– Ты была в больнице у Илиана?

Я избегаю его взгляда, притворяясь, будто меня интересуют молодые люди в галстуках, заходящие в здание.

– Нет, я… я не успела… Но там… там есть кое-кто… надежный человек, который его навестит… Который будет ухаживать за ним.

Улисс не настаивает, но всем своим видом выражает осуждение того, что считает моим легкомысленным, если не равнодушным, отношением к судьбе Илиана. Молчит, погрузившись в свои мысли. Наверно, тоже мечется между двумя этими событиями, разделенными двадцатью годами… Я отставляю пиво и тарелку, придвигаюсь к нему:

– Расскажи мне, Улисс. Ты ведь все эти годы общался с Илианом. Расскажи, как он жил.

Улисс заглатывает разом три четверти бургера, неторопливо запивает его, потом, осушив кружку, вытирает смесь пива, жирного бекона и гуакамоле в уголках рта и смотрит в свою почти пустую тарелку, словно в зеркало.

– Все это можно выразить одной фразой, Натали. Или даже в двух словах: утраченные иллюзии. Илиан долго цеплялся за свою мечту – сперва здесь, в Америке, потом в Испании, потом во Франции. Мечту жить своей музыкой. И кем же он кончил? Продавцом дисков других музыкантов.

Илиан… продавец в отделе универмага, с 10:00 до 19:00, в коротеньком форменном черно-желтом жилете…

Нет, только не это… Только не он…

Улисс уже говорил мне об этом по телефону, и все же я с трудом сдерживаю слезы. Он смотрит на меня холодно, без всякого сочувствия, словно ни секунды не верит в мое горе. Улисс раздобрел настолько же, насколько очерствело его сердце. Всхлипнув, я задаю новый вопрос:

– Скажи, у него все-таки был талант? Я ведь не разбираюсь в музыке… Но он… он так хорошо играл!

Продюсер улыбается. И я впервые улавливаю в его глазах добродушную снисходительность, с какой отец может смотреть на глупенькую дочку, натворившую невесть что.

– Да, он хорошо играл, Натали. У него были способности, у этого мечтателя в кепке. Я бы даже сказал, несомненные способности. Но, черт возьми, если я и усвоил кое-что за все эти годы общения с исполнителями, то вот оно: одного таланта мало! Запомни, красавица моя: почти все люди обладают какими-то способностями, в каждой деревне на нашей планете ты найдешь подлинных виртуозов игры на аккордеоне, маракасах или банджо.

– А что же еще требуется от музыканта? Трудолюбие?

Я знаю, что Илиан работал куда усерднее других, он готов был делать все, лишь бы добиться успеха.

– Нет, Натали, – отвечает Улисс с коротким жестким смешком. – Талант и труд… люди веруют в сию магическую формулу. Но этого недостаточно. Посмотри на меня: я влюблен в музыку, у меня есть чутье, я готов был работать день и ночь – а результат налицо. – Он почти стыдливо похлопывает по своему огромному брюху. – Видела бы ты, сколько парней играли как боги, были готовы продать душу дьяволу за возможность выступить и… ничего не достигли! Чтобы преуспеть в этой профессии, необходимо одно главное качество – вера в себя. Нужно страдать манией величия, если тебе так будет понятнее. Все артисты, сделавшие удачную карьеру, убеждены в своей гениальности. Все – без исключения! Настоящие гении никогда не призна́ются в своем таланте, они будут заговаривать вам зубы болтовней о случайной удаче, изображать эдаких скромников, хотя твердо знают, что господь дал им талант, и не желают сообщать об этом всяким посредственностям, которые рвут жилы ради успеха. Поверь мне, они глубоко убеждены в собственной гениальности. А Илиан – нет, Илиан искренне считал себя середнячком, Илиан готов был извиняться за свои жалкие способности… Хотеть жить своим талантом – надо же быть таким идиотом! Илиан был мечтателем, а не борцом. Уж кому это знать, как не тебе…

– Почему… почему ты так думаешь?

Улисс не отвечает. Он передвигает свой стул в убежавшую тень зонтика, чтобы спастись от солнца. Другие служащие возвращаются в офисы, унося с собой картонные стаканчики с кофе, здороваясь с сидящими клиентами и особенно почтительно – с Улиссом, который величаво, с царственным видом кивает в ответ. Улисс походит на динозавра, затерявшегося в мире современной музыки, возможно, циничного, но в глубине души такого же наивного идеалиста, как Илиан. Он набрасывается на второй гамбургер, жует и продолжает говорить:

– Есть один вопрос, который ты еще не задала, Натали. А может, не хочешь касаться этой темы?

Мое сердце начинает бешено стучать.

Да, Улисс, этот вопрос я тебе не задам. А если задам, то не сегодня. Мне не нужны твои наставления. Я не желаю слушать поучения жирного продюсера-неудачника.

Всеми силами стараясь перевести разговор на другую тему, я отвечаю слишком быстро. И слишком громко.

– Мне не нравится, как ты о нем говоришь. Так, словно его уже нет.

Улисс делает последний глоток, какое-то мгновение пристально смотрит мне в глаза и… взрывается:

– Эй, ты, кажется, решила поменяться со мной ролями? Да забудь хоть на миг свое проклятое прошлое! Ты понимаешь, что происходит? Я уже две ночи не сплю. Илиан обречен! Я каждую минуту жду, что мне позвонят и объявят: «Все кончено».

И я вдруг осознаю, как глупо себя вела. Улисс прав. Я до крови кусаю губы. Что я здесь делаю? Мне следовало сейчас быть с Илианом. И никакие оправдания не убедят Улисса – да и меня саму тоже не убедят. Чего же я боялась, после стольких-то лет? Взыскания Air France? Реакции Оливье?

Пытаюсь отвлечься от мерзкого запаха жирного гамбургера на моей тарелке, от бензиновой вони на бульваре, от пронзительных автомобильных гудков, от солнца, плавящего асфальт. Отвлечься, чтобы задать последний вопрос, чтобы скрыть, как боюсь ответа:

– Улисс, ты, кажется, хотел сообщить мне что-то важное? Уж не о том ли неизвестном лихаче, который не остановился?

