Затем чаще всего отдавались распоряжения о дальнейших действиях: например, сколько дается на сборы или что лучше взять с собой в дорогу. Но иногда энкавэдэшников гораздо больше занимало другое – возможность разграбить дом и поиздеваться над жертвами. Одна польская семья проснулась – и увидела, что группа солдат находится уже у них в спальне.

– Да, – сказала она музыкальным голосом, оглядев его. – Он говорил, что вы красивы, и так оно и есть.



Она наклонила голову, словно пытаясь получше рассмотреть красоту Кэла.

Никто не посмел даже двинуться – нас бы пристрелили на месте. Папу связали цепью и принялись искать оружие, а заодно крали все ценное. Самый старый ополченец кричит, чтобы через полчаса мы были готовы… Маму схватили, связали и бросили на санки¹⁹⁷.


– Сколько вам лет?



Даже когда давались какие-то указания, многие люди часто ничего не понимали – у них просто затуманивалась голова от страха или паники. Вот что вспоминала одна крестьянка:

– Двадцать шесть. А что?



– Двадцать шесть. У него плохо с математикой. Как и у меня, подумал Кэл, но предпочел задать свои вопросы, первый из которых гласил:

Он говорит, чтобы мы слушали, и зачитывает постановление: чтобы через полчаса мы были готовы, подъедет телега… Я тут же слепну, принимаюсь страшно хохотать. Энкавэдэшник кричит: «Одевайтесь!», а я бегаю по комнате и смеюсь… Сын собирает, что может… дети просят меня собираться, иначе будет плохо, а я словно с ума сошла¹⁹⁸.


– Кто вы?



– Я Хлоя, – ответила женщина. – Я пришла проводить вас. Нужно спешить: он становится нетерпеливым.

Одна мать настолько потеряла рассудок, что вещи вместо нее собирал сын. А когда они приехали в Казахстан, в деревенскую глушь, то среди самых необходимых вещей обнаружились французский словарь, поваренная книга и елочные игрушки¹⁹⁹.

Обычно советская власть депортировала людей целыми семьями, и энкавэдэшникам вручались списки имен. Поэтому дальним родственникам, если они оказывались в доме, а также другим гостям обычно позволяли уйти, зато отсутствующих членов семьи активно разыскивали. Подросток Мечислав Вартальский оказался включен в список, и хотя он успел убежать до прихода энкавэдэшников, ему пришлось вернуться к семье: он испугался, что мать без него не справится, да и вспомнил отцовский наказ – заботиться о братьях и сестрах. Их семью, пятерых человек, всех вместе депортировали в Казахстан²⁰⁰.

– Кто?

НКВД проявлял не меньшую сознательность и редко допускал исключения из правил. Например, один человек просил, чтобы его парализованного отца и маленького сына избавили от депортации, но все оказалось напрасно; и старик, и младенец умерли в дороге²⁰¹. По-видимому, лишь в немногих случаях позволялось отступать от этого правила: если кто-то из людей, внесенных в списки депортируемых лиц, отсутствовал, энкавэдэшники решали подыскать им замену, чтобы выполнить норму. Известен случай, когда одну молодую женщину схватили прямо на улице, чтобы «заменить» ею дочь-подростка, которая сбежала, когда за ее семьей нагрянули из НКВД. Женщина кричала и протестовала, но на все был один грозный ответ: «В Москве разберутся»²⁰².

– Даже если бы у нас было время, я не могла бы вам этого сказать. Вам легче взглянуть самому.

После сборов депортируемых отвозили на местные железнодорожные станции и сажали в товарные вагоны. Условия были ужасающие, ведь вагоны не предназначались для перевозки людей: лишь изредка там были дощатые нары и печки, но чаще всего просто голый пол, решетчатые окна и никаких санитарных удобств, кроме дырки в полу. В вагон набивали по шестьдесят человек, в поезд – до 2500 человек, так что сидеть было почти негде.

В дороге депортируемых снабжали водой и едой в лучшем случае с перебоями – вагоны часто отпирали лишь через несколько дней после того, как поезд трогался. Воды вечно не хватало: зимой людям приходилось сгребать снег с крыши вагона, пускай даже черный от паровозной сажи. У тех, кого перевозили летом, не было даже такой возможности. Еды тоже было совсем мало – ее давали в среднем раз в два-три дня. Это была жидкая баланда, сваренная непонятно из чего, кислый хлеб, а иногда просто кипяток. Забирать все это разрешали только детям-добровольцам из каждого вагона. Иногда случалось, что поезд снабжали получше. Один высланный вспоминал, что во время остановок советские солдаты ходили вдоль поезда и пытались продавать ветчину, фрукты и другую еду; поляки заподозрили, что это продовольствие предназначалось для них самих, но было просто украдено²⁰³.

Она повернулась и пошла по аллее, что-то говоря, но Кэл уже не разбирал слов. Поспешив за ней, он услышал коней предложения:

В таких чудовищных условиях, конечно, многие умирали от истощения и болезней, и, когда поезд останавливался, часто первоочередной задачей было избавиться от накопившихся трупов (в основном стариков и детей). Один депортированный вспоминал, как на глазах у красноармейца выступили слезы при виде зрелища, которое предстало перед ним, когда раскрылись двери вагона²⁰⁴. Другой, ехавший зимой, вспоминал мрачные сцены: советские солдаты ходили из вагона в вагон, держа под мышкой маленькие трупики, и спрашивали: «Замерзшие дети есть?»²⁰⁵ А летом депортируемые сами старались выталкивать мертвецов из вагонов, боясь распространения заразы. И зимой, и летом все просьбы устроить нормальные похороны встречали отказ: тела или оставляли там, где они падали, или просто укладывали безымянными штабелями рядом с рельсами.

– ...пешком некогда.

Для многих муки депортации длились до четырех недель, после чего начинались новые испытания: жизнь на чужбине и тяжкий труд. Многие оказались на русском Крайнем Севере – в Архангельской области, или в Сибири, где предстояло заниматься валкой леса. Большинство же сослали в Казахстан, где их определили в колхозы или на строительство железной дороги. Везде в жизнь воплощался советский лозунг: «Кто не работает, тот не ест». Многие не выдерживали и умирали – по некоторым данным, уровень смертности среди ссыльных приближался к 30 %²⁰⁶. В России давно, с царских времен, практиковалась ссылка провинившихся в дальние глубины российской территории, но теперь, при советской власти, сама «вина» определялась исключительно классовым подходом. Тем, кто оставался в Польше, было сказано:

– Что вы сказали?



Так мы уничтожаем врагов советской власти. Мы будем просеивать всех, пока не отсеем всех буржуев и кулаков, и не только здесь, а во всем мире. Тех, кого мы увозим, вы больше не увидите. Там пропадут как рудая мышь[6]²⁰⁷.


– Нам нужно двигаться быстрее.



Они уже дошли до границы сада, где увидели настоящей рикшу. Человек средних лет в ярко-голубых штанах и цилиндре стоял, облокотившись на ручки коляски, и курил сигару.

Все четыре главные массовые депортации из Восточной Польши – в феврале, апреле и июне 1940-го и в июне 1941 года – проходили одинаково. Точное количество высланных остается неизвестным, но уже давно высказывалось предположение, что их было около миллиона²⁰⁸. Хотя в недавних исследованиях, проведенных благодаря работе в архивах самого НКВД в Москве, это число было скорректировано в сторону уменьшения²⁰⁹, есть подозрения, что российские архивы хранят далеко не все документы: туда не вошли дела людей, осужденных по упрощенной процедуре, или вообще не запротоколированные на бумаге случаи. Похоже, что на каждого осужденного или депортированного по официальному постановлению приходилось три или четыре человека, о судьбе которых вовсе не делалось никаких записей, потому-то всего сосланных и было около миллиона – и это «по самым скромным подсчетам», как полагает виднейший западный историк Польши²¹⁰. Сколько бы их в действительности ни было, вернуться было суждено лишь немногим.

– Это Флорис, – сказала Хлоя. – Пожалуйста, садитесь.

Кэл послушался. Он не смог бы отказаться от подобного приглашения, даже если бы от этого зависела его жизнь. Хлоя уселась рядом.

Иногда в ГУЛАГ отправляли даже тех, кто приезжал в советскую зону с Запада по своей воле. Советская власть проявляла порой фантастическую негостеприимность: многие чиновники видели в беженцах просто шпионов или провокаторов. В одном случае немцы выдворили за границу около тысячи евреев, но оказавшийся поблизости советский командир попытался загнать их обратно в немецкую зону, находившуюся километрах в пятнадцати оттуда, и этот инцидент привел к обострению отношений с местными отрядами вермахта²¹¹. Большинство беженцев, которых представители советской власти ловили вблизи границы, арестовывали и приговаривали к ссылке в ГУЛАГ. Именно такая участь постигла семью Дрекслер осенью 1939 года. Они беспрепятственно въехали в советскую зону, но потом их задержали в Луцке и попросили заполнить разные анкеты. Ответ на вопрос о том, где они собираются поселиться – «Палестина», – так разозлил коммуниста, который допрашивал Дрекслеров, что он отправил их в трудовой лагерь под Архангельском²¹².

– Быстрее, – сказала она водителю, и они понеслись, как ветер.

Венский еврей Вильгельм Корн был одним из немногих, кто решился убежать от судьбы. Эсэсовцы прогнали его за Буг, велев «ступать к своим братьям-большевикам», но он не верил советским обещаниям о работе, жилье и хорошем обращении, а потому решил скрыться. Корна поймали, подвергли допросу в НКВД, обвинили в шпионаже на Германию и выслали обратно за границу – в Вену. Что примечательно, ему довелось пережить войну²¹³.

Пожалуй, неудивительно, что огромное количество беженцев, появлявшихся в советской зоне – и по собственной воле, и против, – вызывало все более заметное раздражение у советской стороны, и наконец она выразила Германии протест, заявив, что будущее сотрудничество обеих стран в щекотливой области обмена населением ставится под удар. После этого «шальные» депортации прекратились, и пограничный контроль усилился. Этническое и политическое переустройство польских земель требовало от нацистского и советского режима определенной согласованности в действиях.

XI

Поэтому начиная с декабря 1939 года обе стороны принялись регистрировать всех, кто хотел покинуть свою зону оккупации и перейти в соседнюю. С германской стороны границы о желании эвакуироваться на восток, в советскую зону, заявили около тридцати пяти тысяч украинцев и белорусов – в основном польские военнопленные. Намного труднее оказалось справиться с потоком этнических немцев, желавших уехать в противоположную сторону. В итоге на советской территории была создана совместная нацистско-советская «комиссия по переселению». Она состояла из четырех эсэсовцев из германского ведомства Volksdeutsche Mittelstelle, занимавшегося пропагандой среди этнических немцев, и четырех энкавэдэшников. В декабре 1939 года эта комиссия принялась объезжать малые и большие города СССР, чтобы наблюдать за регистрацией всех, кто заявлял о своем немецком происхождении, и помогать им уехать в Германию. За следующие полгода успешно подали заявления о «репатриации» в рейх около 128 тысяч «фольксдойче», и первую группу переселенцев встречал на советско-германской границе, в Пшемысле, лично Генрих Гиммлер²¹⁴.

В гостях

Естественно, этот процесс проходил не без осложнений. Прежде всего, советская власть явно сама же препятствовала всей операции и отвергала многие заявления – как представлялось германской стороне, безосновательно²¹⁵. Главная проблема, повергавшая власти СССР в замешательство, заключалась в том, что покинуть советскую зону хотело великое множество людей, совсем не являвшихся этническими немцами, в том числе очень многие из недавно прибывших с той стороны евреев. Годы спустя тогдашний глава компартии Украины, Никита Хрущев, с удивлением вспоминал в своих мемуарах, как «длинные очереди евреев… ждали, что их выпустят на запад»²¹⁶. В других воспоминаниях рассказывается, как немецкий офицер тоже с удивлением смотрел на эти очереди, подходил к ним и спрашивал: «Евреи, куда вы собрались? Разве вы не знаете, что мы вас убьем?»²¹⁷

Одним из тех, кто предпочел вернуться на Запад, был еврейский писатель Мечислав Браун, бежавший во Львов, как только началась война, но вскоре пожалевший об этом. Он не мог примириться с тем, что его постоянно заставляют приспосабливаться к советским нормам. Вот что Браун писал другу:

1

Он запретил себе оглядываться на сад, и только когда ночная мгла скрыла деревья, позволил себе посмотреть назад.



Он увидел только круг света, в котором он совсем недавно стоял и декламировал стихи Чокнутого Муни; потом рикша завернул за угол, и свет исчез.

Еще никогда я не оказывался в таком унизительном и нелепом положении. У нас каждый день собрания. Я сижу в первом ряду, на меня все смотрят. Я слышу пропаганду, бредни и ложь. Всякий раз, как произносят имя Сталина, мой руководитель принимается хлопать, и все присутствующие – вслед за ним. Я тоже хлопаю и чувствую себя придворным шутом… Я не хочу хлопать, но должен. Я не хочу, чтобы Львов был советским городом, но по сто раз в день говорю, что хочу. Всю жизнь я был самим собой и честным человеком, а теперь я разыгрываю шута. Я превратился в негодяя²¹⁸.




Флорис, как и велела ему Хлоя, спешил, что было сил. Коляска подскакивала на камнях и кочках, делая все возможное, чтобы вывалить пассажиров на землю. Кэл, цепляясь за борт, смотрел на пролетающие мимо пейзажи. Он проклинал себя за то, что целую ночь проспал вместо того, чтобы осмотреть Фугу. С первого взгляда Сотканный мир показался ему знакомым, но теперь он чувствовал себя, как турист в незнакомой стране.

Терзаемый противоречиями и угрызениями совести, Браун решил вернуться в Варшаву и попытать счастья под немецкой оккупацией. Его ждала смерть в Варшавском гетто в 1941 году.

– Странное место, – сказал он, когда они проезжали мимо скалы, вырубленной в форме ниспадающей вниз волны.

