– Один раз я проводил тебя до дома, – сказал Мишель. – До самой твоей деревни.

– Так это был ты?

– Хотел посмотреть, где ты живешь. – Он помолчал. – Там так спокойно. Я сидел в машине, и мне очень хотелось спуститься и присоединиться к тебе. Купить маленький домик и выпивать каждый вечер в том ресторанчике. Может быть, вступить в книжный клуб.

– Самым обыкновенным хирургом. – Он прокашлялся. – Ну или не знаю… отоларингологом, что штампуют кохлеарные имплантаты на конвейере… Почему бы и нет?

Это была худшая из страшилок. Фантомная жизнь, которая могла бы быть.

Похьянен не имел привычки разговаривать с мертвецами, но здесь был особый случай. Он чувствовал злобу, с которой не мог совладать. На Швецию за то, что так обошлась с Бёрье после поединка в Катскилл-Маунтинс. И на собственных родственников за их отношение к Бёрье Стрёму, когда тот был самым обыкновенным парнем и еще не успел сделать блестящую боксерскую карьеру.

– Все, включая моего отца, – жаловался Похьянен покойнику. – Да и сам я, если уж на то пошло. Так что мешает мне, в таком случае, наплевать на срок давности? Помочь человеку – один раз, в виде исключения? Ничто не мешает. Мне ведь и самому недолго осталось.

– В тюрьме я умру. Ты это знаешь. От старости. Или кто-нибудь изобьет меня ночью до смерти. Кто-то, кто знает мою прежнюю должность. Насколько лучше умереть здесь?

* * *

Ребекка Мартинссон остановила машину возле своего дома. Выключила мотор, но продолжала сидеть, как будто не находила в себе сил подняться с места.

Он снова поднял пистолет, и руки Гамаша взметнулись. Не к пистолету – к человеку, до которого ему было не дотянуться.

«Как я могла так устать? – спросила она себя. – Мне нужно провериться у врача. Зима, слава богу, закончилась. Некоторое время можно отдохнуть от уборки снега».

Снуррис в клетке поднялся на лапы. Захотел наружу – покружить по двору, ткнувшись носом в собственный зад. Ребекка подняла равнодушные глаза на дом, и он ответил ей таким же взглядом. Надо бы позвонить кому-нибудь насчет крыши, но не сегодня.

– Дай мне руку, – взмолился он. – Все в порядке. Все будет в порядке. Идем со мной. Прошу тебя, Мишель.

Итак, тетя Рагнхильд, мамина сводная сестра. И тетин брат Хенри, который умер на острове. И труп отца Бёрье Стрёма в морозильнике Хенри. Есть еще один брат, Улле Пеккари. Давно на пенсии, но активно заправляет семейным бизнесом. Вместе с сыном.

Мишель опустил глаза на протянутые руки, потом встретился взглядом с Арманом и прижал пистолет к виску.

Маму удочерили, когда ей было три года. Ребекка ничего не знала о своей биологической бабушке. На ее вопросы мать отвечала: «Я тоже о ней ничего не знаю».

– Бога ради, – прошептал Арман. – Не делай этого. Умоляю. Пожалуйста. – Он лихорадочно подыскивал нужные слова, чтобы остановить происходящее. – Ты обрекаешь меня на то, чтобы видеть это до конца жизни?

Бабушка и сама была почти ребенком, когда родила маму. Оставила ее на попечение Пеккари и укатила обратно в Сондакюля. Пеккари стали ее единственной семьей, но и с ними она не нашла контакт. Бросила Ребекку на отца, когда той было семь лет. Через год папа умер. Ребекку воспитывала бабушка по отцу. А еще через четыре года маму переехал грузовик.

С тех пор осталась одна бабушка и еще Сиввинг – вот и вся семья Ребекки.

– Тогда отвернись, Арман.

А теперь снова Пеккари… Ребекка смутно помнила, как Сиввинг говорил бабушке, что Пеккари должны больше помогать ей с Ребеккой. Брать ее на лыжные прогулки, к примеру. Или купить новый велосипед.

* * *

– Ни за что, – отвечала бабушка. – Не нужна мне их помощь. Они вышвырнули Вирпи, когда той было всего четырнадцать.

С другой стороны, бабушка ни разу не говорила о маме. Запретная тема – Ребекка рано это усвоила. Вопросы о маме или папе как будто смущали бабушку, и она отворачивала лицо. Любила ли мама кровяную запеканку? Какие цветы ей нравились? Ничего этого Ребекка до сих пор не знала.

