Вижу ее уже издалека. Она подходит ко входу в красном летнем платье. Ветер играет длинными распущенными волосами.
Обнимая ее, я чувствую слабый запах табачного дыма и ее любимых духов, которые я купил в моем любимом магазине «Ле Бон Марше» в Париже на прошлое Рождество.
– Привет, – говорит жена и целует меня в губы.
– Привет, – отвечаю я и сжимаю ее в объятиях.
И мы идем рука об руку в детское отделение интенсивной терапии.
Я ненавижу больницы с тех пор, как умер Арон. Но когда твой собственный ребенок лежит в больнице после падения с третьего этажа, ездить туда ты обязан. От этого не убежишь.
Да и работа в полиции подразумевает визиты в больницу для встречи с жертвами преступлений и родственниками.
Я провел в больнице гораздо больше времени, чем среднестатистический гражданин, но так и не избавился от этой фобии.
Стоит мне войти, как пульс учащается, становится трудно дышать. Я вспоминаю брата.
Но сегодня смех Афсанех и солнечный свет, заливающий коридор, не дают мне думать об Ароне.
В палате Нади все по-прежнему, несмотря на то, что происходящее здесь навсегда изменит нашу жизнь.
Только неизвестно в какую сторону.
Я смотрю на свою дочь на больничной койке. Она кажется такой маленькой и беспомощной среди всех этих трубок и мониторов. Датчик кислорода, как обычно, на указательном пальчике, на ногтях все еще виднеется полустертый розовый лак.
Входит врач.
Это снова Ангелика. Мы уже знаем всех врачей отделения по имени.
После короткого обсуждения погоды она просит нас присесть.
– Мы начали снижать дозу снотворного, – сообщает врач, – но будем делать это медленно и постепенно.
Афсанех энергично кивает головой, и я гадаю, понимает ли она всю серьезность происходящего. Думала ли она о том, что будет, если Надя не проснется. Потому что велик риск того, что наша чудесная неугомонная девочка превратится в овощ.
– На это могут уйти дни, – продолжает Анжелика. – И недели или месяцы могут пройти, прежде чем мы определим, в каком она состоянии. Только одно я могу сказать наверняка. Сегодня она не очнется. Ей нужно время.
– Мы знаем, – улыбается Афсанех. – Мы подождем. – Она замолкает, встречается со мной взглядом и продолжает: – Время – это все, что у нас осталось.
Самуэль
Когда я просыпаюсь, солнце уже высоко. Снизу доносится звон кастрюль.
Сажусь в кровати и обвожу взглядом комнату, не понимая, где нахожусь. Потом вспоминаю. Ракель. Белый дом с зелеными наличниками. Зомби-Юнас с бледной восковой кожей, с трубкой, торчащей из носа, как червяк, и странной конструкцией рядом с кроватью.
Это не сон.
Я действительно тут.
Трындец.
Но мое тело довольно. Ему тут сыто и тепло. За всю ночь оно ни разу не проснулось. Видно, что ему хорошо тут нежиться в мягкой постели. Телу плевать, что ради этого я вынужден нянчить инвалида за сто одиннадцать крон в час.
Тянусь за мобильным на зарядке на тумбочке. На автомате включаю его: проверять телефон для меня так же естественно, как пить или писать.
Половина девятого.
Эсэмэс от мамаши.
Она пишет, что любит меня и просит вернуться домой. От этих слов у меня тепло разливается внутри. Пальцы теребят браслетик с бусинками.
Мне хочется ответить сразу же, но вместо этого я открываю «Инстаграм». Александра выложила фотки с вечеринки. Губы бантиком, в руках бокал вина. Глаза огромные, а ресницы неестественно длинные и похожи на паучьи лапки. Взгляд томный и вызывающий.
Пятьдесят семь лайков.
Жанетт выложила фотку со стулом. Она сидит верхом на стуле в короткой юбке, задравшейся вверх и открывающей спортивные ноги. Если приглядеться, можно разглядеть край кружевных трусиков. Она широко улыбается напомаженным ртом, освещенная вспышкой камеры.
