– Черт побери, Марк! – не сдерживаю эмоций я. – Как здорово, что ты куда дотошнее меня. Спасибо тебе огромнейшее, приятель! – поначалу он чуть ли не светится от счастья, но это выражение быстро скисает, когда я говорю: – Только твоя мама наверняка не одобрит такой дотошности.

– Мама – это мама. А ты?..

Он улыбается мне – улыбкой Табби Теккерея. Растянутый рот словно делает его голос высоким и ломким, и я вдруг представляю, что нечто, сидящее внутри Марка, использует его голову вместо куклы для чревовещания.

– У Табби получалось лучше корчить рожицы, – заявляю я. – Так что оставь это ему.

– Но он давно умер, – говорит Марк, и уголки его рта ползут вниз.

– И лично я его не оплакиваю, – заявляет Натали, хоть ее сын с ней явно сейчас не солидарен. – Ты молодец, Марк. Ты помог Саймону. И поможешь ему еще больше, если прямо сейчас, без отлагательств, ляжешь спать.

Он, ссутулившись по-подростковому, волочится в направлении ванной.

– Ну как, готов к приключению? – спрашивает меня Натали.

Я не сразу понимаю, что она не завлекает меня в кровать в такой завуалированной форме, а спрашивает о предстоящей поездке. Пожимаю плечами:

– Да, пожалуй.

Но так ли это на самом деле – я не знаю.

26: Обмен колкостями

Божечки святы.

Мистер Сливание теряет голову и переходит на матюки. Вот что происсходдит, когда попадаешься на лжи и не можешь вести себя при этом как мужик. Ой, я и забыл, звать-то его Саймон Ли Шевиц, хотя сам себя он зовет Колин. Вссе же заметили, что имена поххожи, да? С – это К в латинице, Л стоит перед М, и немного порасскинув моззгами, вы выйдете на Саймона, хотя хочет ли хоть кто-нибудь выходить на этого муддня? Кто-нибудь сскажите ему – пора завязывать с пссевддонимами. Каким бы именем Ссаймон ссебя не наззвал, сслово «Кинобоборзебние» ему не по ззубам.

Колин уже здесь – появился раньше меня.

«Кинооборзение» не так пишется, дебил. Кто бы там, за клавиатурой, ни сидел – мое имя Колин Вернон, и точка. Давай, поиграйся с буквами, клоун-недоросль.

Двусмешник резвится.

Значит, мистер Ленивиц хочет играть в имена и перестановки дальше? О, ему не сстоит ссвязыватьсся с масстером. Веддь из «Вернон» всегда можно сделать «Нервно», а из «Колина» запросто получается «Нолик». Кому, как не Ссаймону Ли Шевицу, заслужить характеристику «нервный нолик»? Уууу, мне кажетсся, ссейчасс кто-то будет ругатьсся нехорошими ссловами.

Теперь отвечаю первым я:

Боюсь, это ты заставляешь нас переходить на личности. Может, заткнешь свой фонтан из согласных? С ними у тебя явно беда, хватаешь лишку. Прости, что не хочу тратить время, чтобы убедить тебя, что мой редактор и издатель существуют. По-моему, ты в доказательствах не нуждаешься, просто провоцируешь нас. Если уж тебя так волнуют фильмы, как ты хочешь нам показать – мне, пожалуй, следует углубиться в их изучение, а не тратить время на бессмысленные споры.

Мне стоило перечитать текст перед тем, как запостить его – я дал Двусмешнику еще один повод для придирки:

Кажеттсся, я все-таки кое-что ссделал, дда? Засставил мистера Сливание быть чесстным хотя бы ссейчас. Да, ему сследует искать фильмы и изучать их, а не ссочинять о них небылицы. Оссталось только добавить, что все, что будет им оппубликовано, будет, сскорее всего, наглой ложжью. Ессли я усслышу это от него, я усспокоюсь навеки.

Я не собираюсь пасовать перед таким очевидным хамством.

Напоминаю, то, что ты сейчас говоришь – это не просто бредни, это клевета. И если не я, то университет сможет отследить тебя и призвать к ответу. Потому что это в его интересах – призывать к ответу тех, кто пытается вот так вот дискредитировать их публикации.

Колин добавляет почти сразу же:

Зуб даю, мы тебя откопаем, Усмешник, или как тебя там по-настоящему звать. Прими это к сведению и не мешай серьезным дядям делать свои дела. Саймон, кстати, имел в виду, что ТЕБЕ нужно получше изучить материал, а он это уже и так делает.

Хотелось бы мне, чтобы эта ремарка звучала чуть более официально, но…

Ты ннаверное шутишшь? Я читать умею, в отличие отт тебя, веддь ты даже мой ник правильно написсать не можешь. Вместо того чтобы признать ссвое поражение в сспоре, ты трепплешь языком по ветру и угрожаешшь мне. Ох, как же я напуган, поссмотри на эти коричневые пятна на моихх шштанишках. Прежде чем продолжать слать мне угроззы, вспомни, что ссам обвинил меня во лжи, ссказав, что я подделал описания фильмов о Табби на ИМДБ. Это, сскажу я теббе, очерняет мою репутацию, и я имею полное право поддать на тебя в ссуд.

Я мог бы в ответ припомнить его блеф с Чарли Трейси, но угроз на сегодня и так достаточно. Уверен, Двусмешник просто пытается надавить на меня, заставить паниковать. Вот только паниковать я точно не собираюсь. И мне, по-хорошему, не нужна протекция Колина.

Ну тогда давай, Смешник. Подай на нас в суд – и я погляжу, что из этого выйдет. Хотелось бы мне посмотреть, как ты втираешь очки судье насчет твоей подорванной репутации в Интернете. Нельзя подорвать репутацию никнейма – если таковая вообще у тебя есть, в чем я сомневаюсь, коль скоро о тебе знает пара-тройка нердов с ИМДБ – и только. Давай, судись. Я встану перед входом в зал суда и стану продавать билеты, потому что грех не нажиться на такой ломаной комедии.

Я согласен с этим постом Колина, но все-таки пишу ему приватное сообщение:

Может, не стоит все-таки дразнить этого клоуна? Что-то не тянет на тяжбы.

Ответ следует незамедлительно:

Не дай ему себя запугать, Саймон. Вся эта брехня – просто фонтанчик из его горящей жопы. Ты же не думал дважды, припечатывая его тем, что университет может судиться с ним? Я не говорю, что такого не будет – просто ты же знаешь, как я люблю насаживать на хер эту охамевшую сетевую школоту? Посмотрим, как он запоет, когда я возьмусь за него по-серьезному.

Двусмешник, между тем, отреагировал на его пост:

Коннечно, такому клоуну, как тты, только и наживаться на ломаных коммедиях, потому что ббольше тебе наживаться не на ччем. Не волнуйсся, насстоящее имя у меня ессть, вот только вряд ли тебе оно по ззубам, если даже с моим ником у теббя проблемы, Колин-нолик. И да, ты замметил? Всякое имя, ддаже тупой нникнейм, оно о чем-то да говорит. Ккак правило, его владелец посступает в соответствии с его ззначением. «Саймон Ли Шевиц» – это не проссто имя, это анаграмма. И ззнаешь, как она расшифровывается?

Саймон Ли Шевиц – Лишай Освенцим.

Как ммерзко. Освенцим, ессли кто забыл – это крупнейший фашисстский лагерь в Польше, над вхходом в котторый виссела надписсь: Труд Освобождает. Под лозунгом общесственного труда внутри творилиссь ужжасные вещи. Так же и Саймон – делает вид, что трудитсся во чье-то благо, а на деле просто лжет и порочит. А лишай – это таккое заболевание кожи. Оно разрасстаетсся и чешшется, и именно так и посступает Саймон Ли Шевиц – вмессто того чтоб утиххнуть на веки, он лжжет еще больше, выззывая в моей душе один лишшь ззуд.

