с ней, как с ребенком.

– Разве я мало ждала?

– Ну подожди. Хорошо?

Она демонстративно уселась на кожаный диван для клиентов, закурила сигарету и принялась ждать. Во рту у нее, казалось, тоже был мел. Бессонница разбила прежде непрерывный мир на острые осколки. Тревожные взгляды Энн и мистера Питерса, сидевших за своими столами, отскакивали от Мэрион, как от куска мела.

Наконец они с Брэдли оказались на тротуаре за углом магазина (Мэрион не понимала, как попала туда). Верхние части затенявших улицу зданий пылали в лучах заката. Едко пахло выхлопными газами.

– Милая, – произнес он, – у тебя такой усталый вид.

– Прости.

– Я не имел в виду ничего плохого. Просто… ты хоть что-то ешь?

– Я ем яйца. Я люблю яйца. Прости.

– Что ты все прости да прости, это я должен просить у тебя прощения.

– Прости.

Брэдли зажмурился.

– Боже…

– Что? – живо спросила она.

– Мне больно видеть тебя снова.

– Поехали ко мне?

– Лучше не надо.

– Ненадолго.

Он вздохнул.

– Я обещал Изабелле вечером сходить на родительское собрание.

– И важное собрание? – Мэрион правда было интересно.

Долгое ожидание завершилось. Она терпеливо стояла у телефонной будки, пока он врал жене. Она терпеливо ехала в машине. А вот Брэдли не терпелось – не успели они войти в подъезд, как он притиснул ее к стене за почтовыми ящиками и впился в нее губами. Она по-прежнему чувствовала себя так, словно сделана из мела, но Брэдли ее плоть явно казалась податливой, а большего ей было не надо.

Однако она ошибалась. Она добилась того, чего ждала, но само ожидание до предела растянуло связь между одержимостью и ее объектом. Они несколько раз занялись любовью, потом он ушел, но удовольствие Мэрион получила лишь от того, что значили эти занятия любовью. Пыхтящий на ней человек, продавец автомобилей, у которого изо рта несло кофе, был чужим в том мире, где она теперь обитала. Она для него тоже явно что-то значила, но что именно, даже не пыталась представить.

Потом, в Аризоне, она никак не могла вспомнить, почему сказала Брэдли, что ему не обязательно соблюдать осторожность. Может, потому что в ее голове так все смешалось, что она перепутала дни цикла. Может, зная, что Брэдли не нравится иной вариант, тоже позволяющий соблюдать осторожность, и не рискнув отравить ему удовольствие от воссоединения, она просто понадеялась на лучшее. А может, хотя Мэрион совершенно точно не помнила, чтобы ей хотелось забеременеть, звериное чутье пагубно подвело ее, неверно высчитав дни, а она и не заметила подвоха. Но и Брэдли, между прочим, поверил ей, когда она сказала, что ему незачем соблюдать осторожность, хотя прекрасно видел, что она не в себе. Что если и он, сам того не сознавая, хотел, чтобы она забеременела? В Аризоне, так ничего и не вспомнив наверняка, Мэрион решила, что ту беременность послал ей Бог, дабы ее испытать: ведь Его воля являет себя в поступках Его детей, какими бы ни были их мотивы. На том и успокоилась.

Когда Мэрион рассказывала Софии Серафимидес историю своего помешательства, умолчать о беременности оказалось нетрудно: чтобы объяснить, как она очутилась в запертой палате, хватило и остального. Была и та ночь, когда, через неделю после их первого воссоединения, Брэдли заявился к ней с полупустой бутылкой виски. Была и вторая такая ночь. Был и второй ее незадавшийся визит в “Лернер моторе”, и третий, когда она совала Брэдли под нос пальцы, которыми трогала свою промежность, а мистер Питерс вытолкал ее за дверь. Была и последовавшая за этим кататония на работе, в управляющей компании, после чего Мэрион уволили. Была череда дней, толком ей не запомнившихся, бесконечных дней в квартире, за которую вскоре следовало заплатить. Наконец, был теплый ноябрьский день, когда она пришла домой к Брэдли (адрес нашла в телефонном справочнике), чтобы поговорить с его женой.