– Это был не лихач…

Я не понимаю. Илиана сбила машина. В Париже, посреди улицы. Неужели Улисс хочет обвинить в этом меня?!

Продюсер отодвигает стул, на миг подставив лицо под убийственные лучи солнца, еще раз вытирает вспотевший лоб и продолжает:

– Сегодня утром я говорил с Илианом. Он смог пообщаться с дознавателем. И человек десять свидетелей тоже дали показания. А час назад мне позвонил лейтенант полиции и подтвердил, что водитель того белого автомобиля сознательно рванул с места, сбил Илиана и дал ходу. Это был не лихач, Натали. Это был наемный убийца.

* * *

Улисс оставил меня одну, оцепеневшую от ужаса. А сам пошел работать, унося в картонной коробочке гамбургер, к которому я не прикоснулась. Так вот взял и оставил меня на тротуаре, под зонтиком, среди машин.

Потрясенную до глубины души.

Илиана сбил не лихач. Это было намеренное убийство.

Я встаю и долго брожу по бульвару Сансет и не сразу замечаю удивленные взгляды автомобилистов, пока не вспоминаю, что одета в форменный костюм стюардессы Air France. От уличной пыли щиплет глаза.

Илиана хотели убить?

Мне это кажется дикостью. А что, если Улисс все выдумал? Я хватаюсь за мобильник: он несколько раз вибрировал во время нашей беседы.

Сообщение от Лоры. Наконец-то!

Читаю текст, щуря глаза и проклиная солнце, отражающееся на экране телефона, так что приходится наклонять его то вправо, то влево.



Мам, я навестила твоего друга Илиана. Ты была права: во всем Биша он единственный пациент, которого так зовут. Палата 117. Он в сознании. Немного поговорила с ним. Просил тебя поцеловать. Мам, он в тяжелом состоянии. В очень тяжелом. Врачи пока отказываются делать прогнозы. Неизвестно, решатся ли его оперировать. Не говорю уж о том, что здесь творит полиция, сыщики на каждом шагу. Они подозревают, что это было покушение на убийство. За ним ухаживают Марта и Каро, мои подружки. Не беспокойся, буду держать тебя в курсе.



Закрываю глаза. Мне чудится, будто я плыву по волнам какой-то параллельной жизни – чужой, не своей.

Лора, беседующая с Илианом… Что же они друг другу рассказали? Моя дочь ни разу не спросила, кем был для меня этот друг. Как же Илиан объяснил ей это? Илиан… раненый, растерзанный. Врачи пока отказываются делать прогнозы… Илиан, которого кто-то хотел убить…

Илиан целует меня… после стольких лет.

Мне кажется, я сейчас упаду.

Все смешивается воедино – горе, страх и даже дрожь счастья.

Кладу смартфон в сумку. Нужно найти такси. Какой-то тип за рулем пикапа притормаживает около меня и громко сигналит, а его напарник расставляет руки и качает ими, изображая летящий самолет. Идиоты! Стою с раскрытой сумкой, провожая глазами пикап, который сворачивает куда-то в облаке пыли.

Мне не дают покоя слова Улисса. Ты его сохранила, он все еще при тебе, дабы оберегать твой домашний очаг? И я упрекаю себя за то, что оставила камень в Порт-Жуа, – мне кажется, только он способен помочь мне найти равновесие между ускользающим прошлым и призрачным настоящим. Ну с какой стати я таскаю в сумке эту гальку из моего сада?! Может, лучше оставить ее здесь, на бордюре бульвара Сансет, или выбросить в Тихий океан с пирса Санта-Моники?

Нащупываю камешек на дне сумки, вынимаю. И… цепенею!

У меня в руке не белая галька из моего сада. А серый камешек.

Камень времени!

Нет, я не ищу разумное объяснение, дескать, я нечаянно их перепутала; я так и не навела порядок в помойке под названием «моя сумка»; совсем свихнулась; стала жертвой карманника, который преследует меня с самого Монреаля; это все происки Фло, Жан-Макса, Шарлотты. Нет, я не хочу как-то объяснять новую колдовскую шутку, я хочу поверить, всем сердцем поверить в волшебную силу инуитского талисмана.

Если я покрепче сожму в руке камень времени, наше прошлое сможет возродиться.

И тогда Илиан будет спасен!

22

1999

Путь из Лос-Анджелеса в Сан-Диего кажется мне невероятно легким. В моем распоряжении «додж челленджер» с автоматической коробкой передач, в котором я сижу одна; американские хайвеи прямы как стрела, а сами американцы водят так, словно в их водительских правах места осталось всего на один прокол. Выехав из Лос-Анджелеса, иными словами, одолев ровно половину моего двухсоткилометрового пробега, я попала на интерстейт[59] – длинную, идеально ровную ленту асфальта. Наверно, я была самой легкомысленной из всех водителей всего юга Соединенных Штатов, потому что непрерывно вертела головой, пытаясь разглядеть «Куин Мэри», стоящую на приколе у набережной Лонг-Бич, пластмассовые башни «Леголенда» в Калифорнии и тюленей, загорающих на пляже Ла-Холья[60].

Я впервые в жизни взяла напрокат машину в перерыве между рейсами. Впервые еду одна, бросив своих коллег. И впервые ничего не сообщила им о себе. Оливье наверняка уверен, что я сейчас отдыхаю в калифорнийском отеле, а я мчу по шоссе и слегка сожалею, что не догадалась взять автомобиль с откидным верхом, тогда мои волосы развевались бы по ветру. Зато я опустила все стекла и пытаюсь представить, будто окружающий пейзаж – всего лишь декорация на киносъемках, а за мной едет машина с операторами, вооруженными камерами и микрофонами. Увы, в реальной жизни такого быть не может. По крайней мере, в моей. В жизни примерной, разумной Нати, которая звонит мужу и ребенку, едва самолет касается земли в далекой стране, растягивает рюмку водки на целый вечер и ложится спать в полночь, когда все остальные гуляют до утра.

И вот я наконец-то свободна! Совершенно свободна! Настолько свободна, что дальше некуда! На крышке бардачка приклеен розовый листок с адресом.