Я набираю ответ даже раньше, чем осознаю, что мои пальцы лежат на клавиатуре.

«Ззуд» у тебя только в «ззаднице», друг мой, а что насчет души – сомневаюсь, что она у тебя есть. Продолжай в том же духе, если это делает тебя счастливым, но когда закончишь, слить после себя не забудь.

Как же быстро он находится с ответом!

Оу, ммаленького Ссаймона обидели? Пплохой ддядя сказал ему пправду в глаза, и глазза порезались? И он ддаже ударился в сортирные словечки, хотя вроде как ппишет под именем Лишай Освенцим, то есть Саймон Ли Шевиц, ппростите. Как же ттак, введь теперь отчетливо ввидно, что он и этот лжередактор – оддин не очень культурный ччеловек. Саймон Ли Шевиц – Саймовиц Лишен, так ччего же эттот человек лишен, если такого мнения о моих словах, но ппродолжает их читать? Быть может, той самой благодарной аудитории, что ессть у меня, но нетт у него? Признайсся, ты проссто завидуешь.

Его последнюю тираду я прочитал уже в Интернет-кафе Хитроу. Она была запощена через минуту после моего сообщения, так что я, отлучившись, явно упустил шанс наподдать ему в ответ. Но может, оно и хорошо. Потому что пришедшая мне на ум колкость явно смотрелась бледно.

Слова «Саймовиц» нет, и завидовать тут нечему.

– Саймон Ли Шевиц, пройдите на посадку, – объявляет равнодушный голос, и я беру свой наспех собранный за два часа чемодан. Всю дорогу до Лос-Анджелеса я думаю о Двусмешнике. Засранец никак не хочет вылезать из моих мыслей.

Сойдя с трапа, я чувствую, что валюсь с ног. Встряска в пересчитавшем все воздушные ямы самолете и бессонница делают свое черное дело. Я хочу спать, меня мутит, и у самой ленты выдачи багажа я понимаю, что не совсем помню, как выглядит мой собственный баул. Все те, что хотя бы приблизительно напоминают мой, расхватаны прямо у меня перед носом: один – каким-то мужчиной в деловом костюме, другой – пожилой леди. И вот, во второй проход багажной ленты, мой злосчастный чемодан все-таки появляется – только я умудряюсь упустить его из вида, и за ним приходится бежать до самой таможенной стойки, на нетвердых ногах, то и дело рискуя грохнуться прямо на движущийся конвейер.

За пределами здания аэропорта настолько людно и шумно, а мои чувства настолько обострены продолжительным бодрствованием, что сказать, что я чувствую себя дурно, – это ничего не сказать. Наконец среди встречающихся находится один с моим именем. Одна, точнее. Похоже, Вилли Харт отправил женщину-водителя забрать меня. Футболка с логотипом «SEXXXY SITES» и почти ничего не скрывающие шорты плотно облегают ее тело – плотнее, чем могли бы одобрить в Англии, – и я гадаю, не снимается ли она в фильмах Вилли. Ее волосы, выбеленные до корней, коротко подстрижены, это подчеркивает крупные черты овального лица. Женцина улыбается мне, когда я устало тычу в табличку и говорю, что это мое имя.

– Добро пожаловать в Калифорнию! – приветствует она меня и протягивает тонкую руку. У нее теплое и твердое рукопожатие, но кожа совсем не такая молодая и гладкая, как кажется издалека. – Взять вашу сумку?

Проходящий мимо турист-афроамериканец улыбается мне, обнажая белейшие из всех когда-либо виденных мною зубов.

– Не отказывайся от шанса, мужик, – говорит он мне.

– У меня только вот это, – показываю я чемодан. – Справлюсь как-нибудь.

Моя спутница пожимает плечами, и мы идем к ее машине – красному «лексусу».

Декабрь здесь похож на лето. Время около полуночи – не в моем выпавшем из режима сознании, а на больших часах аэропорта. Такси огорченно гудят мне вслед, когда мы минуем их. Леди придерживает мне дверь, пока я закидываю свою поклажу в салон.

– Чувствуете себя как дома? – спрашивает она.

Я даже не сразу понимаю, что это вопрос.

– А должен?

– Вы же тоже от мира кино. Должны, наверное. Здесь-то все и началось.

Это чрезмерно упрощенная точка зрения на историю кино, но я не стал бы с ней спорить, даже если бы не был таким уставшим.

– Я не снимаю фильмы, я пишу о них.

– Даже о таких, какие мы снимаем? – ее любопытство кажется неподдельным.

– Если есть связь с темой моей работы – то да, почему бы нет?

– Ого! – интересно, это мой ответ заставил ее так себя вести? – Ну-ка, садитесь ко мне.

Почему-то не хочется с ней препираться. Я пристегиваю себя к переднему сиденью, накинув куртку на спинку, и сообщаю:

– Не обижайтесь, если в дороге я усну.

– И не подумаю, – она заводит мотор и ловко выруливает со стоянки. – Таблетки вам не нужны? Там, куда мы едем, много всяких. – Сказав это, она кладет руку мне на бедро.

– Я свалюсь в первую попавшуюся кровать без задних ног и без таблеток, спасибо.

Мы притормаживаем у шлагбаума. Я пытаюсь нащупать долларовые банкноты в нагрудном кармане, но она сама расплачивается с дежурным.

– Чего ж не выспались? – интересуется она, ведя «лексус» дальше, навстречу трафику.

– Да так, – меня почему-то не тянет врать ей. – Один подонок в Интернете. Задумал испортить мне репутацию. Своим именем назваться трусит.

– Они там.

Я распахиваю глаза. Мне казалось, что закрыл я их лишь на мгновение, но раньше мы проезжали мимо бездействующих лайнеров, а теперь катим по широкой улице среди домов и пальм. Тротуары здесь достаточно широкие, чтобы разместить взвод на марше – и совсем-совсем пустые.

– Кто – они?

– Монстры из глубин, так мы их называем.

Пальмы начинают расплываться у меня перед глазами, превращаясь в водоросли. Даже движения их листьев – волнообразные, будто их колеблет вода.

– Интернет притягивает их, – добавляет моя спутница. – У нас уже были с ними проблемы.

– Очень жаль.

– Говорят, что некоторые наши актрисы – несовершеннолетние. Если бы вы только знали, сколько времени уходит на то, чтобы отбрехаться от них всех.

Я бы не сказал, что проблемы кинокомпании Вилли Харта слишком похожи на мои, но кончики ее пальцев на внутренней стороне моих бедер, кажется, утверждают обратное. Затем они исчезают, и мы проносимся мимо вспыхивающих дорожных знаков, сливающихся в одну неоновую полосу вместе с карликовыми пальмами.

– Вы знаете, кто они? – спрашиваю я – главным образом ради того, чтобы не заснуть.

– Какие-нибудь обделенные сексом ханжи. Или психи. Чаще психи, мне кажется.

– Тогда – понимаю вас. Мой вот тоже, похоже, псих.

– Они все связаны, эти дураки. Таков уж Интернет, – говорит она и смеется. – Он делает из них животных.

– Кто-то, наверное, и без него – то еще животное.

– Конечно. Но многие становятся животными. Потому что Интернет позволяет им говорить все, что они захотят, и они не боятся, что кто-нибудь узнает, кто они такие. Это все равно что вещать напрямую из подсознания. Интернет позволяет им выплеснуть все то, что они обычно скрывают от других людей… а иногда и от самих себя.