Аккуратные, почти одинаковые дома на Кенистон-авеню походили на игрушки или декорации к фильму. Она позвонила в дверь Брэдли; как ни страшилась Мэрион, она не видела иного способа доказать ему, что он ошибается. А для этого, как ни парадоксально, требовалось заручиться поддержкой его жены. Едва Изабелла узнает, что Брэдли любит другую, а именно Мэрион, чье лицо с рождения отпечатано у него в мозгу, она сразу поймет, что их брак – ошибка. Куда приятнее и проще было представить, как Брэдли разведется, чем задуматься, почему пропали месячные. Мэрион надеялась, что виной всему недоедание и волнение (ей доводилось слышать о таком), поскольку отношения с Брэдли зависели от того, сумеет ли она дать ему свободу. Если окажется, что она беременна, он разозлится, почувствует себя в ловушке, и Мэрион, уж конечно, не сыграет дочь немецкого посла, если выяснится, что она сама брюхата дочерью.

К великому изумлению Мэрион, дверь ей открыл белокурый мальчик лет семи или восьми. Она много раз воображала эту сцену, и каждый раз дверь открывала Изабелла.

Мальчик смотрел на нее. Она смотрела на него. Казалось, мгновение длится час.

– Мам, – наконец крикнул мальчик. – Тут какая-то тетя.

И ушел, а на пороге появилась Изабелла Грант с кухонным полотенцем в руках. Она была толстая и не такая высокая, как представляла себе Мэрион. Ее хотелось скорее пожалеть, чем убить, – как и Изабеллу Уошберн. И этого Мэрион тоже не ожидала.

– Что вам угодно? – спросила Изабелла.

Лицо Мэрион вновь хамелеонствовало всеми оттенками красного, но теперь ей было не до смеха.

– Что с вами? – спросила Изабелла.

– Ваш, э-э-э, ваш муж, – сказала Мэрион.

– Да?

– Ваш муж вас больше не любит.

Тревога, подозрение, злость.

– Вы кто?

– Это очень обидно. Но вы ему надоели.

– Да кто вы?

– Я… ну…. Вы поняли, что я сейчас сказала?

– Нет. Вы, наверное, ошиблись адресом.

– Вы Изабелла Грант?

– Да, но я вас не знаю.

– Меня знает Брэдли. Спросите у него. Я та, в кого он влюблен.

Дверь захлопнулась. Мэрион решила, что недостаточно ясно выразилась, и вновь позвонила в дверь. Внутри послышался детский топот. Дверь распахнулась.

– Кто бы вы ни были, – отрезала Изабелла, – пожалуйста, уходите.

– Прошу прощения, – с неподдельным раскаянием ответила Мэрион. – Мне не стоило вас обижать. Но сделанного не воротишь. Вы его не удовлетворяете. Может, в конце концов для вас так тоже будет лучше.

На этот раз дверь не захлопнулась, а затворилась со щелчком. Лязгнул засов. Чуть погодя Мэрион спохватилась, что по-прежнему стоит на коврике. Она расстроилась. Ей-то казалось, что разговор с женой Брэдли переделает весь ее мир, что боль, неуклонно нараставшая с тех пор, как он прислал ей то ужасное письмо, мгновенно утихнет и она очутится в мире, где решения даются легко. Но боль никуда не делась. Только теперь она превратилась в растерянность: Мэрион не знала, как быть дальше. Она предпочла бы остаться на коврике у двери, но еще не настолько лишилась рассудка, чтобы не понимать, как дурно поступила, заявившись к Брэдли домой: причинила боль Изабелле, не облегчив своей, и больше ничего не добилась. Мэрион развернулась и пошла прочь. Дошла до какого-то парка, заметила самшитовую изгородь, за которой можно прилечь, не привлекая внимания. Прижалась щекой к пучку травы меж комьями земли. Судя по запаху, где-то неподалеку валялось собачье дерьмо, но Мэрион пролежала там до темноты.

Подойдя к своему дому, она увидела у подъезда “ласалль” Брэдли. Он мог бы войти в квартиру, но ждал ее за рулем. Кивнул ей: садись в машину. Мэрион испугалась, но села. Прижалась к двери, точно пытаясь уменьшиться.

– Чего ты хочешь? – зло спросил он.

– Прости.