Впрочем, я заучила его наизусть. К счастью.

Потому что где-то между Сан-Элихо и Дель-Мар листочек, вспорхнув, несколько секунд вьется надо мной и улетает в сторону бескрайнего пляжа Солана-Бич.

* * *

Выезжая из Лос-Анджелеса, я не пожалела времени, чтобы заглянуть в туристский путеводитель, предоставляемый профсоюзным комитетом летному составу; из него я узнала, что исторический центр города Сан-Диего – Олд-Таун – колыбель Калифорнии, иными словами, место, выбранное первыми испанскими миссионерами, где они собирались обращать в христианство индейцев, проживавших на этой территории уже девять тысяч лет. Тем не менее мне трудно было представить себе, как можно обосноваться в таком месте. Исторический Олд-Таун представляет собой полностью реконструированную деревню, на такое способны только американцы. Все подлинное там выглядит подделкой – маленькие белые церквушки, кажущиеся пустыми; салуны с широкими галереями из дерева, как две капли воды похожего на картон; пальмы и кактусы – живые, но с виду точно пластиковые; беседки и фонтаны рококо на каждом углу. И все это заботливо ухожено, приглажено и покрашено так аккуратно, что по сравнению с этим местом «Приграничная страна»[61] – просто жалкое захолустное селение. Здесь не хватает только виселиц и… Зорро. Деловая активность Олд-Тауна, похоже, сводится к двум целям: заманивать семейных людей в сувенирные магазины, а молодежь – в салуны, где коктейли «Маргарита» льются рекой.

Олд-Таун, Президио-парк, 17.

Я останавливаюсь напротив входа в парк, на вершине маленького холма с такой изумрудно-зеленой и гладковыбритой лужайкой, что куда там полю для гольфа. Большое белое здание в колониальном стиле стоит в окружении американских флагов, табличек с историческими изречениями, столов для пикника, но… никаких следов музыки, гитары, Илиана…

* * *

– Вы кого-то ищете?

Меня окликнул какой-то тип, лежащий в гамаке, подвешенном между двумя пальмами. Позади гамака я вижу палатку, переносную печку, походный ледник, складные стулья и фургон «шеви вэн» второго поколения – квадратный, с крошечными окошками, стилизованный под старину. Художник – явно способный – разрисовал его сверху донизу удалыми марьячи[62] в огромных сомбреро на фоне мексиканской пустыни с забавными кактусами и агавами; слово, написанное такими же огромными буквами, означает, как я подозреваю, название музыкального ансамбля – «Лос Парамос»[63].

– Мне… нужен Илиан.

Человек, лежащий в гамаке, на вид лет тридцати, смуглый брюнет, полуголый и босой, в одних саруэлах[64] с доколумбовыми узорами и гигантской ящерицей-татуировкой на груди, приподнимается, чтобы получше меня разглядеть. На мне джинсовые шорты и яблочно-зеленая майка. Судя по выражению лица парня, результат осмотра его удовлетворил.

– Ну и везет же этому паршивцу! Да я был бы последним дураком, если бы стал помогать вам найти его!

И он снова заваливается в гамак, притворяясь спящим. Приглядевшись повнимательней, замечаю рядом с гамаком гитару, прислоненную к стволу пальмы. Тут же стоит ящик с маракасами и бонго[65]. Сомнений нет: это та самая группа музыкантов-латинос, о которых говорил Улисс.

Я не отстаю:

– Не смейтесь, это правда очень важно.

Человек-ящерица сворачивается в клубок, ухватившись за одну из пальм.

– И вы не смейтесь, но вам придется подождать его здесь. Он работает. И я должен съездить за ним на этой колымаге в конце дня. А пока можете располагаться тут – в моем гамаке места хватит для двоих. Я вам спою такие сладкие колыбельные… И угощу «Маргаритой» со льдом.

– У меня к нему очень важное дело… И срочное!

Он пожимает плечами, вытаскивает из кармана пакет табака для самокруток, жестом предлагает мне и, увидев, как я замотала головой, одобрительно кивает, как будто восхищается моими деловыми качествами. Потом извлекает плитку прессованного гашиша.

– Сожалею, но… со мной или с другим, более удачливым, вам все равно придется подождать.

Все ясно!

Раз уж придется ждать Илиана, лучше осмотреть эти исторические места, чем коротать сиесту в компании обдолбанного гитариста. Я поворачиваюсь, собираясь уйти, как вдруг слышу голос человека-ящерицы:

– Oкей, Мисс Ласточка, ваша взяла!

Я резко оборачиваюсь.

Мисс Ласточка?

– Как вы меня назвали?

– Мадмазель Ласточка! – переводит он, неумело подражая французскому произношению. – Сеньорита Голондрина. (Испанская «ласточка» ему удается куда лучше.) Этот негодяй Ил только о вас и говорит с тех пор, как появился здесь. Маленькая брюнетка. Маленькие грудки. Маленькая попка. Улыбочка, которая много обещает, и большие серые глаза, которые доказывают, что есть рай и на земле. Торжественно подтверждаю, что все это оказалось правдой! Хотя… насчет грудок он вас, по-моему, недооценил.

Я как последняя дурочка прикрываю руками грудь и прожигаю его глазами. Неужели Илиан и вправду рассказывал им все это?! В любом случае у меня нет никакого желания провести весь день с этим болтливым типом, который так развязно рассуждает о подружке близкого приятеля. И я разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Ладно, не пугайтесь так, Мисс Ласточка. Я же сказал, что сдаюсь. Вы случайно не из Ирана родом? Не из Северной Кореи? Не из Венесуэлы? Не из Чечни? Не из Палестины?

Он раскуривает косячок и выдыхает облако дыма.

– Нет…

– Тогда можете спокойно туда ехать. Ваш возлюбленный сейчас в Тихуане, по ту сторону границы, в Мексике. В тридцати километрах к югу от Сан-Диего. Дорога простая, вы не заблудитесь.

– И где мне его искать? Тихуана большая.

– А вы сядьте на террасе любого кафе. Ручаюсь, он вас там разыщет.