– Вы так говорите, будто это что-то плохое. За цензуру выступаете?

– Я? Да ни за что, – она выглядит оскорбленной. – Цензура никогда не помогала. С ней все становилось только хуже.

Я решил дать своим глазам – и мозгу заодно – небольшую передышку. Вскоре дрожь, прошедшая по всему телу, вернула меня в сознание: щупальца холода потянулись ко мне из щелей кондиционера. Холод будто шел прямо из темноты, что обступила автомобиль. Фары дальнего света рассекали эту тьму на-двое, и в просветах виднелось серое полотно дороги.

– Где мы? – с трудом выговариваю я.

– Недалеко.

Видимо, мы почти приехали. Часы на приборной панели услужливо сообщают мне, что я проспал почти час дороги. Лучи фар за окном задевают камни и пыльные кактусы, от которых обочину не отделяет даже намек на ограду. Однообразный гул колес и монотонная дорога эффективнее любого снотворного… Но этот освещенный шатер в пустыне – может, он мне мерещится? Или это какая-то церковь, на стены которой ложатся длинные тени неведомых молельщиков? Пока я пытаюсь понять, сон предо мной или явь, женщина-водитель оповещает:

– Вот мы и дома.

Она отдергивает руку, прежде чем я окончательно убеждаюсь, что секунду назад ее пальцы шарили у меня между ног. Машина поворачивает налево у большой скалы, на которой вырезано слово РАКУШЕЧНИК. Вскоре я понимаю, к чему оно: в конце асфальтной подъездной дорожки, охраняемая кактусами высотой с человека, стоит длинная одноэтажка именно из этого материала. Свет наших фар бьет в прямоугольное окно, занавешенное белым драпом, когда мы сворачиваем на открытое пространство, легко вместившее бы добрую дюжину машин вроде нашей. Гаражная дверь дома поднимается – и, приняв нас в себя, закрывается без единого звука.

Вылезти из машины получается не сразу – ощущение такое, будто я все еще еду.

– Готов ко сну? – спрашивает меня моя спутница.

– Готов упасть там, где разрешат, – признаюсь я без обиняков.

Она достает мой чемодан и пинает его к двери, ведущей внутрь дома. Белостенный коридор, мощенный крупными плитами из серого камня, ведет мимо четырех дверей в обширный вестибюль. Открыв первую дверь слева, Женщина заходит внутрь и включает интимно-тусклую лампочку.

– Найдешь здесь все, что нужно, – говорит она и оставляет чемодан у подножия двуспальной кровати с легким покрывалом. – Спи сколько влезет.

– А с мистером Хартом сегодня не получится поздороваться? Он, наверное, спит.

Она замирает в дверном проеме спиной ко мне.

– Мистер Харт?

Внезапная бесстрастность ее голоса заставляет меня на секунду задуматься – уж не воображает ли она, что я испрашиваю аудиенции у самого покойного Оруэлла?

– Вилли Харт, – говорю я. – Режиссер.

Она поворачивается ко мне – сначала головой, затем всем телом.

– А я-то думала, вы киновед.

– Я и есть киновед. О чем вы?

– Откуда у вас информация о Вилли?

– Из онлайн-базы. Он – внук Оруэлла Харта, – она смотрит на меня как-то странно, и я настаиваю: – Он должен быть где-то здесь. Я читал его электронные письма.

– Ты прочел неправильно.

– Ну, стиль у него, конечно, своеобразный…

– Я не о письмах, – на ее лицо наползает кривая улыбка. – Прости, если он тебе пришелся не по душе. Я уже привыкла писать так.

Комната перед моими глазами дрожит, как изображение на плохом мониторе.

– То есть вы…

Она смотрит на меня, убеждается, что слов у меня не осталось, и прикладывает руку к левой груди.

– Вильгельмина, – представляется она. – Никогда не любила это имя.

27: Сирены

Мне кажется, что лица кружатся надо мной, и когда я просыпаюсь – понимаю, что связан. Не могу и пальцем шевельнуть. Образ раздутых бледных лиц, наползающих друг на друга, цепляется за рассудок – я пробую протестовать словом, но язык западает.

Вскоре ситуация все-таки проясняется – я не связан, а всего лишь запутался в простыне. Запутался на совесть – руки не развести. Все это было бы забавно, если бы не было так грустно – с учетом непрошеного утреннего стояка. Как только стояк сникает под тяжестью кошмара, я выпутываюсь из кокона липкой ткани и осушаю стакан воды – не помню, чтобы я его наливал. Часы на тумбочке показывают десять минут одиннадцатого – лишь на мгновение; потом дисплей мигает, и цифры становятся одинаковыми.

Утро – или почти полночь? Я шлепаю по плиточному полу к окну и раздвигаю планки жалюзи. Там, за окном, – вторая, расширяющаяся половина V-образного дома и неосвещенное здание за тусклыми очертаниями кактусов, и все это плавает в какой-то безликой темноте. Выходит, я проспал весь день – и даже не сообщил Натали, что уже на месте. Видит Бог, я бы сделал это, не порази меня так личность Вилли Харт и явный недостаток сна.

Я спешу в свою ванную, столь же тщательно укомплектованную туалетными принадлежностями и полотенцами, как и ванная в гостинице. Приняв на скорую руку душ, хватаю одежду из чемодана и, застегнувшись на все пуговицы, покидаю комнату.

В доме тихо – только где-то слабенько плещет вода. Коридор заканчивается кафельным вестибюлем, из которого наружная дверь ведет в столовую, занятую тяжелым столом и двенадцатью стульями. За ними – обширная открытая кухня. Следующий коридор ведет в другую часть дома, откуда и доносится шум. Оказывается, это не настоящая вода, а такая же, как и у меня, «морская» заставка компьютера, стоящего в первой комнате слева.

Ограничившись формально-вежливым стуком, на который никто не отвечает, я захожу внутрь. Офисный кабинет – а передо мной именно он – пуст. Меня приветствует серый картотечный шкаф и скучный белый стол. Стены увешаны плакатами – скорее даже, вытащенными из футляров бумажными обложками DVD-дисков и сплющенными коробками кассет. Тут целая солянка – и порнопародии на известные фильмы, вроде «Крепкого орешка», и «Звездные войны», и оригинальное творчество Вилли, вроде «Кокетливых молодушек» и «Распутниц на перепутье». Я касаюсь мыши, и экранная заставка исчезает. Интернет работает – об этом оповещает иконка в самом низу. Уверенный, что Вилли не будет против, если я пошлю с ее компьютера весточку Натали, я захожу в свой ящик – и сразу же натыкаюсь на ее послание.

Ты уже приземлился, Саймон? Все ли так, как ты ожидал? Дай знать, все ли хорошо. Марк волнуется, передает тебе большой привет.

Я набираю ответ – так быстро, что саднят ногти:

Все хорошо! Прости, что не вышел на связь сразу – свалился с ног от усталости. Прием тут радушный, но я задерживаться не намерен. За этим компом пробуду еще недолго, так что, если прочтешь сразу, отпишись, что весточка дошла. Марку от меня привет в два раза больше. Люблю, Саймон.

Я отправляю письмо раньше, чем успеваю сообразить, что не сказал Натали, что Вилли оказался не мужчиной. Стоит ли говорить сразу – или она начнет волноваться? Ревновать? Нет, лучше все рассказать подробно, вернувшись на родину. Открыв «Муви Датабейз», я проверяю страницу Вилли. Там ее имя указано правильно: Вильгельмина.

