– Моя группа только выявляет экстрасенсов, дальше с ними работают специалисты другого профиля.
– Какого? Что они с ними делают? Экспериментируют? Ставят на них опыты?
Максим улыбнулся:
– Как правило, с сильными экстрасенсами работают научно-исследовательские институты, но никаких опытов, конечно же, не проводят. - Максим отвёл глаза, так как не был уверен в своих утверждениях. - Ещё я знаю, что многие соглашаются участвовать в военных программах или же работают в качестве прогнозистов. Иногда - целителей.
– Что будет с отцом?
– Я не знаю.
Марина сдвинула брови, и Разин торопливо добавил:
– Но я постараюсь сделать всё, чтобы с ним обращались по-человечески. И вообще буду рядом.
Девушка зажмурилась, помотала головой:
– Бедный папа… он часто говорит, что у него внутри постоянно идёт дождь, и это правда. А как ему помочь, я не знаю.
– Мне жаль, - пробормотал Максим, вспоминая последний конфликт с Гольцовым в ресторане, когда тот вдруг словно проснулся и начал действовать как вполне грамотный рукопашник.
– Да я тебя не виню, - грустно улыбнулась она. - Ты делаешь своё дело. Только обещай мне…
– Я же сказал…
– Обещай мне не обижать отца и держать меня в курсе.
– Хорошо.
– Мне пора на урок. - Марина быстро пошла прочь, но вдруг вернулась - он так и остался стоять, опустив голову, - поцеловала его в подбородок и снова заторопилась к дверям гимназии. Убежала.
– Ну и влипли мы с тобой, майор, - проговорил Максим меланхолически, совершенно не представляя, что теперь будет.
В четыре с минутами группа погрузилась в разинскую «Хёндэ» и направилась в сторону Выхина. Через час, несмотря на пробки, выехали на Каширское шоссе. Ещё через час миновали пост ГАИ на въезде в Жуковский и выгрузились во дворе дома Гольцова, знакомом до мельчайших деталей.
Ни серой «клюквы» с трупами пассажиров, ни белой «Калины» здесь, естественно, не обнаружилось. А у Максима появилось ощущение, что приехали они напрасно. Дом казался пустым. Его окна равнодушно смотрели на двор и на улицу, совершенно не интересуясь, что происходит в мире.
– Подождём? - спросил Кузьмич. - Ещё семи нет, клиент с работы обычно позже приходит.
Максим подумал:
– Поехали к институту. Чует моё сердце, нет его в городе.
– Ты случайно не в ясновидцы записался, командир? - хмыкнул Писатель.
Вместо ответа Максим развернул машину и поехал к месту работы Гольцова.
Рабочий день закончился, из института начали выходить сотрудники, но Арсения Васильевича среди них
не было.
– Зайди-ка, узнай, здесь он или нет, - приказал Максим Райхману.
Капитан ушёл и через десять минут вернулся озабоченный:
– Нет его, в отпуске. Чекисты переглянулись.
Максим кивнул сам себе, словно и не ожидал услышать ничего другого:
– Поехали к нему домой.
Вернулись на знакомый двор, поднялись на третий этаж, позвонили. Никто не подошёл к двери и не спросил: кто там?
– Ситуация! - поскрёб в макушке Кузьмич. - И где мы будем его искать? Он же мог запросто уехать куда угодно, в том числе на юг, отдыхать.
– Гольцов, по слухам, не любитель морского отдыха, - возразил Штирлиц. - Он мог поехать к дочери.
– В Москве его нет, - покачал головой Максим.
– Тогда к сыну или же к родственникам в деревню, на родину. Он родился и вырос в Родомле, в шестидесяти километрах от Мурома. Мне кажется, искать его надо там.
– У нас есть телефоны его сотрудников, - напомнил Писатель. - Давайте позвоним и узнаем.
– Не легче ли зайти к соседям? К нему постоянно ходит сосед, этот вечно недовольный дятел, бывший полковник.
– Что ты ему скажешь?
– Представлюсь личным врачом.
– Шутник, - одарил Максим Кузьмича скептическим взглядом. - У тебя на фейсе написано, какой ты врач. Я сам пойду, ждите в машине.
Открыл ему седоголовый, с залысинами, крепкий пожилой человек. Это и был сосед Гольцова, полковник в отставке Держанский. Взгляд его был настолько подозрителен и профессионально изучающ, что Максим отказался от предложения Кузьмича. Достал удостоверение офицера ФСБ.
