– Бед у меня хоть отбавляй, – решительно заявила она. – И они тебе прекрасно известны. Взять хотя бы Минакши: как она воспитает свое дитя?! А Варун и его учеба – что с ним будет? Он такой непутевый – только и знает, что пить, курить да спускать деньги на скачках! Савита ждет ребенка, а Пран болен. Брат Прана безобразничает в Брахмпуре, о нем такие слухи ходят – волосы дыбом! Про сестру Минакши тоже все судачат. А я вынуждена это слушать! Только вчера Пуроби Рай пересказывала мне сплетни про Куку. Вот сколько у меня бед, а ты еще больше меня расстраиваешь. – Поразмыслив, она добавила: – Между прочим, я вдова и у меня диабет! Как тут не волноваться?

Лата признала, что последний пункт – веский повод для беспокойства.

– Еще Арун без конца орет, и у меня сразу давление подскакивает. А сегодня Ханиф взял выходной, и я все должна делать сама – даже чай сама себе завариваю!

– Я тебе заварю, ма, – сказала Лата. – Выпьешь чашечку прямо сейчас?

– Нет, милая, ты зеваешь, ступай отдохни, – вдруг смягчилась госпожа Рупа Мера; заботливое предложение Латы сразу ее успокоило.

– Я не устала, ма.

– Тогда почему ты зеваешь, доченька?

– Наверное, спала слишком долго. Ну что, принести тебе чаю?

– Только если тебе не трудно, милая.

Лата отправилась на кухню. Мать с детства воспитывала ее в ключе «никому не досаждай, всем угождай». После смерти отца они несколько лет прожили в доме друзей – по сути, на их иждивении, пускай те и рады были оказать помощь семье покойного Рагубира. Неудивительно, что госпожа Рупа Мера постоянно волновалась, как бы она сама или ее дети не помешали хозяевам. Те годы наложили серьезный отпечаток на характеры четырех ее отпрысков, которых по сей день не покидало ощущение неопределенности и болезненное чувство долга. На Савите это как будто отразилось в меньшей степени; впрочем, она с рождения была такой ласковой, доброй и жизнерадостной, что никакие внешние обстоятельства не могли это изменить.

– Савита, наверное, была солнечным ребенком? – спросила Лата, подавая маме чай.

Ответ был ей уже известен – и не только потому, что стал неотъемлемой частью семейного фольклора. Об этом свидетельствовали многочисленные фотографии: маленькая Савита с ослепительной улыбкой лопает вареное яйцо или улыбается во сне. Лата нарочно задала этот вопрос, чтобы хоть немного поднять маме настроение.

– Да, солнечнее не бывает! – сказала госпожа Рупа Мера. – Дорогая, ты забыла принести сахарин.

7.27

Чуть позже приехали Амит и Дипанкар на семейном автомобиле – большом белом «хамбере». Лата и ее мать не ожидали визита.

– А где Минакши? – спросил Дипанкар, медленно осматриваясь по сторонам. – Как красиво цветет ликорис!

– Минакши с Аруном на скачках, – ответила госпожа Рупа Мера. – Явно вознамерились заработать себе пневмонию. Мы как раз чай пьем, давайте Лата еще чайничек заварит.

– Нет-нет, не хотим вас утруждать, – сказал Амит.

– А мне нетрудно, – улыбнулась Лата. – Вода только-только вскипела.

– Минакши в своем репертуаре, – заметил Амит с легкой досадой и удивлением в голосе. – Она ведь сама сказала, чтобы мы заезжали днем! Что ж, нам пора. Дипанкару надо в библиотеку Азиатского общества.

– Нет, ну что за глупости, – гостеприимно сказала госпожа Рупа Мера, – сперва выпейте с нами чашку чая.

– Минакши вам не говорила, что мы заедем?

– Никто мне ничего не говорит!

– Минни нет на горизонте…За нее остался зонтик! —

заметил Амит.

Госпожа Рупа Мера нахмурилась: с юными Чаттерджи вести связную беседу было решительно невозможно.

Дипанкар еще раз огляделся по сторонам и спросил:

– А Варун где?

Ему нравилось болтать с Варуном. Даже если тема беседы не интересовала Варуна, он не отваживался об этом сказать, и его молчание Дипанкар принимал за интерес – ведь среди его родственников хороших слушателей не было вовсе. Все Чаттерджи моментально выходили из себя, стоило заговорить с ними о Клубке Пустоты или Пресечении влечений. Когда однажды за завтраком он поднял последнюю тему, Каколи поименно перечислила его подружек и заявила, что в его жизни пока не пахнет даже Уменьшением, не то что Пресечением влечений – куда там! Куку не умеет мыслить абстрактно, рассудил Дипанкар. Ей только предстоит воспарить над плоскостью наблюдаемой действительности.

