Вася задрал нос.

— Не часто, но бывает, — ответил он с достоинством, хотя столь сложный трюк был в первый раз.

— А-а, — протянул Иван и подумал, что бы еще спросить. — А барышня в полосатой юбке тоже актриса?

Харитонов обернулся, поглядел на Нюру, которая стояла возле Еремина, дергая его за рукав, чтобы обратить его внимание, и усмехнулся.

— Нет, она не актриса… Она с нашим актером приехала. Невеста его… Актрисы у нас Ольга Скирда, тьфу, Ольга Аден. Ну и еще Нина Гриневская есть, — добавил он небрежно.

— Гриневская — как нарком? — с умным видом заметил Опалин.

— Нарком ее муж, — просветил «репортера» Вася, но тут его терпение кончилось. — Слушай, откуда ты взялся, раз таких простых вещей не знаешь?

— Я раньше о международном положении писал… — пробормотал Опалин, теряясь от высокомерия, с которым разговаривал собеседник, по сути, ничего собой не представлявший.

Вася смерил его взглядом и усмехнулся.

— Ясно. Тяжелое положение рабочего класса, звериный оскал буржуазии, бесчеловечная эксплуатация и прочее. — Помреж вздохнул. — Ты из рабкоров, что ли?

Рабкором назывался добровольный сотрудник, который самым безыскусным и чаще всего не шибко грамотным языком сообщал в газету о каких-то проблемах или злоупотреблениях в том месте, где непосредственно жил и работал.

Опалин насупился.

Он за версту чуял намерение себя унизить, а к попыткам оскорбить был крайне чувствителен, в чем раньше довелось убедиться тому же Парамонову.

— Почему обязательно из рабкоров? — пробурчал Иван, испытывая почти непреодолимое желание закончить этот светский разговор и дать собеседнику в ухо или в нос.

Должно быть, его мысли так или иначе отразились на лице, потому что Вася предпочел дать задний ход.

— Ну не обязательно, я просто так спросил… Тебе что, в редакции ничего о нашей фильме не рассказали? Это же, Ваня, боевик! Погони! Трюки! Понимать надо…

И он с увлечением стал расписывать перспективы их трехсерийной фильмы.

Опалин терпеливо слушал, надеясь когда-нибудь перевести разговор на Сашу Деревянко. Но Вася не предоставил ему такой возможности.

Наконец Кеша вернулся с костюмершей, и закипела работа.

Загримированный Володя переоделся, поднялся на крышу, проверил, хорошо ли натянут канат, и прицепил к нему карабин страховочного троса. За милицейским оцеплением волновалась толпа.

— Он пройдет по канату?

— А он не упадет?

— Может, и упадет…

— Это киношники, у них все понарошку, — глубокомысленно заметил какой-то гражданин. — Вот увидите, ничего не случится!

Светляков, которому из-за известных обстоятельств пришлось временно заменять помощника оператора, неловко сунул в объектив дощечку с номером кадра, и Эдмунд Адамович заснял ее.

— На аппарате — есть! — крикнул Нольде.

Борис набрал в легкие воздуху и поднес ко рту мегафон.

— Начали! — загремел он, и оператор послушно стал вертеть ручку.

Володя уцепился за канат, обхватил его ногами и пополз, перебирая руками.

Вот он уже оказался в воздухе над улицей.

В толпе завизжала какая-то женщина, потом басом зарыдал ребенок. Снизу фигурка актера казалась совсем маленькой.

Лёка стояла ни жива ни мертва и думала, что если бы там, наверху, оказался Еремин, она бы, наверное, не выдержала.

— Граждане, успокойтесь, граждане, — бормотали милиционеры, сдерживая напирающую толпу.

Володя уже практически дополз по канату до противоположной крыши. Неожиданно Эдмунд Адамович почувствовал, что ему стало тяжело вертеть ручку аппарата.

Хотя было жарко, оператора прошиб ледяной пот. Он моментально понял, что это значит.

— Кончили! — скомандовал Борис, как только Володя спустился на крышу.

В толпе кричали «Ура!» и бешено аплодировали.

Наверху бледный как смерть Володя отцепил карабин страховочного троса, отдышался и театрально раскланялся, посылая зрителям воздушные поцелуи.

— Ну? — кричал Борис. — Все хорошо? Все же хорошо? Слава богу!

Трясущимися руками Нольде открыл камеру. Из нее выпали скрученные жгуты пленки.

— Борис Иваныч… — убитым голосом прошелестел оператор. — Все пропало… У меня салат.

Старое операторское выражение «салат» означало, что вся съемка погибла. Неважно, произошло это из-за того, что пленка была неверно заряжена, или из-за того, что она изначально была с дефектом, — получалось, что работа уничтожена.

Борис мгновенно перестал улыбаться, и лицо его сделалось страшным.

— Ах ты, сукин сын… Кобелиная морда!

Это было самое мягкое, что он кричал в лицо оператору в следующие несколько минут.

Актеры и Светляков кинулись оттаскивать разъяренного режиссера от Нольде, потому что Борис находился в таком состоянии, что готов был наброситься на Эдмунда Адамовича с кулаками.