Кто-то, выходит, отредактировал страницу с момента моего последнего визита? Ну и дела. Страницы фильмов Табби, по крайней мере, точно не изменились. А вот в треде появились новые посты, пока я спал. Колин запостил еще один ответ в мою защиту.

Снова – детский лепет, я смотрю? Не очень-то это по-мужски – бросать обвинения в каждого, кто с тобой не согласен. То, что люди читают тебя в Интернете, вовсе не значит, что ты заслуживаешь чьего-то внимания в принципе. Интернет – самая большая свалка в истории. Куча говна, в которой «писатели» вроде тебя разражаются лучами поноса, который никто никогда не напечатает. У настоящих писателей вроде Саймона есть настоящие редакторы вроде меня, и у них нет времени на неграмотных невежд вроде тебя. И да, все эти игры с именами – это ли не болезненная ревность? Если что, твоя собственная кликуха раскладывается на М, Сукин Швед! Уж не знаю, швед ты там или нет, но то, что ты порядочная сука – это совершенно точно.

Я невольно ухмыляюсь открытию Колина, но мое веселье длится недолго.

Вообще-то Двусмешник – это Скимн в Душе, а сскимн – это древнегречесский географ, но откуда ттебе это ззнать, ты проссто неуч и ппотуги твои смехотворны. Неужто ты ддумаешь, Колин Вернон, что сможешь убедить кого-то в том, что ты насстоящщий редактор, разговаривая ссо мной в таком ссортирном духе? Настоящие редакторы помогают людям, а не пытаютсся убедить других в том, что их ддерьмо не ппахнет. Вссе тут понимают, что ты не поднял бы такой кипиш, буддь ты уверен в ссебе.

Появились в треде и посты других людей. Кто-то явно пытался распалить спор, кто-то – пресечь в корне:

Какое это имеет отношение к форуму?..

Не могли бы вы трое уже встретиться и разобраться с глазу на глаз?..

Не знаю, кем вы себя возомнили, задроты, но уверен, никто здесь не желает…

Все трое друг друга стоят!

Последнюю реплику я нахожу наиболее несправедливой. Но тратить время на спор с еще одним хамом я не намерен – и потому обращаюсь напрямую к Двусмешнику:

Искренне поддерживаю всех тех, кто желает остановить это. Просто утихни – и вслед за тобой утихнем мы.

Хотя меня и гложет соблазн сказать ему что-нибудь в духе «вылетай поскорее из треда на реактивной тяге собственной горящей жопы», я отправляю сообщение именно в таком виде, в каком набрал. Надеюсь, дальнейших реплик от него не последует. Натали, судя по всему, не прочитала мое письмо, и я выхожу из Сети.

К этому моменту меня привлекает звук, доносящийся откуда-то из коридора. Находясь в доме порнорежиссера, ошибиться сложно – где-то ритмично стонет женщина. Наверное, Вилли смотрит один из собственных фильмов – не будь звук искусственно усилен, он вряд ли проник бы сквозь такие толстые стены. Когда я прохожу по коридору, звук, кажется, становится четче. У одной из дверей он слышен настолько хорошо, что я без задней мысли отворяю ее, надеясь поприветствовать Вилли… да так и застываю при виде открывшегося моим глазам зрелища.

Комната за дверью в ширину – как сам дом, но намного лучше освещена. Предметом особой освещенности является незастеленная двуспальная кровать, на которой – две тоненькие обнаженные девушки. Та, чье лицо мне видно, выглядит совсем юной. Она продолжает издавать громкие-громкие экзальтированные стоны – неудивительно, что звук дошел до меня. Ручка двери дрейфует прочь из моей ослабевшей хватки, и движение привлекает ее внимание. Она опускает запрокинутую назад голову и кладет покрытые серебристым лаком ногти на плечо подруги. Вторая девушка отрывается от ее промежности и облизывает поблескивающие губы. Она, кажется, еще моложе. По этой причине – среди множества иных – я колеблюсь в дверях, когда обе девушки одаряют меня улыбками, старящими их на несколько лет (по крайней мере, хочется думать так!), и протягивают ко мне руки. Насколько невежливо будет отказаться от такого приглашения? Я не в силах отвести от них взгляд. Когда я шагаю вперед, они обращают ко мне свою гладкую наготу. Сомнений нет – что-то ниже пояса у меня предательски и зримо оживает. Я делаю один шаг навстречу им… еще один… не знаю, сколько шагов я прохожу, прежде чем замечаю дуговые огни и камеру у себя за спиной. Прямо в нее и упирается мой растерянный взгляд.

– Снято! – кричит Вилли Харт устало.

Мое возбуждение сразу опадает. Я бормочу:

– Извините.

– Да ладно. За что?

– За то, что испортил вам эту сцену.

– И как, по-вашему, вы это сделали?

Я даже не уверен, что это вопрос.

– Своим присутствием?

Девушки на кровати хихикают.

– Нет. Вы посмотрели в камеру.

– Ну, я не профессионал. В смысле – в таких вещах.

– Любитель – тоже хорошо. Просто будь собой. Мона и Джулия показали бы вам, кто…

– Я прекрасно знаю, кто я такой.

– Тогда покажи нам! – говорит Мона или Джулия.

– Ты, похоже, опытный парень, – говорит Джулия с широкой улыбкой… если только это не Мона.

– Не обижайтесь, но я здесь, чтобы написать книгу, – отвечаю я и обращаю взгляд к Вилли. – Книгу, которая исправит все ошибки в Сети о вашем дедушке.

– Так, погодите-ка. Какие ошибки?

Изящно взмахивая ногами, актрисы Вилли встают с кровати, и я замечаю у Моны (или у Джулии?) кольцо в одной из створок влагалища. Когда они перехватывают мой взгляд, подружка Джулии (или Моны?) нежно дергает за украшеньице. Я вздрагиваю – не в последнюю очередь от фантомной боли, прошедшей по моему члену.

– Ошибки в описаниях фильмов, – удается выдавить мне.

– Откуда вы знаете, что они там есть, раз самих фильмов не видели?

– Ну, тот персонаж, что их писал… сдается мне, он – то еще трепло.

– Что ж, давайте посмотрим.

Я задерживаюсь, чтобы спросить:

– Вы же не станете включать меня в фильм?

– Разве что по приколу, – ухмыляется Вилли.

– Даже по приколу – не надо, пожалуйста.

– Как скажете.

Девушки в притворном разочаровании вздыхают, когда Вилли уводит меня из комнаты.

– Не сочтите за чрезмерное любопытство, – спрашиваю я, – но лет-то им сколько?

– Им уже можно. Хотите – покажу вам сканы их паспортов.

– Боже, нет. Не стоит.

Когда я открываю дверь в ее кабинет, она замечает:

– А вы тут, я смотрю, освоились. Знаете дорогу.

– Просто шел на звук заставки.

– Его снова слышно? Значит, надо отменить визит ремонтника. Звуковая карта сама по себе починилась.

Волн, кстати, к этому моменту уже не слышно. Прежде чем звук возвращается, доказав правдивость моих слов, Вилли сгоняет заставку с экрана росчерком мыши.

– Ну, куда мне нужно идти?

– На ИМДБ.

– А напомни-ка адрес. Я туда не часто залезаю.

Я склоняюсь над клавиатурой, набирая адрес. На Вилли очень тонкая футболка с очень смелым вырезом, и от ее тела словно исходят волны приятного тепла. Пока я колдую над адресной строкой, браузер почему-то уходит в самоволку и открывает список недавних посещений. Видна и моя Фрагопочта, и я, чувствуя себя неловко, краснею.