– А чего вы ожидали? – спросила Хлоя. – Увидеть здесь собственный огород?

В действительности очень малому количеству людей из тех, кто желал эмигрировать из советской зоны, выдавали разрешения: выехать позволили лишь 5 % заявителей²¹⁹. Тех же, чьи ходатайства отвергались, ждал праведный гнев советского государства. Выразив желание уехать, они тем самым отвернулись от коммунизма. А так как при подаче заявления им пришлось сообщить о себе многие подробности, они привлекли к себе двойное внимание НКВД. И советская власть, долго не раздумывая, принялась мстить. Уже в июне 1940 года, когда Комиссия по переселению завершила свою работу, всех отказников собрали для отправки в советскую даль. Некоторым даже сообщили, что от местных железнодорожных станций их повезут на запад (тем самым власти избавляли себя от лишнего труда – выискивать непокорных), а там их посадили в вагоны и повезли, разумеется, совсем в другую сторону²²⁰. Считается, что из тех, кто угодил в эту третью большую волну советской депортации из Восточной Польши, около 60 % были евреями и подавляющее большинство составляли люди, безуспешно подававшие заявления об эмиграции из советской зоны²²¹.

– Не совсем. Мне просто казалось, что я знаю его. Хотя бы по снам.

Конечно, было бы неправильно сравнивать нацистский и советский оккупационные режимы в тот период, однако, как ясно показывают все эти свидетельства, многие поляки и евреи волей-неволей проводили между ними сравнения²²². Действительно, перед большинством поляков встал немыслимый выбор: или оставаться на месте и смириться с неизбежным притеснением со стороны оккупантов, или попытаться что-то изменить к лучшему – и переехать в другую зону. Обдумывая свое решение, они не располагали никакими сведениями, кроме слухов и домыслов. Мало кто принимал решение по политическим и идейным соображениям: большинством людей двигали куда более простые мотивы – чувство самосохранения, желание обеспечить хоть какую-то безопасность для себя и своих близких. Это была неразрешимая дилемма, и лучше всего ее иллюстрирует один эпизод, относящийся к тому периоду. На нацистско-советской границе одновременно остановились два поезда, набитых польскими беженцами: один шел на запад, а второй – на восток. И люди из этих поездов с изумлением глядят друг на друга из окон: они не могут понять, как можно ехать туда, откуда пытаются убежать они сами²²³. Эта сцена очень емко передает весь ужас исторической ситуации, в которой оказалась Польша в 1939 году.

– Рай всегда не таков, каким вы его представляете. Поэтому он и очаровывает. Ведь вы очарованы?

Похоже, даже польским коммунистам не всегда по душе приходилась жизнь в советской зоне. Некоторых разочаровывала аполитичность и жадность красноармейцев. «Мы ожидали, что они начнут расспрашивать нас о жизни при капитализме, – жаловался один коммунист, – и рассказывать, как живется в России. А они хотели купить часы – и все. Я заметил, что их занимают материальные блага, а мы-то ждали идеалов»²²⁴. Мариана Спыхальского ждало еще более стремительное разочарование. Он бежал во Львов, находившийся в зоне советской оккупации, в ноябре 1939 года, но там его так потрясло обращение советской власти с поляками, что он едва выдержал две недели, а потом бежал обратно в немецкую зону и устремился в Варшаву²²⁵. В бывшей столице Польши он организовал сопротивление, и к нему примкнул видный польский коммунист Владислав Гомулка, который тоже бежал из Львова, чтобы попытать счастья с немцами в Генерал-губернаторстве²²⁶. Несмотря на отрезвляющий опыт жизни при советской власти, и Спыхальский, и Гомулка позже станут политическими деятелями и займут высокие должности в послевоенной коммунистической Польше: Спыхальский станет министром обороны, а Гомулка – генеральным секретарем Польской рабочей партии.

– Да. И я боюсь.

Но с какими бы неприятностями ни столкнулись Спыхальский и Гомулка, они могли считать себя счастливцами. Ведь 5 тысяч других польских коммунистов – практически все активные члены партии – уже стали жертвами сталинских чисток. Избежать этой участи удалось лишь тем, кто сидел тогда в польских тюрьмах²²⁷. За другими коммунистами вскоре начал охоту Берлин. Уже в ноябре 1939 года Риббентроп заявил Молотову, что дальнейшее пребывание граждан Германии в тюрьмах и других местах заключения в СССР несовместимо с хорошими политическими отношениями между Москвой и Берлином²²⁸. Речь шла о политэмигрантах – их было около пятисот, и по большей части коммунистов, – которые, как считалось, нашли прибежище в Советском Союзе после захвата нацистами власти в Германии. По иронии судьбы, к 1939 году многие из них стали жертвами машины террора, приведенной в действие НКВД, а те, кому повезло избежать расстрела, оказались в трудовых лагерях, во множестве рассеянных по всей стране. Теперь же, когда по ним и так уже прокатился каток НКВД, их собирались вернуть в лапы мучителя, от которого они и бежали в самом начале, – гестапо.

– Конечно. Но это обновляет кровь.

Немецкие чиновники передавали своим советским коллегам списки с именами тех немецких, австрийских и чешских граждан, которые, по их предположениям, бежали в СССР. НКВД сверялся с собственными архивами, чтобы выяснить судьбу людей, занесенных в списки, и если среди них находились еще живые, их повторно хватали и высылали. Что любопытно, некоторым узникам давали немного пожить в Москве, чтобы там они чуть-чуть «отъелись» после суровой лагерной жизни. Отто Раабе вспоминал, как ему и другим заключенным довелось пожить в столице – с перьевыми подушками, простынями и хорошей кормежкой. К ним даже приставили портного и сапожника – чтобы было в чем возвращаться в Германию. Наверное, неудивительно, что многие узники совсем не хотели уезжать, но им объявили, что выбора нет. По настоянию Германии их должны были отправить поездами прямо на пограничные пункты на новой германо-советской границе в оккупированной Польше, чтобы таким образом пресечь возможные попытки побега. Всего таким способом было возвращено в Германию около трехсот пятидесяти человек²²⁹.

Он не совсем понял это замечание и предпочел сосредоточиться на все новых видах, возникающих за каждым поворотом. Самым впечатляющим была встающая впереди клубящаяся громада Круговерти.

Одной из депортированных стала Маргарете Бубер-Нойман, жена видного немецкого коммуниста Хайнца Ноймана, бежавшего в Советский Союз в 1935 году. В 1937 году ее мужа арестовали и расстреляли, а Маргарете приговорили к пяти годам лагерей. Потом, в январе 1940-го, ее вновь арестовали и привезли на допрос в печально знаменитую Бутырскую тюрьму в Москве. В следующем месяце ее депортировали, вместе с другими двадцатью девятью заключенными, в Германию, для чего привезли на поезде в Брест. «Мы вышли на русской стороне Брест-Литовского моста», – вспоминала она. Группа энкавэдэшников ушла по железнодорожному мосту на другую сторону и через некоторое время вернулась с эсэсовцами. «Командир эсэсовцев и начальник энкавэдэшников поприветствовали друг друга. Русский… вынул документы из блестящего кожаного портфеля и принялся зачитывать имена. Я расслышала только свое имя: «Маргарита Генриховна Бубер-Нойман»». Ее передали эсэсовцам. Переходя мост, она не удержалась и бросила прощальный взгляд на коммунистическое «убежище», предавшее ее: «Энкавэдэшники стояли и смотрели нам вслед. А за ними простиралась Советская Россия. Я с горечью перебирала в уме все эти сакраментальные коммунистические фразы: «родина тружеников», «оплот социализма», «прибежище гонимых»\"²³⁰. Теперь ей, уже ветерану знаменитого Карлага – Карагандинского исправительно-трудового лагеря, – предстояло провести еще пять лет в концлагере Равенсбрюк.

– Мы туда едем? – спросил он.

Германо-советскую границу пересекала и еще одна группа людей, о которой нередко забывают, – союзные военнопленные. На начальном этапе войны многие пленные, в основном британские поданные, оказались в германских лагерях для военнопленных. Некоторые из лагерей находились в восточных областях и в польских землях, присоединенных к рейху. Для этих людей оккупированная Советским Союзом Польша была ближайшей «нейтральной» территорией, а значит, и потенциальным убежищем – если до него как-то добраться. Хороший пример того, что происходило, – случай с узниками шталага XXА в Торне (Торуни), к северо-западу от Варшавы. В 1940 году пятнадцати узникам удалось сбежать на советскую территорию, лежавшую всего в 240 километрах к востоку. Одним из тех смельчаков, рискнувших на побег, был Эри Нив, который «мечтал о триумфальном прибытии в Россию» и полагал, что стоит ему только добраться до демаркационной линии в Брест-Литовске, как его сразу же «доставят к британскому послу, сэру Стэффорду Криппсу»²³¹. Однако Нива ожидало разочарование. Он выдавал себя за этнического немца, и в апреле 1941 года его схватили на пути к Бресту в Илове, под Варшавой. Можно считать, ему еще повезло. По официальным донесениям службы MI9, советская сторона устраивала «неизменно холодный» прием таким беглецам, и со многими узниками обращались плохо или даже жестоко. Большинство из них впоследствии ссылали в Сибирь²³². Нив же позднее совершит удачный побег из лагеря для военнопленных в неприступном замке Колдиц.

– Почти, – ответила Хлоя.

Хотя советская власть обязана была интернировать беглецов, в действительности она обращалась с беглыми военнопленными как с врагами. Один беглец, переплывший реку Сан в марте 1941 года, чтобы отдать себя в советские руки, был немедленно арестован и провел весь следующий год в разных тюрьмах НКВД, чаще всего в одиночном заключении²³³. В некоторых случаях беглецов передавали обратно немцам. Например, курьеры польского подполья были поражены, когда узнали, что шестнадцать союзных летчиков, которых они тайно переправили в СССР через Киев зимой 1940 года, вернулись в Варшаву узниками гестапо²³⁴. Похоже, понятие «интернирование» толковалось очень по-разному.

Они проехали через березовую рощу и преодолели небольшой подъем, после чего местность совершенно изменилась. Земля здесь была черной и жирной, а растительность – пышной, как в теплице. Вдобавок, когда они достигли вершины и начали спуск, Кэл начал замечать странные галлюцинации. Как сквозь туман он видел здание, похожее на обсерваторию, лошадей, пасущихся вокруг, и несколько смеющихся женщин в легких шелковых платьях. Он видел еще многое, но все это через несколько секунд исчезло.

Вопрос о сотрудничестве между нацистами и советской стороной волнует многих и сегодня, и в некоторых кругах ведутся жаркие споры о том, происходили ли между НКВД и гестапо встречи на высоком уровне – предположительно с участием Адольфа Эйхмана и лиц, близких ему по рангу. Имеется дразнящая зацепка – упоминание в мемуарах Хрущева о том, что Иван Серов, глава НКВД УССР, имел «контакты с гестапо»²³⁵. Конечно, зная о том, что обе стороны предпринимали совместные действия для обмена беженцами, а также для уничтожения польской элиты, можно предположить, что подобное сотрудничество в верхах действительно имело место, и неудивительно, если бы состоялся ряд организационных заседаний. И в этом смысле, безусловно, стоит обратить внимание на то, что Катынские расстрелы, за которые отвечал НКВД, и разработанная гестапо «Чрезвычайная акция по умиротворению» произошли с интервалом всего в несколько дней. Возможно, если даже это не было согласованными заранее действиями, здесь просматривается по меньшей мере попытка подражания. Впрочем, в сохранившихся исторических документах пока не находится никаких отголосков, которые ясно указывали бы на более широкое сотрудничество на высшем уровне между гестапо и НКВД.

– Видишь? – спросила Хлоя.

Зато нацистско-советское сотрудничество велось в других сферах. В первую неделю войны роскошный немецкий океанский лайнер «Бремен» совершил аварийный заход в Мурманск: перед этим, избежав интернирования в Нью-Йорке, ему пришлось играть в прятки с британским Королевским флотом в Атлантике. Советская сторона помогла эвакуировать поездом в Германию почти весь личный состав корабля, а позже капитан тайно вывел «Бремен» обратно в территориальные воды Германии, действуя под покровом полярной ночи и едва ускользнув по пути от британской подлодки²³⁶.

– Что это?

Случай с «Бременом» не был единичным происшествием. Лишь за три первые недели войны в Мурманский порт зашли 18 немецких кораблей, искавших укрытия от британских ВМС²³⁷. Поэтому в октябре 1939 года адмиралтейство Германии, поняв, что ему выгодно было бы иметь в своем распоряжении дружественный порт в советской Арктике, обратилось к СССР с просьбой предоставить военно-морскую базу в арктических водах для обслуживания и снабжения немецких подводных лодок. После некоторых пререканий и переносов места планируемой базы просьба была удовлетворена, и в декабре того же года в укромном фьорде, вдали от всякой цивилизации и любопытных взглядов, была создана Basis Nord – «Северная база». Хотя эта база так никогда по-настоящему и не заработала – в ней отпала необходимость после того, как нацисты осенью следующего года захватили Норвегию, – ее кратковременному существованию сопутствовали разные сложности²³⁸. Мало того что сама эта местность была в ту зиму крайне негостеприимной, так еще и подсознательная паранойя и скрытность советской стороны обостряли и без того тягостные условия, в каких оказались отправленные туда немецкие моряки. Согласно записям судового врача, размещенного на немецком судне снабжения, еду им поставляли «ужасную», что приводило к заболеванию цингой, а из-за полной изолированности и бездеятельности хотелось выть от тоски. Эту гнетущую атмосферу делало совершенно невыносимой враждебное отношение советских офицеров связи, контактировавших с немцами: одного из них врач описывал как «умственно истощенного, лицемерного» и «необычайно зловредного субъекта, [который] не доверяет нам и изводит нас как только может»²³⁹.

