В ночь на 11 июля Софья Андреевна потребовала, что­бы муж отдал ей дневники, которые хранились у Черт­кова, и получила отказ. Она отправилась на балкон, куда выходила комната мужа, легла там на доски и начала гром­ко стонать. Безумие ее поведения подтверждается ее собст­венным дневником, в котором она пишет, что в тот момент она «вспоминала, как на этом же балконе 48 лет тому назад, еще девушкой, я почувствовала впервые любовь Льва Ни­колаевича. Ночь холодная, и мне хорошо было думать, что где я нашла его любовь, там я найду и смерть».

– Что ж, сэр, в пятницу, когда я проходил через ворота, я услышал от сторожа, что мистер Литтл перерезал себе горло – это было около половины второго. Я сказал, что не слышал об этом и что не верю, чтобы такой уравновешенный и спокойный человек совершил подобный поступок. Потому и вспомнил, когда в последний раз видел мистера Литтла живым – у него в кабинете в пять часов. Когда сторож рассказал мне об этом, я решил, что был последним человеком, видевшим его живым. Теперь я так не считаю, потому что мистер Бернс из ревизионного отдела сказал мне где-то через два или три дня после трагедии, что кто-то еще видел мистера Литтла через некоторое время после меня. Я спросил, когда его видели, и мистер Бернс ответил, что в половине шестого. Больше он ничего не сказал.

Толстой вышел на балкон и попросил жену уйти. Она пообещала «убить Черткова», побежала в сад и легла на сы­рую землю. В темноте ее искали несколько человек и на­шли с помощью пуделя Маркиза. Но на просьбы вернуться домой она отвечала, что пойдет лишь в том случае, если за ней придет муж.

Макколи выглядел нервным, и после его нелогичного ответа детектив и мистер Кеммис обменялись скептическими взглядами.

Лев Львович пошел к отцу.

– Когда вы были в кабинете мистера Литтла, где именно он находился? Сидел за своим столом или стоял?

«— Она не хочет идти, — сказал я, — говорит, что ты ее выгнал.

– Он не сидел на своем обычном месте, а передвигался, стоя ко мне спиной, между стойкой и столом. Я пробыл там не более пары минут.

Ах, ах, Боже мой! — крикнул отец. — Да нет! Нет! Это невыносимо!

Пойди к ней, — сказал я ему, — без тебя она не при­дет.

Да нет, нет, — повторял он вне себя от отчаяния, — я не пойду.

Ведь ты же ее муж, — тогда сказал я ему громко и с до­садой, — ты же и должен всё это уладить.

– В стойке есть небольшое окошко с крышкой для передачи денег. Оно было открыто или закрыто?

Он посмотрел на меня удивленно и робко и молча по­шел в сад».

– Закрыто.

– Видели ли вы кого-нибудь в коридоре или в соседних кабинетах, когда выходили?

Даже в описании Льва Львовича сцена выглядит непри­ятно. Еще хуже она смотрится в дневнике Гольденвейзера. «Софья Андреевна требовала, чтобы Л. Н. пришел за ней. Лев Львович пошел к отцу, кричал на него, ругал его, дошел до того, что назвал его \"дрянью\"».

– В проходе никого не было. Дверь в кабинет мистера Моана была открыта, и в ней горел свет, хотя я никого не слышал в этом кабинете.

В дневнике Гольденвейзера от 17 июля есть рассказ о том, как Толстой в Телятинках переписывал завещание:

– Во что вы были одеты в тот вечер?

«Чертков привел Л. Н. наверх. Л. Н., здороваясь со мной, два раза крепко пожал мне руку. Он сел за стол и попро­сил меня диктовать с данного Муравьевым текста, тождест­венного со старым, но с прибавкой, что на случай смерти Александры Львовны раньше Л. Н. — всё переходит Тать­яне Львовне.

– Как обычно. В мой вельветовый костюм. Я всегда его ношу, за исключением нескольких часов в воскресенье. Он у меня уже около четырех месяцев.

Л. Н. был, видимо, взволнован, но писал быстро и не ошибался. Когда он дописал, то сказал мне:

Ну вот, как хорошо!»

– Вы носили его, даже когда были в угольном хранилище?

