Я попыталась выплюнуть тряпку. Легче было бы выскрести пластилин из дупла. Он как-то хитро утрамбовал ее…

Подергала руками – только плечи заныли сильнее.

– Не надо домой, давай еще покружим по кольцевой! – Теперь настал черед Димы Билана.

Давай, Дима, еще покружим. Разве ж я против!

Пока получается тянуть ноги к затылку, петля на шее не душит меня. Но рано или поздно я устану, расслаблюсь и сама себя прикончу. Простое техническое решение, правда? Телевизор заглушает мое слабое сипение, штора задернута – снаружи не разглядеть, что происходит в комнате.

Не падай прежде выстрела, говорил Ясногородский.

Все, Леонид Андреевич. Теперь можно падать.

В телевизоре симпатичные ребята отрывались на танцполе в клубах синего дыма.

– А мама не в курсе, что мы с тобой на тусе! А мама не в курсе, что мы с тобой на тусе!

Кирилл

По дороге Кирилл остановился, бросил прощальный взгляд на озеро. Последний глубокий вдох, секунда тишины перед тем, как все начнется.

Он любил смотреть в интернете ролики, основанные на эффекте домино. Незначительное изменение запускало долгую реакцию, шарики падали, карандаши взлетали, костяшки складывались в цветок лотоса. Самые изобретательные он сохранял и пересматривал.

Теперь он сам придумал такую схему. Пусть не очень сложную, зато экстравагантную. Без ложной скромности Кирилл признавал, что вряд ли кому-то еще пришло бы в голову такое красивое решение.

Все шарики разложены по желобкам, ниточки подвязаны, кубики расставлены. Фигурок не много, но у каждой особенный выход.

В кончиках пальцев покалывало, как всегда в начале охоты. Он был бы совершенно счастлив – если бы не Дина.

«Надеюсь, она задохнется быстро», – озабоченно подумал он. Меньше всего хотелось бы мучить девчонку. Кирилл знал: глупо проявлять доброту к человеку, который едва не уничтожил его, но ничего не мог с собой поделать.

Правильнее – и милосерднее! – было бы задушить ее самому. Но это означало зарубить на корню идею охоты. На это Кирилл, при всем своем гуманизме, пойти не мог. Нельзя начинать торжественный ужин в мишленовском ресторане с торопливого пожирания попкорна, это низводит художественный замысел до уровня дешевого развлечения.

Боль утраты только еще ждала его впереди. Сейчас он даже не успел толком все осознать. Не было времени. Пришлось действовать интуитивно, очень быстро, чтобы не выбиться из графика, – все было рассчитано еще сутки назад и перепроверено этой ночью. Трехмерная карта постоянно мерцала на границе периферического зрения.

Кто вдохновлял его?

Динка.

Кто приносил ему удачу?

Его девочка.

Благодаря ей Кириллу выпала главная в его жизни охота. Он чувствовал, что существует взаимосвязь между знакомством с ней и его удивительным везением.

Им оставался всего один шаг до ее инициации. Он уже придумал, как все обставит! Ох, какой же наивной сейчас казалась его романтичность…

А ведь один раз Динка попросила взять ее с собой. Глазки так и горели предвкушением! Он чуть не расплакался, ей-богу. Сентиментальный стал, как старик.

Кирилл всерьез прикинул, не рассказать ли ей о сыщике. Все взвесил. И понял, что ни с кем не хочет делиться победой. Есть переживания, через которые нужно проходить одному, – лишь тогда можешь подняться на новый уровень.

Он решил: закончив свое лучшее дело, возьмет ее с собой. С документами что-нибудь придумает. Его любимая девочка – перекати-поле без корней, за все эти дни ни одного звонка; что ей терять?

А в самое замечательное утро, в утро его великой охоты, она его предала. Кицунэ, прекрасный маленький оборотень, оказался дырявой плюшевой игрушкой, из которой торчали клочья синтепона. Если она и мечтала пройти с ним через охоту, то струсила. А как говорилось в любимой книге Кирилла, трусость – самый страшный порок.



Пискнул таймер.

Время пошло!

Кирилл вытащил нож, взбежал на крыльцо, бесшумно отодвинул в сторону громадные тяжелые сапоги. Чухрай наверняка возражал бы против того, что у него изъяли все запасные ключи от коттеджей, но Кирилл не оставил ему такой возможности.

Вот уж кого не было жалко. Старый лживый хрыч.

Петли и замочная скважина были смазаны сутки назад. Кирилл не мог позволить, чтобы такая ерунда, как скрип двери, сорвала его замысел.



Комната была светла и просторна, в окна падали солнечные лучи, и в скрещении этих лучей в кресле, спиной к нему, сидел возле круглого столика человек, положив ладонь на глиняный чайник. Рядом стояла синяя чашка с красной полосой, единственное яркое пятно во всей комнате.