Это недоверие советской стороны не объяснялось одной только силой привычки. Как еще предстояло узнать союзным морякам арктических караванов на более поздних этапах войны, советские власти способны были выказывать поразительную негостеприимность, когда иностранным военнослужащим приходилось вторгаться на территорию СССР. Этот психоз подпитывался еще одним фактором. Сталину очень хотелось, чтобы сохранялась видимость советского «нейтралитета» в войне, а любые военные действия, говорившие о явной поддержке германского союзника, грозили разрушить это прикрытие. Потому-то советская сторона, и так не торопившаяся помогать немцам, из страха перед разоблачением чинила им все новые препятствия.

– Странная местность. Строго говоря, нам не следовало заезжать сюда. Здесь довольно опасно.

Другие совместные предприятия оказались более плодотворными – не в последнюю очередь, когда речь шла об эксплуатации германской стороной советского «нейтралитета». Например, в декабре 1939 года немецкий вспомогательный крейсер «Корморан» избежал встречи с британскими блокирующими кораблями, замаскировавшись под советское грузовое судно; фиктивное название ему придумали весьма уместное – «Вячеслав Молотов»²⁴⁰. Весной следующего года советская помощь стала еще более активной: Германии предоставили проход к Тихому океану через Северный морской путь – по арктическим водам, принадлежавшим СССР. Бывшее грузовое судно полностью переоборудовали в рейдер, оснастив двумя торпедными аппаратами, вооружив до зубов и укомплектовав экипажем из двухсот семидесяти человек. «Комета» – так назвали переродившееся судно – вышла в июле 1940 года из Гдыни, обошла Скандинавию, направляясь в советскую Арктику, а там ее встретил краснофлотский ледокол «Сталин». В сентябре, при помощи советского судна, которое расчищало ей путь через плавучие льдины, «Комета» пересекла Берингов пролив и вышла в Тихий океан. Там, замаскировавшись под японское грузовое судно «Маньо Мару», она принялась нападать на корабли стран-союзниц. В этом ложном обличье она потопила восемь кораблей (в том числе лайнер «Ранджитейн») общим весом более сорока двух тысяч тонн, пока в 1942 году ее саму не потопил британский торпедный катер²⁴¹.

– Почему?

Эта история и сама по себе примечательна – трудно не подивиться такой беспардонной наглости и моряцкой удали. Но это еще не все: из «военного дневника», который вел капитан «Кометы», явствует, что команда замаскированного крейсера самым дружеским образом сотрудничала с советскими коллегами, что разительно контрастировало с мрачным опытом моряков с «Северной базы». «Отношения сложились хорошие, – записал капитан в самом начале, – мы сразу поладили. Мы увидели, что они хорошие ребята». Со временем их связь лишь окрепнет. Когда немецкий экипаж отмечал успешное нападение на британцев, к ним присоединились советские моряки. «Притворство здесь невозможно, – записал капитан в дневнике, – радовались они искренне… Русские на нашей стороне»²⁴². А когда арктическое приключение «Кометы» приближалось к концу, адмирал Эрих Райдер написал своему советскому коллеге, адмиралу Николаю Кузнецову, желая лично поблагодарить его: «Уважаемый комиссар, мне выпала честь принести Вам искреннюю благодарность от имени германского флота за Вашу бесценную помощь»²⁴³.

Ее ответ был поглощен грохотом со стороны Круговерти, сопровождающимся лиловым сиянием. Они были уже в четверти мили от облака; волосы на лице и руках Кэла встали дыбом.



В середине декабря 1939 года Адольф Гитлер отправил своему новому союзнику Иосифу Сталину поздравления с днем рождения: «С самыми искренними и лучшими пожеланиями – доброго здоровья лично Вам и счастливого будущего народам дружественного Советского Союза». Послание Риббентропа, вполне предсказуемо, оказалось более цветистым и, пожалуй, более вымученным: он вспоминал об «исторически важных часах, проведенных в Кремле, которые ознаменовали начало решительных перемен в отношениях наших двух стран», а в заключение приносил свои «самые сердечные поздравления»²⁴⁴.

Но Хлоя не интересовалась Мантией, а смотрела на парящих вверху Амаду.

Без преувеличения, у Гитлера имелись все основания радоваться политическим и стратегическим изменениям, которые произошли за несколько предыдущих месяцев. В альянсе с Советским Союзом его войска сокрушили и расчленили Польшу, тем самым обезопасив восточные рубежи его владений и позволив ему бросить все силы на противостояние с британцами и французами на западе. Сообща с советскими союзниками его ведомства приступили к расовому переустройству польских земель и начали обмен политзаключенными и этническими немцами. Экономические соглашения с Москвой тоже, как ожидалось, окажутся выгодными и не в последнюю очередь помогут Германии избежать наиболее тяжелых последствий блокады европейского континента со стороны Британии.

– Они уже тут. Флорис, скорее!

Сталин тоже наверняка был очень доволен. Сотрудничество с Германией продвигалось хорошо. Польша – один из давних врагов Москвы – оказалась стерта с политической карты, а ее земли, отошедшие СССР, с лихвой компенсировали многие территориальные потери, понесенные Россией в лихолетье революции и гражданской войны. Кроме того, Сталина должно было радовать стратегическое положение Советского Союза. Если всего несколько месяцев назад он почти постоянно находился под угрозой, то сейчас вступил в союз с самой сильной в военном и экономическом отношении державой на континенте, и недавно было заключено торговое соглашение, обещавшее стране жизненно важное немецкое военное оборудование в обмен на советское сырье. Вдобавок СССР наслаждался миром, объявив о своем нейтралитете в той войне, которая началась между его германским союзником и западными державами. Когда на Сталина находил воинственный дух, он наверняка задумывался о том, что немцы и Запад постепенно втягиваются в дорогостоящий и смертоносный конфликт, в чем-то повторявший Первую мировую войну, а когда все это закончится, то именно ему, Сталину, доведется собирать обломки и перестраивать всю Европу по собственному вкусу.

Поэтому неудивительно, что ответная телеграмма Сталина оказалась не менее напыщенной: в ней говорилось, что «дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной»²⁴⁵. Еще он мог бы добавить, что эта дружба скреплена прежде всего польской кровью.

Уже через пару минут они подъехали к небольшому каменному мостику, перед которым Флорис резко затормозил.

Глава 3

– Здесь вылезем, – Хлоя вывела Кэла из коляски и завела его на мост. Внизу тек неширокий, но полноводный ручей, берега которого были покрыты мхом. В шумящей воде прыгали серебристые рыбки.

Дележ добычи

– Скорее, скорее, – Хлоя потянула его за руку.

Во время второго визита в конце сентября Риббентропу устроили настоящее чествование. Несмотря на то что он приехал по серьезному делу – согласовывать и подписывать германо-советский Договор о дружбе и границе, – обе стороны после совместного уничтожения ими Польши захлестнуло такое неуемное ликование, что гостя встречали необыкновенно торжественно и пышно. В программу приема были включены балет «Лебединое озеро» и праздничный банкет с двадцатью четырьмя переменами блюд.

Перед ними стоял дом с настежь открытыми окнами и дверями. Во дворе паслось несколько больших черных свиней.

Впрочем, когда Риббентроп возвращался в кабинет Молотова на вечернее заседание, ему представился случай мельком увидеть и оборотную сторону советского «гостеприимства». В приемной, дожидаясь вместе с сопровождающими своей очереди, Риббентроп столкнулся с министром иностранных дел Эстонии Карлом Сельтером, как раз выходившим от Молотова²⁴⁶. Они, конечно же, были знакомы: Сельтер всего четырьмя месяцами ранее приезжал в Берлин, чтобы подписать с Риббентропом пакт о ненападении. Однако их случайная встреча в Москве наверняка сопровождалась несколько натянутыми улыбками. История умалчивает о том, обменялись ли эти двое чем-либо, кроме привычных дипломатических любезностей, но легко догадаться о том, что в тот момент на Сельтере лица не было.

Это был уже второй визит Сельтера в Москву в течение недели. Опытный и искушенный дипломат, Сельтер слыл одним из самых талантливых политиков в эстонском правительстве. Прежде чем пойти в политику, он учился на юриста, а до того, как в прошлом году его назначили министром иностранных дел, он успел показать себя на нескольких министерских и дипломатических должностях. Теперь Сельтеру предстояли самые суровые испытания. 24 сентября он явился на встречу с Молотовым, в ходе которой, как ожидалось, стороны подпишут новый торговый договор, но вместо этого советский наркоминдел принялся обсуждать политические вопросы.

Одна из них, подойдя, обнюхала ноги Кэла, после чего вернулась к своим свинячьим делам.

Советско-эстонские отношения явно переживали кризис: эстонцы все еще с тревогой думали о том, чем для них чревато заключение нацистско-советского пакта, а советскую сторону беспокоила продолжавшаяся война. Положение осложнялось тем, что неделей ранее из Таллинской бухты сбежала интернированная польская подводная лодка «Ожел» (Orzeł – «Орел»), и раздосадованная Москва заявила, что эстонские власти могли бы проявить больше усердия и задержать судно. В ответ на это событие, воспринятое как «провокация», СССР сосредоточил войска красноармейцев у восточной границы Эстонии, а в небе над страной летали самолеты Красного воздушного флота, очевидно производя разведку.

Света внутри не было, но при ярком свечении Мантии Кэл сумел разглядеть комнату, в которую они вошли. Вся она была завалена книгами и бумагами. На полу среди ветхих ковров расположилась громадная старая черепаха. Перед большим окном, открытым на Мантию, восседал в кресле человек.

Поэтому встреча Сельтера с Молотовым в Кремле в тот вечер проходила в напряженной атмосфере. Молотов с самого начала заговорил о возможных неприятных последствиях инцидента с «Ожелом» для советской безопасности, затем заявил, что эстонское правительство «или не хочет, или не может поддерживать порядок в своей стране», и потребовал «дать Советскому Союзу действенные гарантии для укрепления его безопасности» – а именно подписать договор о взаимной помощи. Сельтер мужественно возразил, что Эстония сама способна поддерживать порядок на своей территории, а в предлагаемом договоре нет никакой необходимости, он не нужен эстонскому народу и лишь нанесет ущерб суверенитету. Но Молотов был неколебим: он заверил Сельтера, что пакт с Советским Союзом не несет в себе никакой угрозы. «Мы не собираемся навязывать Эстонии коммунизм, – сказал он и добавил: – Эстония сохранит свою независимость, свое правительство, парламент, внешнюю и внутреннюю политику, армию и экономический строй. Мы не затронем всего этого»²⁴⁷. Когда Сельтер ответил, что остается при своем мнении, Молотов перешел к сути дела, сказав: «Советский Союз теперь великая держава, с интересами которой необходимо считаться… Если вы не пожелаете заключить с нами пакт о взаимопомощи, то нам придется использовать для гарантирования своей безопасности другие пути, может быть более крутые, может быть более сложные. Прошу вас, не принуждайте нас применять силу в отношении Эстонии»²⁴⁸.

– Вот он, – сказала Хлоя.

Если у Сельтера возникло ощущение, что с ним играют в кошки-мышки, а сам он уже попал в когти к игривому и очень коварному коту, то это было недалеко от истины. Когда он попросил разрешения обсудить советское «предложение» со своим правительством, ему было сказано, что «дело нельзя откладывать», и предоставили дипломату прямую связь с Таллином. Сельтер возразил, что столь деликатные вопросы нельзя решать вот так, по телефону, и так быстро, и попросил позволения завтра же вернуться в эстонскую столицу. На прощанье Молотов сказал: «Советую вам пойти навстречу пожеланиям Советского Союза, чтобы избежать худшего»²⁴⁹.

То ли человек, то ли кресло затрещали, когда он встал. Он был старым, хотя значительно моложе черепахи; Кэлу показалось, что он одних лет с Бренданом. Лицо его, знавшее в свое время и радость, и боль, было украшено длинным шрамом, спускающимся со лба к щеке. Вспыхивающий и гаснущий свет высвечивал фигуру человека на фоне окна, но он ничего не говорил – только стоял и смотрел на Кэла, Казалось, он узнал что-то интересующее его, потому что на его лице отразилось удовольствие. Кэл не был уверен, но лицо человека показалось ему откуда-то знакомым. Он испугался, что они могут простоять так не один час, он решил заговорить первым.

А через час после ухода Сельтера из Кремля ему позвонили из кабинета Молотова и попросили вернуться ровно в полночь. На сей раз Сельтеру представили односторонний проект оспариваемого «договора о взаимной помощи» и навязали ему дискуссию об эстонских островах или портах, которые «интересуют Советский Союз» как потенциальные военные базы. И снова Молотов весьма грубо напомнил о том, что дело очень срочное и безотлагательное, дорога каждая минута, и добавил, что соглашение уже «готово к подписанию».

– Мы где-нибудь встречались?

Глаза человека сузились, будто он хотел разглядеть самую сердцевину Кэла, но он ничего не ответил.

Прилетев на следующий день в Таллин, Сельтер начал обсуждать советское предложение со своими коллегами в кабинете министров. Эстонцы прозондировали и германские дипломатические круги, но их ответ, сводившийся к тому, что Эстония должна выкручиваться сама, породил лишь испуг и оторопь. Ведь в июне 1939 года с Германией был подписан пакт о ненападении, и потому эстонский кабинет министров вполне справедливо ожидал, что немцы предоставят Эстонии какую-то поддержку, если та столкнется с запугиванием со стороны СССР. Следовательно, бездействие Германии подтверждало те опасения, которые уже начали появляться у некоторых эстонцев: они поняли, что с подписанием пакта между Москвой и Берлином политическая картина в целом изменилась и Эстонию решено бросить на произвол судьбы. Несмотря на смелую риторику, в эстонском правительстве возобладал трезвый реализм, и Сельтера вновь откомандировали в Москву – с тем чтобы он подписал соглашение с СССР на самых благоприятных для Эстонии условиях. Иного выхода просто не оставалось. «Отвергнуть советское предложение, – заявил президент Константин Пятс, – означало бы сознательно обречь на гибель весь эстонский народ»²⁵⁰.

– Он не будет говорить с вами, – сказала Хлоя. – Люди, которые живут рядом с Круговертью...

