Он имел в виду Федеральные правила гражданского судопроизводства, согласно которым свидетели должны быть выявлены за тридцать дней до суда, если суд не дает иных указаний. Я полагалась на этот последний пункт.

– Ваша честь, – сказала я, – у нас всего две недели на подготовку данного суда. Никто из нас не выявит свидетелей за тридцать дней.

– Не обязательно тайком выставлять эксперта только потому, что натолкнулась на него, – съязвил Гринлиф.

Судьи федерального суда были печально знамениты тем, что старались быть честными в своих делах. Позволь судья Хейг выступить Флетчеру свидетелем, и это разворошит змеиное гнездо. Гринлифу придется подготовить перекрестный допрос, и, скорее всего, он захочет нанять своего эксперта, а это затянет суд, а все мы знали, что этого допустить нельзя. Но – странная вещь – отец Майкл оказался прав. Книга Иэна Флетчера настолько соответствовала уловке, с помощью которой я собиралась выиграть дело Шэя, что было бы глупо не попытаться. И даже лучше – она обеспечивала один элемент, которого мне не хватало в этом деле: исторический прецедент.

Я убедила себя, что судья Хейг рассмеется мне в лицо, когда я попытаюсь в последнюю минуту включить нового свидетеля, но вместо этого он взглянул на имя.

– Флетчер, – произнес он, перекатывая слово во рту, словно оно состояло из острых камешков. – Иэн Флетчер?

– Да, Ваша честь.

– Это тот, который вел телешоу?

Я затаила дыхание.

– Полагаю, да.

– Будь я проклят! – проронил судья.

Это было сказано отнюдь не с одобрением, а скорее с досадой.

Хорошая новость состояла в том, что мне разрешили привести своего свидетеля-эксперта. Плохая новость – в том, что судье Хейгу он очень не нравился и судья прежде всего представлял его себе как атеиста-шоумена, в то время как мне хотелось, чтобы его воспринимали как серьезного историка, заслуживающего доверия. Гринлиф злился, что у него почти не остается времени на то, чтобы разобраться в настроениях Флетчера. Судья относился к нему как к диковине, а я – ну, я просто молилась, чтобы мое дело не развалилось в ближайшие десять минут.

– Перед тем как мы начнем, миз Блум, – сказал судья, – хочу задать несколько вопросов доктору Флетчеру.

Тот кивнул:

– Слушаю, Ваша честь.

– Каким образом человек, десять лет назад бывший атеистом, может убедить суд в том, что в настоящее время является экспертом в религии?

– Ваша честь, – вмешалась я, – я собиралась изложить резюме доктора Флетчера…

– Я не вас спрашиваю, миз Блум, – прервал меня судья.

Однако это не смутило Иэна Флетчера.

– Вам известно такое высказывание, Ваша честь? Из грешников получаются наилучшие святые. – Он улыбнулся неспешной ленивой улыбкой, напомнившей мне кота на солнышке. – Полагаю, обрести Господа – все равно что увидеть привидение. Можно быть скептиком, пока лицом к лицу не столкнешься с тем, что считал несуществующим.

– Значит, теперь вы религиозная личность? – спросил судья.

– Я духовная личность, – поправил его Флетчер. – И я считаю, между ними есть различие. Но одной духовностью денег не заработаешь, вот почему у меня есть степени Принстона и Гарварда, три бестселлера нон-фикшн по версии «Нью-Йорк таймс», сорок две опубликованные статьи на тему происхождения мировых религий и должности в шести межконфессиональных советах, включая и тот, что консультирует нынешнюю администрацию.

Судья кивнул, делая заметки, а Гринлиф потребовал себе послужной список Флетчера.

– Я могу начать с того, на чем остановился судья Хейг, – сказала я, приступая к прямому опросу. – Довольно редко бывает, что атеист интересуется религией. Как это было? Вы однажды проснулись и обрели Иисуса?

– Это не похоже на то, как пылесосишь под диванными подушками – и, бинго, я Его нашел! Мой интерес скорее возник с исторической точки зрения, поскольку в наше время люди ведут себя так, будто вера растет в вакууме. Когда анализируешь разные религии в момент их возникновения с политической, экономической и социальной точек зрения, изменяется твой взгляд на многие вещи.

– Доктор Флетчер, чтобы быть частью религии, вам необходимо быть частью группы?