– Добрый день. Майор Разин. Разрешите задать вопрос?
– Разрешите посмотреть?
Максим протянул красную книжечку. Держанский повертел её в пальцах, вернул:
– Чем обязан?
– В принципе, мы имеем интерес не к вам лично, а к вашему соседу. Естественно, этот разговор между нами.
– Служба интересуется Арсением? Что он натворил?.
– Он-то как раз чист и непорочен, - улыбнулся Максим, - как слеза Аллаха. Но им интересуются нехорошие люди, которых нам хотелось бы… э-э, послушать.
– Понимаю. Никогда бы не подумал, что Арсением заинтересовался криминал. Человек он тихий, скромный, библиофил, много читает. Хотя в последнее время он какой-то странный, задумчивый… Так что от меня надо, майор?
– Не подскажете, где его можно отыскать? На работе нас заверили, что он в отпуске.
Полковник поскрёб щетину на подбородке:
– Арсений вроде бы собирался к сыну в Муром, помочь ему хотел с ремонтом квартиры. А поехал ли - не ведаю.
– Дома его нет.
– Значит, уехал. Мог и к дочери заскочить, в столице она живёт, в гимназии работает.
Максим хотел признаться, что знает об этом, но передумал:
– Спасибо, Феликс Константинович.
Брови полковника прыгнули на лоб.
– Вы и меня знаете?
– Служба такая. Не подскажете адрес сына Гольцова в Муроме?
– По-моему, он живёт где-то на Московской улице, в старинной трёхэтажке, Арсений мне говорил. А номер дома не помню. Ну, для вас не проблема добыть нужный адресок, майор.
– Разумеется. Ещё раз прошу извинить. До свидания. - Максим коснулся пальцем лба, сбежал по лестнице вниз, провожаемый взглядом полковника в отставке.
– Ну? - встретил его вопросом Кузьмич.
– Баранки гну! - ответил Максим в том же тоне. - В Муром укатил наш клиент, к сыну.
– Едем туда?
– Куда же ещё? У нас есть адрес сына Гольцова?
– Должен быть. - Штирлиц раскрыл ноутбук, покопался в папке оперативных сведений. - Вот: Гольцов Кирилл, двадцать пять лет, город Муром, улица Московская, дом шесть, квартира пять, второй этаж.
– Поехали.
– Лучше всего ехать через Владимир.
– Я знаю.
Максим сел за руль своей «революционной» «Хёндэ», способной развивать скорость в двести пятьдесят километров в час, и вывел её со двора гольцовского дома.
До МКАД домчались за полчаса, свернули на Кольцевую, а с неё - на Горьковскую трассу. Несмотря на конец рабочего дня, машин из Москвы выезжало мало, поэтому Максим гнал по-серьёзному, не обращая внимания на посты автоинспекции. Один пост их пропустил, возле Орехово-Зуево, инспектор просто не успел махнуть жезлом, на втором их попытались остановить - у въезда во Владимир, но гнаться за машиной не стали. Возможно, посчитали, что так нагло могут ездить только свои. Или откровенные бандиты.
В Муром «Хёндэ» въехала в начавшихся сумерках, преодолев в общей сложности четыреста километров за четыре часа.
В летописях Муром - Максим читал об этом - впервые упоминался под восемьсот шестьдесят вторым годом как поселение племени «мурома». Уже в те времена он был крупным центром торговли с волжскими булгарами, купцами из черноморской Тавриды и смуглолицыми гостями с далёкого Востока. Археологи часто находили на муромской земле арабские монеты восьмого века и изделия греческих мастеров.
Правили Муромом киевские князья - сын Владимира Святославовича Глеб, черниговские - Олег Святославич, московские - сын Владимира Мономаха Изяслав, и многие другие. Глеба муромцы сначала не пустили в город, узнав, что он собирается обратить их в христианскую веру. Поняв, что их «одолети невозможно», Глеб распорядился построить для себя укреплённое подворье на холме и возвёл там небольшую деревянную церковь Спаса. Впоследствии на этом месте возник старейший в Муроме Спасский мужской монастырь. Но и после крещения Руси символ креста практически отсутствовал в философской концепции градостроительства Мурома. Лишь одна узорчатая четырёхконечная фигура Троицкого собора отдалённо ассоциируется с крестом, но и она в смысловом контексте с другими изображениями читается иначе - как символ устойчивости мира: четыре стороны света, четыре времени года, четыре периода суток, четыре поры человеческой жизни.