Однако 27 сентября, когда Сельтер вновь прилетел в Москву (в сопровождении двух эстонских экспертов по международному праву – теперь уже совершенно лишних), выяснилось, что правила игры успели измениться. Если три дня назад Молотов воспользовался инцидентом с подлодкой «Ожел» как предлогом для того, чтобы подкопаться под эстонское правительство, то теперь он воспользовался историей с советским пароходом «Металлист», потопленным накануне в Балтийском море, чтобы снова пойти в атаку на Сельтера. Опираясь на неподтвержденное предположение о том, что «Металлиста» потопил именно «Ожел», Молотов заявил, что предложения, о котором шла речь раньше, уже недостаточно: теперь в интересах безопасности СССР Эстония должна пойти на дополнительные уступки.

– Что?

– Некогда объяснять. Но говорить он не будет.

В ответ на утверждения Сельтера о том, что его страна невиновна, Молотов предложил пригласить к обсуждению самого Сталина. Тот, войдя в зал, вначале решил выказать добродушие и даже пошутил с эстонцами, но вскоре перешел к делу. Когда ему вкратце сообщили, о чем шел разговор, он зловеще спросил: «А о чем тут спорить? Наше предложение остается в силе, и это надо понять»²⁵¹. Переговоры (если это можно так назвать) продолжались еще несколько часов: советская сторона хотела разместить в Эстонии свои войска численностью 35 тысяч человек для «охраны порядка» и потребовала, чтобы им предоставили базу в самом Таллине. Эстонцы отчаянно пытались сопротивляться, при этом придерживаясь дипломатического этикета, который уже давно отбросили их оппоненты. Эстонские делегаты – вконец запуганные, раскритикованные и подавленные – на следующий день снова явились в Кремль, решив, что больше ничего сделать невозможно – только сдаться. Но, пока Риббентроп дожидался в приемной своей очереди, эстонцам опять выставили новые требования, напомнив, что для обеспечения советской безопасности существуют и «другие возможности». Наконец, в полночь 28 сентября договор о взаимной помощи был подписан, а неделю спустя ратифицирован президентом Эстонии. Номинально договор обязывал обе стороны уважать независимость друг друга, однако, оговаривая создание советских военных баз на эстонской территории, он самым пагубным образом подрывал эстонский суверенитет. Фактически Эстония оказалась отдана на съедение Сталину.

Человек не отводил глаз от Кэла и продолжал смотреть на него в упор, не мигая. Взгляд его не был враждебным; скорее, наоборот, и Кэлу вдруг захотелось остаться здесь, забыть про Королевство и спать в Фуге с этим человеком и этими свиньями.



Но Хлоя уже тянула его за руку.

Если эстонцы полагали, что только им выпали мучительные переговоры с СССР, то они ошибались. Они просто оказались первыми в списке. Как только был согласован договор с Эстонией, Москва обратила взоры к другим странам, которые были обещаны ей по условиям секретного протокола, прилагавшегося к нацистско-советскому пакту, и дополнительного соглашения о границе, подписанного Риббентропом. Сталин начал расставлять флажки – и для Берлина, и для остального мира, – давая всем ясно понять, что отныне Прибалтика находится под его «покровительством».

– Нам пора.

– Так скоро? – запротестовал он.

Поэтому через неделю после подписания договора с Эстонией похожий пакт был навязан Латвии: от нее потребовали отдать СССР под военные базы Лиепаю, Питрагс и Вентспилс на Балтийском море, чтобы там могли разместиться советские войска общей численностью 30 тысяч человек. Опять-таки этот договор никак не посягал на суверенитет Латвии, и правительство, сидевшее в Риге, пока никто не трогал. Однако латыши, как и их соседи эстонцы, не питали иллюзий относительно своей будущей участи и понимали, что от Германии помощи ждать не стоит. Позднее Молотов хвастался тем, что «выполнял очень твердый курс» в отношении Латвии и что он заявил министру иностранных дел Вильгельму Мунтерсу: «Обратно вы уж не вернетесь, пока не подпишете присоединение к нам»²⁵². Сталин действовал еще более прямолинейно: в начале октября 1939 года он «откровенно» сообщил злосчастному министру, что «разграничение сфер интересов уже произошло. Германия не против того, что мы вас оккупируем»²⁵³.

– Возможно, вы еще придете сюда.

Старик пошел к ним, медленно, не отрывая глаз от Кэла, но Хлоя остановила его.

В Литве советские заигрывания встретили чуть более приветливый отклик – хотя бы потому, что договор о взаимной помощи, подписанный 10 октября 1939 года, несколько подсластило согласие Москвы отдать Литве спорный город Вильнюс (бывший польский Вильно). Тем не менее предъявленные условия в целом совпадали с теми, что уже были выставлены Эстонии и Латвии: взаимная помощь в случае внешнего нападения и размещение большого количества советских войск на литовской земле. Советские методы убеждения тоже, похоже, не изменились: как заметил один из членов литовской делегации, спорить с Молотовым было бесполезно – «все как об стенку горох»²⁵⁴. Угроза насилия, скрытая или явная, в сочетании с новыми стратегическими реалиями войны сделали Латвию, Литву и Эстонию совершенно беззащитными, и Москва вольна была делать с ними, что хотела. Не имея возможности сопротивляться, страны были вынуждены уступить советским требованиям и существовали теперь в тени СССР. В середине октября 1939 года, менее чем через шесть недель после подписания пакта с Германией, Сталин уже постарался подмять под себя почти все территории, обещанные ему Гитлером. Он значительно расширил себе выход к Балтийскому морю и сумел разместить в трех Прибалтийских государствах около 70 тысяч советских солдат – больше, чем насчитывали в совокупности постоянные армии всех трех стран²⁵⁵.

– Не сейчас.

Пока прибалтийские политики хоть как-то боролись, немцы только виляли. С самого начала советского вторжения в Польшу прибалтийские правительства отправляли в Берлин телеграмму за телеграммой, требуя, чтобы Германия разъяснила свою позицию – особенно потому, что всего четырьмя месяцами ранее она подписала с Латвией и Эстонией пакты о ненападении. В Берлине прекрасно знали о том, какая беда надвигается на Прибалтику; больше того, в конце сентября Сталин уже информировал Гитлера о своих намерениях, после чего Германия прекратила переговоры о заключении «договора о защите» с литовским правительством, фактически оставив Литву в советской «сфере влияния»²⁵⁶. Нацистский идеолог Альфред Розенберг, сам родившийся в Таллине, ясно сознавал политические последствия этого шага. В своем дневнике он записал: «Если русские войдут сейчас в Прибалтику, тогда Балтийское море будет потеряно для нас в стратегическом отношении. Москва станет сильной как никогда»²⁵⁷. Однако в ответ на многочисленные просьбы хотя бы внести ясность, если не оказать помощь, Риббентроп упорно отмалчивался, а под конец разослал циркуляр во все три германские миссии в Прибалтике, где сообщалось, что с Москвой подписаны новые соглашения о границе, и коротко говорилось, что «Литва, Латвия, Эстония и Финляндия не входят в сферу интересов Германии». Риббентроп добавлял, что его представители в названных странах должны «воздерживаться от каких-либо объяснений на сей счет»²⁵⁸. Итак, Прибалтийские страны оставляли на произвол судьбы.

Словно для того, чтобы усилилось ощущение изоляции и предчувствие близкой беды, уже расползавшееся по Прибалтике, Гитлер той же осенью решил созвать всех этнических немцев «домой в Рейх» (Heim ins Reich), тем самым подавая еще более ясный сигнал о том, что эти земли он оставляет Сталину. В конце сентября, когда Риббентроп во второй раз побывал в Москве, вопрос о возможной «репатриации» так называемых фольксдойче ставился на обсуждение – как бы в ответ на высказанное Сталиным намерение утвердить свое влияние в Прибалтике. Согласие Советов на переселение немцев, живших в том регионе, было тайно получено, после чего Германия подступилась к еще независимым Эстонии и Латвии, чтобы согласовать с ними порядок процедур и компенсаций. Заигрывая же с самими прибалтийскими «фольксдойче», немцы из рейха всячески упирали на предполагаемую выгоду, какую принесет переселенцам присоединение к германской «национальной общине», однако за их бодрыми посулами довольно отчетливо сквозили и намеки на то, что близятся тяжелые времена²⁵⁹.

Многих прибалтийских немцев приходилось долго уговаривать, ведь некоторым предстояло покинуть земли, где их предки жили поколениями. Были и такие, кто воспринимал переселение не просто как личное горе, но и как предательство – и не только собственной истории и культуры, но и цивилизации вообще. «Мне было очень тяжело, – вспоминал уже после войны один эвакуированный. – Ведь это издавна была европейская в культурном отношении страна, и немцы столетиями составляли там виднейший слой в обществе. И вот теперь эту страну, у которой во многом было немецкое лицо, просто бросали – одним росчерком пера со скупыми словами»²⁶⁰. Даже некоторые стойкие национал-социалисты были напуганы. Один записал в дневнике, что испытал «страшное потрясение» при известии о переселении. «Все, ради чего мы жили, все, что наша этническая группа создала здесь за последние 700 лет… все это обречено исчезнуть, растаять, как снеговик»²⁶¹.

И все же, несмотря на тревожное волнение, которое вызывала у прибалтийских немцев одна только мысль о переселении в почти незнакомую страну, они в массовом порядке откликнулись на призыв Гитлера. Уже в середине октября 1939 года из Риги в Германию отплыл первый пароход с этническими немцами. А за следующие два месяца из балтийских портов выйдут еще 86 кораблей и увезут более 60 тысяч человек «домой», в германский рейх, или, по крайней мере, в недавно присоединенную к нему область Вартегау. Кроме того, тревога из-за неопределенного будущего Прибалтийских стран настолько возрастала, что среди заявителей, желавших ехать на запад, стали появляться даже евреи²⁶². Массовый отъезд «фольксдойче» служил для остававшихся в Прибалтике жителей других национальностей зловещим знаком. Один эстонский немец позже вспоминал:



Он застыл на месте. Неужели на глазах у него слезы? Кэл не мог разглядеть точно.

Они [эстонцы] видели опасность, идущую с востока… Они понимали, как тяжело нам покидать Эстонию. Мы поднялись на корабль в Таллине, чтобы отплыть на родину, и заиграли Deutschland, Deutschland über alles, а потом эстонский государственный гимн. У многих на глазах показались слезы²⁶³.




– Я скоро вернусь, – сказала Хлоя. – Только отведу его к рубежу. Ладно?

Исход из страны подстегнул события, произошедшие той зимой в Финляндии. Как и их соседей-прибалтов, в начале октября 1939 года финнов пригласили в Москву для переговоров по «политическим вопросам». Как и соседи, они откликнулись на приглашение и отправили в столицу СССР делегацию во главе с опытнейшим дипломатом Юхо Паасикиви. В предлагавшемся советской стороной варианте соглашения были такие пункты: отодвинуть границу СССР, проходившую по Карельскому перешейку (то есть слишком близко к Ленинграду), подальше на север, а также предоставить советскому флоту порты на полуострове Ханко, у выхода из Финского залива. Похоже, советская верхушка не сомневалась в том, что финны окажутся такими же беспомощными и готовыми на все, какими уже выказали себя прибалтийские правительства. Хрущев приводил в своих мемуарах тогдашние слова Сталина: «Мы лишь чуть повысим голос, и финнам останется только подчиниться»²⁶⁴. Берлин, конечно же, вмешиваться не собирался. Риббентроп, помалкивавший о судьбе Прибалтийских стран, и тут воздержался от каких-либо комментариев, лишь высказал лицемерное пожелание, чтобы финны «уладили свои дела с Россией мирным путем», но с ужасом отверг саму мысль о том, что бывший президент Финляндии может приехать в Берлин для переговоров. Между тем посол Германии в Финляндии в частном порядке получил указания «избегать любых обязательств… которые могли бы осложнить германо-советские отношения»²⁶⁵.

Старик кивнул.

И все же, несмотря на изоляцию, финны сочли нужным дать отпор советским угрозам. Они вынесли на обсуждение два встречных предложения и попытались растянуть сами переговоры чуть ли не на месяц, будучи уверенными, что Москва просто блефует и «правда» – на их стороне. Похоже, в лице лукавого Паасикиви Молотов встретил равного себе противника. На последней встрече с финским коллегой он, не скрывая злости, сказал: «Мы, гражданские люди, не достигли никакого прогресса. Теперь будет предоставлено слово солдатам»²⁶⁶.

– Хорошо, – сказал Кэл в некотором недоумении. – Это... это честь для меня.

И в самом деле, вскоре действительно дали выступить солдатам. 26 ноября 1939 года советский пограничный пост вблизи карельской деревни Майнила попал под артиллерийский обстрел. Четверо красноармейцев погибли, еще девять были ранены. Молотов поспешил возложить вину за этот «прискорбный акт агрессии»²⁶⁷ на финнов, хотя Майнила находилась вне пределов досягаемости для финских стрелков, из предосторожности удалившихся от границы. Снова вызвав в Москву представителей Хельсинки, Молотов объявил, что отныне его правительство освобождается от обязательств, наложенных существующим советско-финским пактом о ненападении, и что нормальные отношения между двумя странами больше сохраняться не могут. В точности так, как Гитлер инсценировал тремя месяцами ранее «Гляйвицкий инцидент», чтобы превратить его в повод для нападения на Польшу, Сталин подстроил провокацию в Майниле, тем самым предоставив коммунистам во всем мире подложный аргумент для оправдания советской агрессии. А через четыре дня Красная армия двинулась в путь.

Легкая улыбка пробежала по лицу человека.