Услышав звук выстрела, Жан Ги вскочил на ноги.

– Где они познакомились, тебя интересует? На танцах… да, как будто на танцах.

Они с Жаком перешли в квартиру коммандера Гамаша, где Жак плеснул водой себе в лицо, а Бовуар убрал пистолет и налил им обоим колу. Не успели они сесть, как раздался выстрел.

Когда же Ребекка собралась на юридический, одна из деревенских кумушек съязвила, что давно приметила, что Ребекка – вылитая Вирпи. Большего она не сказала, но Ребекка поняла мысль. Вирпи считалась женщиной со странностями, и Ребекка якобы пошла в нее.

Кое-кому в деревне не верилось, что дочь Микко станет адвокатом. Для этого у семьи был слишком низкий статус. Микко со своей «фирмой» еле сводил концы с концами. Он и слова не мог сказать поперек, когда Ребекку дразнили другие деревенские дети. Почему – это она поняла позже. Родители этих детей дразнили Микко, и теперь все шло по второму кругу. Как на карусели, которой положено крутиться.

– Оставайся здесь.

И вот много лет спустя она вернулась сюда в своем дорогом пальто и сапогах… Ох уж это пальто от «Тайгер», напрочь разрушило их представление о мироустройстве!

Жан Ги выбежал в коридор, где еще не смолкло эхо выстрела. Он резко затормозил перед квартирой Бребёфа и распахнул дверь.

Стокгольмская жизнь стала для нее чем-то вроде тюрьмы. Ребекка работала, работала и работала – пока почти полностью в этом не потерялась. И каждое лето наведывалась сюда. И на Рождество на несколько дней, теперь уже в пальто от «Прада».

Наконец, на похороны бабушки.

Арман Гамаш стоял посреди маленькой комнаты. На его лице виднелись капли крови. У его ног лежало безжизненное тело. Гамаш все-таки зажмурился. Но было слишком поздно.

Она могла бы до сих пор жить там. Топтаться по дорогим коврам адвокатского бюро в еще более дорогой обуви. Клевать носом перед безмозглыми сериалами во все более дорогих квартирах. Но когда переехала из Стокгольма в опустевший бабушкин дом, это ощущалось как освобождение. Адвокатская карьера – что-то вроде капкана на лис. Вечные переработки. Клиенты, для которых деньги – и мораль, и жизненные принципы. Ребекке удалось вырваться – пусть израненной, зато живой. Найти дорогу к своему очагу на южном склоне холма, со старыми вещами, напоминавшими о жизни здесь с бабушкой, домоткаными гардинами, крашеной мебелью и комнатными цветами, о которых соседи вспоминали, что и сами когда-то получили от бабушки черенок.

Он не отвернулся от Мишеля.

И вот сейчас, похоже, Ребекка снова угодила в капкан. Работает как сумасшедшая, и за что? За жалкую часть своей стокгольмской зарплаты.

А теперь еще этот фон Пост…

– Черт с ним! – выругалась Ребекка вслух, не особенно задумываясь, к кому обращена эта реплика.

И в этот момент в боковое стекло постучали.

Сиввинг.

– Все мечтаешь? – спросил он, когда Ребекка открыла дверцу.

Солнце почти зашло. Щебетали птицы. С крыш капало.

– Весенний упадок сил, – объяснила Ребекка.

– Понятно… Разомлела, значит, на солнышке.

Ребекка выпустила Снурриса, который тут же принялся задирать Беллу, собаку Сиввинга. Малыш прыгал вокруг нее, поднимал зад и так ожесточенно мотал хвостом, что Сиввинг расхохотался.

«Ну, давай же!» – говорили веселые щенячьи глаза.

Но Белла на него даже не смотрела. В пасти она держала лувикковую варежку[15].

– Она сводит меня с ума. – Влюбленные глаза Сиввинга не давали усомниться в правильности выбора слов. – Сначала вообразила, что беременна, а теперь вот усыновила эту варежку. Всю ночь с ней возится – скулит, укладывает спать… Я глаз не могу сомкнуть вот уже неделю. Не возьмешь ее себе на пару дней? Хочешь укропного мяса? – Сиввинг приглашающее помахал пластиковой банкой. – Все, что нам нужно, – сварить картошки… Слушай, ты уже прошла техосмотр?

Глава сорок третья

– Пройду обязательно, – пообещала Ребекка и поняла, что уснула бы на месте, имей она возможность упасть на кровать.

– Что с тобой? – забеспокоился Сиввинг.