Однако впопыхах Толстому забыли продиктовать сло­ва «находящимся в здравом уме и твердой памяти». Там бы­ло просто: «составлено, написано и подписано графом Львом Николаевичем Толстым». В этом виде завещание не имело законной силы. На его исправление потребовалось пять дней.

Двадцать второго июля 1910 года в лесу близ деревни Грумант он еще раз переписывает и подписывает на этот раз уже окончательный текст юридического завещания.

– Да, только надел поверх него пальто.

История создания этого текста подробно описана в вос­поминаниях секретаря Черткова Алексея Сергеенко, сына П. А. Сергеенко:

Изменило ли что-нибудь опровержение Макколи своих прежних показаний? Мистер Кеммис не был уверен на этот счет, хотя и вынужден был признать, что это заслуживает дальнейшего изучения.

«Лев Николаевич сел на пень и вынул прицепленное к блузе английское резервуарное перо, попросил нас дать ему всё нужное для писания. Я дал ему бумагу и припасен­ный мной для этой цели картон, на котором писать, а Алек­сандр Борисович (Гольденвейзер. — П. Б.) держал перед ним черновик завещания. Перекинув ногу на ногу и поло­жив картон с бумагой на колено, Лев Николаевич стал пи­сать: \"Тысяча девятьсот десятого года, июля дватцать вто­рого дня\". Он сейчас же заметил описку, которую сделал, написав \"двадцать\" через букву \"т\", и хотел ее переправить или взять чистый лист, но раздумал, заметив, улыбаясь:

Оставалось разобраться еще в одном неясном моменте в показаниях, которые были даны на прошлой неделе. Кэтрин Кэмпбелл упомянула, что видела одного из ревизоров, Джона Джолли, в вечер убийства слонявшимся по офису после ухода большинства сотрудников. Казалось, она не была уверена в своих словах, однако этот вопрос определенно требовал прояснения. Джолли вызвали из его кабинета к королевскому адвокату.

Ну, пускай думают, что я был неграмотный.

Затем прибавил:

Холостяк, которому было уже за тридцать, жил в дешевой гостинице на Кейпл-стрит.

Я поставлю еще цифрами, чтобы не было сомнения.

И после слова \"июля\" вставил в скобках \"22\" цифрами.

– Мистер Джолли, часто ли вы посещали кабинет мистера Литтла?

Ему трудно было, сидя на пне, следить за черновиком, и

– Нет, обычно у меня там не было дел. Я не был в этом кабинете в течение двух месяцев, за исключением одного раза, когда заходил туда, чтобы передать сообщение.

он попросил Александра Борисовича читать ему. Александр Борисович стал отчетливо читать черновик, а Лев Николае­вич старательно выводил слова, делая двойные переносы в конце и в начале строк, как, кажется, делалось в старину и как сам Лев Николаевич делал иногда в своих письмах, ког­да старался особенно ясно и разборчиво писать.

– Не могли бы вы рассказать нам, чем занимались вечером в день смерти мистера Литтла?

Он сначала писал строчки сжато, а когда увидел, что ос­тается еще много места, сказал:

– Да, в то утро я приехал в город из Маллингара, где находился по делам компании. Я вышел из офиса вместе с другими клерками в пять часов, затем отправился в отдел переводов, где встретил Мейджи, Грина и Чемберлена. Мы все вместе ушли, но я вернулся один, чтобы забрать дорожный плед, который брал с собой в Маллингар.

Надо разгонистей писать, чтобы перейти на другую страницу, — и увеличил расстояния между строками.

Когда в конце завещания ему надо было подписаться, он спросил:

Джолли подтвердил рассказ Чемберлена о том, что тот просил его пожертвовать на благотворительность для сирот и что после долгих уговоров он в конце концов передал ему больше шести пенсов.

Надо писать \"граф\"?

– А что вы делали после этого? – спросил суперинтендант.

Мы сказали, что можно и не писать, и он не написал.

– Зашел в свою квартиру. Помню, в общей комнате было несколько человек. Потом я снова вышел, примерно в половине седьмого.

Потом подписались и мы — свидетели. Лев Николаевич сказал нам:

Ну, спасибо вам».