– Варуна тоже нет дома, – ответила Лата, возвращаясь в гостиную с чаем. – Сказать ему, чтобы позвонил вам, когда вернется?

– Если мы встретимся, мы встретимся, – глубокомысленно ответил Дипанкар и вышел в сад, хотя на улице еще шел дождь и он мог промочить ноги.

Братьев Минакши издалека видно, подумала госпожа Рупа Мера.

Поскольку Амит сидел молча, а госпожа Рупа Мера ненавидела тишину, она решила расспросить его о Тапане.

– О, у него все хорошо, – ответил Амит. – Мы только что закинули его с Пусиком в гости к другу. У них полно собак, и Пусик, как ни странно, со всеми ладит.

Вот уж действительно странно, подумала госпожа Рупа Мера. На их первой встрече Пусик взвился в воздух и едва не цапнул ее за ногу, – к счастью, он был привязан к ножке рояля и не дотянулся. Каколи при этом играла Шопена и даже глазом не моргнула. «Не обращайте на него внимания, – сказала она. – Он, вообще-то, добрый».

Что поделаешь – безумная семейка! Один другого лучше.

– А чем занята дорогая Каколи? – вслух спросила госпожа Рупа Мера.

– Поет Шуберта с Гансом. Вернее, она-то играет, а он поет.

Госпожа Рупа Мера строго поджала губы. Кажется, об этом молодом человеке ей говорила на днях Пуроби Рай – ужасная партия, просто ни в какие ворота.

– Музицируют они, конечно, дома?

– Дома у Ганса. Он за ней заехал. Вот и хорошо – иначе мы остались бы без машины.

– Кто за ними присматривает?

– Дух Шуберта, – непринужденно ответил Амит.

– Умоляю, ради Куку, будьте осторожны! – воскликнула госпожа Рупа Мера, напуганная и самими словами, и тоном, каким они были произнесены. У нее не укладывалось в голове, что братья Чаттерджи спускают сестре с рук такое безобразное поведение. – Почему они не занимаются у вас дома?

– Ну, во-первых, наши фисгармония и рояль не ладят. А я в таком шуме совершенно не могу писать.

– Мой муж и под ор четырех детей замечательно составлял дефектные ведомости, – сказала госпожа Рупа Мера.

– Ма, ну это же совсем другое! – вмешалась Лата. – Амит поэт. Чтобы писать стихи, нужна тишина.

Амит посмотрел на нее с благодарностью, хотя сам гадал, так уж ли работа над романом – да и над стихами – отличается от составления дефектных ведомостей, как это представляется Лате.

Дипанкар вернулся из сада весь мокрый (не забыв, впрочем, вытереть ноги о коврик) и зачитал вслух – а вернее, напел – отрывок из мистической поэмы Шри Ауробиндо «Савитри»[308]:

Спокойные небеса нерушимого Света,Освещенные континенты покоя фиалкового,Океаны и реки радости БогаИ страны безгорестные под пурпурными солнцами[309].

– О, вот и чай! – воскликнул он, повернувшись к ним, и погрузился в раздумья: сколько же сахара положить в чашку?

– Ты что-нибудь поняла? – обратился Амит к Лате.

Дипанкар ласково и снисходительно взглянул на старшего брата.

– Амит-да у нас циник, – сказал он, – и верит в Материю. Но как же психическое, духовное бытие, что стоит за виталическими и физическими проявлениями жизни?

– А что с ним?

– Хочешь сказать, ты не веришь в Супраментальное?! – заморгал Дипанкар, как будто Амит только что поставил под вопрос существование субботы, например (хотя с Амита сталось бы).

– Для начала просвети, что это такое, – сказал Амит. – Ой, нет, не надо, обойдусь без этого знания.

– Супраментальное – это уровень развития, на котором Божественное встречается с душой индивида и трансформирует ее в «гностическое существо», – с легким презрением в голосе пояснил Дипанкар.

– Как интересно! – сказала госпожа Рупа Мера, которая тоже время от времени задумывалась о Божественном. Дипанкар начинал ей нравиться. Из всех юных Чаттерджи он самый серьезный и вдумчивый, решила она. Да, моргает слишком часто, но это не так уж страшно, пусть себе моргает.

– Да, – продолжал Дипанкар, размешивая в чае третью ложку сахара, – есть уровни и выше: Сатчитананда, Брахман, но Супраментальное выступает в роли проводника, канала…

– Сахара достаточно? – заботливо спросила его госпожа Рупа Мера.

– Да, – кивнул Дипанкар.