На первый взгляд трудно вообразить большее несоответствие военных сил. Казалось бы, двадцати шести дивизий и 500 тысяч солдат, выставленных Советами, с лихвой хватило бы, чтобы без труда одолеть 130-тысячную финскую армию. По всем статьям у Красной армии наблюдалось подавляющее превосходство: военных было втрое, а самолетов – в тридцать раз больше. Например, на Карельском перешейке, где и ожидался главный удар советских войск, финны смогли выставить только 21 тысячу солдат с 71 артиллерийским орудием и 29 противотанковыми орудиями против красноармейских сил, насчитывавших 120 тысяч солдат, 1400 танков и более 900 полевых орудий²⁶⁸. Помимо своего численного превосходства, Москва рассчитывала и на другой фактор: по ее убеждению, финский рабочий класс непременно восстанет против буржуазии, поддержит своих «освободителей»-коммунистов и превратится в «пятую колонну» в тылу противника, будет мешать переброске военной техники и подрывать боевой дух финских солдат. Потому-то советская сторона вела себя столь самоуверенно: военное руководство отводило на всю операцию всего двенадцать дней и предвидело столь быстрое наступление, что командиров даже специально предостерегали, чтобы они нечаянно не пересекли границу с нейтральной Швецией, до которой оставалось еще 300 километров²⁶⁹.

– Он это знает, поверьте.

В действительности все вышло совершенно иначе. В условиях крайне суровой финской зимы – температура иногда падала до –40 °C – перевес в численности войск и боевой техники мало что значил. Кроме того, территория, по которой приходилось тащиться советским солдатам, чаще всего представляла собой сплошное снежное бездорожье густых сосновых лесов, перемежавшихся замерзшими реками, озерами и болотами. Такого рода местность практически непроходима для механизированной армии. И словно нарочно для того, чтобы затруднить продвижение красноармейцев, в межвоенный период на Карельском перешейке, к северу от Ленинграда, возвели (хотя работы еще не закончились) обширный оборонительный комплекс бункеров, окопов, природных препятствий и земляных сооружений – линию Маннергейма (она получила имя финского главнокомандующего, по чьему плану и возводилась). Уже здесь можно было догадаться, что у красноармейцев не все пойдет как по маслу.

Хлоя повела Кэла к двери под неумолкающий грохот Круговерти. У выхода он оглянулся и с удивлением увидел что улыбка старика превратилась в широкую ухмылку, странно выглядящую на его лице.

Численное превосходство советской стороны умалялось и за счет разного качества противостоявших друг другу войск. Красная армия по-прежнему переживала своего рода кризис. Она еще не оправилась от убийственных чисток, которым ее подвергли в середине 1930-х годов и в результате которых было потеряно более 85 % командного состава²⁷⁰, она страдала от плохого руководства, неправильного режима подготовки и низкого боевого духа. А еще, хоть армия и была обеспечена более качественным вооружением, чем у финнов, у солдат не оказалось зимнего обмундирования, лыж и камуфляжа. В итоге и пехота, и танки устремились в бой в ноябрьскую пору, так и не сменив своей традиционной грязно-зеленой расцветки и сделавшись легкой мишенью для неприятеля. В тактике красноармейцев тоже имелись просчеты: после чисток в рядах офицеров среди них осталось мало таких, кто был способен проявлять инициативу и изобретать военные хитрости. В отсутствие четкой военной доктрины зачастую предпочтение отдавали просто массированной лобовой атаке, и любые неудачи и недоработки усугублялись плохой координацией между различными отрядами вооруженных сил.

– Счастливо! – сказал Кэл.

Старик, продолжая улыбаться, помахал ему рукой.

Между тем финны были настроены очень решительно. Вопреки ожиданиям Москвы, они отнюдь не встречали советских солдат как освободителей, а, напротив, проявили такой патриотизм, что высокий боевой дух финнов компенсировал их отставание в численности и технике. В подкрепление регулярной армии удалось призвать на фронт большое количество обученных резервистов, и многие из них обладали жизненно важным знанием особенностей местности, а также бесценными навыками выживания и отличной полевой выучкой. Об оптимизме финнов, которым предстояло схватиться с явно могучим врагом, можно судить по шутке, которую часто повторяли той зимой: «Их так много, а наша страна такая маленькая, – говорили солдаты. – Где их всех хоронить?»²⁷¹

2

Что характерно, советское нападение на Финляндию носило и военный, и политический характер. Как только советские бомбардировщики начали наносить удары по Хельсинки и Виипури[7], а танки и пехота принялись совершать первые попытки прорвать линию Маннергейма, в Териоки[8], первом городке по ту сторону старой советско-финской границы, посадили марионеточное прокоммунистическое правительство. «Финскую демократическую республику» возглавил старый коммунист Отто Куусинен, прославившийся в первую очередь тем, что пережил советские партийные чистки. Но, несмотря на старательные заигрывания с профсоюзами и умеренными левыми, Куусинен оказался в вакууме: коммуниста признавали только московские начальники, и его указы имели силу только в зонах, «освобожденных» Красной армией.

Рикша ждал на другом конце моста. Хлоя выбросила из коляски подушки, чтобы уменьшить ее вес, и, усадив туда Кэла, села сама.

Таким политическим промахам сопутствовали серьезные стратегические неудачи. При всем своем техническом превосходстве Красная армия оказывалась порой крайне негибкой – совсем как «колосс на глиняных ногах». Кроме наивной тактики, ее часто подводила излишняя осторожность: иногда наступление задерживалось на много часов от малейшего сопротивления финнов. А в условиях, когда проехать можно было всего по нескольким дорогам, окруженным непролазными лесами, такая медлительность оказывалась на руку защитникам, и советские атаки быстро оборачивались гигантскими бронетанковыми пробками.

– Осторожнее, – предупредила она Флориса, и они тронулись с места.

Когда Красная армия застревала вот так на дорогах, финны переходили к контратакам и вволю упражнялись в находчивости и хитрости, которых очень недоставало их противникам. Небольшие, но высокомобильные отряды лыжных войск обходили врагов с фланга и отрезали их от колонн снабжения, пользуясь долгими ночами скандинавской зимы для того, чтобы под покровом темноты разорять обозы и устраивать засады на неприятеля. Между тем пехота пускала в ход самодельную взрывчатку, вроде ранцевых подрывных зарядов или знаменитых «коктейлей Молотова» – бутылок с зажигательной смесью, состоявшей из керосина и дегтя и прекрасно загоравшейся, когда бутылку бросали в воздухозаборники советских танков. Свое название это оружие получило после того, как Молотов заявил по радио, что советские бомбардировщики не бомбят Финляндию, а сбрасывают пакеты с продуктами. Тогда же финны окрестили советские кассетные бомбы «хлебницами Молотова», а скромную зажигательную гранату назвали тоже в его честь – как «напиток, чтобы запивать его подарки»²⁷². Шутки шутками, а коктейли Молотова, массово производившиеся на финском ликеро-водочном заводе, оказались очень грозным оружием.

Это было захватывающее путешествие. Фуга готовилась изменить свою суть, и повсюду царила суматоха. Небо над ними усеивали птицы, поля кишели всевозможными животными.

Со временем финская тактика, поначалу хаотичная, развилась и превратилась в общепризнанный метод. Разделив наступающий советский отряд на части, остановив и изолировав каждую из них, финны систематически уменьшали численность неприятельских колонн, причем сопротивляемость советских войск беспощадно ослабляли и вылазки разведчиков, и суровые зимние морозы. Эта партизанская тактика даже получила особое название – «мотти», от финского слова, означавшего способ заготовки бревен на дрова перед их рубкой. За этим понятием стоял зловещий смысл: окруженные таким способом советские отряды лишь ждали, когда с ним разделаются – или финские солдаты, или лютый мороз.

– Вы видите сны? – спросил Кэл Хлою по дороге.

– Сны?

Суровая северная зима порой и сама – грозный враг. Если финны, привыкшие к крепким морозам, одевались соответственно, то красноармейцам защищаться от холода было почти нечем. Потому от мороза погибало не меньше солдат, чем от военных действий, и финны постепенно привыкали к мрачному зрелищу: их враги неподвижно лежали, оцепенев в той самой позе, в которой подстерегали противника. Впрочем, на выживших порой смотреть было еще страшнее. Однажды к финскому офицеру привели двух захваченных в плен красноармейцев, пораженных снежной слепотой. У них были сильно обморожены руки и ноги. «Через некоторое время, – вспоминал очевидец, – русские ощутили тепло, которое шло от печки, и, спотыкаясь, двинулись к ней. А потом оба положили руки прямо на раскаленный железный лист. И не отдергивали. Они ничего не чувствовали. Так и стояли, а мясо у них на руках шкворчало, как ветчина над огнем»²⁷³.

– Когда вы на ковре?

– Может быть, – замялась она, – но... но я их не помню. Я сплю очень крепко, – она отвернулась, прежде чем закончить, – как мертвая.

Благодаря суровым погодным условиям и собственной изобретательности финны добились больших успехов. Еще до Рождества 1939 года советские 139-я и 75-я стрелковые дивизии были практически уничтожены в битве при Толваярви, к северу от Ладожского озера, а в начале января та же участь ожидала 44-ю и 163-ю дивизии в битве при Суомуссалви, еще севернее. Последнее сражение, пожалуй, лучше всего иллюстрирует излюбленные финнами боевые методы. После того как 163-я дивизия Красной армии встретила мощное сопротивление, ей на подмогу бросили 44-ю дивизию, но обе постигла одна и та же судьба. Советские войска растянулись длинными вереницами вдоль узких дорог, зажатых между озерами и лесами, а продвигаться дальше им мешал укрепленный финский блокпост. Обе дивизии становились жертвами быстро передвигавшихся лыжных отрядов, попадали в засады и постепенно разделялись на все более мелкие группы. Так финны отдавали вражеских солдат на растерзание холоду и голоду, не говоря уж о пулях. Затем все эти маленькие отряды уничтожались – один за другим. Когда от двух дивизий не осталось практически ничего, финны обнаружили, что вдоль лесной дороги лежат более двадцати семи тысяч замерзших трупов, а рядом валяются обломки их снаряжения²⁷⁴. Зрелище было пугающее. Как выяснил один репортер, мертвецы лежали повсюду:

– Вы скоро проснетесь, – пообещал он, чувствуя ее настроение. – Через несколько дней.



Но сам он не был в этом так уж уверен. Что принесет с собой утро? Где Шэдвелл? И сестры?

По обочинам дороги, под деревьями, во временных убежищах и блиндажах, где они пытались укрыться от беспощадного огня финских лыжных дозоров. И по обе стороны от дороги, на протяжении всех этих четырех миль, стоят грузовики, полевые кухни, штабные автомобили, патронные двуколки, орудийные лафеты и прочие виды транспорта, какие только можно вообразить²⁷⁵.




– Я помогу вам, – сказал он. – Я теперь часть этой страны.

После такого деморализующего поражения Красной армии последовала и расправа – быстрая и суровая. Командира 44-й дивизии, генерала Алексея Виноградова, который вышел из окружения, избежав гибели, через несколько дней отдали под трибунал и расстреляли прямо перед строем его немногочисленных уцелевших солдат. Судя по рапортам НКВД, рядовые сочли наказание справедливым²⁷⁶.

Применяя боевую тактику «мотти», финны отряжали на борьбу с русскими снайперов. Это оказывало важное психологическое воздействие, ведь снайперы не только нагоняли на противника страх, но и наносили ему огромный моральный вред. Например, в качестве жертв избирались командиры, или же огонь велся по полевым кухням или по солдатам, гревшимся у костра. Некоторые снайперы даже нарочно стреляли по солдатам, когда те отходили в сторонку облегчиться, – тем самым внушая оставшимся в живых мысль, что опасность подстерегает их повсюду. Мастерски маскируясь и используя тактические приемы полевого боя, финские меткие стрелки наносили тяжелые потери советским войскам, сами же искусно скрывали свои позиции. Позднее один полковник Красной армии жаловался: «Мы нигде не видели финнов, а они засели там везде… Смерть-невидимка таилась повсюду»²⁷⁷.

– Я знаю, – сказала она печально. – Но, Кэл, – она взяла его за руку более нежно, чем предполагало их краткое знакомство. – Кэл, будущее полно неожиданностей. Поверь мне, все меняется внезапно и непоправимо. Целые народы уходят, как будто их и не было.

Больше других снайперов прославился Симо Хяюхя – худой, невзрачный с виду 34-летний капрал, служивший в 34-м пехотном полку, в снежных просторах к северу от Ладожского озера. Хотя у Хяюхя был лишь финский вариант устаревшей русской винтовки Мосина, оснащенный обычным механическим прицелом, он сумел застрелить более пятисот красноармейцев (это лишь подтвержденные случаи), проведя на фронте менее ста дней: это самые высокие снайперские показатели для Второй мировой войны. Хяюхя пытались убить артиллерийским огнем, на него охотились советские снайперы, но он пережил войну, хотя ему прострелили лицо. Русские дали ему прозвище Белая Смерть²⁷⁸.

– Я знаю. Но...

В начале января 1940 года продвижение Красной армии застопорилось, и возникла патовая ситуация. Финнов, окрыленных собственными успехами, подбадривала и международная поддержка. С самого начала разные страны открыто выражали сочувствие к Хельсинки – пожалуй, ярче всего оно было продемонстрировано, когда Советский Союз изгнали из Лиги Наций, а Совет Лиги призвал ее членов оказать помощь финнам. На Западе для многих нападение на Финляндию послужило мощной встряской, испытанием моральных сил и упреком для всех, кого продолжала мучить совесть из-за Польши. Наверное, именно вспоминая о горестной судьбе Польши, Невилл Чемберлен заявил в январе 1940 года: «Нельзя допустить, чтобы Финляндия исчезла с карты мира»²⁷⁹. А Черчилль, выступая по радио, высказался по этому поводу в своем неподражаемом стиле: «Одна лишь Финляндия – великолепная, нет, величественная, – угодив в тиски опасности, показывает нам, как подобает поступать свободным людям»²⁸⁰.

– Главное – ничего не обещайте.