Кирилл замер. Выразительность этой картины, ее лаконичная безупречность поразили его. Он подумал: японец бы написал хайку о том, что смерть идет рука об руку с красотой, нет красоты совершеннее, чем та, что обречена, и выразил бы это в простых символах. «Жаль, что я не японец. Отвратительна эстетика разложения, но не эстетика смерти как завершенного действия. Победа живого над живым – это тоже смерть».

Он повторил это несколько раз про себя: «Победа живого над живым». Его победа. Человек в кресле, не подозревая о присутствии постороннего, зашевелился, вздохнул и взялся за чайник. Кирилл подождал, пока закончит литься из носика прозрачная золотистая жидкость, – это тоже было поэтично, – спокойно, не торопясь подошел к Илюшину и наклонился к его уху.

– Не дергайся и не кричи.

Приказ прозвучал негромко, почти интимно. Сознание раздвоилось: Кирилл был тем, кто стоял возле добычи, и одновременно ощущал холодное прикосновение лезвия к кадыку.

Сыщик не обманул его ожиданий. Ни вскрика, ни поворота головы. Как сидел, полуобернувшись к окну, так и замер. Только затылок слегка вдавил в кресло. Кирилл великодушно подумал: это простительно, рефлексы пальцем не раздавишь.

Зато Макар принюхался. Слабо раздулись ноздри – Кирилл постоянно наблюдал эту привычку и у своей подружки. Бывшей. Или даже лучше сказать – неудавшейся, во всех смыслах.

В Динке эта повадка умиляла его. А сейчас он на секунду испугался, что от него воняет какой-то дрянью.

– А, Кирилл… Если ты за деньгами, они в сумке. – Макар говорил спокойно, разве что чуть медленнее обычного.

Кирилл засмеялся и не ответил.

– Ага. – Илюшин произнес это «ага» так, будто и в самом деле что-то понял. – Тебе нужны не деньги. Что тогда?

«Мне нужен ты», – хотел сказать Кирилл, и это было бы чистой правдой. Но для правды время еще не пришло.

– Давай не будем забегать вперед, – легкомысленно посоветовал он. – Но о деньгах ты можешь не беспокоиться, честное слово!

– Тогда, может, объяснишь, о чем мне стоит беспокоиться?

Молодец, отметил про себя Кирилл, повторил дважды один и тот же вопрос, сформулировав его по-разному, прямо-таки подталкивая Кирилла к ответу.

Он ласково похлопал Илюшина. Жди, парень, жди.

Тот не удержался, с едва уловимой брезгливостью повел плечом. Кирилл почувствовал себя охотником в саванне, поставившим ногу на обездвиженного тигра; зверь еще рычит и дергается, но будет мертв десять минут спустя, когда фотограф отщелкает свою сотню снимков. Полосатую шкуру повесят над камином.

Впрочем, охоту на зверей ради развлечения Кирилл считал дикостью. Он подписал не одну петицию с требованием остановить варварство по отношению к животным.

Дверь открылась, и из ванной комнаты вышел Сергей Бабкин в футболке и спортивных штанах, на ходу вытирая лицо полотенцем.

– Я вот подумал насчет Беспаловой… – начал он и остановился.

Обстановку Сергей оценил так же быстро, как его друг.

– Он обкуренный?

Взгляд темных, почти черных глаз был устремлен на Кирилла. «Ты о чем?» – собирался спросить Кирилл, но прежде чем он открыл рот, раздался голос Илюшина:

– Нет, не похоже.

– Ну, слава богу. Не наркоман, значит. А я уж испугался!

Бабкин неторопливо опустил полотенце. Кирилл оценил мгновенно скрученный тугой жгут и про себя усмехнулся: все-таки приготовился, дружок!

– У меня к вам предложение, – весело объявил он. – Давайте поиграем! Правила такие…

– Где девушка? – перебил Илюшин.

Кирилл осекся. Девушка? Какая девушка?

А-а, Динка! Господи, что за чепуха волнует их в такой момент!

– Не отвлекайтесь, – попросил он.

– Она жива?

– Да жива она, жива! – с раздражением бросил Кирилл. Он прикинул, что уж минут десять-то плюшевая игрушка точно должна продержаться, пока из нее не вылезет весь синтепон и она не опадет дохлой шкуркой, так что его слова не были ложью.

Смешно, но, кажется, Макара это удовлетворило. Про девушку он больше не заговаривал.

– Игра, – второй раз со значением повторил Кирилл. – У нас с вами. На троих. Я вожу, вы ходите.

– А нож тебе зачем?

Кирилл ухмыльнулся.

– Это чтобы вам лучше слышать меня, дети мои!

– Убери нож, тогда поиграем, – предложил Сергей.

Кирилл поморщился. Тьфу, за дурака его держат, что ли…

Его огорчало, что они все время сбиваются с нужной тональности, фальшивят. До них как будто не доходила значительность момента. Плохо. Неправильно! Что еще хуже – каким-то образом это отношение передавалось и ему, точно зараза, хоть и не сваливающая с ног, но прилипчивая, как насморк.