Найдя слушателя, он принялся развивать сразу несколько интересующих его тем. Мистицизм предоставил ему благодатную почву для размышлений: здесь тебе и тантра, и поклонение Богине-Матери, и концептуальная «синтетическая» философия, основы которой он только что изложил. Вскоре они с госпожой Рупой Мерой уже вовсю болтали о великих провидцах Рамакришне[310] и Вивекананде[311], а полчаса спустя – о Единстве, Дуализме и Триаде, по которым Дипанкару на днях провели ликбез. Госпожа Рупа Мера изо всех сил пыталась поспеть за свободным течением его мысли.

– Все это мы сможем испытать на себе в полной мере на фестивале Пул Мела в Брахмпуре, – сказал Дипанкар. – Энергия астральных соединений в эти дни достигает своего пика. В ночь полнолуния месяца джетха[312] наши чакры подвергнутся наиболее сильному гравитационному влиянию Луны. Я не верю во всякие там легенды, но с наукой не поспоришь. Обязательно поеду на фестиваль в этом году; если хотите, можем вместе совершить омовение в Ганге. Я уже купил билеты.

Госпожа Рупа Мера, помешкав, ответила:

– Хорошая идея. Посмотрим, как все сложится.

Тут она с облегчением вспомнила, что в это время в Брахмпуре ее не будет.

7.28

Амит тем временем беседовал с Латой о Каколи – рассказывал о новом сестрицыном ухажере, немецком Щелкунчике. Куку даже уговорила его нарисовать неполиткорректного имперского орла со свастикой. Сама ванная была расписана изнутри и снаружи черепахами, рыбами и прочими морскими гадами (артистические друзья Куку постарались). Куку обожала море, особенно в дельте Ганги – Сундарбане. Рыбы и крабы напоминали ей о восхитительной бенгальской кухне и тем самым усиливали ее удовольствие от принятия ванны.

– Разве ваши родители не против? – спросила Лата, вспомнив величественный особняк семьи Чаттерджи.

– Родители-то, может, и против, но Куку вертит папой как хочет. Она – его любимица. Мне кажется, мама даже ревнует: уж слишком он ее балует. Несколько дней назад вот заявил, что готов провести в ее комнату отдельную телефонную линию. Одного параллельного аппарата, дескать, ей мало.

Два телефона в одном доме! Лата и представить не могла такую роскошь. Она спросила, зачем это вообще нужно, и Амит рассказал о пуповинной связи Каколи с телефоном – даже изобразил ее приветствия для ближайших друзей, просто друзей и приятелей.

– Телефон имеет над ней такую власть, что она готова пренебречь близкой подругой, пришедшей к ней в гости, ради двадцатиминутной болтовни по телефону с полузнакомым приятелем.

– Она очень общительная. Никогда не видела, чтобы она была одна, – заметила Лата.

– Да уж.

– Ей это нравится?

– В смысле?

– Ну, она по собственной воле на это идет?

– Очень сложный вопрос, – сказал Амит.

Лата представила Каколи, весело хихикающую в толпе друзей.

– Она такая милая, красивая и живая. Обычно людей к таким тянет.

– Ммм. Сама она редко кому-то звонит, а просьбы перезвонить попросту игнорирует – то есть особой воли к общению не демонстрирует. Но на телефоне висит почти непрерывно. Друзья ей звонят.

– Стало быть, она общается с ними в добровольно-принудительном порядке, – сказала Лата и сама подивилась своим словам.

– В добровольно-принудительном и пассивно-активном, – добавил Амит, подумав, что несет бред.

– Смотрю, ма подружилась с твоим братом, – заметила Лата.

– Да, похоже на то.

– А какую она любит музыку? – спросила Лата. – Твоя сестра.

Амит задумался.

– Безрадостную, – наконец сказал он, однако пояснять не стал и вместо этого спросил: – А тебе какая музыка нравится?

– Мне?

– Тебе.

– Ой, разная. Я уже говорила, что люблю классическую индийскую музыку. А один раз я была на концерте, где исполняли газели, – и мне тоже понравилось! Только тсс, не говори Иле. А ты что любишь слушать?

– Тоже все подряд.

– Почему Куку любит безрадостную музыку? На то есть причина?

– Ну, полагаю, сердечко ей разбивали не раз, – несколько бездушно заметил Амит. – С другой стороны, если бы ее не обидел предыдущий кавалер, она не встретила бы Ганса.

Лата удивленно – почти строго – посмотрела на Амита.

– Даже не верится, что ты – поэт, – призналась она.

– Мне тоже, – кивнул Амит. – Читала мои стихи?

– Пока нет. Я думала, что уж в этом-то доме найду твою книгу, но, увы…

– А вообще поэзию любишь?

– Очень.

Они помолчали. Потом Амит сказал:

– Какие достопримечательности Калькутты ты успела посмотреть?

