«Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы. Первое послание Иоанна Богослова». (Насколько помню, это изречение было проиллюстрировано вышивкой маяка.) «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного Евангелие от Иоанна». (Внизу вышитый крестиком крест.)

– Вот ты и познакомился с моей коллекцией.

– Вы собираете эту чушь? – спросил я, стоя под крестом.

– Если быть точным, не собираю. Их вышила моя бабушка, Господь упокой ее душу. Милдред Мэй, стреляная птица, выросла, собирая чернику в Свангамах. Когда вырученных за чернику денег на жизнь не хватало, поджигали склон и брали плату за то, что помогали погасить пламя. Пожар, как выяснилось, также полезен для роста ягод.

Я вернулся к дивану и сел.

– Что-нибудь выпьешь? – спросил ты.

– Предпочел бы вино, которое пьете вы.

Ты бросил на меня подозрительный взгляд:

– Ты уверен, что тебе уже есть восемнадцать лет?

– Считать по годам глупо. Некоторые подростки старше своих одногодков. Как, например, у нас с Хитрюгой. Когда мы вместе, мне кажется, я старше его лет на пятьдесят.

– Хитрюга – тот, кто любит рисовать воду? Тот, с кем вы недавно ехали на велосипедах по Мельничной дороге?

Я кивнул:

– Да.

– То есть Хитрюга твой младший брат, который любит «Братьев Харди»?

– Нет. Мы с Хитрюгой одноклассники.

Ты прищурился.

– Какого же ты возраста? Сколько тебе лет, Мэтью?

– Четырнадцать, – произнес я, гордясь этой цифрой.

– Четырнадцать?

– Знаю, – продолжил я, не заметив твоей интонации, и как ты сразу побледнел, – все дают мне семнадцать, а то и восемнадцать лет.

Ты поднял бокал с вином, и я увидел, что твоя рука дрожит. Она дрожала и после того, как ты сделал глоток и поставил бокал на сундук.

Неожиданно меня осенило. Я схватил бокал, щедро отхлебнул и нарочно, хотя постарался, чтобы выглядело случайностью, расплескал остаток вина на грудь фуфайки с длинными рукавами.

– Ой!

– Боже праведный! Твое тело демонстрирует признаки паники. Что сказали бы твои родители, если бы увидели такое? – Ты вскочил с кресла и заставил меня поднять руки. – Быстрее! Брошу в раковину в кухне, замочить.

Я вскинул руки, готовый сдаться по всем статьям, но в том, как ты стянул с меня футболку, не было ничего романтического – изо всех сил старался не коснуться пальцами кожи, торопливо сдернул через голову. Однако я ощутил всплеск наслаждения: сердце вспыхнуло тебе навстречу, тело жаждало твоих прикосновений. Я взглянул в твое лицо, но ты в мое не смотрел.

Ты замер – возвышался надо мной и разглядывал покрывавшие половину моего тела синяки.

– Господи, Мэтью! Боже, кто это сделал? Кто бил тебя, бедный мальчик?

Ты потянулся ко мне дрожащей рукой, но она застыла, не коснувшись кожи. На глаза навернулись слезы, на щеке блеснула влажная дорожка. Отняв ладонь, ты вытер лицо, а затем, словно из тебя ушла вся сила, рухнул обратно в кресло. Как мучительно мне не хватало твоих губ, когда ты сидел, сжимая подлокотники; лицо исказила гримаса поражения, и вид твоего отчаяния и опустошенности от того, что́ со мной случилось, тронул, наверное, сильнее поцелуя моих синяков. Нахлынуло чувство, которое я не испытывал с детского сада, поплыли глаза, слез не сдержать. Я разревелся, из стиснутого спазмами горла вырвался стон.

Услышав мою боль, ты поднял голову:

– Бедное дитя, иди ко мне. Бедный мой Мэтью, бедный мой мальчик.

Я в замешательстве стоял над тобой – твоя слабость стала и моей. И вдруг упал на колени и, уронив голову тебе на ноги, расплакался так сильно, как не плакал никогда в жизни. Мое тело сотрясалось, голова дрожала; моя тоска и обида за каждый нанесенный отцом удар вылились потоком слез. Ты гладил меня по волосам и тихо бормотал:

– Не сдерживайся, пусть все прорвется наружу. – И снова гладил по голове.

Сколько времени я плакал? Наверное, достаточно долго, чтобы выплакать все непролитые в жизни слезы. Когда я успокоился, во мне не осталось ни единой слезинки. Ты поднял мою голову и спросил:

– Это сделал твой отец? – И когда я кивнул, крепче сжал и произнес: – Ты величайшее из господних творений, Мэтью. Не забывай об этом.

Было тепло, но меня колотила дрожь. Ты помог мне подняться на диван, снял с кресла одеяло и укрыл меня. Уютно свернулся у моих ног, положил на колени голову, но вдруг смутился.

– Нам предлагают экзамен, Мэтью. Понимаешь? Нам обоим. Он послал тебя ко мне. – Ты показал вверх. – В этом глубокий смысл. Он дает знак. – Ты кивнул так, как кивают люди, которым внезапно открывается истина мира. – Жди здесь, Мэтью.

Ты похлопал меня по колену, взял мою рубашку и пошел в кухню, бросил в раковину и открыл кран. Достал из-под раковины коробку и посыпал порошок в струю воды. Закрыв кран, шагнул к книжному шкафу, взял Библию и вернулся в кресло.