Во времена татаро-монгольского нашествия (по другим источникам - обычных междоусобных войн) двенадцатого-тринадцатого веков деревянный Муром сгорел дотла. Но вновь был отстроен в четырнадцатом веке князем Юрием Ярославичем. И хотя много раз после этого город разрушали, грабили, жгли, он выстоял, оставаясь деревянным до шестнадцатого века. Даже кремль Муромский был деревянным. Потом начали строить каменные храмы: муромский мужской монастырь Благовещения, женский Троицкий, церковь Николы Набережного, дома местной знати - купцов Зворыкина, Черкасова, Коровина, Болховитинова, графа Шуйского, князей Веневитинова и Пожарского.
В девятнадцатом веке Муром настолько прославился изделиями из теста, что в его герб поместили три калача. К началу двадцать первого века эта слава несколько подувяла, однако пирожные, торты и булочки с маком здесь по-прежнему были хороши, в чём и убедились приезжие, попив чаю в первом же кафе в центре города.
Отметили они и своеобразный контраст городского облика. Чистый, красивый, ухоженный центр Мурома бурлил оживлённой деловой жизнью, запруженный потоками машин, но стоило углубиться в прибрежные слободские переулки, и со всех сторон к тебе подступает тишина. Кругом деревянные дома с резными подзорами и ставнями, каменные старинные особнячки под ещё по-весеннему негустыми кронами деревьев, скрипящие калитки осевших ворот, высокие лестницы с шаткими ступенями, спускающиеся с откосов берега к Оке среди намечающихся зарослей лопухов и крапивы. Словно оживают страницы какой-то давно прочитанной в детстве книги, оставившей в душе смутные, но тёплые воспоминания.
Максим с трудом отвлёкся от созерцания улицы. Насколько помнилось, на него всегда влияли старинные русские городки типа Ярославля, Почепа, Новгорода, Мурома, сохранившие запах старины.
Нашли улицу Московскую и дом номер шесть.
Стемнело, однако благодаря вспыхнувшим фонарям дом был виден хорошо, трёхэтажный, похожий на особняк средней руки, с вывеской «Продукты» на фасаде - на первом этаже располагался магазин - и рекламой фильма «Дневной позор» на крыше.
– Иван Дрожжевич, - сказал Максим. - И Герман.
Шаман и Штирлиц вылезли из машины, скрылись за углом дома.
– А если его и здесь нет? - подал голос Кузьмич.
– Поедем в деревню, - сухо сказал Максим.
Помолчали.
– Можно, я тоже схожу, разомнусь? - не унимался Кузьмич.
– Сиди!
– Смотрите-ка, - показал пальцем в небо Писатель. - Птицы в шар собрались!
Максим выглянул из машины.
Действительно, над домом крутился ажурный птичий шар, из которого по одной и парами вылетали вороны, воробьи, трясогузки и снова возвращались в стаю.
– Я такое явление в Жуковском видел, - не особенно удивился Кузьмич, - когда мы за клиентом топали. Интересно, что их заставляет собираться в шар, какая сила? Или инстинкт?
– Это ты у них спроси.
К машине подошли Шаман и Штирлиц.
– Утверждать не берусь, но похоже клиент здесь, - доложил капитан. - В квартире разговаривают двое мужиков, я послушал сквозь дверь. Да и Иван Дрожжевич согласен с этим.
Все выжидательно посмотрели на Максима.
– Как стемнеет, будем брать, - вспомнил Писатель с улыбкой знаменитую фразу из фильма «Джентльмены удачи». - Будем ждать?
– Нет смысла ждать, - мотнул головой Максим. - Надо убедиться, что Гольцов здесь. Успеем ещё… - Максим не закончил.
К дому медленно подкатила серая «Лада-семидесятка». И хотя номер у неё был местный, муромский, совпадение показалось удивительным. Точно такая же серая «клюква» принадлежала топтунам, следившим за Гольцовым в Жуковском.
– Командир, - тихо произнёс Шаман.
– Вижу, - сквозь зубы ответил Максим. - Ты ду маешь, это…
– Я чую!