– Куда вы направились?

Одновременно Толстому была передана бумага от Черт­кова — важнейшее дополнение к завещанию: все права на сочинения и рукописи Толстого переходили к Саше только формально, а реальным их распорядителем являлся Черт­ков.

– На Корнмаркет.

– Сколько тогда было времени?

Вечером того же дня, когда Толстой написал тайное за­вещание против своей жены, Чертков приехал в гости в Яс­ную Поляну. Секретарь Валентин Булгаков писал: «Когда я вспоминаю об этом вечере, я поражаюсь интуиции Со­фьи Андреевны: она будто чувствовала, что только что про­изошло что-то ужасное, непоправимое... По отношению к гостю, да и ко всем присутствующим держала себя грубо и вызывающе. Понятно, как это на всех действовало. Все сидели натянутые, подавленные. Чертков — точно аршин проглотил: выпрямился, лицо окаменело. На столе уютно кипел самовар, ярко-красным пятном выделялось на бе­лой скатерти блюдо с малиной, но сидевшие за столом едва притрагивались к своим чашкам чая, точно повинность от­бывали. И, не засиживаясь, скоро все разошлись».

– Около семи, наверное, точнее не скажу. Потом я прошел оттуда до Нассау-стрит, чтобы скоротать время, вернулся домой и лег спать около девяти.

По этому маршруту Джолли должен был пройти мимо собора Крайст-Черч, Дублинского замка и дойти до Тринити-колледжа, но для вечерней ноябрьской прогулки это показалось странным выбором.

Двадцать пятого июля, собрав вещи и взяв с собой пузы­рек с опиумом, графиня поехала в Тулу на коляске, послан­ной на вокзал встретить сына Андрея. У нее было смутное намерение то ли уехать навсегда, то ли покончить с собой. Перед отъездом она написала записку, которую предполага­ла отправить в газеты: «В мирной Ясной Поляне случилось необыкновенное событие. Покинула свой дом граф[иня] Софья Андреевна Толстая, тот дом, где она в продолжение 48 лет с любовью берегла своего мужа, отдав ему всю свою жизнь. Причина та, что ослабевший от лет Лев Ник. подпал совершенно под вредное влияние господина Ч ва, поте­рял всякую волю, дозволяя Ч ву, и о чем-то постоянно

– Чтобы дойти от Корнмаркета до Нассау-стрит, вам потребовалось бы всего двадцать минут или около того. Это все, что вы делали в течение этих двух часов?

тайно совещался с ним. Проболев месяц нервной болез­нью, вследствие которой были вызваны из Москвы два док­тора, графиня не выдержала больше присутствия Ч ва и

– Да.

покинула свой дом с отчаянием в душе».

На вокзале Андрей, увидев ненормальное состояние матери, заставил ее вернуться вместе с ним в усадьбу.

– А что привело вас на Корнмаркет? У вас там были дела?

Двадцать седьмого июля Лев и Андрей допрашива­ли Сашу, не написал ли отец завещания. Наконец, Анд­рей отправился к отцу и задал ему прямой вопрос: не сде­лал ли он какого-нибудь письменного распоряжения на случай своей смерти? Солгать Толстой не мог. Сказать правду тоже не мог. В этом случае весь гнев жены и сы­новей пал бы на Сашу. Он ответил, что не желает это об­суждать. Но фактически это было признанием сущест­вования завещания.

– Нет, мне просто захотелось прогуляться.

Толстой оказался в ловушке. Он не мог лгать и не мог сказать правду. В этом же положении оказалась и Саша, ко­торую он сам воспитал в том духе, что лгать кому-то в гла­за нельзя.

Но лицо клерка говорило о другом. Суперинтендант Гай решил надавить на него:

Тридцатого числа в Ясную Поляну приехал биограф Толстого П. И. Бирюков. Ему как доверенному лицу рас­сказали о завещании. И «Поша», как называли его близкие, выразил свое неодобрение. Он сказал Толстому, что дер­жать такой документ в тайне неправильно. Он был потря­сен интригами, которые происходили в Ясной. И Толстой сам понял, что сделал что-то не то.

– Мистер Джолли, если вы нас обманываете, мы это выясним. Что вы там делали?