– Нет, правда. Чего ты хочешь? Скажи мне, чего ты хочешь, черт тебя подери!

– Прости.

– Поздно просить прощения. Ты устроила мне такое, что сам черт не разберет. Клянусь богом, Мэрион, если ты еще раз подойдешь к моей жене, я вызову полицию.

– Прости.

– И к “Лернеру” это тоже относится. Мы вызовем полицию, и знаешь, что они сделают? Отправят тебя в психушку. У тебя не все дома. Уж извини, это так.

– Меня все время тошнит, – сказала она. – Ничего не удерживается.

Он раздраженно вздохнул.

– Повторяю в последний раз: мы больше с тобой не увидимся. Никогда. Поняла?

– Да. Нет.

– Вообще никаких контактов. Поняла?

Она знала, что важно сказать “да”, но не могла сказать этого честно.

– Сейчас ты сделаешь вот что, – продолжал он, – ты поедешь домой. Можешь ты это сделать ради меня? Я хочу, чтобы ты вернулась в Сан-Франциско и позволила родным о тебе позаботиться. Ты очень милая. Мне больно видеть, что с тобой сталось. Но то, что ты выкинула сегодня, переходит всякие границы.

В груди ее сгустился новый страх: что она наконец освободила Брэдли, но он больше ее не хочет, потому что у нее не все дома. Насмешка взметнулась в ней, подступила к горлу, точно желудочный сок. Она изрыгнула пять слов:

– Теперь она с тобой разведется?

– Мэрион, милая. Сколько раз тебе повторять? Мы не можем быть вместе.

– Мы с тобой?

– Мы с тобой.

Она начала задыхаться, он сунул руку в карман пиджака. Пачка денег, которую он положил на сиденье между ними, была пухлой.

– Вот, возьми, – сказал он. – Купи себе билет первого класса. А когда доберешься до Сан-Франциско, отправляйся к лучшему психиатру, какого только найдешь. К тому, кто тебе поможет.

Она смотрела на деньги.

– Мне очень жаль, – продолжал он. – Но больше мне нечего тебе дать. Пожалуйста, возьми.

– Я не проститутка.

– Нет, ты ангел. Милый ангел, который попал в беду. Если бы я мог дать тебе еще что-то, непременно дал бы. Но больше у меня ничего нет.

Мэрион наконец поняла, что для Брэдли она лишь шлюха, которой он платит. Деньги лежали на сиденье, точно омерзительная опасная рептилия. Мэрион нащупала замок на двери и полувыпала-полувышла из машины. Омерзительной рукой он протянул ей деньги.

– Пожалуйста, Мэрион. Ради бога.

Опомнилась она утром – может, даже следующего дня; почему-то ей было лучше. Точно ненависть к человеку, который пытался ей заплатить, расколола ее одержимость Брэдли Грантом. Одержимость никуда не делась, но стала слабее, и было проще увидеть ее как есть. Из-под входной двери торчала пачка денег, завернутая в рекламную листовку. Мэрион методично разрезала каждую купюру на мелкие клочки и смыла в унитаз. Она совершила эту страшную ошибку, чтобы облегчить душевную боль.

В первые дни декабря, когда боль поутихла, Мэрион сумела снова читать газеты, с интересом узнала о нападении Муссолини на Грецию и даже отважилась поискать работу. На рекомендации от прежних работодателей можно было не рассчитывать, но выглядела она по-прежнему хорошо. Ее взяли зазывалой в большой супермаркет “Сэйфвэй”: она предлагала покупателям попробовать рекомендуемые продукты и, к своему удивлению, обнаружила, что это ни капли ее не тяготит. Ей нравилось повторять одну и ту же фразу. Повторение утишало страх того нового, что в ней росло. Но запах определенных продуктов, особенно мясных, вызывал у нее омерзение, и страх ее рос вместе с тем, что росло у нее внутри: она наконец сумела это признать. И однажды, когда она втыкала зубочистки в консервированные сосисочки, страх вынудил ее выйти из магазина, убежать домой и послушаться звериного чутья. Она ударила себя в живот и принялась прыгать как одержимая. Выпила глоток нашатыря, но не удержала. Попыталась еще раз, но нашатырь пошел носом, а в голове полыхнула такая боль, что Мэрион думала, умирает.