* * *

Человек-ящерица не обманул: переход границы на мексиканскую сторону занимает не больше получаса. Но Мексика начинается гораздо раньше! По мере того как я проезжаю через южную часть квартала Чула-Виста – самого южного на юге Сан-Диего, – американские надписи на рекламных плакатах все чаще уступают место испанским.

Торможу в Сан-Исидро и с тревогой смотрю на высокую решетчатую ограду, которая опоясывает холм Тихуана-Ривер и уходит куда-то вдаль, отделяя Мексику от Соединенных Штатов, север от юга, мир богатства от мира нищеты. Это самый посещаемый пограничный пункт в мире, как сообщает путеводитель Air France. Над моей головой барражируют патрульные вертолеты, и мне впервые становится страшновато. Тихуана занимает второе место в списке самых криминальных городов мира, как сообщает все тот же путеводитель. Там полно наркоманов, насильников, о карманниках и говорить нечего, а я еду туда одна, понятия не имея, в каком квартале остановиться. Поэтому оставляю при себе минимум денег, спрятав остальные в багажнике и под сиденьями «доджа». Потом, закинув за спину холщовый рюкзачок, иду вперед.

Илиан, где бы ты ни был, вот она я!

* * *

Помня, какие нескончаемые очереди стоят в аэропортах перед паспортным контролем, я настроилась проторчать на пограничном посту долгие часы, но ничего похожего. Я прохожу по длинному узкому коридору с высокими серыми стенами и колючей проволокой поверху и вижу в конце простую надпись на бетоне: МЕКСИКА.

Рядом со мной шагают несколько американцев, наверно туристов, в шортах и бейсболках. Коридор приводит нас к турникету, похожему на те, что ставят в метро. Вот и все! Проходишь через турникет и оказываешься в Мексике.

Ни таможенников, ни окошек, ни ворот металлоискателя, никаких очередей. Несколько полицейских равнодушно смотрят на нас издали. Словом, здесь пересекают границу так же спокойно, как проходят покупатели мимо кассы в супермаркете. По крайней мере, в сторону Соединенных Мексиканских Штатов.

Дальше мы видим мост через Тихуана-Ривер, почти высохшую от зноя в своем бетонном, слишком широком для нее ложе, а на другом берегу нас ждут десятки такси. Мне они ни к чему, я не могу указать, куда хочу ехать, а город начинается практически сразу после пограничного поста. Со всех сторон на нас глядят с рекламных щитов молодые пары с перламутровыми улыбками и пожилые, но стройные, поджарые, с легкой проседью, американцы. Местная коммерция представлена cantinas[66] и сувенирными ларьками, кабинетами дантистов, клиниками пластической хирургии и аптеками. Американские тинейджеры ездят в Мексику за утехами, коих лишены на родине, – пьянствовать и ширяться. А люди среднего и пожилого возраста ложатся под скальпель, пытаясь обмануть природу.

Проблуждав с полчаса по городу и не заметив никакой преступности (неужто любовь и впрямь ослепляет?), я наконец обнаруживаю узкую пешеходную зону с цветастыми фасадами и натянутыми поперек улицы зелено-бело-красными национальными флагами. Флаги скрывают небо, а тротуары и мостовая завалены грудами сувениров, пряностей и фруктов, разложенных бродячими торговцами между террасами ресторанов.

Мне вспоминаются слова человека-ящерицы в гамаке: «Сядьте на террасе любого кафе. Ручаюсь, он вас там разыщет». Но вокруг десятки ресторанов, сотни стульев. Откуда мне знать, какое место лучше? Останавливаю выбор на первой более или менее приличной cantina. Это одна из немногих, где у входа не дежурит девица в ультракороткой юбке и на высоченных шпильках.

Сажусь и улыбаюсь. Так я и знала.

Столик, за который я села, качается.

23

2019

В салуне «Койот-и-Кантина», похоже, смешивают лучшие «Маргариты» на всем юге Калифорнии и готовят самые вкусные tortillas a mano[67]. По крайней мере, именно это сулят рекламные плакатики, развешенные между двумя балконами бара-ресторана, просторного, как гасиенда, и под завязку забитого клиентами. Мы все – Жан-Макс, Шарлотта, Фло и я – сидим в нижнем зале, смакуя свои «Маргариты» всех цветов радуги и на все вкусы – с ликером кюрасао, лимоном, лаймом или клубникой, и стол у нас не хромоногий, и, кажется, мои коллеги даже не думают на меня сердиться за невинное предложение: «А что, если взять напрокат машину на четверых и отправиться на юг, до Сан-Диего?»

Жан-Макс тотчас одобрил этот план. У него есть заветная мечта – увидеть тамошний бар «Канзас-Сити Барбекю», где были сняты культовые сцены «Лучшего стрелка»[68]. Кроме того, он настойчиво требует, чтобы мы осмотрели еще и Мирамар, бывшую тренировочную базу американских пилотов.

Я была обеими руками «за», а вот Фло недовольно покривилась.

Наш командир был радостно возбужден, как мальчишка. Уж не ломал ли он комедию? Или просто не знал о нависшей над ним угрозе порицания за свои сексуальные забавы в кабине, разоблаченные Сестрой Эмманюэль? За последние несколько полетов мне так и не удалось в нем разобраться. Вспоминаю, как пять дней назад увидела его в Старом Монреале во время сомнительной денежной операции с двумя типами мафиозного вида – то ли он брал у них деньги, то ли, наоборот, давал. И еще я не забыла о другом неприятном ощущении, когда нам с Фло показалось, будто он за нами следит. Ну а если вспомнить его махинации в отделе планирования полетов с целью получить один и тот же экипаж – Фло и меня – на рейсы в Монреаль и Лос-Анджелес… Я могу понять, зачем ему понадобилась Шарлотта, но при чем тут мы с Фло, две пятидесятилетние бабы, пусть даже самые сексапильные во всей Галактике?! Что касается Шарлотты, та с восторгом согласилась ехать в Сан-Диего: она обожает дешевые лавчонки на мексиканской границе.