– Я думал, тебе восемнадцать лет. Или по крайней мере надеялся. Ну, может, не точно, не знаю, какой возраст считать правильным, но почему-то восемнадцать засело у меня в голове. Теперь я понимаю почему: это господнее испытание. Тебе ясно?

Ты открыл Библию и стал листать страницы.

– Слушай, Мэтью: Иисус говорит ученикам. Это из Евангелия от Матфея. – Ты постучал по странице, кашлянул и начал читать:



Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.

Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит.

Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и двумя ногами быть вверженным в огонь вечный;

И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть вверженным в геенну огненную…



– Мэтью восемнадцать. – Ты постучал по странице и вздохнул свободнее. – Мэтью. Восемнадцать.

В комнате ощущалось чье-то мощное присутствие. Не стану называть это богом, поскольку ни тогда, ни позднее на меня не нисходил ослепляющий свет обращения, но каким бы я ни был безбожником, благословляю тебя, Пит, за то, что ты сделал, и за то, чего не совершил, и, если я ошибаюсь, и есть господь в небесах, нисколько не сомневаюсь, что он тоже тебя благословит.

Горе миру от соблазнов… Разве найдется человек, который не подпишется под такими словами?

Ты положил Библию на колени и улыбнулся:

– Ты величайшее господнее творение, Мэтью, и отец твой будет наказан, обещаю. Наказан божьим святым промыслом.



Я оставался у тебя еще минут пятнадцать. Тебе пришло в голову, что мы почти одной комплекции, и ты достал из шкафа рубашку с длинным рукавом. Она была мне лишь чуть велика. После того, как я ее надел, ты принялся вежливо выпроваживать меня – скоро время ужина, твоя мама, наверное, волнуется. Возникла неловкость. Кроме близких родственников ты стал единственным человеком, кто знал мою позорную тайну – что́ мог сотворить мой отец пряжкой ремня. И хотя ты считал, что выдержал господнее испытание, оставалось опасение того, что́ скрывалось за твоими жестами и словами.

Когда я собирался переступить порог, ты сделал вид, будто только что вспомнил: тебе придется уважить просьбу коллеги из охраны окружающей среды и подменить в его смену. Это означало, что ты не сможешь на этой неделе в воскресенье встретиться со мной. Я расстроился и устыдился того, что ты видел мои слезы. Так я прежде не плакал, даже если отец бушевал вовсю. Я выбрался на улицу и поплелся прочь, а ты не задержался у двери помахать мне рукой на прощание.

Вскочив на велик, поехал восвояси, там посмотрел сквозь поддоны – машины отца на месте не было, он начал досрочно отмечать День независимости Америки у О’Салливана – и я вошел в дом смело, не на цыпочках.

Мать не заметила, что я одет не в свою рубашку, и предложила на ужин разогреть спагетти в микроволновке.

Подставка вращалась в духовке, а мать рассказывала, как прошел день в закусочной. Маленький Билли играл в гостиной в футбол скомканным кусочком бумаги – раз за разом, изображая нью-йоркских «Гигантов», проводил тачдаун. И вдруг произнесла:

– Мэтью, совсем забыла, сегодня к тебе приходила девочка. Очень интересная, с голубыми глазами.

– Ханна? Что она хотела?

– Ничего особенного. Спрашивала, ты дома или нет. Когда я ответила, что тебя нет, она села на велосипед и укатила. А теперь ответь мне, дорогой, мне надо провести с тобой беседу?

– Ты уже проводила со мной беседу, мама.

Пикнула микроволновка.

– Да. Но потому, как Ханна волновалась, когда тебя спрашивала, и по ее влюбленным глазам могу судить, что нужно провести опять. – Мать открыла микроволновку и достала мой ужин. – Ты становишься привлекательным. – Она поставила передо мной тарелку со спагетти.

Я не придал значения ее словам. Ханна пришла, ушла, что из того? Почти весь день я был блаженно слеп, насколько важен этот факт. Несколькими часами раньше, не застав меня дома, Ханна издалека заметила, что я ждал, пока Хитрюга скроется за поворотом. Я также был в неведении, что она следовала за мной до дома Пита и даже окликала по имени с конца Дороги высоких сосен. Она видела, как я опустился на колени у окна, словно у алтаря – скажем прямо, картина довольно странная, – застыла и наблюдала. И мне, конечно, было невдомек, что Ханна заняла тот же наблюдательный пункт, что и я, и видела, что́ происходило в доме.

Что именно она видела? Могу заявить – ничего. Но правду ведаем лишь мы с тобой, Пит. Все остальное ложь.

Ничего этого не зная, я продолжал есть и, покончив со спагетти, слизал с тарелки соус. Присоединился к Билли и провел пару тачдаунов. Остаток вечера не помню. Вроде лег в постель до того, как вернулся отец, и, вероятно, как обычно, крепко уснул. Вот и все.