Требовалось противоядие.

– Прежде чем начнем играть, мы поговорим о смерти. Стоять! – Это было обращено к Бабкину, который при первых словах Кирилла сделал шаг ему навстречу. Приказ сопровождался соответствующим движением руки с ножом. – Так вот, о смерти, – продолжил Кирилл, убедившись, что его угроза подействовала. – Наша игра будет посвящена ей. Смерть идет рука об руку с красотой, – повторил он вслух мысль, пришедшую на ум десятью минутами раньше.

– А можно обойтись без пошлостей? – поморщился Илюшин.

Кирилл так изумился, что рука, державшая нож, дрогнула.

– Что?

– Он говорит – пошляк ты, братец, – перевел Сергей.

– Но ведь могло быть и хуже, Сережа, – возразил Макар. Они говорили так, словно оба сидели в креслах, покуривая трубки, а Кирилла вовсе не было рядом. – Например, он мог бы сказать: «Ты космос, детка!»

Бабкин скорчил физиономию.

– Кому он мог бы это сказать? Тебе, что ли?

– Не понимаю, чем я не космос.

– Ты самодовольный зануда.

– ЗАТКНИТЕСЬ!

Они замолчали, но Кириллу это послужило слабым утешением. Во-первых, он вышел из себя, утратил хладнокровие. Но главное – он не понял, как они это сделали… как вычеркнули его из своего пространства? Буквально две реплики – и его не стало, и дело было не только в том, что они разговаривали, будто остались одни.

Это была высшая форма презрения. Он – хозяин положения! Он прижимает нож к горлу Илюшина! А они отменили его своим паясничаньем. Они заставили его почувствовать себя… беспомощным.

Как?!

– Шуты гороховые, – сказал он насмешливо, подстраиваясь под интонацию Макара, так восхищавшую его. – Клоунада – вторая натура, она же и единственная?

Бабкин дернул губой, словно сдерживая смешок. Сволочь, грубая сволочь! Он не мог догадаться, что Кирилл – подражатель, ему не хватило бы мозгов! Все, что делает Кирилл, – за пределами его понимания!

– Мы внимательно слушаем, – заверил Илюшин. – Но я должен сказать, что пока вы, Кирилл, слабовато выступаете. Красота, смерть – это несколько избито, ну, знаете, примерно как рифма «любовь-кровь».

– Или «батона – полбатона», – поддакнул Сергей.

– …простите, Кирилл, если мои слова прозвучали грубо, я не хотел вас задеть. Вон там, на полке, у меня стоит Басё…

Небрежный жест – кисть выброшена в направлении стены. Исполнено было так естественно, что Кирилл почти купился. Он на мгновение отвел взгляд от Сергея – нет, только начал отводить, и это его спасло. Потому что за ту долю секунды, что он выпустил Бабкина из поля зрения, тот преодолел половину разделявшего их расстояния и приготовился к прыжку.

И что еще интереснее, в руке у него, будто выхваченный из воздуха, вместо полотенца возник металлический прут.

Еще пара секунд – и лежать бы Кириллу нанизанному на шампур, как свинья. Но, заметив движение Сергея, он сильнее вдавил нож в горло Илюшина, и Бабкин замер, точно робот, которому отключили питание. Полная неподвижность. Даже лицо окаменело.

– Ца-ца-ца! – Кирилл поцокал языком, укоризненно качнул головой. – Не надо, братец.

Вот они и сравняли счет. Они ему – пошлость, он им – облом с попыткой защититься.

Глупо, конечно, но презрительно брошенное «пошляк» уязвило Кирилла, как не могло бы задеть намеренное оскорбление. Черт возьми, он придумал отличный образ! Смерть и красота рука об руку…

Он обиженно скривил губы. Ладно, Бабкин – мужлан, но Илюшину-то не чуждо чувство прекрасного, в этом Кирилл был уверен. Они во многом похожи…

Пора заканчивать с вступительной частью. Они недостаточно ответственно подошли к своим ролям. И что намного важнее, его наручные часы отбили шесть минут до начала отсчета.

Когда начнется отсчет, он уже не сможет ничего изменить.

– Перейду к самому главному. – Кирилл стал деловит и собран. Они приближались к точке выбора. Если он рассчитал неправильно, здесь все и закончится. – Смотрели ли вы, друзья мои, фильм «Выбор Софи»? Сергей, вопрос относится в первую очередь к тебе.

Бабкин прищурился, ничего не ответив. Он, кажется, размышлял, способен ли Кирилл исполнить невысказанную угрозу.

Чтобы помочь ему определиться (пять минут тридцать секунд), Кирилл сказал:

– Человек, которому перерезали горло, может прожить около трех минут. Если задета только трахея, у него есть шанс остаться в живых, – при условии, что ему своевременно будет оказана медицинская помощь. Если артерия… – Он пожал плечами. – Тоже не исключено, конечно. Но если смотреть на вещи здраво, ты его не довезешь.

