– Отвяжитесь от меня.

– Я знаю, что ты напуган. И знаю, что злишься. Я тебя не виню.

– Значит, что-то изменилось, потому что однажды вы действительно обвинили меня. Вы и еще одиннадцать человек. – Шэй сделал шаг вперед. – Что было у вас в той комнате? Наверное, сидели за столом и рассуждали о том, каким чудовищем надо быть, чтобы совершить это ужасное преступление? Вы когда-нибудь задумывались о том, что не знаете всей истории?

– Тогда почему ты нам не рассказал? – с жаром спросил я. – Ты ничего не рассказал нам, Шэй. Ты даже не встал и не попросил смягчить тебе приговор.

– Кто поверил бы мне после слов мертвого копа? – сказал Шэй. – Даже мой адвокат не поверил. Он все повторял, как надо использовать мое неустроенное детство, чтобы вытащить меня, а не мой рассказ о том, что случилось. Он сказал, что у меня не тот вид, чтобы мне поверили присяжные. Ему было наплевать на меня! Ему лишь хотелось получить свои пять секунд в вечерних новостях. У него была своя стратегия. Ну, знаете, какая у него была стратегия? Сначала он сказал присяжным, что я этого не совершал. Потом подходит время для вынесения приговора, и он говорит: «Ладно, он это сделал, но вам не следует убивать его за это. Можно также допустить, что признание себя невиновным было прежде всего ложью».

Я в недоумении уставился на него. Во время суда по обвинению в тяжком убийстве мне никогда не приходило на ум, что все эти мысли могли бродить у Шэя в голове, что во время вынесения приговора он не встал и не попросил о снисхождении, потому что это могло быть расценено как признание в совершении преступления. Теперь, задним числом, я чувствовал, что защита тогда сменила тактику между стадией определения наказания и вынесением приговора. От этого становилось сложнее поверить их аргументам.

А Шэй? Что ж, он сидел там с немытыми волосами и отсутствующим взглядом. Его молчание, которое я расценивал как выражение гордости или стыда, могло быть лишь осознанием того, что к людям вроде него мир бывает очень несправедлив. И я, как прочие одиннадцать присяжных, осудил его, прежде чем был вынесен вердикт. В конце концов, что за человек должен предстать перед судом за двойное убийство? Какой прокурор добивается смертного приговора без веских оснований?

Когда я стал его духовным наставником, он говорил мне, что случившееся в прошлом теперь не имеет значения, и я воспринимал эти слова как его нежелание взять на себя ответственность за совершенный проступок. Но это могло также означать, что, несмотря на свою невиновность, он знал, что умрет.

Я присутствовал на том суде, слышал свидетельские показания. Нелепой, невозможной казалась сама мысль о том, что Шэй не заслуживает смертного приговора.

Такими же нелепыми и невозможными казались его чудеса.

– Но, Шэй, я слышал показания свидетелей. Я видел то, что ты совершил, – тихо произнес я.

– Я ничего не сделал. – Он повесил голову. – Это все из-за инструментов. Я оставил их в доме. Никто не открыл, когда я постучал в дверь, поэтому я просто вошел, чтобы забрать их… и тут я увидел ее.

Я почувствовал, что меня замутило.

– Элизабет…

– Иногда мы с ней играли в гляделки. Кто первым улыбнется, тот и проиграл. Я каждый раз ее переигрывал, и однажды, когда мы глядели друг на друга, она взяла мою отвертку – я даже этого не заметил – и стала вертеть ею, как маньяк ножом. Я расхохотался. «Я выиграла, – сказала она, – я выиграла». И она действительно выиграла, на сто процентов. – Его лицо перекосилось. – Я ни за что не причинил бы ей вреда, – продолжил Шэй. – Когда в тот день я вернулся в дом, она была с ним. У него были спущены штаны. И она… она плакала… Он вроде как был ей отцом… – Шэй вскинул руку к лицу, словно отгоняя воспоминания. – Она посмотрела на меня, словно играла в гляделки, а потом улыбнулась. На этот раз не потому, что проиграла, а потому, что знала: она выиграет. Потому что я был там. Потому что я мог спасти ее. Всю мою жизнь люди смотрели на меня как на дебила, как будто я ничего не могу толком сделать. Но она – она в меня верила. И я хотел – Господи! – я хотел верить ей. – Он судорожно вздохнул. – И я схватил ее на руки и побежал наверх, в комнату, которую ремонтировал. Я запер изнутри дверь и сказал ей, что здесь мы будем в безопасности. Но потом послышалась стрельба, и дверь разлетелась в щепки. Вошел он и наставил на меня пистолет…

Я попытался представить себе, что почувствовал Шэй, такой стеснительный, подчас с трудом выражающий свои мысли, когда на него наставили пистолет. Я бы тоже запаниковал.