Смотровая площадка Рокфеллер-центра, Нью-Джерси, 2008

Мэтью приехал в парковую зону первым, вылез из машины и двинулся по примятой траве взглянуть на Гудзон. Смотреть с высоких точек ему всегда нравилось – возникало ощущение изумления бескрайностью планеты. Вдали Манхэттен казался скопищем черточек, и Мэтью опять задался вопросом, почему именно в этот и никакой другой момент жизни ему понадобилось с кем-то поделиться всем, что произошло в 1982 году. Может, как-то связано с рубежом сорокалетия? Хотя «сорок» – не более чем цифра, еще один забавный ярлык человеческой жизни. Скорее это имеет отношение к Питу. Наблюдение за распадом его личности многое меняет. Когда три месяца назад Мэтью наткнулся на кулинарный блог Патрика, ему пришло в голову, что Пит никогда не принял бы его откровений, а Хитрюга – человек, которому он может рассказать правду, и тот выслушает его исповедь. И наверное, поймет.

Мэтью посмотрел на часы: без двух минут двенадцать. Миновало два часа с тех пор, как он получил сообщение от Патрика.



Мэтью, у меня кое-что возникло. Не уверен, что встретимся в понедельник. А если сегодня? Могу в любое время. На том же месте.



Согласен. Давай в полдень. На том же месте. До встречи.



Мысли Мэтью перескочили к тому утру, когда за его столом сидел полицейский детектив, а на газоне стояла Ханна. И он подумал о том, чего не сказал Маккласки. Он не сообщил, что знает о союзе Ханны и Патрика, что они муж и жена.

Абсурд.

Хотя когда, мучаясь исповедальными позывами, он впервые связался с Хитрюгой, то об этом еще не знал. Не знал и тогда, когда приглашал Патрика пообедать и собирался сделать деловое предложение по поводу «Загона красного лося».

Странная реакция Хитрюги – почему он ответил отказом, даже не выслушав предложения, – стала намного понятнее. После той короткой встречи в ресторане, вернувшись к себе в кабинет, Мэтью попросил помощницу выяснить все, что возможно, о Патрике. Через несколько дней она вернулась, не раздобыв ничего интересного, кроме одного – распечатки из Интернета газетной статьи. Патрик был связан с одним из сайтов, где люди делятся информацией о событиях своей жизни. В «Нью-Йорк мейл» говорилось о супружеской паре в отпуске в Токио. Они советовали, куда пойти, что поесть – все вроде этого. Мэтью не с первого раза узнал, кто изображен на фотографии у храма в окружении дружелюбных японских школьников. Поверил лишь после того, как прочитал подпись: «Ханна Дженсен». Ханна Дженсен замужем за Патриком!

Абсурд.

В этом союзе было что-то неправильное. Как Ханна могла простить Хитрюгу, если он там был и ничего не предпринял? И не только простить, а выйти за него замуж!

Мэтью поводил ногой по траве. Сколько раз он признал, что поступил плохо? Полиции, прокурору, присяжным, судье, комиссии по условно-досрочному освобождению, Питу… Виновен, виновен, виновен. И не просто виновен, а сожалею о содеянном. По этой единственной причине он извинился утром перед Ханной. Извинился, потому что действительно сожалел.

Что она говорила людям? Рассказала ли кому-нибудь всю правду? Поведала ли школьной подруге? (Как ее – Фрэн? Нет, Джен.) Призналась ли матери, отцу, священнику? Мужу? Хоть кому-нибудь?

Мэтью все понял, как только увидел утром Ханну у своего дома, на газоне. Она стояла в солнечных лучах в двадцати футах за детективом Маккласки и сверкала на него глазом.

Она никому ничего не сказала.

Правильно ли, что Ханна умолчала о том, что́ случилось в тот день и за шесть недель ранее? Пусть она ни в чем не виновата, но и полностью невинной ее тоже не назовешь.

В общем, пусть приходит, поговорит с ним, и он опять извинится. Расскажет, как в то время было дело, и он продаст дом, даже перепишет на нее. Тогда Ханна, наверное, поймет, что он искренне просит прощения. Какая нужда ему в доме? Если Пит потерялся в мире, ему безразлично, где жить. Можно проводить какое-то время в Аргентине, например в Патагонии, стране гор, где он однажды видел, как раскололся ледник Перито-Морено, и пласты голубого льда, обрушившись в озеро Аргентино, подняли к небу гигантскую волну.

Внизу, на морщинистой поверхности реки Хадсон, искрилось солнце. Мэтью взглянул на часы – стрелки сошлись против цифры 12, и тут он услышал голос:

– Мэтью!

Повернувшись, увидел Патрика. Тот стоял неподалеку, заслоняя от солнца глаза.

– Рад тебя видеть, Патрик. Ты точен. – Мэтью постучал по часам.

– Куда ты собираешься везти меня? – Патрик опустил руку.

– Сюрприз, – ответил Мэтью. – Продолжаешь настаивать, что не поедешь в моей машине? Было бы время поговорить.

– Пообщаемся позднее.

Мэтью показал на автостоянку:

– Какая твоя?

– Голубая «Ауди».

– Хорошо. Следуй за моим черным «Мерседесом». Постараюсь тебя не потерять.



Патрик вырулил вслед за Мэтью на парковую автостраду «Пэлисейдс» – ту самую дорогу, по которой ехал утром.

Его поразило, насколько все было просто – Интернет пригоден для бесконечного набора возможностей, гораздо шире, чем кулинарные блоги, ингредиенты и рецепты. Покопавшись в картах Google, он обнаружил в пределах городской досягаемости множество заведений с уютными названиями: «Крутой Боб», «Охотник Дейв», «Би Джи оружейник». Как не завернуть туда и не выпить кофе или дружески потрепаться?