«Очень, очень понял свою ошибку, — пишет он в днев­нике. — Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно. Я написал это Черткову».

– Я вам все рассказал.

Вот это письмо:

Мистер Джолли больше ничего не сказал. Почувствовав, что дальнейшие попытки сломить его оборону будут безрезультатны, мистер Кеммис решил вернуться к этому вопросу позже. Он разрешил клерку уйти, предупредив, что вскоре его снова попросят явиться.

«Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо бы­ло или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или всё оставить, как было, — ничего не делать. И он со­вершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наслед­никах, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что вос­пользовался учреждением отрицаемого мной правительст­ва, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всём, что совершается теперь, виноват только я сам. На­до было оставить всё, как было, и ничего не делать...»

В обед расследование было прервано очередным официальным визитом генерального прокурора Джона Фицджеральда. Мистер Кеммис был очень рад этому визиту, поскольку с большим уважением относился к суждениям и опыту своего начальника. Член парламента, опытный королевский советник и старший юрист в Ирландии, Фицджеральд был человеком, к мнению которого всегда стоило прислушиваться. С тех пор как мистер Кеммис взялся за расследование убийства, он регулярно информировал его и не раз обращался к нему за советом. Более двух часов они провели в комнате для совещаний, обсуждая, что делать дальше. Мистер Фицджеральд указал на то, что им до сих пор не были известны несколько важнейших деталей. Они нашли орудие убийства, но где же были деньги или ключ от двери мистера Литтла? Если бы они смогли найти эти предметы и связать их с подозреваемым, у них на руках были бы убедительные доказательства. Кроме того, необходимо было установить маршрут, по которому убийца покинул здание, тем более что он сделал это незаметно, несмотря на увесистую сумму денег.

Вторая половина дня преподнесла еще один сюрприз. Вскоре после окончания совещания к мистеру Кеммису пришел Беннет, работник бухгалтерии. По его словам, он вспомнил одну потенциально важную деталь, а потому королевский адвокат пригласил его присесть и все объяснить.

Кому он это писал?! Человеку, который шесть лет вел сложнейшую конспиративную работу по организации заве­щания Толстого в свою пользу. Что означали для него сло­ва «ничего не делать»? То, что всё наследие Толстого доста­нется жене и детям.

В течение десяти дней ошеломленный Чертков сочи­нял ответ своему учителю. В этом письме он подробно рас­сказал (!) Толстому, как готовилось завещание и что руко­водило завещателем (то есть самим Толстым), когда он его подписывал. Он как будто восстанавливал память своего кумира, рассказывая ему о том, что он сделал сам, своей ру­кой. И Толстой опять уступил...

– Когда мистера Литтла только назначили на должность, я попросил его не оставлять дверь открытой, так как все знали, что кражи весьма распространены. Он отказался, потому что боялся, что людей это оскорбит, однако уже через месяц пришел и сообщил мне, что у него не хватает пятидесяти фунтов. Вот только он не хотел, чтобы директора узнали об этом и посчитали его неэффективным работником. Он сказал, что займет часть этих денег у знакомого джентльмена в городе, а оставшуюся сумму восполнит сам.

«Пишу на листочках, потому что пишу в лесу, на про­гулке. И с вчерашнего вечера и с нынешнего утра думаю о Вашем вчерашнем письме. Два главные чувства вызвало во мне это Ваше письмо: отвращение к тем проявлениям гру­бой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл; и огорчение и раскаяние в том, что я сделал Вам больно своим письмом, в котором выражал со­жаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма, тот, что Павел Иванович был неправ и также неправ и я, согласившись с ним, и что я вполне одобряю Вашу деятель­ность, но своей деятельностью всё-таки недоволен: чувст­вую, что можно было поступить лучше, хотя я и не знаю как».

– Интересно! А вы знаете, кто был тем джентльменом?

Толстой не хотел решать эту проклятую юридическую проблему! Он хотел, чтобы она решилась как-то сама со­бой, полюбовно. В письме Черткову он не только уступал своему другу, но и объяснял мотивацию своего поступ­ка: «В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее (жены. — Я. Б.) желанию, могло бы быть по­лезно ей, я не верю, а если бы и верил, всё-таки не мог бы этого делать. Главное же, кроме того, что думаю, что я дол­жен так поступать, я по опыту знаю, что, когда я настаиваю, мне мучительно, когда же уступаю, мне не только легко, но даже радостно».