(Четыре минуты четыре секунды)

– Нет, – сказал Сергей. – Не смотрел.

– Зря. А ты, Макар?

– Вряд ли. Название ничего мне не говорит.

– Это фильм, поставленный по книге, – огорченно сказал Кирилл. – С прекрасной актрисой Мэрил Стрип. Хоть актриса-то такая вам знакома?

– Ты не отклоняйся от генеральной линии партии, – попросил Сергей.

Кирилл одарил его обаятельнейшей улыбкой:

– Как скажешь. По сюжету Софи, героиня, совершает несколько очень тяжелых выборов… – Он сделал паузу, не преднамеренную, а чтобы еще раз осмыслить то, что ему предстояло открыть. – Самый сложный вот какой: ей нужно решить, кого из своих детей спасти, а кого отправить на смерть. У нее старший сын и младшая дочь, она выбирает девочку.

Сергей выжидающе смотрел на него. Он еще не догадывался, к чему клонит Кирилл. Илюшин молчал.

– Есть и другая иллюстрация той же идеи, – размеренно продолжал Кирилл. Он подбирался к главному. – «Проблема вагонетки». Придумали ее, кажется, в Англии. Это проблема этического выбора, поначалу она была сформулирована довольно незамысловато: тяжелая неуправляемая вагонетка несется по рельсам, на которых привязано пять человек. А на запасном пути привязан всего один. Переключишь ли ты стрелку? Здесь ответ довольно очевиден. Но позже у этой задачи появились варианты. В частности, придумали такое: на одних рельсах лежат трое взрослых, на других – двое детей. И только от тебя зависит, по какому из путей пойдет вагонетка. Это уже интереснее, не правда ли?

Кирилл увлекся. Щеки пылали, пальцы левой руки с силой стиснули плечо Илюшина.

Бабкин по-прежнему не произносил ни слова.

– Самое большое удовольствие для ученого – экспериментально проверить свою гипотезу. У бедных англичан такой возможности не было. А у меня есть. Даже жаль, что я не ученый, и гипотезы у меня нет. Только вопрос, на который я хочу получить ответ с твоей, Сережа, помощью.

(Три минуты двадцать секунд)

– Я собираюсь убить твоего друга, – сказал Кирилл и лучезарно улыбнулся. – Ты можешь мне помешать. У тебя даже может получиться. Но – та-дам! – кроме рельсов, по которым несется смерть, – извини за напыщенность! – у нас есть запасной путь! Все как в эксперименте! Я воспроизвел его с высокой точностью! На склоне возле нашего коттеджа припаркована вагонетка, то есть машина покойной Анастасии… Красивая барышня! Одно удовольствие было с ней работать! – Он скосил глаза на Илюшина, но и тот окаменел. – Через одну минуту тридцать секунд ручной тормоз будет разблокирован… Я хотел оставить дистанционное управление, но подумал – мало ли что может со мной произойти! – Он хихикнул, не удержавшись, но тут же снова стал серьезным. – А сейчас, независимо от того, буду ли я жив или нет, машина поедет вниз. В озеро. Есть только одно препятствие у нее на пути: твои маленькие приятели, Сережа. Не беспокойся, никакого вреда я им не причинил. Они просто связаны. И в сознании, конечно! Когда в сознании – это интереснее! Скажите же, четкий эксперимент? Жизнь твоего напарника против жизней двух детишек! Но у вас, – он непроизвольно отделил себя от этих бедолаг, скованных узами этики, – отчего-то господствует убежденность в абсолютной ценности жизни ребенка. Странно, правда? Разве твой друг значит для тебя не больше? Я могу упростить задачу: если ты решишь защищать его, клянусь перерезать ему только трахею. У него будут приличные шансы на выживание. Честная игра!

Он не лгал. Ему было страшно интересно, какой выбор сделает человек, стоящий напротив него. Ради этого можно было даже рискнуть охотой.

– Но детей раздавит, – добавил Кирилл. – Это не твои дети, тебе не обязательно ничем жертвовать ради них. – Маска спокойствия слетела с него, он подался вперед, разве что не потирая руки: – Ну скажите же, что я круто придумал!

Пискнул таймер. От этого звука вздрогнули все, включая Кирилла.

– У тебя двенадцать с половиной минут. – В горле внезапно пересохло. – Добежать отсюда до склона – одиннадцать минут. Я проверял. Решай. Или он, – Кирилл кивнул на Макара, – или киндеры.

Сергей сделал странное движение, будто пытался сдвинуться с места или хотя бы взмахнуть руками, но мешала булавка, приколовшая его, как жука, к невидимому листу бумаги. Однако говорить он еще мог.

– Ты! – выдохнул Бабкин, не сводя глаз с Кирилла.

Вот когда открылось его настоящее лицо.

И лицо это было страшным.