Одна только Фло насупилась и недоверчиво покосилась на меня: с чего это я вздумала предлагать экипажу двухчасовую автомобильную поездку после двенадцати часов полета?.. Но ведь Фло неизвестно продолжение моей истории. Для нее мое приключение с юным гитаристом закончилось, пусть и со слезами, на монреальском аэродроме Мирабель. Я так никому и не рассказала о своей одиночной мексиканской вылазке 1999 года.

После полутора часов, проведенных в арендованном «бьюике верано» на выезде из пробок южного Лос-Анджелеса, Фло приперла меня к стенке в туалете автозаправки «Texaco» и начала пытать, за каким чертом мы едем в Сан-Диего, спокойно ли прошло мое возвращение к семейному очагу, в объятия Оливье, прекратились ли мои загадочные совпадения после того, как я зашвырнула камень времени в реку Святого Лаврентия, и, наконец, успокоилась ли я сама.

Да, Фло, все в порядке, мне хочется забыть прошлое. Не могла же я рассказать, что камень дважды возвращался ко мне в сумку, уж не знаю, каким чудом. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать все случившееся и привести в порядок свои вещи и мысли. Я ни минуты не сомневалась, что увезла с собой белый камешек с берега Сены, а серый оставила в своем саду! В конце концов я отказалась от версии случайной подмены, ибо единственный логический вывод звучал так: либо я сошла с ума, либо у меня паранойя. Как говорится, выбирайте, что больше нравится.

Я решила прислушаться к своей интуиции. Пройти по следу, на который мне указывали все эти признаки, вспомнить каждый шаг, сделанный двадцать лет назад. Возродить прошлое. Понять, зачем Илиана пытались убить. И не было ли это указанием на след, идя по которому я могла его спасти? А может, наоборот – не его спасти, а самой угодить в смертельную ловушку?

Три часа спустя, одолев забитые машинами дороги, мы прибыли наконец в Сан-Диего, умирая от голода и жажды. Теперь я уже вполне уверенно, взяв на себя инициативу, показала своим спутникам дорогу к Олд-Таун: кликнула на мобильнике карту этого исторического квартала и схему проезда. В результате мы как бы совершенно случайно смогли поставить машину рядом с пешеходной зоной, в верхней части Президио-парка. Увы, там уже не было ни гамака, ни человека-ящерицы, который тогда окликнул меня: «Кого ищете, Мисс Ласточка?»

И не было там ни гитары, ни «дури», а главное, «шеви». Что ж, вполне логично. Интересно, а чего я ждала? Неужели надеялась увидеть тот самый фургон на том же самом месте двадцать лет спустя? А ведь я в конечном счете уверовала в эти дыры между прошлым и настоящим, и если они действительно существовали – по крайней мере, одна из них, – то попасть в прошлое можно было только через нее, через дверцы старенького автомобиля. Но его здесь не оказалось, и я могла надеяться лишь на то, что Президио-парк поможет мне хотя бы оживить воспоминание.

Увы, ничего подобного не произошло!

– Ну так где она, твоя знаменитая «Маргарита»?

Сейчас получишь, Жан-Макс, сейчас все будет!

И вот мы пьем «Маргариту».

Пьем, устроившись за большим деревянным некрашеным столом на террасе бара в стиле «Гадкого койота»[69] с расписными стенами, – гигантские соломинки, кружочки зеленого лайма, бутылки текилы и «Куантро», воткнутые в песок мексиканской пустыни несколько кактусов и один-два черепа для полноты впечатления.

Следующий этап нашей поездки, конечно, Тихуана.

Я знала, что мне будет нетрудно уговорить их проехаться по Мексике. Она же тут, рядом, глупо этим не воспользоваться. Но мне не давал покоя один вопрос: стоит ли туда возвращаться? Ведь с тех пор, как я прилетела в Лос-Анджелес, ни одно новое совпадение не вернуло меня к прошлому. Как будто я выбрала неверный маршрут. Как будто мое место не здесь, а в Париже. Как будто я бегу неведомо куда, спасаясь от реальности.

Илиана хотели убить. Словно катившийся камень времени внезапно остановился.

– Ну что, повторим? – предлагает Жан-Макс. И отправляет Шарлотту, не спросив, хочет она или нет, за второй порцией.

А у меня в голове теснятся самые противоречивые мысли, но все они склоняют меня к убеждению, что я сделала лучший выбор в этом безнадежном хаосе. Я пытаюсь навести в нем порядок, собираю жалкие остатки логики. И мне чудится, будто я устраиваю чистку в собственных мозгах, словно какой-нибудь топ-менеджер, который, не вытерпев, вскакивает и лупит кулаком по столу, чтобы прекратить «этот бардак» – нескончаемые перешептывания подчиненных во время важного совещания.

Мне приходит на память строчка из Элюара: «Случайностей не бывает, есть одни лишь встречи». Кто навязал мне эти слова и почему они крутятся у меня в голове, словно рефрен песенки, без конца повторяющейся по радио?

Случайностей не бывает – есть только лишь встречи…

Что, если это и есть ключ к разгадке? И нужно просто ждать следующего послания из прошлого, а если такого не будет, бросить все и забыть. Возвратиться в Лос-Анджелес. Отоспаться в мотеле «Домик у океана». Позвонить домой, Оливье. И, едва прилетев в Руасси, мчаться в Биша, чтобы навестить Илиана. Я так и не поверила в версию намеренного покушения, несмотря на рассказ Улисса, несмотря на сообщение от Лоры. Более того, с удивлением ловлю себя на том, что больше не верю в монреальские совпадения, в сиреневую кожаную сумку, найденную на горе Мон-Руаяль, в обрывки разговоров – «Жизнь прекрасна», Мисс Ласточка, – как будто они где-то неслышно растаяли, как будто ни Жан-Макс, ни Сестра Эмманюэль, ни человек-ящерица никогда этих слов не произносили. Как будто я все это выдумала…

– Четыре «Маргариты»! – объявляет Шарлотта.

На сей раз все коктейли ярко-желтые, в каждом пластиковом бокале листочек мяты и кружок лайма, надетый на край.

Беру первый попавшийся. И тут замечаю короткие надписи из крошечных букв.

Пей до дна! – на бокале Жан-Макса.

Я уже пустой! – на бокале Шарлотты.