– Мемориал Виктории и мост Ховра[313].

– И все?

– И все.

Пришел черед Амита делать строгое лицо.

– Какие планы на сегодня? – спросил он.

– Никаких, – удивленно ответила Лата.

– Хорошо. Покажу тебе несколько мест, представляющих литературный интерес. Очень кстати, что машина сегодня в нашем распоряжении. В багажнике и зонты есть – так что мы не промокнем, пока гуляем по кладбищу.

Хотя это был «всего лишь Амит», как подчеркнула Лата, госпожа Рупа Мера настояла, чтобы их кто-то сопровождал. Амит, по ее разумению, не представлял никакой угрозы репутации Латы – он же брат Минакши! – но все-таки приличия надлежит соблюдать: нельзя, чтобы ее дочь видели наедине с мужчиной. С другой стороны, слишком усердствовать с выбором дуэньи тоже не стоит: сама госпожа Рупа Мера гулять не желала, а вот Дипанкар вполне мог бы…

– Я не могу, – начал отпираться Дипанкар. – Мне в библиотеку надо!

– Тогда я позвоню Тапану, который сейчас у друга, и спрошу его, – предложил Амит.

Тапан согласился поехать – при условии, что возьмет с собой Пусика. На поводке, разумеется.

Поскольку Пусик формально принадлежал Дипанкару, тот должен был дать разрешение на такую прогулку. Он охотно его дал.

И вот дождливым субботним днем Амит, Лата, Дипанкар (которого надо было забросить в Азиатское общество), Тапан и Пусик отправились кататься и гулять по городу – с позволения госпожи Рупы Меры, которая несказанно радовалась, что Лата понемногу оживает.

7.29

Массово покидая Индию после объявления независимости, англичане оставили здесь немало роялей, один из которых – большой, черный, изготовленный специально для эксплуатации в тропиках «Стейнвей» – стоял теперь в квартире Ганса Зибера на Парк-стрит, в жилом доме под названием «Королевская усадьба». Каколи сидела за роялем, а Ганс пел – по тем же нотам, что были раскрыты перед ней. Душа ее ликовала, хотя песня была мрачнее некуда.

Ганс обожал Шуберта. Сегодня они выбрали «Зимний путь», песенный цикл об обреченности и страданиях, переходящих в безумие. Снаружи лило как из ведра. Теплый калькуттский дождь струился по улицам, булькал в водосточных канавах, не справлявшихся с такими потоками, стекал в Хугли, а оттуда попадал в Индийский океан. В прежних своих инкарнациях эта вода могла быть мягким немецким снегом, что кружил над головою одинокого странника, предающегося воспоминаниям о поре любви и неги; позднее она вполне могла стать частью замерзшего ручья, на льду которого он высек имя вероломной возлюбленной, а то и горячим ключом его слез, грозившим растопить весь зимний снег и лед…

Каколи поначалу спокойно отнеслась к Шуберту, ей куда больше нравился Шопен, которого она предпочитала играть мрачно и свободно – рубато, – но теперь, аккомпанируя Гансу, она все больше проникалась Шубертом.

Точно такие же метаморфозы претерпевали ее чувства к Гансу: поначалу чрезмерная галантность даже смешила ее, потом раздражала, а теперь – наполняла радостью. Сам же Ганс был совершенно очарован Каколи, сражен наповал, как и все прочие ее друзья-грибы. Однако он чувствовал, что она относится к нему легкомысленно – ведь иначе она отвечала бы на все его сообщения и звонки, верно? Если б он знал, что остальным друзьям она перезванивает еще реже, он бы понял, как высоко его ценят.

Состоявший из двадцати четырех песен цикл подходил к концу: они добрались до предпоследней, называвшейся «Ложные солнца». Ганс запел ее бодро и весело, а Каколи, наоборот, играла медленно и заунывно. Налицо был конфликт интерпретаций.

– Нет-нет, Ганс, – сказала Каколи, когда он наклонился к нотам и перевернул страницу. – Ты поешь слишком быстро.

– Слишком быстро? – удивился Ганс. – А мне казалось, что аккомпанемент не поспевает! Ты хотела медленнее, да? «Вчера все три струили свет, а нынче двух на небе нет!»[314] – протянул он. – Так?

– Да.

– Ну, он ведь сошел с ума, Каколи. – На самом деле Ганс спел эту песню так энергично лишь потому, что его бодрило присутствие возлюбленной.

– Почти сошел, – возразила та. – Вот дальше уже окончательно спятит – можешь тараторить сколько душе угодно.