– Раздался вой сирен, – продолжал Шэй. – Это он вызвал полицию. Он сказал, что меня заберут и что ни один коп не поверит в историю, рассказанную фриком вроде меня. Девочка визжала: «Не стреляй, не стреляй!» Он сказал: «Иди сюда, Элизабет», а я схватился за пистолет. Мы стали бороться, пытаясь завладеть пистолетом, и он выстрелил – еще и еще. – Шэй сглотнул. – Я попал в нее. Кровь была везде – на мне, на ней. Он продолжал звать ее по имени, но она не смотрела на него. Она смотрела на меня, словно мы играли в нашу игру. Она все смотрела на меня, но это была не игра… а потом, хотя ее глаза оставались открытыми, она перестала смотреть. И все кончилось, пусть я и не улыбался. – Он захлебнулся рыданием, прижав ладонь ко рту. – Я не улыбался.

– Шэй… – прошептал я.

Он взглянул на меня:

– Лучше ей было умереть.

У меня пересохло во рту. Я вспомнил, как эти самые слова Шэй сказал Джун Нилон на встрече в формате реституционного правосудия и как она в слезах выбежала из комнаты. Но что, если мы вырвали слова Шэя из контекста? Может, он действительно считал смерть Элизабет благом после того, что она претерпела от своего отчима?

Где-то в глубине сознания промелькнул обрывок воспоминаний.

– Ее трусики, – сказал я. – Они оказались в твоем кармане.

Шэй уставился на меня как на идиота:

– Ну, это потому, что она не успела их надеть и случилось все остальное.

Тот Шэй, которого я узнал, мог залечить открытую рану прикосновением ладони, и он же мог психануть, если картофельное пюре в миске было более желтым, чем накануне. Тот Шэй не увидел бы ничего подозрительного в том, что полиция нашла в его одежде трусики маленькой девочки. Для него вполне логичным было забрать их, когда он относил ее наверх.

– Ты хочешь сказать, выстрелы были случайными?

– Я никогда не говорил, что виновен, – ответил он.

Мудрецы, умаляющие чудеса Шэя, постоянно отмечали, что если бы Бог вернулся на землю, то не был бы убийцей. А если Он и не был? И всю ситуацию неправильно истолковали? И Шэй не умышленно убил Элизабет Нилон и ее отчима, а фактически пытался спасти ее от него?

Это означало бы, что Шэй должен умереть за чужие грехи.

Опять.



– Время неподходящее, – открыв дверь, сказала Мэгги.

– Это срочно.

– Тогда вызовите полицию. Или возьмите красный телефон и позвоните прямо Богу. Я свяжусь с вами завтра утром.

Она попыталась закрыть дверь, но я просунул в дверь ногу.

– Все в порядке? – Неожиданно рядом с Мэгги оказался мужчина с британским акцентом.

Мэгги покраснела как рак.

– Отец Майкл, – сказала она. – Это Кристиан Галлахер.

Он протянул мне руку:

– Я о вас наслышан, отец.

На это я не рассчитывал. Если у Мэгги свидание, у них наверняка нашлись более интересные темы для разговора.

– Итак, – дружелюбно произнес Кристиан, – где пожар?

Затылком я ощущал тепло. Из дома звучала негромкая музыка. Мужчина держал в руке наполовину выпитый бокал красного вина. Пожара не было, я только что забросал огонь песком из ведра.

– Извините. Я не хотел… – Я отошел назад. – Приятного вечера.

Я услышал, как у меня за спиной закрылась дверь, но, вместо того чтобы пойти к мотоциклу, я уселся на крыльцо. Едва познакомившись с Шэем, я сказал ему, что человек не может быть одиноким, если с ним все время пребывает Бог, но это не совсем справедливо. «С ним плохо играть в шашки», – сказал тогда Шэй. Что ж, Бога также нельзя взять с собой в кино на вечерний сеанс. Я знал, что могу заполнить Богом пустоту, которую обычно заполняет другой человек, и этого было более чем достаточно. Но это не значило, что временами я не чувствовал призрачную руку.

Дверь открылась, и в полосе света появилась Мэгги. Она была босиком, в наброшенной на плечи кофте.

– Извините, – сказал я. – Мне бы не хотелось нарушать ваш покой.

– Все в порядке. Нечего было воображать, что для меня выстроится парад планет, – усмехнулась она и опустилась рядом со мной на крыльцо. – Что случилось?