Громкий вопль разнесся в воздухе, и тут же на него откликнулся знакомый ворчливый голос:

– У меня был необычный день на работе.

– О господи. Эти крики когда-нибудь прекратятся?

– Видела Кристера?

– Может, он просто пить хочет, – сказала Клара. – Очень похоже на тебя, когда тебе не терпится пропустить рюмочку.

– Что? Нет… в любом случае с Кристером это никак не связано.

– Господи Исусе, – сказала Мирна, повернувшись к ним с передней скамьи. – Я думала, это Рут.

Но Ребекке вдруг вспомнилось, как смотрел Кристер в ее окно.

Раздался еще один пронзительный вопль.

– Ну хорошо, расскажешь за обедом. У тебя есть картошка или мне своей захватить?

– Нет, – покачала головой Мирна. – Для Рут недостаточно громко.

* * *

Рут захихикала:

Они разогрели укропное мясо и сварили картошку. Окна на кухне запотели. А потом Ребекка рассказала Сиввингу о Хенри Пеккари, который умер на острове Палосаари, и об останках отца Бёрье Стрёма, обнаруженных в морозильнике.

Довольные, наигравшиеся собаки растянулись под столом. Они тоже получили укропного мяса в качестве добавки к сухому корму. Белла подтолкнула варежку к животу и зарычала на щенка, чтобы держался подальше.

– У меня получилось бы лучше после бокала «Либфраумильх»[69].

– С шестьдесят второго года… – задумчиво повторил Сиввинг, ковыряя в зубах ногтем. – Ты уже говорила с Рагнхильд Пеккари и Улле?

– У этого убийства истек срок давности. И потом, они ведь мне никто, если по-настоящему… Ты ведь знаешь, что мы с Пеккари никогда…

Остальные прихожане зашикали.

Ребекка пожала плечами, не закончив фразы. Вдруг собаки вскочили и залаяли. Во двор въехала машина.

– Кто это? – удивился Сиввинг, и Ребекка посмотрела в окно.

– Это мне? Это меня тут зашикивают? Зашикивайте младенца!

К дому приближался только что вышедший из такси судмедэксперт Ларс Похьянен.

– Похьянен, – простонала Ребекка. – Приехал меня уговаривать.

Она подтолкнула Розу, свой довесок, к алтарю.

* * *

Похьянен с благодарностью принял приглашение поужинать и перемешал мясо с картошкой в своей тарелке в однородное пюре.

– Я никогда ни о чем не просил тебя, Мартинссон, – начал он и с удовольствием положил ноги на щенка, который улегся как раз под его стулом, – но ты должна оказать мне эту услугу… В этом доме совсем нечего выпить?

Стояло теплое утро поздней весны, и жители Трех Сосен собрались в церкви Святого Томаса.

Ребекка достала водку, и они выпили по две рюмки.

– Мне рано вставать, – сказал Ребекка. – Многое изменилось с тех пор, как Бьёрнфут уехал.

Арман стоял впереди и смотрел на прихожан.

Она посмотрела на часы, но мужчины ее как будто не слышали. Им было хорошо здесь, на кухне, и они никуда не торопились. Знай наполняли рюмки друг друга. Когда бутылка опустела, Сиввинг, никого ни о чем не спрашивая, достал новую. Откинулся на спинку, так что плетеный стул затрещал.

– Бёрье Стрём, – начал он. – Его золото на чемпионате шестьдесят восьмого года вошло в историю. Это было больше, чем просто золото, вот что я вам скажу.

Даниель и Розлин приехали из Парижа с дочерьми Флоранс и Зорой.

– Согласен. – Похьянен кивнул. – Противники падали, как кегли. А ведь Бёрье был еще юниор.

– Но после чемпионата в Катскилл-Маунтинс…

На передней скамье толкали друг друга локтями родственники Жана Ги.

Сиввинг покачал головой; Похьянен тоже – и прищелкнул языком.

Но что случилось после чемпионата в Катскилл-Маунтинс, Ребекка так и не узнала. Честно говоря, она не слишком к этому стремилась, потому что страшно хотела спать.

А за ними стояли и сидели друзья. В самом конце стояла четверка кадетов.

– Бёрье Стрём заслуживал и заслуживает лучшего, – подхватил Сиввинг. – По крайней мере, мы можем попытаться выяснить, что случилось с его отцом.

Жак, Хуэйфэнь, Натаниэль и Амелия.

«Мы? – повторила про себя Ребекка. – Кто это «мы»?

– Ребекка, – продолжал Сиввинг, теперь уже почти умоляющим тоном. – Ты не хочешь нам в этом помочь?