Случай с Финляндией, по-видимому, позволил сопоставить агрессию Сталина с агрессией его союзника Гитлера. В редакционной статье Daily Sketch говорилось: «Наша задача в этой войне – победить гитлеризм, но даже если в роли агрессора выступает Сталин, все равно это гитлеризм»²⁸¹. Из-за подобных настроений были приложены огромные усилия по оказанию помощи Финляндии. В авангарде оказались Швеция, Британия и Франция – они собрали для Хельсинки огромное количество военной техники, в том числе полмиллиона ручных гранат, 500 зенитных пушек и почти 200 тысяч винтовок²⁸². Тем временем около одиннадцати тысяч добровольцев – в основном шведы, датчане и норвежцы – выразили желание сражаться за свободу Финляндии, и в их числе был брат американского президента Кермит Рузвельт. Многие прибалтийские соседи финнов тоже стали записываться на фронт: наверняка некоторым из них очень хотелось вступить в борьбу с русскими, на которую так и не отважились их собственные правительства. Так, в Каунасе, бывшей литовской столице, в финское консульство явилось больше двухсот добровольцев²⁸³.

– Не буду.

Альтруизм в политике – конечно, редкость, и следует отметить, что в намерении союзников помочь финнам подобные побуждения занимали ничтожное малое место. Хотя отдельные люди, разумеется, могли руководствоваться высокими идеалами и принципами, у политиков на уме было совсем другое. Не в последнюю очередь они ухватились за мнимую кампанию по оказанию помощи Финляндии как за повод навредить Гитлеру. Следовательно, когда союзники начали разрабатывать предварительные планы помощи финнам, высказывалась смелая мысль о том, что десантные войска в любом случае пройдут через Нарвик в Северной Норвегии и Лулео в Северной Швеции. Оба города лежали на пути, которым пользовались немцы для добычи шведской железной руды, столь необходимой Германии для ведения войны. Таким образом, решив оказать помощь Финляндии, западные союзники надеялись подчинить эту задачу более важной цели – помешать Гитлеру. Пожалуй, неудивительно, что из их плана ничего не вышло.

Это, казалось, развеселило ее.

– Вот и чудесно. Вы славный юноша, Кэл. Но забудьте.

Между тем Сталин был вне себя: кампания, на которую он отводил две недели, тянулась уже втрое дольше, а никаких успехов не предвиделось. Красную армию унижали на глазах у всего мира, который уже проявлял нетерпение, а немцы, по мнению Хрущева, наверняка наблюдали за происходящим «с нескрываемым злорадством»²⁸⁴. Конечно, в нацистских военных и политических кругах с интересом следили за перипетиями Красной армии на Зимней войне, и, можно не сомневаться, для многих явная слабость советских войск стала важным открытием. Например, Геббельс особо отмечал неудачи Красной армии. «Как и ожидалось, Россия не слишком-то быстро продвигается, – записал он в своем дневнике 4 декабря и добавил: – Армия у нее так себе»²⁸⁵. Другие тоже делали соответствующие выводы. Германский посол в Финляндии писал в Берлин в январе 1940 года: «Принимая во внимание этот опыт, представления о большевистской России следует полностью пересмотреть». Неспособность Красной армии «справиться» с такой маленькой страной, как Финляндия, наводила на мысль о том, что полезно было бы изменить позицию по отношению к Москве. «В нынешних обстоятельствах, – писал он, – можно было бы заговорить с господами из Кремля совершенно иным тоном, чем в августе и сентябре»²⁸⁶.

– Что?

– Все это. Фугу.

Но при всем при том отношение нацистской Германии к советско-финскому конфликту было гораздо сложнее, чем предполагал Хрущев. Так, общество в целом симпатизировало финнам и с тревогой наблюдало за тем, как северный народ и к тому же давний союзник Германии явно приносится в жертву коммунистической экспансии. Одновременно выражались и тревожные сомнения: насколько разумны действия Хельсинки, решившего противостоять могуществу Москвы?²⁸⁷ Некоторые высказывали свое мнение напрямик. Например, немецкий дипломат-консерватор Ульрих фон Хассель порицал сговор Германии с Советским Союзом, заявляя: «В такой компании мы теперь выглядим в глазах всего мира одной большой разбойничьей шайкой»²⁸⁸. Министр иностранных дел Италии, граф Галеаццо Чиано, согласился бы с ним. В начале декабря он отмечал рост антигерманских настроений в Италии и утверждал, что судьба финнов беспокоила бы итальянцев гораздо меньше, если бы СССР не был союзником Германии. «Во всех итальянских городах, – писал он, – студенты устраивают стихийные демонстрации в поддержку Финляндии и против России. Но не следует забывать, что когда люди кричат «Смерть России!», на самом деле они имеют в виду «Смерть Германии!»\"²⁸⁹

– Никогда, – твердо сказал он.

– Но вам придется это сделать. Иначе ваше сердце разорвется от тоски.

Тем временем официальная линия, которой придерживался Берлин, оставалась прежней: решительное невмешательство и отсутствие всякого интереса. В циркуляре, разосланном всем сотрудникам иностранных миссий из министерства на Вильгельмштрассе, говорилось: «Германия не принимает участия в этих событиях, и сочувствие следует выражать русской точке зрения». Словно этого было мало, там имелась и приписка: «Прошу вас воздерживаться от каких-либо выражений сочувствия к финской точке зрения»²⁹⁰. Сохраняя верность букве нацистско-советского пакта, германское правительство отказывалось давать согласие на предоставление любой помощи противнику своего партнера и потому даже приостановило поставку итальянского оружия, предназначавшегося для финнов и провозившегося транзитом через Германию. И в том же месяце была подведена черта под любыми спорами на эту тему, которые еще велись в самой Германии: Völkischer Beobachter опубликовал статью (предполагалось, что ее автором был сам Гитлер), где говорилось, что, хотя «немецкий народ [Volk] ничего не имеет против финского народа», все же «наивно и сентиментально» было бы ожидать, что Германия поддержит Финляндию – после того, как Финляндия обошлась с Германией с «надменным неодобрением»²⁹¹. Примерно та же мысль, только в более грубой форме, нашла отражение в дневнике Геббельса: «Финны скулят, что мы не предлагаем им помощи, но они же сами никогда нам не помогали»²⁹².

Он вспомнил Лемюэля и его слова. Помни.Неужели это я правда так трудно?

Собственно, если Берлин и предлагал кому-то помощь, так это СССР. С самого начала Финской войны начались переговоры о снабжении советских подводных лодок, действовавших в Ботническом заливе: немцы были рады посотрудничать, рассчитывая на ответную услугу в каком-либо другом месте. Они быстро нашли и переоборудовали грузовое судно и подобрали для него экипаж, куда вошло три советских офицера, действовавших под прикрытием. Однако потом советская сторона почему-то остыла к этому проекту, и операцию отменили. Возможно, СССР счел, что окажется в слишком серьезном долгу перед своим новым союзником, а это было нежелательно²⁹³. Проворная услужливость Берлина не осталась незамеченной, и потому финны впоследствии видели в Германии прежде всего «сообщницу Советского Союза»²⁹⁴.

В этот момент Флорис опять резко остановил коляску.

Впрочем, подобные выражения поддержки едва ли могли успокоить Сталина, которого очень злили унизительные поражения Красной армии в этот чувствительный момент. В январе 1940 года, в очередной раз созвав своих помощников на ближнюю подмосковную дачу, он обрушил весь гнев на голову наркома обороны, командовавшего финской кампанией, – маршала Климента Ворошилова. Тот тоже вспылил и закричал в ответ, что в разгроме виноват сам Сталин, потому что он истребил все лучшие военные кадры. Потом схватил тарелку с поросенком и грохнул ее об стол²⁹⁵. Ворошилов тут же был отстранен от командования, его место занял маршал Семен Тимошенко, один из талантливейших командиров Красной армии (это он выступал главным организатором Польского похода четырьмя месяцами ранее). Полный пересмотр финской операции был неизбежен.

– В чем дело? – спросила Хлоя.

Рикша указал вперед. В сотне ярдов от них Фуга теряла плотность, превращалась в разноцветные сверкающие облака – будущие нити ковра.

Тимошенко быстро взялся за дело. Оставив дорогостоящий восточный фронт, где финны, применяя тактику «мотти», нещадно выкосили советские войска, он сосредоточился на Карельском перешейке. На фронт было брошено 600 тысяч солдат, обеспеченных массированной артиллерийской поддержкой и новейшими танками. Кроме того, Тимошенко усилил контроль и взаимодействие между разными подразделениями Красной армии и разработал новую тактическую доктрину. Теперь финнов принуждали вести традиционные военные действия за узкую полоску, где проходила линия Маннергейма, против противника, имевшего сокрушительный перевес сил. Для Финляндии готовили новые Фермопилы.

– Как скоро! Идите, Кэлхоун. Вам пора.

Тимошенко начал наступление на рассвете 1 февраля 1940 года с огневого вала из трехсот тысяч снарядов, которые превращали вражеские укрепления в пыль и вызывали в памяти бои Первой мировой. Например, в городе Сумма на финские позиции сыпалось по 400 советских снарядов в минуту²⁹⁶. В последовавшие за этим дни и ночи артиллерийский огонь перемежался с внезапными атаками бронетанковых колонн при массированной поддержке пехоты. Все это имело целью систематический подрыв и уничтожение оборонительных опорных пунктов, бункеров и убежищ по всей линии Маннергейма. После десяти дней напряженных боев финские защитники вынуждены были уйти за вторую линию укреплений, но не смогли удержаться даже там. Советские передовые части снова прорывали финский фронт, а некоторые отряды красноармейской пехоты даже обходили оборонительные рубежи, с риском для жизни двигаясь окольным путем – по льду Ладожского озера²⁹⁷. К концу месяца финские войска уже потеряли способность сопротивляться.

Ткань распространялась, как лесной пожар, поедая все на своем пути. Хотя Кэл уже видел этот процесс, его бросило в дрожь. Мир, который он так полюбил, таял буквально на глазах.

– Дальше идите сами. Флорис, скорее!

Смиряясь с неизбежностью, 7 марта финская делегация отправилась в Москву для переговоров. По правде сказать, переговариваться было не о чем, но Сталин, спеша покончить с войной и предотвратить надвигающееся иностранное вмешательство, предложил на удивление умеренные условия. Западная Карелия, включая Виипури и все укрепления Маннергейма, отходила Москве, как и еще некоторые территории, лежавшие в основном ближе к Баренцеву морю, на севере и востоке. Вдобавок полуостров Ханко у западного края Финского залива отдавался в аренду СССР для размещения военных баз сроком на 30 лет²⁹⁸. Этим все ограничивалось: ни советской оккупации, ни марионеточного правительства, ни покушения на финский суверенитет. Куусинена отправили «на пенсию» – возглавлять Карело-Финскую Советскую Республику. В нее вошли только что уступленные земли, и ожидалось, что в будущем она поглотит новые финские территории или, если потребуется, всю оставшуюся Финляндию. Условия были приняты, 12 марта был подписан Московский договор, и на следующий день орудия замолчали. За без малого сто дней боев было убито около двадцати пяти тысяч финнов. Советские потери (до сих пор остающиеся предметом споров), по некоторым приблизительным оценкам, составили более 200 тысяч человек²⁹⁹, но, как чистосердечно сознавался Хрущев, «нашему народу… так и не сказали правду»³⁰⁰.

– А что будет со мной? – прокричал вдогонку Кэл.



– Вы Кукушонок! Просто окажетесь на другой стороне!

Принимая во внимание такие потери, да и ужасы самой Зимней войны, пожалуй, народам Прибалтийских государств было простительно думать, что они еще легко отделались, уступив требованиям Москвы и позволив всего лишь создать на своей территории советские военные базы. Молотов, конечно, всячески старался подчеркнуть благотворный характер новых соглашений. Выступая перед Верховным Советом в конце октября 1939 года, он заявил: «Эти пакты исходят из взаимного уважения государственной, социальной и экономической структуры другой стороны и должны укрепить основу мирного добрососедского сотрудничества между нашими народами», – и добавил, что «болтовня о советизации Прибалтийских стран выгодна только нашим общим врагам и всяким антисоветским провокаторам»³⁰¹. Тем временем его коллеги в Прибалтике изо всех сил пытались найти в происходящем положительный смысл, хотя уже скоро от их оптимизма не останется и следа.

Хлоя кричала еще что-то, но он ее уже не слышал.

Лживость советских обещаний «не вмешиваться» во внутренние дела Прибалтийских государств вскрылась почти сразу же. Хотя внешне отношения между странами оставались хорошими, за кулисами уже наметились кое-какие трещины. Прибывавшие отряды советских военнослужащих, которым Москва поручила создание баз на местах, чаще всего требовали большего, чем было оговорено в тексте соглашений. Например, в Латвии заявили, что к советской «военной зоне» необходимо присоединить дополнительную прибрежную полосу – шириной около пятидесяти километров³⁰², а в Литве Красная армия потребовала выделить территорию для размещения гарнизона в самом Вильнюсе³⁰³. Между тем в Эстонии советским военным уступили два дополнительных аэродрома и другие базы. Вскоре уже во всем регионе численность введенных войск превосходила заявленную и согласованную изначально, а условия аренды и порядок компенсации, прописанные в договорах о взаимопомощи, не соблюдались. Деспотическое отношение Москвы к новым «союзницам», пожалуй, хорошо отразилось в высказывании одного советского майора. «Красная армия признает только одно правительство, – заявил он, – и это правительство Советского Союза»³⁰⁴.

