…Ну а куда ей деваться-то? Ей нужно про колониальную роскошь и романтику, а тут я!..

Как на грех, ответ на вопрос, куда мы летали в последний раз, у меня был! Ура! Я проваливаюсь, конечно, проваливаюсь по всем статьям, но вот последний вопрос в билете случайно знаю!

И я бухнула:

– В последний раз вместе мы летали в Югорск! Это Северный Урал, прекрасное место.

Я еще только договаривала, а уже видела, как вытянулось у ведущей лицо. Нет, нет, незачет! Какой Урал? Какой Югорск?!

И я заторопилась:

– Он полетел в командировку на неделю, и так получилось, что у меня были два дня свободные. И мы договорились, что я туда к нему прилечу и мы два дня будем там жить в гостинице.

– И что? – уныло спросила ведущая. – Как там, в гостинице Югорска?..

Ах, как там было прекрасно, в этой самой гостинице! Там была еще зима, самая настоящая, и снег от крыльца дворник сметал в высоченные сугробы. У него была огромная метла и треух заячьего меха, а сам он был веселый, ему нравилось мести снег метлой. Елки и лиственницы на фоне синего ледяного неба казались нарисованными тушью. Я сходила в тамошний краеведческий музей, покуда муж мой был на работе. Он же полетел работу работать, а я просто так болталась. В музее было страшно интересно: он «интерактивный», нажимаешь кнопку – и крохотный тракторишка поехал, потащил вязанку дров, а в палатке зажегся огонек и запиликала рация. Композиция повествовала об освоении этих трудных северных земель. Музейные тетеньки меня узнали, притащили книжки на подпись, я подписала, и меня отвели в местную столовую, где нам с тетками было вкусно и весело.

Вечером мой муж приехал с газовой станции, где он собирал свои установки, и принес мне гостинец – два больших красных помидора. Оказывается, на таких станциях всегда много лишнего тепла, и предприимчивые начальники не обогревают этим теплом земную атмосферу, способствуя таянию полярных шапок, а оборудуют теплицы. В Югорске, в двух шагах от полярного круга, таким образом, круглый год есть в наличии свежие овощи и фрукты.

Мы взяли помидоры с собой в ресторан, нам из них сделали салат и подали в миске с синим цветком на дне.

И романтика на этом не кончилась!.. У нас был впереди целый вечер! Мы гуляли по крохотному городку, глядели на искусно вырезанные ледяные скульптуры, удивлялись тому, что у них здесь зима в разгаре, смотрели, как тренируются биатлонисты на освещенной трассе, оказывается, весь город Югорск повально увлекается биатлоном!..

А потом вернулись в гостиницу, где было тепло, чисто и сколько угодно горячей воды, и сидели в просторной ванне, и еще валялись, шептались, целовались, и утром нам так не хотелось улетать!


Нам хотелось еще немного побыть в Югорске, где все так прекрасно и романтично.

– Ну, спасибо большое, это было очень интересно, – сказала ведущая с некоторым легким презрением, и я поняла, что вряд ли меня еще раз пригласят в эту программу. Скорее всего, нет, не пригласят.

Вернувшись домой, к списку дел и оставленному утреннему разгрому, я посмотрела в словаре определение слова «романтика».

«Романтика – то, что содержит идею и чувства, эмоционально возвышающие человека. Условия жизни, обстановка, содействующие эмоционально-возвышенному мироощущению. Примеры: романтика творческих исканий; романтика трудных путей».

Пустые хлопоты

– Наши мужики, – говорит моя приятельница, прихлебывая капучино, – совершенные козлы!.. И чем дальше, тем хуже!.. Они даже комплименты говорить не умеют! И главное, не дают себе труда!.. Вот я только что из Италии, вот там – да! Там каждая женщина чувствует себя жен-щи-ной! Да ты же знаешь моего итальянца.

Я знаю ее итальянца, это точно. Он высок, строен, улыбчив, смуглокож, белозуб, набриолинен. От него в разные стороны как будто исходит сияние такой мощности, что отчетливо видны проскальзывающие в этом сиянии ярко-голубые искры.

– Он же все время, все время говорит комплименты! Не ленится и не стесняется. Да ты же знаешь!

Я знаю, как он говорит, он и мне сто раз говорил.

«Какие прелестные ноги. Не нужно прятать за очки такие выразительные глаза. Как тебе идет этот цвет» – это в мою сторону.

«Какая точеная фигурка. Не нужно носить такую большую сумку, ты ведь легка, как перышко. Как тебе идет этот фасон» – это в сторону приятельницы.

Я никогда не знаю, как реагировать на подобные комплименты, начинаю улыбаться в ответ идиотской улыбкой, оглядываться по сторонам в поисках путей к отступлению, подвиливать хвостом в надежде, что отвяжется.

Нет, просто я все знаю про свои прелестные ноги и невыразимые глаза! Может, там, в Италии, где так нравится моей приятельнице, ни одна женщина – жен-щи-на! – ничего про свои ноги и глаза не знает, а я-то знаю!.. Ноги у меня как ноги, сказать так себе – ничего не сказать. От сидячей работы отекают немного, по весне отдают в зеленый цвет. Глаза тоже… Не надо было вчера на ночь трескать соленые огурцы, не было бы отеков, сидеть за полночь с уроками Тимофея тоже не стоило, не было бы черноты под ними. А так, что говорить, красиво, конечно!.. Ему, этому набриолиненному мастеру комплиментов, видней.

Впрочем, должно быть, я просто закомплексованная дура. Не умею принимать от мужчины восхищение. Надо, надо учиться, а то скоро на пенсию, а я все еще не научилась!..

Да что комплименты! Ухаживания тоже не умею принимать! То есть делать так, как нам, женщинам – жен-щи-нам! – предписывают глянцевые журналы, этот незыблемый свод правил, эта конституция, эта Библия любой современной особы!

С ухаживаниями по правилам, надо сказать, дело вообще не задалось.

…Программа была посвящена каким-то весенним праздникам, в общем, что-то легкое и приятное, и эфир утренний, и канал федеральный, вроде окончательных глупостей показывать не должен.

Я должна была поздравить всех с праздником, а ведущие должны были поздравить меня. Как выяснилось уже непосредственно на съемке, меня – и всех женщин страны! – еще должен был поздравлять… стриптизер.

Сейчас я не шучу, прошу отнестись серьезно.

Только я разместилась на диванчике, напротив ведущих, только красиво разложила вокруг юбочку, чтобы в камере смотрелось изящно, только пристроила на свое невыразимое лицо улыбку, как из-за операторов в студию вошел атлет. Тоже некоторым образом невыразимый.

Он был по пояс голый и в гаремных шароварах. По выпуклым татуированным плечам струились завитые локоны. Бицепсы и трицепсы в некоторых местах перехвачены черными кожаными лентами. Атлет мрачно посмотрел по сторонам, уселся рядом со мной на диванчик, примяв трепетные складки юбочки, и хищно заулыбался в камеру.

– Вот и Александр! – возликовали ведущие. – Татьяна, Александр – знаменитый стриптизер, и в нашей утренней праздничной программе он будет рассказывать и показывать (если вы не возражаете, конечно), как нужно ухаживать за женщиной по правилам!..

Он знает все об искусстве соблазнения! Он научит всех мужчин по ту сторону телевизионного экрана, как доставить женщине маленькое праздничное удовольствие.


…Нет, я не возражаю, конечно, но вы меня тоже поймите! Что значит «показывать»?! Пусть он что угодно показывает, но я обязательно должна смотреть, как он станет учить мужчин по ту сторону экрана? Мало того смотреть – еще и участвовать!.. И юбочка меня беспокоила очень. Она была надета в первый раз, прелестная юбочка, а тут на нее сели! Как бы вытащить незаметно?..

Мотор, камеры идут, начали!..

– Александр, вот вы стриптизер, так сказать, профессиональный соблазнитель, – жизнерадостно начал ведущий. – Вы знаете об этом все. Что нужно делать, чтобы женщина почувствовала себя самой красивой, привлекательной, желанной?..

– Нужно… это… нужно… в общем, это непросто. А, вот! Это искусство, в общем.

Ведущий, несколько споткнувшийся об ораторское искусство стриптизера, немного увял и попросил его прямо сейчас продемонстрировать искусство соблазнения и то, как следует поухаживать за гостьей, то есть за мной. Я в этот момент тащила из-под него юбочку, бросила, сделала сладкое лицо и стала дожидаться ухаживаний.

В тесной студии, утыканной камерами, грянула жаркая аргентинская музыка. Мы встали с диванчика, стриптизер Александр осклабился, то есть заулыбался очаровательной улыбкой и стал давать мастер-класс.

– Нужно смотреть женщине в глаза, – объявил он и уставился мне в очки. Очень близко. Я подалась немного назад, потому что он сопел мне в физиономию и пахло от него… не очень.

– Нужно крепко держать ее руку. – Тут он как следует притиснул меня к своему торсу, не отводя взора. Оказавшись в такой непосредственной близости, я обнаружила, что некоторые его татуировки еще свежи, кожа не поджила, кое-где покрыта синей засохшей коростой. Я дрогнула и отвела глаза.