– Нет, следующую песню как раз нужно исполнять медленно, – сказал Ганс. – Вот так… – Он опустил правую руку на правый конец клавиатуры и сыграл несколько нот. На секунду его пальцы задели руку Каколи. – Вот, видишь, он смирился с судьбой.

– То есть он уже не безумец, что ли? – спросила она, а сама подумала: что за бред!

– Безумец вполне может смириться с судьбой.

Каколи попыталась сыграть, как хотел Ганс, и помотала головой.

– Ну нет, я так засну, – заявила она.

– То есть, Каколи, «Ложные солнца», по-твоему, надо играть медленно, а «Шарманщика» – быстро?

– Вот именно! – Ей очень нравилось, как Ганс произносит ее имя – делая одинаковое ударение на каждый слог. Он почти никогда не называл ее Куку.

– Но я считаю, что «Ложные солнца» быстрые, а «Шарманщик» – медленный.

– Да, – кивнула она.

При этом Куку с прискорбием думала: «Мы совершенно несовместимы. Все должно быть идеально; все, что неидеально, – ужасно».

– Стало быть, каждый из нас считает, что одну из песен следует исполнять быстро, а вторую – медленно! – логически рассудил Ганс. По его мнению, это доказывало – пусть и с некоторыми оговорками, – что они с Каколи просто безупречно дополняют друг друга.

Куку взглянула на его точеное красивое лицо, светившееся от удовольствия.

– Видишь ли, обычно обе эти песни исполняют медленно!

– Обе? – переспросила Каколи. – Но это же никуда не годится!

– Совершенно никуда, – согласился Ганс. – Давай попробуем еще раз – как ты хочешь?

– Давай, – обрадовалась Каколи. – Только скажи мне, ради бога – или черта ради! – как понимать эту песню про солнца?

– Ну, у него их было три, а потом два погасли, и осталось одно.

– Ганс, ты невероятно милый, – сказала Каколи. – И с арифметикой у тебя все в порядке. Но, увы, понятнее мне не стало…

Ганс покраснел.

– Наверное, два солнца символизируют его любимую женщину и ее мать, а третье – его самого.

Каколи вытаращила глаза (что ж, возможно, Ганс не такой уж закоснелый, каким кажется) и изумленно воскликнула:

– Ее мать?!

Он оробел.

– Или я ошибаюсь… Но кто тогда третье солнце? – Он напомнил Каколи, что где-то в начале цикла мать упоминалась.

– Ничего не понимаю. Загадка! – сказала Каколи. – Но это совершенно точно не мать. – Она чувствовала, что назревает очередной кризис. И это бесконечно ее печалило, почти так же, как нелюбовь Ганса к бенгальской кухне…

– Да? – переспросил он. – Загадка?

– Ладно, не важно. Ганс, ты очень хорошо поешь, – сказала Каколи. – Мне нравится, как ты поешь про сердечную боль. Чувствуется опыт и профессионализм. На следующей неделе надо повторить!

Ганс вновь покраснел и предложил Каколи выпить. Хотя он был известный любитель целовать ручки замужним дамам, ее он пока не целовал – боялся встретить отпор. А зря.

7.30

У кладбища на Парк-стрит Амит и Лата выбрались из машины. Дипанкар решил остаться в машине с Тапаном: заехали они ненадолго, а зонтика было всего два.

Амит с Латой вошли в кованые ворота. Кладбище представляло собой сетку узких дорожек между скоплениями могил. Тут и там торчали мокрые пальмы; карканье ворон перемежалось громовыми раскатами и шумом дождя. Место было мрачное. Открытое в 1767 году кладбище быстро заполнилось европейцами. Здесь покоились и старики, и молодые (по большей части – жертвы непривычного климата), компактно сложенные под величественными плитами и пирамидами, мавзолеями и кенотафами, урнами и колоннами, посеревшими и побитыми калькуттской жарой и дождями. Могилы располагались так тесно, что порой между ними нельзя было даже пройти. Тропинки поросли сочной, напитанной влагой травой, и все это сейчас поливал дождь. Калькутта – по сравнению с Брахмпуром и Варанаси, Аллахабадом и Агрой, Лакхнау и Дели – не могла похвастаться богатой историей, однако климат с лихвой восполнил недостаток лет и придал всему вокруг атмосферу запустения, лишенного какой-либо прелести и романтики.

– Зачем ты меня сюда привез? – спросила Лата.

– Знаешь Лэндора?

– Лэндора? Нет.

– Никогда не читала Уолтера Сэвиджа Лэндора? – разочарованно спросил Амит.

– Ах да! Уолтер Сэвидж, конечно… «Роз Айлмер, лучшая из роз, ты вся в моей судьбе…»

– Да, только не «вся», а «всё». Вот эта самая Роуз покоится здесь. А еще отец Теккерея, один из сыновей Диккенса и прототип главного героя байроновского «Дон Жуана», – с истинно калькуттской гордостью сообщил Амит.