XII

Несмотря на столь вопиюще недобрососедское отношение, степень предумышленности в действиях СССР, которые привели к низвержению Прибалтийских государств, традиционно преувеличивается. Большинство авторов, пишущих на эту тему, ссылается на документ НКВД, датированный октябрем 1939 года, известный как «Приказ 001223». Именно его приводят в качестве доказательства намерений Москвы «очистить» Прибалтийские государства от всех «антисоветских элементов», по сути утверждая, что депортации 1941 года были запланированы в 1939-м, когда Прибалтика еще не была аннексирована. Но это неверно. Считается, что «Приказ 001223», никогда не публиковавшийся на Западе, относится к делам в недавно аннексированной Восточной Польше, но его уже привычно путают с похожим распоряжением в отношении Прибалтийских государств, отданным Иваном Серовым весной 1941 года, которое цитируется ниже³⁰⁵. В действительности гораздо разумнее предположить, что СССР вынашивал иные планы в отношении Прибалтики, имея в виду более постепенные преобразования. Скорее всего, он рассчитывал на то, что близкие отношения, которые возникнут благодаря «соглашениям о базах», неизбежно породят в местном обществе массовый энтузиазм и народ сам выступит за объединение с Советским Союзом. Осенью 1939 года глава Коминтерна Георгий Димитров оставил в своем дневнике запись, в которой отразились довольно радужные представления Москвы о будущем. «Мы думаем, что в пактах о взаимопомощи (Эстония, Латвия, Литва) нашли ту форму, которая позволит нам поставить в орбиту влияния Советского Союза ряд стран… Мы не будем добиваться их советизирования… Придет время, когда они сами это сделают»³⁰⁶.

Ушедший народ

Действительность оказалась намного прозаичней. Вероятно, решение оккупировать и советизировать Прибалтийские государства постепенно кристаллизовалось в начале весны и летом 1940 года. В марте активизировалась деятельность подпольных коммунистов в Прибалтике, что вызвало неизбежное ухудшение отношений между прибалтийскими правительствами и Москвой. Со временем чаще стали происходить происшествия с участием советских «гостей»: советские военные корабли выстрелили по эстонскому самолету над Таллином³⁰⁷, а в Латвии два пьяных советских офицера застрелили местного жителя³⁰⁸. Население, в большинстве своем и так настроенное антикоммунистически, смотрело на советских представителей со все большим презрением, неприязнь нарастала. Если политики еще пытались умалить значение подобных инцидентов и высказывались об отношениях с Москвой положительно, то в частном порядке даже они порой признавали наметившееся охлаждение. Так, в конце апреля 1940 года посол Литвы в Москве сообщил в письме на родину, что «в советско-литовских отношениях черная кошка перебежала дорогу»³⁰⁹.

Эта «черная кошка» не проскочила незамеченной. Уже в мае 1940 года правительства Латвии и Литвы разрабатывали чрезвычайные планы, договариваясь с разными странами о пропусках для избранных дипломатических представителей на тот случай, если связь с родиной окажется оборвана. Между тем эстонцы переправили за границу часть золотого запаса, а также часть государственных архивов. В отчаянии президент Литвы Антанас Сметона даже предложил отдать страну немцам в качестве протектората³¹⁰.

1

Зрелище было не особенно приятным. Линия ткани приближалась, меняя все вокруг себя. Ему хотелось бежать, но он знал, что это бесполезно. То же изменение происходило повсюду и рано или поздно настигнет его.

СССР, со своей стороны, предъявлял прибалтам одну жалобу за другой. Он возмущался тем, что прибалтийская элита всячески препятствовала размещению советских войск предыдущей осенью, затягивая переговоры и медля со строительством баз. Вызывал большое недовольство и установившийся повсюду враждебный климат. Например, в Латвии гражданским лицам, которые всего лишь вступали в разговоры с советскими военными, будто бы грозил арест, а воцарившаяся «атмосфера недоброжелательности» провоцировала шпионаж против советских баз³¹¹. А еще Москва наверняка досадовала на то, что не сбылись ее первоначальные надежды: рабочий народ в Прибалтике отнюдь не радовался присутствию советских солдат и не спешил совершать пролетарскую революцию. Поэтому неудивительно, что к началу лета 1940 года отношения между государствами сделались довольно напряженными. Со временем события, развернувшиеся далеко на западе, послужат толчком для еще большего – и окончательного – ухудшения.

Но стоять на месте он тоже не мог. Вместо этого он пошел навстречу. Сразу же воздух вокруг него заколыхался, как и земля под ногами. Еще несколько шагов – и все вокруг превратилось в водоворот, в котором кружились листья и обломанные ветки.

Доля добычи, доставшейся Гитлеру по условиям нацистско-советского пакта, тоже оказалась немаленькой. Он не только наконец провел долгожданную Польскую кампанию и, действуя на пару со Сталиным, забрал себе половину Польши, но и условился об экономической помощи со стороны СССР, чтобы в будущем избежать худших последствий ожидаемой блокады Германии со стороны Британии. Но, пожалуй, самой важной задачей для Гитлера оставалось тыловое прикрытие (Rückendeckung), а пакт со Сталиным как раз решал вопрос с безопасностью тыла и позволял ему безнаказанно бросить все силы на запад, уже не боясь призрака войны на два фронта. И потому в апреле 1940 года Гитлер двинул войска на Скандинавию – прежде всего для того, чтобы пресечь планировавшуюся Британией попытку оккупировать Нарвик в Северной Норвегии, а еще чтобы завладеть стратегически важным западным побережьем Норвегии. Оккупация немцами прошла относительно гладко. В Дании вся операция продлилась от силы шесть часов, и погибло всего несколько десятков человек. С Норвегией так легко не получилось: норвежская армия оказала жесткое сопротивление, а в Нарвике произошла попытка союзной интервенции, и сломить ее немцам удалось лишь в середине июня.

Граница была уже не дальше десяти ярдов от него, и он видел с удивительной четкостью, как чары преобразуют живую ткань Фуги в нити и волокна ковра, сплетая их затем в узлы, вздымающиеся в воздух, как огромные насекомые чтобы в итоге соединиться в единую ткань.

К тому времени, после шести месяцев так называемой странной войны, военная кампания на западе Европы уже шла. 10 мая 1940 года, когда танки Гитлера наконец вошли во Францию и Нидерланды, остальным странам Европы и всего мира показалось, что теперь-то начинается самое главное – что вот-вот произойдет решающий бой и станет ясно, кому будет принадлежать власть над Европой. В первый день кампании британский генерал Алан Брук записал в своем дневнике, что началось «одно из величайших сражений в истории»³¹².

Он наблюдал это всего несколько секунд, а потом нищ зазмеились вокруг него радужными струями, и Фуга исчезла будто ее не было. Земля выскользнула у него из-под ног, а он упал, видя над собой не небо, а калейдоскоп все время меняющихся узоров. Даже сейчас он не был уверен, что с ним не случится то же, что его кости и плоть не рассыпятся чтобы улечься в великий узор.

Конечно же, ставки были очень высоки. Всего на западный фронт согнали 285 дивизий и больше семи миллионов солдат. Соотношение численности личного состава и военной техники у противостоящих сторон было приблизительно равным (считалось даже, что у французов танки лучше), зато германское преимущество в силе духа и стратегии оказалось решающим. Обойдя линию Мажино и проехав по горному Арденнскому лесу, немецкие бронетанковые передовые части перехитрили и обогнали британцев и французов, обратили их в неудержимое бегство и нанесли им одно из самых катастрофических поражений в современной военной истории. Нисколько не напоминая медлительные, монотонные операции Первой мировой, какие наверняка рисовали себе Сталин и другие, эта кампания строилась на очень быстром движении и служила яркой иллюстрацией стратегии блицкрига – молниеносной войны³¹³.

Но, видимо, Хлоя и загадочный старик молились за него – он прошел переход безболезненно. На минуту все вокруг померкло, и он открыл глаза в чистом поле.

Пока внимание всего мира было приковано к событиям на линии Мажино, в Седане и Арденнах, Москва, похоже, поняла, что пора еще крепче вцепиться в Прибалтику. 16 мая в «Известиях» появилась статья, утверждавшая, в связи с недавним крахом Бельгии, Люксембурга и Нидерландов, что «нейтралитет малых стран» – всего лишь «фантазия», и предупреждавшая, что таким государствам не стоит забывать: «политику нейтралитета нельзя назвать иначе как самоубийственной»³¹⁴. Это предупреждение почти сразу же обернулось мрачным пророчеством.

2

За два дня до публикации этой статьи в «Известиях» Молотов узнал от своих коллег в Литве о деле младшего офицера Красной армии по фамилии Бутаев, по-видимому, похищенного из военной части и позднее умершего при загадочных обстоятельствах. В другое время такое событие, хоть и тревожное, наверное, не вызвало бы международного скандала, однако май 1940 года был временем необычным. И советская сторона не замедлила с ответом. 25 мая, как раз когда на западе немцы вели стремительное наступление на британские и французские части, Молотов вызвал в Кремль литовского посла. Он сообщил своему гостю, что, кроме Бутаева, в Литве пропали еще два красноармейца, и намекнул на то, что военных подпоили, вовлекли в какое-то преступление и убедили дезертировать. Ответственность за эти события, заявил Молотов, лежит на литовских властях, которые явно желают спровоцировать Советский Союз. В заключение он потребовал, чтобы литовское правительство «предприняло необходимые шаги… для прекращения подобных провокаций», в противном случае он будет вынужден перейти «к другим мероприятиям»³¹⁵.

Он был не один. Несколько десятков Чародеев предпочли остаться в Королевстве. Некоторые стояли и смотрели, как ткань пожирает их родину; другие о чем-то ожесточенно спорили; третьи спешили укрыться в ночи, пока люди не заметили их.

Советский гнев, конечно, обрушился не на одних только литовцев. 28 мая в «Правде» вышла статья, критиковавшая «лояльное отношение» к Великобритании среди эстонцев и сетовавшая на то, что, в частности, Тартуский университет превратился в настоящий рассадник «пробританской пропаганды»³¹⁶. А эстонской делегации, приехавшей в Москву на книжную выставку, довелось на себе испытать резкую смену политического климата. 26 мая, в день приезда, эстонцев тепло принимали и чествовали, но уже через два дня атмосфера сделалась настолько враждебной, что делегатам пришлось вернуться домой раньше времени³¹⁷.

Как британские и французские войска дрогнули перед натиском немцев на западе, так и Прибалтийские страны ощутили на себе всю ярость дипломатической атаки Молотова. 30 мая, в самый разгар Дюнкеркской эвакуации, литовскому правительству были предъявлены официальные обвинения в потакании недавним «истязаниям» красноармейцев. Премьер-министр Литвы Антанас Меркис поспешил в Москву, но Молотов был непреклонен. 7 июня советский наркоминдел потребовал, чтобы из литовского правительства убрали двух видных членов кабинета; спустя еще два дня он обвинил Литву в тайном сговоре с Эстонией и Латвией с целью создать антисоветский военный союз. На третьей встрече, 11 июня, когда Меркис и другие члены литовского кабинета всячески пытались умилостивить Молотова, тот оставался неумолим и отвечал презрением на любые уверения литовцев в невиновности их страны. Встреча продлилась всего час, и Меркис вернулся в Вильнюс, еще не зная о том, что все его старания были напрасны, потому что Красная армия уже готовилась к вторжению³¹⁸.

Некоторых он узнал, например, Аполлину Дюбуа. Она тоже заметила его, но ничего не сказала.

В ночь на 14 июня 1940 года, пока остальной мир с замиранием сердца наблюдал за вступлением немецких войск в Париж, Молотов нанес собственный смертельный удар. Предъявив Литве ультиматум, он потребовал арестовать и судить двух деятелей литовского кабинета, которые вызывали у него недоверие, и сформировать новое правительство, которое окажется способным восстановить нормальные отношения с Москвой. Наконец, Литва должна обеспечить свободный пропуск дополнительных советских воинских частей (численность их не оговаривалась) – для поддержания порядка. Ответ ожидался не позднее чем в 10 часов утра следующего дня.

– Ты не видела Сюзанну? – спросил он.

Вскоре беду Литвы разделили и ее соседи. 15 июня, когда правительство в Вильнюсе рухнуло и Красная армия, не встречая сопротивления, начала вторжение, Эстония уже находилась в блокаде. Теперь такой же ультиматум, что накануне был предъявлен Литве, получили Латвия и Эстония. И словно для того, чтобы накалить атмосферу, советские войска совершили ряд провокационных атак на прибалтийские цели. 15 июня в Масленках пять пограничников и гражданских лиц попали в засаду, устроенную НКВД, и были убиты. Днем раньше советские бомбардировщики сбили финский гражданский самолет «Калева», летевший из Хельсинки в Таллин; погибли все девять человек – пассажиры, а также члены экипажа, находившиеся на борту, и пропали мешки с французской дипломатической почтой – их подобрала советская подводная лодка³¹⁹. Шум, поднявшийся из-за обоих инцидентов, вскоре заставило утихнуть советское вторжение.

– Нет. Я кремировала Фредерика и улаживала дела с наследством.

В июне того года просматривалась какая-то леденящая симметрия между событиями на разных концах Европы. 16 июня, в тот самый день, когда войска вермахта промаршировали по Елисейским Полям в Париже, Красная армия вошла в Ригу, столицу Латвии. Гражданское население обоих городов с одинаковым смятением и страхом смотрело на приход незваных чужих солдат. Пока мир не отрываясь следил за ошеломительной победой Гитлера над французами и британцами на западе, на востоке Литва, Латвия и Эстония молча отступились от своей независимости. Спустя два дня Молотов направил Шуленбургу свои «самые теплые поздравления» «по случаю блестящего успеха германских вооруженных сил» во Франции³²⁰. Возможно, он рассчитывал на ответные поздравления.

Тут к ней подошел какой-то румяный хлыщ, очень похожий на сутенера.

Когда главы Прибалтийских государств перетасовали свои правительства, отчаянно силясь найти коммунистов и «попутчиков», которые могли бы удовлетворить Москву, некоторые из старейших политиков остались на своих местах – возможно, в надежде, что хоть что-то ценное удастся спасти от кризиса. Подобная позиция нашла обобщенное отражение в ответе латвийского президента Карлиса Улманиса, который, выступая с радиообращением к своему народу, подчеркнул, что важно сохранить преемственность: «Я останусь на своем месте, а вы оставайтесь на своих»³²¹. И он действительно оставался на своей должности до тех пор, пока его не арестовал НКВД.

– Пошли, – сказал он Аполлине. – А то эти скоты нас заметят.