Двести одиннадцать лайков.
Чертова шлюха.
Тут я вспоминаю, что телефоном ни в коем случае нельзя пользоваться, и отключаю его.
Перед глазами встают бритая башка Игоря и впалые щеки Мальте, все в шрамах от угрей.
Встаю, выхожу в мини-гостиную и иду в ванную принять душ. После душа оборачиваю бедра полотенцем и иду обратно одеваться, но по пути меня отвлекает вид из окна в салоне.
Он просто восхитительный.
У меня просто нет слов, чтобы его описать. «Восхитительный» – одно из тех, которые часто можно услышать в маминой церкви, я стараюсь их не употреблять. Из принципа.
Потому что это слова Бога, а Он не хочет иметь с тобой ничего общего.
Море сверкает в лучах утреннего солнца, маяк четко вырисовывается на фоне ярко-голубого неба. Линия горизонта скрыта утренней дымкой.
И тут я вижу ее.
Ракель бежит вниз к воде по узкой деревянной лестнице. Длинные волосы распущены. Из одежды на ней только синий халат на несколько размеров больше.
Походка у нее легкая, танцующая. Она не бежит, она порхает.
Спустившись на мостки, подходит к самому краю. Достает мобильный и держит перед собой. Кажется, она делает снимок – сначала моря, а потом себя самой. Кладет мобильный в карман, скидывает халат и ныряет в воду.
И лишь через несколько секунд до меня доходит, что она без купальника.
Оглядываюсь по сторонам – проверяю, что никто не видит, как я подглядываю за Ракель.
Снова перевожу взгляд на море. Но морская гладь абсолютно спокойна. Ни следа Ракель. Только синий халат на мостках свидетельствует о том, что все это мне не приснилось.
Куда она подевалась? Что, если она ударилась головой об камень? Может, надо идти ей на помощь?
Не успеваю я до конца сформулировать вопрос, как голова Ракель выныривает в двадцати метрах от причала. Медленным ритмичным кролем она плывет назад к берегу. Доплыв до мостков, поднимается на руках и садится на край, спустив ноги в воду.
Знаю, что должен идти в спальню одеваться, а не пялиться на хозяйку дома, как последний извращенец, но я просто не в силах пошевелиться. Я стою, как загипнотизированный, не в силах отвести глаз от ее стройной фигуры и длинных ног.
Ракель поднимается, по-прежнему спиной ко мне, наклоняет голову набок и начинает выжимать свои длинные волосы. Вода стекает на мостки и собирается в блестящую лужу.
Потом она поворачивается ко мне лицом, и я вижу, что она…
Ослепительно хороша.
Она просто красавица.
У нее пышная грудь, бедра шире, чем у Александры, между ног заросли темных волос, которые я до этого видел только на эротических ретрофотографиях.
Я сглатываю, чувствую, что возбуждаюсь и в то же время горю от стыда.
Она же мне в матери годится.
Как я могу хотеть сорокалетнюю тетку, нанявшую меня нянчиться со своим дебилоидным сыном?
За сто одиннадцать крон в час.
Это просто трындец как странно.
После завтрака Ракель ведет меня к зомби-Юнасу, усаживает в старое кресло, а сама садится рядом с сыном, гладит его по волосам и шепчет, что мы пришли.
Юнас же, как вчера, лежит в постели и ни черта не понимает. Единственный признак жизни – мерно поднимающаяся и опускающаяся грудная клетка. Ну и еще подрагивание пальцев одной руки. Вот и все, что отличает его от трупа.
Ракель подходит к столику, затем протягивает мне книгу и командует:
– Читай!
И тянется за кремом для рук. Сжимает тюбик несколько раз, но крем, похоже, кончился. Наконец ей удается выдавать немного крема, и она начинает массировать правую руку Юнаса.
– Читай! – повторяет она.