— Боря, прекрати! — К мужу, которого крепко держали за руки Федя и ассистент, пробилась Тася. — Боря, тут люди… Тут газетчик! Что он о тебе подумает!

— Плевать! — в бешенстве крикнул режиссер, после чего вновь принялся ругать Эдмунда Адамовича последними словами.

Оператор даже не пытался оправдаться и стоял с растерянным лицом, понимая, что кругом виноват.

— Что происходит? — Володя только что вышел из дома.

Он рассчитывал на поздравления и был обескуражен безобразной сценой, которая открылась его глазам на съемочной площадке.

— Наш великий оператор загубил съемку, — неприязненно ответила Валя, поворачиваясь к нему. — Вместо пленки салат… Либо переснимать, либо отказываться от сцены.

Володя провел рукой по лицу и устало привалился к стене.

Опалин заметил, что актер весь взмок. Не было сомнений, что трюк дался Голлербаху нелегкой ценой и что повторить его вряд ли удастся.

— Володя… — Борис повернулся в сторону актера, но прочел все по его лицу прежде, чем тот заговорил. — А, черт!

— Боря, — жена повисла у него на локте, заглядывая в глаза, — нам не нужна эта сцена. Посмотри, ничего не получилось… Ты вписал ее наспех…

— Сцена нужна, и я ее сниму, — проворчал режиссер, отталкивая руки друзей, которые держали его. — Товарищ Нольде! Заряжайте аппарат заново… Валя! Несите мне костюм!

— Ты не сделаешь этого! — отчаянно вскрикнула Тася. — Подумай о Марусе… обо мне!

— Да что тут думать, — отмахнулся Борис, — ты же видела: он перелез, и я перелезу… Ничего особенного в этом нет… Володя! Прости меня, ради бога… не уследил за подлецом… черт с ним! Ты просто отлично все сделал… скажи, в чем секрет?

— Правильно распредели силы, цепляйся ногами и руками, — скороговоркой выпалил Володя. — Не смотри вниз и не думай о том, что внизу…

Борис похлопал его по плечу.

— Спасибо, Володя. Ты лучший… Фома Лукич, где ваш чемоданчик? Давайте, гримируйте меня!

— А все твоя дрянь, — с неожиданной злобой сказала Тася Харитонову, видя, что мужа уже не переубедить. — Если бы она не влезла и не стала науськивать его бабу, Еремин бы все сделал как надо… Что глаза прячешь? — набросилась жена режиссера на Лёку. Девушка окаменела. — Думаешь, ты ему нужна? Не нужна ты ему! У него другая есть! Вон стоит, семки лузгает… красавица!

Нюра, с упоением щелкавшая семечки в тени старой магнолии, вытаращила глаза. Возле нее Пелагея Ферапонтовна угрожающе повела бюстом, готовая броситься на защиту дочери; но вовсе не в последнюю метила разъяренная жена режиссера.

— Ничего тебе не будет! — крикнула Тася в лицо Лёке. — Можешь и дальше по нему вздыхать, пока твой глупый Васька ничего не замечает… Дрянь!

— Татьяна Андреевна, — Лёка наконец обрела дар речи, — вы, мне кажется… вы не имеете права…

— Это ты тут не имеешь никаких прав! — взвизгнула Тася. — Бездарь, ничтожество! Простейшую эмоцию изобразить не в состоянии, и туда же… Актриса! А ты смотри! — повернулась она к Нюре. — Не то она жениха-то у тебя уведет! Она давно по нему вздыхает… с тех самых пор, как в поезде его увидела!

Лёка побагровела.

Она чувствовала то же самое, что чувствует человек, когда к самому сокровенному в его жизни прикасаются грязными руками. Вот вам и линялое платьице, и недалекая женщина, затюканная мать семейства. Ах, как опасно недооценивать людей…

Еремин посмотрел на нее и отвернулся, демонстрируя свой безупречный профиль, и от этого ей стало еще более горько.

— Володя, — кричал меж тем режиссер, — бери мегафон и становись на мое место! Будешь командовать… Эдмунд Адамыч, честное слово, если ты и на этот раз запорешь съемку…

— Я разрешаю вам меня расстрелять, — поспешно ответил оператор.

— Эдмунд, я серьезно… Смотри у меня!

Все засуетились, все разом пришло в движение.

«И это — кино… — думал изумленный Опалин, — ничего не понимаю…»

Темноволосая девушка с длинной шеей беззвучно плакала, отвернувшись к стене, и он видел, как вздрагивают ее плечи; но никто даже внимания на нее не обращал, словно так и было нужно.

— На аппарате — есть…

— Начали!

Стихает гудящая толпа. И где-то там наверху человек, распластавшись под канатом, протянутым между домами, начинает свой смертельно опасный путь.

Винтер рассчитывал на свою спортивную выучку, на боксерское прошлое — но не учел несколько существенных моментов.

Худому стройному Володе было значительно легче перемещать свой вес в воздухе, а немецкая дисциплина и методичность довершили дело. Режиссер же был крупнее, ему приходилось нелегко, и где-то на половине пути он неожиданно обнаружил, что силы иссякли.