– Да, через день или два после этого он сказал, что занял двадцать фунтов у мистера Игана, и показал мне чек, который Иган ему дал.

– Значит, директора так и не узнали об этом?

Чертков ответил Толстому безумным письмом, в ко­тором лихорадочно доказывал, что держать завещание в тайне необходимо... «в интересах самой Софьи Андреев­ны». «Если бы она при Вашей жизни определенно узнала о Вашем распоряжении, то просто не выдержала бы этого, столько лет подряд она измышляла, лелеяла и применяла, с такой обдуманностью, предусмотрительностью и осторож­ностью, свой план захвата после Вашей смерти всех Ваших писаний, что разочарование в этом отношении при Вашей жизни было бы для нее ударом слишком невыносимым, и она никого и ничего бы не пощадила бы, не пощадила бы не только Вас, Вашего здоровья и Вашей жизни, но не по­щадила бы себя, своей жизни и, ужаснее всего, своей ду­ши, — последних остатков совести, в отчаянной попытке отвоевать, добиться своего, пока Вы еще живы...»

– Нет, насколько я знаю.

Чем отличался сам Чертков от душевнобольной Софьи Андреевны, когда доказывал Толстому, что держать жену в неведении относительно завещания теперь необходимо, чтобы она окончательно не сошла с ума и не покончила с собой?

Двадцать четвертого сентября 1910 года Толстой запи­сал в «Дневнике одного себя»: «Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех».

– А вы узнали, кто взял пятьдесят фунтов из кабинета мистера Литтла?

На следующий день он послал Черткову письмо, в ко­тором впервые за всю историю их переписки потребовал не вмешиваться в его отношения с женой. «Решать это дело должен я один в своей душе, перед Богом, я и пытаюсь это делать, всякое же чужое участие затрудняет эту работу. Мне было больно от письма, я почувствовал, что меня разрыва­ют на две стороны...»

– Через некоторое время после этого мистер Мур из отдела переводов сообщил мне, что видел наших работников – Роберта Фэйра, Джорджа Грина и Джеймса Мейджи – недалеко от Мальборо-стрит в стельку пьяными, как будто они всю ночь гуляли. Узнав об этом, я пошел к мистеру Литтлу и спросил его мнение о Фэйре. Он сказал, что не станет подозревать человека без доказательств, но он слышал, что Фэйр пристрастился к алкоголю. Мистер Литтл сказал, что он попросит перевести Фэйра в ревизионный отдел, чтобы работать в одиночку. Но затем он вскользь спросил меня, что я думаю о Коллинзе, сержанте железнодорожной полиции, так как хороший отзыв о нем его бы успокоил.

В ночь на 28 октября он бежал из дома.

– И что вы ему сказали?



– Что мне о нем ничего не известно, но я наведу справки. После этого я несколько раз заходил к суперинтенданту Ходженсу и спрашивал о Коллинзе. Ходженс сказал мне, что Коллинз порядочный человек и что он бы доверил ему свою жизнь.

Бегство

Из записок доктора Душана Петровича Маковиц- кого:

Этот разговор длился всего несколько минут, но к тому времени, когда Беннетт покинул зал заседаний, у королевского адвоката голова шла кругом от обилия названных имен. Обдумав то, что рассказал ему клерк, мистер Кеммис понял, что все сводится к трем простым фактам. Во-первых, из кабинета Джорджа Литтла за несколько месяцев до его смерти была похищена значительная сумма денег. Во-вторых, имелись косвенные улики, указывающие на то, что вором был один из клерков, Роберт Фэйр. В-третьих, у мистера Литтла были сомнения в честности сержанта Коллинза, железнодорожного полицейского, который часто посещал кабинет кассира, чтобы забрать деньги для оплаты труда сотрудников компании. Теперь мистер Кеммис должен был добавить эти два имени к списку подозреваемых. Он отправился на поиски мистера Гая, чтобы рассказать ему о новых сведениях. Они договорились, что детектив возьмет с собой несколько человек, чтобы обыскать дом Роберта Фэйра и допросить его, а после этого поговорит с железнодорожными полицейскими. Мистера Кеммиса тем временем ждала встреча на крыше.