Сперва я думаю, что ослышался. Неужели она будет сидеть тут и слушать, как я читаю?
Она смеется.
– Я пошутила. Мне читать не нужно. Я только смажу руки Юнасу кремом и пойду работать. У него была трудная ночь. Я сделала ему успокаивающий укол под утро, так что он будет лежать тихо.
– Хорошо, – отзываюсь я, глядя, как она наносит крем.
Ракель одета в тонкую белую майку и те же потертые джинсы, что и вчера. Все еще влажные после купания волосы собраны в пучок. Гладкое чистое лицо без макияжа. Она с довольным видом возвращает руку на место.
Я снова поражаюсь тому, как сильно она похожа на маму.
– Готово, – говорит она и поднимается. – Читай с того места, где закладка, хорошо?
– О’кей, – отвечаю я и принимаюсь разглядывать обложку. Книга называется «Фиеста», а автора зовут Хэмингуэй.
Я никогда не слышал о нем, но послушно открываю книгу в заложенном месте и начинаю тихо читать.
– Тебе не нравится Париж?
– Нет.
– Почему бы тебе не поехать в другое место?
– Нет другого места.
Читать вслух мне сперва непривычно, и я запинаюсь, но дальше идет легче. Я останавливаюсь и листаю книгу, чтобы понять, о чем речь.
Судя по всему, книга про американца в Париже, который все время проводит в ночных клубах и барах с другими богатыми иностранцами, которым нечем заняться.
Я думаю обо мне и Лиаме. У нас с героями романа много общего. Нам тоже не нравится работать. Только нам приходится воровать ради того, чтобы делать что хочется.
Американец влюблен в разведенку, но они не могут заниматься сексом, потому что травма на войне сделала его импотентом. Нудное чтиво. Понимаю, что хреново остаться без члена, но мне в лом читать целую книгу про такую херню.
И эта его разведенка вообще больная на всю голову.
Я б ее сразу послал.
Откладываю книгу в сторону и смотрю на Юнаса.
Он не шевелится.
Я встаю, подхожу ближе, наклоняюсь к уху:
– Привет!
Тот же результат.
– Хо-хо, есть кто дома? – продолжаю я.
Но Зомби-Юнас лежит там, как замороженная рыба в магазине.
Мне становится не по себе.
Мне не по себе от этой комнаты. От рисунков на стенах, которые напоминают мне мои собственные. Мама хранит их в папке дома. А бутсы и флажок навевают воспоминания о том, как я тоже играл в футбол в средних классах.
Смотрю на Юнаса.
Когда-то он был таким же, как я. Попади я под автобус, я бы тоже сейчас лежал в кровати и слушал, как какой-то придурок читает мне книжки вслух и мажет руки чертовым кремом.
Смотрю на часы. Почти одиннадцать.
Между комнатой Юнаса и Ракель расположена ванная. Просторная, выложенная белой плиткой. Душ с очень длинным шлангом. Наверное, чтобы мыть Юнаса в этой странной конструкции, похожей на качели.
Судя по всему, Ракель работает, потому что сквозь дверь слышно, как пальцы стучат по клавишам.
Тык-тык-тык.
Иногда пальцы замирают, словно их хозяйка что-то обдумывает, потом снова начинают стучать по клавишам.
Я думаю. Может, пока осмотреть дом, прицениться, что можно продать.
Возвращаюсь в спальню Юнаса, аккуратно прикрыв за собой дверь ванной.
– Скоро вернусь, – бормочу я, не глядя на фигуру в постели.
Сам не знаю, зачем говорю это, он все равно ничего не понимает. Но мне так спокойнее.
Все-таки он человек, а не мороженая рыба.
Кухня чисто прибрана после завтрака. Крошки сметены со стола, посуда составлена в посудомойку.
Рядом с хлебницей стопка бумаг.
Быстро просматриваю их.
Сверху лежит бланк заявления на компенсационную выплату по уходу за инвалидом. Скрепкой к бланку прикреплена брошюра «Закон о защите и поддержке людей с инвалидностью. Краткая информация для родственников».
