Из показаний Лохтиной: «Свои духовные мысли отец Григорий записывал в тетрадочку… Записанное я переписала… и была издана брошюра „Благочестивые размышления“ в 1911 году… Ни содержания записок, ни мыслей, в них изложенных, я не перерабатывала. Моя работа свелась к исправлению падежей, мыслей же отца Григория не поправить…»
Действительно, Распутин иногда «записывал мысли» своими чудовищными каракулями. Но долго писать малограмотный мужик не мог, так что Лохтина переносила на бумагу его устные поучения. Это было трудно, ибо речь «Нашего Друга», по всем воспоминаниям, была бессвязна, основное воздействие было не в словах, а в глазах и руках. Гипнотическое влияние его взгляда и легких прикосновений…
Но Лохтина понимала то, что он не высказывал. И, видимо, у нее училась царица нелегкому искусству записывать за «Нашим Другом».
Скоро Государыня всея Руси в совершенстве освоит это искусство — передавать непередаваемое. Научится понимать мужика…
В середине 1910 года муж поставил Лохтиной уже ультиматум: или — или… И она выбрала. «С 1910 года я окончательно разошлась с семьею, которая… требовала, чтобы я оставила отца Григория и не пожелала, чтобы я жила с нею».
Лохтину попросту изгнали из дома, отобрали принадлежавшее ей имение. И хозяйка петербургского салона, оставив любимую дочь, с котомкой за плечами направляется в Царицын к главному другу Распутина («Саваофа») — к Илиодору («Христу»). По дороге генеральша просила подаяние.
Какой интересный выдался 1910 год… В разгар славы мужика нарастает опасная атака против него. И идет она по широкому фронту: Гермоген — Феофан — Тютчева — Вишнякова — изгнание из дома Лохтиной.
В том же году против Распутина развязывается бурная кампания в прессе. Крупнейшие газеты начинают печатать бесчисленные статьи о «малограмотном и развратном мужике-хлысте, имеющем большую популярность в некоторых придворных кругах». Материалы о Распутине становятся сенсацией, на них теперь буквально набрасывается читающая публика. Оппозиционная правительству кадетская газета «Речь» публикует целый ряд таких статей. В довершение всего — мощный залп по Распутину из Москвы, из кругов, близких к великой княгине Елизавете Федоровне. Входивший в ее окружение Михаил Новоселов, ассистент профессора Московской Духовной академии и издатель «Религиозно-философской библиотеки», напечатал серию сенсационных материалов: «Прошлое Григория Распутина», «Духовный гастролер Григорий Распутин», «Еще нечто о Григории Распутине»… В них была опубликована исповедь некоей соблазненной Распутиным девицы, упоминалось о расследованиях Тобольской консистории, обвинявшей его в хлыстовстве…
В 1910 году фамилия мужика начинает приобретать зловещий смысл. «Распутный Распутин» становится нарицательной фигурой.
Мужик и Европа
Все эти события совпали не случайно. Их причиной был не столько сам Распутин, сколько его новая роль. Ибо весьма могущественные и влиятельные лица заговорили в то время о невероятном: Распутин не только лечит наследника, не только молится с «царями» — он уже вмешивается в высокую политику, чуть ли не диктует императору! Полуграмотный мужик смеет решать судьбы Европы!
В октябре 1908 года телеграф принес в Россию весть: Австро-Венгрия аннексировала балканские территории — Боснию и Герцеговину, где жило множество сербов. И в России, считавшей себя вождем православного мира, тотчас начинается мощное движение в защиту «братьев-славян».
С начала 1909 года — шквал статей в газетах, бурные демонстрации на улицах. Общество требует войны, думские депутаты произносят речи об исторической миссии России — опекать балканских славян, которых «объединяет с русскими общая вера и общая кровь». В Праге собирается многолюдный Всеславянский конгресс, в котором участвуют депутаты российской Думы.
Волнуются православные Балканы. Здесь опасаются, что Босния и Герцеговина — лишь первый шаг немецкого марша на Восток. Сербия заявляет решительный протест. И повелитель Черногории, отец «черных принцесс», просит решительного вмешательства России. Его поддерживает могущественный родственник, великий князь Николай Николаевич — «главный военный» в Романовской семье. В бой рвутся и генералы, жаждущие загладить позор в японской кампании. Требует войны и молодая русская буржуазия, опьяненная мечтами о новых сферах влияния, о завоевании черноморских проливов. В России складывается весьма пестрая и, главное, — многочисленная «партия войны».
Но война с Австро-Венгрией не может быть локальной — Германия не собирается оставаться в стороне. 8 марта 1909 года кайзер Вильгельм предъявил России ультиматум: признание аннексии Боснии и Герцеговины или вторжение австрийской армии в Сербию при поддержке Германии.
Мировая война становилась реальностью. И люди трезвые, опытные, понимавшие слабость плохо вооруженной русской армии, этой войны боялись.
Генеральша Богданович писала в дневнике: «13 марта… Не дай Бог нам войны… Тогда снова у нас будет революция».
Понимал опасность войны и Столыпин. Премьер не желал идти на риск, мечтал о «двадцати годах покоя для России» после всех потрясений и трудного усмирения страны. Он помнил слова Александра III: «За все Балканы я не отдам жизни и одного русского солдата».
Аликс тоже смертельно боялась войны. Она не забыла: японская война кончилась революцией. И еще она знала: в случае столкновения с Германией ее родное маленькое Дармштадтское герцогство станет врагом России.
Но царь колебался — он с удовольствием выслушивал воинственные речи «Грозного дяди». И дело было не только в том, что, по словам Вырубовой, «Государь до последней минуты страшно любил Николая Николаевича». Просто Ники был истинным Романовым — обожал все военное. Как и его предки, он получил военное образование, прошел подготовку в знаменитом Преображенском полку и до самой смерти сохранил гвардейскую выправку… Российская империя — страна традиционно воинственных царей. Как сказал еще в ХVIII веке граф Никита Панин: «До тех пор, пока у нас не родится царь-калека, мы не дождемся перемены во взглядах». Так что в глубине души Николай хотел войны.
И тогда пришел черед Распутина. Он умел читать тайные желания царицы. Он знал свою роль. И он ее исполнил. Произошло невероятное — мужик из сибирского села появился на политической арене.
Распутин решительно выступил против войны! Как и положено «Божьему человеку», он пророчествовал — грозил России поражениями и революцией. Впоследствии царица, вспоминая его тогдашние предсказания, напишет Николаю: «Наш Друг был всегда против войны и говорил, что Балканы не стоят того, чтобы весь мир из-за них воевал…»
Она была ему благодарна. И счастлива: оказалось, ее желания удивительно совпали с велениями небес и «Нашего Друга».
Итак, Столыпин, царица, и, наконец, небеса и «отец Григорий» — все были против войны. И царь дрогнул. Вскоре Совет министров согласился признать аннексию Боснии и Герцеговины. Пресса изливалась в ярости и поношениях, вспоминала о крупнейшей военной катастрофе при Цусиме в недавней войне с Японией. «Дипломатическая Цусима» — так называли это решение в обществе.
В то, что царский отказ воевать был продиктован желанием Распутина, верили тогда даже самые проницательные люди. В «Том Деле» издатель Распутина Филиппов цитирует умнейшего Сергея Юльевича Витте: «Несомненно, тем, что балканская война не разгорелась, мы обязаны влиянию Распутина».
Так что в 1909 году черногорки и великий князь Николай Николаевич имели право негодовать. Мало того, что Распутин выжил их из царского дворца — этот малограмотный мужик посмел вмешаться в высокую политику! Он не дал помочь православным на Балканах, не дал помочь родной Черногории!
Негодовал на Распутина и могущественный премьер. Хотя их позиции по «Балканскому вопросу» во многом совпадали, вмешательство «отца Григория» в политику было невыносимо для Столыпина. Газетные статьи о мужике во дворце подрывали престиж Царской Семьи, плодили опасные слухи. Да и сам Столыпин неоднократно подвергался унижениям. А. Богданович писала в дневнике: «Недели три назад приехал с докладом Столыпин и прождал полчаса… потому что царь находился у жены, у которой в спальне сидел этот „блажка“».
С мужиком, а не с ним, премьером, обсуждали судьбу войны на Балканах! Узнал Столыпин и еще одну весть, которая не могла его не встревожить. Оказалось, его политический соперник Витте уже наладил контакт с Распутиным: мужик приходил ко вчерашнему, ныне опальному премьеру.
«Я сказал ему тогда: „Послушай, зачем ты, собственно, ко мне пришел? Если об этом узнают, то скажут, что я через тебя ищу сближения с влиятельными салонами, а тебе скажут, что ты поддерживаешь сношения с вредным человеком“… Распутин предложил мне в беседе очень оригинальные и интересные взгляды», — вспоминал впоследствии граф.