«Крутой Боб» открывался по субботам с шести утра. В конце часовой поездки потребовалось необременительное заполнение формы, за чем последовал телефонный звонок. Дело решилось за десять минут.

Еще до того, как они свернули на скоростную автостраду, Патрик догадался, куда они направляются. Начался путь на север – из земли торчало все больше камней, мимо мелькали знакомые с детства дорожные указатели: «Слотсберг», «Сафферн», «Скрэнторн».

Через час они покинули магистраль в Нью-Палц, и Патрик вспомнил о магазине художественных товаров, где они с Мэтью купили пластмассовые пеналы, подтверждающие их выдумку, будто они делали зарисовки на озере, хотя в одном прятали удочки и пневматическое ружье.

До окраины города оставалось несколько миль, но на горизонте уже виднелся горный хребет. Два поворота, и они оказались на дороге к Росборну. Патрик не был в родных местах с тринадцати лет. Пару раз подумывал съездить, однако к тому времени, когда обзавелся машиной, был уже женат на Ханне, и они договорились никогда не вспоминать о городе детства.

Они ехали мимо яблоневых садов, деревья гнулись под весом плодов – приближалось время сбора урожая. Скоро сюда хлынут горожане – люди вроде тех, которых он хотел бы видеть в «Загоне красного лося».

Хорошие здесь места, размышлял Патрик, пытаясь понять, насколько изменился Росборн. Но прежде чем они оказались в черте города, Мэтью свернул на пыльную обочину у яблоневого сада.

Его машине было не более года, и от этого Патрик снова разозлился. Чем он это заслужил? После того, как надругался над Ханной? Дорогой автомобиль, этаж в Трибека, дружбу с Жан-Жаком Ругери?

Патрик тянул за черным «Мерседесом», и ему все яснее становился смысл заговора. Это Мэтью заставил Дона Тревино выгнать его с работы. Только зачем? Чтобы подобраться к Ханне. Он делает это из извращенного чувства обиды, досады на годы, проведенные в тюрьме. И таким образом подбирается через него к Ханне.

«Смотри, Мэтью, как бы первым не подобрался к тебе я».

Патрик бросил взгляд на дорогу. Слишком много машин. Но это не имеет значения. Он выждет момент. Все готово. В багажнике ружье, уже заряжено, рядом моток липкой ленты, сто футов веревки и кухонный нож на случай, если понадобится перерезать веревку или что-нибудь еще.

Одно то, что Мэтью сговорился с Тревино выгнать его с работы, заслуживает наказания. Но кроме этого было много других мотивов. Справедливость, стремление покарать, самооборона. А самое главное – это единственный способ загладить то, что случилось двадцать шесть лет назад, компенсировать свое бездействие. Ведь Ханна от него ушла.

Взгляни в свой компьютер.

Мэтью вышел из машины и непринужденно улыбнулся.

Только посмотрите на него! Это называется, он понес наказание за то, что совершил? Но кроме прочего, нужно действовать потому, что это единственный путь вернуть жену.

Видеть тебя не могу.

Патрик открыл дверцу и ступил на пыльную обочину боковой дороги. Солнце давило в спину с тяжелой увесистостью камня, толкая вперед, поскольку выбора у него не осталось.

Никакого. Была единственная возможность.

МЭТЬЮ

Пятница за два дня до Четвертого июля – обычное, ничем не отличающееся от других утро. Встретились с Хитрюгой на нашем месте и провели в Свангамах несколько часов. Хитрюге пришлось уйти раньше – он был записан к зубному врачу, – я еще поболтался в горах. Выяснилось, что стрелять по жестянкам в одиночку не более увлекательно, чем торчать на уроках в школе.

По пятницам мать в закусочной не работала. Они с Билли, скорее всего, сидели в библиотеке – склеивали какую-нибудь муру, или пошли в бассейн Джоппенберга, или занялись еще каким-нибудь летним делом. Я радовался, что несколько часов дом будет в моем распоряжении, и, засунув воздушку под брезент, вернулся к Расщепленной скале.

Пока я крутил педали, мне не могло прийти в голову, что, хотя для меня день начался без событий, отец опять – и в последний раз – продемонстрировал свою потрясающую способность все испортить.



Недель за восемь до этого мой папочка находился в заведении О’Салливана и наслаждался пивком. Когда заметил, что угнездившийся на соседнем табурете клиент тычет в нос какую-то корку. Когда отец бывал в настроении, он любил заказывать по Джорджу Торогуду, то есть по названию его песни «Один бурбон, один скотч, одно пиво». Бармен ставил перед ним стаканы, и отец выстраивал их в ряд, предлагая соседям соревнование.

В тот вечер в начале мая соседом отца оказался не кто иной, как Бобби Дженсен, брат Ханны Дженсен и сын Уолта Дженсена, владельца цементного завода, последнего в городе работающего предприятия, которое прежде было источником жизненных сил Росборна. Они с отцом продолжали пропускать за воротник, а Джордж Торогуд орал из колонок. Трепались и пили, пили и трепались, и в какой-то момент речь зашла о цементном бизнесе. Бобби сказал, что один из рабочих завода – кстати, тот, кто снабжал его брата Паули травкой, – женился на девчонке из Буффало и переехал туда трудиться на сталелитейном заводе.