Максим достал «Беркут», включил. Стрелка прибора пошла вбок, не зашкалила, но и этого было достаточно, чтобы сделать вывод: неподалёку появился источник торсионного излучения.
– Работаем! Вариант «СНГ».
Никто не попросил расшифровки варианта, все и так знали, что СНГ означает «снег на голову».
Из серой «семидесятки» выбрались двое мужчин, одетые в потрёпанные куртки и мятые штаны. Один был небрит, что служило признаком некоего класса, славящегося отсутствием общей культуры. Второй, низкорослый, с руками до колен, широкий, ощутимо мощный, имел небольшую головку, несоразмерную с шириной плеч, на которую была натянута вязаная шапочка. Оба скрылись за углом дома.
– Никто… - вполголоса проговорил Писатель.
– Что? - не понял Максим.
– Помните того задохлика в бейсболке, которого мы допрашивали в Жуковском? Он говорил, что они - никто. Эти с виду тоже никто и ниоткуда. Таких можно навербовать мешок.
– Или закодировать.
– Вот-вот.
– За ними! - коротко приказал Максим.
Кузьмич и Писатель вылезли из кабины, обошли дом, исчезли. Следом двинулись Шаман и Штирлиц. Последним вышел Максим, придвинул к губам усик рации:
– Не спугните.
– Обижаешь, начальник, - прилетел укоризненный ответ Кузьмича.
Мельком глянув на «семидесятку», внутри которой остался только водитель, Максим последовал за подчинёнными. Он был почти уверен, что пассажиры «семидесятки» приехали сюда неспроста, их интересовал Гольцов.
Во дворе дома его ждал Шаман:
– Они вошли в подъезд. И они вооружены, я чую.
– Жди здесь, Иван Дрожжевич, последи за водителем.
Максим вошёл в подъезд. Дверь здесь хотя и имела домофонное устройство, но была открыта настежь. На лестнице показался Штирлиц, махнул рукой, приглашая подняться.
На маленькой лестничной площадке у двери с медным номером «5» замерли члены группы.
– Они вошли сюда, - почти беззвучно сказал Кузьмич. - То ли имели ключи, то ли отмычку.
– Надо бы… - начал Писатель.
Из-за двери раздались громкие мужские голоса, шум, возня, удар, крики и вслед за ними два негромких выстрела.
Максим толкнул дверь от себя - незаперта - и прыгнул в проём.
Маленький тесный коридорчик, дверь в туалет, дверь в ванную комнату, дверь на кухню. Гостиная. Тело молодого человека в футболке и спортивных штанах на ковре. На диване Гольцов без кровинки в лице, держится за грудь, сквозь пальцы стекает на майку кровь. Напротив двое: гориллообразный мужик с маленькой головой, в руке бутылка вина, и высокий парень с небритой физиономией, в руке пистолет. Оба оглянулись на стук шагов, в глазах - шалая муть, удивление, угроза и ни капли страха.
– Руки! - приглушённо рявкнул Максим.
Небритый поднял пистолет. Максим выстрелил.
Пуля попала парню в плечо, отбросила его к окну. Он тоже успел выстрелить, но попал в книжный шкаф.
– Лечь! - прорычал Максим. - Руки за голову!
За его спиной показались Кузьмич, Штирлиц и Писатель.
Налётчики перевели взгляды на них - в глазах опять-таки ни грамма страха, сосредоточенная жажда дела плюс искра безумия, - переглянулись. Низко рослый микроцефал сунул руку за пазуху. Максим выстрелил ещё раз.
Пуля чиркнула здоровяка по шее, он хрюкнул, хватаясь за царапину, затем вдруг метнулся к окну и прыгнул в него всем телом.
Удар, грохот ломающейся рамы и разлетающегося стекла!
Напарник мужика бросился было за ним, но Максим подставил ногу, и парень врезался головой в подоконник, упал на пол.
– За ним! - скомандовал Максим.
Кузьмич тенью сиганул в окно.
Штирлиц сунулся следом, но прыгать не стал, метнулся к выходу из квартиры.
– Ранены? - подошёл к Гольцову Максим. - Две пули? Одна? Стреляли дважды.
Гольцов покачал головой, криво улыбнулся:
– Одна… сын…
– Живой, - разогнулся Писатель, - и даже не раненый. Его просто ударили бутылкой по башке.
– Вызывай «Скорую»!
– Есть!
Максим включил рацию:
– Иван Дрожжевич, зайди.