Он повис в воздухе, цепляясь руками и ногами за проклятый канат, и нечаянно посмотрел вниз.

Там качалась улица, глазевшая на него пестрым пятном толпы — безликой и, как он внезапно осознал, враждебной.

Володя что-то кричал в мегафон, но у Бориса звенело в ушах, и он не мог разобрать ни слова. Собрав в кулак всю волю, он попытался ползти дальше — и вспотевшие ладони подвели его. Он сорвался и повис на страховочном тросе, тщетно пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь. В следующее мгновение он услышал, как трещит под его весом страховочный трос, готовый лопнуть.

Улица взорвалась беспорядочными криками, разлетевшимися в стороны, как стекло разбитой бутылки. Почему-то в это мгновение Борис не думал ни о жене, ни даже о дочери; не думал он и о работе, которую любил больше всего на свете и которой дорожил, несмотря ни на что.

— Мама, — вырвалось у него.

Страховочный трос лопнул, и Борис Винтер полетел вниз с высоты четвертого этажа.

Глава 11

Гостья

Только такая сво… сво… своевольная личность, как вы… Из фильма «Дон Диего и Пелагея» (1927)
У Матвея Семеновича выдался чрезвычайно хлопотный день.

Ему звонили по телефону, подстерегали в коридоре гостиницы, хватали за рукав на улице — одним словом, всячески досаждали, причем с одним и тем же набором реплик, которые он вскоре выучил наизусть.

— Ах, какой ужас! Что же теперь будет?

— Ну, — отвечал уполномоченный с непроницаемым видом, — что-нибудь таки будет. Непременно!

— Но ведь это же кошмар!

— Кошмар, — покорно соглашался Матвей Семенович.

— А как же фильма?

— Что — фильма?

— Ну после того, что произошло сегодня…

— Фильма в плане кинофабрики, значит, ее в любом случае закончат. В сущности, что изменилось? Земля продолжает вертеться, Крымкурсо[51] по-прежнему возит приезжих в горы, море на месте, а нарзан всегда теплый.

И, завершив беседу сердечнейшей улыбкой, Матвей Семенович удалялся, меж тем как собеседник с изумлением смотрел ему вслед.

В конце концов, уполномоченному надоело отвечать на одни и те же вопросы, и он сбежал, что называется, куда глаза глядят.

Ноги привели его к живописному базару, на котором он купил кулек отборных лакомств для своего попугая. Побродив для приличия еще некоторое время по городу, Матвей Семенович решил, что теперь можно вернуться в гостиницу, но у входа столкнулся с взъерошенным и явно чем-то рассерженным Петей Светляковым, который вцепился в уполномоченного, как клещ.

— Матвей Семенович, вы уже слышали?

— Что именно я должен был слышать? — осведомился Матвей Семенович с изрядной долей сарказма, перекладывая кулек из одной руки в другую и поправляя кепку.

— Вот, даже вы не знаете! — воскликнул Петя. — Теперь, оказывается, у нас два режиссера — Голлербах и Мельников. Автомобильная погоня в горах, съемки на баронской даче — все им! А между прочим…

Матвей Семенович уже приблизительно представлял себе суть претензий собеседника, и чутье не обмануло уполномоченного.

— Между прочим, — обидчиво продолжал Петя, — я являюсь ассистентом режиссера! Я имею право руководить съемкой! Но нет, оказывается, у нас теперь снимают актеры… и даже сценаристы…

— Это не мое решение, — поспешно заметил Матвей Семенович, чтобы вернуть молодого человека на землю.

— Разумеется, не ваше, так распорядился Борис Иванович! Но, кажется, я имею право…

— Петр Антонович, — перебил его уполномоченный, которого этот разговор начал утомлять, — позвольте мне дать вам один совет. Если вам что-то кажется, то вы переведите дух и выпейте водички, а потом хорошенько подумайте. Может быть, то, что вам кажется, вовсе не кажется другим. Может быть, вам вообще кажется то, чего нет на самом деле. Вы меня понимаете? — внушительно добавил Матвей Семенович. — Борис Иванович делает то, что считает нужным, и он здесь главный. Если он назначил вместо себя не вас, а Голлербаха и Мельникова, значит, у него были на то свои причины.

Петя надулся.

— Интересно, что скажут в Москве, когда узнают о безответственном поведении нашего режиссера, — сухо заметил он. — Он придумал безумно рискованный трюк, совершенно не оправданный, и едва не погиб.

— Ну так не погиб же, а всего лишь сломал ногу. И потом, это была его нога, а не ваша. — Матвей Семенович прищурился. — К чему столько треволнений? Поверьте мне, Борис Иванович взрослый человек и прекрасно представлял себе все риски.

— Неужели? А то, что режиссер выбыл на неопределенный срок и теперь вместо него будут командовать два неподготовленных человека, ничего не значит? А если кинофабрика потерпит убытки? Кстати, вы не забыли, что на съемках присутствовал представитель прессы? Он вполне может устроить Винтеру разнос в газете…

— Сколько угодно, — хладнокровно парировал Матвей Семенович. — Если человек очень хочет оказаться на бирже труда, я таки не вижу смысла ему мешать.