– Религия не только может быть индивидуализирована – она была таковой в прошлом. В тысяча девятьсот сорок пятом году в Египте было сделано открытие: пятьдесят два текста, озаглавленные как Евангелия и не являющиеся частью Библии. В некоторых из них содержались высказывания, знакомые любому человеку, посещавшему воскресную школу, другие же были по-настоящему странными. Они датированы вторым веком, то есть были написаны примерно на тридцать – восемьдесят лет раньше Евангелий из Нового Завета. Они принадлежали к течению, называемому гностические христиане – группа, отколовшаяся от ортодоксального христианства, – и верили в то, что истинное религиозное просветление состоит в очень личном индивидуальном самопознании, не зависящем от социально-экономического статуса или профессии, но затрагивающем саму суть человека.

– Подождите секунду, – сказала я. – После смерти Иисуса было больше одной разновидности христиан?

– Да их были десятки!

– И у них были свои Библии?

– У них были свои Евангелия, – поправил Флетчер. – Новый Завет, в особенности Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, – это то, что одобряла Ортодоксальная церковь. Христиане-гностики предпочитали апокрифы, наподобие Евангелия от Фомы, Евангелия Истины и Евангелия от Марии Магдалины.

– В этих Евангелиях тоже говорится об Иисусе?

– Да, но с той разницей, что описываемый там Иисус не такой, какого мы знаем по Библии. Тот Иисус сильно отличается от людей, которых Он пришел спасти. Но в Евангелии от Фомы – моем любимом из найденных в Наг-Хаммади – говорится, что Иисус помогает человеку обрести в себе все, что в нем есть общего с Богом. Будь вы христианином-гностиком, то ожидали бы, что путь к спасению для каждого свой.

– Вроде пожертвования сердца кому-то, кто в этом нуждается?

– Совершенно верно, – ответил Флетчер.

– Ух ты! – прикинувшись дурочкой, сказала я. – Как получилось, что эти вещи не преподают в воскресной школе?

– Потому что Ортодоксальная христианская церковь ощущала угрозу со стороны гностиков. Она называла их Евангелия ересью, и тексты из Наг-Хаммади скрывались две тысячи лет.

– Отец Райт сказал, что Шэй Борн цитировал Евангелие от Фомы. Вы имеете какое-то представление о том, где он мог натолкнуться на этот текст?

– Может быть, прочитал мою книгу, – широко улыбнувшись, ответил Флетчер, и публика на галерее засмеялась.

– По вашему мнению, доктор, может быть правомерной религия, исповедуемая только одним человеком?

– Индивидуум может иметь религию, – ответил он. – Он не может иметь религиозную организацию. Но мне кажется, Шэй Борн придерживается понятий христиан-гностиков, разработанных почти две тысячи лет назад. Он не первый, кто говорит, что не может назвать свою веру. Он не первый, кто находит путь к спасению, отличный от других. И он, безусловно, не первый, кто не доверяет своему телу – буквально хочет отдать его, чтобы обрести Божественное внутри себя. Но если он не ходит в церковь с белой колокольней или в дом с шестиконечной звездой, это не означает, что его верования не становятся менее весомыми.

Я просияла, глядя на него. Флетчера было приятно и интересно слушать, и он не был похож на психа. Так, по крайней мере, я думала, пока не услышала тяжелый вздох судьи Хейга и его слова о том, что суд откладывается до завтра.

Люций

Я рисовал, когда Шэй вернулся с первого судебного заседания – съежившийся и замкнутый, какими приходили после суда большинство из нас. Я весь день трудился над портретом и был весьма доволен результатом. Когда Шэя вели мимо моей камеры, я глянул на него, но не заговорил. Надо было дать ему время очухаться.

Прошло минут двадцать, и ярус наполнился звуками протяжного утробного причитания. Сначала я подумал, что это плачет Шэй от переживаний после суда, но потом догадался, что звуки исходят из камеры Риса Кэллоуэя.

– Давай же! – стонал он, потом начал молотить кулаками в дверь своей камеры. – Борн! – позвал он. – Борн, мне нужна твоя помощь!

– Оставь меня в покое, – сказал Шэй.

– Это птичка, чувак. Я не могу ее разбудить.

Тот факт, что Бэтмен-Робин выжил на нашем ярусе в течение нескольких недель на хлебных крошках и овсяных хлопьях, само по себе было чудом, не говоря о том, что однажды он чудом избежал смерти.

– Сделай ему искусственное дыхание, – предложил Джои Кунц.

– Птице не сделать долбаное искусственное дыхание, – огрызнулся Кэллоуэй. – У нее клюв.

Я положил самодельную кисть – скатанный шарик туалетной бумаги, – высунул свое зеркало-лезвие за дверь, и увидел, как Кэллоуэй баюкает на огромной ладони птичку, неподвижно лежащую на боку.

– Шэй, – умолял он, – ну пожалуйста!