Не тормози! – на бокале Фло.

А на моем: Одним глотком! Just SWALLOW it[70].



Когда мы изведаем горе разлуки,
Когда мы разнимем холодные руки,
Когда твои взгляды померкнут от скуки.
И ты обратишь их на тех, на других,
И ты позабудешь меня ради них,
И больше не будет нас вместе, двоих,
А будут лишь стены, холодные стены,
И жгучая горечь напрасной измены
Под небом, нависшим над грустной землей,
Где мы уже вновь не сойдемся с тобой,
Где наши следы смоет серый прибой.



24

1999

Постепенно террасы кафе на мексиканской стороне заполняются посетителями. Улица пестрит яркими красками, благоухает жареным мясом, взрывается выкриками бродячих торговцев. А я, иностранка, смотрю со стороны на зрелище круглосуточной, непрерывной ярмарки, прекрасно понимая, что это всего лишь декорация, маскирующая отчаяние города на грани взрыва. Дешевое тряпье грудами лежит в чемоданах, напоминающих разверстые гробы, прямо на тротуарах; флаги и знамена полощутся на ветру между домами, словно взлетевшие саваны. Как огни Хэллоуина насмехаются над смертью, так и неустанный карнавал Тихуаны насмехается над американским гнетом. По эту сторону границы люди живут тем, что нужно американцам в их собственном райском саду, даром что они это отрицают, – проституцией, наркотой, дешевыми товарами, произведенными на приграничных мексиканских фабриках, где люди работают за гроши и ютятся тут же, в жалких лачугах, на зараженных землях. Метрах в тридцати отсюда, на площади Санта-Сесилия, у дверей кафе и ресторанов бродят марьячи, подстерегая случайные влюбленные парочки, чтобы выклянчить у них несколько песо.

Ближайший ко мне квартет музыкантов исполняет «Прекрасные небеса» и «Кукарачу»[71]. Им руководит красавец в ярко-голубом костюме с золотым шитьем, белой рубашке, пунцовом шейном платке и сомбреро. Ну прямо вылитые мушкетеры, им только шпаг не хватает. Атос – старый печальный скрипач – меланхолично, но прочувствованно водит смычком по струнам. Портос – жизнерадостный толстяк – дует в трубу так усердно, словно от этого зависит вся его жизнь. Арамис бренчит на гитаре, стараясь подобраться поближе к самым красивым девушкам. Второй гитарист, стоящий ко мне спиной, высокий стройный юноша – д’Артаньян? – скромно держится в сторонке от этой троицы, но играет, пожалуй, лучше всех. Он чем-то напоминает Илиана. Если бы не усы. Если бы не сомбреро. Если бы не сапоги из фальшивой крокодиловой кожи. Та же фигура, то же почти незаметное покачивание головой в такт музыке, те же…

И внезапно мне вспоминаются слова Улисса: Контракт с маленьким ансамблем музыкантов-латинос. Любителей… И еще слова человека-ящерицы в гамаке: Он там вкалывает весь день, а к вечеру я поеду за ним на нашем фургоне… Фургон! Тот самый размалеванный «шеви вэн»!

Господи, неужели это Илиан?!

Квартет заводит La Bamba. Несколько прохожих хлопают и топают в такт музыке. Группа все время передвигается, не прекращая игры. Подходит ближе к нам.

Bamba, la Bamba…

Лицо второго гитариста неразличимо под полями сомбреро, за широкой спиной Портоса, но, судя по взглядам в мою сторону, он меня узнал, я в этом уверена.

Илиан?

Неужели я пролетела через полпланеты, океан и два континента, чтобы узнать моего возлюбленного в гитаристе с накладными усиками, в сомбреро и костюме тореадора?! Какое счастье, что я ничего не рассказала Фло!

Квартет играет все быстрей и быстрей и, не останавливаясь, проходит перед нашей террасой. Bamba, la Bamba… Атос, Портос и Арамис ускоряют темп, завидев тридцатью метрами дальше группу пожилых американских туристов. Похоже, сюда пожаловал в полном составе целый дом престарелых, чтобы вставить новые недорогие челюсти. Bamba, la Bamba… А д’Артаньян замедляет темп, смотрит на меня и поет – на плохом испанском, но для меня одной, свою Bamba:



В солнечном ярком наряде,
Прекрасней любой царицы,
Она щеголяет ради
Того, чтоб нарушить границы,
Мечтая лишь об одном —
Землю перевернуть вверх дном.
Bamba, la Bamba…



Короткая пауза. Илиан стоит в трех метрах от меня. Улыбается мне. Смущенно. Удивленно. Трое других музыкантов, отойдя подальше, начинают играть «Только однажды» – нечто вроде национального мексиканского гимна. Илиан аккомпанирует им, не сводя с меня глаз. Слова песни разносятся по улице, взлетают к небу, некоторые из них я улавливаю и мысленно перевожу как придется:



Только однажды в жизни
Вы встретите настоящую любовь,
Не упускайте удачу, забудьте все остальное,
Даже если это счастье – всего на одну ночь.



Я выдвигаю пустой стул рядом со своим. Подзываю официанта и заказываю еще одну «Маргариту», хотя не допила свою. Однако мой возлюбленный колеблется, не решаясь положить гитару и бросить остальных мушкетеров, которые уже отошли от нас, нацелившись на лучшую добычу – беззубых американских пенсионеров. Скрипка почти не слышна, можно различить только звуки трубы. И тогда я очертя голову напеваю в тишине площади Санта-Сесилия – нет, скорее наговариваю, но достаточно громко, чтобы Илиан меня услышал:



Tengo miedo a perderte,
Perderte otra vez[72].



Илиан молчит, но за него говорит его гитара:



Bе́same, bе́same mucho![73]



* * *

– А вам идут усы!

Илиан гордо разглаживает свое украшение. Но, кажется, слишком усердно: они начинают отклеиваться, что делает его еще более смешным. И более дерзким. Мне ужасно хочется прижать к ним палец, к этим фальшивым усам, чтобы они не сползали, или сорвать их одним движением, как отдирают ставшую ненужной повязку. А потом поцеловать больное место.

– Не смейтесь надо мной, Натали.