Кирилл ясно увидел, какую ошибку он совершил. Нет, этого нельзя было оставлять в живых. Плевать, что он лишался важного – единственного! – свидетеля своего триумфа, своей гениальной игры; плевать, что это подпортило бы безупречную охоту. Но стоявший перед ним человек был убийцей – настоящим убийцей, зверем, а не интеллектуалом, как Кирилл. Хуже – тупым механизмом, которого Кирилл в эту минуту программировал своими собственными руками: иди, ищи, пока не отыщешь меня, а затем уничтожь.

На лбу у Сергея вздулись вены, словно он пытался сдвинуть неподъемную тяжесть. Взгляд переместился на Макара.

Кирилл замер. Он слышал удары собственного сердца. Зрелище, которое разворачивалось перед ним, было уникальным; он знал – ему больше никогда не увидеть ничего подобного.

Вот он, выбор Софи в настоящем мире. На его глазах. Из-за него.

Величие этой минуты нельзя было сравнить ни с чем. Он убивал человека заживо. Игла была воткнута с профессиональной точностью.

Невероятно!

Даже понимая, какое чудовище он выпускает на свободу, Кирилл не мог не восхищаться происходящим. Что бы ни говорили эти двое, в нем была красота.

И тут Макар действительно заговорил.

Кирилл не удивился бы, начни он умолять Бабкина о помощи. Люди в смерти забывают самих себя. Жаль, но это так.

Однако Илюшин сказал другое.

– Дружище, тебе пора.

Несколько секунд Бабкин смотрел на него дикими глазами, а затем сорвался с места.

– Много времени потерял на раздумья, – с сожалением сказал Кирилл, бросив взгляд на таймер. – Не успеет.

Он не стал упоминать, что приготовил для Сергея кое-какие сюрпризы. Недомолвка была только проявлением заботы. Кириллу не хотелось, чтобы Илюшин потерял лицо перед смертью.

Татьяна

В шесть утра Мышь не явилась. Не стукнул навесной замок, не щелкнул ключ. Татьяна сначала удивилась, потом забеспокоилась. Некоторое время она прислушивалась, не донесутся ли снаружи торопливые шаги, но, не дождавшись, принялась за разминку, пытаясь сосредоточиться на упражнениях.

Все в порядке. Девчонка могла проспать, могла напиться, могла и вовсе уехать и бросить свою жертву издыхать в сарае… Татьяна повторяла себе, что ничего странного в происходящем нет.

Тишина нервировала все сильнее.

Снаружи голосили птицы. Ей не хватало свежего воздуха – девчонка, прибегая рано утром, всегда открывала дверь и оставляла распахнутой, время от времени высовываясь наружу, в точности как зверек из норы, проверяя, не идет ли кто… Прежде Татьяна полагала, что Мышь боится свидетелей. Опасается, что кто-то может наткнуться на ее маленькую импровизированную тюрьму.

Но сейчас у нее впервые зародились сомнения. Что, если она все поняла неправильно? Если в действительности ее держали взаперти, потому что пытались защитить?

Но от кого?

Тревога зазвенела как будильник: вставай, Таня, давно пора просыпаться, ты спишь, Таня, твоя голова занята снами, возвращайся к реальности, скорее, скорее!

Татьяна с трудом поднялась (голова отозвалась болью, но уже не до черноты в глазах, будто не всерьез), потащилась к выходу. Нужно выбираться отсюда. Она оценивающим взглядом окинула дверь, будто могла на глаз определить ее стойкость. Толкнула плечом – сначала слегка, только примеряясь, затем посильнее. Быть может, будь она здорова и крепка, как прежде, у нее что-нибудь и получилось бы, но сейчас… С таким же успехом бабочка могла биться в закрытое окно.

«Я тебе не бабочка», – зло сказала Татьяна, обращаясь неизвестно к кому.

Где она? Куда пропала девчонка, черт бы ее побрал?

И как отсюда выбраться?

Подкоп? Смешно. О подкопе нужно было думать раньше, да и нечем здесь рыть, она давно изучила все, что свалили в сарай. У двери прислонен мольберт, под ним на полу лежат коробки с красками… В старом мультфильме мышонок рисовал на стене вход в норку и удирал в спасительную темноту от кота, преждевременно торжествовавшего победу.

Хорошо быть мышонком из старого мультфильма.



Держась за стену, она обошла сарай по периметру, пробуя выдавить наружу доски. План побега, который Татьяна обдумывала раньше, подразумевал, что основным препятствием станет Мышь, и все идеи сводились к тому, как нейтрализовать девчонку, чтобы случайно не убить ее или не покалечить. Кто бы мог подумать, что Мышь вычтут из уравнения и придется что-то решать без нее.

Плохо. Она, оказывается, свыклась с ней за эти дни – настолько, что со смешком диагностировала у себя стокгольмский синдром. Во всяком случае, мысль о том, что случилось с девочкой, занимала ее куда больше, чем опасение за свою жизнь.