Другие оказались не столь уступчивы. Генерал Людвиг Болштейн, командовавший латвийскими пограничными войсками, застрелился, оставив предсмертную записку, адресованную вышестоящим чинам: «Мы, латыши, построили для себя совершенно новый дом – наше государство. Чужая власть хочет заставить нас разрушить его собственными руками. Я не могу в этом участвовать»³²². Президент Литвы Антанас Сметона – он выступал сторонником вооруженного сопротивления советским войскам – бежал в Восточную Пруссию (принадлежавшую тогда Германии), перейдя вброд ручей; советская пресса глумливо сообщила, что он бежал, задрав штаны³²³. Министра иностранных дел из правительства Сметоны, Юозаса Урбшиса, находившегося по дипломатическим делам в Москве, просто арестовали. Таким людям быстро нашли замену. В тот же день, когда бежал Сметона, в Вильнюс прибыл представитель Сталина Владимир Деканозов, затем в Эстонию приехал Андрей Жданов, а в Латвию – Андрей Вышинский. Под присмотром этих трех высших чиновников, присланных из Москвы, и совершалось стремительное вхождение Прибалтики в СССР. Как Молотов разъяснил новому министру иностранных дел Литвы Винцасу Креве-Мицкявичюсу, альтернативы не было:

– Да-да, – Аполлина повернулась к Кэлу. – Идем попытать судьбу. Поучим кукушат любви.



Ее компаньон изобразил улыбку. Большая часть его зубов были золотыми.

Вы должны хорошо уяснить реальное положение дел и понять, что в будущем малым странам суждено исчезнуть. Ваша Литва, вместе с другими балтийскими государствами… должна будет присоединиться к славной семье народов Советского Союза. Поэтому вам нужно уже теперь приучать ваш народ к советской системе, которая в будущем восторжествует по всей Европе³²⁴.


– Надеюсь на процветание, – она потрепала Кэла по щеке. – Может как-нибудь встретимся. Пока!



Она удалилась, подхватив хлыща под руку.

Надо отдать должное Креве-Мицкявичюсу: когда он вернулся на родину после беседы с наркомом, в знак протеста он сразу же подал в отставку, пояснив, что не желает участвовать в похоронах литовской независимости³²⁵.

Линия ткани отошла уже довольно далеко, и он стал ходить меж стоящих, разыскивая Сюзанну. Оставшиеся в Королевстве стояли неподвижно; многие плакали. Он им не завидовал. Кроме магии, у них не было ничего, что позволяло бы выжить на исходе двадцатого века.

В то лето события разворачивались с головокружительной быстротой. СССР, осенью предыдущего года ловко присоединивший к себе восточные земли Польши, уже поднаторел в искусстве «демократического сноса». В течение месяца во всех трех Прибалтийских государствах вновь сформированные промосковские правительства устроили выборы. Само по себе это уже было новшеством, ведь в 1930-е годы во всех трех странах появились авторитарные (пусть и мягкие) режимы, однако советский вариант демократии еще меньше заслуживал этого названия. К выборам допускались лишь одобренные кандидаты, всех прочих отстранили от избирательной кампании и арестовали. Голосование было принудительным, а тем, кто собирался испортить бюллетень или отказаться от голосования, грозил арест. «Только враги нашего народа сидят дома в день выборов», – предупреждала одна эстонская газета³²⁶. Чтобы обнадежить людей, советские представители всячески подчеркивали, что независимость Прибалтийских государств будет уважаться, и яростно отрицали, что в ближайшее время готовится их присоединение к СССР. Результаты были предопределены – причем в Москве их по случайности огласили еще до того, как закрылись избирательные участки на местах. Сообщалось, что за список одобренных кандидатур в Латвии проголосовали 97,2 %, в Литве – 99,2 %, а в Эстонии – 92,8 %³²⁷. Явка избирателей тоже была представлена неправдоподобно высокой – между 84 и 95 %, а на одном избирательном участке в Литве была зафиксирована просто фантастическая явка: 122 %. Истинный же средний показатель для всей Литвы оценивается менее чем в 16 %³²⁸.

Среди них он увидел троих покупателей. Глядя на их обалдевшие, перепачканные лица, он подумал – что же они видели этой ночью? Расскажут ли они об этом друзьям и газетчикам? Или все же побоятся? Он надеялся на последнее.

Как только были избраны послушные «народные парламенты», все, что от них требовалось, – это проголосовать за собственное упразднение. И потому в конце июля, когда они собрались на свои первые заседания, каждый первым делом обратился с петицией в Москву, чтобы она приняла Прибалтийские государства в состав СССР в качестве новых республик. Выдержав для приличия небольшую паузу (как бы для «совещания»), Верховный Совет в Москве, разумеется, удовлетворил поступившие просьбы. Литва сделалась Советской республикой 3 августа, Латвия – два дня спустя, а Эстония – 6 августа 1940 года. В Вильнюсе, Риге и Таллине люди не знали, куда деваться от смущения и унижения: они тщетно пытались понять, что вдруг случилось с ними и с независимыми государствами, где они жили еще совсем недавно. Некоторые в отчаянии подались в леса, чтобы вести партизанскую борьбу с советскими оккупантами, другие выбрали пассивные формы протеста – например, возлагали цветы к памятникам национальных героев или пели патриотические песни. Позже Хрущев без тени иронии напишет в своих мемуарах, что присоединение стран Прибалтики стран к СССР стало «большой победой» для прибалтийских народов, потому что дало им «возможность жить в тех же условиях, в каких жили рабочий класс, крестьянство и трудовая интеллигенция России»³²⁹.

* * *

Германское руководство быстро признало новую реальность (конечно, все это полностью согласовывалось с условиями секретного протокола к нацистско-советскому пакту и последующего соглашения о границе), а вот изменить настроения в германском обществе, по-прежнему относившемуся к Советскому Союзу с недоверием, оказалось несколько сложнее. Как будто желая подсластить пилюлю, Гитлер распорядился начать новую операцию по эвакуации этнических немцев из Прибалтики, и это оказалось спасением для тех фольксдойче, которые ранее предпочли остаться на родине, а теперь увидели, что их оптимизм не оправдался. В январе 1941 года порядок процедур был определен, и началась вторая волна эвакуации из бывших Прибалтийских государств, причем заявления подавали очень многие люди, имевшие довольно слабые доказательства своего немецкого происхождения. В Литве изъявили желание уехать в Германию более пятидесяти тысяч человек – притом что общее количество остававшегося в стране немецкого населения оценивалось всего в 35 тысяч или менее того. А в Эстонии, как отметил один чиновник, если бы только СССР дал на то разрешение, подавляющее большинство эстонцев тоже попросило бы переселить их³³⁰.

Рассвет был близок. Звезды уже исчезли с неба.

Однако щедрость Германии распространялась почти исключительно на «фольксдойче». Если прибалты вообразили, что в Берлине их жалобы будут слушать с сочувствием, то они горько ошибались. Министерство иностранных дел Германии предельно корректно, но достаточно холодно придерживалось полученных инструкций. Циркуляр, выпущенный еще 17 июня, напоминал всем сотрудникам ведомства, что советские действия в том регионе остаются исключительно «делом России и Прибалтийских государств», и предупреждал их, что следует «воздерживаться… от любых заявлений, которые могут быть истолкованы как пристрастные»³³¹. Неделей позже, когда латвийский и литовский дипломаты в Берлине предъявили своим германским коллегам ноты протеста в связи с официальным включением их стран в состав Советского Союза, эти ноты были им вскоре возвращены – «по-дружески», с напоминанием о том, что подобные протесты принимаются лишь в том случае, когда подаются от имени правительства его представителями³³². А так как дипломаты больше не могут выступать в этом качестве, то их присутствие, откровенно говоря, стало лишним. Для одного из них это было чересчур. Литовский посланник Казис Шкирпа усомнился в объективности германской прессы, которая освещает прибалтийский кризис, и пожаловался на то, что излагается только советская версия событий, и не заметно ни следа сочувствия к Литве. Когда же ему ответили, что немецкие чиновники воздерживаются от каких-либо комментариев на эту тему, следуя указаниям министерства иностранных дел, он «залился слезами и некоторое время не мог прийти в себя»³³³. Пока чиновники напускали туман, Геббельс (по крайней мере, в своем дневнике) был беспощадно откровенен. «Литва, Латвия и Эстония перешли… к Советскому Союзу, – написал он. – Вот какую цену мы платим за нейтралитет русских»³³⁴.

– Вот и все, – услышал он чей-то голос.

Запад же воздержался от благословений. Британцы, мучительно сознавая собственное бессилие, отказались признавать новый статус аннексированных территорий, но не стали вообще как-либо комментировать это событие и как ни в чем не бывало продолжили общаться с представителями прибалтийских правительств (теперь уже в изгнании). Однако в правительственных кругах Британии вскоре уже рассматривали идею признать аннексию хотя бы де-факто – как возможный способ умилостивить Сталина и привлечь его на свою сторону. Американская позиция оказалась куда более принципиальной. Заместитель госсекретаря Самнер Уэллес выпустил официальное заявление – «Декларацию Уэллеса», где осуждал советскую агрессию и отказывался признавать законность советской власти над Прибалтийским регионом, ссылаясь на «доводы разума, справедливости и закона», без которых, по его словам, «нельзя сохранить саму цивилизацию»³³⁵. В частных беседах он выражался еще более прямолинейно, и когда советский посол Константин Уманский заметил, что Соединенным Штатам следовало бы поаплодировать советским действиям в Прибалтике, потому что теперь прибалтийские народы получили великое благо – «либеральное и социальное правительство», Уэллес ответил ему с сокрушительной прямотой: «Правительство США не видит принципиальной разницы между действиями русских, подчинивших себе прибалтийские народы, и действиями Германии, оккупировавшей другие малые европейские страны»³³⁶. Вероятно, это чересчур сильно сказано, но суть его слов в целом понятна: не прошло и шести недель с начала вторжения Красной армии, как Прибалтийские государства фактически прекратили существовать.

Он повернулся туда, где исчезла Фуга. Ее сияние уже почти погасло, когда внезапно оттуда вылетели три ярких огонька – Амаду – и полетели выше, выше, пока не скрылись из виду.

В то же самое время, когда побережье Балтийского моря неудержимо вовлекалось в орбиту Москвы, Сталин обратил взоры и на юго-запад – к Румынии и ее провинции Бессарабии, которой Москва лишилась в годы гражданской войны. Как и в случае с Прибалтикой, Молотов прекрасно понимал, что нужно торопиться: падение Франции предоставляло ему уникальную возможность действовать, пока весь мир смотрит в другую сторону. В марте 1939 года Франция и Британия предложили Румынии свои гарантии, и теперь, с разгромом западных союзников на континенте, Бухарест, по существу, остался беззащитен против произвола Москвы. За день до поражения Франции заместитель наркома обороны Лев Мехлис написал: «Настал момент вырвать из воровских рук боярской Румынии нашу землю… Уворованная Бессарабия… будет возвращена в лоно своей матери»³³⁷.

На освещенной ими местности Кэл увидел разбегающихся в разные стороны Чародеев. Потом свет погас, и предрассветные сумерки на какое-то время ослепили Кэла. Потом взошло солнце, и он снова смог видеть.

Позиция Германии (по крайней мере, официальная) в отношении Бессарабии была точно такая же, как и в отношении Прибалтийских государств. Когда у посла Германии в Москве Шуленбурга попытались осторожно узнать о намерениях Берлина в отношении этой области, тот дал Молотову зеленый свет – вновь заявил об «отсутствии политического интереса»³³⁸, о котором уже говорилось в секретном протоколе, подписанном почти годом раньше. И все же кое-кто в Берлине выражал обеспокоенность тем, что Советы подбираются все ближе к объекту жизненно важных интересов Германии – а именно к румынским нефтяным месторождениям в Плоешти. Поэтому Риббентроп даже совершил попытку в частном порядке нейтрализовать кризис, опасаясь, как бы этот регион не превратился в арену боевых действий. Однако Молотов, разгоряченный недавними успехами, не собирался отступать от задуманного. 26 июня 1940 года он предъявил румынскому правительству в Бухаресте ультиматум, требуя вывезти всех гражданских и военных представителей из Бессарабии. Ответ ожидался ровно через сутки. В ноте говорилось, что Румыния силой отняла Бессарабию у Советской России, когда та была слабой, и вот настало время ее вернуть. Вдобавок в порядке «компенсации… за колоссальную потерю», понесенную Советским Союзом, под советский контроль следует передать еще и соседнюю область – Северную Буковину³³⁹.

Чародеи исчезли. Там, где три минуты назад было множество бегущих фигур, теперь простиралось безлюдное поле.

Как это было ранее с несчастными прибалтийскими правительствами, румынское вначале тоже задумалось о сопротивлении (бывший премьер-министр и радикал Николае Йорга восклицал: «Проклятье на наши головы, если мы сдадимся без боя!»³⁴⁰), в итоге победили более трезвые головы в кабинете министров – особенно после того, как их германские союзники посоветовали им поскорее подчиниться. Утром 28 июня они согласились удовлетворить советские требования со словами: «Чтобы избежать серьезных последствий, какие может повлечь за собой применение силы и начало военных действий в этой части Европы, румынское правительство вынуждено выполнить требование… об эвакуации»³⁴¹. Румынские власти начали уходить из Бессарабии в тот же день, а через два дня их место уже заняла Красная армия.

XIII

Приход красноармейцев часто сеял панику среди местных жителей. По свидетельству очевидца, в Черновцах утром 28 июня «было ощущение, что на земле наступил ад»³⁴². Другой так описывал обстановку в городе: «Церкви били в колокола, как будто издавая похоронный звон. Люди бежали. Кто-то вставал на колени и молился. Многие были потрясены. По улицам разносился низкий вой». Дальше он рассказывал об ужасах эвакуации гражданского населения:



Предложение

Атмосфера уныния усиливалась с каждым часом. Сотни, сотни людей бежали на вокзал, унося пожитки, какие им удалось собрать за пару часов. Все вещи, повозки и грузовые вагоны для скота в спешке выставили в ряд. Людей просили располагаться в вагонах как можно плотнее, чтобы поместилось как можно больше³⁴³.


1