– Нужно говорить ей комплименты! – торжествуя победу, объявил стриптизер и сказал мне в ухо: «Как вы прекрасны. Какие у вас выразительные глаза».

Под знойную музыку он стал ворочать меня туда-сюда, что было непросто: мои метр восемьдесят роста ворочать в принципе довольно сложно, а еще я была озабочена юбочкой. Я боялась, что соблазнитель на нее наступит, и тогда в роли стриптизера окажусь я, а мне не хочется. Еще я была озабочена операторами: как бы в порыве мы с кавалером не свалили кого-нибудь из них с их многотысячедолларовыми камерами!..

– Вы прекрасно танцуете, – зудел мастер соблазнения мне на ухо. – Вы божественно и легко двигаетесь. Вы первая женщина, с которой мне так приятно танцевать!

Если бы это продолжалось еще какое-то время, мы бы точно свалили оператора и нанесли федеральной телерадиокомпании гигантский ущерб, но тут музыка смолкла, и мы вернулись на диванчик. Я плюхнулась кое-как, и шут с ней, с юбочкой, а стриптизер Александр раскинулся рядом со мной с грацией молодого тигра. Время от времени он вопросительно поглядывал на меня: довольна ли я произведенным эффектом.

…Еще бы! Я была вне себя. От экстаза, разумеется.

– Зачем вы стриптизера на эфир приперли?! – после съемки спрашивала я в буфете режиссера программы.

– Да мы думали, это смешно будет, – отвечал режиссер. – Тебе кофе с сахаром, да?.. И два пирога с мясом! Ты же будешь, да?.. Кто ж знал, что он такой… тупой?

– Нет, все стриптизеры просто в силу профессии должны быть ума палата! Это ясно ежу.

– Ладно, проехали. Я на монтаже склею как-нибудь, посмешнее. Видео подложу, где Остап Бендер с мадам Грицацуевой танцует, помнишь, из фильма?..

Мы быстрыми глотками пили кофе, жевали пироги, торопились, и, как всегда, некогда было поговорить.

– Слушай, – сказал он, убегая. – Ты сегодня выспалась, что ли? Выглядишь хорошо!

Хотела я ему сказать, что про это и нужно было в эфире рассказывать, но не успела, он умчался: у него следующая съемка, а потом монтаж!

Вот про то, что сказать можно и нужно: да, я выспалась, да, я сегодня свежа, а вчера была не свежа, и какой буду завтра, еще неизвестно! А еще у меня юбочка новая, а я в ней стройная, правда? И вообще на дворе весна, лучшее время в жизни, потому что впереди главное – лето!.. Сейчас во время долгих праздников мы, чаровницы, еще малость подзагорим на своих участках или просто гуляя по парку, и вообще будет глаз не оторвать!

Ну да же? Да, да!..

А стриптизер ничегошеньки не понимает в соблазнении, как и тот итальянский мужчина. Они следуют неким правилам, давно и плохо придуманным, да и следуют не особенно зажигательно, так, для проформы. Женщина любит комплименты – вот тебе комплимент. Женщина любит, когда ей смотрят в глаза, – ну, я смотрю.

Мне кажется, он толком и не знает, зачем во время стриптиза извивается и стягивает с себя трусы. Нет, понятно зачем, но… зачем?!

Про уродов и людей

Нет, меня это всегда удивляет до глубины души, честное слово!.. Вот всякие такие высказывания про зрителей, слушателей и читателей: «Почему наш зритель так любит кровь на экране? Почему наш слушатель так любит гнусную попсу, а читатель в таком восторге от подростковой порнушки?!» Самое главное: вот этот пресловутый «наш зритель (слушатель, читатель)» – это кто?! То есть есть некие «мы» – умные, ироничные, интеллектуальные особи, ничего такого, конечно, не смотрящие, не слушающие, не читающие, но всю эту ересь производящие, и есть некие «они» – разумеется, туповатые, кондовые, посконные и домотканые, их большинство, которые как раз смотрят, слушают и читают, то есть потребляют, и никак нам общего языка не найти, так получается?..

Я расскажу вам, как получается.

«Средний» зритель, слушатель и читатель – это я. Я люблю ходить в кино. В машине я всегда слушаю музыку. Я читаю много разных книг.

Если фильм мне не нравится, я ухожу из кинотеатра в середине сеанса, тяжко вздыхая, – денег жалко и времени. Если музыка гнусная, переключаю приемник на другую частоту. Если книжка написана хреново, я ее не покупаю – определить это очень просто: нужно прямо в магазине прочитать по полстраницы в начале, потом в середине, потом в конце. Меня невозможно заставить полюбить «кровь на экране» – я не стану смотреть, ибо у меня есть выбор, каналов-то миллион. Заставить меня слушать песню «Ах, какой мужчина-а-а, сделай мне скорей сына-а-а, люблю тебя оче-е-ень, так что можно и доче-е-ерь!» тоже затруднительно, и по той же причине я не слушаю, и все тут. Ну и книг идиотских не покупаю, и еще ни разу такого не было, чтобы автор идиотской книги, ворвавшись, к примеру, ко мне в дом, привязал меня к стулу и принудил читать его произведение при нем, чтоб я не могла от него отвязаться.

Вот про то, что «зритель (слушатель, читатель) любит», – не нужно, а?.. Потому что зритель – это я, и точно знаю, что люблю, а чего не люблю.

Если фильм мне интересен и, допустим, про войну, «кровь на экране» – часть событий, от нее никуда не денешься, бескровных войн не бывает. Абадонна, как известно, «на редкость беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам» – всегда. Иными словами, там, где война, всегда льется кровь. Отдельно от фильма «кровь на экране» я не люблю, боже избави!.. Помните анекдот про человека, которого спрашивали, любит ли он помидоры, и человек отвечал: «Кушать – да, а так – нет!» Вот и я тоже! И, уверяю вас, все остальные посконные, кондовые и домотканые особи точно так же. Если песня зажигательная, музыка и текст имеют смысл, мне наплевать, что автор рифмует отглагольные окончания или с терциями что-то не то. П. И. Чайковский написал бы получше. Вполне возможно, так оно и есть, но я все равно слушаю. Если книжка хороша и умна, я осилю и корявую эротическую сцену. Мало ли, ну не получилась сцена, и шут с ней, зато все остальное хорошо! Общеизвестно, что у настоящих, хороших писателей в текстах очень мало «красивостей», и книги они затевают решительно не красоты ради, и пишут подчас не слишком гладко, а иногда и вовсе неудобочитаемо, ну и что?!

Но это только в том случае, если написанное, сыгранное, спетое, снятое имеет смысл. Если не имеет – пиши пропало.

Я включаю телевизор, а там внутри молодой мужчина, заросший по уши корсарской щетиной, в распахнутой на груди рубахе и расстегнутых брюках, лапает прекрасную красавицу в крохотном костюмчике медсестры, купленном явно в магазине «нескромной одежды», – есть такие магазины, я читала. Красавица взвизгивает, льнет, ластится, крохотный костюмчик вот-вот лопнет на самых красивых местах. Корсар рычит и наседает. Со стола – дело происходит на столе – разлетаются бумаги и мобильные аппараты. Вот-вот мы, посконные и домотканые, станем свидетелями… Но чу!.. В дело вмешивается как раз мобильный аппарат. Он звонит в самый решительный момент. Корсар спрыгивает с красавицы – она обиженно надувает губки и некоторое время продолжает шарить у него в брюках – и отвечает на звонок. Ребята, дальше происходит нечто, поражающее мое зрительское воображение и приводящее меня в состояние козы, которая пялится в афишу, то есть в экран! Что же выясняется? Выясняется, что полуголый корсар суть доктор-врач-профессор-хирург и его срочно вызывают в операционную, где он должен спасти жизнь золотоволосому мальчугану, по недосмотру угодившему под трамвай. Красавица, прибарахлившаяся в магазине «нескромной одежды», вовсе не играет в ролевые игры, а носит форму потому, что она – сестра милосердия. На ходу застегивая брюки, корсар мчится по вызову, следом поспешает красавица, запихивая рвущийся наружу темперамент в вырез форменной кофточки.

Они – эти двое – жертвы долга. Они спасают людей. Они профессионалы. Каково?!

…Дело даже не в Станиславском и пресловутом «не верю». Дело в том, что я, зритель, чувствую себя… странно. Я точно знаю, что так не бывает и не может быть никогда, что это глупое, унылое, тяжеловесное вранье и пошлость, но ведь почему-то мне это показывают! За кого меня, зрителя, принимают создатели кинокартины?.. Или они меня ни за кого не принимают, и вообще обо мне не думают, и все это снято просто для того, чтобы «освоить бюджет»? Нет, ради бога, я не возражаю, осваивайте сколько хотите, только зрителей в это дело не вмешивайте, зачем они нужны-то? «Украл, выпил – в тюрьму! Украл, выпил – в тюрьму!» Сняли, выбросили в помойку, опять сняли, опять выбросили, но показывать?! А потом вопрошать, почему же мы так любим «кровь, насилие, чернуху и порнуху»?!