– Прошу прощения. Я уже был здесь. Нигде не мог найти вас. Хотел послать письмо Натали, – имя я брякаю без задней мысли, на автомате, но Вилли, кажется, понимает, о ком речь, вдобавок мигом переходя на ты:

– Ой, да не волнуйся ты так. Одиноко стало?

Меня на секунду отвлекают Мона и Джулия, в одеянии Евы проходящие мимо кабинета.

– Вовсе нет, – говорю я поспешно. – Скорее, решил проверить, не одиноко ли ей.

– Ну, женщина-то всегда себе найдет компанию, если ты об этом.

– Не об этом, – говорю я, но при словах Вилли в моей голове отчетливо вырисовывается Николас, заграждающий путь к ней. – Натали не такая. Мы такими вещами не балуемся.

– Ох уж эти британцы, ко всему относятся с предубеждением, – Вилли набирает имя своего деда в поисковой строке ИМДБ. – О’кей, что там этот ублюдок понаписывал?

Я скромно молчу, позволив правкам Двусмешника говорить самим за себя. Дольше всех Вилли задерживается на комментарии, утверждающем, что «День Дурака» разрушил карьеру Чарли Чейза. Администратор сайта, похоже, несколько отредактировал комментарии, потому как фирменные «западающие» согласные Двусмешника из них исчезли. Вилли хранит молчание вплоть до комментария о «Чокнутом Капальди», первом звуковом фильме Оруэлла Харта, потом спрашивает:

– Так что я должна тут увидеть?

– Неточности, как мне кажется.

– Я их тут не вижу. Где?

– Только не говорите, что можете подтвердить все, что он тут понаписал.

– Именно об этом я и говорю. Все верно.

Мое торжество тихо умирает где-то на задворках мозга. Лицо мертвеет, и губы с трудом двигаются, выдавая вопрос:

– Как он узнал о последнем фильме вашего деда, если его даже не выпустили?

– Наверное, прочитал о нем где-нибудь. Всегда что-то становится достоянием публики. Не понимаю, какие у тебя проблемы с этим парнем.

– А что по остальным описаниям? Посмотри только! – в моем голосе отчаяние.

Она проверяет три статьи, начиная с неизданного «Табби говорит правду».

– Тут тоже все верно.

– Да он все придумывает! «Табби и Тройняшки» на его описание ни разу не похожи! Я ведь видел этот фильм!

– Может, ты видел не все, – говорит она и встает. – Может, стоит увидеть больше.

Я выдавливаю исполненный энтузиазма оскал, и она тащит меня куда-то вглубь дома.

– Если только не захочешь чего-то другого, – добавляет Вилли.

Джулия и Мона хихикают над ее словами.

– Мы делаем бутерброды, – сообщает одна из них.

– Можем разделить один с тобой! – поддакивает вторая.

Они стоят у монументального белого холодильника, но намекают явно на что-то менее гастрономическое, чем представляется на первый взгляд.

– Спасибо, но я лучше поработаю, – отнекиваюсь я.

– Тебе не нравятся бутерброды? – спрашивает Джулия (Мона?).

Ну, и что ей ответить? Намеки я прекрасно понимаю – но даже если бы Натали никогда не узнала, это лишь усугубило бы мою вину. Николасом в качестве оправдания было бы глупо прикрываться. Тем не менее я до смешного сильно смущаюсь, отвечая:

– Вот уж не знаю, что сказать.

– Никогда не пробовал американский бутерброд? О, сам не знаешь, чего лишаешься.

Быть может, весь этот разговор – и правда лишь о хлебе с маслом и еще с чем-нибудь? Не могу понять, что выражают лица девушек – меня отвлекает их нагота, а Вилли явно наплевать на происходящее. Мне приходится пристально посмотреть на нее – лишь поймав мой взгляд, она говорит:

– Могу снабдить тебя едой. Перекусишь прямо за работой.

– Спасибо. Пойдет все, что угодно. Я неприхотливый – много чего тяну в рот.

Аплодисменты девушек приводят меня в замешательство.

– Пить будешь? – уточняет Вилли.

– Что-нибудь некрепкое. – Когда Мона и Джулия награждают меня очередным слегка разочарованным вздохом, я вынужден пояснить: – Не хочу клевать носом за просмотром фильмов.

– Что ж, – Вилли отпирает заднюю дверь рядом с гранитной кухонной стойкой и делает паузу, положив руку на дверную ручку. – С проектором управишься?

– Лучше мне даже не пробовать.

– А вот и зря, фильмы катушечные. Но ладно, я пошлю к тебе Гильермо, – Она вручает мне ключ с крючка возле двери. – Не простудись, – напутствует Вилли и сразу закрывает за собой дверь.

Всегда ли в пустыне так холодно ночью? Чувство такое, будто я не до конца проснулся. Голая пыльная тропинка ведет в стоящее особняком второе здание – длинный кирпичный сарай в сотне ярдов от меня. Насколько я могу судить, окон в нем нет. Я оглядываюсь назад и вижу, как нагие актрисы достают какую-то снедь из холодильника – зрелище, кажущееся до неприличия фантасмагорическим.

Низкая вибрация в воздухе – реальна она или только мерещится мне? Она усиливается, заставляя мои барабанные перепонки дрожать, пока я спешу к сараю, пробираясь между кактусами, пепельно-серыми в тусклом освещении. Когда я отпираю дверь, пульсация, похоже, усиливается. Моим чувствам явно нельзя сейчас верить – вот мне уже видятся два массивных силуэта, что как будто ждут меня, застыв в темноте.

Я нащупываю дверную раму, шарю по холодным кирпичам стены – и нахожу-таки выключатель. Жесткий свет, идущий от лампочки без абажура, освещает два проектора, укрепленных в нишах в дальней стене комнаты. Обе боковые стены заняты полками, забитыми пленочными бобинами. Школьная доска с кучей пометок-нашлепок и болтающимся на веревочке мелком прислонена к подножию полки с левой стороны. «ФИЛЬМЫ ОРУЭЛЛА ХАРТА» – выведено на одной из верхних бумажек жизнеутверждающе крупными буквами.

Я исследую близлежащие полки, сдвинув доску в сторону. Бобины никак не помечены, и их слишком много для одной фильмографии Оруэлла – даже если тут представлены все до единой невышедшие работы. Взяв наугад одну бобину, я кладу ее на стол рядом с проекторами. Пометка все же есть – потрепанная, каллиграфический шрифт кое-где пообтерся: Табби скалит зубы.

Я настолько ошеломлен находкой – и довольно сильно отвлекаюсь на почти дозвуковую пульсацию скрытого где-то здесь генератора, что достаточно долго не замечаю, что кое-кто составил мне компанию. Ставя свою ношу на стол, гость чуть не сшибает с него драгоценную пленку. Ума не приложу, как ему удалось незаметно прошмыгнуть в сарай (при его-то габаритах – чуть ли не вдвое шире меня!) и без единого скрипа закрыть за собой дверь. Его круглое смуглое лицо, увенчанное масляными черными локонами, кажется, плавно перетекает в закутанное в пончо тело – без всякого намека на смык в виде шеи.

– Ты, должно быть, Гильермо, – говорю я ему.

Ноздри гостя раздуваются, непропорционально маленькие рот и глаза не двигаются.

– Я возьму это в смотровой зал, – решаю я, забирая принесенный им поднос, на коем – пластиковая бутылка с водой, хрустящий бекон и авокадо-ролл, слишком большой для такой тарелки. – Поставишь мне этот фильм?