«Утром, в 3 ч., JI. Н. в халате, в туфлях на босу ногу, со



У королевского адвоката не было никакого желания выходить на огромный козырек из железа и стекла. Как только он понял, что при проведенном детективами обыске, в ходе которого они должны были прочесать станцию сверху донизу, была упущена его самая высокая и заметная часть, он обратился за помощью к управляющему компании. Мистер Бозир знал, что есть человек, который регулярно поднимается на крышу и следит за остеклением, но не знал его имени. Он написал главному плотнику мистеру Брофи и отправил посыльного, чтобы доставить записку в локомотивный цех. Вскоре в дверь постучал мужчина с пышной бородой в вельветовом рабочем костюме и представился одним из вагонных маляров. Он вел себя приветливо и был бы красив на лицо, если бы взгляд не падал на пустой участок кожи на месте правого глаза. Мистер Кеммис не запомнил имени этого человека, но вспомнил, что видел его, когда заходил в локомотивный цех на предыдущей неделе. Маляр был одним из нескольких рабочих, которые во время первого допроса мистера Ганнинга околачивались у двери в кладовую, надеясь уловить какую-нибудь сплетню.

247

Королевский адвокат объяснил, что ему нужно, чтобы маляр осмотрел крышу и поискал там что-нибудь необычное: следы, выброшенные предметы или признаки того, что она могла использоваться в качестве пути отступления преступника.


свечой, разбудил меня; лицо страдальческое, взволнован­ное и решительное.

Они поднялись в кабинет кассира, открыли калитку в деревянной стойке и подошли к окну у стола мистера Литтла. Мистер Кеммис расспросил мужчину о его работе и узнал, что первоначально он был нанят, чтобы заделывать щели в крыше, которая требовала постоянного ухода, но с годами превратился в местного мастера на все руки: устанавливал окна, красил дверные коробки и занимался мелким ремонтом. В качестве примера он указал на защитный экран, недавно установленный по просьбе мистера Литтла, и пояснил, что покрыл его лаком. Покончив с любезностями, маляр открыл окно и вылез на крышу. Мистер Кеммис наблюдал, как тот осторожно ходил по дощечкам, обеспечивающим безопасный путь по хрупким стеклам, и осматривал каждый сантиметр. На несколько минут он исчез из виду, а затем вернулся тем же путем, что и ушел. Когда маляр забрался обратно в комнату, мистер Кеммис спросил, что он нашел.

— Я решил уехать. Вы поедете со мной. Я пойду наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Ве­щей много не будем брать — самое нужное. Саша дня через три за нами приедет и привезет, что нужно».

– Ничего, сэр. Никаких следов того, что кто-то поднимался на крышу или спускался по стене.

Какие вещи были «самые нужные»? Толстой не думал об этом. Он был озабочен тем, чтобы Саша спрятала от Со­фьи Андреевны его дневники. Он взял с собой самопишу­щее перо, подаренное Чертковым, и записные книжки. Ве­щи и провизию собирали и укладывали Маковицкий, Саша и ее подруга Варвара Феокритова. Оказалось, что вещей на­бралось много. Потребовался большой дорожный чемодан. Но как его достать, не разбудив Софью Андреевну? Между спальнями Толстого и его жены было три двери. Софья Ан­дреевна держала их ночью открытыми, чтобы проснуться на любой тревожный сигнал из комнаты мужа. Она говори­ла, что, если ночью ему потребуется помощь, через закры­тые двери она не услышит. Но главная причина была в том, что она боялась его ночного бегства. 15 июля 1910 года пос­ле бурного объяснения с мужем она провела ночь без сна и утром написала ему письмо:

Королевский адвокат поблагодарил его за уделенное время. Мужчина уже собирался уходить, но вдруг замешкался.