Петя, очевидно, уловил в словах уполномоченного какой-то подтекст, касающийся не мнимого репортера Опалина, а лично его самого, потому что застыл на месте с открытым ртом.

Уполномоченный повернулся, собираясь уйти, но решил все же кое-что добавить.

— Вы молоды, — внушительно произнес он, хотя сам был старше собеседника всего на несколько лет, — и думаете, что можете идти по головам. Но вот что я вам скажу, Петр Антонович: есть такие головы, по которым пройти не удастся, так что бросьте этих глупостев.

Ошибка в последней фразе ничуть не умаляла ее весомости — и все же, когда Матвей Семенович удалился, честолюбивый ассистент не чувствовал ни капли благодарности за полученный совет.

С точностью до наоборот — стоит признаться, что Светляков честил про себя недавнего собеседника на все корки, а иные мысли ассистента так и вовсе имели отчетливый антисемитский оттенок.

Что касается уполномоченного, то он поднялся к себе в номер, сжимая в руке кулек с орехами и сушеными фруктами, и решил хоть на некоторое время выбросить из головы кино со всеми его интригами и интриганами, включая пронырливого ассистента режиссера.

— Ну, прелесть моя, что хорошего ты мне скажешь? — ласково спросил Матвей Семенович у пестрого попугая в просторной клетке, стоявшей у окна.

— Говорит Москва! — бодро прокричал попугай голосом диктора из репродуктора.

Уполномоченный развеселился.

— Очень хорошо, прелесть моя! На вот, держи…

Он стал кормить птицу. Попугай съел несколько кусочков, покосился на Матвея Семеновича круглым глазом и неожиданно выпалил:

— Дурак!

— Твоя правда, прелесть моя, — задумчиво промолвил уполномоченный, усмехаясь, — спорить не стану… Надо было идти в аптекари, как советовала бедная мамочка. Чистая работа, спокойная, лекарства всем нужны, а кому не нужны, тем все равно когда-нибудь понадобятся… Это кино с ума меня сведет. — Он протянул попугаю на ладони несколько орешков. — На, держи еще, кушай, моя прелесть!

Пока Матвей Семенович кормил попугая, Тася повсюду искала Опалина и наконец обнаружила его в «Красной Ривьере» в компании трех актеров и фотографа Беляева.

Тут, вероятно, самое время пояснить, что Борис Винтер не разбился насмерть в том числе и потому, что Иван вовремя заметил, что происходит, и побежал помогать пожарным, которые засмотрелись на трюк и не успели развернуть и натянуть брезент.

Следом за мнимым репортером бросились Еремин и Вася Харитонов. Объединив усилия, они поймали упавшего Винтера на брезент, и хотя в итоге не обошлось без перелома, врачи считали, что пациенту чертовски повезло, учитывая высоту, с которой он летел.

— Вот тебе и материал, — заметил Сергей, допивая рюмку, — репортер спасает гибнущего режиссера!

— Я там один, что ли, стоял? — возмутился Иван.

— А кто орал «Держите ровнее», «Левее», «Сейчас упадет», а? — засмеялся Федя.

— Я не орал, — буркнул Опалин, насупившись.

Он ничего не имел против этих людей, но что-то в них ему инстинктивно не нравилось, он и сам не понимал, почему.

— Он шептал, — объявил Володя, улыбаясь во весь рот. — Но очень громко.

— Татьяна Андреевна, — с чувством произнес Еремин, поднимаясь на ноги и прикладывая руку к сердцу, — мы, так сказать, решили отпраздновать спасение… Еле затащили сюда спасителя вашего мужа, так он упирался… Это Татьяна Андреевна, жена Бориса Ивановича, — на всякий случай представил он молодую женщину.

Судя по блеску глаз Еремина, он успел выпить больше остальных, но вряд ли сожалел об этом.

— Ваня, да? — обратилась Тася к Опалину. — Простите, Ваня, можно вас на два слова…

— Мы не подслушиваем, — хихикнул Федя.

Опалин поднялся с места.

По правде говоря, Иван вообще был сейчас не прочь уйти, но он все-таки находился на задании, и только это обстоятельство удерживало его.

Тася отвела Опалина в сторону и с решительным видом повернулась к нему.

— Ваня, простите, ради всего святого… Я должна была раньше вас поблагодарить… но когда Боря упал, я ни о чем не могла думать… Вы, пожалуйста, не думайте обо мне плохо, — поспешно добавила она. — Я вам очень, очень благодарна. Вы не остались стоять в стороне… как некоторые. — Говоря, она метнула недобрый взгляд на Лавочкина, который, судя по взрывам хохота за столом, увлеченно рассказывал очередную актерскую байку. — Скажите, а вы будете писать в газету о том, что случилось? Понимаете, Боря… он очень самолюбивый… и то, что трюк не удался, это для него такой удар…

Опалин еще не понимал всех тонкостей и хитросплетений киноиндустрии, но он видел, догадывался, нутром чувствовал, что его обманывают, что дело вовсе не в самолюбии, а в том, что Тася по каким-то причинам не желает, чтобы происшествие с ее мужем попало в газеты. И то, что его хвалили в глаза и тут же, не сходя с места, точно так же, в глаза, лгали ему, оскорбляло его больше, чем могло оскорбить равнодушие к его поступку или даже недоброе слово.