Из камеры Шэя ответа не последовало.

– Передай ее мне, – сказал я, присев у двери со своей удочкой. Я боялся, что птица выросла большой и не пролезет в узкую щель под дверью, но Кэллоуэй завернул ее в носовой платок, завязал сверху и по широкой дуге метнул маленький сверток через площадку. Я связал свою леску с леской Кэллоуэя и осторожно втащил птичку к себе.

Не выдержав, я развернул платок и заглянул внутрь. Веки Бэтмена были лиловые и сморщенные, перья хвоста распушены, как веер. Крошечные коготки острые, как булавки. Я дотронулся до них, но птица не шевельнулась. Я просунул палец под крыло – у птиц сердце там же, где у нас? – но ничего не почувствовал.

– Шэй, – тихо произнес я, – я знаю, ты устал. И я знаю, у тебя своих забот хватает. Ну пожалуйста, просто взгляни.

Прошло минут пять, и я уже был готов отказаться. Я завернул птицу в тряпочку и привязал к концу своей удочки, а потом забросил на площадку, чтобы ее забрал Кэллоуэй. Но в этот момент просвистела другая леска, и Шэй перехватил птицу.

В своем зеркале я видел, как Шэй вынул Бэтмена из платка и подержал на ладони. Потом погладил головку пальцем и осторожно накрыл тельце другой ладонью. Я затаил дыхание, ожидая увидеть слабый трепет перьев или услышать тонкое чириканье, но через несколько минут Шэй вновь завернул дрозда.

– Эй! – Кэллоуэй тоже наблюдал за ним. – Ты ничего не сделал.

– Оставь меня в покое, – повторил Шэй.

В воздухе разлилась горечь, стало трудно дышать. Я смотрел, как он отсылает назад мертвую птичку, а вместе с ней все наши надежды.

Мэгги

Когда Гордон Гринлиф вставал, его колени заскрипели.

– В процессе исследования вы сопоставляли различные религии? – спросил он Флетчера.

– Да.

– Разные религии занимают четкую позицию по поводу донорства органов?

– Да, – ответил Флетчер. – Католики считают, что трансплантацию можно делать только после смерти, – к примеру, нельзя рисковать жизнью донора во время пожертвования. Они полностью одобряют донорство органов, как и иудеи и мусульмане. Буддисты и индуисты считают, что донорство органов определяется индивидуальным сознанием, и высоко ценят сострадание.

– А требует ли какая-нибудь из этих религий донорства органов как путь к спасению души?

– Нет, – ответил Флетчер.

– Исповедуют ли свою религию в наше время христиане-гностики?

– Нет, – сказал Флетчер. – Эта религия давно отмерла.

– Почему?

– Если ваша система верований говорит, что вам не следует прислушиваться к духовенству, а следует постоянно задавать вопросы, а не принимать доктрину, то общину организовать бывает трудно. С другой стороны, ортодоксальные христиане обозначали шаги, позволяющие стать членом группы: признать символ веры, принять крещение, посещать церковь, подчиняться священникам. Кроме того, их Иисус был кем-то имеющим отношение к среднему человеку. Он тоже родился, имел очень заботливую мать, страдал и умер. Его гораздо проще было продвигать, чем гностического Иисуса, который даже не был человеком. Упадок гностицизма, – продолжал Флетчер, – произошел и в политической сфере. В триста двенадцатом году император Константин увидел в небе распятие и обратился в христианство. Католическая церковь стала частью Священной Римской империи, и приверженность к гностическим верованиям каралась смертью.

– Значит, можно утверждать, что на протяжении тысячи пятисот лет ни один человек не исповедовал гностическое христианство? – спросил Гринфилд.

– Не формально. В других религиях сохранились элементы гностических верований. Например, гностики признавали разницу между реальным Богом, которого было невозможно описать словами, и образом Бога, какой мы знаем. Это очень похоже на еврейский мистицизм, когда Бог описывается в виде потоков энергии, мужской и женской, которые сливаются вместе в Божественный источник, или Бог предстает в виде источника всех звуков сразу. А буддистское просветление очень напоминает гностическую идею о том, что мы живем в стране забвения, но можем духовно пробудиться здесь, пока являемся частью этого мира.

– Но Шэй Борн не может быть приверженцем несуществующей религии, так ведь?

Флетчер помедлил с ответом.

– Из того, что я понял, для Шэя Борна пожертвование сердца – это попытка узнать, кто он такой, кем хочет стать, как он связан с другими. И в этом главном смысле гностики согласились бы, что он обрел свою часть, приближающуюся к Божественному. Христианин-гностик сказал бы вам, что человек, ожидающий казни, скорее похож на нас, чем не похож. И что, как пытается доказать мистер Борн, он все еще может что-то предложить миру.