Чтобы открыть внутреннюю дверь, пришлось поставить поднос на столик. Три ряда, в каждом – по три экстравагантных мягких сиденья, стоящих к экрану вплотную, как к какому-нибудь крупному телевизору – вот что явилось моим глазам. Где-то там, за экраном, все так же пульсирует генератор. Аккуратно водружаю поднос на плечи сиденья передо мной и усаживаюсь. Экран оживает, свет гаснет. Гильермо, кажется, и в самом деле неплохо справляется с проектором. Беда с ним одна – он так же молчалив, как и немой фильм с Табби.

28: Заметки о бессловесном искусстве

«Табби скалит зубы» – один из наименее тревожных фильмов с его участием.

В нем он пугает людей на улице. Девушка, торгующая шляпками, шарахнувшись прочь от ухмыляющегося толстяка, рассыпает свой товар. Расклейщик афиш падает со стремянки, проваливаясь в смеющийся рот на одном из собственных плакатов. Прохожие всячески избегают Табби – на каждом шагу по пути к стоматологическому кабинету его сопровождают увечья и разрушения. Виной всему его неподвижная улыбка – доведенная до крайности версия той, что мне доводилось видеть уже не раз. Зубы Табби настолько увеличились, что края улыбающегося рта, кажется, вот-вот треснут. Чем более отчаянно он жестикулирует, указывая на них, тем труднее медсестре в приемной понять его. Впрочем, зрителям тоже явно было чему удивляться: интертитры, вероятно, призваны как-то «озвучить» его искаженную речь, но я не могу понять, являются ли они простым бредом или нет – слишком уж быстро мелькают на экране. Наконец медсестра вызывает врача, которого тоже играет Табби. Видимо, это сделано для пущей комичности сцены «лечения», но, вырывая зуб за зубом и расшвыривая их по сторонам, Табби-врач производит довольно-таки мрачное, мало располагающее к веселью впечатление. В конце концов несчастному пациенту удается вырваться и убежать. Доктор преследует его, в обеих руках сжимая по паре плоскогубцев. На улице все покатываются со смеху при виде новой – всего о трех зубах – улыбки Табби. Финальные кадры – горсть зубов, вылетающая из окна стоматологии. Фильм был запрещен в Великобритании.

Хоть я и не сторонник цензуры, решение едва ли удивляет. Камера Оруэлла Харта столь же статична, как и многие съемочные аппараты той эпохи, но сцены учиняемых Табби бесчинств сняты с какой-то совсем уж садистской внимательностью, будто от зрителей ожидался некий ответ на происходящее в фильме. А вот на руководство, в которое заглядывает Табби-врач перед тем, как начать стоматологическую экзекуцию, нам дают взглянуть лишь мельком – несмотря на то что текст в эти краткие секунды почти можно различить. Мне почему-то кажется, что написанное в брошюре – примерно то же, что было в интертитрах, но в чем тогда кроется вся шутка?

Более того, как мог этот человек, правящий бал в каждом кадре фильма, быть некогда университетским лектором? Смех отвлекает меня от раздумий. Кто-то в проекционной комнате продолжает тоненько хихикать даже после того, как экран гаснет. Одна из актрис Вилли? Вряд ли бы она пошла голышом через пустыню. Пока я раздумываю, стоит ли встать и пригласить ее сюда, мне, даже не спросив, начинают показывать следующий фильм. Это – «Табби читает мысли». Тоже запрещенный.

В нем много что могло резануть нежные глаза цензора – взять хотя бы книгу, которую Табби-библиотекарь находит на пыльной полке. На обложке выведено «СТАРЫЕ ФОКУСЫ», но содержимое явно переполнено откровенно оккультной символикой; на страницах я различаю только какую-то бессвязную комбинацию вроде ИК-ХА, что вполне может быть звукозаписью икоты, сопровождающей смех. Табби возвращает книгу на полку и прикладывает палец к своему хулиганскому оскалу, за которым следует новая порция пронзительного хихиканья из проекционной. Все-таки это Гильермо, никто иной, чье лицо видно мне сквозь стекло над лучом проектора.

Его губы тоже кривит оскал.

Присутствие этого персонажа я нахожу гнетущим – вкупе с близостью экрана и настойчивой пульсацией генератора.

Табби тем временем выходит в библиотечный зал. Всякий раз, когда его помощи испрашивает кто-нибудь из публики пореспектабельнее, он хитро улыбается в камеру, как бы показывая, что читает их мысли. Гильермо на каждую эту улыбку отвечает приступом гомерического веселья, словно озвучивая немую пленку. Вскоре Табби обнаруживает, что может не только читать, но и внушать мысли, и на экране разворачивается серия виньеток, в коих он делает вид, что трудится над какой-то рабочей задачей, на самом деле посылая в головы ничего не подозревающих читателей свои шкодливые импульсы. И вот уже любитель вестернов делает вид, что скачет верхом на лошади по проходам меж библиотечных полок, праздный гуляка заключает в объятья дам и одаривает их явно нежеланными поцелуями, два историка дерутся на зонтах, от которых вскоре остаются одни спицы, священники бьют друг друга по голове тяжеленными Библиями… Главный библиотекарь пытается вмешаться, но весь прочий персонал восстает против нее, наспех строит жертвенный алтарь из книг и возносит ее, отчаянно упирающуюся, на его вершину. Когда Табби выходит из библиотеки, улыбкой давая понять зрителям, что хаос только начинается, лавина книг погребает его под собой.

Конечно, этот разгул не сравнить с университетской должностью – и ученый вполне мог бы посчитать такую карьеру захватывающей. Вот только где здесь комедия? Разве фильмы Табби смешны? Гильермо явно считает, что да – он продолжает хихикать даже тогда, когда экран пустеет. Интересно, смогу ли я позже взять у него интервью, спросить о его реакции на фильмы – или он так и будет молчать?

Пока я тезисно набрасываю в блокнот свои мысли, начинается новый фильм – «Табби и мишурное деревце». Табби, в этот раз в амплуа рабочего, ставящего елку на главной площади города, играет с елочными шарами. Усаживая кукольную феечку на колено, он начинает подпрыгивать вверх-вниз – этакий огромный шаловливый ребенок. Ничем хорошим это не оканчивается – куколка рассыпается в пух и прах, – и Табби решает пощеголять мишурным нимбом над головой перед мэром и священником. Он консультируется с неким учебником, весь текст которого, кажется, состоит из беспрерывного ЕР-ЕР-ЕР-ЕР-ЕР (по крайней мере, только это я и успел различить), и с помощью лебедки начинает приводить дерево в вертикальное положение. Результаты куда более катастрофичны, чем предвещает его оскал заправского шалопая и смутьяна – острие ели пронзает мэра сзади (будто бы только за самый край штанов, но кажется, будто бедняга напоролся куда как основательнее), и он падает в снег, размахивая руками-ногами на манер пронзенного булавкой жука. К тому моменту как мэра приводят в порядок, Табби разбирается с деревом – но тут сановники замечают, что на самом верху отсутствует фигурка феи. Толстяк наскоро собирает феечку, сворачивая ей голову и путая ноги с руками, обряжается в ангельские крылышки, воспаряет к самой елочной вершине и с ликованием насаживает куклу на острие – так, что сомнений в том, какое именно место у феечки пострадало, не остается. Балансируя на ветке, он отдает свои крылья кукле – и дерево падает под его каким-то дивным образом новообретенным весом. До этого момента мне было интересно, почему фильм запретили в Британии, но теперь я задаюсь вопросом, как он вообще умудрился пройти ценз хоть где-то – в таком-то виде. Под звуки веселья Гильермо Табби едет верхом на опрокинутой ели по улице, шокируя меня не меньше, чем современников сего кавардака, и пробивает головой фанерную рождественскую декорацию, изображающую священный вертеп. Его упитанный улыбчивый лик является жильцам конюшни – ни дать ни взять раздобревший и окончательно сбрендивший Бог-Отец. В попытках выбраться на свободу толстяк просовывает руки под декорацию, и библейский кукольный театр трепещет в ужасе от нового кукловода. По мере того как падающие персонажи валятся друг на друга, Табби освобождается – но голову, похоже, теряет в самом прямом смысле слова. Он убегает прочь обезглавленной индюшкой – отращивая новую голову только у самой городской площади. Возмущенная общественность гонит Табби до парка – но там находит лишь ряд снеговиков, средний из которых украшен его восторженной рожицей. Как только разгневанные мужчины проходят мимо, он украдкой следует за ними – его шаги, как должно понять зрителю, неслышимы из-за снега, и лишь снеговики потихоньку проседают, когда он, шмыгая мимо, задевает их своими раздутыми боками.