– В самом деле? Здесь? В Калькутте? – Лата так удивилась, будто ей сказали, что Гамлетом был делийский султан. – «Пускай и мне послужит вновь…»

– «…божественный размер!» – подхватил Амит.

– «Вся мощь его и любовь…» – неожиданно воодушевилась Лата.

– «…лишь для тебя, Айлмер!»

Последнюю строку четверостишия отметил громовой раскат.

– «Роз Айлмер, лучшая из роз, – продолжала Лата. – Ты вся в моей судьбе».

– Всё, – опять поправил ее Амит.

– Ой, точно, извини. «Ты – всё в моей судьбе! Ночь вздохов, памяти и слов…»

– «…я отдаю тебе!» – произнес Амит, потрясая зонтом.

Он вздохнул и восторженно поглядел на Лату:

– Прекрасное стихотворение, прекрасное! Только там не «Вся мощь его и любовь…», а «Вся мощь его, его любовь…».

– А я как сказала? – спросила она, думая, что и ей в последнее время выпало немало таких «ночей вздохов, памяти и слез».

– Ты забыла второе «его».

– «Вся мощь его и любовь». «Вся мощь его, его любовь». Да, поняла, что ты имеешь в виду. А есть разница?

– Конечно есть. Ритм сбивается. И потом, речь ведь о любви, которая заключена в самом стихотворном размере.

Они зашагали дальше. Идти рядом и так было непросто, а тут еще зонтики мешали. Могила Роуз Айлмер находилась недалеко, у первого перекрестка, но Амит решил сделать крюк.

Могилу венчала спиральная, сужающаяся кверху колонна. На табличке под именем и возрастом покойной была стихотворная эпитафия, которую Лэндор написал незамысловатым пятистопным ямбом:

Как зла судьба!.. Зачем столь рано часдуши ее нежнейшей резко пробил —бутон прекрасный так и не расцвел;что наши судьбы рядом? – ворох листьев,влекомых ветром жизненных невзгод.

Лата взглянула на могилу, затем – на Амита, глубоко о чем-то задумавшегося. Какое у него уютное лицо, подумала она, а вслух спросила:

– Ей было всего двадцать?

– Да. Почти твоя ровесница. Они познакомились в платной библиотеке Суонси, а потом родители увезли ее в Индию. Бедный Лэндор… Благородный дикарь. Прощай, прекрасная Роза!

– А отчего она умерла? Не вынесла разлуки?

– Объелась ананасами.

Лата распахнула глаза.

– Вижу, ты мне не веришь, но, увы и ах, это правда! Ладно, давай возвращаться к машине, нас уже заждались… Ты промокла до нитки, что, впрочем, неудивительно.

– Ты тоже, – заметила она.

– Ее могила, – продолжал Амит, – похожа на перевернутый рожок мороженого.

Лата промолчала. Амит начинал ее раздражать.

Когда Дипанкара завезли в Азиатское общество, Амит попросил водителя ехать в Чорингхи, к Президентской больнице.

– Итак, говоришь, мемориал Виктории и мост Ховра – все, что ты знаешь о Калькутте, и больше тебе ничего знать не нужно?

– А вот этого я не говорила. Просто я нигде больше не успела побывать. Ах да, недавно меня водили в «Фирпо» и «Золотую туфельку». И еще на Новый рынок[315].

Тапан встретил эту новость двустишием в духе Каколи:

Пусик, Пусик, славный пес,сэра Хогга цапни в нос!

Лата была озадачена, но, поскольку ни Тапан, ни Амит не соизволили внести какую-либо ясность, продолжала:

– Еще Арун сказал, что мы поедем на пикник в Ботанический сад.

– О да, непременно отобедайте под раскидистым баньяном.

– Он у нас самый большой в мире, – добавил Тапан с таким же, как у брата, подлинно калькуттским высокомерием.

– Неужели вы поедете туда в такой дождь? – спросил Амит.

– Ну, если в этот раз не удастся, значит на Рождество.

– Так вы приедете зимой? – обрадовался Амит.

– Да, собираемся.

– Славно, славно. В это время у нас постоянно проходят концерты индийской классической музыки. И вообще здесь хорошо, я все тебе покажу – развею мрак твоего невежества! Расширю горизонты твоего сознания! И бенгальскому заодно научу.

Лата засмеялась:

– Жду с нетерпением.

Пусик издал душераздирающий рык.

– Да что с тобой такое? – спросил его Тапан. – Подержи, пожалуйста, – сказал он, давая Лате поводок.

Пусик утих.

Тапан наклонился к псу и внимательно осмотрел его ухо.