– Угу, понятно. – Гринлиф поднял брови. – Вы встречались с Шэем Борном?

– По сути дела – нет, – сказал Флетчер.

– К вашему сведению, у него нет никаких религиозных воззрений. Все это может быть неким грандиозным планом с целью отсрочки казни, согласны?

– Я беседовал с его духовным наставником.

– У нас тут парень, – усмехнулся адвокат, – в одиночку исповедующий религию, основанную религиозной сектой, исчезнувшей тысячи лет назад. Вам не кажется, что это чересчур… легко? Что Шэй Борн мог по ходу дела все это выдумать?

– Многие люди думали то же самое про Иисуса, – улыбнулся Флетчер.

– Доктор Флетчер, – не унимался Гринлиф, – вы хотите сказать суду, что Шэй Борн – мессия?

Флетчер покачал головой:

– Это вы сказали, не я.

– Тогда что скажете о словах своей падчерицы? – спросил Гринлиф. – Или так проявляется ваша семейная черта, когда вы наталкиваетесь на Бога в тюрьме штата, начальной школе и прачечной самообслуживания?

– Протестую! – вклинилась я. – Мой свидетель здесь не под судом.

Гринлиф пожал плечами:

– Его способность обсуждать историю христианства…

– Протест отклоняется, – вмешался судья Хейг.

Флетчер прищурил глаза:

– То, что видела или не видела моя дочь, не имеет отношения к желанию Шэя Борна стать донором сердца.

– Когда вы впервые увидели ее, вы считали, что она притворяется?

– Чем больше я с ней разговаривал, тем больше…

– Впервые увидев ее, – перебил его Гринлиф, – вы считали, что она притворяется?

– Да, – признался Флетчер.

– И все же в отсутствие личного контакта вы пожелали выступить в суде свидетелем того, что просьбу мистера Борна пожертвовать свой орган можно подогнать под ваше неточное определение религии. – Гринлиф взглянул на него. – Полагаю, в вашем случае от старых привычек легко избавляются.

– Протестую!

– Беру свои слова назад. – Гринлиф направился на место, но потом повернулся. – Еще один вопрос, доктор Флетчер, – по поводу вашей дочери. Ей было семь лет, когда она оказалась в центре шумихи, поднятой религиозными СМИ и чем-то напоминающей нынешнюю?

– Да.

– Вам известно, что ей было столько же лет, сколько и девочке, убитой Шэем Борном?

У Флетчера на скуле заиграли желваки.

– Нет.

– Как бы вы относились к Богу, если бы убили вашу падчерицу?

– Протестую! – вскочила я.

– Протест отклоняется, – откликнулся судья.

Флетчер помедлил с ответом.

– Полагаю, такая трагедия – испытание веры любого.

Гордон Гринлиф сложил руки на груди:

– Тогда это не вера. Это приспособленчество.

Майкл

Во время перерыва на ланч я пошел повидать Шэя в изоляторе. Он сидел на полу рядом с решеткой, а снаружи на табурете караулил федеральный маршал. Шэй держал в руках карандаш и клочок бумаги, как будто брал интервью.

– Х, – сказал маршал, и Шэй покачал головой. – М?

Шэй нацарапал что-то на бумаге.

– У меня остался последний палец на твоей ступне, чувак.

Маршал затаил дыхание.

– К.

– Я выиграл, – ухмыльнулся Шэй.

Он нацарапал на бумаге что-то еще и передал листок через решетку. Только тогда я заметил, что это игра в виселицу и что на этот раз Шэй – палач.

Нахмурившись, маршал уставился на листок:

– Нет такого слова «жигжиг».

– Когда мы начали играть, ты не сказал, что слова должны быть настоящие, – отозвался Шэй и заметил меня на пороге.

– Я духовный наставник Шэя, – сказал я маршалу. – Можем мы поговорить?

– Нет проблем. Мне как раз надо отлить.

Он встал, предлагая мне освободившийся табурет, и вышел из комнаты.

– Как твои дела? – тихо спросил я.

Борн отошел к задней стене изолятора, лег на койку и повернулся лицом к стене.

– Я хочу поговорить с тобой, Шэй.

– То, что вы хотите поговорить, не значит, что я хочу слушать.

Я опустился на табурет.