В полумраке, с освещенным луной профилем, она была прекрасна, как Мадонна эпохи Возрождения. Меня осенило, что Господь выбрал женщину вроде Мэгги, когда Мария должна была нести Его Сына: кого-то, пожелавшего принять на свои плечи бремя мира, пусть это была не ее ноша.

– Я насчет Шэя, – сказал я. – Думаю, он невиновен.

Мэгги

Я не слишком удивилась, услышав то, что Шэй Борн сказал священнику.

Нет, больше меня удивило то, с каким пылом он попался на эту удочку, заглотнув наживку.

– Речь уже не идет о защите прав Шэя, – произнес Майкл, – или о том, чтобы позволить ему умереть на его условиях. Речь идет о невиновном человеке, которого собираются убить.

Мы перешли в гостиную. Кристиан, сидевший на дальнем конце дивана, делал вид, что занят решением судоку в газете, а на самом деле прислушивался к каждому нашему слову. Это он перед тем вышел за дверь, чтобы позвать меня в собственный дом. Я мечтала лишь о том, чтобы отец Майкл выпустил свой праведный гнев, а я поскорее бы смогла вернуться к моменту, предшествующему его появлению.

В тот момент я лежала на спине, а Кристиан водил ладонью по моему боку, показывая, где делается разрез для удаления желчного пузыря, что на личном опыте оказалось гораздо более волнующим, чем на словах.

– Он – осужденный убийца, – возразила я. – Они учатся врать, прежде чем ходить.

– Может быть, не следовало признавать его виновным, – сказал Майкл.

– Вы же были в коллегии присяжных, вынесших ему смертный приговор?

Кристиан резко поднял голову:

– Вы там были?

– Добро пожаловать в мою жизнь, – вздохнула я. – Отец, вы слушали показания свидетелей. Вы из первых рук видели вещественные доказательства.

– Знаю. Но это было перед тем, как он рассказал мне, что, войдя в комнату, увидел Курта Нилона, совращающего собственную падчерицу, и что пистолет выстрелил несколько раз, пока Шэй пытался вырвать его из рук Курта.

При этих словах Кристиан подался вперед:

– Что ж, это делает его немного героем?

– Едва ли, раз он все же убил девочку, которую пытался спасти, – не согласилась я. – И почему, скажите на милость, он не донес эту информацию до своего адвоката?

– По его словам, он пытался, но адвокат посчитал, что это не пройдет.

– Ну ничего себе! – воскликнула я. – Разве это не говорит о многом?

– Мэгги, вы знаете Шэя. Он не похож на приятного американского парня и тогда не был похож. К тому же его нашли с дымящимся пистолетом, а перед ним лежали мертвые тела копа и девочки. Даже если он сказал правду, кто бы стал его слушать? Кого скорее обвинят в педофилии – геройского полицейского и образцового семьянина или подозрительного бродягу, выполняющего работу по найму? Шэй был обречен еще до того, как вошел в зал суда.

– Зачем ему надо было брать на себя вину за чужое преступление? – возразила я. – Почему за одиннадцать лет не сказать кому-то – любому человеку?

– У меня нет ответа на этот вопрос, – развел руками отец Майкл. – Но мне бы хотелось, чтобы ему сохранили жизнь, пока мы не дознаемся. Вы как раз говорите, что правовая система не всегда работает на всех. Это был несчастный случай. Убийство по неосторожности, а не предумышленное убийство.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – вмешался Кристиан. – За убийство по неосторожности не приговаривают к смерти?

Я вздохнула:

– У нас есть какие-нибудь новые улики?

Отец Майкл на минуту задумался и ответил:

– Он говорил, что да.

– У нас есть улики? – повторила я.

Его лицо осветилось.

– У нас есть камера слежения рядом с постом наблюдения, – сказал Майкл. – Значит, должна быть запись, так?

– Это всего лишь пленка с записью его рассказа, – объяснила я. – Вот если бы вы сказали, что обнаружены следы спермы Курта Нилона…

– Вы юрист Американского союза защиты гражданских свобод. Вы должны что-то сделать…

– С юридической точки зрения мы ничего не можем сделать. Мы не можем заново открыть дело, если только не появится какое-то фантастическое судебное доказательство.

– А если позвонить губернатору? – предложил Кристиан.

Мы разом повернули к нему головы.

– Ну разве это не происходит постоянно на телевидении? И в романах Джона Гришэма?

– Откуда ты так много знаешь об американской правовой системе? – спросила я.

Он пожал плечами:

– Как-то у меня был бурный роман с девушкой, изучавшей право в колледже.

Вздохнув, я подошла к столу. На нем амебой растеклась моя сумка. Я порылась в ней и, достав сотовый, набрала номер.

– Надеюсь, это что-то важное, – пробурчал мой босс на том конце линии.