— Да я ничего не сделал, — проворчал он, угрюмо поводя плечами. — О чем тут писать? Не о чем…

— Обещайте мне, что вы не сообщите в газету, — ласково промолвила Тася и легонько коснулась его руки.

Опалин отодвинулся и руку убрал.

— Не сообщу, и вообще я совсем о другом должен написать, — сухо проговорил он.

— Ну так это же замечательно! — воскликнула Тася, просияв. — Знаете что? Вам обязательно надо взять интервью у Нины Фердинандовны!

Собственно говоря, Опалин жаждал проинтервьюировать только одного человека — того, кто имел отношение к убийству Саши Деревянко, а жена наркома была, по его мысли, последним человеком, который мог им оказаться. И вовсе не из-за высокого положения, а просто потому, что в момент убийства совершенно точно находилась за городом.

— Я… даже не знаю… — пробормотал Иван.

Тася поняла его уклончивость так, что он стесняется напрямую обращаться к Гриневской, и про себя решила, что непременно составит этому добросердечному, но глуповатому юноше протекцию.

— Не волнуйтесь, — проговорила она, зачем-то понизив голос. — Я все устрою.

И она удалилась, но еще раньше, чем дошла до гостиницы, благополучно забыла и о своем собеседнике, и об интервью, которое только что обещала ему устроить.

Что же касается Опалина, то он остался терзаться смутным ощущением, что его надули, провели, обвели вокруг пальца, даже несмотря на то, что ничего, в сущности, не произошло. Просто Тася добилась того, что хотела, а он? Чего добился он? Ровным счетом ничего.

Он вернулся за стол и стал прислушиваться к разговорам, которые вели между собой Еремин, Голлербах, Лавочкин и Беляев, но если Опалин надеялся из этих бесед узнать что-то новое о Саше Деревянко, он просчитался.

Никто не упоминал о помощнике оператора, словно его вообще никогда не было на свете.

Когда Тася возвращалась в гостиницу, она увидела стайку ребятишек, которые восторженно взирали на Кешу, драившего белую машину.

Шофер поднял голову. Молодое лицо его почернело от загара, светлые волосы прядями выбивались из-под фуражки.

— Татьяна Андреевна! По-моему, к вам приехали гости…

— Кто? — непроизвольно спросила Тася, но тут же увидела громадный черный лимузин, стоявший у входа, и за рулем — незаменимого Степана Сергеевича, постоянного сопровождающего Нины Фердинандовны.

Невольно Тася забеспокоилась.

Жена наркома устроилась так, что ей почти не приходилось ни к кому ездить — напротив, все ездили к ней.

«Уж не рассердилась ли она на Борю за его выходку?» — мелькнуло в голове у Таси, и молодая женщина молнией взлетела по ступеням.

Винтер лежал в постели, и из-за того, что ему довелось пережить в этот день, его широкое энергичное лицо словно постарело на добрый десяток лет.

У Таси сжалось сердце, когда она увидела его.

Нина Фердинандовна в крепдешиновом платье цвета слоновой кости устроилась в кресле возле режиссера, то и дело трогая украшение, висящее на ее шее.

«А платье-то ее толстит», — не без злорадства помыслила Тася, но тотчас же опомнилась и придала своему лицу как можно более почтительное выражение.

— Бережнее к себе надо относиться, бережнее, Борис Иванович, — говорила гостья, продолжая, судя по всему, начатый разговор. — А то как мы справимся без вас?

Борис взъерошил волосы, стал сбивчиво объяснять, что за Еремина испугалась его невеста и отговорила его, а потом оператор проштрафился с пленкой, и пришлось снимать второй дубль. Он весьма юмористически описал свои переживания в тот момент, когда, беспомощный, барахтался в воздухе.

Тася слушала мужа, и ее тонкие губы горестно кривились. Она понимала, что все это игра, часть киношной жизни, и все же страдала, потому что считала, что Борис только зря унижает себя.

— Довольно странная невеста у Еремина, вы не находите? — заговорила Нина Фердинандовна, слегка растягивая слова.

— А что в ней странного? — делано удивилась Тася. — Я так поняла, они с Андреем из одного городка или даже деревни. Как-то при мне они разговаривали с Федей, и Андрей сказал, что никогда не стоит жениться на актрисе, потому что в результате не будет ни приличного дома, ни спокойной работы. Два актера всегда мешают друг дру… Ой, какое миленькое на вас украшение!

Нина Фердинандовна опустила руку и не без самодовольства поглядела на то, что сверкало на ее шее.

— Миленькое? О да, — сказала жена наркома, и ее глаза замерцали. — Это «Алмазная гора».

Тася прикипела к месту.