Где эта маленькая психованная стерва?

Нервная мышка, аккуратно протиравшая ее тело влажной губкой; никогда не выказывавшая брезгливости; дувшая на горячий суп, прежде чем поднести ложку к ее рту; говорившая ей с неловкостью, как опоздавший подросток: «Здрасьте. Завтрак прибыл».

Доски не поддавались. Инструмент бы, хоть самый простенький… Татьяна с завистью вспомнила домик лодочника. Уж с ломиком или стамеской она бы справилась.

Время играло против нее. В детстве на циферблате часов в ее комнате деления были нарисованы изумрудно-зеленым, – цвет молодой травы в мае, – и она представляла, что стрелка крутится по полю. Теперь травинки минут обращались в сено; они вспыхивали и сгорали на ее глазах, и циферблат уже плавился и тек, как воск, как знаменитые часы Сальвадора Дали. Рациональный, приземленный ее ум никогда прежде не подкидывал ей подобных фантазий. Татьяна испугалась.

Обычно страх парализовал ее. Но в этот раз подстегнул, как кнут.

«Дверь – отбрасываем. Стены – не годятся, пол – не годится».

Она задрала голову и уставилась на щели, на которые смотрела, не видя их, день за днем.

Бледные лезвия света полосовали сумрак на серые лоскуты. Самое широкое лезвие было над ней.

Татьяна несколько секунд смотрела на него, прищурившись. Повернула голову, разглядывая прислоненную к стене металлическую букву «А» высотой в человеческий рост.

Она не ожидала, что стремянка окажется такой тяжелой. Дотащив ее, Татьяна вынуждена была сесть, чтобы отдышаться. В голове взрывались фонтанчики боли, но она отмахнулась от них. Не до того.

Минуты, ставшие острыми, как зубочистки, вспыхивали и исчезали – только микроскопические кучки пепла оставались на их месте.

Татьяна тяжело поднялась, проверила устойчивость лестницы и вскарабкалась на самый верх.

Там ее ждал второй сюрприз. Стены сарая внезапно сделали полный оборот вокруг нее, как если бы она оказалась в центре карусели. Только вместо лошадей и львов мимо Татьяны проехали старые велосипеды, ее лежанка, брезент, мольберт и хлам, прикрытый ветошью.

Ее чуть не стошнило. Лестница под ней обернулась шпилем. Сколько ангелов может поместиться на кончике иглы?

Выжить после покушения – и сломать шею, грохнувшись со стремянки? Татьяна всерьез рассердилась. Это было бы ужасной глупостью! А ее всегда называли здравомыслящей женщиной, не склонной к такого рода выходкам. Если уж на то пошло, она с тринадцати лет твердо знала, какой смертью хочет умереть, – в море, заплыв так, чтобы не было видно берега. Придется вытерпеть удушье, зато потом знай себе опускайся на дно, где встретят подводные твари и разнесут по всей воде, далеко-далеко, как ветер разносит пушинки одуванчика. Тело никогда не найдут. И слава богу! Никаких кремаций, никаких, боже упаси, похорон. Из воды когда-то вышли – в воду и вернемся.

Безумная карусель прекратила свой бег. Лестница обрела устойчивость.

Еще пришлось спуститься за велосипедным насосом. Когда снова накатывала слабость, Татьяна думала о море, которое ждет ее, чтобы она в нем умерла, – и головокружение отступало.

Наконец все было подготовлено. Устроившись на верхней ступеньке стремянки, она просунула насос в щель и стала орудовать им как рычагом. Обитая жестью крыша давно прохудилась, доски под ней источили жуки. Дерево тихо хрустело под нажимом ее импровизированного лома и крошилось, как черствый сухарь. Отогнуть жесть изнутри оказалось труднее, но в конце концов Татьяна справилась и с этим.

Она высунула голову наружу и с силой зажмурилась, когда свет резанул по глазам. Оказывается, в сарае было по-настоящему темно! Еще чуть-чуть просидела бы взаперти – и ослепла бы, точно крот.

Свежий ветер обтекал лицо, как прохладная вода. Татьяне показалось, что до нее донесся сдавленный крик.

Опереться о ржавые края («Столбняк бы не заработать!») Вытолкнуть себя наружу. Только теперь она осознала, как сильно похудела: прежде ей не удалось бы пролезть в дыру таких размеров, не ободрав бока. Собственное тело казалось легким, как газета. «Еще, чего доброго, ветром сдует», – подумала Татьяна и крепче вцепилась в крышу.

С тоской посмотрела вниз, на ребристую ступеньку. Жаль, нельзя прихватить с собой и стремянку. Лестница пришлась бы кстати.

А без лестницы остается только прыгать.

В сарае Татьяне иногда казалось, что крыша нависает прямо над ней, придавливает ее к топчану, будто чугунный утюг – цыпленка к сковороде. Ее мать пользовалась этим способом, чтобы приготовить цыпленка табака; Таню в детстве пугало превращение пусть мертвой, но все же птицы, в раздавленную плоскую лягушку, которых они с приятелями десятками находили на шоссе.