Встреча царского любимца с либералом Витте, который в 1905 году заставил царя даровать стране Конституцию, вызвала панику среди монархистов. Богданович отмечала в дневнике: «Большой опасностью является то обстоятельство, что „блажка“ спелся с Витте… Витте хочется снова получить власть».
Столыпину доложили, что мужик встречался не только с Витте. Он уже участвует в обсуждении кандидатур на высшие государственные посты — устраивает смотрины будущему обер-прокурору Синода!
И это было правдой. После всех неприятностей — с расследованием Тобольской консистории, с обвинениями Феофана, с деятельностью сестры Эллы и ее окружения — Аликс боялась, что ее враги используют Синод, чтобы опять обвинить «Нашего Друга» в хлыстовстве. И она решила найти лояльного к Распутину обер-прокурора.
На этот пост начала обсуждаться кандидатура Владимира Саблера. Именно тогда Аликс впервые решила применить удивительный метод «проверки» кандидата на должность: его должен был проэкзаменовать «Божий человек». Учитывая особые отношения «Нашего Друга» с небом, его встреча с будущим главой Синода была для Государыни вполне логична.
Встреча состоялась, и Распутин смог убедиться в полном послушании кандидата «папе и маме». И вскоре Саблера, человека с нерусской фамилией (он был из семьи обрусевших немцев), ко всеобщему изумлению поставят во главе управления русской церковью…
Премьер против мужика
Столыпин оценил свое ожидание в царской приемной. Это было не просто унижение, но некий сигнал: у царя сидел «тайный премьер».
К тому времени позиции великого реформатора ослабли. (Это характерно для всех реформаторов в России. Впоследствии одного из вождей монархистов, умнейшего Шульгина, спросят, кому мешал Столыпин, и его ответ будет лаконичен: «Всем».) Премьера ненавидели левые, ибо он не раз беспощадно подавлял оппозицию в Думе — чего стоит лишь одна его бессмертная фраза: «Вам, господа, нужны великие потрясения, а мне нужна великая Россия». Премьера ненавидели правые, ибо его реформы предвещали победу капитализма в России — древний Царьград должен был стать Манчестером. Его презрение к антисемитам из «Союза русского народа», предложения отменить «черту оседлости» для евреев (на что царь не согласился) вызывали ненависть у церковных «ястребов» типа Илиодора и Гермогена. Была и еще одна мощная фигура, подогревавшая недовольство — великий князь Николай Николаевич, ибо Столыпин был категорически против участия России в балканском конфликте. И тем не менее премьер держался, потому что его поддерживал царь. Столыпин грозил Николаю социальными катастрофами и голодом, если не осуществятся его реформы. Огромным ростом и зычным голосом он успокоительно напоминал Николаю гиганта-отца, внушал ему уверенность.
Но Столыпин сделал ход, который вначале казался очень удачным. Ход этот мог вернуть ему популярность, но… оказался фатальным. Премьер выступил против Распутина, заговорил с царем об отношении общества к «Нашему Другу».
Николай от разговора уклонился. Но он помнил, какое впечатление оказал Распутин на Столыпина всего несколько лет назад. И попросил премьера вновь встретиться с мужиком.
Об этой странной встрече Столыпин рассказал будущему председателю Государственной Думы Родзянко. С первой минуты премьер явственно ощутил «большую силу гипноза, которая была в этом человеке и которая произвела на него довольно сильное, хотя и отталкивающее, но все же моральное впечатление». Но, видимо, «моральное впечатление» было столь сильным, что Столыпин, «преодолев его», вдруг начал кричать на Распутина, называть его хлыстом и грозить ему высылкой «на основании соответствующего закона о сектантах». Это была ошибка (как покажет будущее — роковая для премьера).
Распутин имел право быть обиженным. И… спокойным. Он знал: никаких весомых доказательств его хлыстовства Тобольской консистории получить не удалось. Знал это и царь, который в год всеобщей травли «Нашего Друга» ознакомился с его «делом»…
К 1910 году Распутин стал вызывать уже всеобщее недовольство: левых, которые видели в нем союзника Илиодора и антисемитов; правых и монархистов, которым он грозил приходом к власти Витте; «партии войны» и «Грозного дяди»; двора, ненавидевшего мужика-фаворита; церковников, уверенных в его хлыстовстве; сестры царицы, премьер-министра…
Он надоел всем.
Первой конечно же начала действовать самая обиженная и самая страстная — «черная женщина», Милица, близкая знакомая епископа Феофана. Скорее всего, она и была таинственным «кем-то», постоянно открывавшим глаза Феофану, ознакомившим его с ходом тобольского расследования и исповедями дам, «обиженных Распутиным».
Активизировалась и великая княгиня Елизавета Федоровна. Настоятельница Марфо-Мариинской обители уже поняла, что второй «Наш Друг» куда опаснее первого. И то, что против Распутина выступила Софья Тютчева, бывшая в тесной дружбе с сестрой царицы, — не случайно. С Эллой была очень близка и семья Юсуповых. Так в Москве сформировался фронт недругов «старца», который Аликс будет называть «московской кликой».
Элла помогла высланному из столицы Феофану получить назначение в Крым. Она верила, что во время пребывания Семьи в Ливадии неукротимый Феофан продолжит свои обличения.
Наступление на мужика продолжил и Столыпин. В октябре 1910 года он приказал департаменту полиции установить за Распутиным наружное наблюдение. С помощью донесений секретных агентов он надеялся наконец убедить царя в распутстве «Нашего Друга».
Но Аликс тотчас ответила. Как сказано в полицейских документах, Распутин «наблюдался лишь несколько дней, после чего наблюдение было прекращено».
Наблюдение отменил сам царь. Он не мог объяснить своему премьеру, что те факты, которые тот намеревался ему сообщить, ничего для него не значат. И что ни Столыпину, ни его агентам не дано понять поведение «отца Григория». Загадку его поведения…
Загадку, которую «цари» уже постигли и о которой речь впереди.
Путь в Иерусалим
Наступил 1911 год. Чтобы успокоить поднявшуюся волну неприязни к мужику, Семье вновь пришлось перестать звать его во дворец. Снова видеться с ним тайно — у Ани…
Из дневника Николая: «12 февраля… поехали к Ане, где долго беседовали с Григорием».
Секрет Полишинеля! При дворе об этих встречах знали все.
«Этот мужик Распутин… во дворце не бывает, но у Вырубовой в Царском бывает, и царица часто к этой Вырубовой заезжает… Вырубову продолжают ругать все за глаза, а в глаза за ней ухаживают все… Все эти господа бояться только одного: чтобы не потерять своих тепленьких местечек, а до России им горя мало», — записала в дневнике А. Богданович.
В феврале 1911 года Аликс завела особую тетрадь.
После расстрела в Ипатьевском доме убийца Царской Семьи Юровский привез в Москву их бумаги. Среди них была тетрадь, которую царица взяла с собой в свой последний дом… И поныне хранится в архиве эта тетрадь в темно-синем переплете, где рядом с каллиграфическими строками Аликс расположились смешные каракули мужика: «Подарок моей сердечной маме. Г. Распутин, 1911, 3 февраля».
Подарок — это его изречения, сказанные во время встреч в доме Ани, которые царица потом старательно заносила своим изящным почерком в эту тетрадь. Лохтина ее многому научила, и она уже сама могла переводить его отрывочные заклинания в нормальную речь.
Большинство записанных царицей поучений — о несправедливых гонениях праведника и о пользе этих гонений для души: «Господи, как умножились враги мои!.. Многие восстают на меня… В гоненьях Твой путь. Ты нам показал крест Твой за радость… Дай терпение и загради уста врагам…» И опять, как заклинание: «Душа моя, радуйся гонениям… рай построен для изгнанников правды…»
«В гоненьях Твой путь», — уже через несколько лет Аликс будет повторять это в Ипатьевском доме… А пока ей все чаще кажется, что она воочию видит евангельские сцены. Видит поношение пророка…
Она спасет! Она заградит! Она умеет бороться!
И нянька Вишнякова, и фрейлина Тютчева, несмотря на благожелательность Николая, расстались с должностями. Детская вновь стала безраздельным царством Аликс. Теперь она могла хоть изредка тайно приводить туда «Нашего Друга», чтобы он лечил ее бедного мальчика и помогал ее дочерям, когда они хворали.
И, может быть, тогда Распутин понял удивительный закон — чем сильнее наступают его гонители, тем жестче будет отпор царицы, тем быстрее они исчезнут из дворца.
И тем прочнее будет его положение…
Но Аликс видела: Ники нервничает, ибо все время недовольны его мать и большая Романовская семья. Великий князь Константин Константинович писал в дневнике: «Она (вдовствующая императрица. — Э. Р.) в отчаянии, что они продолжают тайно принимать юродивого Гришу».