Интересно, как повлиял фильм на современную ему публику? Наверное, у особо впечатлительных вызвал шок. Я продолжаю черкать в блокноте. Гильермо хохочет столь буйно, что мне остается лишь дивиться тому, как он до сих пор нормально управляется с проектором. «Мишурное деревце» на экране сменяет «Табби и полные штаны проблем».

В этот раз он – управляющий магазина мужской одежды, заселенного мышами. Их больше дюжины – все заперты в клетках в кладовой. Интертитры, похоже, должны как-то донести до нас плачевность психического состояния Табби: онинадцать, веднадцать, тирандцать — именно так он, согласно им, и ведет подсчет. Измочаленного вида помощник обращается к Табби за помощью: напыщенный клиент устраивает свару из-за того, что брюки его нового костюма слишком свободны. Табби относит их в портняжную комнату, подгоняет и с широкой улыбкой, адресованной зрителям, презентует капризному богачу – в этот раз того все устраивает. Довольный, клиент выходит на улицу… и вдруг начинает подпрыгивать и метаться из стороны в сторону, как безумный, наскакивая на магазинные указатели и опрокидывая их.

В чем же подвох? Хотя бы в том, что в «швейной грамоте», с которой сверяется Табби, слишком уж хорошо угадывается инструкция к мышеловке. СТОРОЖ БРАЩАЙСЯ И ДЕТ ЕБЕ АСТЬЕ, проступает на ее страницах – почему эти обрывки слов кажутся мне откровенно издевательскими?

Клиенты Табби множатся, их социальное положение постепенно растет – мэр, священник, судья; все они уходят с мышью в брюках и вносят свою лепту в растущий на улицах хаос. К концу фильма во всем городе грохочет бунт – превосходящий все, что я когда-либо видел в фарсовой немой комедии.

Что-то забавное в этом всем, быть может, и есть, но я не уверен, что в этом и дело. У Лорел и Харди часто встречался похожий сюжет – вот только фильм Табби отличался тем, что ведущий актер, как бы надламывая четвертую стену, все время приглашал зрителя стать соучастником розыгрыша. На протяжении всего фильма он и его помощники смеются все пуще и пуще прежнего; тихий смех – их единственный и основной способ коммуникации, если не брать в расчет любительскую озвучку Гильермо и неустанную пульсацию, сдерживаемую скорее заэкранной стеной, чем моими лобными долями.

Наконец герои обличают виновника бед и вламываются в магазин. Табби спасается, выпуская оставшихся мышей – зверюшки вызывают такую панику, что судья прыгает на плечи мэра и подсаживает на себя же священника. Пока они шатаются на заднем плане, ни дать ни взять – неудачливые акробаты, Табби одаряет зрителей самой большой из всех своих улыбок.

Когда его бледное сияющее лицо перекрывает доступ к чему-либо еще, я вижу связь, которую искал прежде. Табби растворяется в кадре, и тот становится черным аккурат тогда, когда человеческая башня начинает опрокидываться в бунтующую толпу. КОНЕЦ – возвещает титр, ярко высмеивая все мои предположения о том, как преподаватель стал исполнителем такого рода, и почему.

Но все же: возможно, фильмы Табби Теккерея – не просто фарс. Возможно, они – своего рода обучающий материал, готовящий бунтовщиков.

Возможно, они – своего рода манифест.

29: Катушки

Не знаю, сколько времени я провел, изучая фильмы Оруэлла Харта. Когда я надумал сделать перерыв, Гильермо смотрит на меня как на предателя. Я указываю ему на проектор, в который уже заправлен следующий фильм, затем демонстрирую ладони, как бы говоря, что ему придется подождать, и покидаю духоту проекционной.

Помимо звезд, складывающихся в незнакомые созвездия на черном полотне неба, других источников света нет. Лицо Табби все еще стоит у меня перед глазами, смех Гильермо и пульсация генератора осаждают мой внутренний слух. Я перегружен – и сам теперь не понимаю, станет ли моя интерпретация фильмов с Табби каким-то прозрением или просто нагромождением бессвязных мыслей. Кактусы – темные фигуры в окостенелых позах – красноречиво напоминают мне о снеговиках в заброшенном театре, и я поеживаюсь. Впрочем, не только от воспоминания – откуда-то из проекционной, прорезая тишину, вдруг доносится визгливое истерическое ржание.

Интересно, не я ли – причина очередного приступа буйного веселья Гильермо? Не совсем. Оказывается, он решил смотреть фильмы дальше, без моего участия.

– Эй! Стоп! – кричу я, но он так увлечен, что не обращает на меня внимания. Стоит ли звать Вилли и просить вмешаться? Уж она-то наверняка умеет как-то с ним общаться. Насколько я вижу, в доме все огни погашены, и мне не хочется ее будить. Я мчусь в смотровой зал – и облегченно выдыхаю. Показывают уже виденный мною в «Золотом веке юмора» фильм.

Мне жаль, что я не успел к вступительным титрам, хоть я в нем и уверен – и вдруг до меня доходит, что я все еще могу узнать настоящее название ленты. Я спешу к проектору. Когда мне удается расшифровать слова на бирке, мою бедную голову будто саму наматывают на бобину. Да, это взаправду «Табби и ужасные тройняшки». Пошатываясь, я бреду обратно к своему месту, закрываю глаза – и продолжаю так сидеть до тех пор, пока не перестаю чувствовать себя пассажиром в самолете, скачущем по воздушным ямам. Разлепив веки, я награждаю Табби в магазине игрушек благодарной улыбкой.

Двусмешник ошибся. Или намеренно солгал – точно так же, как лжет теперь обо мне.

То есть я могу заняться популяризацией своей теории, не беспокоясь насчет того, что где-то и в чем-то ошибся.

Свежая гипотеза об анархическом посыле комедий с Табби, впрочем, не так уж и хороша – хотя бы потому, что не универсальна по отношению к его фильмам. В «Табби на трех колесах» он, улыбаясь и сверкая диамантами заразительно-озорных глаз, разъезжает по городу на гигантском велосипеде, что каким-то чудесным образом может передвигаться по стенам и потолку, опрокидывая вверх тормашками залы и целые жилые дома – никто ведь не может проделать ничего подобного, верно? Зато в «Табби сплетничает» он снова демонстрирует бунтарское начало, говоря всем правду в лицо и тем самым провоцируя массовые драки – впрочем, из-за идиотских интертитров, сменяющихся прежде, чем успеваешь их прочитать, я так и не смог понять, что же за страшные секреты он выдал. В «Табби за чашечкой чая» он срывает чайную вечеринку, толкая какую-то настолько бессмысленную (опять же, если верить обрывкам титров) речь, что даже меня она слегка выводит из себя, в «Табби против телефонисток» – смеется в трубку, заражая каждого нового респондента своим гомерическим весельем и заставляя смеющегося распространять «вирус» дальше. В «Табби в поезде» он примеряет на себя амплуа бандита из вестернов, захватывая поезд и вынуждая пассажиров проделывать цирковые трюки – злодейство вроде бы достаточно безобидное, но под конец машинист начинает жонглировать углем, и оставшийся без присмотра локомотив летит под откос. Ну а в «Табби принаряжается» он примеряет на себя костюмы различных чинов – мэра, судьи, главы полиции  – и пытается вжиться в их роль, вот только выходит это из рук вон плохо, потому как он явно путает костюм и образ, с ним соотносимый. Оканчивается эта игра, как водится, очередным переполохом и стычкой стенка на стенку.