Однако стоило выбраться наружу, крыша взмыла ввысь вместе с ней, точно ковер-самолет. До земли было далеко. Теперь голова кружилась не от слабости, а от высоты.

На животе Татьяна подползла к краю. Неуклюже свесила ноги, заелозила, пытаясь ухватиться за обломанные доски и повиснуть на них, но когда в ладони вонзились грубые занозы, разжала пальцы и полетела вниз.

Она поднялась, пошатываясь. Кажется, цела…

Первой мыслью было бежать к сыщикам. Но они могли уехать; наверняка уехали, ведь прошло столько дней… Татьяна не была уверена, что не ошиблась в подсчетах.

Чухрай?

Да, лодочник ей поможет. Ей с самого начала казалось, что этот лагерь держится на его широкой кряжистой спине, как мир на черепахе.

Она двинулась к хижине на берегу, но через несколько шагов остановилась.

Что-то мешало идти дальше. Мелкое, зудящее, точно комар, чувство в правом виске. Татьяна повернулась, уставилась на коттедж, в котором жила Мышь.

На веранде никого. Окна зашторены. Она наконец-то осознала, что именно тревожило ее с того момента, как она выбралась из сарая: тишина. Судя по положению солнца, было не меньше семи. В это время лагерь обычно начинал просыпаться. Дети плескались на улице – им полюбился древний рукомойник, они выбегали к нему каждое утро, и если Татьяна в это время проходила мимо, до нее доносился смех и веселая дробь воды по поддону. Валентина Юхимовна, усатая и важная, как генерал, топала по своим делам. Татьяне был знаком этот тип женщин: они никогда не идут куда-то просто так, у них всегда есть цель. Она сама была такой до недавнего времени. Сыщик бегал вокруг озера или разминался за домом.

Но сейчас Озерный как будто вымер.

Чухрай. Ей нужно к Чухраю. Он, несомненно, знает, что произошло.

Но комариный писк тревоги не утихал, и Татьяна, поколебавшись, свернула к коттеджу Мыши. По дороге подобрала с земли увесистый камень. С ним было спокойнее.

Чем ближе она подходила, тем явственнее слышала, что внутри надрывается радио. Татьяна встала под окном. Мужской гнусавый голос пел о том, что ему будут принадлежать все телки. «Аденоиды сначала вылечи, сердцеед», – подумала Татьяна.

Нет, не радио. Телевизор.

Девчонка, видимо, делает под него зарядку.

Она пошла прочь, но вновь остановилась. Зарядку? С задернутыми шторами?

«Значит, трахаются», – сердито сказала она себе. Молодые люди, как она слышала, любят заниматься этим под музыку.

Странно, правда, что, кроме гнусавого голоса, не слышно ни звука. И плотно прикрыты все окна. Внутри, должно быть, духота…

Татьяна обошла коттедж и убедилась, что створки, затянутые сеткой, тоже заперты. Она постояла, обдумывая положение дел. Развернулась и возвратилась к первому окну.

Если бы нашелся человек, услышавший, что она сказала, прежде чем с размаху ударить камнем в стекло, он был бы очень удивлен.

– Здрасьте. Завтрак прибыл!

Плеснули и разлетелись острые брызги. Татьяна отдернула штору, и в комнату хлынул солнечный свет.

– Господи!

Она нащупала оконную ручку, повернула, толкнула створку и перевалилась на пол. Девчонкино побагровевшее лицо, искаженное до неузнаваемости, оказалось совсем рядом.

– Сейчас, сейчас!

Татьяна вскочила и заметалась по дому. Прихожая, кухня… Ящик за ящиком с грохотом полетели на пол.

– Где ножи?!

Ни ножей, ни ножниц – ничего. Татьяна бросилась обратно: «Осколок… можно стеклом…»

И вспомнила, как у Мыши из кармана выпал перочинный ножик.

Джинсы висели на стуле. Она торопливо обыскала карманы.

– Милый мой, Мышка, подожди, потерпи еще чуточку…

Вот он!

Татьяна бухнулась рядом с девчонкой, стянутой в жуткую дугу.

– Давай, давай! – бормотала она, начиная перепиливать шнур. Белые пряди взрывались у нее под руками. В какой-то момент Татьяне показалось, что тело девушки обмякло, и она в отчаянии дернула нож на себя.

Шнур лопнул. Девчонка уронила голову на грудь.

– Тихо-тихо-тихо!

Татьяна бережно перевернула ее на спину, приподняла ей голову, распутала петлю на шее. Непроизвольно дотронулась до своего шрама – точно такая же полоса, только широкая, распухшая перерезала горло девушки.