Мы не любим – вот в чем дело.

Мы, как и все люди на свете, любим другое, человеческое, грустное, смешное, может, и не умное, но осмысленное.


Помните княгиню Мягкую у Толстого? Она была популярна в высшем свете и слыла умной и интересной женщиной, а все потому, что говорила «хотя и не совсем кстати, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки».

Хорошо бы снимать и показывать нечто, имеющее смысл, вот в чем штука! Только не подумайте, что я сейчас заведу речь о падении нравов, о молодом поколении, которое «не оправдало», о детях, приросших к планшетам, и о пользе чтения как такового. Конечно, хотелось бы, чтобы люди читали книги, ибо если у человека нет привычки к чтению – это трагедия, и точка. Вот именно так – трагедия. У человечества один источник сведений о жизни, Вселенной и вообще – это книги. Если человек по какой-то причине не научен из этого источника питаться, он погиб. Есть очень опасные младенческие болезни – когда ребенок рождается и все вроде бы ничего, а потом болезнь начинает прогрессировать, и, если ее не лечить, человек умрет, и очень скоро. Точно так же и с душой. Если ее ничем не питать, то есть книгами, больше ей нечем питаться, собственными эмоциями и собственными ничтожными знаниями, а у одного человека, будь он даже семи пядей во лбу, знания всегда ничтожны, не прокормишься – душа погибает. Останется тело, которое ест, пьет, спит, отправляет естественные надобности, воспроизводит себе подобных, но… не живет. Это совершенно другая тема, и она настолько огромна, что рассуждать здесь о ней как-то глупо. И я вовсе не призываю, чтобы во всех фильмах, сериалах, шутейных программах и кулинарных шоу ведущие и участники непременно «давали сурьез»! Тем более в последнее время этот «сурьез» нас так пугает, что мы моментально затуманиваемся, как только видим на экране титр «Баллада о мечтателе. Несколько дней из жизни К. Э. Циолковского». Мы заранее пугаемся, что Константин Эдуардович не сможет нас как следует развлечь, ничего смешного не покажут, тест на отцовство проводить не будут…

Как только продюсеры (режиссеры, сценаристы, поэты, писатели, музыканты) догадаются почитать Льва Николаевича (Бориса Леонидовича, Михаила Афанасьевича), нам, зрителям, полегчает, я думаю. Нам перестанут показывать культуристов, выдавая их за врачей или инженеров, и топ-моделей, выдавая их за бухгалтерш и крестьянок. Драки будут демонстрировать только в том случае, если это необходимо для сюжета, а в остальное время – вишневый сад. Или яблоневый, на худой конец.

И – самое главное! – нас, зрителей, перестанут убеждать в том, что это наш выбор и какие-то мифические рейтинги это подтверждают! Врут рейтинги. Возможно, есть некая инерция – человек включает телевизор на определенной кнопке в определенное время и занимается своими делами, не глядя на корсара и «маху обнаженную», а рейтинг думает, что «зрителю нравится». Возможно, телевизор показывает две программы, полным-полно городов в России, где так оно и есть, а рейтинг считает, что «зритель осуществил осознанный выбор». Ничего он не осуществил. И выбора никакого нет.

Я – как зритель (слушатель, читатель) – хочу хорошего кино, неглупых песен, интересных книг. Ибо недополучение вышеперечисленного ведет к полному и беспросветному одичанию. А одичать мне бы не хотелось.


Счастливый день

Разговор об этой самой экскурсии зашел первого января, ну вы понимаете!.. Первое января – самое время планировать экскурсии, поездки, пикники, летний отдых, зимние забавы и всякое такое, ибо шампанского в холодильнике еще много, на работу пока не надо, завтрак самое раннее в три часа дня, в телевизоре комедия или песнопения, на елке огоньки, никто не ссорится, все довольны, и подарки еще не потеряли новизну и привлекательность.

Сразу хочется чего-то… эдакого. Небывалого. Несбыточного. Невозможного. Наример, пятого января. Вот на экскурсию поехать.


Каждый год первого января к пяти часам мы отправляемся в гости к друзьям и там веселимся от души. Шампанского во всех холодильниках очень много. Люди все родные. Елка упирается в потолок. Дедушка Мороз – правда! – водит хоровод и поет, а мы подпеваем и приплясываем. И строим всякие планы. В этом году мы твердо-претвердо решили ехать на экскурсию. Сейчас еще шампанского и уже можно ехать!.. Когда мы в последний раз были на экскурсии? Вот то-то же, никто не может вспомнить, а, между прочим, жизнь проходит мимо – в этом смысле.

Потом, ясное дело, наступило третье января, потом пятое, потом нужно на работу, начало года, командировки, срочные дела, причем в каком-то необыкновенном количестве, кажется, в прошлом году все же было как-то не так, как-то полегче было, ты не помнишь? А что мы делали в прошлом году в это время?..

Ленка прислала угрожающую записку – терпеть я не могу слова эсэмэска! В том смысле, что экскурсия уже через неделю, а мы ни с места. Билетов нет, программы нет, и вообще как будто не едем!

Я помчалась и купила три билета – нас как раз трое, три грации, Лена, Арина и я. Потом оказалось, что Ленка тоже купила билеты, и нужно кого-то брать с собой, чтобы «места не пропадали». Хорошо, возьмем детей. Им-то уж точно нужно просвещаться, мы же едем просвещаться!.. Понятное дело, из «веселых девчонок» и «граций» мы моментально превращаемся в «женщин-матерей», а это уже немного не то, что планировалось первого января, ну и ладно! Мы всегда на посту! Мы всегда готовы действовать в интересах семьи и детей! Мы всегда…

Тут позвонила экскурсовод Татьяна Алексеевна в некоторой панике. Это совсем не детская экскурсия, сказала Татьяна Алексеевна робко, опасаясь, что мы будем настаивать на просвещении детей. Лучше взять их с собой в другой раз, сказала Татьяна Алексеевна, когда программа будет более подходящей. Пришлось приглашать с собой мужей, и они почему-то согласились.

Чем ближе к воскресенью, то есть к экскурсии, тем отчетливей мы понимали, что ехать нам совершенно расхотелось. Мало ли что было первого января, когда в холодильнике полно шампанского, а до работы еще целая вечность!..

Сейчас, сегодня все не так.

Во-первых, воскресенье – единственный день, когда можно выспаться, а получается, что нельзя, ибо автобус уходит с Садовой-Кудринской в 8.45 утра. Боже, помоги нам!.. Во-вторых, воскресенье – единственный день, когда можно осязать детей, а получается, что нельзя, ибо мы уезжаем в 8.45 утра, а они остаются, и как пить дать не будет никаких уроков и полезной трудовой деятельности, а будет друг Диман, партия в настольный «Вархаммер» и заказ пиццы по телефону. В-третьих, воскресенье – единственный день, когда можно соорудить «задел» до будущего воскресенья, постирать, погладить, сварить бульон, чтобы заказ пиццы по телефону не перешел в привычку.

И еще непонятно, что надевать? Вот что надевать?.. По плану мы возвращаемся на Садовую-Кудринскую часов в десять вечера, целый день в пути, нужно одеться «тепло и удобно», это что значит?.. Лакированные ботинки, столь милые сердцу на работе, и короткая шубейка дивного невесомого меха – моя бабушка утверждала, что такая шубейка называется почему-то «полперденчик», – не годятся решительно, это никак не тепло и уж точно совсем не удобно! Тогда что? Спортивный костюм, шапку и пуховик? Валенки, шубу и «оренбургский пуховый платок»? Где мой «оренбургский пуховый платок»?

Слушай, я, наверное, не поеду. Нет, ну мы же собирались! Ну раз в жизни-то – вот в этой, взрослой, – можно поехать! А голос в трубке нерадостный, и чувствуется, что тоже неохота, совсем неохота, но ведь ввязались, надо ехать!..

В ночь с субботы на воскресенье еще похолодало, высыпали звезды, как в Диканьке, и до рассвета было еще очень далеко, когда мы двинули на экскурсию. В автобусе было пятьдесят экскурсантов, все сонные и вялые. Никаких детей, программа «взрослая».

Я, ежу понятно, опаздывала, и подруги «заняли мне место» – я знаю, так полагается еще с тех времен, когда на экскурсии нас с сестрой возила мама. Пробравшись ко мне по узкому, как в самолете, проходу, насмешливая Арина сказала в ухо:

– Вот и мы теперь пенсионеры! Едем в воскресенье на автобусную экскурсию!

Автобус неторопливо поплыл прочь из Москвы по абсолютно пустым улицам, залитым электрическим светом, я приготовилась спать, но почему-то расхотелось. Так странно было ехать и знать, что автобус увозит меня на целый день, и сейчас я окажусь в незнакомом месте, которое любил человек гениальный и странный, совершенно для меня непонятный, написавший когда-то, «что радость будет, что в тихой гавани все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели».