Накануне в академии состоялась церемония выпуска. Она прошла более официально, чем раньше, с учетом событий прошедшего семестра.

– Ты, кажется, хотел оставить на меня собаку? – напомнила Ребекка. – И то, и другое я не потяну.

– Уфф… – Сиввинг широким жестом призвал Ребекку забыть о собаке, после чего в очередной раз наполнил рюмки, свою и Похьянена. – Собак я беру на себя. А ты возьмешь труп из морозильника.

Кадеты все как один стояли навытяжку, торжественные, не издавая ни звука, когда в зал вошел коммандер Гамаш и в одиночестве поднялся на сцену.

– Тебе лучше найти кого-нибудь другого, – обратилась Ребекка к Похьянену. – Я ведь даже не полицейский.

Эксперт издал смешок. И это прозвучало, как будто встряхнули пакет с пустыми консервными банками.

Он ухватился руками за трибуну и обвел взглядом кадетов в синих мундирах. Тех, кто выпускался и готовился поступать на службу, и тех, кто возвращался на следующий год.

– Кого я могу найти?

– Ну… я не знаю.

Мундиры были идеально отглажены, стрелками на брюках можно было порезаться, пуговицы сверкали, чистые молодые лица сияли.

Ребекка уже убирала со стола. Она не понаслышке знала истинное положение вещей. Похьянен пользовался авторитетом среди полицейских, но особенно любим не был. Его раздражало их поведение на месте преступления. Слава богу, отпечатки пальцев полицейских и образцы их ДНК есть в базах. Эту мысль Похьянен часто повторял в зале суда. Уму непостижимо стремление коллег в форме замарать всех и вся на месте преступления, включая жертву.

Полицейские мстили Похьянену, отпуская за его спиной шутки вроде той, что судмедэксперта бывает трудно отличить от мертвецов, которые попадают к нему на стол. Что, если в один прекрасный день Анна Гранлунд по ошибке распилит его череп? Между собой они называли Похьянена Горлумом. «Горлум считает, что смерть наступила мгновенно», – примерно так это могло звучать.

Он молча смотрел на них, а они смотрели на него. Призрак трагедий заполнял пространство между ними. Заполнял зал. Затенял прошлое, туманил настоящее, бросал тень на их яркое будущее.

– Прокурор ведет частное расследование в свободное от работы время. Представляешь себе, как это выглядит со стороны?

– Плевать я хотел на то, как это выглядит. – Голос Похьянена дрогнул. – Я прошу тебя, Мартинссон, потому что сам я этого не потяну. Ты должна мне помочь, это последняя просьба умирающего.

Наконец коммандер улыбнулся.

Похьянен постучал указательным пальцем по столу, как будто его желание лежало здесь, перед ее глазами. В голосе совершенно не чувствовалось обычной ворчливости.

Щенок поднялся и положил голову на колени Похьянену.

Лицо Армана Гамаша озарила улыбка.

– Давай начистоту, – сказала Ребекка. – Почему это для тебя так важно?

Он улыбался. И улыбался.

Похьянен медленно вдохнул, как будто взял разбег. Похоже, ответ залегал глубоко внутри.

– Грехи отцов. Ты ведь читала об этом в Писании, верно? Я должен этому человеку, понимаешь? И надеюсь расплатиться с ним, хотя бы отчасти, если хоть чем-то попытаюсь помочь. – Он откашлялся. – Облегчи мою ношу. Ты можешь, Мартинссон. Сделай это, перед тем как я отправлюсь в последний путь.

И на лицах кадетов стали появляться улыбки. Сначала у одного, потом у трех, и вскоре весь зал улыбался ему в ответ. Они улыбались друг другу – коммандер и кадеты. И когда темнота рассеялась, он заговорил.

– Ну вот, ты меня уже обязываешь. – Ребекка чуть заметно улыбнулась.

– Неужели? – прошептал Похьянен. – Буду рад, если мне это удастся.

– Крепче всего там, где было сломано, – произнес коммандер Гамаш низким, спокойным, уверенным голосом.

Он исчез под столом, чтобы почесать за ухом у Снурриса, который принялся колотить по полу лапой в отчаянной попытке сделать почесывание еще более приятным.

Сиввинг посмотрел на Ребекку через стол. «Хватит уже его мучить», – говорил его взгляд.

Эти слова проникли в каждого из кадетов. В их семьи. Их друзей. И заполнили пустоту.

– Мне пора. – Похьянен поднялся на нетвердые ноги. – Такси вызовешь?