– Извини, Руфус. Я знаю, что уже поздно…

– Ближе к делу.

– Мне нужно позвонить Флинну по поводу Шэя Борна, – сказала я.

– Флинну? Губернатору Марку Флинну? Зачем тебе тратить последнюю апелляцию до того, как получишь вердикт от Хейга?

– Духовник Шэя Борна считает, что тот был неправильно осужден.

Подняв взгляд, я увидела, что Кристиан и Майкл оба пристально смотрят на меня.

– У нас есть новые улики?

Я закрыла глаза.

– Ну… нет. Но это действительно важно, Руфус.

В следующее мгновение я отключилась и сунула Майклу в руку бумажную салфетку с телефонным номером:

– Это номер мобильника губернатора. Позвоните ему.

– Почему я?

– Потому что он католик, – ответила я.



– Мне придется уйти, – сказала я Кристиану. – Губернатор хочет, чтобы мы прямо сейчас приехали к нему в офис.

– Если бы мне давали соверен всякий раз, как девушка так поступает со мной… – Кристиан замолчал, а потом, будто это самая обычная вещь в мире, поцеловал меня.

Ладно, поцелуй был кратким. И такой, каким мог закончиться фильм для детей. И он произошел на глазах у священника. Но все же это выглядело вполне естественным, словно мы с Кристианом целую вечность целуемся в конце каждой фразы, в то время как остальная часть мира застряла на пунктуации.

Но с этого места все пошло не так.

– Что ж, может быть, встретимся завтра? – предложила я.

– Следующие двое суток я работаю на вызовах, – ответил он. – В понедельник?

Но в понедельник я снова буду в суде.

– Ладно, – кивнул Кристиан. – Я позвоню.

Мы должны были встретиться с отцом Майклом в здании законодательного собрания штата, поскольку я хотела, чтобы он заехал домой и переоделся в подобающую священнику одежду, – джинсы и рубашка на пуговицах, в которых он пришел ко мне, не послужили бы нам во благо. Теперь, дожидаясь его на парковке, я проигрывала в голове каждое слово нашего разговора с Кристианом… и начала паниковать. Любой знает: если парень говорит, что позвонит, это означает, что не позвонит, – просто хочет быстро смыться. Может, дело было в поцелуе – предвестнике всей канвы разговора. Может, от меня пахло чесноком. Может, он провел в моем обществе достаточно времени и понял, что я не то, что ему нужно.

Когда на парковку въехал отец Майкл, я уже решила, что если из-за Шэя Борна не состоится мое первое свидание со времен скитания евреев по пустыне, то я сама казню его.

Я удивилась, что Руфус хотел, чтобы я одна встретилась с губернатором Флинном. Еще больше меня удивило то, что он считал, будто отец Майкл станет уклоняться от этого разговора. Однако Флинн не был уроженцем Новой Англии, он был выходцем с Юга и предпочитал непринужденность помпезности.

«Он ожидает, что ты придешь к нему просить отсрочку казни после суда, – размышлял Руфус. – Так что, возможно, тебе удастся захватить его врасплох».

Руфус предложил, чтобы вместо юриста с ним побеседовал представитель духовенства. И после двухминутного разговора отец Майкл обнаружил, что губернатор Флинн слышал его проповедь на прошлогодней Рождественской мессе в церкви Святой Екатерины.

В здание законодательного собрания штата нас провел охранник. Мы прошли через металлоискатели, после чего нас сопроводили в кабинет губернатора. Здание производило странное жутковатое впечатление; наши шаги по лестнице отдавались ружейными выстрелами. Поднявшись на площадку, я повернулась к отцу Майклу.

– Не говорите ничего провокационного, – прошептала я. – У нас всего одна попытка.

Губернатор сидел за письменным столом.

– Входите, – вставая, сказал он. – Рад увидеть вас вновь, отец Майкл.

– Благодарю, – ответил священник. – Польщен тем, что вспомнили меня.

– Знаете, вы прочитали проповедь, не вогнавшую меня в сон, и поэтому попадаете в весьма малочисленную категорию духовных лиц. К тому же вы руководите молодежной группой в Святой Екатерине. Год назад у сына моего соученика по колледжу начались какие-то проблемы, и он стал ходить в эту группу. Джо Каччатоне?

– Джои, – поправил отец Майкл. – Хороший парнишка.

Губернатор повернулся ко мне:

– А вы, должно быть…

– Мэгги Блум, – протянув ему руку, представилась я. – Адвокат Шэя Борна.

Я никогда прежде не стояла так близко к губернатору. Когда я видела его по телику, он казался выше.