– Он сегодня еще не гулял. А я еще не пил молочный коктейль.

– Ты прав, – кивнул Амит. – Что ж, ливень закончился, давайте взглянем на вторую поэтическую реликвию и пойдем на Майдан – там вы двое набегаетесь и перепачкаетесь вволю, а на обратном пути заглянем в «Кевентерс».

Он обратился к Лате:

– Я хотел показать тебе дом Рабиндраната Тагора на севере Калькутты, но это довольно далеко, и погода не очень, – пожалуй, в другой раз. Ты еще не рассказала о своих пожеланиях. Что ты хотела бы посмотреть?

– Хочу побродить вокруг университета. Колледж-стрит и так далее. А больше пожеланий вроде и нет. Неудобно отнимать у тебя время.

– Пустяки, – ответил Амит. – Вот мы и пришли. В этом маленьком здании Рональд Росс открыл возбудителя малярии. – Он показал на соответствующую табличку на воротах. – И написал в честь своего открытия стихотворение.

Тапана с Пусиком табличка не заинтересовала, зато Лата с любопытством прочитала стих. Прежде она не читала стихов, написанных учеными, и потому не знала, чего ожидать.

Тот день настал! – Господь(будь славен!) так решил,и в руку мне Господьчудесный дар вложил.Всю жизнь я ждал о Нем,делах Его – вестейи вдруг постиг тем днемприроду всех смертей.Бессчетный сонм людейспасен – я знаю это.Смерть, жало твое где?Ад, где твоя победа?[316]

Лата перечитала стихотворение.

– Ну как? – спросил Амит.

– Не очень.

– Правда? Почему?

– Ну, не знаю. Мне не нравится. Что еще за «ждал о Нем»? И какая-то странная аллитерация «людей – любви». И эта рифма – «Господь – Господь», разве так можно? А ты что думаешь?

– Знаешь, мне это стихотворение по душе. Но я тоже не могу толком объяснить почему. Возможно, меня трогает, что врач так горячо, с такой духовной силой писал о том, чего он смог достичь. И нравится метафора в конце. О, посмотри, я изъясняюсь ямбом! – заметил Амит, весьма довольный собой.

Лата едва заметно хмурилась, глядя на табличку: слова Амита ее не убедили.

– Ты очень строга в суждениях, – с улыбкой сказал он. – Интересно, что ты скажешь о моих стихах.

– Надеюсь однажды их прочитать, – ответила она. – Даже представить не могу, как ты пишешь. Ты производишь впечатление эдакого веселого циника.

– О да, я циник, еще какой, – кивнул Амит.

– А ты не декламируешь свои стихи?

– Очень редко.

– Разве окружающие не просят тебя почитать?

– Постоянно, – ответил Амит. – Ты когда-нибудь слышала, как поэты читают свои вирши? Обычно это невозможно слушать.

Лата вспомнила встречи Брахмпурского литературного общества и широко улыбнулась, а потом вспомнила о Кабире и вновь помрачнела.

Амит заметил эти стремительные перемены на ее лице и гадал, чем они вызваны (и стоит ли об этом спрашивать), когда Лата указала пальцем на табличку:

– А как он обнаружил возбудителя?

– Послал слугу за комарами, потом сделал так, чтобы комары его покусали – слугу, не себя, – а когда тот вскоре заболел малярией, Росс понял, что ее переносят комары. Постиг природу всех смертей, стало быть.

– И едва не прибавил к ним еще одну.

– Да уж. Но господа всегда странно обращались со своими слугами. Лэндор – тот, что со вздохами и слезами, – однажды вышвырнул в окошко своего повара.

– Ну и нравы у калькуттских поэтов! – сказала Лата.

7.31

После Майдана и молочного коктейля Амит спросил Лату, есть ли у нее время зайти к ним в гости и выпить чаю. Лата согласилась. Ей нравилась царившая в доме Чаттерджи приятная суматоха, а еще их дом: рояль, книги, веранда и большой сад. Когда Амит попросил принести в его комнату чай на двоих, слуга Бахадур, питавший к Амиту собственнические чувства, спросил, составит ли ему кто-то компанию.

– Нет, я сам буду пить из двух чашек, – ответил Амит.

Позже, когда Бахадур принес поднос и оценивающе осмотрел Лату, Амит сказал ей:

– Не обращай на него внимания. Он думает, что я собираюсь жениться на всякой, кто зашел ко мне выпить чаю. Тебе одну или две ложки сахара?

– Две, пожалуйста, – ответила Лата и позволила себе невинную шпильку: – А ты собираешься?