Кладу документы на место и приступаю к содержимому ящиков. Но тут нет ничего интересного. Только старая посуда и разномастные столовые приборы.
– Ты что-то ищешь?
Я оборачиваюсь.
Ракель стоит в дверях. На губах улыбка. Глаза сияют. В руке у нее кошелек.
– Да… хотел налить воды…
– В холодильнике есть газированная, – отвечает она, отворачивается и надевает деревянные туфли. – Я поеду за покупками. Хорошо?
Я молча киваю.
Долго стою в кухне и жду, когда она отъедет, потом иду в ее спальню.
Двуспальная кровать застелена, тумбочка завалена книгами. Напротив кровати – двухдверный шкаф из темного дерева.
Открываю одну дверцу.
Блузки, платья, брюки на вешалках. Внизу туфли. За другой – мужские рубашки, свитера, штаны.
Должно быть, одежда ее сожителя.
Иду в ванную.
Над раковиной – белый шкафчик. Дверца открывается со скрипом.
Там две полки. На верхней – женские кремы, духи, дезодорант, коробка тампонов, на нижней – бритва и воск для волос.
Закрываю дверцу и оглядываюсь по сторонам.
Большой металлический шкаф из таких, что раньше были для документов в офисах, стоит у стены.
Дергаю ручку.
Заперт.
Приподнимаюсь и провожу рукой по верху шкафа. Бинго! Нащупываю ключик.
Ключик легко входит в скважину, и еще не повернув его, я уже знаю, что ключ тот.
Дыхание учащается.
Люди запирают шкаф, только если держат там что-то важное. Никто не станет прятать туалетную бумагу.
Дверца открывается, и я вижу ряды коробку и банок с медицинскими препаратами. Таблетки, ампулы, иглы.
Первая реакция – разочарование. Но присмотревшись к названиям на коробках, я понимаю, что они мне знакомы.
«Дексмедетомедин», «Клонидин», «Мидозолам», «Собрил», «Икторевил», «Стесолид» и «Фентанил 50 мкг/мл», раствор для инъекций.
Погоди-ка.
«Фентанил».
Хоть Игорь с Мальте и предпочитали олдскульный товар, я немного разбираюсь в лекарствах. Они все больше конкурируют с наркотиками. «Фентанил», например, на вес золота. Мальте рассказывал, что нарики режут его на мелкие-мелкие кусочки и глотают.
Провожу пальцем по упаковкам.
На каждой полке четырнадцать банок с «Фентанилом», всего сорок две упаковки. Хватит на то, чтобы проколбасить целый школьный класс на пару недель.
Недолго подумав, беру три упаковки и прячу в карман. Заметит ли Ракель отсутствие?
Баночки с прозрачной жидкостью стоят так аккуратно, что она наверняка знает, сколько их у нее. Почему-то мне кажется, что в этом она похожа на меня, Ракель умеет считать.
На нижней полке лежат уже использованные банки. Меня осеняет. Я беру шприц, наполняю водой из-под крана и впрыскиваю в пустые банки.
Проверяю крышечки. Дырки в мембране от игл такие маленькие, что их почти не видно. Закручиваю крышечку и ставлю банки рядом с остальными. Не отличишь.
Теперь можно уходить.
Вода вряд ли повредит Зомби-Юнасу, ведь наше тело на семьдесят процентов состоит из воды.
Делаю глубокий вдох, закрываю шкаф, запираю и возвращаю ключик на место.
В этот момент слышу глухой звук. Оборачиваюсь и вижу Ракель в комнате Юнаса.
В руках у нее пакет с продуктами, рот приоткрыт, словно она пытается осознать происходящее, но у нее не получается. Рука так сильно сжимает ручки пакета, что побелела, а в глазах застыл страх.
– Крем для рук кончился. Хотел новый найти.
Пернилла
После закрытия магазина я подсчитываю кассу, заполняю отчет и иду к Стине в кабинет.