«Нашему Другу» необходимо было на время покинуть Петербург. Но отослать его в Покровское означало — уступить врагам. Аликс не умела уступать… И было решено: Распутин, как и должно «Божьему человеку», уедет в странствие, повидать самые дорогие для всякого христианина места — Святую землю. Это — награда за все, что он сделал для Семьи. За все гонения, которые он претерпел.
И Распутин в группе русских паломников отправляется в Иерусалим.
Пусть пока улягутся страсти…
Глава 5
«Второе я» императрицы
Загадочный соавтор
Из дневника Николая: «4 июня… после обеда мы имели удовольствие видеть Григория после того, как… он вернулся из Иерусалима».
Его впечатления от паломничества в Иерусалим были изданы под названием «Мои мысли и размышления». Филиппов показал в «Том Деле»: «Брошюра издана мною… я не исправлял и не сглаживал афоризмов Распутина и передал их дословно». Однако это не значит, что Распутин сам написал эту книгу — полуграмотному мужику было физически невозможно осилить такой объем текста. В будущем он с трудом будет царапать чудовищными каракулями свои знаменитые записки к министрам — записки всего в несколько слов.
Так что Филиппов «дословно» издал текст, который кто-то записал со слов Распутина. Но прежде чем выяснять, кто это был, послушаем голос мужика — восторженную распутинскую речь:
«Безо всякого усилия утешает море. Когда утром встанешь, и волны говорят, и плещут, и радуют. И солнце на море блистает, тихо-тихо поднимается, и душа человека забывает все… и смотрит на блеск солнца… Море пробуждает от сна сует, очень много думается, само по себе… Боже, дай тишину душевную… На море временная болезнь, на берегу же всегда такая волна… На море всем видна болезнь, а на берегу никому неизвестна — бес душу смущает. Совесть — волна, но какие бы ни были на море волны, они утихнут, а совесть только от доброго дела погаснет…»
Сбылась мечта мужика, казавшаяся неосуществимой: он увидел Его город и Его гроб.
«Что реку́ о той минуте, когда подходил ко Гробу Христа… И такое чувство в себе имел, что всех готов обласкать, и такая любовь к людям, что все кажутся святыми, потому что любовь не видит за людьми никаких недостатков. Тут у Гроба видишь духовным сердцем всех людей…»
Но он знает: далее — молчание, далее — Тайна, и должны закрыться уста, охраняя великую минуту встречи с Гробом Господним: «Боже, что я могу сказать о Гробе! Только скажу в душе моей: „Господи, Ты сам воскреси меня из глубины греховной…“» Представим себе его магнетические глаза, наполнившиеся слезами, когда он рассказывал о Святой земле (ибо, как истинный актер, он видел то, о чем говорил), и внимавших ему потрясенных «царей»…
«О, какое впечатление производит Голгофа!.. С этого места Матерь Божия смотрела на высоту Голгофы и плакала, когда Господа распинали на кресте. Как взглянешь на это место, где Матерь Божия стояла, поневоле слезы потекут, и видишь перед собой, как это было. Боже, какое деяние свершилось! И сняли тело, положили вниз. Какая тут грусть и какой плач на месте, где тело лежало! Боже, Боже, за что это? Боже, не будем более грешить. Спаси нас своим страданием…»
Ники и Аликс, так никогда и не побывавшие на Святой земле, увидели ее глазами Распутина. И через несколько лет, готовясь к своей Голгофе, будут вспоминать его рассказы.
Итак, вернемся к тому, что сам Распутин эту книгу написать не мог. И Лохтина ни слова не говорит о своей работе над этим произведением — впрочем, когда-то записанные ей дидактические строки слишком отличаются от вдохновенного текста, который так похож на удивительное «Житие опытного странника»… Видимо, в обоих случаях у Распутина был один и тот же соавтор, способный запечатлеть на бумаге гипнотическую силу его речи.
Об этом соавторе говорит Филиппов: «Корректура книги сделана Государыней».
Конечно! Та, которая записывала, — и правила корректуру!
Только царица с ее блестящим литературным даром (перечитаем ее письма) смогла в полной мере передать то, что он рассказывал. И думаю, она работала не одна, а вместе с неразлучной Подругой, так же обожавшей писать. Для царицы эта работа — прикосновение к мистическому, сокровенному. Для Подруги — еще большее единение с Аликс.
Падение великого премьера
Но и по возвращении Распутин не мог жить спокойно. Поток поношений против него не прекращался. И опять он диктовал «маме» в тетрадь свои поучения о претерпевших за правду…
Аликс была в ярости. И в конце 1910 года царь пишет резкую записку премьер-министру с требованием пресечь газетную кампанию против Распутина. Но Столыпин попросту проигнорировал царское распоряжение, и травля продолжалась.
Премьер сам готовил решительную атаку. Хотя его попытка устроить официальную слежку за Распутиным и не удалась, секретная агентура Столыпина работала исправно — сведения о Распутине собирались. И в начале осени 1911 года премьер отправился с докладом к царю.
Об этом эпизоде в «Том Деле» есть важнейшие показания Сазонова: «Интересна его (Распутина. — Э. Р.) борьба со Столыпиным, о которой я в дальнейшем рассказываю со слов самого Распутина. Столыпин требовал от царя удаления Распутина. Он принес на доклад дело департамента полиции о Распутине и доложил все, что ему известно компрометирующего… и о том, что он, к великому соблазну общества, ходит в баню с женщинами. На что Государь ответил: „Я знаю, он и там проповедует Священное Писание“… И после доклада приказал Столыпину выйти вон, а доклад бросил в камин… Вот почему за месяц до смерти Столыпина я знал… что его участь решена. Сопоставьте с этим такие мелочи, как то, что на киевских торжествах Столыпину не была предоставлена более или менее приличная и удобная квартира, не был дан автомобиль и т. п.».
Столыпина свалила не Дума, не правые и левые, а собственная атака на мужика. Могущественный премьер начал «политически умирать». Аликс пошла в беспощадный поход против врага «Нашего Друга». И уже вскоре Распутин озвучил ее мысль по поводу премьера: «Распутин говорил о Столыпине… что он слишком много захватывает власти», — показала Вырубова.
Мужик знал: слабый царь не прощает обвинений в собственной слабости. Грозный премьер еще оставался на посту, но уже пополз слух о переводе его наместником на Кавказ, что не преминул с удовольствием отметить в мемуарах его вечный соперник граф Витте.
За десять дней до убийства
Вскоре в Нижний Новгород выехала удивительная экспедиция — мужик и его друг журналист Сазонов. А незадолго до того между ними состоялся весьма примечательный разговор…
Пост министра внутренних дел — ключевой в правительстве. Один из царских министров скажет впоследствии: «Премьер без этого поста, как кот без яиц». Неудивительно, что любой глава кабинета (и Столыпин — не исключение) старался забрать его себе.
Каковы же были изумление и испуг Сазонова, когда мужик сообщил ему, что получил задание от «царей» подыскать… нового министра внутренних дел вместо Столыпина! Более того — Распутин предложил своему другу подумать, кого лучше назначить! И журналист, преодолев страх, видимо, подумал, потому что вскоре предложенная им кандидатура уже обсуждалась в Царском Селе. Это был Нижегородский губернатор Хвостов, с отцом которого Сазонов был в большой дружбе. Потому-то Распутин и Сазонов отправились в Нижний Новгород — «на смотрины».
Алексей Николаевич Хвостов — огромный, тучный (впоследствии Распутин даст ему прозвище «Толстопузый»), был еще молод — 39 лет. Племянник министра юстиции, он происходил из семьи богатых землевладельцев и был известен крайне правыми взглядами.
Приехавших он встретил весьма неожиданно…
Из показаний Сазонова: «Меня как старого друга семьи принял любезно, а Распутина… очень холодно и, по-видимому, был удивлен нашим визитом… он даже не пригласил… обедать. Мы пробыли у него от поезда до поезда…»
Хвостов в «Том Деле» описал это событие красочней: «За 10 дней до убийства Столыпина в Нижний Новгород, где я был губернатором, неожиданно приехали… знакомый еще моего отца Георгий Петрович Сазонов и вместе с ним Григорий Распутин, которого я ранее никогда не видел… Сазонов, очевидно, чтобы не мешать нашей беседе, оставался в гостиной. Распутин был со мной в кабинете… Распутин говорил о своей близости к царю… и что он прислан царем, чтобы „посмотреть мою душу“, и, наконец, предложил мне пост министра внутренних дел».
Естественно, Хвостов сказал, что «это место уже занято».