– Договорились, – отозвалась Ребекка. – А завтра позвоню Свену-Эрику Стольнаке. Он, как я слышала, заскучал без работы.

А потом он говорил о том, что случилось. О разрушительных событиях. И об исцелении.

– Сделай это ради меня, – повторил Похьянен, не прерывая утомительной процедуры одевания – руки должны попасть в рукава, шарф – обмотаться вокруг шеи. – Буду тебе благодарен. Но приготовься к тому, что господина Стольнаке придется уговаривать. Он, говорят, не очень-то любит ездить в город. Не выдерживает всей этой суматохи с перемещением.

– Они уже полгорода перекопали, – подхватил Сиввинг. – Как будто совет коммуны зарыл клад и не помнит где. Возьми с собой Бёрье Стрёма, Ребекка, и вместе поезжайте к Свемпе[16]. Кто посмеет отказать Стрёммену?

Свое обращение он закончил словами:

Оставшись наконец одна на кухне, Ребекка опять вспомнила о Кристере. Они часто ужинали втроем – Сиввинг, она и Кристер. Налила себе водки и, пока разбиралась с посудой, незаметно прикончила всю бутылку.

Она вспомнила и об Анне-Марии тоже, о том, что они почти сдружились. Но Мелле следовало бы осознать, что это ее никуда не годное фото сделало невозможным судебное преследование мошенников. «Вместо этого она принялась говорить гадости коллегам за моей спиной», – подумала Ребекка.

– Мы все здесь со своими болячками, шрамами, изъянами. Мы совершаем ошибки. Совершаем поступки, о которых потом глубоко сожалеем. Иногда мы поддаемся на искушения. Не потому, что мы плохие или слабые, а потому, что мы люди. Мы – скопище недостатков. Но помните вот о чем.

Хотя у Меллы ведь на уме только семья и работа, на большее ее не хватает. И как только Ребекка представила себе большую семью Меллы и ее захламленную кухню, мысли тотчас же обратились к Маркусу, приемному сыну Кристера.

Ребекка наконец закончила с посудой и ушла в спальню.

Он выдержал паузу, и огромная аудитория замерла.

Щенок уже развалился на ее кровати и, похоже, преследовал во сне все мировое зло. Глухо зарычал, когда Ребекка осторожно придвинула его к себе.

* * *

– Дорога назад есть всегда. Если нам хватает мужества найти ее и пойти по ней. «Я прошу прощения». «Я был не прав». «Я не знаю». – Он сделал еще одну паузу. – «Мне нужна помощь». Вот дорожные знаки. Главные направления.

Рагнхильд Пеккари заперла за собой дверь и вошла в прихожую. Вчера утром она думала, что запирает квартиру в последний раз в жизни, – и вот вернулась… Но хорошо знакомые вещи стали чужими. Сколько раз Рагнхильд переступала этот порог, оглядывала из прихожей гостиную, спинку дивана, цветы на подоконниках, дверь на балкон? Сколько раз разувалась на этом самом коврике, держась за дверной косяк?

Он улыбнулся еще раз, и морщины стали глубже, а глаза засияли ярче.

Все это ей больше не принадлежало. Нити, связывавшие ее с этой квартирой, оказались перерезаны. Теперь они чужие друг другу. Здесь все умерло, как это бывает в домах, где подолгу никто не живет.

– Вы необыкновенные, и я горжусь вами – всеми вместе и каждым в отдельности. Для меня будет честью служить с вами.

Рагнхильд посмотрелась в зеркало в прихожей. Этот странный день завершился беседой с полицейским по имени Фред Ульссон. Ей удалось с трудом изложить ход событий.

– То есть вы не стали звонить ни в полицию, ни в «Скорую», ни в похоронное бюро? – переспросил Фред Ульссон. – Вместо этого вы бросились искать собаку? А когда открыли морозильник, чтобы достать для нее еды, нашли труп?

Снова пауза, а затем аплодисменты. Бурные, неистовые, радостные. Кадеты подбрасывали в воздух фуражки, обнимали друг друга. А Арман Гамаш стоял на сцене и улыбался.

Он поинтересовался, не нужна ли ей помощь психолога. Рагнхильд отказалась.

Каждый выпускник под своим сиденьем нашел по пакету в простой оберточной бумаге. В каждом пакете лежало по две книги: «Размышления» Марка Аврелия и «У меня все ОТЛИЧНО» Рут Зардо. Подарки от коммандера и его жены.