– «Семидесятка» уехала…
– Хрен с ней! Гольцов ранен!
– Иду.
– Как вы себя чувствуете? - подсел Максим к раненому на корточки.
– Сын… - снова прошептал Арсений Васильевич. - Кирилл…
– С ним всё будет в порядке, он не ранен, очухается. Кто это был? Ваши знакомые? Вы их узнали?
– Нет…
– Плохо. Я не смогу защищать вас всё время, если не буду знать причин слежки и нападений.
– Потом… поговорим… - Из уголка рта Гольцова вытекла струйка крови, он слабел на глазах. - Помогите… сыну…
В гостиную вбежал Шаман, нагнулся над раненым, положил ему руку на лоб:
– Там соседи в коридоре, беспокоятся.
– Гена, успокой соседей.
Максим встал:
– Где «Скорая»?
– Уже едет, - доложил из-за двери Писатель. - Милицию вызывать?
– Не надо, только увеличим переполох. - Кузьмич, Герман, где вы?
– Возвращаемся, - отозвался лейтенант. - Ушли, суки, как сквозь землю провалились! Наверное, местные, хорошо ориентируются в здешних буераках. Что у нас?
Максим не ответил, нетерпеливо обошёл колдующего над пациентом Шамана:
– Ну?
– Кровь я остановил, - сказал Шаман, - но пуля задела лёгкое, его надо срочно в реанимацию.
– Подними парня.
Итигилов вытер окровавленные пальцы платком, склонился над сыном Гольцова, но тот уже заворочался, приходя в себя, сел, держась за голову. Парень был как две капли воды похож на отца, только залысины у него были больше, несмотря на молодые годы. Глаза его расширились: он увидел лежащего на диване отца с кровавым пятном на груди:
– Папа!
– Спокойно, молодой человек, - остановил Кирилла Шаман. - Его нельзя шевелить.
– Он жив?!
– Жив, слегка осоловел.
Послышался пронзительный вой приближающейся «Скорой помощи». Через минуту в квартиру ввалились Кузьмич, Штирлиц и двое врачей в белых халатах, мужчина и женщина. Одного взгляда на пациента врачу оказалось достаточно.
– Носилки! - бросил он женщине, очевидно, медсестре, перевёл взгляд на Шамана, приняв его за старшего. - Помогите ей.
Женщина, Шаман и Писатель вышли, но тут же вернулись со средством переноски тяжелобольных. Гольцова аккуратно уложили на носилки, снесли вниз, поместили в кабину «рафика» с красными крестами на бортах.
Сын Гольцова сунулся было туда же, но Максим ос тановил его:
– Отцу ты сейчас не поможешь, а дома окно выби то. Займись ремонтом.
– Но папа…
– Дай телефон, мы позвоним и сообщим, куда его положат.
Кирилл поколебался немного, морщась, бледный и растерянный, махнул рукой:
– Ладно, вы правы… записывайте телефон.
«Скорая» включила сирену, тронулась с места.
Группа мгновенно расселась в кабине «Хёндэ», Максим прыгнул за руль и погнал машину за белым «рафиком». Голова была занята анализом происшествия. Такого поворота дела майор не ожидал. Зато понял, что за клиентом началась какая-то странная охота и что добром это не кончится. В сложившейся ситуации транспортировка Гольцова в Управление действительно казалась лучшим выходом из положения.
–
Вхождение
–
Бабушка снует у печки, лёгкая и подвижная, напевает что-то под нос. На лице отсветы огня. В печке потрескивают березовые поленья, шипит сковорода. Блины сами собой слетают со сковороды, пышные, изумительно пахнущие, вкусные.
Толстый луч солнца лежит на одеяле, пылинки танцуют в нём, подставишь ладошку - тепло и щекотно.
За окном поёт птица, посвистит-посвистит, перестанет, снова выводит рулады.
Свежий ветерок врывается в форточку, лижет ухо. Вставать неохота, но надо, впереди экзамен.
- Вставай, пострелёнок, - доносится с кухни ласковый голос.
- Бабуля родная… иду…
И всё тонет в тёмной воде времени…
Вода кругом, он захлёбывается, тонет, бьёт руками, ища опору, не находит, погружается в серо-зелёную муть, неужели конец?! Но вот нога коснулась дна, он отталкивается, поднимается вверх, выныривает, хватая ртом воздух, полуослепший, задыхающийся, кашляет, снова судорожно лупит руками по воде, а берег - рядом, в метре от него, ещё одно усилие, и он цепляется за свисающие с обрывчика космы трав.