«Распутин же ответил, что Столыпин все равно уйдет… Все это показалось мне настолько странным и необычным, что я не придал значения беседе со мной Распутина, говорил с ним в полушутливом тоне… и он ушел от меня рассерженным. Я не пригласил его отобедать и отказался познакомить с семьей, о чем он просил…»
Еще бы не странно! Вдруг приезжает непонятная пара: Сазонов — знакомый его отца, всего лишь журналист и издатель, каких много, и мужик — корявый, полуграмотный, о котором ходят какие-то невозможные сплетни, и они всерьез начинают обсуждать с ним… удаление с поста министра внутренних дел могущественнейшего Столыпина!
Хвостов, как и иные «серьезные люди», не знал тогда реального положения мужика при дворе и, естественно, не поверил, что судьбу ключевого поста в правительстве царь мог поручить этой нелепой паре. Все это выглядело абсолютно фантастическим. Заподозрив, что его попросту втягивают в какие-то придворные игры, губернатор предпочел вежливо выставить за дверь странных посланцев, но все-таки попросил полицейских агентов проследить за ними. После чего, как показал Хвостов, он получил из местной конторы копию телеграммы, которую Распутин послал на имя Вырубовой, приблизительно такую: «Хотя Бог на нем и почиет, но чего-то не достает», и, видимо, окончательно успокоился, решив, что это интрига Подруги царицы.
Как же был поражен (если не сказать — напуган) Хвостов, когда через десять дней Столыпин был убит! И слова Распутина «Столыпин все равно уйдет» показались ему зловещими…
Гибель премьера
Из дневника К. Р.: «3 сентября… С ужасом узнали, что позавчера вечером в Киеве… Столыпин был ранен несколькими револьверными выстрелами».
Покушение произошло при весьма странных оплошностях секретной полиции.
В Киеве по случаю полувекового юбилея отмены крепостного права открывали памятник деду Николая, освободителю крестьян Александру II. На торжества приехали царь с великими княжнами, а также премьер Столыпин.
Накануне в Киевское охранное отделение явился некий Дмитрий Богров — революционер-террорист, завербованный полицией, но уже несколько лет как прервавший с ней всякие связи. И вдруг он вновь объявился и сообщил, что готовится покушение на Столыпина — в Оперном театре, во время парадного спектакля — и он, Богров, берется его предотвратить.
Глава корпуса жандармов Курлов, глава дворцовой охраны Спиридович и глава Киевской охранки Кулябко — все вдруг оказались необычайно доверчивы. Даже не установив за Богровым наблюдения, они не только пустили его в театр, но… пустили с револьвером!
Во время второго антракта царь вышел из ложи. Столыпин стоял у сцены спиной к оркестру, беседуя с министром двора Фредериксом. К нему подошел молодой человек в черном фраке, выделявшемся среди блестящих мундиров. Это и был Богров. Он преспокойно вынул револьвер и дважды выстрелил.
Столыпин успел повернуться к пустой царской ложе и перекрестить ее. Его вынесли в фойе. 5 сентября он умер.
Учитывая опыт предыдущих убийств, когда правые и тайная полиция руками агентов-провокаторов убирали неугодных царских чиновников, в Думе тотчас заговорили об очередной «кровавой расправе». В своей речи монархист В. Шульгин прямо обвинил охранку: «За последнее время мы имели целый ряд аналогичных убийств русских сановников при содействии чинов политической полиции… Столыпин, который, по словам князя Мещерского, говорил „охранник убьет меня“… погиб от руки охранника при содействии высших чинов охраны».
Было назначено сенатское расследование действий Курлова и Спиридовича. Но кто-то, видимо, очень заволновался… По повелению Николая дело было прекращено.
Распутин в день убийства был в Киеве и впоследствии написал о торжествах. Это была почти ода, но выспренние славословия мужика мало кто заметил. А вот его предсказание о «скором уходе» Столыпина и известие о встрече с Хвостовым накануне убийства распространились быстро. Более того, пошли слухи, что он прямо предсказывал скорую гибель премьера. Илиодор в своей книге цитирует будто бы слова Распутина: «Ведь я за семь дней предсказал смерть Столыпина»…
Об этом заговорили в петербургских гостиных. Имя Распутина начали связывать с убийством Столыпина, и эти слухи, видимо, произвели сильное впечатление на Сазонова. Журналист испугался: Распутин и, следовательно, он сам были втянуты в опасную игру, а смерть Столыпина показала, чем кончаются такие игры. «Я стал отходить от него, когда стал замечать, что он приобретает влияние на вопросы верховного управления», — показал Сазонов в «Том Деле».
Слухи о том, что Распутин как-то связан с убийством премьера, вызвали особый интерес у Чрезвычайной комиссии. По этому поводу допрашивали начальника охраны Распутина полковника Комиссарова, но улик не нашли…
Действительно ли Распутин предсказал не просто уход с поста (что было для него просто — он хорошо знал о намерениях Царского Села), но уход из жизни Столыпина? Если так, то и для этого ему не надо было быть пророком. Ибо уже тогда в его окружении появилась крайне загадочная личность — доктор тибетской медицины Бадмаев.
«Хитрый китаец»
Петр Бадмаев происходил из знатного бурятского рода, вырос в сибирских степях, кочевал с огромными стадами, затем отправился в столицу. Там он практиковал тибетские методы лечения и держал аптеку. Вскоре перешел в православие, причем его крестным отцом стал сам император Александр III.
В Чрезвычайной комиссии Бадмаев показал: «Я окончил курс Военно-медицинской академии… добровольно не взял диплом, чтобы иметь право лечить по принципам тибетской медицины… затем я стал практиковать в высшем кругу общества». Тибетскими травами он лечил от всех болезней — неврастении, туберкулеза, сифилиса, а главное — возвращал стареющим мужчинам потенцию.
Впоследствии монархист Пуришкевич цитировал то, что Распутин будто бы говорил о Бадмаеве: «У него есть две настойки. Выпьешь маленькую рюмочку одной — хуй сделается большим, а есть еще другая: выпьешь совсем маленькую и сделаешься глупеньким, добреньким… и сделается тебе все равно».
И в Петербурге в это верили. Впоследствии будет пущен слух, что бадмаевскими травами Распутин опоил царя, чтобы стал он «добреньким и глупеньким»…
У Бадмаева лечились «сливки общества»: бывший премьер Витте, митрополиты Киевский и Московский, товарищ председателя Государственной Думы Протопопов… «Хитрый китаец» — так звал Распутин Бадмаева. Ибо, кроме тибетской медицины, у него было еще одно захватывающее занятие — предпринимательство.
Он основал торговый дом «Бадмаев и Ко» — арендовал территории у монголов, основал огромное скотоводческое хозяйство, закупил множество верблюдов. Он предлагал сделать эти земли плацдармом для российского проникновения в Монголию и далее — в Тибет. Он заваливал царскую канцелярию проектами, просил субсидии на реализацию своих невероятных планов. Но тщетно… Постепенно он разорился, вынужден был ликвидировать свое хозяйство.
И тогда появился новый план. В семье Бадмаева из поколения в поколение передавались сведения о забайкальских золотых месторождениях. В 1909 году он основал «Первое Забайкальское горно-промышленное товарищество». Однако Столыпин, к его негодованию, остался холоден и к этим начинаниям. Бадмаев вовлек в дело одного из своих тайных пациентов — великого князя Бориса Владимировича, но… после истории с браком Кирилла клан Владимировичей был в немилости у Царской Семьи. И опять государственные субсидии не были выделены, а Бадмаеву нужны были очень большие деньги. Тогда он сам попытался наладить отношения с Царским Селом и, как отмечено в «Том Деле», послал для лечения наследника «лекарство из трав». Но порошки «были возвращены с благодарностью» — Бадмаеву попросту показали на дверь.
Оставался только один человек, который мог ему помочь, — Распутин. И Бадмаев начинает искать сближения с ним…
Одним из пациентов Бадмаева был глава корпуса жандармов генерал-лейтенант Курлов — тот самый, на которого впоследствии легло главное подозрение в организации убийства Столыпина. И коли убийство воистину затевалось, «Хитрый китаец» мог получить от благодарного больного намек на то, что скоро столь не любимый Бадмаевым Столыпин будет устранен. Так что, завязывая знакомство с Распутиным, великий интриган, как доказательство своих больших возможностей, мог, в свою очередь, намекнуть о близком конце Столыпина, который был смертельным врагом «отца Григория».
И Распутин мог предсказать царице (всегда жаждавшей его предсказаний) скорую гибель ненавидимого ею премьера. Как Божью кару…
Месть мертвеца
Гибель Столыпина — водораздел в биографии Распутина. До нее он был тайной, предметом неясных слухов и выдумок, темой для туманных газетных статей. «Серьезные люди» попросту не верили в громадное влияние во дворце какого-то мужика…
Не верил и Московский губернатор Владимир Джунковский. Его родная сестра Евдокия была фрейлиной, подругой Тютчевой и ненавистницей Распутина. Естественно, она рассказывала брату о ситуации во дворце, но… он не поверил. Сам Джунковский, имея придворный чин флигель-адъютанта, приезжал в столицу на дежурство во дворце, приглашался на чаепития с Государем, встречался с придворными, однако, как он писал в воспоминаниях, «считал все слухи выдумкой газет, не придавал им никакого значения… и возмущался, когда его (Распутина. — Э. Р.) имя связывали с именами Государя и Государыни».