– Да я и не смеюсь.

Мне ужасно нравится его сконфуженный вид мальчишки, пойманного в тот момент, когда он напялил на себя взрослый наряд.

– Ну а вы сами, Мисс Ласточка? В Тихуане карнавал круглый год. Вы забыли про свой костюм ласточки?

Вот это умение дать шутливый отпор мне тоже нравится в нем. Хорошо подмечено, Ил! Я ведь половину жизни щеголяю в своем костюме стюардессы – на работе, в аэропортовских отелях, а иногда, за недостатком времени, даже на улицах всех столиц планеты. Илиан садится рядом со мной и, заметив, что стол качнулся, слегка кривит губы, потом улыбается. Отворачивается, с тревогой смотрит вслед удаляющимся музыкантам. Меня он не поцеловал, даже не прикоснулся. Одно утешение: теперь он неотрывно смотрит мне в глаза.

– Что вы здесь делаете?

Как бы мил ни был Илиан, пусть не надеется на мое признание, что я бегаю за ним по всей планете! И пусть не изображает простодушие: уж мне-то известно, кто посеял камешки на дороге своей «одиссеи». И я притворяюсь, что удивлена:

– Тот же вопрос я хотела задать вам. Что вы здесь делаете? И откуда узнали, что я буду сидеть именно на этой террасе, в Тихуане? И что я обожаю мужчин с наклеенными усами, в блестящих костюмах, которые поют «Кукарачу»?

Ил отряхивает раззолоченную бархатную куртку. Поднимает воротник, гордый, как бойцовский петух.

– Улисс дал вам мой адрес? А потом Луис?

– Луис – это та самая ящерица, которая тискает за грудь подружек своих друзей?

– Он тискал вашу грудь?!

Ил краснеет и невольно бросает взгляд на холмики под моей майкой с логотипом «Гренни Смит».

– Как я погляжу, у всех марьячи такая мерзкая привычка?

Илиан тотчас отводит глаза и делает вид, будто что-то рассматривает за моей спиной.

– Ну вот что, Ил, послушайте меня, только для начала снимите сомбреро.

Но мой гитарист нервно поглядывает в конец улицы:

– Я… мне нужно догнать свою группу. Мы, конечно, выглядим как принцы, в этих своих золоченых нарядах, но что касается заработка, получаем сущие гроши…

– Хорошо! Бегите к своим товарищам. Но прежде сдержите свое обещание.

– Какое обещание? Я… ничего не обещал.

– Нет, обещали! Только что! Bе́same… bе́same mucho.

Ил придвигается; я жду, когда же он наконец прильнет губами к моим губам, но слышу только его шепот:



Piensa que tal vez,
Maana yo ya estarе́
Lejos, muy lejos de ti[74].



Неужели он так боится поцеловать меня? Или снова затевает игру в кошки-мышки? Что, если этот робкий мечтатель с замашками джентльмена просто-напросто вынудил меня мчаться в эту глушь, сидеть на этой террасе и тянуть через соломинку «Маргариту»? А может, он мне не доверяет? Я ведь могу оказаться скорее Спиди Гонзалесом[75], чем мышкой Минни!

– И чокнитесь со мной – уж на это, надеюсь, вы осмелитесь?

Вместо ответа Ил поднимает свой бокал, и мы со звоном чокаемся.

Я смотрю ему в глаза:

– За прежние вечера и нездешние мелодии.

Если мой гитарист-синефил не понял намека, тем хуже для него.

Наконец-то! Придвинувшись, Ил касается моих губ целомудренным поцелуем. Легким, как бабочка, севшая на розу в поисках нектара. И это все? Ил нагибается, чтобы подобрать с пола свою гитару:

– Простите, мне правда пора.

– Окей! Я с вами. Мой самолет отбывает завтра в полдень из Лос-Анджелеса. Всего сутки – а потом вы свободны.

Бедная маленькая Нати… Я ошибалась. Я стала такой Минни, что куда там какому-то Спиди! И настаиваю:

– Вам случайно не требуется певица для вашего джаз-бэнда?

Он плутовато ухмыляется:

– Нужна! Но при условии, что вы наклеите усы, нарисуете густые брови и наденете пончо и сомбреро!

– Никогда в жизни! Air France категорически запрещает стюардессам носить какую-либо одежду, кроме костюма ласточки, это оговорено в моем контракте. Вы представляете меня в обличье Санчо Пансы?! А вот если эти дряхлые американцы на отдыхе увидят, как я ношу за вами сомбреро, они намного охотнее расстанутся со своими песо.

Этот мерзавец так внимательно разглядывает мои округлости, натянувшие майку, и мои голые ляжки, словно подсчитывает, сколько именно они принесут его группе.

– Отлично, я вас нанимаю!

Мы вскакиваем вместе, собираясь бежать вслед за тремя мушкетерами. Мне только нужно расплатиться за две «Маргариты». Роюсь в сумке, ищу, проклинаю все на свете, снова ищу и наконец отказываюсь от попыток найти. Я в ужасе.

– Боже, у меня нет документов!

Ил смотрит на меня так, словно я пошутила.

– Ну конечно, вы их теряете каждый раз, как мы встречаемся.

– Илиан, я не шучу! И я их не потеряла, а просто-напросто забыла. Они остались в Сан-Исидро. Прежде чем перейти в Мексику, я их спрятала под сиденье машины, побоялась, что украдут.

Илиан внезапно становится серьезным:

– Потеряли… забыли… один черт! Без документов вы никогда не сможете перейти границу. Мексиканцы и те ждут разрешения всю свою жизнь.

– Я не шучу, Илиан, у меня и правда их нет. Но ведь я гражданка Франции!

Ил кладет руку мне на плечо:

– Натали, эта граница – одна из самых непроходимых в мире. Без паспорта или удостоверения личности к пограничникам и подступаться бесполезно. Это займет у вас много часов – наверняка больше одного дня.

Я начинаю паниковать. Ведь наш вылет назначен на завтра! И никто не знает, что я пересекла мексиканскую границу. Никто не может доставить мне мои документы. И я никому не могу позвонить, разве что в службу срочной помощи Air France, которая зафиксирует проступок в моем личном деле, но уж никак не ускорит процедуру возвращения из Мексики. Я чувствую, что у меня вот-вот сдадут нервы.