– Ах да, – ответил губернатор. – Печально известный Шэй Борн.

– Если вы исповедуете католицизм, – обратился к нему отец Майкл, – то как можете мириться с казнями?

Я удивленно взглянула на священника. Разве я только что не просила его не говорить ничего провокационного?

– Я выполняю свою работу, – ответил Флинн. – Есть много всякого, с чем я лично не согласен, но должен поступать профессионально.

– Даже если человек, которого собираются казнить, невиновен?

Взгляд Флинна посуровел.

– Суд признал его виновным.

– Приезжайте и поговорите с ним, – заявил отец Майкл. – Тюрьма в пяти минутах езды отсюда. Выслушайте его, и тогда скажете мне, заслуживает ли он смерти.

– Губернатор Флинн, – наконец обретя дар речи, вмешалась я, – во время… исповеди Шэй Борн сделал признание, говорящее о том, что некоторые детали его дела не были в свое время обнародованы, что смерти жертв произошли случайно, когда мистер Борн, по сути дела, пытался защитить Элизабет Нилон от сексуальных домогательств ее отчима. Мы полагаем, что, отсрочив казнь, успеем собрать улики, доказывающие невиновность Борна.

Лицо губернатора побледнело.

– Я полагал, священники не могут подвергать исповедь огласке.

– Мы обязаны это сделать, если может быть нарушен закон или если жизнь человека в опасности. Здесь мы имеем оба фактора.

Губернатор сложил руки, вдруг приняв холодный вид:

– Ценю ваше участие – как в религиозном, так и в политическом аспекте. Я приму вашу просьбу к сведению.

По его тону можно было понять, что нам отказано. Кивнув, я встала. Отец Майкл взглянул на меня и тоже поднялся. Мы попрощались с губернатором за руку и понуро вышли из кабинета. Мы молчали, пока не покинули здание. Над нами простиралось усыпанное звездами небо.

– Итак, – заговорил отец Майкл, – полагаю, это значит «нет».

– Это значит, надо выждать и посмотреть. Что, вероятно, означает «нет». – Я засунула руки в карманы пиджака. – Что ж, раз уж весь мой вечер пошел насмарку, назову его ночью…

– Вы не верите в его невиновность? – спросил отец Майкл.

– Не очень, – вздохнула я.

– Тогда зачем вы собираетесь сражаться за него?

– В детстве, когда я просыпалась двадцать пятого декабря, – это был обычный день. В Пасхальное воскресенье моя семья была единственной в кинотеатре. Причина, по которой я сражаюсь за Шэя, – закончила я, – в том, что я знаю, каково это – когда вещи, в которые ты веришь, делают из тебя аутсайдера, подглядывающего за другими.

– Я… я даже не представлял себе…

– Еще бы! – улыбнулась я. – Парни на верхушке тотемного столба никогда не видят то, что вырезано внизу. Увидимся в понедельник, отец.

Идя к машине, я чувствовала на себе его взгляд, словно это конус света или крылья ангелов, в которых я никогда не верила.



У моего клиента был такой вид, будто его переехал грузовик. Почему-то, пытаясь уговорить меня спасти его жизнь, отец Майкл совсем упустил из виду, что Шэй начал заниматься членовредительством. Его лицо было покрыто коростой и синяками, руки, накрепко прикованные к поясу после фиаско прошлой недели, расцарапаны.

– У вас кошмарный вид, – шепнула я Шэю.

– Когда меня вздернут, вид будет еще хуже, – прошептал он в ответ.

– Нам надо поговорить. О том, что вы рассказали отцу Майклу…

Но закончить фразу я не успела, потому что судья вызвал Гордона Гринлифа для произнесения заключительного слова.

Гордон тяжело поднялся:

– Ваша честь, данное дело – пустая трата времени членов суда, а также средств штата. Шэй Борн – приговоренный преступник, совершивший двойное убийство. Он совершил самое гнусное преступление в истории штата Нью-Гэмпшир.

Я взглянула на Шэя из-под полуопущенных ресниц. Если его слова – правда, если он видел, как насилуют Элизабет, то оба убийства становятся самозащитой и были совершены по неосторожности. Когда он был осужден, тесты ДНК не были еще распространены. Возможно ли, что сохранился какой-нибудь обрывок ковра или обивки дивана и тест подтвердит рассказ Шэя?

– Он исчерпал все правовые меры на всех уровнях, – продолжал Гордон. – Штат, первый округ, Верховный суд. А теперь он отчаянно пытается продлить себе жизнь, подавая фальшивый иск, утверждающий, что он исповедует какую-то фальшивую религию. Он добивается, чтобы штат Нью-Гэмпшир и его налогоплательщики соорудили ему специальную виселицу, что позволило бы ему подарить свое сердце семье жертвы – людям, к которым он внезапно воспылал чувствами. Он определенно не испытывал этих чувств в тот день, когда убил Курта и Элизабет Нилон.