Ее принимают за сумасшедшую, и это понятно. Рагнхильд скинула ботинки и повесила куртку. Но что, если она и вправду не в себе? Ведь люди с нарушенной психикой обычно не осознают свою болезнь…

После торжественной церемонии кадеты бросились к сцене – они горели желанием представить коммандеру своих родителей.

Жан Ги стоял рядом, не отходя от Гамаша и обшаривая взглядом толпу. И наконец он увидел их. Они пробирались к сцене.

Она чувствовала себя взломщицей, когда в туалете чистила зубы чьей-то голубой щеткой. Потом стояла в дверях спальни и смотрела на кровать, уснуть на которой казалось немыслимым. И все-таки легла на покрывало. Накрылась пледом и уставилась в потолок.

Бовуар сделал шаг вперед, но на его плечо легла твердая рука.

В мыслях вернулась на остров. В дом, к собаке по кличке Вилла, которая была ее, а потом пропала. Рагнхильд не хотела препятствовать своим мыслям. Пусть летят куда хотят, какая разница?

– Вы уверены? – спросил Жан Ги.

А потом вспомнила настоящую Виллу, из детства.

– Уверен.

Еще совсем маленькой Рагнхильд любила лежать в санях, зарывшись в сено, которое мать привозила лошадям из амбара. С какой-нибудь потрепанной книжкой и пакетом изюма, если уж совсем повезет. Там она читала, прислушиваясь к звукам в хлеву. Коровы гремели цепями, когда двигались. Откуда ни возьмись появлялась Вилла и ложилась рядом. Там они и дремали вместе на солнышке.

Однако Гамаш не выглядел уверенным. Он был бледен, но щеки его горели, словно разные части тела конфликтовали между собой. Вели гражданскую войну.

А потом, незаметно для себя, Рагнхильд уснула.



Двое мужчин наблюдали за тем, как Амелия Шоке протискивается через толпу.

Среда, 27 апреля

– Я могу их остановить, – торопливо прошептал Жан Ги. – Скажите только слово.

С утра Ребекка успела отправить в судопроизводство двадцать три дела, а после обеда поехала в отель «Феррум» забрать Бёрье Стрёма.

Они почти не разговаривали. Пожали друг другу руки, что совсем не обязательно, когда встречаются два уроженца Норрботтена. Но Бёрье, конечно, привык к рукопожатиям за долгую боксерскую карьеру. Как и Ребекка – за годы работы в адвокатском бюро. Поцелуи в щечку тоже не прижились – так легко ткнуться не туда, толкнуть человека, притом что никогда не знаешь, сколько раз чмокнуть – один, два или три.

Но Гамаш молча смотрел широко открытыми глазами. Его правая рука подрагивала.

Но в детстве Ребекки рук не пожимали. Приветствовали друг друга кивком, финским terve, шведским hej; наконец, лестадианским jumalan terve[17] – пожеланием божьего мира.

– Коммандер Гамаш, – сказала Амелия. – Я бы хотела познакомить вас с моим отцом.

Все это Ребекка когда-то пыталась донести до Монса.

Ее отец был худощав и старше Гамаша лет на десять.

– Рукопожатия – это не наше, – как-то сказала ему она. – Это шведы нас к ним приучили.

Несколько мгновений месье Шоке смотрел на Гамаша, потом протянул руку:

– Бедные вы, бедные… – Монс сочувственно покачал головой.

– Вы изменили жизнь моей дочери. Вернули ее домой, в семью. Merci.

Тут Ребекка замолчала, и он, заметив ее неловкость, пустился в воспоминания о своем детстве и том, как его тогда учили вежливости. Холодный отцовский взгляд поверх фамильного серебра и льняных салфеток. Не поклонился гостям – получи по затылку. Поставил локти на стол – отец незаметно подойдет сзади и ударит так, что локоть впечатается в столешницу. Так оно было тогда… И все-таки хоть какие-то нормы приличия общению не помеха – в качестве социальной смазки.

Возникла короткая заминка. Амелия взглянула на протянутую руку, затем посмотрела в глаза Гамашу.

– Я ни на что не намекаю, – подвел итог Монс, – но есть разница между культурной самобытностью и недостатком воспитания.

– То есть мне не хватает воспитания, ты хочешь сказать?

– Не стоит благодарности, сэр.

В тот раз они поругались. Ребекка убеждала Монса, что в доме ее бабушки в Курравааре были приняты вполне определенные нормы поведения.

И Арман Гамаш пожал руку месье Шоке.