Кругом весёлые голоса, Смех купающихся, никто даже не понял, что Арсений только что родился второй раз, хотя никогда никому после этого не признавался, что тонул он по-настоящему и страх испытал настоящий, страх близкой смерти. А ведь не позвал на помощь, то ли от стыда, то ли от гордости, берег-то и в самом деле был рядом, и все думали, что он дурачится…
Темнота и шары, давят со всех сторон, огромные, белые, упругие, грозят стереть в порошок. Он барахтается, пытаясь раздвинуть эти шары, вдохнуть побольше воздуха, но не может, сил не хватает, и он снова тонет в пространстве без верха и низа, заполненном одними шарами.
- У него температура сорок и две, - доносится откуда-то тихий голос.
- Вызывай врача, - раздаётся второй. - Намочи полотенце, положи на лоб.
Чьё-то ласковое прикосновение, лоб накрывает приятная прохлада.
- Бабуля… мама… - шепчет он, не видя их лиц.
Шары бледнеют, становятся призрачно-неощутимыми, но ненадолго. В голове снова поднимается жар, душно, дышать нечем, шары надвигаются со всех сторон, закрывают обзор, и Арсений начинает их раздвигать…
Грипп, ему двенадцать лет. А болел он всегда тяжело…
Темнота, тихое тиканье, боль в груди… и в руке…
Арсений Васильевич открыл глаза.
Он лежал на кровати, укрытый по грудь белой простынёй. Рядом капельница, прозрачная трубочка тянется к левой руке, по ней бегут золотистые капли физиологического раствора. На лбу, на шее и на обеих руках датчики с проводками. Грудь перебинтована, под бинтом - жар и пульсация боли.
Пуля, вспомнил он. В меня стреляли…
Повернул голову, шаря глазами по сторонам.
Больничная палата, две койки, но он здесь один. У изголовья стойка с какими-то приборами, куда тянутся провода от датчиков. В палате никого, хотя рядом стоит стул для дежурной медсестры. Видимо, отлучилась по надобности.
Я в реанимации, пришла равнодушная мысль. После операции. Пулю, наверное, вытащили. Но болит… и дышать трудно…
Арсений Васильевич шевельнулся и едва не потерял сознание. Глаза застлала кровавая пелена.
На аппаратной стойке запищал сигнализатор. Кто-то вбежал в палату, лба коснулись холодные пальцы, раздался женский голос:
– Он очнулся, Лев Борисыч. Да, я сделаю укол транспарина. Ничего, сейчас мы успокоимся.
В правую руку вонзилась иголочка боли, исчезла. По руке поползла тёплая волна, вошла в голову, родила облако темноты…
Он плывёт сквозь густую вязкую лаву, сковывающую движения. Впереди показывается колечко света, расширяется, превращается в устье тоннеля. Ещё два взмаха и…
Полумрак, тикающая тишина, запах лекарств, белая простыня, капельница…
Та же палата, то же положение, в груди застрял горячий камень, жжёт и давит, не даёт дышать. Дьявольщина, когда это кончится?! Может, попробовать полечиться самому?
Арсений Васильевич попытался усилием воли вызвать состояние в л а с т в о в а н и я, какое он испытывал во время сеансов коррекции жизни Карипазима… и вновь потерял сознание!
Темнота, бездна, что-то живое дышит со всех сторон, смотрит, оценивает, толкает то в бок, то в спину, лижет мокрым шершавым языком лицо…
Уйди!
Удивление, изучающий взгляд, толчки стихают, «язык» втягивается в шуршащую бездну, взгляд тускнеет…
Откуда-то прилетают отголоски разговора… точнее, кто-то размеренно читает некий текст, смысл которого не сразу достигает сознания.
Арсений Васильевич напрягает слух.
Голос становится чётче, не поймёшь - мужчине он принадлежит или женщине:
…большая часть мировых идеологий и политических идейных течений есть варианты глобальной стратегической духовной функциональной программы, охватывающей все космические цивилизации данной метавселенной…
Зачем? - вяло поинтересовался Арсений Васильевич, лишь позже осознав, что задал вопрос мысленно.