Очень скоро мы приехали в рассвет – мелькавшая за зимними деревьями глубокая чернота стала снизу наливаться розовым и оранжевым, и там, где розовое и оранжевое касалось черного, все становилось почему-то синим, и оказалось, что уже нет никакой темноты, а есть голубое утреннее ледяное небо. И еще целый день впереди!.. И вообще все еще впереди.

На заправке, где предполагалась «минутка отдыха», мы с Ариной страшно захотели есть и нацелились на шоколадки и орехи в пакетиках, но бдительная Лена нам не разрешила – как можно?! Вы что, не завтракали?! Мы с Ариной проблеяли, что не завтракали. Нужно было дома позавтракать овсянкой и сыром, а не пихать в рот на заправке всякую ерунду! Мы послушно отошли от шоколадок и стали совещаться, как бы нам усыпить Ленкину бдительность. День еще почти не начался, а уже страшно хочется есть! Усыпить не удалось. Лена ведет по телевизору программу «Здоровье» и точно знает, что нам полезно, а что нет, и мы ее слушаемся, так уж повелось.

В наш теплый корабль-автобус мы тем не менее вернулись в прекрасном настроении – мы едем на экскурсию, и у нас еще весь день впереди! Вскоре с восемнадцати- или сорокаполосной дороги мы свернули на узкую деревенскую, где на обочинах высились наваленные снегоочистителем сугробы, на заборах сидели недовольные утренние коты, и бодрые дядьки в ушанках и телогрейках орудовали лопатами, отбрасывали снег от невысоких крылечек. По деревенской дороге мы ехали долго и интересно, а потом автобус остановился – дальше расчищена только узкая дорожка, не проехать, к дому на горушке нужно подниматься пешком.

Какие-то ребята катались с длинной ледяной горки – у-ух!.. – уезжали далеко-далеко, голоса отчетливо звучали в морозном и чистом воздухе, мелькали разноцветные помпоны и комбинезоны. Снеговая пыль, похожая на бриллиантовую, переливалась между ветками берез, и мы остановились и долго смотрели, как она переливается. Синие плотные тени лежали на сугробах, и приходилось зажмуриваться, переходя из тени в свет, на ослепительное и яростное солнце. Калитка проскрипела, пуская нас, и с верхней перекладины бесшумно обрушился пласт легкого и чистого снега.

Мы провели в небольшом сером доме несколько часов. Мы слушали экскурсовода, не смея пошевелиться. Мы смотрели по сторонам и в окна, где был сад, спускавшийся с холма к зимнему лесу. Потом мы мчались по узкой расчищенной дорожке к автобусу, а нас все ждали, а мы опоздали, потому что никак не могли уйти из заснеженного сада, от кустов старой сирени, от террасы с широкими и пологими ступенями, все нас тянуло побыть еще немножко!

Наш теплый корабль поплыл по снеговым волнам и вскоре приплыл к железным воротцам пансионата «Орбита», где нам был обещан обед. Тут мы вспомнили, что нам невыносимо хотелось есть еще на заправке, и мы помчались на обед большими прыжками, и занимали друг другу место – так положено на экскурсии!..

На обед были борщ с пампушками, «битки паровые», огромный чайник огненного чаю, а к нему плюшки, щедро посыпанные сахарной пудрой, все очень вкусное и какое-то… настоящее. Плюшки мы тоже съели, и Ленка не возражала нисколько. Стены столовой, где наша экскурсия обедала за сдвинутыми столами, были почему-то расписаны сценами из жизни Древнего Рима – люди в тогах и сандалиях, колонны, портики и дымящиеся вулканы, – и мы с удовольствием рассматривали сцены.

Когда мы вывалились к автобусу, большая худая собака подошла поздороваться, и мы несколько раз сбегали в столовую за угощением. Собака угощение приняла, а повариха сказала, что собака болела долго, а сейчас только поправляется, оттого и худая.

И день продолжался!.. Мы бродили возле храма, где венчался когда-то тот самый гениальный человек, что написал про девушку, которая «пела в церковном хоре», смотрели с обрыва на замерзшую речку, и зуб не попадал у нас на зуб от восторга и холода.

Мы возвращались в Москву ночью, притихшие и уставшие от радостных сегодняшних переживаний, когда вдруг один из наших мужей, попросив у экскурсовода микрофон, сказал на весь автобус:

– Сегодня был один из самых лучших дней в нашей жизни. Не знаю, как это так получилось. Но зато я точно знаю, что мы будем вспоминать его всю жизнь. Он заканчивается, конечно, но все-таки он у нас был!


И все зааплодировали.

На Садовой-Кудринской, запруженной машинами и людьми, мы сговорились, что через две недели опять поедем на экскурсию. Только детей с собой возьмем. Чтобы им тоже потом было что вспомнить.

Нечаянная радость

В декабре у Инки, сестры, день рождения. Где-то за неделю до «даты» мы двинули за подарком – Мишка, старший сын, за рулем, мы с мамой пассажирками. Сделав дело, мы бродили по огромному, почти пустому магазину «при заводе». На заводе делают ювелирные украшения, а в магазине их продают. Мы не собирались ничего покупать, подарок-то мы уже купили, и просто рассматривали витрины. Продавщицы были с нами терпеливы, но нам все равно было неловко, и тут их внимание отвлек мужик, самый обыкновенный мужик в распахнутой синей куртке и невзрачном кепарике на круглой бритой голове.

– Девушки, – громогласно обратился мужик к стайке приветливых продавщиц, – мне надо подарочек супруге на Новый год выбрать!..

Я его узнала, только когда он обратился – по громогласности и чудовищному слову «супруга». До этого не узнавала, а когда он так сказал – узнала.

…Ариадну я знаю давно, еще с телевизионных времен. Когда мы все начинали, она была уже опытным редактором и учила нас, желторотых недоумков, правильно писать тексты. Правильно – это значит в соответствии с материалом. Нам, корреспондентам, по тогдашней дикости и неподготовленности и в голову не приходило, что текст официального репортажа из Государственной думы должен отличаться от комментария к выставке орхидей из Ботанического сада, как текст «Илиады» от изречений Козьмы Пруткова. Мы все одинаково шпарили! «На сегодняшнем заседании Государственной думы был рассмотрен вопрос об учреждении специальной комиссии, которая возьмет на себя подготовку законопроекта о возможности содержания в малогабаритных квартирах крупного рогатого скота». «На сегодняшнем открытии выставки орхидей в Ботаническом саду был поставлен вопрос о возможности выращивания теплолюбивых растений в климатических условиях средней полосы». Ариадна наши материалы браковала, нещадно правила, заставляла переписывать по сто раз, за что мы ее ненавидели, конечно. Нервные быстро поувольнялись, стойкие научились и благодарны ей по сей день.

Еще у нее был роман – на работе всем известно обо всех романах, а у нашей Ариадны был не просто какой-нибудь роман, а роман с артистом!


Артист был сказочно хорош собой. Вот просто как будто его писал художник Иванов – одухотворенное лицо, скорбный взгляд, интересная бледность, кудри до плеч. От него невозможно было оторвать взгляд, даже когда он просто стоял, опустив глаза, и дожидался лифта. Он стоял, опустив глаза, а все вокруг на него смотрели, ничего не могли с собой поделать. И у него был роман с нашей редакторшей Ариадной!..

Какое-то время спустя выяснилось, что Ариадна почти наша соседка – мы живем в Кратове, а она в Малаховке. Все это старые дачные места. Когда-то в Летнем театре здесь пел Шаляпин, Фаина Раневская именно здесь, посмотрев спектакль, поняла, что родилась для того, чтобы стать артисткой, Вертинский жил рядом. Чего только не происходило на этих станциях железной дороги – Малаховка, Ильинская, Отдых, Кратово!..

И мы стали время от времени наезжать к Ариадне в гости.

Это были такие специфические гости, куда никогда нельзя было приехать с детьми – Ариадна их терпеть не могла. В старом доме висели старинные портреты и стояла почерневшая от времени мебель. Особенно меня поражали цветные витражи на летней застекленной веранде! От них на траве получались как будто акварельные брызги!.. Ее родители, по-моему, умерли, когда она была совсем юной, а тогда она казалась совсем старой – лет тридцать, наверное. Ее артист тоже иногда бывал с нами. Как она за ним ухаживала!.. Как красиво и с каким достоинством!.. Тогда я в первый раз в жизни – и, пожалуй, в последний – своими глазами увидела, что означает выражение «не могу на тебя надышаться», как именно это выглядит! Ариадна не могла надышаться на артиста. Она внимала каждому его слову, она только взглядывала на него, и у нее светлело лицо, она улыбалась, и было понятно, что улыбается она только ему одному, остальные ни при чем, их нет!..

Иногда захаживал сосед Георгий Александрович, бывший летчик-испытатель, громогласный, лысый мужик, который отчего-то артиста терпеть не мог и все время над ним подшучивал. Ариадна соседа старалась выпроводить как можно быстрее и выпроваживала деликатно, но твердо.