«С Монсом пора расстаться», – подумала она. И вовсе не потому, что вдруг назрела такая необходимость. Просто они все реже общались. И почти ничего не говорили друг другу при встрече. Похоже, у него и без нее было с кем отвести душу…

Бёрье восхищенно хмыкнул, прервав ее тягостные воспоминания. Они выехали на Никкалоуктавеген, к сверкающим вершинам Кебнекайсе на фоне безоблачного голубого неба. И Ребекка притормозила, пропуская северных оленей, которые, конечно, никуда не спешили.

Бёрье достал мобильник и сделал несколько снимков.



– Ничего не поделаешь, – сказал он, – мы приближаемся к красивейшему месту на планете.

Настала очередь Армана стоять рядом с Жаном Ги, в то время как Анни и Рейн-Мари стояли по другую сторону крестильной купели, а между ними – священник.

«Это так», – молча согласилась Ребекка. Сердце дрогнуло от внезапной тоски. Последний раз она ездила в горы с Кристером. Они жили в зимних палатках, вместе с собаками.

Ребекка покосилась на руку Бёрье, державшую телефон. Три зелено-голубые точки – татуировка бродяги. Он тут же заметил ее внимание. Боксер – приноровился ловить взгляды противников.

Обязанности священника исполнял Габри, который по такому случаю сам себя произвел в сан.

– Моя первая, – объяснил Бёрье. – Приятель сделал, простой иголкой и чернилами из шариковой ручки. Мать была вне себя.



На нем было церковное облачение, а на руках у него лежал ребенок Анни и Жана Ги.

Июль 1962 года

– О, пожалуйста, – раздался голос Оливье. – Умоляю, Господи, не позволяй ему поднимать ребенка и петь «Круг жизни»[70]. Прошу Тебя.

Вот уже две недели прошло с тех пор, как пропал отец и Бёрье звал его на острове.

Вернувшись домой, он застал мать на кухне с полицейским.

Ребенок завопил.

– Ты? – спросила она.

– Это еще ерунда, – прошептал Жан Ги Арману. – Вы бы слышали его ночью.

Голос деланый – не ее. Мать обращается к Бёрье, но имеет в виду другого. У нее совсем другой тон, когда они наедине.

– Я слышал. Всю ночь.

Полицейский задает Бёрье вопросы об отце, но все время смотрит на мать. И Бёрье рассказывает. Собственно, история выходит короткая. Папа велел ему спрятаться. Подъехала машина. Кто-то подошел к перевернутой лодке, под которой лежал Бёрье. А потом этот человек тоже исчез. Машина уехала. Когда Бёрье вылез из укрытия, папы не было. Он искал, звал. Дошел до ближайшего хутора, постучался. Позвонил маме.

– Ты слышал голоса?

Жан Ги гордо улыбнулся.

– Нет, или да, но только издалека и не очень отчетливо.

Габри поднял ребенка, словно предлагая его прихожанам:

– То есть слов не разобрал… А сколько их было, не знаешь?

Бёрье трясет головой.

– Давайте споем.

– Я могу идти?

– О нет, – прошептал Оливье.

Он может.

Габри своим сочным тенором начал «Круг жизни», и к нему тут же присоединился хор и прихожане, а потом и Оливье с его крепким, полнозвучным голосом.

Бёрье берет руку полицейского и чуть склоняет голову, потому что так нравится маме, особенно когда она использует этот голос. Потом он сидит на кровати в своей комнате с «Утиными историями». Забавно, но фамилия полицейского Фьедер[18], почти как диснеевский персонаж. Через закрытую дверь Бёрье слышит, как мать предлагает Фьедеру кофе. У того очень мало времени, но да, чашечку, пожалуй, можно.

Жан Ги взглянул на сына и снова почувствовал прилив любви, которая делала его одновременно слабым и сильным. Он посмотрел на тестя и увидел, что Арман перестал петь и, открыв рот, уставился перед собой.

Мать понижает голос, и Бёрье встает с кровати, прижимает ухо к замочной скважине.

– Что? – прошептал Жан Ги, проследив за его взглядом до конца прохода. – Кадеты?

Арман покачал головой:

– Он выгораживает отца, – говорит она. – Вот, пожалуйста… с сахаром… Отец – финн, этим все сказано. Вечные пьянки. Приехали приятели и увезли его с острова. Ну а потом… свалился в озеро или уехал домой, в Финляндию. Вот увидите, еще объявится по осени. Конечно, мне не следовало отпускать с ним мальчика. Но что я могла поделать? Ребенку нужен отец. Чтобы было, так сказать, с кого брать пример. Хотя какой уж тут пример… Татуировки по всему телу. Ни нормальной работы, ничего.