Борис, который ничего не понимал в украшениях, кроме того, что они должны делать хорошеньких женщин еще красивее, заинтересовался.

— Покажите-ка, покажите… О! Замечательно, просто замечательно! Я думаю, мы должны снять эту гору в нашей фильме…

— Это и есть та самая «Алмазная гора», которая принадлежала Розенам? — пробормотала Тася, все еще не веря своим глазам. — Та, о которой до сих пор судачат в городе?

— Да, представьте себе, — с самодовольством подтвердила Нина Фердинандовна, касаясь пальцами драгоценной подвески. — Я ведь позаботилась все как следует разузнать о доме, где вы собирались снимать. Ходили слухи про какие-то подземные ходы, про то, что Розены спрятали там клад… Ну я и велела во время ремонта все как следует проверить. И что вы думаете — никаких подземных ходов не обнаружилось, зато в одной из комнат нашли искусно сделанный тайник, а в нем — шкатулку с драгоценностями. Большинство вещичек там было так себе, но вот эта… — Актриса загадочно улыбнулась, а Тася почувствовала себя совершенно несчастной.

Боже мой, ну почему одним — все, и влиятельный муж, и украшение невероятной красоты, и главные роли, и платья из Парижа, а ей — рахитичная дочь, непрактичный муж, за которым нужен глаз да глаз, и никаких тебе платьев или украшений…

Тася никогда не считала себя завистливой, но сейчас — сейчас она была готова заплакать от осознания своего унижения.

Чем, ну чем эта холеная самка с совиными глазами лучше нее?

— Значит, это украшение с историей? — рассеянно спросил Борис, и жена наркома рассказала ему то, что ей было известно об «Алмазной горе».

— Сколько же она стоит? — вырвалось у Таси.

Она тотчас же пожалела о своем вопросе, потому что Гриневская поглядела на нее с нескрываемой насмешкой.

— Дорого, я полагаю, — со смешком промолвила Нина Фердинандовна. — Но я вовсе не собираюсь ее продавать.

— Очень красиво, очень, — заметил Борис, разглядывая драгоценное украшение. — И вы в нем… — Он собирался сказать комплимент, но увидел выражение лица жены и решил воздержаться. — Я лучше ничего не скажу, — добавил режиссер с улыбкой.

Гриневская приподняла черные брови, явно ожидая продолжения.

— Вы чрезвычайно подходите друг другу, — наконец нашелся Борис.

— Ваш муж — настоящее сокровище, — протянула Нина Фердинандовна двусмысленным тоном, обращаясь к Тасе. — А сокровища надо беречь… Не позволяйте ему больше так легкомысленно распоряжаться собой. — Она поднялась с места. — Значит, с завтрашнего дня вместо вас какое-то время будут снимать Голлербах и Мельников?

— Да, — ответил Борис, — мне пока доктор не разрешает вставать с постели. Когда Володя не играет, он будет режиссировать, и наоборот — когда Миша не снимается, распоряжаться будет он. Разумеется, я дам им подробные указания…

— Даже не сомневаюсь, — уронила Нина Фердинандовна, усмехнувшись.

Она обменялась с режиссером и его женой еще несколькими незначительными репликами и направилась к выходу.

— Замечательная женщина, — сказал Борис, когда за Гриневской закрылась дверь.

— Ты думаешь? — мрачно спросила Тася, ожесточенно крутя в пальцах бахрому скатерти. — Между прочим, если она нашла клад, она должна сдать его государству. Хотя о чем я говорю — для тех, кто живет в Кремле, законы не писаны…

— Тася, — проговорил Борис после паузы, — иногда у меня такое впечатление, что ты ревнуешь… Ну как мне объяснить тебе, что она волнует меня только как актриса? И не только она, но и Лёка…

— Я? Ревную? — болезненно вскрикнула Тася. — Ты видел, какие меха она привезла на съемки? А платья, а украшения… «Алмазная гора», черт побери! Ты… ты хоть понимаешь… Какая ревность, — с раздражением промолвила она, встряхнув головой, — благодаря своему старому мужу она имеет все… понимаешь, все! А мы у нее в рабстве… Ну хорошо, мы все зависим от нее! Ведь если бы мадам не дала своего согласия, не было бы ни фильмы, ни Ялты, ни… ничего…

— При чем тут фильма, — с плохо сдерживаемым раздражением ответил Борис, — тебе просто жаль, что не ты носишь это чертово украшение…

— И это тоже! Тоже, представь себе!

Режиссер слабо усмехнулся.

— Боюсь, что даже если фильма пойдет по всей Европе, я все равно буду не в состоянии купить тебе «Алмазную гору»… — Он протянул Тасе руку, приглашая ее присесть на постель. — Малыш, разве ты забыла, что я сказал тебе когда-то? Я говорил, что буду любить тебя и без всяких украшений, такой, какая ты есть… К черту эти побрякушки, они все равно ничего не меняют в наших отношениях…

— Не меняют, — уже помягче ответила Тася, хлюпая носом. — Но… ты просто не представляешь, как мне иногда хочется… надеть что-то подобное… — И тут ей в голову пришла новая мысль. — А ведь она нарочно это сделала… Нарочно нацепила эту штуку и приехала сюда, чтобы… чтобы…

— Чтобы ты ей завидовала, — договорил за нее Борис. — А ты не завидуй. Вот не завидуй, и все. Подумай, что у нее за жизнь?