Но после убийства премьера Джунковский начинает весьма интересоваться деятельностью Распутина. Так что гибель Столыпина, побежденного безвестным мужиком, заставила «серьезных людей» присмотреться к «победителю»…
Новым премьером был назначен сенатор Владимир Николаевич Коковцов, выходец из старого дворянского рода, человек не блестящий, но исполнительный и честный («всего лишь», как написал о нем Джунковский).
«Столыпин умер, чтобы уступить место вам», — сказала ему Аликс. Она имела в виду — тому, кто будет слушать «Божьего человека», а не преследовать его…
Казалось, со смертью Столыпина миновала самая серьезная угроза Распутину. Но скоро Аликс поймет: произошел парадокс.
Гибель могущественного премьера не только не принесла избавления, напротив, после нее случилось непоправимое: из автократической системы ушел страх, без которого она работать не может!
Нет, не зря умиравший Столыпин перекрестил царскую ложу.
Теперь слабый Ники и его жалкие министры остались один на один с Думой. И мужик, которого уже стало модно ненавидеть, оказался беззащитен в отсутствие страха… Убиенный премьер отомстил всем после смерти!
Первыми в отсутствие Столыпина осмелели церковные иерархи.
Драка провидцев
Феофан был далек от мира. Он умел лишь писать тщетные обращения к царю и просить своих друзей обличить Распутина.
А Гермоген умел действовать. Приехав в Петроград на сессию Синода, он понял — пришло время покончить с Распутиным. Нового премьера он не боялся, и обер-прокурора Саблера, скомпрометированного слухами о связях с Распутиным, — тоже.
Хорошо понимая, кто правит в Царской Семье, Гермоген знал, что обращаться к царю бессмысленно. И он решил сломать самого Распутина: обличить его и заставить добровольно уйти из дворца. На тот случай, если тот не согласится, Илиодор приготовил памфлет «Гришка» — где полностью приводил украденное у Распутина письмо царицы, доказывавшее, как считали монах и епископ, ее прелюбодеяние с мужиком. Так что Илиодор и Гермоген были уверены: со вчерашним другом будет покончено.
И наступило 16 декабря — день обличения.
Участники собрались в Ярославском подворье, где жил Гермоген. Пришел Митя Козельский, которому до Распутина так верила царица, — длинный, худющий, с высохшей рукой, в убогой, но чистой мужицкой одежде. Пришел Иван Родионов — публицист, близкий к «Союзу русского народа», почитатель Илиодора, помогавший ему писать памфлет «Гришка». Сам Илиодор, которого Распутин продолжал считать своим другом, должен был к 11 утра привезти Григория.
«Распутин встретил меня очень ласково. Я его пригласил поехать к Гермогену: „Ждет тебя. Так и сказал мне: поезжай и привези… да скорее, хочу с ним повидаться“», — вспоминал Илиодор. Сели на извозчика, поехали. Удивительно, но у Распутина, этого интуитивного человека, не было никаких дурных предчувствий (как впоследствии их не будет, когда повезут его убивать). Видимо, он бесконечно доверял Илиодору, и это доверие усыпило его звериную чуткость… По дороге Григорий с наивным изумлением рассказывал о роскоши нового царского дворца в Ливадии, «как „папа“ сам меня водил по дворцу… потом вышли мы с ним на крыльцо, и долго на небо смотрели…»
Наконец приехали. Участники действа ждали их с нетерпением… Когда Распутин раздевался в передней, Илиодор саркастически сказал Родионову: «Посмотрите, Иван Александрович, на старческое рубище!» «Ого! Шапка стоит по меньшей мере 300 рублей, а за шубу здесь надо отдать тысячи две. Вполне подвижническая одежда!» — ответил Родионов. И только тут Распутин заподозрил неладное. Но было поздно…
«Исторический час наступил. Гермоген, я и все свидетели собрались в парадную комнату. „Старец“ сел на большой диван. Митя, прихрамывая и помахивая отсохшею рукою, ходил взад и вперед около Григория… Все молчали… А потом произошло… нечто невероятное, смешное, но в то же время и ужасное. Митя с диким криком: „А-а-а! Ты — безбожник, ты много мамок обидел! Ты много нянек обидел! Ты с царицею живешь! Подлец ты!“ — начал хватать „старца“… Распутин попятился назад к дверям… а Митя… тыкая ему пальцем в грудь, еще громче, еще неистовее кричал: „Ты с царицею живешь! Ты — антихрист!“ И тогда Гермоген в облачении епископа взял в руку крест и сказал: „Григорий, пойди сюда!..“ Распутин приблизился к столу… трясясь всем телом, бледный, согнувшийся, испуганный».
И наступил финал, описанный Илиодором:
«Гермоген, схватив „старца“ кистью левой руки за череп, правою начал бить его крестом по голове, и страшным голосом… кричать: „Дьявол! Именем Божьим запрещаю тебе прикасаться к женскому полу. Запрещаю тебе входить в царский дом и иметь дело с царицей, разбойник! Как мать в колыбели вынашивает своего ребенка, так и Святая церковь своими молитвами, благословениями, подвигами вынянчила великую святыню народную — самодержавие царей. А теперь ты, гад, губишь, разбиваешь наши священные сосуды — носителей самодержавной власти… Побойся Бога, побойся этого животворящего креста!“»
Родионов, обнажив принесенную с собой саблю, поволок вконец растерявшегося Распутина к кресту. От него потребовали дать клятву, что он немедля уйдет из дворца. Распутин поклялся — и на том целовал крест.
Задуманное окончилось успехом. Распутин вышел (точнее — бежал) из епископских покоев жалким мужичонкой, каким когда-то был в Покровском. Он был счастлив, что уцелел, ибо верил, что барин Родионов мог и вправду зарубить его. Вечный мужицкий страх…
Впрочем, никакой цены для Распутина та клятва не имела. У него были свои отношения с Богом, недоступные этим сытым князьям церкви. И его Бог мог простить вырванное угрозой смерти крестное целование. Но мог ли Бог простить предательство вчерашнего друга?
К тому же Распутин знал, что Илиодор обманывал не только его, но и иерархов, ибо было тайное — то, что Илиодор таил от Гермогена и Феофана и что крепко связывало его с Распутиным…
Предательство Илиодора и насилие Гермогена заставили Распутина тотчас дать телеграмму «маме». «Выйдя из Ярославского подворья, — писал Илиодор, — Распутин отправился на телеграф и послал царям телеграмму… полную невероятной клеветы… Он писал, что будто бы я и Гермоген хотели его у себя в покоях лишить жизни, задушить».
Но клеветы особой тут не было: ведь и саблей грозили, и по голове крестом медным били…
Так закончилось 16 декабря — особый день в жизни Распутина.
Через пять лет в ночь с 16 на 17 декабря его убьют.
Велики были изумление и гнев царицы, когда она получила телеграмму и узнала от Ани подробности о том, как вчерашние друзья попытались лишить жизни «отца Григория», лишить ее и наследника помощи «Божьего человека».
Но Гермоген пошел дальше — на сессии Синода он произнес обличительную речь против хлыстовства. Сначала епископ обрушился на писателей, описывающих хлыстовство (эта тема уже питала бульварную литературу, Арцыбашев и Каменский описывали сцены «радений» и «свального греха»), обличил соблазн этих произведений, и, наконец, перешел к главному — обвинил Распутина «в хлыстовских тенденциях». Синод слушал испуганно — иерархи догадывались, какова будет ярость царицы, и лишь жалкое меньшинство осмелилось поддержать Гермогена. Большинство же вместе с обер-прокурором Саблером выразило недовольство вмешательством пастыря в «вещи, которые его не касаются».
Но Гермоген не успокоился. Более того, в частных разговорах он осмелился говорить о том, что Распутин прелюбодействовал с царицей!
Аликс узнала обо всем от Вырубовой. Теперь Гермоген и Илиодор стали для нее лжецами, прикинувшимися из выгоды друзьями и почитателями «отца Григория». Как посмели они обвинять его — друга Царской Семьи, «Нашего Друга»! И — что чудовищнее всего — как посмели, зная ее, распространять гнусные слухи! Легко представить, что она говорила Ники. И легко представить себе его гнев — гнев царя.
И грянул гром.
Очередное предсказание о гибели «царей»
Из показаний Виктора Яцкевича, директора канцелярии обер-прокурора Синода: «Среди сессии в Рождественские святки (это небывалый случай в жизни Синода) Гермоген получил приказание вернуться в епархию… Он не подчинился этому приказу, и, как я слышал, по телеграфу просил приема у Государя, указывая, что имеет сообщить о важном деле, но ему отказали».