…А потом артист ее бросил, конечно. Ему предложили работу то ли в Германии, то ли во Франции, то ли он наврал, что предложили. Он сказал Ариадне, что все кончено, он больше не любит и вообще его таланту нужен простор, а где тут у нас простор?.. Нету никакого простору!..

Мы всерьез опасались, что она теперь умрет. От нее ничего не осталось. Написала бы, что «она превратилась в тень» или «она очень страдала», но это все неправда. Ариадны не стало. Появилась какая-то незнакомая, старая, неряшливая женщина, которая все забывает и за которой надо хорошенько смотреть, чтобы она не подожгла дом, например.

Так продолжалось несколько лет – довольно много лет. Мы редко виделись, с ней невозможно было ни разговаривать, ни просто находиться рядом. Потом сосед Георгий Александрович вдруг сделал ей предложение – с ума совсем мужик сошел! Он много лет вдовел, у него окончательно и бесповоротно выросли дети, и он… сделал предложение Ариадне.

Она сказала ему, что скоро умрет и даже не понимает, почему до сих пор не умерла, давно пора бы, но, пожалуй, выйдет за него, чтобы дом не пропал. У нее никого нет. Она умрет, и дом пропадет, а так останется Георгию Александровичу.

…Сейчас я думаю: как же он решился, что он мог знать о будущем? Сейчас я думаю: как же она согласилась, разве что в многолетнем помрачении и угаре?


С тех пор прошло пятнадцать лет, и он приехал в ювелирный магазин покупать «подарок супруге».

Продавщицы хлопотали вокруг него, а я старалась не обнаружить себя. Серьги были выбраны и упакованы в коробочку с бантами, но ему, видно, очень хотелось поделиться предстоящей радостью!

– У нас дома железная дорога есть, – рассказывал Георгий Александрович продавщицам, – мы ее вокруг елки пускаем, внуки очень любят! А там такой паровозик, из окошка дед-мороз торчит! Так я ему в мешок сережки подложу, а паровозик супруге привезет!..

Продавщицы напутствовали его, чтоб он коробочку припрятал хорошенько. Он обещал припрятать, повернулся и увидел меня.

– Тата! – радостно сказал он. – Вот дела! Сто лет не видались! Чего вы не приезжаете-то?!

Я что-то промямлила.

– Давайте к нам на праздники, давайте! У нас весело будет, дети съедутся, внуков привезут! На лыжах пойдем на озеро! Алька очень любит на озеро на лыжах! Она твои книжки читает, вспоминает тебя, а ты не едешь!

Алька – надо понимать, бывшая Ариадна.

– Вот в сентябре ей пятьдесят лет было, телефон твой искали, не нашли, хотели в гости позвать!

Я записала телефон для Альки и спросила, кем она сейчас работает.

– Так сценарии пишет, – объявил ее супруг с гордостью, – по телевизору то и дело показывают! Ты вечером посмотри второй канал! Так про любовь закручивает, даже меня слеза прошибает!.. Ну, ждем, ждем на праздники!

…А я представляю себе, как под елкой поедет паровоз с дедом-морозом, а в мешке у него будут серьги, и как она их найдет и вденет в уши, и станет бегать к зеркалу и целовать своего любимого мужа, а на сугробах будут лежать акварельные пятна от разноцветных витражей.


Что делать?..

«Я научилась просто, мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу» – вот бы научиться!..

Я все учусь-учусь, но пока ни с места. То есть иногда получается так пожить, но уж очень недолго. Часа два, не больше. Эти два часа – да!.. Я живу «просто и мудро» – не скорблю о прошлом, не боюсь будущего. Радуюсь воробышку, которого принесло на наш подоконник, и звукам песни «То березка, то рябина», которую уж седьмой год не может разучить девочка соседей сверху. Я не думаю о том, что будет, когда строительная компания и горсовет воткнут нам под окна еще несколько многоэтажек. Я не прикидываю, где взять денег на отпуск, – если не найдем, опять в этом году без отпуска, ну и ладно, значит, ничего не поделаешь. Я просто живу – варю кофе, пью кофе. Придумываю поворот сюжета в новом романе, глядя в окно, за которым пока еще видно небо, и это прекрасно. О том, что я опаздываю и мне по первое число всыплет издатель, я в этот момент не забочусь. Переживем, и не такое переживали!..

Потом наваливаются дела, и «простота и мудрость» медленно и печально растворяются в воздухе, как кентервильское привидение. Я провожаю их глазами. Я знаю, что дальше.

Дальше я с высунутым языком, как собака на жаре, стану метаться, прикидывая, за что приняться в первую очередь. Роман не дописан – осталось немного, но ведь и это самое «немного» надо дописать, допридумать, доосознать. Если я не успею до такого-то, мне влетит от издателя, а это очень противно, обидно, унизительно! Каждый раз – как будто в первый. Нет, я переживу, конечно. И не такое переживала, но – не хочу. Нужно организовать Тимофею некое подобие летнего отдыха – в отпуск-то мы опять не едем! – и некое подобие занятий, чтобы он за лето окончательно не разложился и не обленился, это он может. Папа затеялся что-то такое возводить на огороде, то ли будку для садового инвентаря, то ли летнюю резиденцию, отговорить его от возведения нет никакой возможности, следовательно, нужно помогать и контролировать процесс, а то он там так уработается, что потом костей не соберем. Старший сын защитил диплом и теперь «ищет работу», то есть сидит за компьютером и изучает спрос и предложения. Я точно знаю, что так работу не ищут, хоть вы мне до завтра рассказывайте про компьютерные технологии, удаленный доступ и молодое поколение!.. Нужно осознать – исключительно головой и никаким другим местом! – какую именно ты хочешь работу, сыночек, и начинать приставать к знакомым, у которых, ясное дело, никакой работы для тебя нету, но зато есть свои знакомые, у которых, может быть, есть еще какие-то знакомые, и после двух-трех десятков собеседований ты получишь работу, вовсе не ту, на которую надеялся, вовсе не за те деньги, на которые рассчитывал, но – с перспективой! Скорее туманной, нежели ясной, но стоит попробовать, стоит.

«Простота и мудрость» жизни в это время никакого значения не имеют, справиться бы хоть как-нибудь.

– Как вы все здесь живете? – спрашивает меня приятельница Валя, и вид у нее при этом заинтересованно-брезгливый, как у начинающего энтомолога, который столкнулся с редкой колонией тараканов и никак не может разобраться в их тараканьем царстве. Приятельница Валя последние лет двадцать пять, чтоб не соврать, живет в Австралии.

Просто и мудро живет там приятельница Валя.

Они оба – Валя и ее муж Васька – родом из города Привзвозного, и Привзвозный в девяностые совершенно пропадал, и жители его пропадали тоже, как же иначе!.. Васька «вырвался» – поступил в физтех, упорно учился, не жалея сил – трудился, очень старался. Голодал в общаге, мерз на картошке, по ночам в пекарне грузил хлеб. У них с моим мужем Женей о пекарне сохранились самые светлые воспоминания – после погрузки всем разрешалось взять свежий батон совершенно бесплатно и съесть его. Целый батон теплого белого хлеба!.. От наступавшей сытости они иногда засыпали на лавочке возле пекарни и опаздывали на первую пару, а первой была военная подготовка, опаздывать никак нельзя, под страхом исключения!

Васька окончил аспирантуру, уехал на стажировку, кажется, в Мюнхен или во Франкфурт, а оттуда до Австралии рукой подать. Валя, самая красивая девушка Привзвозного, работала, по-моему, в парикмахерской или в столовой – в общем, на каком-то хлебном месте, и уезжать в Австралию не хотела решительно. Васька ее долго уговаривал и уговорил, как до этого уговорил выйти за него – она тоже долго не соглашалась. Все же она самая красивая девушка в городе, да еще при хорошей работе, у нее всегда были колготки в сеточку, перламутровые тени, фиолетовая помада, острые лакированные каблучки и начес, а Васька что?! Васька ботаник и заморыш, худой, нескладный, в очках и кримпленовых коричневых брюках! Но – уговорил.

В Австралии, как все хорошо образованные и не ленивые русские, он очень быстро стал «номером один» в той области науки, которой занимался. Появились просторный и прохладный дом над океаном, пара машинок – одна для семьи, другая для удовольствия, – бассейн с голубой водой, лужайка с грилем, банковский счет с кругленькой суммой. Появились дети. Появились друзья – не только русские из диаспоры, но и австралийцы, что, как я понимаю, особенно важно для эмигрантов – когда «своими» признают не только свои по крови, но и свои по месту жительства.

Валя раза три наезжала в Москву, а один раз даже и в Привзвозный, и, как истинная австралийка, все недоумевала, как же мы здесь живем?! Мы мечемся как угорелые, все чего-то опасаемся, остерегаемся, куда-то мчимся. То радуемся, как безумные, то негодуем, как придурки; зарабатываем деньги в поте лица, тратим их не задумываясь за пять минут; выстаиваем в пробках по три часа, ездим на дачу за сто километров, чтобы утром опять вернуться в город; учим детей китайскому языку и кататься на горных лыжах, но не можем сдать ЕГЭ по русскому! Тут никакой австралиец не выдержит, спятит!