– Пока нет, – сказал Амит. – Но он мне не верит. Слуги еще не потеряли надежды устроить нашу жизнь. Бахадур, к примеру, видит, как часто я смотрю на луну, и всерьез намерен вылечить мою хандру женитьбой. Дипанкар задумал окружить свою хижину папайями и бананами – так садовник теперь читает ему лекции о правилах создания клумб из декоративных многолетников. Повар чуть не уволился, когда Тапан, вернувшись домой на каникулы, целую неделю требовал на завтрак бараньи отбивные и манговое мороженое.

– А Куку?

– А от Куку наш водитель уже совсем ку-ку.

– Безумная семейка! – засмеялась Лата.

– Наоборот, – возразил Амит. – Мы – рассадник здравомыслия.

7.32

Когда ближе к вечеру Лата вернулась домой, госпожа Рупа Мера не стала подробно расспрашивать дочь, где та была и что видела. Она была слишком расстроена: Арун с Варуном сильно повздорили, и в воздухе до сих пор пахло жареным.

Варун вернулся домой с деньгами – еще трезвый, но с явным намерением спустить весь куш на выпивку. Арун назвал его безответственным лодырем, велел положить деньги в общий семейный котел и больше никогда не играть на тотализаторе. Он тратит жизнь впустую, не задумываясь о честном труде и самопожертвовании. Варун знал, что Арун тоже побывал на скачках, и велел ему засунуть свои советы куда подальше. Арун побагровел и закричал, чтобы брат катился вон. Госпожа Рупа Мера принялась рыдать и заламывать руки – словом, всячески подливала масла в огонь. Минакши заявила, что не желает жить в этом балагане, и пригрозила вернуться в Баллигандж. Хорошо хоть у Ханифа выходной, сказала она. Апарна заревела, и даже айя не сумела ее успокоить.

Рев Апарны всех утихомирил и немного пристыдил. Минакши и Арун отбыли на очередную вечеринку, а Варун спрятался в свою недокомнату и что-то бормотал себе под нос.

– Жаль, здесь нет Савиты! – посетовала госпожа Рупа Мера. – Только она знает подход к Аруну, всем остальным лучше не попадаться ему под горячую руку.

– Наоборот, очень хорошо, что ее здесь нет, ма. А вообще, я больше волнуюсь за Варуна. Пойду его проведаю. – Видимо, совет, который она дала брату в Брахмпуре, не был услышан.

Когда она постучала и вошла, Варун лежал на кровати и читал индийскую «Газетт».

– Я решил исправиться, – робко пробормотал он. Глаза его бегали из стороны в сторону. – Вот, изучаю правила сдачи экзаменов в ИАС. Они уже в сентябре, а я еще даже не начинал готовиться. Арун-бхай говорит, что я безответственный, и это правда! Я ужасно безответственный. Трачу жизнь впустую. Папе было бы стыдно за меня. Посмотри на меня, Латс, посмотри! Что я за человек такой? – Он беспокоился и распалялся все сильнее. – Чертов балбес! – заключил он с узнаваемым презрением и осуждением в голосе (именно так говорил его брат). – Никчемный дурак! – добавил он для верности. – Ты тоже так считаешь? – с надеждой спросил он Лату.

– Принести тебе чаю? – предложила она, гадая, почему брат вдруг стал называть ее «Латс», – обычно ее называла так Минакши. Варун слишком легко поддается чужому влиянию, с грустью подумала Лата.

Тем временем он уныло глядел на параграфы: «Оплата труда», «Список необходимых документов», «Порядок и план проведения экзамена», даже «Даты проведения экзамена для представителей различных каст».

– Давай, если тебе кажется, что чай поможет, – наконец ответил он.

Пока Лата заваривала чай, Варун успел еще раз отчаяться. Он только что прочел параграф «Устное собеседование»:

Кандидата собеседует экзаменационная комиссия, члены которой ознакомлены с его/ее послужным списком. На собеседовании задаются вопросы общего характера с целью определения пригодности кандидата к службе. При вынесении оценки комиссия обращает особое внимание на уровень интеллекта кандидата, его/ее внимательность, активность, коммуникабельность, силу характера и потенциальные лидерские качества.

– Нет, ты только прочитай! – воскликнул Варун. – Вот, читай!

Лата взяла газету и с интересом принялась читать.

– У меня нет шансов, – продолжал Варун. – Я полное ничтожество. Совершенно не умею производить на людей хорошее впечатление. Да ладно бы хорошее – никакое не умею производить! А собеседование дает аж четыреста баллов. Нет. Лучше сразу смириться: я не гожусь в чиновники. Им нужны люди с лидерскими качествами, а не чертовы балбесы, как я.

– Ну-ка, выпей чаю, Варун-бхай, – сказала Лата.

Тот взял у нее чашку. В его глазах стояли слезы.