Именно так все описывает и Илиодор, приехавший в Петербург на подмогу Гермогену. В Ярославском подворье монах писал под диктовку потрясенного епископа телеграмму царю. «Гермоген сидел около меня и горько, горько плакал, а я выводил: „Царь-батюшка! Всю свою жизнь я посвятил служению Церкви и Престолу. Служил усердно, не щадя сил. Солнце жизни моей уже зашло далеко за полдень, голова моя побелела. И вот на склоне лет моих с позором, как преступник, изгоняюсь тобою, Государь, из столицы. Готов ехать, куда угодно, но прежде прими меня, я открою тебе одну тайну“».
Через Синод от Николая был получен скорый ответ: царь не желал знать ни о какой тайне. «Гермоген, прочитав ответ, опять заплакал. И вдруг сказал: „Убьют царя, убьют царя, непременно убьют“».
Саблер, желая избежать скандала, пытался смягчить гнев императора. Однако вскоре обер-прокурор был вынужден печально сообщить премьеру Коковцову, что все симпатии Царского Села отданы Распутину, на которого, по словам царя, «напали, как нападают разбойники в лесу, заманивши предварительно свою жертву в западню».
Наступила развязка. В отсутствие Гермогена Синод официально отправил его «на покой» с проживанием в Жировицком монастыре. Илиодора ссылали во Флорищеву пустынь около города Горбатова с запрещением появляться в Царицыне и Петербурге.
Но случилось небывалое — Гермоген и Илиодор не подчинились царю и не уехали из столицы. Более того, они посмели заговорить публично. Мятежные пастыри согласились на газетные интервью, где клеймили Распутина, Синод и обер-прокурора Саблера.
Тогда же Илиодор решил воспользоваться своим главным, секретным оружием…
Секретное оружие
Вскоре Вырубова получила от бывшего друга Распутина послание, точнее, предупреждение о возможном начале войны: «Сестра во Христе! Доколе же вы будете держаться Григория?.. Если не бросите его, то разразится грандиозный всероссийский скандал. Тогда будет беда! Послушайте меня. Побойтесь Бога. Покайтесь. Илиодор».
Вырубова знала, о каком скандале говорилось в послании монаха. Она уже прослышала: Илиодор обещал напечатать свое сочинение против Распутина и предать гласности письма царицы и великих княжон.
По приглашению Вырубовой Илиодор пришел в ее маленький домик в Царском Селе. Его поджидал весь кружок почитателей «старца» — сама Вырубова, ее сестра Сана с мужем Александром Пистолькорсом… В своей книге монах описал, как отважно пришел он на опасную встречу: «В гостиной сидел Пистолькорс… храбрый и жестокий… по его собственным словам, во время революции он своими руками повесил 85 латышей в Прибалтийском крае». (Правда, автор не описал себя — огромного детину с пудовыми кулаками.)
Разговор начал Пистолькорс: «Отец Илиодор! Каким это вы скандалом угрожаете в письме Аннушке? И кто этот скандал собирается устроить, уж не вы ли? Это можно сделать, ведь и Французская революция была устроена тогда, когда королеву оклеветали в краже каких-то бриллиантов».
Муж Саны напомнил о знаменитом деле с «ожерельем королевы» — прологе Французской революции. Там тоже фигурировали письма — подложные письма Марии Антуанетты. Пистолькорс намекал, что документы, которыми грозил Илиодор, сфабрикованы, и напоминал монаху, чем закончился подобный скандал во Франции — падением престижа династии, а потом и гибелью короля и королевы, и многих из тех, кто затеяли это дело…
Но на сей раз письма царицы были подлинными.
Разговора не получилось. Илиодор, видимо, пришел к Вырубовой в надежде, что та попросит отдать письма, а он взамен выторгует для себя и Гермогена право остаться на прежних местах. Но она не могла предложить такого, даже если бы захотела — царица никогда не согласилась бы уступить шантажу. Поэтому, выслушав монаха, Вырубова промолчала — и угрожающим было ее молчание… Илиодор понял: торга не будет. Но не испугался, ибо за ним стояли очень могущественные люди.
Между тем содержание этих писем царицы и великих княжон к Распутину стало распространяться по Петербургу. Из «Того Дела» впервые становится ясным, кому была этим обязана Аликс.
Из показаний Бадмаева: «Около двух лет я лечил юродивого Митю Козельского от катара легких… Митя произвел впечатление умного религиозного мужика».
Когда разразился скандал, Бадмаев тотчас понял, сколь много можно из него извлечь, и через Митю связался с Илиодором и Гермогеном.
Они по-прежнему не уезжали из столицы. Министерству внутренних дел было велено под конвоем доставить в места ссылки упирающихся пастырей. Но министр Макаров понимал, что этого делать нельзя — арест тотчас сделает мятежников героями в глазах общества. Да и ближайшая сессия Думы сулила большой скандал… Но Аликс не хотела думать об обществе. Она требовала справедливости — как Мария Антуанетта когда-то…
И вдруг, к радости и облегчению министра внутренних дел, исчез Илиодор. Теперь монаха можно было разыскивать и докладывать царице о ходе трудных поисков.
На самом же деле, как показал Бадмаев, это он предложил Илиодору спрятаться у него на даче. Одновременно он «выдал Гермогену медицинское свидетельство… что Гермоген страдает катаром кишок, почему ему необходимо некоторое время пробыть в Петербурге».
Теперь оба мятежных пастыря бесконечно доверяли тибетскому врачу. И ему удалось ознакомиться с рукописью, о которой ходили слухи по всему Петербургу.
Из показаний Бадмаева: «Гермоген прочел мне записку Илиодора под названием „Гришка“ (где были письма царицы и великих княжон. — Э. Р.) и рассказал следующее: „На основании писем царицы, лично переданных Распутиным Илиодору, они пришли к убеждению, что Распутин живет с царицей“».
«Хитрый китаец» понял: пробил его час. И начал действовать.
В своих показаниях в «Том Деле» Бадмаев раскрыл всю интригу. Он предложил правительству спасти положение — обещал уговорить Илиодора и Гермогена «без эксцессов отправиться в места ссылки». Но взял обещание у министра внутренних дел Макарова, «что произойдет отъезд Гермогена в ссылку почетно, без стражи, в особом вагоне». Счастливый Макаров немедленно согласился, «и я привез Гермогена на вокзал на своем моторе».
Благодарный епископ написал Илиодору: «Поезжай во Флорищеву пустынь, послушайся Петра Алексеевича (Бадмаева. — Э. Р.), он тебе худого не сделает…» И Илиодор, которому Бадмаев организовал отдельное купе, также согласился мирно отбыть в ссылку — к не меньшему восторгу Макарова.
Теперь правительство ходило у Бадмаева в должниках. Но он не успокоился — решил сделать своим должником и царицу. Перед отъездом Илиодора он попросил отдать подлинники писем, объяснив монаху: «Я намереваюсь ходатайствовать о возвращении вас из ссылок и прошу препроводить мне подлинные письма… чтобы я мог убедиться в справедливости ваших слов (об отношениях царицы с Распутиным. — Э. Р.)… Илиодор согласился, сказал, чтобы я прислал за ними человека во Флорищеву пустынь». Через две недели бадмаевский посланец появился у Илиодора, но тот уже передумал и на глазах гонца подлинники «заменил копиями».
Итак, писем у Бадмаева не было, но рукопись Илиодора с их копиями была. Можно продолжать игру…
И Бадмаев начинает сближаться с Распутиным, благо, есть повод — он оказал «Нашему Другу» великую услугу, без скандала удалил в ссылку обоих его врагов. Но встречаться с Распутиным приходилось крайне осторожно: от своих пациентов, связанных с тайной полицией, Бадмаев узнал новость — за Распутиным теперь неотступно следуют агенты охранного отделения.
Полицейская летопись
То, что не удалось Столыпину, сделал Макаров. Судя по документам департамента полиции, «вторичное наблюдение за Распутиным… установлено по распоряжению министра внутренних дел Макарова с 23 января 1912 г.».
Царь вынужден был пойти на это. После истории с Гермогеном и Илиодором Распутина действительно надо было охранять. Ему объяснили: враги могут попросту подстеречь его, избить, изувечить, убить, наконец, — потому-то его и охраняют. «Избить, изувечить, убить» — это мужик хорошо понимал… В агентурных донесениях он получил кличку «Русский», которая будто отражала милый сердцу «царей» его облик — простого русского мужика.