– Входи, – раздается в ответ на мой стук.
Я кладу отчет на стол перед начальницей.
Стина смотрит на меня поверх очков и улыбается, отчего морщины на покрытом старческими пятнами лице становятся еще глубже.
– Спасибо, дружок, – благодарит она. – До завтра.
– До завтра, – улыбаюсь я в ответ и поворачиваюсь к двери.
– Погоди-ка. Как там все разрешилось с твоим сыном?
Я замираю и обдумываю варианты ответа.
Можно ли быть с ней честной? Стина хороший человек, в этом у меня нет сомнений. Но я знаю, что она, как и все остальные коллеги, умирает от любопытства.
Решаюсь пойти на компромисс. Полуправду, которая не выставит меня сумасшедшей и не даст пищу для слухов.
– Он пропал. Мы поссорились, и я выставила его из дома. И с понедельника от него ничего не слышно.
– Да что ты говоришь! – поражается Стина. – Тебе должно быть нелегко. Но он скоро вернется, вот увидишь. Бьёрн тоже иногда пропадает. Подростковый период.
Стине за шестьдесят, но ее сын моего возраста.
Я начала рано, Стина поздно.
Начальница замолкает. Снимает очки, кладет на стол рядом с отчетом и спрашивает:
– Это из-за него полиция приходила?
– Да, – отвечаю я, поколебавшись, довольная тем, что на этот раз мне удалось сдержать свою болтливость.
Щеки горят. Это даже смешно. Мне тридцать шесть лет, а я совсем не умею врать. Сгораю от стыда даже за самую маленькую ложь во спасение и думаю о Страшном суде и гневе Божьем.
По Стине видно, что она горит желанием узнать подробности, но вместо этого она снова расплывается в улыбке.
– Все будет хорошо, – заверяет она. – Езжай домой и отдохни.
– Спасибо, – отвечаю я, но не могу сдвинуться с места.
Чувствую, как по щекам текут слезы, и моргаю от удивления.
– Милая…
Стина поднимается, подходит ко мне, кладет руку на спину и усаживает на стул перед столом.
– Что с тобой?
Я смотрю на горы бумаг на столе, чувствую запах окурков в пепельнице.
И разражаюсь тирадой. Выплескиваю на Стину все, что я носила в себе. Рассказываю об исчезновении Самуэля, о бритоголовом верзиле, поджидавшем меня в подъезде, о том, что я узнала о матери и отце. Даже о пасторе, который приставал ко мне на глазах у Иисуса на кресте.
– Милая, – качает головой Стина. – Бедняжка.
И от этих слов мне становится легче. Уже одни они исцеляют.
– Будем решать проблемы одна за одной, – решительно заявляет она и поднимается.
Подходит к старому металлическому шкафу для документов и выдвигает ящик.
Я разглядываю ее широкую спину, руки, буквально вываливающиеся из блузки, смотрю на рыжее облако кудрявых волос, нимбом возвышающееся над головой. Она шумно роется в шкафу. Блестящая синтетическая ткань натягивается на плечах.
Она задвигает ящик и возвращается с фляжкой и двумя стаканчиками.
– Ты серьезно? – ахаю я. – Мы же не можем пить на работе… Теоретически рабочий день еще не кончился, хоть магазин уже закрыт. Но время оплачивается. И мы в магазине. Даже если покупатели нас не видят… Что, если кто-то…
– Ш-ш-ш, – прижимает палец к губам Стина. Потом откручивает крышечку и разливает янтарную жидкость по стаканчикам. Протягивает один мне со словами:
– Пей!
Я подчиняюсь.
Горло обжигает, и внутри разливается тепло.
– А теперь слушай меня, – начинает Стина. – То, что твой отец скрывал от тебя правду о матери, ужасно, но ничего с этим не поделаешь.
– Отец меня спас, – перебиваю я. – Он любил меня, несмотря на мои грехи, он помог мне растить Самуэля. Одна я бы не справилась.