«Лёвочка, милый, пишу, а не говорю, потому что после бессонной ночи мне говорить трудно, я слишком волнуюсь и могу опять всех расстроить, а я хочу, ужасно хочу быть ти­ха и благоразумна. Ночью я всё обдумывала, и вот что мне стало мучительно ясно: одной рукой ты меня приласкал, в другой показал нож. Я еще вчера смутно почувствовала, что этот нож уж поранил мое сердце. Нож этот — это угро­за, и очень решительная, взять слово обещания назад и ти­хонько от меня уехать, если я буду такая, как теперь... Зна­чит, всякую ночь, как прошлую, я буду прислушиваться, не уехал ли ты куда? Всякое твое отсутствие, хотя слегка более продолжительное, я буду мучиться, что ты уехал навсегда. Подумай, милый Лёвочка, ведь твой отъезд и твоя угроза равняются угрозе убийства».

– Есть еще кое-что, сэр. На прошлой неделе со мной беседовали детективы, но после этого я вспомнил то, чего им тогда не сказал. Мы с женой живем в доме неподалеку. В день убийства мы были дома, но поздно вечером вышли за продуктами. На обратном пути, около десяти часов, мы увидели на платформе Кэтрин Кэмпбелл. Она разговаривала с полицейским констеблем.

Саша, Варвара и Маковицкий собирали вещи тихо, как заговорщики. Заслышав любой звук из комнаты Софьи Ан­дреевны, тотчас тушили свечи. Толстой плотно закрыл три двери, ведущие в спальню жены, и без шума достал чемо­дан. Но и его было недостаточно, получились еще узел с пледом и пальто, корзина с провизией... Окончания сбо­ров Толстой дожидаться не стал. Он поспешил в кучерскую разбудить кучера Андриана и помочь ему запрячь лошадей.

– Вы его узнали?

Из дневника Толстого:

– Да, сэр. Кажется, его зовут Хобсон.

«...иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают укладку. Ночь — глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, сту­каюсь об деревья, падаю, теряю шапку, не нахожу, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добира­юсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Ду­шан, Варя... Я дрожу, ожидая погони».

– Спасибо, что рассказали мне. Простите, я забыл ваше имя.

Александра Львовна в поздних воспоминаниях описы­вала состояние отца иначе:

– Споллин, сэр. Джеймс Споллин.

«Я ждала его ухода, ждала каждый день, каждый час, но тем не менее, когда он сказал: \"я уезжаю совсем\", меня это поразило, как что-то новое, неожиданное. Никогда не за­буду его фигуру в дверях, в блузе, со свечой и светлое, пре­красное, полное решимости лицо».

Было уже поздно, когда королевский адвокат наконец-то смог сесть за стол и записать все разговоры, которые вел в тот день. То ли от усталости, то ли из-за переизбытка информации он записал, что эту важную информацию он получил от «маляра Смолена».

Да, самообладание не покинуло его. Шедших с вещами помощников он встретил на полдороге.



«Было грязно, ноги скользили, и мы с трудом продвига­лись в темноте, — вспоминала Александра Львовна. — Око­ло флигеля замелькал синенький огонек. Отец шел нам на­встречу.

Рано утром на следующий день у входа на Бродстонский вокзал собралась толпа, состоявшая исключительно из мужчин. Большинство из них были в яркой разноцветной одежде, другие – в рабочих комбинезонах. Они разделились на группы по три человека и разлетелись во все стороны, словно осколки бомбы. Как выяснилось позже, этот перформанс был затеян Августом Гаем, который решил провести обыск на территории станции в попытке найти деньги и неуловимый ключ. Он обратился за помощью к свободным офицерам всех семи подразделений столичной полиции, и их яркая одежда должна была помочь в их идентификации: подразделениям были присвоены свои цвета. Каждую пару офицеров сопровождал работник железной дороги, выполнявший роль проводника. Все утро они обследовали хозяйственные постройки, чуланы и подвалы – и все без малейшего намека на успех.

Ах, это вы, — сказал он, — ну, на этот раз я дошел благополучно. Нам уже запрягают. Ну, я пойду вперед и бу­ду светить вам. Ах, зачем вы дали Саше самые тяжелые ве­щи? — с упреком обратился он к Варваре Михайловне. Он взял из ее рук корзину и понес ее, а Варвара Михайловна помогла мне тащить чемодан. Отец шел впереди, изредка нажимая кнопку электрического фонаря и тотчас же отпус­кая ее, отчего казалось еще темнее. Отец всегда экономил и тут, как всегда, жалел тратить электрическую энергию».