Теперь развязать ей ноги… Больше всего возни оказалось с коротким пластиковым хомутиком, стягивавшим запястья: нож был слишком маленьким, к тому же Татьяна боялась поранить девушку. Она вернулась в кухню и уже без всякой спешки перерыла шкафы. Ножницы нашлись на сушилке – отличные ножницы с изогнутыми зубчатыми лезвиями для разделки рыбы; точно такие же были и в ее коттедже.

Пластик сломался с громким щелчком. Руки у девушки упали, как ватные, оба запястья кровоточили.

Мышь сипло дышала. Багровая синева, так испугавшая Татьяну, постепенно сходила с ее лица. Несколько минут спустя взгляд приобрел осмысленность.

– Где он?

Шепот был таким тихим, что Татьяне пришлось вплотную наклониться к ее губам.

– Кто?

– Кирилл…

– Здесь его нет.

Девчонка, собрав силы, приподнялась на локте.

– Он их убьет!

– Кого?

– Двоих. Тех. – Короткий кивок в сторону соседнего коттеджа.

Татьяна поняла, кого она имеет в виду.

– Зачем?!

Мышь отвела ее руку и села. Если при первом взгляде на нее Татьяна испугалась, что она в шаге от смерти, то теперь страх отступил. Живучая, похоже.

– Он всех убивает, – прохрипела она. – Настю. Потом тебя. Теперь Макара. Его зовут Макар…

– Я знаю. – Татьяна встала, сделала шаг к двери. – Оставайся здесь, я найду кого-нибудь. Где твой телефон? Нужно позвонить в полицию. И еще… – Она быстро соображала. – У тебя есть чем защититься, если он вернется?

Девушка покачала головой.

– Тогда спрячься. Укройся где-нибудь, где он тебя не найдет.

Она вернулась, села перед Мышью, мягко взяла ее за плечи.

– Ты поняла? Закройся в ванной. Пообещай мне!

Та положила маленькую ладонь на ее руку и кивнула. Глаза наполнились слезами.

– Вот умница! Пойдем, я тебя доведу до ванной. – Татьяна хотела бережно приподнять ее, но та встала сама. Только закусила губу и скривилась от боли, когда выпрямляла спину.

Татьяна машинально намотала на ладонь шнур, которым Кирилл связал девушку. На полу он казался опасным, как змея, приготовившаяся к броску.

– Вот, возьми. – Она сунула девушке ножницы. Та на удивление твердо шла сама и оружие в кулаке сжала крепко.

«За нее, похоже, можно не беспокоиться», – с облегчением подумала Татьяна.

Но убийца… Что она будет делать, если столкнется с ним?

Кирилл

Он стянул руки Макару за спиной пластиковым хомутом, – точно таким же, какой использовал для Динки. Освободиться от него без посторонней помощи невозможно. Кирилл каждый раз посмеивался над тем, как в фильмах персонажи избавляются от веревочных пут.

Господа, ну какие веревки! Двадцать первый век на дворе, помилуйте.

Конечно, он надеялся, что Илюшин проявит стойкость перед лицом смерти. Его друг – единственный, кто мог не дать ему погибнуть – сделал свой выбор. Кирилл решил приготовить для Бабкина сюрприз и не стал упоминать, что брат с сестрой не просто связаны, а буквально приторочены, точно мешки к седлу, к пню, оставшемуся от старой сосны, – громадному, кряжистому, растопырившемуся на склоне цепко, как паук. Без ножа освободить их было невозможно даже Бабкину с его огромной силой.

Кирилл вдруг увидел для себя возможность, о которой не подумал прежде. Сергей из тех экземпляров, которые имеют склонность к бессмысленной, но героической гибели. С него станется замереть рядом с детьми, когда машина покатится вниз, набирая скорость.

Огромная радость захлестнула его. Пусть сдохнет там! И не о чем будет тревожиться.

– Пойдем. – Кирилл взял Макара за плечо.

Он, не раздумывая, ткнул бы его ножом, если б тот решил сопротивляться. Можно по-разному порезать живое существо. Есть раны болезненные, но не смертельные. Если знать, куда и с какой силой бить, можно заставить подчиняться даже очень упрямого человека.

Но Илюшин в очередной раз удивил его.

– Чай-то хоть можно допить? – спросил он так, словно был последним посетителем в кафе, которого выгонял официант.

– Чай?

– Довольно редкий улун, – пояснил Макар. – Давайте считать, что это последнее желание приговоренного к смерти. Вы же меня убьете?

– Убью, – с удовольствием согласился Кирилл.

Если Илюшин надеялся, что ему развяжут руки, он просчитался. Кирилл встал перед ним, с любезным видом поднес к его губам синюю чашку. В конце концов, в этом тоже было известное изящество – насладиться тонким вкусом улуна перед смертью.

Илюшин осушил чашку и поднялся.

– Стреляйте, я готов.

– Если бы все было так просто! – хохотнул Кирилл.

Он уже не мог перестать улыбаться. Счастье распирало его, как воздушный шарик гелием.

– Чему радуетесь? – с вежливым любопытством поинтересовался Макар.