– А мне кажется, он просто хотел контролировать твою жизнь, – фыркает Стина и опрокидывает в рот стопку.
– Это все ради моего блага, – бормочу я.
– Чепуха! Ты бы видела себя, когда говоришь об отце. Ты становишься похожа на побитую собаку, испуганную и несчастную. Все, чего хотят такие мужчины, – это контролировать нас, женщин!
Я думаю о том, как мы молились за душу мамы, как он прижимал свои сухие ладони к моим щекам и шептал: «Господь создал женщину из мужского ребра, чтобы она дополняла мужчину. А не из головы, чтобы она решала за него. Не из ног, чтобы топтала его. Нет, из ребра, чтобы быть защищенной. У сердца, чтобы быть любимой».
– Бесполезно с ним говорить на эту тему, – продолжает Стина. – И про этого пастора, оказавшегося козлом, забудь. Хорошо, что ты узнала его истинную натуру, правда? Теперь пора переосмыслить твое отношение к нему и общине.
– Но он очень много помогал мне и Самуэлю.
– Это как же?
– Одалживал мне денег. И давал разные доверительные задания в церкви.
– И думаешь, он делал это бескорыстно?
Щеки заливает краска, когда догадываюсь, что она имеет в виду. Может, неспроста он выбирал меня для всех этих проектов и все время зазывал на доверительные беседы. И во время этих бесед он всегда меня трогал. Нет, не приставал откровенно, но клал руку мне на ладонь или на плечи, когда мы наливали кофе. Касался тыльной стороной ладони моей щеки.
Тогда я воспринимала это как проявление отцовской заботы, но последние события пролили свет на все происходящее.
– Он долго это планировал. – Стина словно читает мои мысли. – Он не дурак, это точно. Хотел подобраться к тебе поближе. Хотел, чтобы ты вечно была ему благодарна. Но сейчас забудь о нем. Сейчас нужно сосредоточиться на Самуэле. Судя по всему, он попал в плохую компанию. Ты говорила с его друзьями?
– Не со всеми.
– Поговори. Сейчас не будем думать о том, почему он не выходит на связь, но стоит написать заявление в полицию об исчезновении. Они, может, и расспрашивали тебя о Самуэле, но это не значит, что они в курсе того, что юноша пропал и что его надо искать.
Стина делает паузу и окидывает меня взглядом.
– Я пойду с тобой, – заявляет она тоном, не терпящим возражений.
– Может, подождем пару дней?
Стина задумывается.
– Хорошо. Подождем пару дней. А сейчас иди домой и ложись спать, Пернилла. Тебе нужен отдых. Звони в случае чего. Даже посреди ночи. Нельзя быть одной в такой ситуации.
– Хорошо.
Я поднимаюсь. От спиртного у меня горят щеки и слабеют коленки.
– Спасибо.
Стина тоже встает, подходит и сжимает меня в объятиях.
– В трудные минуты люди должны держаться вместе, – шепчет она мне на ухо.
Мой взгляд падает на фото ее сына Бьёрна на столе.
У него густые светло-рыжие волосы и лицо все в веснушках. Светло-серые глаза и пухлые губы. Длинные волосы и крупный рот придают ему сходство с актрисой Лив Ульманн в молодости.
Стина выпускает меня из объятий.
– Все будет хорошо, вот увидишь, – повторяет она. – Все наладится.
И я ей верю.
С этими мыслями я покидаю магазин. Но уже по дороге к метро ко мне возвращается тревога. Мысли мечутся в голове.
Я думаю о матери. О том дне, когда она погибла в автокатастрофе по дороге к нам. Слезы снова текут из глаз, но теперь я думаю о Самуэле. Я молюсь за него.
Боже, храни Самуэля, укажи ему верный путь. Позволь ему вернуться к Тебе. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему наладить свою жизнь. Во имя Иисуса. Аминь.
Но Бог молчит.