Так начинается удивительная летопись его жизни. Теперь мы будем знать о нем все. Буквально каждый его шаг отразят в своих донесениях агенты наружного наблюдения, неотступно следующие за бородатым невзрачным человеком в крестьянской поддевке. «24.01.12. Русский, проживает Кирочная, 12 (у Сазонова. — Э. Р.) в 10 ч. 15 мин. из дома отправился в магазин. Через 4–5 минут вышел, имея при себе бутылку, видимо, с вином, и отправился на набережную реки Мойки… В 4 часа пополудни передан наблюдению второй смены». И уже другие агенты пристально следят за ним…
«Почти ежедневное посещение Распутиным квартиры Головиных… К Головиным он являлся обыкновенно в 2–3 часа». В это время туда приезжали Зинаида Манчтет и Лили Ден. «Весь день он провел в обществе поименованных женщин…»
«Квартира Головиных» — типичный петербургский дом обедневшей аристократии.
«Я любила бывать в этом темноватом, таинственном, старом доме, любила прохладу его больших комнат с чопорной старинной мебелью, — вспоминала Жуковская. — Муня… в своей неизменной серой вязаной кофточке… светлые пряди ее волос, выбиваясь из небрежной прически, падали на выпуклый лоб. Она, как всегда, улыбнулась мне своей приветливой улыбкой… Отношение ее к Распутину — это не поклонение перед святостью, это какая-то слепая вера… Как могло такое чопорное, в строгих правилах прежней узкой морали воспитанное семейство, как Головины, не только мириться с разнузданностью поведения Распутина, но даже делать вид или на самом деле ничего не замечать из того, что его окружало?»
Такой вопрос задавала себе Жуковская. Об этом, но думая уже о Царской Семье, спрашивали себя и великие князья.
День за днем полиция фиксирует события его жизни, описывает людей из его окружения. Некоторые из них нам уже попадались, например, Зинаида Манчтет, 39 лет, жена коллежского секретаря. Пять лет назад она жила у Распутина в Покровском и была допрошена Тобольской консисторией. Через три года маленькая блондинка вновь отправится в Покровское с нянькой царских детей Вишняковой, и та увидит Манчтет в поезде «лежащей вместе со старцем в нижнем белье»…
А вот «Юлия Александровна Фон-Ден, жена капитана I ранга Карла Ден» познакомилась с Распутиным совсем недавно. Эта молодая, очень хорошенькая женщина, состоящая в дальнем родстве с Вырубовой, стала теперь второй близкой подругой царицы. Муж Лили (так ее звала Аликс) был против знакомства жены со «старцем», но дружить с царицей и не познакомиться с «Нашим Другом» конечно же невозможно. И когда у Лили заболел сын, она позвала Распутина…
В 1917 году Лили Ден была вызвана в Чрезвычайную комиссию и дала показания, оставшиеся в «Том Деле»: «Он приехал вместе с Лохтиной… Поражали его глаза. Не только их взгляд был пронизывающим, но строение их было особенным — они глубоко лежали в глазной впадине и на белке их было какое-то возвышение. Первое чувство, которое я испытала, когда он вошел, это было чувство страха… оно прошло, когда он очень просто заговорил со мной. Я его провела в детскую, где спал мой больной мальчик. Распутин помолился над спящим и затем стал тормошить его, желая разбудить. Я испугалась, потому что… боялась, что вид незнакомого мужчины его испугает. Но к моему удивлению он… проснувшись, со словами „дядя“ потянулся к Распутину… Распутин довольно долго держал его на руках, гладил, ласкал, говорил так, как говорят с детьми, и затем опять уложил в кровать… На другой день после этого визита мальчику стало лучше. Это произвело на меня впечатление… Я стала бывать у него 2–3 раза в неделю — то у него, то у Головиных, то у Сазоновых…»
В агентурных сводках 1912 года все время мелькает имя одной из главных героинь распутинской истории — крестьянки Городецкого уезда Могилевской губернии Акилины Лаптинской. Эта еще молодая, очень полная, с высокой грудью женщина в 1907 году жила среди других «дамочек» в Покровском и вместе с Лохтиной и Манчтет была допрошена в ходе расследования Тобольской консистории. На допросе Лаптинская сказала, что познакомилась с Распутиным в 1905 году, когда она, будучи сестрой милосердия, жила в Петербурге и «помогала Лохтиной в период болезни». Но, скорее всего, Распутин знал ее и раньше…
В «Том Деле» Мария Головина показала, что «Акилина Никитична Лаптинская… жила ранее в Верхотурском монастыре… но затем произошла какая-то неприятная история, и она ушла, поступив на японскую войну сестрой милосердия».
Верхотурский монастырь — особое место для Распутина, там началось его преображение. И весьма вероятно, что женщина, которой впоследствии он станет доверять всецело, почти слепо, появилась в его жизни, когда он посещал обитель… В период распутинского пьянства Лаптинская поможет ему «укрощать плоть», и агенты полиции через незанавешенные окна кухни будут наблюдать любопытные сцены между дородной Акилиной и Распутиным…
В 1912 году Лаптинская, как сказано в отчете департамента полиции, «служит экономкой у Николая Шеповальникова, доктора медицины и директора частной гимназии» и становится одной из главных фигур в окружении Распутина — в иерархии его поклонниц она идет сразу после Вырубовой (безумную, постаревшую Лохтину мужик избегает).
Акилине вскоре предстоит удивительная карьера…
«Поездки по городу Русский совершал в карете Головиных, или в таксомоторах, или реже на извозчиках, нанимаемых поклонницами… Весь день появлялся с какой-нибудь из упомянутых женщин (Ден, Манчтет, Лаптинской, Головиной или Сазоновой. — Э. Р.)», — доносят агенты.
Но наконец он оставался один…
Тайная жизнь
Из показаний агентов наружного наблюдения: «Один на улице он появляется редко… Когда же это было, он отправлялся на улицу, где ходят проститутки, брал одну из них и отправлялся в гостиницу или в бани…»
«Проводя время с высокопоставленными дамами, не прекращает посещение проституток…»
«На Сенной площади… взял проститутку…»
«Заходил с женщиной в квартиру Анохиной… Анохина Федосья сдает свою квартиру для временных свиданий…»
«Распутин, гуляя по разным улицам, приставал к женщинам с гнусными предложениями, на что женщины отвечали угрозами, а некоторые даже плевали на него…»
«Отправился на Невский, взял проститутку Петрову и пошел с ней в бани…»
Очень часто фигурируют бани в этой бесконечной погоне за женским телом. Бани в Покровском, куда он водил «дамочек», бани в Петербурге, куда он водит теперь и «дамочек», и проституток…
«Семейные бани Русский посещал с женой Сазонова (43 лет)…»
«В семейные бани на Конюшенной заходил с проституткой, взятой у Полицейского моста…»
«С проституткой Анной Петровой — туда же…»
Причем проституток Распутин берет иногда несколько раз в течение дня! Эта неутомимость заботливо подчеркивается агентами.
«Заходил 2 раза в бани с невыясненной проституткой…»
«От проституток Ботвининой и Козловой… поехал к Головиным, вышел от них через 2 часа, снова взял проститутку и пошел с ней в бани…»
Отмечается при этом и странная стремительность Распутина:
«Вместе с женой коллежского секретаря Зинаидой Манчтет был в Ивановском монастыре, затем пошел на Гончарную, встретил проститутку и отправился с ней в гостиницу, где пробыл 20 минут…» В другой раз, опять же от Манчтет, у которой пробыл полтора часа, «Русский с неизвестной женщиной, возможно проституткой, заходил в дом… и через 20 минут вышел…»
«В течение 2 часов у него оставалась Мария Сазонова… после чего он взял проститутку и пошел с ней на ее квартиру… оттуда скоро вышел…»
Таковы приметы странного распутинского секса, которые зафиксировало наружное наблюдение. Но однажды неутомимым агентам удалось выяснить, что же происходило внутри — за дверью квартиры «веселой женщины». Тоже нечто странное: «Распутин купил ей две бутылки пива, сам не пил… попросил раздеться, осмотрел тело и ушел».
Мы запомним это наблюдение, как и еще одно: «Русский, когда идет один, разговаривает сам с собой, размахивает руками и хлопает себя по туловищу, чем обращает внимание прохожих».
Выйдя от очередной проститутки, он сам с собой ведет этот странный разговор…
«Истина, которая нам непонятна»
Мария Головина переписывалась со своим «возлюбленным братом» Феликсом Юсуповым, жившим тогда на берегах Альбиона — сей юный англоман получал образование в Оксфордском университете. Однако, как справедливо писал сам Юсупов, «учеба никогда не была моей сильной стороной». Он много развлекался, блестящую компанию ему составляли тогдашние оксфордские студенты — Александр Карагеоргиевич, будущий регент Югославии, будущий португальский король Мануэль и прочие титулованные джентльмены. И вся веселая компания с изумлением читала в английских газетах про скабрезные похождения «средневекового старца», столь любимого при русском дворе. Так что вскоре Головина получила насмешливое письмо от Феликса, где он вспоминал встречу с Распутиным и интересовался, почему все газеты так часто пишут о непотребстве «святого Григория».