Разумеется, маловероятно, что появятся новые улики. К настоящему времени даже нижнее белье, найденное в его кармане, пропало или было отдано Джун Нилон. Следователи считают, что это дело было закрыто одиннадцать лет назад. А все свидетели умерли на месте преступления, за исключением самого Шэя.

– Да, существует закон, защищающий свободу вероисповедания заключенных, – сказал Гринлиф. – Согласно этому закону, евреи-заключенные могут носить в тюрьме кипы, а мусульмане – поститься во время Рамадана. Комиссар Департамента исправительных учреждений во исполнение федерального закона всегда принимает во внимание религиозную деятельность. Но говорить, что этот человек, который не способен контролировать свои эмоции в зале суда, который не может даже вспомнить название своей религии, во исполнение федерального закона заслуживает казни каким-то особым образом, – совершенно неправильно и не предусмотрено нашей системой правосудия.

Как только Гринлиф сел, судебный пристав передал мне записку. Заглянув в нее, я глубоко вдохнула.

– Миз Блум? – поторопил меня судья.

– Сто двадцать долларов, – начала я. – Знаете, что можно купить на сто двадцать долларов? Можно купить на распродаже отличную пару туфель «Стюарт Вайцман». Можно купить два билета на игру «Брюинз». Можно накормить голодающую семью из Африки. Можно купить контракт на сотовый. Или вы можете помочь человеку обрести спасение – и спасти умирающего ребенка. – Я встала. – Шэй Борн не просит свободы. Он не просит отмены приговора. Он лишь просит, чтобы ему позволили умереть в соответствии с его религиозными убеждениями. И мы знаем, что Америка стоит за право исповедовать собственную религию, даже если человек умирает в тюрьме штата.

Я направилась в сторону мест для публики:

– Люди продолжают стекаться в эту страну благодаря свободе вероисповедания. Они знают, что в Америке им не станут говорить, каким должен быть Бог. Их не станут убеждать, что есть только одна правильная вера и что их вера неправильная. Они хотят свободно говорить о религии и хотят задавать вопросы. Эти права были фундаментом Америки четыреста лет назад и в наши дни остаются ее фундаментом. Вот почему в этой стране Мадонна может устраивать шоу на распятии, а «Код да Винчи» был бестселлером. Вот почему даже после одиннадцатого сентября в Америке процветает свобода вероисповедания.

Вновь повернувшись к судье, я постаралась выложиться до конца:

– Ваша честь, мы не просим вас разрушить стену между Церковью и государством, вынося решение в пользу Шэя Борна. Мы лишь хотим исполнения закона – того закона, который дает Шэю Борну право исповедовать свою религию даже в тюрьме, если только государство не заинтересовано в запрещении этого. Единственный государственный интерес, который может обозначить штат, – это сто двадцать долларов и ожидание в течение пары месяцев. – Я вернулась к своему месту и скользнула на него. – Какова цена жизни и души по сравнению с двумя месяцами и ста двадцатью долларами?

Судья отправился в свой кабинет для вынесения вердикта, а к моему столу подошли два маршала, чтобы увести Шэя.

– Мэгги, – сказал он, вставая, – спасибо.

– Ребята, – обратилась я к маршалам, – можете дать мне минуту с ним в изоляторе?

– Только побыстрее, – сказал один из них, и я кивнула.

– Как вы думаете, у него есть шанс? – спросил отец Майкл, по-прежнему сидящий на скамье для публики за моей спиной.

Я достала из кармана записку, которую передал мне судебный пристав как раз перед началом моего заключительного слова, и протянула ее Майклу:

– Остается только надеяться. Губернатор отказал в отсрочке казни.



Когда я подошла к «клетке», он лежал на металлической лежанке, прикрыв рукой глаза.

– Шэй, – позвала я, встав перед решеткой, – со мной говорил отец Майкл. Он рассказал о том, что случилось в день убийства.

– Это не важно.

– Нет, важно, – настойчиво произнесла я. – Губернатор отказался отсрочить казнь, а это значит, что мы опять бьемся лбом в стену. В наше время для отмены смертных приговоров применяются ДНК-улики. На том суде ведь был разговор о сексуальном насилии, прежде чем выдвинули обвинение? Если образцы спермы сохранились, мы можем протестировать их и сравнить со спермой Курта… Мне лишь надо, чтобы вы, Шэй, подробно рассказали о случившемся, и тогда я смогу запустить процесс.