Система заинтересована в масштабном программировании эволюции, охотно откликнулся Голос.
Какая система?
Система Контроля Мультиверсума.
Бог?
Нет, это безличностная сущность, персонифицирующая свои идеи по мере надобности в конкретных исполнителях. Именно благодаря ей духовное функционирование активных человеческих социосистем превращалось в гибель племён, народов, государств и целых земных цивилизаций.
Она так сильна?
Получить господство в религиозных течениях и государственных структурах несложно. Этого можно добиться путём физического уничтожения и грубого устранения с мировой сцены лидеров систем, как это было сделано с языческими пророками, ведическими гиперборейскими магами, ясновидцами и - позднее - с их потомками - волхвами. Но можно того же самого добиться путём сокрытия истины, путём лжи и обмана. Эта подсистема также функционирует успешно, хотя и намного медленнее.
Информационная коррекция…
Совершенно верно. Все значительные кризисы в обществе абсолютно управляемы и могут быть спровоцированы искусственно с помощью манипуляционных духовно-фундаментальных сценариев на основе распределения энергоинформационных потоков.
Я тоже этим занимаюсь… занимался…
Таких, как ты, много.
И на Земле тоже?
Земля такой же узел коррекции, как многие другие разумные системы. Ею тоже управляют операторы Системы Контроля.
Экзоры…
И местные операторы, такие, как Диспетчер.
Он… человек?
Нет, он д р е в н и й, один из тех, кто уцелел из первых носителей разума на Земле. Ему более миллиарда лет. Он хорошо знает механизмы энергоуправления и в состоянии генерировать причины событий, которые произойдут через десятки и сотни лет. Но без помощи людей, ныне живущих, ему не обойтись, он слишком стар, чтобы справляться с таким активным узлом, как Земля. Да и над ним немало иерархов, которые тянут одеяло на себя, что потом отражается на жизни человечества.
Кто они?
Маги, Распорядители, Инспекторы, Жрецы и Вышние.
Боги?
Нет, это полевая форма разума, энергосущности, контролирующие весь Мультиверсум.
Голос начал слабеть, тускнеть, резонировать, шипеть, уплывать в шумы космоса.
Арсений Васильевич хотел было позвать его, напрягся и снова провалился в колодец темноты и тишины.
Очнулся от поскрипывания уключин и плеска волн, будто его везли на лодке по глубокому озеру холодной беззвёздной ночью. Прислушался, не понимая, где он находится и почему не чувствует тела. Сквозь плеск и скрип донеслись бубнящие бесполые голоса. Один был смутно знаком, другой - басистый, хрипловатый, ровный, вызывал ассоциации скрипа ножом по стеклу. Они спорили. Арсений Васильевич прислушался.
…никакой альтернативы, сказал обладатель второго голоса.
Механизм сброса практически не требует внешнего вмешательства, возразил обладатель первого.
О чём вы? - мысленно спросил Арсений Васильевич.
О пределах и нормах вмешательства, вежливо ответил первый; это был тот самый голос, который недавно вещал о коррекции жизни Земли. О принципах Божественной Этики и способах её материализации.
Главное - достичь цели, вмешался второй, скрипучий и неприятный. Средства - не главное. Принцип равновесия должен быть соблюден любой ценой.
Арсений Васильевич вспомнил свой опыт коррекции реальности Карипазима:
Компромиссы не входят в этот принцип?
Вас интересует конкретная ситуация?
Да.
Координаты?
Это не Земля…
Карипазим.
Там ситуация доведена до гротеска… - начал первый.
Чепуха! - перебил его второй. На Карипазиме принципиально не могут развиться гуманистические традиции! Культура Карипазима изначально приучила его обитателей к беспощадности отношений! Враг необходим всем как Идея, как стимул поддержания жизненных сил в бесконечном противостоянии с внешней, резко изменяющейся средой. Это стимул эволюции.
Это источник энергии для контролёров, возразил первый. Вы паразитируете на раздуваемом искусственно конфликте и вовлекаете в этот процесс безгрешные души, не осознающие, что они делают.
Такова диалектика Мироздания.
Такова воля главных пастухов - Вышних.
Ты просто завидуешь.
Я ищу пути Справедливости как Закон Творца, но всюду натыкаюсь на следы его оппонента…
Голоса заговорили тише, глуше, некоторое время слышалось только басовитое бу-бу-бу, потом и оно смолкло.