Я схожу с ума. Я в ловушке. Я все потеряю.

И свою работу. И Оливье.

Ну как ему объяснить, почему я попала в такую передрягу?! У меня наворачиваются слезы, глаза меняют цвет с голубого на зеленый. Смотрю на Илиана – его силуэт расплывается. Вот из-за кого все стряслось – из-за этого смазливого музыкантишки, этого труса, вроде бы ни в чем не виноватого, но за все ответственного; а он стоит, смотрит, как я психую, и его это, кажется, даже забавляет.

Вдруг он улыбается и, наклонившись, обнимает меня:

– Не плачьте, Мисс Ласточка, мне кажется, я знаю, что делать!

* * *

«Шеви вэн» подъезжает к пограничному посту СанИсидро. Я сижу сзади, между бонго и маракасами, которые дребезжат при каждом толчке. Фелипе, он же Атос, и Рамон, он же Портос, искоса поглядывают на меня, посмеиваясь. Ох, знали бы они, до чего это меня бесит! Луис, он же человек-ящерица, приехал за группой марьячи «Лос Парамос», чтобы переправить их на американскую сторону. Илиан, сидящий слева от меня, более снисходителен, чем его дружки, он только слегка улыбается, разглядывая мой маскарадный наряд. Ил до сих пор воздерживается от комментариев – интересно, продержится ли он до самой границы? И только тогда, когда «шеви» пристраивается в хвост длиннейшей автомобильной очереди, ожидающей проверки перед двадцатью четырьмя таможенными будками, расставленными полукругом, Ил не выдерживает:

– До чего же вам идут усики…

– Я вас ненавижу!

– Хотите, засуну вам под пончо еще одну подушку? Санчо Панса был намного толще вас.

– Убила бы на месте!

– Смотрите-ка, из-под вашего сомбреро свисает симпатичная прядка, давайте уберем ее поглубже… И вы забыли затянуть свой красивый пояс из змеиной кожи.

– А вы забыли сунуть за него пистолеты. Ну погодите, пересечем границу, и я вас прикончу!

– Ладно, а пока перестаньте хмурить брови, а то отклеятся…

Через переднее окно «шеви» можно разглядеть людей без машин, стоящих в другой, «пешеходной» очереди; они с любопытством изучают расписные стенки нашего фургона. Я откидываюсь на спинку сиденья:

– Господи, они совсем не двигаются!

– Да вы не волнуйтесь, – успокаивает меня Фелипе, – пограничники нас давно знают, мы ведь каждый божий день ездим туда-обратно, они нашу колымагу хорошо помнят. Мы американские граждане, Ил вообще европеец, у нас пятерых есть разрешение на ежедневную работу. Они пропускают здесь сорок пять тысяч машин и двадцать пять тысяч пешеходов, у них нет времени на проверку тех, кто регулярно пересекает границу.

– Да, здорово все придумано! – восхищается Рамон. – Эстебан как раз собирался провести эту ночь в Мексике, у своей новой подружки. А завтра мы вернем ему паспорт и разрешение на работу. Полицейские уже привыкли к тому, что в концертных костюмах мы выглядим не так, как на фото в документах. Сперва они заставляли нас снимать накладные усы и парики, потом им надоело. Эстебан низкорослый и чернявый, как вы, так что в этом прикиде пограничники вас не распознают.

Ничего себе «здорово придумано»! Выдавать меня за какого-то Эстебана, он же Арамис, он же гитарист…

– Но вообще, Мисс Ласточка, – добавляет Луис, человек-ящерица, поглядывая на меня в зеркало заднего вида, – хорошо бы вам застегнуть две верхние пуговицы куртки. У нашего Эстебана совсем не такая соблазнительная грудь.

Ну что за мерзкая мания у этих парней – глазеть на чужую грудь! Я пытаюсь застегнуть голубую с золотом куртку и прикрыть вырез фиолетовым шейным платком.

– А я думаю, – вмешивается Фелипе, – что Эстебану следовало бы получше застегивать пуговицы на брюках. Ох уж эта текила…

И все хохочут!

Господи, что меня удерживает от того, чтобы выскочить из кабины и продолжить путь пешком?! Человек-ящерица снова внимательно оглядывает меня с головы до ног в сапогах:

– Когда таможенники будут на вас смотреть, держите рот на замке, чтобы ваши усики были гордо вздернуты кверху.

Ну, я ему это припомню!

– Хотя они вам очень идут, – добавляет Фелипе у меня за спиной. – Вы никогда не думали, что лучше бы вам не заниматься эпиляцией?

Ну вот, мальчики нашли себе жертву! Они снова хохочут, все трое. И только двуличный трус Илиан помалкивает, сокрушенно вздыхая при каждой остроте коллег. Я уверена: стоит нам перейти границу, и он первый начнет бахвалиться, мол, не так уж это было страшно – перенести несколько насмешек ради его гениальной идеи с переодеванием. Ох, только бы удалось…



И это удается!

Все произошло невероятно просто. Еще около получаса машина ползла с черепашьей скоростью, пока не подъехала к пропускному пункту, и Луис моментально высмотрел среди двадцати четырех пограничников своего знакомого.

Меня била дрожь, я представляла себе, как поднимаю руки под дулом кольта мексиканского полицейского, как с меня сдирают парик, усы и сомбреро, ведут в тюрьму Тихуаны, а завтра все увидят на первых страницах местных газет фотографию стюардессы Air France, которая занималась неизвестно каким преступным трафиком…

Ничего похожего. Луис-ящерица болтает с таможенником так непринужденно, будто они еще в школе вместе играли в техасский холдем[76]. Тем временем Фелипе предъявляет наши паспорта и разрешения на работу (моих-то там нет, а есть документы Эстебана) другому военному, замученному до такой степени, что он смотрит на бумаги бессмысленным взглядом, словно ему подсунули Карлоса Фуэнтеса[77] на латыни. Оба таможенника заглядывают внутрь, пересчитывают нас и… пропускают!