Надо отдать должное отцу, он даже пьяный сразу соображал, где что-нибудь может обломиться, и с ходу предложил обеспечивать Паули травкой, но и братья со своей стороны должны посодействовать, чтобы завод повернулся к нему лицом.

Я бы удивился, если бы в автобиографии отца промелькнуло слово «наркодилер». Но кем бы он ни был, он оставался крутым парнем. Так и вижу, как на следующий день он махнул в злачнейшее место неподалеку от нашего города – Кинстон – и попросил первого встречного проводить к его поставщику.

Через несколько дней у отца появились две новые специальности: рабочего цементного завода и продавца наркотиков. Он умудрился продержаться на обеих работах целых два месяца, а Уолт Дженсен был слеп к его наркопроказам, и если бы дэдди ограничился этим, мое пятничное утро осталось бы обычной прелюдией к ничем не примечательному дню.

Но в июне, после шести или семи недель карьеры отец решил подзаработать на марихуане: дешевый выгодный продукт плюс дополнительная прибыль от кокаина – шикарная штука, вдувается в нос. И если Паули употребляет одно, то может стать целевой аудиторией для другого. Более того: разве кокаин – не стимулирующее средство пьяниц, не заключенный на небесах союз? И теперь во время очередного раунда по Джорджу Торогуду, бросая вызов Бобби Дженсену, отец был тише прудовой воды: вдруг Бобби с помощью «белой дамы» все-таки клюнет? Зачем поддерживать стиль жизни одного из братьев, если можно заняться обоими?

Отличнейшая мысль, и однажды в июне папочка отправился на деловую встречу с новыми коллегами из Кингстона. Настало время для расширения сферы деятельности.

Отец работал на заводе, где производил большие мешки с серым порошком и одновременно сбывал маленькие пакетики с белым порошком и не только двум своим работодателям, но и коллегам.

К сожалению, размах его деятельности оказался слишком грандиозен для Уолта Дженсена. Вероятно, до него дошли слухи, и он пригляделся к отцу или стал случайным свидетелем сделки. В общем, Уолт застукал моего папашу, когда тот получал от его сыновей грины, а те, в свою очередь, обретали необходимое количество зелья, чтобы с лихвой хватило на праздник Четвертого июля. Последний цементный барон Росборна, недолго думая, вышиб отца вон.

Я услышал это через много лет от матери, которая рассказывала, потягивая третий за день «Джим Бим», но следующие несколько часов из жизни отца были засвидетельствованы полицией и воплощены в печатный текст на странице росборнской газеты. Потеряв работу, отец поехал в заведение О’Салливана и загулял там. Затеял драку и около двух часов его вышвырнули на улицу. После чего отец купил в винном магазине на другом конце города пятую бутылку бурбона «Четыре розы». Люди видели, как он пил на стоянке прямо из горлышка.

Полиция не нашла свидетелей, которые бы подтвердили, что́ с ним приключилось в первые три часа его безработной жизни и дальше до следующего утра, когда его тело обнаружили два туриста. Зато я мог бы все рассказать – например, куда отец поехал. Ударив по газам, он в обнимку с бутылкой полетел домой.



За месяцы двойной прибыльной работы отца я привык к тому, что раньше пяти он домой не являлся, и когда около четырех вернулся из Свангам, даже не стал проверять, стоит ли за контейнерами его машина. А она там стояла.

В доме было тихо. Я мог заметить какие-либо признаки отцовского присутствия, однако не обратил на них внимания. Из гостиной открывался вид на родительскую спальню, но кровать загораживала стена. Полагаю, когда я вошел, отец лежал на ней, вырубившись.

По-моему, я сделал себе сандвич с арахисовым маслом и желе, или схватил из банки огурец, или просто сел смотреть телевизор. Мой день продолжался в обычном режиме. Неожиданно в дверь постучали, и я пошел открывать. За порогом стояла Ханна Дженсен.

Черт! Как же круто она смотрелась! И если честно, я не переставал о ней думать с тех пор, как мать рассказала мне о ее вчерашнем визите. Разумеется, я не оставлял своих фантазий о тебе, Пит, и надежд, что они когда-нибудь сбудутся, однако в ближайшее время это было маловероятно. Только не хочу сказать, что Ханна стала моим запасным планом. Вы оба были моими главными планами.

– Привет, Ханна! – произнес я. – Слышал, ты вчера приходила. – Я повернулся и прыгнул на диван. – Хотела потусоваться?

Когда Ханна вошла, я заметил на ее лице отвращение, но это меня не насторожило. Мы жили в паршивом доме с паршивой обшивкой и еще более паршивой мебелью. Естественно, ей стало противно. Сама она жила в богатом районе, и все знали, что дом Дженсенов – нечто вроде дворца. Ее чувство меня не смутило, хотя мне показалось невежливым являться в гости с видом, что тебя вот-вот стошнит.

– Проходи, садись, – предложил я.

Сесть она могла лишь в перевязанное липкой лентой кресло. Оглядевшись, Ханна аккуратно опустилась в него, с таким расчетом, чтобы минимально касаться ткани. Ее движения были изящными.

А потом мне пришло в голову: а вдруг отвращение вызвано не нашей паршивой мебелью? Я присмотрелся: Ханна устроилась на краешке, сложив руки так, словно пыталась согреться. Может, это просто нервы?

– В чем дела, Ханна? – спросил я.

– Это неправильно, – промолвила она.

– Что неправильно?

– Это противозаконно.