– В коллегии присяжных на твоем суде я был последним, кто проголосовал за смертную казнь, – сказал я. – Как раз из-за меня мы так долго совещались. И даже после того, как другие присяжные убедили меня в своей правоте, мне было не по себе. Меня донимали панические атаки. Однажды во время одной из них я зашел в собор и начал молиться. Я стал часто молиться, и паника отступила. – Я положил руки на колени. – Я подумал, это знак свыше… – (Не поворачиваясь ко мне, Шэй фыркнул.) – Я по-прежнему считаю, что это знак свыше, потому что он вернул меня в твою жизнь.

Шэй повернулся на спину и прикрыл глаза рукой.

– Не обманывайте себя, – сказал он. – Он вернул вас в мою смерть.



Когда я вбежал в мужской туалет, у писсуара стоял Иэн Флетчер. Я-то надеялся, что тут никого не будет. Слова Шэя – горькая правда – так подействовали на мой желудок, что я стремглав выбежал из камеры. Я толкнул дверь кабинки, упал на колени, и меня вывернуло.

Не важно, что я хотел обмануть себя, не важно, что именно говорил об искуплении своих прошлых грехов, – суть состояла в том, что во второй раз в жизни мои действия должны были привести к смерти Шэя Борна.

Флетчер толкнул дверь кабинки и положил руку мне на плечо:

– Отец, вы в порядке?

Я вытер рот и медленно поднялся на ноги.

– В порядке, – сказал я, но потом покачал головой. – Нет, на самом деле все ужасно.

Под взглядом Флетчера я подошел к раковине, повернул кран и ополоснул лицо.

– Может быть, вам надо посидеть или что-то еще?

Я вытер лицо бумажным полотенцем, которое он подал мне. И вдруг мне захотелось разделить с кем-то мое бремя. Иэн Флетчер был человеком, раскрывшим тайну двухтысячелетней давности, наверняка он сможет сохранить и мой секрет.

– Я состоял в коллегии присяжных, – пробормотал я, прижимая к лицу бумажное полотенце.

– Прошу прощения?

Я встретился с Флетчером взглядом:

– Я состоял в коллегии присяжных, приговорившей Шэя Борна к смерти. Перед тем, как стать священником.

Флетчер протяжно свистнул.

– А он знает?

– Я сказал ему несколько дней назад.

– А его адвокат?

Я покачал головой:

– Я все время думаю, что так должен был чувствовать себя Иуда, когда предал Иисуса.

У Флетчера чуть дрогнули губы.

– Фактически недавно было обнаружено Гностическое Евангелие от Иуды, и в нем почти ничего нет о предательстве. В этом Евангелии Иуда обрисован как наперсник Христа – единственный, кому Он доверил сделать то, что было необходимо.

– Даже если с самоубийством ему помогли, – сказал я, – уверен, после всего он чувствовал себя паршиво, поэтому и убил себя.

– Что ж, – сказал Флетчер, – такое было.

– Что бы вы сделали на моем месте? – спросил я. – Довели бы все до конца? Помогли бы Шэю стать донором сердца?

– Полагаю, это зависит от того, почему вы ему помогаете, – с расстановкой произнес Флетчер. – Для того, чтобы спасти его, как вы сказали на свидетельском месте? Или вы действительно пытаетесь спасти себя? Если человек имеет готовые ответы на подобные вопросы, то надобность в религии отпадает. Удачи, отец.

Я вернулся в кабинку, опустил крышку унитаза и сел на нее. Потом достал из кармана четки и стал шептать знакомые слова молитв, находя в них усладу. Обрести благодать Господню – это не то что отыскать потерянный ключ или вспомнить забытое имя красотки сороковых годов. Это больше похоже на то, когда в хмурое утро сквозь тучи пробивается солнце. И разумеется, нельзя обрести Божью благодать, если не признаешься, что пропал.

Возможно, кабинка туалета в федеральном суде не лучшее место для обретения Божьей благодати, но это не значит, что такого не может быть.

Обрести Божью благодать.

Обрести благодать.

Если Шэй желает пожертвовать свое сердце, то самое меньшее, что я могу, – сделать так, чтобы его помнил кто-то еще. Человек, который, в отличие от меня, никогда не осуждал его.

Именно в тот момент я решил найти сестру Шэя.

Джун

Непростая вещь – подобрать одежду, в которой будут хоронить твоего ребенка. После убийства распорядитель похорон попросил меня подумать об этом. Он предложил надеть на Элизабет какое-нибудь милое платьице, какие носят маленькие девочки. Он попросил также принести ее фотографию, которая помогла бы нанести грим, передать румянец ее щек, естественный тон кожи, прическу.