Как и Самуэль этим прохладным летним вечером.
И еще одна вещь меня беспокоит.
Когда Самуэлю было три года, внезапно объявился Исаак. Как ни в чем не бывало.
Не знаю, о чем он думал, почему надеялся, что сможет вот так просто войти в нашу жизнь и начать играть роль отца Самуэля.
Я объяснила ему, что это невозможно, что я уже рассказала Самуэлю и всем знакомым, что его отец умер и что мы построили жизнь, в которой ему нет места.
Исаак расстроился и умолял меня поменять решение. Пытался поцеловать меня во время встречи в кафе.
Я снова была близка к падению. Он был так же хорош, как и когда мы познакомились, хотя состриг волосы и устроился на работу в магазин пластинок в Сёдермальме.
Но мне удалось устоять перед искушением. Хоть чему-то я научилась на своих ошибках.
Исаак продолжал настаивать и заявил, что пойдет к властям и потребует разрешение на общение с сыном.
Я испугалась.
Он был биологическим отцом, кто знает, что могло произойти, обратись он к властям.
И мы заключили договор.
Я разрешила Исааку навещать Самуэля два раза в год – на Рождество и на день рождения, а он взамен пообещал не раскрывать правду о своем отцовстве.
Так и вышло.
Самуэлю я сказала, что Исаак мой старый друг, у которого нет семьи, отчего ему очень одиноко. Он добросовестно навещал нас два раза в год между 3 и 15 годами Самуэля, а потом он переехал в Евле и стал появляться все реже и реже.
Насколько мне известно, он никогда не женился и не завел детей.
Говорят, мальчикам важно иметь перед глазами мужской пример. Особенно таким проблемным мальчикам, как Самуэль. Интересно, каким бы он вырос, если бы Исаак принимал более активную роль в его воспитании?
Но я сделала то, что считала лучшим для Самуэля, как когда-то мой отец для меня.
Может, грех в нашем роду и есть, но совсем не тот, который я думала. Может, он в том, что мы не разрешаем детям общаться с людьми, не желающими жить по нашим правилам. Правилам, которые мы сами придумали.
Это грех запрещать детям общаться с родителями.
На станцию прибывает поезд, двери открываются, я захожу в вагон и сажусь у окна.
Я могу уйти из общины.
Не знаю, откуда такие идеи, раньше я об этом никогда не думала. Эта мысль меня ужаснула.
Нет, не могу.
Да и зачем?
Ответ на этот вопрос мне тут же становится ясен: из-за желания жить по нравственным нормам Евангелия мы с Самуэлем и оказались в такой ситуации. И из-за того, что я отказывалась поверить в то, что у Самуэля серьезные проблемы, которые не решить молитвами и рыбьим жиром.
А теперь ничто больше не держит меня в церкви. Кроме друзей.
И Бога.
Но никто же не просит меня бросать Бога? Речь идет только об общине.
Эти мысли меня пугают. Как мне вообще пришло в голову, что я могу оставить общину. Это немыслимо. Решаю пока об этом не думать. Достаю мобильный и звоню подружке Самуэля Александре или кем там она ему является.
Спросить я, конечно, не отважусь.
Она берет трубку после трех гудков, но радость в голосе пропадает, стоит ей услышать, кто звонит.
– Я не знаю, где он, – поспешно отвечает девушка. – Не видела его с понедельника.
– А по телефону вы говорили? – спрашиваю я.
Возникает пауза. Поезд останавливается на станции «Телефонплан», и женщина напротив поднимается, чтобы выйти.
– Нет, – отвечает она. – Мы поссорились…
Она не заканчивает фразу. Я слышу музыку на заднем фоне.
– Не знаешь, где он может быть?
– Нет. Полиция меня расспрашивала. У Лиама они тоже были. Понятия не имею, во что Самуэль вляпался, но предполагаю, что он решил затаиться. Раз полиция его разыскивает.
Я прошу ее связаться со мной, если Самуэль объявится, и прощаюсь.