При слове «противозаконно» я встрепенулся. Следовательно, Ханна пришла не только для того, чтобы поцеловаться. Было о чем поразмыслить. Я встал с дивана и приблизился к ней. Она откинулась на спинку кресла.

Все еще думая, что она просто нервничает, я опустился на колени и, взявшись за ручки кресла, потянулся поцеловать ее. Решил, будто она жаждет поцелуя, считая его предвестником чего-то противозаконного. Ее реакция стала для меня полной неожиданностью.

Ханна закричала.

– Все хорошо. Все хорошо. – Я попытался успокоить ее.

Лицо Ханны сморщилось, будто она не могла решить, то ли меня поцеловать, то ли плюнуть в глаз. Я ничего не понимал, во всяком случае несколько следующих мгновений.

И тут она выкрикнула:

– Ты мне отвратителен, Мэтью! Отвратителен! Я видела, что ты делал с тем человеком!

– Что? С каким человеком?

Освобождаясь от тайны, она говорила все быстрее:

– Видела! Ты вошел в его дом, и он раздел тебя. Вчера я пришла сюда, потому что думала, что нравлюсь тебе. И ты мне нравился. А теперь, Мэтью, ты мне противен!

– Подожди, Ханна! Я вовсе не такой.

– Лжец! – Ее глаза яростно сверкали. – Я все видела. Собственными глазами!

– Вот как? – Я подался вперед, и наши лица оказались на одном уровне. – Что ты такого видела, Ханна? Что?

Как часто с тех пор я пытался осмыслить ответ Ханны, представить, что́ ей открылось с другой стороны щелочки в оконных шторах. Ты стянул мне через голову футболку и дотронулся до синяков на противоположном от окна боку. Откинулся в кресле, и я зарылся лицом в твои колени. Моя голова задергалась от слез. Сколько времени Ханна провела у окна, прежде чем бросилась бежать? Что творилось в ее голове, сколько раз она рисовала себе картину, какую не видели глаза, подпитывая ложь, которая навсегда изменит наши жизни.

– Я видела, как ты взял его в рот! – выкрикнула она. – Отсосал у гадкого извращенца!

В этот момент из спальни вышел отец.



– Что ты сказала?

Ханна круто обернулась и застыла.

– Повторяю вопрос: что ты сказала, девчонка? – Отец угрожающе приближался, это его выражение лица я хорошо знал.

Я поднялся, преграждая ему путь, но тут же от умелого удара в живот отлетел и лишь разевал рот, не в силах вздохнуть.

Отец схватил Ханну за волосы и чуть не выдернул из кресла.

– Что ты, стерва, сказала о моем сыне? Давай, повтори!

Ханну трясло, губы дрожали, изо рта вылетали невнятные звуки, она не могла произнести ни слова.

Я привалился плечами к стене, мне потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. А затем, с шумом втянув воздух, я вытер рот тыльной стороной ладони, зарычал и бросился на отца. Он отпустил Ханну, быстро повернулся и обеими руками схватил меня за шею. Придушил и, ударив коленом в пах, швырнул на пол. Я лежал на ковре и, мыча от боли, силился вдохнуть.

Ханна вздрагивала, будто ее колотили кнутом, из глаз катились слезы. Она крепко сжимала колени. Отец все больше нависал над ней, пока кончик его носа едва не коснулся ее лица.

– Ну-ка, девчонка, я не ослышался: ты обвинила моего первенца в том, что он гомик? Ты его так обозвала перед тем, как я вошел в комнату? Заявила, будто он отсосал? Повтори!

Ханна закрыла глаза и покачала головой. Из горла вырвался испуганный, пронзительный звук. Неожиданно отец отскочил от нее, налетел на меня, придавил к полу и оседлал.

– Кто он?

– Пошел ты!

Он ткнул меня в ребра.

– Кто эта падла?

– Пошел ты!

Он пихнул с другой стороны, там, где печень. Мы повторили упражнение несколько раз, потом отец встал и начал расхаживать по комнате, потирая лицо и ероша волосы. Ханна все плотнее и плотнее сворачивалась в кресле. Внезапно он шагнул к ней и грозно прошептал:

– Шевельни хоть одним мускулом, девка, клянусь богом, я убью вас обоих.

Я попытался добраться до Ханны ползком, но двигался медленно. Только слышал, как с треском открывались и захлопывались ящики. И наконец победный крик отца:

– Вот он!

Возвращаясь в комнату, отец вставлял в рукоятку черного пистолета серебристый «магазин». Я понятия не имел, что у него было оружие.

Решил, что дэдди хочет застрелить меня, и в этот момент, получив оглушительный удар, подумал, что это не самая нелепая догадка. Однако быстро восстановил дыхание и видел, как отец остановился у кресла, поднял пистолет и передернул затвор. Оружие целило Ханне в голову.

Та закрыла глаза и пронзительно пищала. Ее трясло с такой силой, что казалось, разорвет на куски. Отец дал ей оплеуху, и она замолчала.

Я не стал ждать, когда он повторит вопрос, и быстро произнес:

– Его зовут Пит.

– Пит, – повторил отец. – Подходящая кликуха для педика. А как его фамилия?

– Не знаю, – ответил я.

Он легонько ткнул Ханну пистолетом в висок и показал мне три пальца.

– Раз…

– Не знаю! – Я замахал руками. – Мне только известно, что он работает в организации охраны природы.