Васька там у себя в Австралии много работал – видимо, на общем фоне слишком много, неоправданно много! – и Валю это с годами стало раздражать. Все есть (см. абзац про материальные блага), чтобы «просто и мудро» жить, а он все несется на эту свою работу и там торчит! От дома над океаном до научного института, где Васька начальник, ехать аж двадцать пять минут, туда-обратно выходит пятьдесят, и это выброшенные из жизни сладостные минуты! Минуты, которые можно посвятить тому, чтобы жить эту жизнь, жить «просто и мудро», а он посвящает их езде на машине!.. Это ужасно, и с этим нужно покончить. Счет в банке таков, что хватит на всех до глубокой старости, включая старость детей. Кроме того, эта самая работа служит Ваське как бы прикрытием от жизни. Он – раз и смылся от нее, такой прекрасной, на работу и чем-то там занимается.

– Он и детей-то, по-моему, из бутылочки кормил всего раза три за все время, – жаловалась Валя, сердито недоумевая. Мой муж, по азиатской дикости своей, пытался сказать, что по большому счету дети все накормлены-одеты-обуты-гуляют-над-океаном исключительно благодаря Васькиным усилиям, но она не слушала, конечно.

Видимо, она «не слушала» очень активно – она в привзвозные времена была девушкой напористой, – и лет в сорок пять Васька с работы ушел.

– А что же он будет делать?! – ужаснулся Женька, узнав о таком повороте.

– Как что? Как будто делать нечего! Он будет просто жить. – «Мудро» она не добавила, ибо вряд ли знает эту цитату. – Он будет… Ну, вот кататься в волнах прибоя на доске.


Это раз. Плавать в бассейне с голубой водой – это два. Пойдет на теннисный матч в школу к младшему сыну – это три. Еще они слетают в Малибу, и там он тоже сможет покататься на доске в волнах прибоя. И на Бали слетают. Там он сможет немного покататься на доске в волнах. Та-ак. Еще в ресторан французской кухни съездят, это на побережье, оттуда потрясающий вид на океан и на катающихся на досках.

Васька изнемог очень быстро – за год, что ли. Он покатался на доске, сходил на матч, свозил супругу во все окрестные и дальние рестораны. Поплавал в бассейне с голубой водой. Все до единого соседи по пять раз посетили лужайку и отведали сосисок-гриль.

После чего Васька отпросился в Москву, навестить маму. В Москве он моментально нашел себе работу в научном институте, за какие-то жалкие копейки, гроши, хорошо хоть не за батон, который можно взять в конце рабочего дня. На работу он добирается иногда два часа, иногда три – мама как жила в Химках, так и живет, а Ленинградку как не могли отремонтировать, так по сию пору и не могут. Упиваясь сознанием собственной значимости, Васька принял приглашение на научную конференцию в Новосибирске и выступил там с докладом, а потом трое суток морочил нам голову подробными рассказами.

С Валей он развелся. Там, в Новосибе, встретилась ему какая-то такая же чокнутая. Они теперь вместе летают на конференции и добираются на работу по три часа – живут у Васькиной мамы.

Валя впала в тягостное, длинное, нескончаемое недоумение. Все же ведь было так прекрасно! Ничего, ничего не нужно было делать – просто жить! Коммунизм в рамках отдельно взятого дома с лужайкой над океаном был построен, рай готов, принимает желающих!..

…Почему он не пожелал? Почему не научился жить просто и мудро?


Лучше не бывает

В отпуске мы не были много лет, все не получалось у нас никак, ибо времени не было, денег не было… И в этом году тоже казалось, что, скорее всего, ничего не получится – в отделе кадров говорили, что не отпустят, ибо заявление надо заранее писать, а муж мой и по совместительству отец моих детей все сроки профукал, разумеется.

Не будет отпуска, не поедем в отпуск!.. Ну и ладно, ну и наплевать, мы уж привыкли без этого отпуска, подумаешь!.. Дети, перестаньте сопеть и отводить глаза, взбодритесь и немедленно подтвердите, что вам тоже наплевать, поедем или не поедем, что вы взрослые и умные, все понимаете!.. Да-а-а, тянули дети на разные голоса, сопя и отводя глаза, не поедем, ну и ладно. Младший, кажется, собирался зарыдать, а старший, напротив, усмехался горькой байроновской усмешкой.

…Сейчас кажется, что все это было не с нами.

И вдруг решилось – едем в Саратов!.. Там свадьба у детей друзей наших друзей. Наши друзья едут на свадьбу и приглашают нас с собой, и мы едем с ними!.. Ура, мы едем в Саратов! Кажется, дней на пять, а то и на все шесть – вечность! Дети немедленно стали прилежными мальчиками и надеждой и опорой семьи. Они немедленно помчались в магазин, приволокли по жаре ящик нарзана и распихали бутылки по полкам в холодильнике. После чего вытащили рюкзаки, осмотрели их со всех сторон – рюкзаки как рюкзаки, но осматривать их перед отпуском обязательно, это необходимо, – и заныли, что им нужны новые плавательные трусы, плавательные очки и плавательное еще что-то. Там, в Саратове, Волга-река, и они будут в ней плавать даже и во время свадьбы детей друзей наших друзей. На свадьбу им наплевать, а на Волгу нет!..

«Мам, а вторые джинсы брать, как ты думаешь?.. Мам, а полотенца повезем или нам там дадут?.. Мам, а что лучше – кеды или сандалии?..»

И жара, жара, и солнце вовсю, и жалюзи на окнах спущены, и свет от них полосатый, летний, горячий, и паркет там, где лежит полоска солнца, тоже горячий!..

«Мам, а ты корзину для пикника собирать будешь?..» Ну, чтоб жареная курица, картошка в мундире, яйца вкрутую, огурцы, помидоры и свежий черный хлеб. Выражается немедленная готовность бежать по жаре в магазин за хлебом и курицей – чтобы это уже все было как гарантия того, что мы едем. Выражается готовность доставать из кладовой корзину. Выражается готовность делать все, что угодно, лишь бы ничего не сорвалось и не отменилось.

И, конечно, все сорвалось и отменилось.

В самый последний-распоследний момент.

Я не смогла – важная встреча, не перенести, не подвинуть. Даже Женька кое-как договорился со всемогущим отделом кадров, и отпуск ему подписали, несмотря на то что все сроки он профукал! А я… всех подвела.

Нет, они понимают, что встреча важная. Нет, они знают, что такие встречи назначаются редко и мне она гораздо нужнее, чем человеку, который ее назначил. Нет, они стараются не огорчаться, но, черт побери, опять?! Тим, убери с лестницы свой рюкзак, чтобы он тут никому не мозолил глаза, и новые плавательные трусы убери тоже, кому они теперь нужны?!

День, когда друзья уехали без нас в Саратов, – окончательно и бесповоротно уехали они! – прошел плохо. Совсем плохо он прошел.

И тогда моя сестра Инка все придумала заново.

У меня уже не было ни сил, ни фантазии, ни веры. Я сдалась.

– Значит, так, – сказала Инка. – Полетим в Калининград, бывший Кенигсберг, на море.

В этом самом Кенигсберге прошла наша с Инкой «далекая юность», кажется, именно так принято говорить о юности, хотя мне и по сию пору кажется, что ничего она не далекая, а, напротив, близкая!.. В первый раз мы поехали туда в свадебное путешествие – молодожены, то есть мы тогда еще с молодым, а нынче уже старым мужем, Инка с подругой Надеждой, брат молодого (нынче старого), а там нас поджидали свекровь, еще какие-то родственники, соседи! Для молодых, то есть для нас, были куплены путевки в пансионат, откуда мы очень быстро смылись к свекрови: в пансионате нечего было есть и очень строго следили за нашей с молодым нравственностью. На ночь мы сдвигали две узенькие студенческие кроватки, чтобы было удобней не то чтоб резвиться, резвиться на них все равно было нельзя, но хотя бы как-то осязать друг друга, а утром являлась администраторша с проверкой, ругала нас на чем свет стоит и заставляла кроватки раздвигать. Мы пораздвигали дня три, а потом смылись. С тех пор дважды в год мы перлись в Калининград, и все время разными компаниями, а когда родился Мишка, то и с Мишкой, и с нашими родителями, и свекровь всех принимала, размещала и устраивала, варила картошку, жарила мясо, пекла клубничный рулет – я так и не научилась печь клубничный рулет, а свекровь умерла, и спросить теперь не у кого.

Полетим по очереди, распорядилась Инка. Сначала мы, а вы сидите с нашими собаками, а потом вы, а мы возвращаемся к собакам. И там у нас будет один общий день – когда вы прилетите, а мы еще не улетим, собаки как-нибудь денек перебьются. По срокам все получается, если тут, в Москве, что-нибудь случится, всегда можно быстро вернуться, лететь всего ничего.

Я объявила детям, что мы вроде бы летим в Калининград. Там прекрасно, там море, там дуют прохладные и плотные ветры, там белый песок и зеленые волны до горизонта. А вдоль горизонта идет сторожевой корабль!..