Он встал и подошел ко мне, ухватившись за прутья решетки:

– Не могу.

– Почему?! – возмутилась я. – Разве вы лгали, сказав отцу Майклу о невиновности?

Шэй поднял на меня горящий взгляд:

– Нет.

Не могу объяснить, почему я верила ему. Может быть, я была наивна, поскольку не защищала раньше преступников, может быть, просто чувствовала, что обреченному на смерть человеку нечего было терять. Но когда Шэй встретился со мной взглядом, я поняла, что он говорит правду и что казнить невиновного человека намного ужаснее, чем виновного.

– Ну, тогда, – начала я, и голова у меня пошла кругом, – вы сказали отцу Майклу, что первый адвокат не стал вас слушать, но я сейчас слушаю. Поговорите со мной, Шэй. Расскажите что-то такое, что поможет мне убедить судью в ошибочном приговоре. И я напишу запрос на ДНК-тест, его надо будет только подписать…

– Нет.

– Я не смогу сделать это одна! – вспылила я. – Шэй, речь идет об отмене приговора, понимаете?! О том, что вы сможете выйти отсюда на свободу.

– Я знаю, Мэгги.

– Значит, вместо того чтобы попытаться, вы готовы умереть за преступление, которого не совершали? Вас это устраивает?

Пристально посмотрев на меня, он медленно кивнул:

– В первый же день, когда мы встретились, я сказал вам, что не хочу, чтобы меня спасали. Я хотел, чтобы вы спасли мое сердце.

Я была поражена:

– Почему?

Он с трудом подбирал слова:

– Все-таки в этом была моя вина. Я попытался спасти ее и не смог. Не подоспел вовремя. Мне никогда не нравился Курт Нилон. Когда я работал, то старался не находиться с ним в одной комнате, чтобы не чувствовать на себе его взгляд. Но Джун была такая милая. От нее пахло яблоками, и она делала мне сэндвичи с тунцом на ланч и разрешала сидеть за кухонным столом, словно я член их семьи. После того как Элизабет… позже… ужасно, что Джун осталась без них. Но я не хотел, чтобы она потеряла и прошлое. Семья – это не вещь, это место, – тихо произнес Шэй, – то место, где живут воспоминания.

Значит, он взял на себя вину за преступление Курта Нилона, чтобы дать возможность скорбящей вдове вспоминать его с гордостью, а не с ненавистью. Насколько хуже было бы для Джун, если бы в то время существовал ДНК-тест, если была бы доказана причастность Курта к предполагаемому изнасилованию?

– Вы начали поиск улик, Мэгги, и это снова разбередит ее раны. Такой путь – что ж, это конец.

Я почувствовала, как у меня сжимается горло и к глазам подступают слезы.

– А если однажды Джун узнает правду? И поймет, что вас казнили, хотя вы были невиновны?

– Тогда, – ответил Шэй, и его лицо озарилось улыбкой, – она вспомнит обо мне.

Я взялась за это дело, понимая, что мы с Шэем добиваемся разных результатов: я надеялась убедить его в том, что отмена приговора – это повод порадоваться, даже если сохранение его жизни отменяет донорство органа. Но Шэй был готов умереть. Шэй хотел умереть. Он дарил будущее не только Клэр Нилон – он дарил его и ее матери тоже. Он не пытался спасти мир, как я. Всего лишь одну жизнь за один раз – и поэтому имел шанс на победу в борьбе.

Он дотронулся до моей руки, которую я положила на прутья решетки:

– Все в порядке, Мэгги. Я так и не совершил ничего важного. Я не придумал лекарство от рака, не остановил глобальное потепление и не стал нобелевским лауреатом. Я ничего не сделал в жизни, а только причинял боль людям, которых любил. Но смерть… в смерти будет по-другому.

– Как это?

– Они поймут, что их жизни стоят того, чтобы жить.

Я знала, что меня долго будут преследовать мысли о Шэе Борне, независимо от того, приведут ли приговор в исполнение.

– Человек, думающий подобным образом, – сказала я, – не заслуживает казни. Прошу вас, Шэй. Помогите мне помочь вам. Не нужно разыгрывать из себя героя.

– Мэгги, – откликнулся он, – вам тоже не нужно.

Джун

– Экстренная помощь, – сказала медсестра.

Палату Клэр заполнили врачи и медсестры. Один начал непрямой массаж сердца.

Не чувствую пульса.

Нам нужна интубационная трубка.

Начинайте массаж сердца.

Поставьте внутривенный катетер…

Какой у нее ритм?

Необходимо дать разряд… приложи электроды…

Заряди на двести джоулей.

Готово… разряд!

Продолжайте массаж…

Нет пульса.