— Прекрасная жизнь! — Тася снова начала заводиться. — Уж получше, чем у многих…

— Внешне — да. Меха, украшения… ну вот то, что ты сказала. А вообще? Если вдуматься? Муж — старик, детей нет… И друзей наверняка нет тоже. Одни знакомые, которые ее терпят, пока им что-то от нее надо…

— Я должна ей сочувствовать? — проворчала Тася.

Но по тону жены Борис понял, что она уже начала остывать.

— Нет. Просто… ну… не забивай себе голову тем, что она носит… Не это в жизни важно. Послушай, я ей сказал, чтобы побыстрее проявили пленку… ну ту, где я упал… Мне кажется, что ее еще можно использовать в фильме… надо будет только немного подработать сюжет…

— Господи, — с отвращением воскликнула Тася, — ты не человек, ты… ты режиссер, и больше ничего! Что бы ни произошло, ты думаешь только о том, как это использовать в фильме… Боря! Боря, ну не смейся так! Боря, я обижусь! Ну вот, ты аж поперхнулся и теперь кашляешь… Ну честное слово, что такого я сказала? Никакого нет сладу с тобой, просто никакого!

Глава 12

Паутина лжи

Какая горькая нелепость: Цель не оправдывает средства! Мандельштам О. «Кинематограф»
После того как во время съемок Тася так грубо предала огласке затаенные чувства молодой актрисы, Лёка была уверена, что ей придется очень тяжело. На деле же вышло иначе.

Если Бориса Винтера в съемочной группе скорее любили — за увлеченность, за искренность, за храбрость, — то к Тасе отношение было отчасти пренебрежительное, отчасти настороженное.

То, что она в сердцах сказала о Лёке и Андрее Еремине, вначале показалось сплетней с соблазнительной перспективой мелкого скандальчика из разряда тех, к которым в кино так привыкли и без которых, вероятно, не обходится ни один проект.

Однако, поразмыслив, члены съемочной группы решили, что жена режиссера просто за что-то возненавидела Лёку и решила таким способом ей отомстить.

Все видели, что свободное время девушка проводит с Васей, что с Ереминым она пересекается только во время работы и что в ее поведении нет ничего, что походило бы на флирт.

Растерянность Лёки после вспышки Таси, слезы молодой актрисы только говорили в ее пользу.

Но, конечно, больше всего на руку девушке сыграла ее скрытность, то, что она никому не поверяла свои чувства, а держала их при себе.

То, что знают хотя бы два человека, неизбежно узнают все; то, что знает только один, при нем и останется. Поэтому, обсудив ситуацию со всех точек зрения, окружающие сочли, что Тася плетет очередную интригу, что она намеревается поссорить Лёку с Васей и заодно — с Ереминым, который всегда был с молодой актрисой вежлив и корректен, но — не более того.

— Ты, пожалуйста, не думай, что я хоть на мгновение поверил в эту ерунду, — сказал Вася Лёке вечером в номере гостиницы. — Ты и Еремин — надо же придумать такое!

Лёка, которая в это мгновение за ширмой снимала платье, замерла. Но, овладев собой, девушка объявила самым что ни на есть беспечным тоном:

— Ты что! Мы же с Андреем по сюжету обнимаемся и, кажется, даже целуемся. Конечно, я к нему неравнодушна! Меня достаточно один раз обнять, чтобы я голову потеряла…

— Я заметил! — весело сказал Вася. — Но ты все-таки испугалась, когда узнала, что Еремин будет выполнять трюк — почему?

Лёка почувствовала, как у нее заныло лицо.

Ее так и подмывало ответить: «Потому что я люблю его» и посмотреть на реакцию Васи, а потом хлопнуть дверью, но девушка пересилила себя. Можно произнести эти слова и даже дверью хлопнуть, только вот идти-то некуда.

Точнее, не к кому, вот в чем фокус.

— Если я скажу, ты будешь надо мной смеяться, — серьезно объявила она. — Понимаешь, мне приснился ужасный сон, и — только не смейся — там человек падал… Ну в точности как Борис Иванович упал. Я и решила, что это не к добру, а когда услышала, что Еремин будет делать трюк… в общем, я подумала, что он разобьется. И что тогда? Все сцены с ним переснимать? Я с ума сойду — опять все это играть…

«Господи, что я несу?» — ужаснулась она про себя.

Однако вымышленный сон окончательно оправдал ее в глазах Васи, а через пару дней о нем знала уже вся съемочная группа. В связи с этим гример Пирожков вспомнил, как ему однажды летом девятнадцатого года приснилось, что Красная армия уберется из Ялты — и натурально, они вскоре убрались, да только потом вернулись.

— Ах, какие вы вещи рассказываете, — вздохнул парикмахер Фрезе, качая головой, — как бы не вышло чего, — прибавил он вполголоса.