– В таком случае, малыш, – отец снял пистолет с головы Ханны и засунул за пояс джинсов, – мы с тобой немного прокатимся.



Росборн, Нью-Йорк, 2008

Мэтью наклонился завязать шнурок на ботинке. Между ним и Патриком оставалось двадцать футов гравия и пыли, и он помедлил, старясь лучше рассмотреть Хитрюгу. Было в нем нечто болезненное, словно от поездки замутило. Знал ли Патрик, где утром побывала Ханна?

Сейчас не нужно ему рассказывать. Как-нибудь позднее. Но, затягивая шнурок, подумал: «Чтобы продвигаться дальше, надо быть с ним откровенным». Распрямился и вытер руки о рубашку.

– Патрик, хочу тебе кое-что сказать.

– Что? – Хитрюга выглядел потерянным, будто знакомый с детства пейзаж казался ему чужим.

– Я знаю, что вы с Ханной женаты. – Патрик напрягся. Мэтью поднял руки, словно отстраняясь. – Но клянусь, я об этом понятия не имел, когда впервые связался с тобой. Выяснил потом – после нашей короткой встречи в «Крэнуа». И держал данное в тот день слово: больше не пытался выйти на контакт. Лишь отвечал на твои сообщения.

Грузовик прогрохотал на восток, на запад проехала легковушка. Патрик вытер ладонями лицо.

– Есть кое-что еще, – продолжил Мэтью. – Помнишь Рэнди Макклауда?

– Конечно. – Патрик кивнул, отнимая руки от лица. Он был взволнован.

Но Мэтью не отступал, считая, что все еще можно уладить:

– Это случилось здесь. В саду, где нашли Рэнди рядом с его грузовиком.

– Что именно? Не вижу никакого смысла в том, что ты плетешь, Мэтью.

– Смысл такой, что полиция не выяснила, кто убил Рэнди. А я знаю. – Мэтью дождался, когда Патрик взглянет ему в лицо. – Мой отец убил Рэнди.

Патрик, потупившись, смотрел в землю. Затем поднял голову:

– Ясно. Но со мной ты своей детской тайной не поделился.

– Нет. И никто ничего не заподозрил.

Мимо проехал зеленый пикап. На мгновение Мэтью показалось, будто он узнал машину Пита. Однако это был лишь зеленый грузовик.

– К чему ты ведешь? – поинтересовался Патрик.

– Вел к тому, – ответил Мэтью, – чтобы рассказать все, как было. А теперь понял – не могу.

– Все, как было? Почему бы нет?

Мэтью чуть не сказал: потому что ты женат на этом самом «все, как было». Но решил, что не следует снова заводить речь о Ханне. Патрик странно реагировал на ее имя. Он засунул руки глубоко в карманы и кивнул в сторону.

– Если не забыл, я обещал тебе кое-что показать. А потом, если захочешь, поговорим. Вот сюда. – Он сделал несколько шагов к саду. – Настоящий вход дальше по дороге, но отсюда виднее.

Патрик посмотрел поверх автомобиля, а затем в сад.

– Ладно. Иди. Я за тобой.

Сад располагался на крутом склоне. Мэтью сорвал яблоко, откусил и бросил.

– Не созрели. Нужно, чтобы еще повисели неделю или две.

Патрик держался на расстоянии.

День был безветренный, воздух тревожило лишь гудение насекомых, пение цикад, шорох автомобильных колес и тарахтение мотоцикла. Мэтью остановился на уступе холма и, когда Патрик подошел и встал почти рядом, указал в долину:

– Я хотел, чтобы ты взглянул вон туда.

Земля перед ними тянулась вниз, на горизонте маячил Свангамский хребет. В долине, в обрамлении яблоневых садов, на расчищенном участке стоял старый красный амбар с облупленными от непогоды стенами.

– Дело устроилось несколько месяцев назад, – объяснил Мэтью. – Однако я решил повременить с началом работ. В моем владении большая часть земель по эту сторону дороги, включая сад. Вполне достаточно яблок для нескольких кухонь. Почва прекрасная – ледниковая валунная глина. Можно выращивать все, что угодно. Плюс удачное расположение. Взгляни на удивительный вид на Свангамы и представь пикник на открытом воздухе, когда солнце закатывается за горным хребтом. Какой ресторан сумеет конкурировать? Люди повалят толпами на выходные: альпинисты, туристы, те, у кого тут второй дом. Осенью можно приглашать любителей собирать яблоки и любоваться листвой. А в будни, не в сезон, бизнес поддержат состоятельные горожане. Район стал богаче, чем в то время, когда мы росли. Ну, что скажешь?

Мэтью повернулся к нему, и Патрик поспешно убрал ладонь от глаз.

– Неужели поставки продуктов дают такую прибыль?

– Это лишь старый амбар, – возразил Мэтью.

– Плюс земля, сад и огромный этаж в Трибеке.

– Мне везло. Значительная часть денег поступила скорее от инвестиций, чем от бизнеса.

– Колись, открой фамилию своего брокера. – По тону Патрика было понятно, что он смеется над словами друга детства.