Мне хотелось сказать ему тогда: Элизабет терпеть не могла платья. Она могла надеть брючки без пуговиц, потому что пуговицы мешали, или какой-нибудь прошлогодний костюм, оставшийся после Хэллоуина, или докторский комбинезон, полученный в подарок на Рождество. Буквально за несколько дней до трагедии я застала ее за тем, что она «оперировала» перезревший цукини размером с новорожденного. Я сказала бы ему, что у Элизабет не было прически, поскольку ее невозможно было усадить, чтобы хотя бы причесать, а тем более заплести косички или завить. И что я не хочу, чтобы он гримировал ей лицо – в особенности теперь, когда у меня уже не будет тех связующих моментов между матерью и дочерью в спальне перед поездкой в город, когда я разрешала ей попробовать тени для век или розовую губную помаду.

Распорядитель похорон сказал мне, что неплохо было бы иметь столик с вещами, напоминающими об Элизабет: мягкие игрушки, семейные фотографии, шоколадное печенье. Включить ее любимую музыку. Пусть бы ее школьные подружки написали ей записки, которые можно положить в гроб.

Мне хотелось сказать ему: «Неужели вы не понимаете, что, рассказывая мне и другим, как сделать похороны наполненными смыслом, вы обессмысливаете обряд? Элизабет заслуживает фейерверка и ангельского хора. И пусть бы Земля завертелась вспять на оси».

В конце концов я надела на Элизабет балетную пачку – ту, в которой она почему-то всегда хотела идти в продуктовый магазин, а я всегда заставляла ее снимать перед выходом из дому. Я разрешила распорядителю похорон впервые нанести ей на лицо грим. Я дала ей с собой игрушечную собачку, ее отчима и бóльшую часть своего сердца.

Похороны проходили с закрытым гробом, но, перед тем как отправиться на кладбищенскую службу, распорядитель поднял крышку. В этот момент я отодвинула его в сторону. «Позвольте мне», – сказала я тогда.

Курт был в форме, как подобает полицейскому, убитому при исполнении обязанностей. Он выглядел совершенно так же, как при жизни, только на пальце, где было обручальное кольцо, осталась тонкая белая полоска. Это кольцо я теперь ношу на цепочке.

Облик Элизабет был нежным, ангельским. Волосы были завязаны ленточками. Она обнимала отчима за талию.

Я протянула руку к гробу и вздрогнула, коснувшись рукой щеки дочери. Почему-то я ожидала, что щека будет теплой, а она была холодной, неживой. Я вынула ленточки из ее волос и, осторожно приподняв голову, расправила волосы. Потом опустила левый рукав трикотажной кофточки на четверть дюйма, чтобы был как правый.

«Надеюсь, вы довольны», – сказал распорядитель.

Эта аккуратная Элизабет была совсем не похожа на себя. Моя дочь обычно бегала растрепанная, с грязными от ловли лягушек руками, в непарных носках, с самодельными браслетами на запястьях.

Но в мире, где происходят совершенно немыслимые вещи, ловишь себя на том, что говоришь и делаешь прямо противоположное тому, что хочется. Я кивнула, глядя, как он запечатывает людей, которых я любила больше всего на свете.

И вот теперь я оказалась в том же положении, что и одиннадцать лет назад, стоя в спальне дочери и перебирая ее одежду. Рубашки, юбки и колготки, джинсы, мягкие, словно фланелевые, и фуфайку, по-прежнему хранящую запах яблоневого сада, где Клэр была в ней последний раз. Я выбрала пару блестящих черных легинсов и футболку с длинным рукавом, с принтом феи Динь-Динь. Эту одежду я как-то видела на Клэр в праздничное зимнее воскресенье, когда шел снег и нечего было делать – разве только читать в полудреме газету, устроившись поближе к горящему камину. Я выбрала пару трусиков с надписью «суббота» спереди, но других дней недели в ящике не нашлось. Тогда-то я и обнаружила завернутую в красную бандану фотографию в крошечной серебряной овальной рамке. Сначала я подумала, что это один из младенческих снимков Клэр, но потом поняла, что на фотографии Элизабет.

Эта фотография обычно стояла на фортепьяно, на котором никто уже не играл, и собирала пыль. Тот факт, что я даже не заметила ее отсутствия, говорил о том, что я, вероятно, вновь научилась жить.

Я собрала одежду и сложила ее в сумку, чтобы отвезти в больницу. Я искренне надеялась, что не буду хоронить в ней дочь, а привезу ее из больницы домой.

Люций

Последнее время я спал хорошо. Не было ночной потливости, не было диареи, я не метался по койке в жару. Крэш Витале по-прежнему находился в карцере, и меня не будили его напыщенные тирады. Время от времени по галерее яруса бесшумно проходил надзиратель, приставленный охранять Шэя.