Это был немолодой, сутулый, похожий на стертую монету человек, и никто, глядя на него теперь, не поверил бы, что в молодости он был заводилой, душой компании и первым весельчаком.

Однажды жизнь крепко взялась за него, она била его и била до тех пор, пока не выколотила вчистую веселье, и молодость, и задор, и все, на что он был способен теперь — ежиться, вздыхать и нервно озираться, если кто-то в его присутствии произносил что-нибудь этакое.

— А у тебя бывали вещие сны? — спросил реквизитор у присутствующего при разговоре Опалина.

Тот прихлопнул комара, который сел на шею с намерением поживиться кровью лжерепортера, и с отвращением ответил:

— Не-а.

— А мне снился сон, — объявил Щелкунов. — Перед землетрясением. Я увидел, как мебель пляшет. А на другой день было три сильных толчка, и гул в городе слышали, как от броневика.

— Какой, к чертям, броневик — грохот был гораздо сильнее, — вмешалась Валя Дружиловская, вынимая изо рта папиросу. — У меня дома часы с маятником остановились и трещины по штукатурке пошли.

— Книги падали из шкафов, — кивнул Фрезе, вспоминая.

— В Севастополе каменный крест с церкви упал, — добавил всезнающий Пирожков. — На Морской улице…

— А море-то, море какое было? — вскинулся реквизитор. — Штиль, и вдруг налетел вихрь… Рыбаки рассказывали, что видели зыбь, и вода словно кипела…

Маленький подвижный Щелкунов вертелся на месте, блестел черными глазами, улыбался Вале, перечислял подробности, и Опалин приуныл.

Чего только он не наслышался за последние дни — окружающие, не стесняясь его присутствием, обсуждали жену режиссера, невесту Еремина, наряды Гриневской, гонорары известных коллег, занятых на других проектах, или, как сейчас, землетрясение, но имя Саши Деревянко всплывало в разговорах крайне редко.

Опалин вспомнил, как вытаскивал из петли Сашину мать, и потемнел лицом. Никто из съемочной группы не пришел на похороны помощника оператора, ни один человек.

Ни один.

Может быть, поэтому Иван никому из них не доверял и постоянно держался начеку. Он не замечал ничего подозрительного, но что-то, что таилось в самой глубине его, — инстинкт, обострившийся от работы, подчас сравнимой с хождением по острию, упорно нашептывал, что он на верном пути — и все же что-то упускает.

Иногда ему все казалось подозрительным — и всезнайство Пирожкова, и унылый вид Фрезе, и вертлявость Щелкунова, и ухватки Вали, которая дымила, как паровоз, коротко стригла волосы, вела себя по-мальчишески дерзко и не чуралась грубых выражений.

— Что-то у Вани опять задумчивый вид, — поддела она Опалина. — Что, не клеится репортаж?

— Почему же? Клеится.

— А что ж в газете ничего не напечатано?

Опалин почувствовал, что еще немного — и его разоблачат, и постарался напустить на себя независимый вид.

— Так о чем писать-то? Съемки идут своим чередом, ничего особенного не происходит…

— Да ладно, — засмеялась Валя, — мы все знаем. — Опалин похолодел и уставился на нее умоляющим взором. — Тебя Тася попросила не писать о том, что трюк не удался.

— Татьяна Андреевна умеет быть убедительной, — заметил Пирожков двусмысленным тоном.

— Помянули черта, — кисло пробормотал Фрезе, косясь на дверь кафе.

И точно: на пороге стояла жена режиссера собственной персоной.

Сегодня все отдыхали, потому что был выходной, и если Тася нарочно искала кого-то из членов группы, это не означало ничего хорошего.

Пирожков с преувеличенным вниманием стал рассматривать скатерть, реквизитор ухитрился целиком засунуть в рот кремовое пирожное, Фрезе отвернулся к окну, и только Валя с достоинством и даже некоторым вызовом во взоре встретила взгляд подошедшей жены режиссера.

— Валечка, — начала Тася, — мне ужасно неприятно вам это сообщать, но Нина Фердинандовна вами недовольна. Вы испортили платье, а ей в нем еще сниматься.

— Я ничего не испор… — начала Валя, вспыхнув.

— Вышивка на голубом платье порвана. Вам же было велено стирать его аккуратно…

— Татьяна Андреевна, она уже была порвана, когда платье попало ко мне!

— Валя, ну нелепо же…

— Конечно, нелепо — мадам неаккуратно снимала платье, дернула его и повредила вышивку, а я виновата.

— Она не мадам. Валя…

— Ах да, товарищ Гриневская, простая советская актриса! — На щеках Вали заполыхали пятна.

— Валя, ну что вы, честное слово… Нина Фердинандовна была очень расстроена, но мы все обсудили. Это очень дорогое платье, но Пелагея Ферапонтовна взялась восстановить вышивку, так что ничего видно не будет. Мы решили, что вы больше не будете иметь дела с нарядами Нины Фердинандовны, так, наверное, лучше для всех. А на будущее я вас очень прошу: будьте аккуратнее с актерской одеждой, она недешево обошлась кинофабрике…