Дети не поверили ни единому слову. На море, да еще всей компанией?!

Дети сказали, что это просто смешно, море какое-то!.. Муж сказал, что второго такого удара отдел кадров не переживет – один раз еще туда-сюда, но переносить?! Я сказала, что это наш последний шанс.

…Никто не верил. Мы вяло делали вид, что на самом деле летим в отпуск, и даже вяло обсуждали, куда именно там пойдем и что именно станем там делать. Купленные билеты никого ни в чем не убеждали. Мало ли что – билеты! Их сейчас так же просто сдать, как и купить.

Жара разгоралась. Сосны на участке наливались прозрачным янтарным светом, пахло смолой и цветами – сестра поручила мне не только собак, но и цветы, я честно их поливала. Когда же мы будем собираться, недоумевала я. Да чего там собирать, отвечали дети и муж, они не верили, что придется собираться. Они точно знали, что все опять сорвется и отменится!..

Сейчас кажется, что это было не с нами.

Утром в день отъезда мы с Женькой нервничали, как институтки перед попечителем, – оба. Чемодан с откинутой крышкой стоял на кровати, в нем одиноко белели чьи-то одинокие трусы, а больше ничего там не было. Дети слонялись туда-сюда. Они вытаскивали рюкзаки, осматривали их и пихали обратно в кладовую. Сынок, собери вещи!.. Я еще успею, мам, отстань.

Мы старались не смотреть друг на друга, нам было отчего-то страшно, вот до чего мы дошли. И в этот момент… Нет, ничего такого ужасного не случилось. В этот момент принесли счета за квартиру и электричество. Мы как будто только этого и ждали – оба. Мы вцепились в счета и стали всласть, от души, во все горло ругаться. Мы так не ругались тыщу лет или никогда не ругались. Мы поносили правительство, инфляцию, курс доллара и японской иены – и друг друга. Ты что, хочешь прямо сейчас мчаться в кассу и платить?! Нам через два часа выезжать, денег у нас в обрез, может, потом заплатим?! Это ты со своей вечной безалаберностью, а я так не привык! Нужно сейчас, и немедленно! Да, но деньги!.. Что деньги?! Ты хочешь, чтоб нас выселили или свет отключили?! Мы уедем, да еще так надолго, на целую неделю, не заплатив?! Ты уже вообще ничего не соображаешь, витаешь в своих писательских облаках, живешь придуманной жизнью, а здесь все гораздо проще и прозаичней, дорогая!.. Да, но деньги!.. Что деньги?!

Пришли дети и уставились на нас в каком-то недоверчивом изумлении. Мы ругались. Дети переглянулись и очень быстро, как белки, помчались, вытащили рюкзаки, сложили вещи и вынесли их к порогу. Папа, хлопнув дверью и на ходу пересчитывая купюры, ушел в сберкассу. Я добавила к трусам в чемодане еще купальник и свитер.

Женька явился через двадцать минут и хмуро сказал, что дело сделано, нас не выселят и свет не отключат. И добавил в чемодан бритвенный прибор и джинсы.

Позвонила сестра и спросила, достаточно ли мы веселимся и ликуем по поводу предстоящего отпуска. О да. Веселится и ликует весь народ.

Так мы и не верили ни во что, пока не увидели море – огромное, зеленое, холодное море до горизонта. Вдоль горизонта шел сторожевик.

– Неужели мы в отпуске? – спросил мой муж.

Дети, закатав штаны, полезли в буруны и скакали там по-павианьи.

И тут мы тоже стали скакать и обниматься. Мы обнимались и скакали, не обращая внимания на людей, которые смотрели на нас странно.
Мы были на море и точно знали, что все это происходит с нами, сейчас, сию минуту! Мы скакали, хохотали и вывалялись в холодном песке.


Мы решили, что в ноябре опять поедем на море. Какая разница когда – летом или осенью, лишь бы поехать и лишь бы всем вместе.

Святочный рассказ

Наташка всегда была особенно несчастна. Всем как-то счастья недоставало, но ей – совсем. Родители развелись, когда ей было лет двенадцать, наверное. Папаша, человек на людях тихий и интеллигентный, приходил с работы домой, немедленно напивался и превращался в скота и садиста, но тихого такого садиста, чтоб не узнали соседи. Наташку и ее сестру он мучил и тиранил, оскорблял и унижал, и маму мучил и унижал. Они – все трое – никогда никому и ни в чем не признавались, берегли честь семьи и папаши. Нет, мы видели, что девочки все время чем-то удручены, как задавлены гирей, тихие какие-то, не смеются, не визжат, не шушукаются, а только молчат и читают. Какие-то странности мы тоже замечали – вроде ожогов или оторванных манжет, затем наспех пришитых, – но, разумеется, не придавали этому значения. Мало ли что! Девочки из хороших семей и должны постоянно читать и ходить на музыку, а не глупо хихикать во дворе с подружками или, еще хуже, с кавалерами!.. А манжеты, может, сами оторвались.

Мама Наташки преподавала в университете русскую историю, и, видимо, из истории и литературы ей было известно, что «долюшка русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать», и терпела долго. Но все же развелась.

Развод получился аховый – съезжать папаше было некуда и незачем, и он остался в квартире. Отныне одна комната в хрущевке принадлежала маме и девочкам, а другая – папаше. Кухня, стало быть, общая, коридор и «санузел совмещенный» тоже в коммунальном пользовании. Тихий садист папаша по поводу развода не слишком переживал. Он ходил на работу, приходил, напивался, и все продолжалось точно так же, как было. Потом он стал приводить на свою законную жилплощадь малознакомых друзей и подруг, подобранных по дороге с работы, и жизнь девчонок окончательно превратилась в долгую дорогу в ад.

Наташка неистово училась. Она понимала, что если кому и удастся спасти сестру и маму, то только ей. Мама к тому времени совсем расклеилась, стала подолгу болеть, пропускать работу. Болела она в сквере на лавочке, потому что дома веселились бывший супруг-садист и его малознакомые друзья. У нее не осталось сил бороться, у мамы. Не осталось сил ни на что. У нее и желаний никаких не осталось! Единственное, чего ей до сих пор хотелось, – иногда и даже довольно часто она рассказывала об этом Наташке и ее сестре, – это большой белый зонт.

Большой белый зонт – очень глупая и ненужная вещь. Куда его денешь, куда с ним пойдешь, если с небес льется вовсе не хрустальная дождевая вода, а грязь и копоть! Как можно купить себе белый зонт – на один дождь, на один раз?


Да и в транспорте его сломают моментально! Наташка, ее сестра и мама живут так, что в метро нужно садиться на конечной станции. Кто не садился в утреннее московское метро на конечной станции, тот никогда не поймет, а кто садился, тот знает, о чем идет речь и без моих объяснений. И куда тут белый зонт?..

Наташка неистово училась в институте востоковедения. Поступить туда невозможно, учиться тоже невозможно, но она поступила и училась – изо всех сил! В таких институтах существует жесткая схема распределения языков и вообще дисциплин. Абитуриент поступает просто в институт, а там уже профессорско-преподавательский состав распределяет, кто какой язык будет учить. Кому-то достаются вожделенные японский и китайский – на специалистов с этими языками, по слухам, всегда есть спрос, кому-то – фарси, маратхи, идиш или фула. Наташке достался азербайджанский.

Мама очень переживала. Пять лет в институте учить язык, чтобы потом делать… Что?.. Переводить в Федеральной миграционной службе заявления? Преподавать в школе для иностранных рабочих? Работать в пресс-службе выхинского рынка?

Мама очень переживала, болела на лавочке. Наташка неистово училась.

Институт она окончила с отличием и тут же получила предложение от какого-то крупного международного банка. Филиал в Баку, работать, соответственно, тоже нужно в Баку.

Вариантов не было никаких – оставаться в Москве никак нельзя, папаша почти допился до белой горячки, но все еще не окончательно. Неотложка увозила его, но лишь на время, и это время было самым лучшим в семье. Все отдыхали и блаженствовали на собственной пятиметровой кухне, а не на лавочке в сквере.

Наташку провожали, как когда-то в эмиграцию, – понимая, что вряд ли придется увидеться снова. То есть надежда есть, но она так призрачна, что на нее нечего рассчитывать. Ей дали с собой кипятильник, кастрюльку, небьющийся стакан, теплые носки, заварку, кофе, сушки, сухую колбасу, зимнее белье, термос и газовый баллончик для самообороны.

Был бы пистолет или автомат – тоже положили бы!

Так что в Баку она прибыла во всеоружии.

Просторный и прекрасный белый город, полный солнца и прозрачного света, стекающего с гор, поверг ее в шок и оцепенение. В аэропорт за ней пришла машина с флагом РФ – из посольства.

– Ай, что такая грустная? – сказал ей пожилой шофер-азербайджанец. – Ты же в Баку, лучшем городе на земле! Возвеселись!

Наташка не то что «возвеселиться» – выйти из комы никак не могла! Из высоких окон ее апартаментов были видны узорчатый шпиль минарета, гранатовые деревья в саду и желтая стена Старого города. Работала она в стеклянном небоскребе, обращенном к морю. По морю ходили большие важные корабли.