Я спал так крепко, что удивился, когда меня разбудил тихий разговор в соседней камере.

– Дайте мне просто объяснить, – сказал Шэй. – А если существует другой путь?

Я подождал, надеясь услышать того, с кем он говорил, но ответа не было.

– Шэй? – окликнул я его. – У тебя все хорошо?

– Я пытался отдать свое сердце, – услышал я его слова. – И посмотрите, что из этого вышло… – Шэй стукнул кулаком по стене, и что-то тяжелое упало на пол. – Я знаю, чего вы хотите. Но знаете ли вы, чего хочу я?

– Шэй?

Его голос был еле слышен.

– Abba?

– Это я, Люций.

Повисла тишина.

– Ты подслушивал мой разговор.

Разве это разговор, если человек говорит сам с собой в камере?

– Я и не думал… Ты меня разбудил.

– Почему ты спал? – спросил Шэй.

– Потому что сейчас три часа ночи, – ответил я. – Потому что ты должен был делать то же самое.

– Я должен был делать то же самое, – повторил Шэй. – Правильно.

Послышался глухой стук, и я понял, что Шэй упал. Последний раз, когда это случилось, у него был припадок. Я пошарил под койкой и вытащил зеркальце-лезвие.

– Шэй! – позвал я. – Шэй?

Я разглядел его отражение. Он стоял на коленях в передней части камеры, широко раскинув руки. Он наклонил голову и весь был покрыт капельками пота, которые в тусклом красноватом свете галереи казались каплями крови.

– Убирайся! – велел он, и я достал зеркальце из паза под дверью, не желая нарушать его уединение.

Пряча самодельное зеркало, я мельком увидел свое отражение. Как и у Шэя, моя кожа выглядела красноватой. И еще я успел заметить знакомую ярко-красную язву, снова открывшуюся у меня на лбу.

Майкл

Последняя приемная мать Шэя Рената Леду была католичкой, жившей в Бетлехеме[20], в штате Нью-Гэмпшир. От меня не укрылась ирония в названии городка, где Шэй провел свои юношеские годы и куда я поехал, чтобы встретиться с ней. Я был в пасторском воротничке и держался с достоинством, подобающим моему сану. Я был готов приложить все усилия, чтобы выяснить, что же произошло с Грейс.

Как оказалось, от меня почти не потребовалось никаких усилий. Рената пригласила меня на чай, и, когда я сказал ей, что у меня есть сообщение для Грейс от члена моей конгрегации, она просто написала адрес и вручила его мне:

– Мы по-прежнему поддерживаем связь. Грейс была хорошей девочкой.

Мне любопытно было узнать, что Рената думает о Шэе.

– Разве у нее не было брата?

– Этому парню, – сказала она, – надо бы гореть в аду.

Нелепо было предполагать, что Рената не слышала о смертном приговоре Шэя. Даже в сельский Бетлехем дошла бы эта новость. Я подумал, что, может быть, как его приемная мать, она все еще питает к нему слабость. Но мальчик, которого она воспитала, попал в детскую колонию, а став взрослым, превратился в убийцу, приговоренного к смерти.

– Да, – сказал я. – Может быть.

Полчаса спустя я подходил к дому Грейс, надеясь на хороший прием. Это был розовый дом с серыми ставнями и номером сто тридцать один, вырезанным на камне в конце подъездной дорожки. Однако шторы были опущены, и дверь гаража закрыта. На террасе не висели растения в горшках, не было открытых для проветривания дверей, в почтовом ящике нет писем – ничего, что указывало бы на присутствие обитателей.

Я вышел из машины и позвонил в дверь. Дважды.

Что ж, я мог бы оставить записку с просьбой связаться со мной. Это заняло бы больше времени – времени, которого у Шэя не было, – но это было лучшее, что я мог сделать.

Но в этот момент дверь чуть приоткрылась.

– Да? – донесся голос изнутри.

Я всматривался в прихожую, но там было совсем темно.

– Здесь живет Грейс Борн?

Последовало молчание, потом голос произнес:

– Это я.

– Я отец Майкл Райт. У меня для вас сообщение от одного прихожанина из моей конгрегации.

Из-за двери высунулась тонкая рука.

– Можете передать мне, – сказала Грейс.