Загадочный и возвышенный ответ Марии Феликс сохранил в своем архиве.
«14 февраля 1912… В каком бы веке ни появлялись люди, открывающие другую жизнь, их всегда будут преследовать и гнать, как всех, кто шел по стопам Христа. Вы слишком мало его знаете и видели, чтобы понять его личность и ту силу, которая им руководит, но я знаю его теперь 2 года и уверена, что он несет Крест Божий и страдает за истину, которая нам непонятна… И если Вы немного знакомы с оккультизмом, то знаете, что все великое скрывается под известной оболочкой, которая для профанов закрывает путь к истине…»
«Истина, которая нам непонятна… великое скрывается…» — так она пыталась намекнуть ему на нечто, доступное лишь посвященным.
В то время в светском обществе распространились слухи о скором возвращении молодого князя Юсупова и о предстоящем блестящем браке. И Мария начинает мечтать о скорой встрече «брата Феликса» с «отцом Григорием».
Крым… На этом райском полуострове было последнее могучее татарское ханство, здесь правили когда-то предки Юсуповых. Теперь над морем стояли дворцы великих князей, а также белый Ливадийский, принадлежавший Царской Семье, и крымский дворец Юсуповых.
В 1911 — в начале 1912 года Феликс получал в Оксфорде письма от матери, не покидавшей целебный для нее Крым. «Соседи» — так называлась в этих письмах Царская Семья — не забывали Юсуповых…
«31 мая 1911… Соседи наши переехали в Петербург. В день отъезда я получила трогательное письмо и букет лилий на прощанье…»
В день именин мать Феликса получила нежданный подарок от «Соседей».
«14 октября 1911… Вдруг Алексей (слуга. — Э. Р.) торжественно входит и докладывает: „Государь Император!“ Я думала, что с моими гостями сделается „родимчик“… Я ужасно тронута этим вниманием и не ожидала такого именинного подарка… Императрица чувствует себя все неважно и не выезжает…»
Да, Аликс к ней не приехала. И дело было, видимо, не в болезни, но в тесной дружбе Зинаиды Юсуповой с Елизаветой Федоровной и в ее неприязни к «Нашему Другу». Но царь, великие княжны и наследник приезжали, и не раз, о чем радостно писала мать Феликсу, ибо эти посещения доказывали, что скоро свершится задуманное — тот самый «блестящий брак», в результате которого Юсуповы должны были породниться с Царской Семьей. Ирина (дочь великого князя Александра Михайловича и родной сестры царя Ксении) влюбилась в Феликса. И теперь Зинаида в отсутствие сына прилагала немало усилий, чтобы брак состоялся.
Впрочем, отец Ирины весьма благоволил к матери Феликса.
«Зинаида, — как писал Александр Михайлович в своих воспоминаниях, — была безумным увлечением моей ранней молодости». Великий князь никогда не забывал, как «ныло мое сердце… на Исторических балах, когда в золотом боярском кафтане я танцевал все танцы с красавицей». И Зинаида знала свою власть над ним.
«15 ноября… Еду пить чай в Ай-Тудор (имение Александра Михайловича. — Э. Р.)… Ирина была поразительно красива (дорогой комплимент в ее устах! — Э. Р.)… Родители спросили про тебя, когда ты кончаешь Оксфорд…»
Это был призыв. И Феликс стал готовиться к возвращению в Россию.
Было ли письмо царицы?
Но вернемся к тибетскому врачу. Предупрежденный о наблюдении за мужиком, Бадмаев постарался «не светиться» в полицейских донесениях. Он встречался с Распутиным на квартирах третьих лиц, что было нетрудно — ведь Бадмаев лечил «весь Петербург».
«Он произвел на меня хорошее впечатление умного, хотя и простого мужика, — показывал Бадмаев в „Том Деле“. — Этот малограмотный мужик имел хорошее знание Священного Писания».
«Умный и интересный… простой мужик, необразованный, а понимает вещи лучше, чем образованные», — восторженно отзывался Бадмаев о «Нашем Друге». Но недаром впоследствии, когда Бадмаев уже сам станет его близким другом, Распутин с усмешкой скажет о нем: «Этот китаец обманет хоть самого черта».
Именно тогда, в начале дружбы с Распутиным, Бадмаев передал в Думу… антираспутинское сочинение Илиодора «Гришка»! В этом памфлете (который лег впоследствии в основу знаменитой книги Илиодора «Святой черт») настоящей «бомбой» были похищенные у Распутина письма великих княжон и царицы. Послания девочек особого интереса не представляли, но письмо Аликс…
«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник, — писала Государыня всея Руси, — как томительно мне без тебя… Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает! Тогда я желаю одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятиях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня… Где ты есть? Куда ты улетел? А мне так тяжело, такая тоска на сердце… Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях. Без тебя Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня? Скорей приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Вовеки любящая тебя М<ама>».
Это письмо, размноженное на гектографе, Гучков в самом начале 1912 года раздавал думским депутатам. Нетрудно представить их потрясение… По мнению многих читавших, письмо доказывало ужасное: мужик жил с царицей!
Впоследствии историки избегали его цитировать — не верили, что царица могла написать подобное. Да и сам Бадмаев, передавший «Гришку» в Думу, подлинника письма не имел. Так что, может быть, никакого письма царицы вообще не было?
Но подлинник вскоре нашелся. Полиция (и это было отмечено в протоколах Чрезвычайной комиссии) выследила некую госпожу Карбович, почитательницу Илиодора. У нее был произведен обыск и изъяты подлинные письма царицы и великих княжон, которые монах передал ей на хранение.
Коковцов пишет в своих воспоминаниях: «Макаров дал мне прочитать эти письма… Одно, сравнительно длинное, было от императрицы, совершенно точно воспроизведенное в распространенной Гучковым копии».
Итак, письмо, напечатанное в памфлете Илиодора и распространявшееся Гучковым, было написано царицей!
«Макаров не знал, что с ним делать, и высказал намерение передать их Государю… я возразил, что этим он поставит Государя в щекотливое положение, наживет в императрице непримиримого врага… я советовал передать письма императрице — из рук в руки…»
Но министр внутренних дел, видимо, тоже превратно понял содержание письма и подумал, что если царь прочтет такое письмо, оно станет концом царицы… И он вручил конверт с письмами Николаю. Как рассказывал впоследствии сам Макаров Коковцову, «Государь побледнел, вынул письмо императрицы из конверта и, взглянувши на почерк, сказал: „Да, это не поддельное…“ и открыв ящик стола резким, непривычным ему жестом, бросил туда письмо».
«Ваша отставка обеспечена», — сказал Макарову Коковцов после его рассказа.
Все это подтверждает в своих показаниях и Вырубова: «Министр внутренних дел лично привез подлинники этих писем Государю. Я сама видела привезенные Макаровым письма и утверждаю — это были подлинники, а не копии». И добавляет, что Макаров «вызвал гнев царицы, не отдав ей ее письмо к Распутину».
Впрочем, оказалось, что царица… сама удостоверила подлинность своего письма! 17 сентября 1915 года она писала мужу о своих врагах: «Они не лучше Макарова, который показывал посторонним мое письмо к Нашему Другу».
Царь не мог не понять причину, по которой Макаров передал письмо ему. И это должно было его разгневать… Министр был обязан уничтожить письмо и объявить всем негодяям, лезшим в личную жизнь Семьи, что ничего подобного попросту не существовало! Но Макаров посмел этого не сделать.
«Обманет хоть самого черта»
После того, как с письмом ознакомился царь, ни на какую благодарность Аликс Бадмаеву уже нечего было рассчитывать. Вот почему «Хитрый китаец» решил получить благодарность от ее врагов.
Но он-то отлично знал, что царица — невиновна. «Прочитав копии писем, я убедился в том, что в них не заключается никаких доказательств, что царица живет с Распутиным», — показал Бадмаев в «Том Деле».
Опытный врач, он понял, что это было лишь письмо женщины, измученной болезнью сына и ужасными предчувствиями, женщины, молившей облегчить ее страдания. Это было ее горе. И только Распутин умел снимать у нее приступы острой неврастении. При этом она старалась писать понятно для «старца» — на его возвышенном, полном любви языке.
Но справедливо писал Коковцов: «Отдельные места и выражения из письма императрицы, состоявшие в сущности в проявлении ее мистического настроения, давали повод к самым возмутительным пересудам». И Бадмаев понимал, как будут читать эти письма ее враги. И как они будут благодарны… Он решил оказать Думе незабываемую услугу — и тайно ознакомил с сочинением Илиодора товарища председателя Государственной Думы Протопопова.