Здесь все было как-то по-другому, не так, как виделось из Москвы, здесь было просторно, чисто и по-южному беззаботно. Восточные мужчины оказались сдержанными и деликатными, женщины – приветливыми и заботливыми.

Но это было только начало.

Примерно через год за ней стал ухаживать местный бизнесмен средней руки. Он как-то зашел к приятелю, Наташкиному начальнику, увидел Наташку и пригласил ее на концерт в филармонию. Она отказалась, конечно. Он зашел через неделю с сестрой Лейлой, веселой, лукавой и очень хорошенькой, и они вдвоем пригласили Наташку на праздник журнала «Баку». Наташка согласилась и пошла. Праздник проходил в Старом городе, в саду, где журчал арык и росли старые карагачи, и официант Ганифа угощал Наташку чаем с чабрецом, который собственноручно собирает в горах его бабушка, и вареньем из белой черешни.

После праздника кавалер и его сестра проводили Наташку до ее апартаментов, и всем троим было очень весело, и брат с сестрой рассказывали про свою бабушку, которая страсть как любит играть в карты и приучила детей, и до сих пор бабушка с внуками играют по секрету от родителей, университетских преподавателей, которые такого глупого развлечения не одобряют.

Примерно на третьем свидании Наташка поняла, что все пропало. Она влюбится в этого парня – или уже влюбилась! – и никакие ее прежние мучения с папашей-садистом, с вечно болеющей мамой, с пропадающей младшей сестрой не сравнятся с этими будущими, предстоящими мучениями! Он никогда на ней не женится – это очевидно. Они из разных культур, разных миров. Они разной веры, в конце концов! Она никогда не переедет в Баку навсегда, потому что не бросит маму в малогабаритной квартире общего пользования на окраине Москвы. Она и поехала только для того, чтобы заработать денег и наконец-то всех спасти!

И тогда она решила бежать. Она поняла, что это будет единственно правильное решение. Приятель-начальник ни о чем не знал, она подписала увольнение у высшего руководства, собралась за полдня и улетела.

…В Москву! В Москву!

Она прилетела в ноябрь, снег, дождь, слякоть и маету. Она прилетела на конечную станцию метро, где никак нельзя сесть в поезд. Гранатовые сады, хрустальные окна на море и белые корабли, веселый парень, его сестра и университетские родители остались за семью горами – навсегда. Она немедленно угодила в институт нервных болезней и выписалась из него только под Новый год, без всяких, даже призрачных надежд.

На Новый год он приехал за ней из Баку. Позвонили в дверь, Наташка пошла открывать, уверенная, что за дверью папашины знакомые друзья, а оказалось – он. С корзиной гранатов и букетом бакинских роз.

Он долго искал ее адрес и нашел, только догадавшись обратиться в посольство. У подъезда стояла машина с флагом Азербайджана.

К этим праздникам Наташка прислала нам фотографию, где они все хохочут под раскидистым карагачем, вся безбрежная азербайджанская семья – бабушка на первом плане. В руках у Наташкиной мамы огромный белый зонт, совершенно неуместный на южном солнце.


Большой праздник 12 апреля

Каждый год наша семья отмечает 12 апреля. Это день моей мамы, которая всю жизнь проработала «на космос». Нет, она не занимала пост генерального конструктора и не была знаменитым двигателистом. Она работала инженером, самым обыкновенным инженером, но – «на космос»!

Каждый год 12 апреля они с папой вспоминают, как он провожал ее «на полигон», так тогда называли космодром Байконур,


а борт военный, сплошь люди в погонах, «представители заказчика», как тогда называли сотрудников Министерства обороны, а на дворе ночь, а двигатели воют, а сидеть в «транспортнике» – транспортном самолете – нужно на длинных деревянных лавках, недолго, часа четыре с половиной, может, и неизвестно еще, будет «болтанка» или нет, а из всех «удобств» – одно ведро в закутке рядом с пилотами.

И год 1965-й, и маме моей 26 лет, и она такая хорошенькая, кудрявая, застенчивая, что за ней с места в карьер начинают ухаживать все «представители заказчика», а тут папа, он же ее провожает! И все знают, что планируется «старт», но делают вид, что не знают!.. Гриф «два Семена», «сс» – «совершенно секретно».

Почему-то особое отношение к этому дню и к маминому участию в освоении космоса у Женьки, моего мужа. Зять поздравляет тещу изо всех сил, по-моему, несколько раз букеты даже из командировок присылал, не знаю, как ему это удавалось. Мне, к примеру, никогда не присылал!

…Тем солнечным и прекрасным апрельским утром я проснулась очень озабоченная. Что-то с вечера я планировала, придумывала, и очень важно все это было осуществить! Деловая до невозможности, да еще в дурном настроении, я вышла из спальни и обнаружила, что муж мой куда-то собирается, уже одетый стоит.

Позвольте, что такое?! Мы же с вечера решили, что нам нужно… Мы же всю неделю планировали, что заедем… Мы же вчера договорились, что сразу, как встанем…

Тут выяснилось самое страшное – кофе он уже выпил, и я теперь должна пить этот самый кофе одна!.. Да ну тебя к шутам! И зачем ты нацепил этот ботинок – муж мыкался в прихожей в одном ботинке. Ты вчера гулял с собакой, на ботинках теперь по пуду грязи, посмотри, что на полу! Мне опять все это мыть?! Я устала за всеми вами бесконечно все мыть, мойте сами! Снимай эти башмаки и надевай другие!

Он снял эти и надел другие. Ни слова не говоря.

По сценарию, он уже не должен никуда ехать, мы же ссоримся, он теперь должен сначала меня утешить, а уж потом ехать, но он уехал.

Так и не сказав куда.

Злая, как мегера, я послонялась по дому. Никого нет. Дети кто в школе, кто по своим делам. Кофе со мной пить некому. Плитка под дверью напоминает вход в коровник, и стоит одинокий ботинок с пудом засохшей глины по периметру.

Я притащила ведро и стала мыть ботинок. Один.

Тут позвонила мне мама. Я держала телефон плечом, руки у меня были мокрые и в глине.

– Танюш, – весело сказала в телефоне мама, – ну какой у меня праздник! Вот тебе спасибо!

Я мрачно осведомилась, за что мне спасибо.

– Как?! За поздравления! Приехал Женя, привез мне такой роскошный букет тюльпанов и передал от тебя поздравления!

Я уронила ботинок в ведро.

– Спасибо вам обоим! – продолжала ликовать мама. – Как я люблю День космонавтики.

Ну конечно! Сегодня же 12 апреля! Как это я забыла, дура?..

Камушки на воде

– Вас никогда не обижали мужчины, – сказали мне две дамы на пляже. – Вот поэтому вы и пишете про них всякие благоглупости! Благородные они у вас все, замечательные. Просто у вас опыта никакого нет!

Надо сказать, что муж мой в некотором отдалении делал стойку на руках – чтобы поразить мое воображение, – и дамы немного мешали мне поражаться и считать вслух, сколько еще простоит.

Заранее было уговорено, что стоять он будет на время, и я утверждала, что больше пяти секунд – ни за что, а он возражал, что даже десять для него – раз плюнуть.

Дамы некоторое время совещались, и я видела, что они совещаются, подойти или не подходить, а когда он встал на голову, все же решились.

В связи с дамами стойка на руках утратила всякий смысл, и муж плюхнулся задницей на песок, отряхнул ладони и стал кидать камушки в лохматую воду, от которой тянуло ледяным балтийским ветром.

– Вы просто не знаете мужчин, – продолжали дамы с надеждой. Им хотелось, чтобы я их разубедила. – А они все… подлецы и негодяи.

– Садитесь, – предложила я им и подвинулась. У нас был с собой туристский коврик. В Прибалтике в мае месяце на песке не посидишь, холодно.

Дамы потоптались, потом чинно уселись, и мы стали смотреть в море.

Разговаривать о том, что все мужики – сволочи, мне не хотелось. Мне хотелось смотреть в море, а еще лучше – кидать камушки.

…Не знаю. Не знаю.

Конечно, меня обижали мужчины, а как же иначе!..

Папа обижал часто, не понимая, что обижает. В детстве наказывал не по делу, в отрочестве подозревал в разных грехах, которых я отродясь не совершала. Кавалеры обижали. На каких-то танцах, помнится, кавалер бегал от меня. Я вознамерилась пригласить его на «белый танец». Он в ужасе убежал, а я побежала за ним, представляете?

Другой кавалер, в которого я была сильно влюблена, так обидел, что я моментально вышла замуж за Женьку – назло кавалеру.


Обижали начальники, особенно один старался. Он сказал мне, когда увольнял: «Вы меня раздражаете!» И я очень страдала, ужасно просто.

Очевидно, дамы имели в виду совсем не это или не совсем это.

Очевидно, дамы имели в виду такие страдания, от которых жить невозможно и хочется перестать жить. Не перестать страдать, а перестать жить.

Жить мне хотелось всегда, это правда.