– У меня разные поставщики. Могу назвать одного замечательного человека по фамилии Левин. Если хочешь, свяжу тебя с ним. Отдача скромная, но он мне нравится. У него собственный дом в горах Поконо, где он коптит лососину. Но если предпочитаешь что-нибудь более рискованное, но с потенциально высокой отдачей, рекомендую «Идос инвестмент». Самые лучшие впечатления, если не считать необходимости общаться с проходимцем Доном Тревино. Когда мы здесь закончим, напомни, обеспечу тебе виповский статус, чтобы не приходилось размениваться на общение с мелкими клерками.

Патрик замер, смотрел во все глаза, не в состоянии пошевелить побелевшими губами.

– Что-то не так? – спросил Мэтью.

– Это и есть твой план?

– Когда я пригласил тебя в «Крэнуа», оформление было на середине пути, – ответил Мэтью. – После обеда я собирался позвать тебя сюда. А о Ханне, как уже сказал, узнал позднее. Добросовестное заблуждение.

Патрик промолчал и, отвернувшись, смотрел на старый амбар в долине.

– Понимаю, нам надо многое обсудить, – продолжил Мэтью. – Потом, если захочешь, где-нибудь посидим и все обсудим, а сейчас – почему бы не взглянуть поближе?

Он сделал шаг вниз и обернулся посмотреть, идет ли за ним Патрик. Тот вытер нос тыльной стороной ладони и последовал за Мэтью.

– Работы начнутся через неделю, – объяснял Мэтью. – Сначала легкая коррекция ландшафта. Нам нужна парковка. Требуется укрепить каркас, затем подкрасить стены. Перетряхнуть и обновить нутро. Будем пользоваться восстановленной древесиной строения. Затем бар, столы, строительство пристройки под кухню.

Они стояли достаточно близко к гребню, чтобы видеть, как шесть или семь грифов-индеек парили в воздухе над белым покровом, словно фигуристы на льду.

– Я знаком с умельцами, которые помогут с огородом, – произнес Мэтью. – Через несколько лет мы не будем ни от кого зависеть. Знаю лучшие птицеводческие и скотоводческие фермы, где выращивают прекрасных кур и свиней. Учти: все – местные – магическое слово в современном бизнесе. Плюс в нескольких часах езды штат Мэн – готовый поставщик омаров и свежей рыбы – дообеденный улов прямо с портлендских шаланд. Можем запросто обставить множество других ресторанов.

Земля выровнялась, они шли через поросший дикими цветами маленький луг, сочная трава пестрела красными и желтыми крапинками, за лугом пыльная тропинка вела к амбару.

– Понимаю, Патрик, почему ты считаешь, что должен отказаться, но тебе не нужно отвечать прямо сейчас. Все можно уладить, я искренне в это верю.

Мэтью остановился перед амбаром. К двойным створкам двери, где они не совсем сходились друг с другом, был привален большой валун.

– Узнаешь? – Мэтью кивнул на камень. – С гор. Свангамский конгломерат, прочнее гранита. – Он откатил валун и открыл одну створку. – Тебе придется призвать на помощь воображение. – Прежде чем войти, он обернулся и, переступив порог, вдохнул запах дерева. – Прекрасный аромат. – Мэтью взглянул на друга детства – оценил ли тот дух в амбаре. И, не успев понять, получил удар камнем в скулу.

МЭТЬЮ

Я скрючился на переднем сиденье с его бутылкой «Четыре розы», а отец, хотя и ехал медленно, едва мог удерживать машину на двух полосах дороги, а уж тем более ограничиться одной.

– Глотни, – произнес он. – Может, полегчает.

– Спасибо, не хочу, – ответил я.

– Спасибо, не хочу, – передразнил меня отец избалованно-женским тоном. – С каких это пор ты перестал называть меня сэром?

– С тех самых, когда перестал уважать тебя.

– Ты, как я посмотрю, весьма смелый для педика.

Я отвернулся к окну.

– Ничего подобного не было. Она все выдумала.

– Неужели? – Отец скосил пьяные глаза в зеркальце заднего вида. Я обернулся через плечо. В нескольких сотнях ярдах Ханна, стараясь усидеть на велосипеде и чуть не падая, постоянно съезжала с дороги. – Но скажи мне вот что, парень: с какой стати красивой девушке, когда вы с ней вдвоем в комнате, городить подобную чушь? Считаешь меня тупее бревна?

– Не разобралась в ситуации.

– О-о-о! – завопил он. – Значит, ситуация все-таки была! Выкладывай!

Я снова посмотрел в окно. Отец усмехнулся:

– Говоришь, она все наплела? Не слишком ли грязная ложь для милой крошки? Заявить, что мой сын взял стариковский член и запихнул себе в рот? Мы не из тех людей, кто спускает такое. – Он остановился и опять покосился в зеркальце. – Утверждаешь, будто девчонка подлая лгунья, сынок? За это следует наказывать. Слушай меня внимательно. Если девка врет, я немедленно разворачиваюсь, и мы с моим дружком, – он тронул пистолет в кармане, – поговорим с ней. Или скажи правду, и тогда мы с моим дружком пообщаемся с педиком Питом.

Я посмотрел ему в лицо и ничего не ответил.

Отец так сильно ударил по тормозам, что автомобиль встал поперек обоих рядов. И включил заднюю скорость.

– Стой! – закричал я. – Не надо разворачиваться!

– Ладно, – усмехнулся он. – Тогда я задам еще один вопрос: ты… сосал… у… старика?

Я кивнул.

– Скажи словами: «Я педик». Я тебя не трону. В конце концов, я же твой отец.

От выпитого с него градом катился пот.