Дайте лидокаин. Бикарбонат натрия.

Проверьте пульс…

– Уведите отсюда мать! – потребовал влетевший в дверь доктор Ву.

Медсестра обняла меня за плечи:

– Пойдемте со мной.

Я кивнула, но мои ноги не сдвинулись с места.

Кто-то снова приложил дефибриллятор к груди Клэр. Ее тело сложилось пополам, как раз когда меня выводили из палаты.

Когда у Клэр остановилось сердце, я была в палате одна и сразу побежала к посту медсестры. И сейчас, когда ее стабилизировали, я опять сидела с ней, и ее ослабленное измученное сердце билось. Она лежала на кровати-мониторе, и я вглядывалась в экраны с гористым ландшафтом ее сердечного ритма, стараясь не мигать, чтобы не упустить что-нибудь важное.

Клэр что-то промычала, двигая головой из стороны в сторону. Мониторы бросали на ее кожу непривычный зеленоватый отблеск.

– Детка, – пододвинувшись к ней, сказала я, – не пытайся говорить. У тебя в горле трубка.

У нее приоткрылись глаза, которые молили меня о чем-то, а жестами она показала, что держит ручку.

Я дала ей белый планшет, оставленный доктором Ву. Она будет пользоваться им для письма, пока ей завтра утром не удалят трубку из гортани. Неровными расползающимися буквами Клэр написала: ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

– Твое сердце, – ответила я, сдерживая слезы. – Оно неважно работало.

МАМОЧКА, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ.

– Все, что угодно, милая.

ОТПУСТИ МЕНЯ.

Я посмотрела на свои руки. Я не прикасалась к ней.

Клэр обвела эти слова, и на этот раз я поняла.

Неожиданно я вспомнила, что однажды сказал Курт: ты можешь спасти лишь того, кто хочет быть спасенным, а иначе тебя самого выведут из игры. Я взглянула на Клэр, но она уже снова спала, зажав в руке фломастер.

По моим щекам потекли слезы и закапали на больничное одеяло.

– Клэр, прости меня, – прошептала я.

За то, что я сделала.

За то, что мне придется сделать.

Люций

Когда я закашлялся, мое нутро вывернулось наизнанку.

Я чувствую, как под кожей у меня скручиваются сухожилия, а пылающая голова плавит подушку. Ты кладешь мне на язык кусочки льда, и они тают так быстро, что я не успеваю их проглотить. Разве не смешно, что возвращаются вещи, о которых я, как мне казалось, забыл, например этот момент из школьной химии. Сублимация. Это слово означает превращение во что-то такое, чем никогда не чаял стать.

Комната такая белая, что больно глазам. Твои руки как колибри или бабочки.

«Останься с нами, Люций», – сказала ты, но мне все труднее и труднее тебя слышать, я только чувствую твое присутствие.

Люди говорят про белый свет в конце туннеля, и я какой-то частью своего существа ожидал это увидеть, чтобы сразу же рассказать Шэю, но это оказалось неправдой. Вместо этого я вижу Его, и Он протягивает ко мне руку. Он такой, каким я запомнил Его: кожа кофейного оттенка, блестящие глаза, короткая щетина, ямочка на подбородке. Каким же я был глупым! Как же я не догадался, что это будет Он, как я мог не догадаться, что мы видим Бога всякий раз, когда глядим в лицо любимого человека.

Так много важных вещей я ожидал услышать от Него. «Я люблю тебя. Я скучал по тебе». Но вместо этого Он улыбнулся мне, показывая белые зубы, эти белые волчьи клыки, и сказал: Я прощаю тебя, Люций. Я прощаю тебя.

Твои руки били меня по груди, пронзали мое тело электрошоком, но ты не смогла вернуть мое сердце, оно уже принадлежало кому-то другому. Он звездой расставил пальцы руки, и я пошел к Нему на свет этого маяка.

Я иду. Иду.

Подожди меня.

Мэгги

– В обычной ситуации я не стал бы вызывать вас сюда в воскресенье, – сказал мне начальник тюрьмы Койн. – Но я подумал, вы захотите узнать… – Он закрыл дверь своего кабинета. – Этой ночью умер Люций Дефрен.

Я опустилась в кресло напротив стола начальника:

– Причина?

– Пневмония как осложнение ВИЧ.

– Шэй знает?

– Мы подумали, что в этой ситуации ему не обязательно знать.

Разумеется, он имел в виду, что Шэй уже находится в камере под наблюдением из-за того, что бился головой о стену, и им не стоит лишний раз волновать его.

– Он может услышать об этом от кого-то другого.

– Это верно, – согласился Койн. – Не в моих силах прекратить слухи.