– Извините, позвольте мне ненадолго зайти – воспользоваться вашим туалетом. Из Конкорда ехать далеко…

Она затаилась. Наверное, на ее месте я тоже засомневался бы, появись на пороге незнакомый мужчина, пусть и в пасторском воротничке. Голова ее была повернута в сторону, и на лицо падала завеса из черных волос. Я успел заметить длинные темные ресницы и красный рот – даже с первого взгляда было ясно, какая она хорошенькая. Я подумал, что она страдает агорафобией или просто болезненно робкая. Интересно, кто ее так сильно обидел, что она боится всего мира?

Возможно, это был Шэй.

– Грейс, – протягивая ей руку, сказал я, – приятно познакомиться.

Она подняла голову, и волосы упали с лица. Вся левая сторона лица Грейс Борн была в рубцах и шрамах – какой-то лавовый поток кожи, подтянутой и сшитой для маскировки обширного ожога.

– Фу, – сказала она.

– Я… простите. Я не хотел…

– Все пялятся, – тихо произнесла Грейс. – Даже те, кто пытается этого не делать.

«Случился пожар, – сказал тогда Шэй. – Не хочу об этом говорить».

– Простите.

– Ага, вы уже извинялись. Ванная в конце коридора.

Я положил руку ей на плечо. Здесь на коже тоже чувствовались рубцы.

– Грейс, это сообщение – от вашего брата.

Она в изумлении сделала шаг назад:

– Вы знаете Шэя?

– Ему надо с вами повидаться, Грейс. Скоро он умрет.

– Что он говорил обо мне?

– Не многое, – признался я. – Но вы – единственная из его родных.

– Вы знаете о пожаре? – спросила Грейс.

– Да. Из-за этого он попал в исправительное учреждение для несовершеннолетних.

– Он рассказывал вам, что при пожаре погиб наш приемный отец?

На этот раз пришла моя очередь удивляться. Судимость, имевшая место в период несовершеннолетия, не разглашается, вот почему во время суда над ним по поводу тяжкого убийства я не знал, в чем Шэй был обвинен в юности. Когда был упомянут пожар, я предположил, что это поджог. Я не представлял себе, что его могли обвинять в непредумышленном убийстве. И я понял, почему Рената Леду могла ненавидеть Шэя.

Грейс пристально смотрела на меня:

– Он просил вас повидаться со мной?

– На самом деле он не знает, что я здесь.

Она отвернулась, но я успел заметить, что она заплакала.

– Он не хотел, чтобы я пришла на суд.

– Вероятно, он не хотел, чтобы вы это видели.

– Вы ничего не знаете, – всхлипнула она, закрывая лицо руками.

– Грейс, – сказал я, – поедем со мной. Вы повидаетесь с ним.

– Не могу! – зарыдала она. – Не могу! Вы не понимаете.

Но я начал понимать: Шэй устроил пожар, обезобразивший ее.

– Тем больше причин встретиться с ним. Простить его, пока еще есть время.

– Простить его? Простить его? – залепетала Грейс. – Что бы я ни говорила, это не изменит случившегося. Невозможно прожить жизнь заново. – Она отвела взгляд. – Пожалуй, вам пора.

Покорившись, я кивнул.

– Ванная – это вторая дверь справа, – добавила она.

Моя уловка, чтобы попасть в дом. Я зашел в ванную комнату, в которой сильно пахло освежителем воздуха и смесью розовых лепестков. Там были маленькие держатели туалетной бумаги с вязаными чехлами, на туалетном баке лежала вязаная салфетка, и коробка с бумажными платками тоже была прикрыта вязаной салфеткой. Рисунок занавески для душа состоял из роз, и на стенах висели гравюры, изображающие цветы, за исключением одного детского рисунка – дракона или, может быть, ящерицы. Эта комната напоминала обиталище пожилой дамы, потерявшей счет своим кошкам.

Узнай Шэй, что сестра простила его за пожар, то, может быть, если ему не разрешат стать донором сердца, даже этого будет достаточно, чтобы он мог спокойно умереть. В ее нынешнем состоянии Грейс едва ли можно уговорить, но я могу повлиять на нее. Я достану ее телефонный номер, позвоню и сломлю ее сопротивление.

В поисках какого-нибудь рецепта с телефонным номером Грейс я открыл зеркальную аптечку. Там были лосьоны, кремы и скрабы, зубная паста, зубные нити и дезодоранты. На ярлыке флакона с пилюлями я увидел телефонный номер Грейс. Я записал его ручкой на ладони и поставил пилюли обратно на полку, рядом с маленькой фотографией в рамке. За столом сидели двое детей: Грейс была на высоком стуле со стаканом молока перед ней, а Шэй склонился над рисунком. Дракона или, быть может, ящерицы.

Он улыбался во весь рот.

Каждый заключенный – чей-то ребенок. И также – каждая жертва.