– Non. Я тебе скажу позднее.

Когда полицейский уже ушел, Бёрье выходит в прихожую и обувается.

– Кто здесь будет стоять от имени ребенка перед оглашением? – спросил Габри, когда песня закончилась.

– Ты куда? – спрашивает мать.

Оливье и Клара встали со своих мест.

– Не понимаю, почему они не попросили меня, – раздался ворчливый голос.

– На улицу.

– Может, потому, что ты плохо стоишь? – предположила Мирна.

– Это я вижу, – говорит она теперь уже своим обычным голосом. – Куда на улицу?

– Зато я стóю тебя, – пробормотала Рут и с трудом встала.

– Отец не уехал с приятелями, – отвечает Бёрье.

Мирна уже хотела сказать ей, чтобы она села, но что-то в пожилой женщине заставило ее придержать язык. Рут стояла, высокая и прямая, как кол, чуть вскинув голову. На ее лице застыло решительное выражение. Даже Роза вдруг обрела значительный, по мере своих возможностей, вид.

– Ты-то откуда знаешь?

Мирна тоже встала.

– Тогда зачем он велел мне спрятаться, если это были его приятели? Он не бросил бы меня там одного.

Потом поднялся на ноги месье Беливо, владелец магазина. За ним – Сара, владелица пекарни. И Доминик, и Марк, и Святой Мерзавец. И Билли Уильямс, и Жиль Сандон, и Изабель Лакост, и Адам Коэн, и Иветт Николь, и Брюнели.

– Прекрати его выгораживать, – приказывает мать. – Ты не знаешь своего отца. Да и откуда, если я одна тебя растила.

– Ты соврала полицейскому. Сказала, что папа уехал с приятелями. Но ты ведь не была там. Тогда откуда ты знаешь…

Жак, и Хуэйфэнь, и Натаниэль, и Амелия сделали шаг вперед.

Пощечина заставляет Бёрье замолчать на полуслове.

Встали все прихожане.

– Ну всё, хватит. Прекрати немедленно, говорю!

Бёрье хватается за щеку, открывает дверь и опрометью выскакивает на улицу. Слышит, как мать зовет его домой, но ему наплевать.

Жан Ги взял маленького сына на руки и повернул его лицом к женщинам, мужчинам и детям, которые станут его крестными.

Он выбегает на детскую площадку. Матти раскачивает качели, на которых сидит его младшая сестра. Она визжит и смеется. Пахнет летом. В воздухе висит солнечная пыль. Все, кто имел на это средства, отбыли в отпуск – кто в Турнедален, кто в Финляндию. А один из их класса уехал в Стокгольм.

Он прошептал:

Бёрье подходит к Матти.

– Будь храбрым человеком в храброй стране, Оноре.

– Так и будешь возиться с девчонкой весь день? Пошли, дело есть.



– Что за дело?

– На что вы смотрели? – спросил Жан Ги у Армана, когда они стояли на деревенском лугу и ели бургеры с огромного гриля, принесенного Оливье.

Матти делает вид, что ему все равно. Но отходит от качелей, не обращая внимания на протесты сестры.

На лугу установили длинный стол, на котором теснились салаты, свежие роллы и сыры. За лугом стоял еще один, более длинный стол со всякими вкусностями – кексами, пирогами, печеньем самых разных видов, конфетами и детьми.

– Сначала сделай мне татуировку, – говорит Бёрье.

Малышка Зора в радостном волнении подбежала к деду, стукнулась о его ногу и, упав на мягкую траву, недоуменно посмотрела на него.

– Какую татуировку? – недоумевает Матти.

Он передал свою тарелку Жану Ги, поднял внучку с земли и поцеловал в щеку. Готовые уже пролиться слезы обернулись смехом, и малышка снова побежала куда-то.

– Ты сделаешь мне татуировку, – строго повторяет Бёрье. – Или только и умеешь, что девчонок развлекать?

На крыльце Рут был устроен бар. Старая поэтесса сидела там в кресле-качалке с Розой на коленях и похожей на дробовик тростью в руках. Четыре кадета, взяв пиво, углубились в разговор.



– О чем вы тут толкуете? – спросила Клара, налив себе джин с тоником.

Он возвращается домой спустя несколько часов. Рука горит от боли. Смотрит на себя в зеркало и ужасается – даже губы белые. Но он сделал это – три точки, как у бродяги. Как у отца.

– Рут хочет как-то назвать свой коттедж, – ответил Натаниэль. – Она попросила меня придумать название.