Немые комедии зачастую нацеливали свои шутки на напыщенные верхи, но действовал ли Табби как анархист, выбирая жертв для своих проделок? Я отмечаю вопрос в блокноте для дальнейших размышлений. Если бы не эти скромные попытки как-то структурировать отсмотренный материал, происходящее для меня давно бы слиплось в кашу из задорно ухмыляющегося лица толстяка-озорника и всех учиненных им погромов. Что меня сейчас больше всего беспокоит – так это подспудное ощущение того, что какой-то важный аспект идеологии Табби я все-таки не различил или упустил; но чем сильнее я напрягаюсь, чтобы вычислить эту лакуну, тем больше устает мозг. В конце концов мне показывают два самых первых фильма Лэйна. В «Лучшем лекарстве» он играет второстепенную роль странствующего шарлатана, который продает зелье, вызывающее неконтролируемое веселье, а в «Смеха ради» – примерно ту же роль, только уже главную; некий аптекарь Аполлинериус насылает истерию на целый маленький городок. В обоих фильмах есть практически идентичная сцена, где персонаж справляется о своих действиях у какого-то непонятного фолианта, мелькавшего и в других картинах Харта. Теперь все, что мне остается посмотреть – «Табби говорит правду». Но следующим на экран Гильермо выводит первый звуковой фильм дедушки Вилли, «День Дурака». Меня не удивляет то, что эта поделка не смогла вернуть славу Чарли Чейзу. Сомневаясь в предстоящем браке, главный герой в исполнении Чарли укрывается в передвижном цирке. Для карьеры шута он явно слишком стеснителен – постоянно бросает на зрителей смущенные взгляды, очевидно противоречащие его раскрашенной усмешке. Коронное выступление оборачивается набором комичных неловкостей, но несмотря на то, что главному герою постоянно пакостит чокнутый шпрехшталмейстер, шоу имеет оглушительный успех. В эпилоге цирк возвращается в город, и Чарли берет своих жену и ребенка на представление – однако шталмейстер узнает его, и в финальных кадрах Чарли убегает в закат, гонимый злодеем и цирковыми актерами, животными – в том числе. Высоко оценивать эту работу я бы не стал, но и однозначным провалом она не выглядела – Двусмешник снова перегнул палку. С другой стороны, «Мозгов бы мне!» оказался и впрямь самым жестоким фильмом Трех балбесов из всех мною виденных – финал, в котором трио жонглирует мозгом монстра до тех пор, пока Колин Клайв в роли Франкенштейна не ловит его пустой черепушкой, вряд ли пришелся бы по вкусу британской цензуре. А вот «Всемогущие братцы» с Финлейсоном и Харди оказались настолько невинными, что я даже начинаю клевать носом. Немного оживляюсь на начальных титрах фильма «Вот ты Тутанхамон!» – в нем Лорел и Харди исполняли роль египтологов. Авторству Харта были приписаны интертитры – но, похоже, моя сонливость поставила крест на всяческом их понимании, обратив блоки текста в бессмысленный бред.

Я больно тычу себя локтем в бедро, дабы хоть как-то сконцентрироваться на «Чокнутом Капальди», первой полнометражке Харта, оригинальной версии без цензуры. Фильм явно был задуман как черная комедия, но на меня он нагоняет скорее черную тоску – в отличие от Гильермо, знай себе веселящегося в проекционной. Особо его смешит продолжительный танец в исполнении тени от жертвы пулеметного обстрела, падающей на покрывающуюся пулевыми отверстиями стену салуна. Смерть самого Капальди, безумного гангстера-антагониста, также передана пляской теней и вспышками – ее мой придурковатый киномеханик тоже находит забавной. Я несказанно рад титрам и наскоро записываю впечатления, но тут меня отвлекает начало еще одного фильма. Это – «Щекочущее перо», невыпущенная лебединая песня Оруэлла Харта, с главным героем-чероки, едущим на осле в западный город Бедлам. Начинается как стандартный вестерн (драки и стрельба на главной улице), перетекает во что-то абсолютно непонятное (герой обнаруживает, что ему приходится жить в конюшне, и покорно усмехается в камеру: «Что ж, раз-два, горе – не беда!», потом отбивается от бандитов щекоткой, используя перо, торчащее у него из шляпы). Возможно, фильм отклонили по той причине, что он был слишком глуп для проката, но мне интересно, под каким иррациональным кайфом матерый кинематографист мог решить, что подобное кино даст толчок его карьере. Мало-помалу фильм перестает меня занимать, я потихоньку задремываю, и мне снится, что действо превращается в хардкорную оргию… пока я не вижу – прямо на экране, в реальности – женщину, остервенело улыбающуюся и шарящую руками в паху у двух сидящих рядом мужчин. Ритм ее движениям будто задается пульсацией генератора.

Это что, фильм Вилли? И где она только нашла таких старомодных на вид актеров? Даже если это – порнушный оммаж творчеству ее деда, мне это смотреть вообще ни к чему. Единственный фильм, который я хочу сейчас увидеть – «Табби говорит правду». Когда я покидаю зрительный зал, Гильермо не торопится вытащить руку из своих мешковатых штанов. Я притворяюсь, что не замечаю, чем он занят, и поворачиваюсь к полкам. Судя по пробелу в рядах, катушка с проигрываемым фильмом извлечена из середины самой нижней полки с работами Оруэлла Харта.

К тому времени как мне удается прочесть этикетку на катушке, у меня начинает кружиться голова. Старый желтый ярлычок гласит «Унижается, но побеждает»[9] – и, вне всяких сомнений, это фильм Оруэлла Харта. По названиям видно, что все его фильмы с нижней полки относятся к одному жанру, вряд ли заслуживающему упоминания в моей книге – решительно ничего, кроме примерзших к лицам улыбок актеров, не выделяет действо на экране из массы архаичной порнографии.

Что ж, на сегодня, очевидно, хватит. Я открываю дверь, выхожу в пустыню – и чуть ли не падаю обратно в тень. Солнце в зените, над домом оно столь яростно-белое, что все остальные цвета блекнут в его сиянии. Я прижимаю пальцы к векам, массирую их – и слышу, как где-то впереди открывается дверь.

– Закончили наконец-то? – окликает меня Вилли. Поначалу все, что я различаю – ее белесый силуэт в кухонном проеме. Сегодня на ней еще более облегающие шорты, и больше она ничего не надела, кроме лифчика от купальника.

– Есть у вас «Табби говорит правду»? – спрашиваю я.

– Я думала над этим. Уверена, что нет. – Подходя поближе, она прислушивается к стонам, доносящимся из сарая, и улыбается. – Это что, я?

– Вы? – переспрашиваю я бездумно.

– Ну, не в кадре. В кадре я никогда не свечусь. В смысле, это какой-то мой фильм?

– Нет. Вашего деда. Насколько я понял, этим жанром он закончил свою карьеру.

– Да, это его самые последние фильмы. Как они вам?