Но когда Толстой помогал кучеру запрягать лошадь, «руки его дрожали, не слушались, и он никак не мог застег­нуть пряжку». Потом «сел в уголке каретного сарая на че­модан и сразу упал духом».

Вторник также принес и новости из Ливерпуля, где в течение нескольких волнующих часов казалось, что убийца Джорджа Литтла схвачен. В конце прошлой недели туда на пароходе из Ирландии прибыл мужчина, который снял номер в гостинице, расположенной неподалеку от доков. Он путешествовал без багажа, но, судя по всему, имел при себе много наличных денег. Он вел себя взбалмошно, что привлекло внимание сотрудников гостиницы, которые стали следить за его передвижениями. Он заказывал дорогую еду и много пил. Его манера поведения была странной, и общее ощущение, что с ним что-то не так, усилилось, когда он позвал сапожника гостиницы и дал ему 60 фунтов стерлингов наличными, попросив придержать их для него.

Я чувствую, — сказал он, — что вот-вот нас настиг­нут, и тогда всё пропало. Без скандала уже не уехать.

Все закончилось тем, что вечером в столовой ирландец, что-то бормотавший себе под нос, шокировал остальных гостей, вскочив со стула и громко закричав: «Я не убивал его, я не убивал его! Я лишь дважды ударил его молотком по затылку. Я не перерезал ему горло».

Выехав из усадьбы на тульское шоссе, Толстой, пишет сопровождавший его врач Маковицкий, «до сих пор мол­чавший, грустный, взволнованным, прерывающимся голо­сом сказал, как бы жалуясь и извиняясь, что не выдержал, что уезжает тайком от Софьи Андреевны». И тут же задал вопрос:

Кто-то сбегал за полицейским, и мужчину арестовали. На допросе он едва держался на ногах, то и дело повторяя, что «не перерезал ему горло», добавив, что полиция выследила его в Атлоне, но ему удалось ускользнуть от них. Ливерпульские детективы были уверены, что поймали убийцу из Бродстона, но один из офицеров начал сомневаться, не был ли их подозреваемый алкоголиком, впавшим в белую горячку. В итоге вызвали врача, который и подтвердил, что арестованный человек – не злостный преступник, а просто страдает от острого алкогольного отравления.

Куда бы подальше уехать?

После оказания медицинской помощи симптомы были сняты и выяснилось, что ирландец, родившийся в Атлоне, еще за несколько дней до отъезда начал испытывать приступы психоза. Во время путешествия по Ирландскому морю он читал газетные сообщения об убийстве, из-за чего и начал бредить, что он и есть тот самый убийца. Последующее расследование показало, что на самом деле он прибыл на пароходе из Белфаста, а не из Дублина, и хотя у него была подозрительно крупная сумма денег, он смог объяснить ее происхождение, удовлетворив полицию. Таким образом, можно было подвести бесславный итог: четверо подозреваемых арестованы, четверо отпущены без предъявления обвинений, поскольку полиция пришла к выводу, что Каллены, супруги из паба Стоунибаттер, которые предстали перед мировым судьей несколькими днями ранее, также невиновны.

После того как на станции Щекино они сели в отдель­ное купе вагона второго класса «и поезд тронулся, он по­чувствовал себя, вероятно, уверенным, что Софья Андреев­на не настигнет его; радостно сказал, что ему хорошо». Но, выпив кофе и согревшись, вдруг произнес:

Что теперь Софья Андреевна? Жалко ее.

В то утро Август Гай не мог сообщить мистеру Кеммису ничего выдающегося. Инспектор Райан допросил Роберта Фэйра – молодого человека, подозреваемого в краже денег из кабинета кассира, и провел обыск в его доме. Ничего найдено не было, и Фэйр категорически отрицал любые намеки на противоправные действия с его стороны. Когда его спросили о местонахождении в ночь убийства, он заявил, что выпивал в «Кэрролле», кабаке на Грейт Британ Стрит, где обычно собирались младшие клерки. Мало какое алиби можно так просто проверить, как алиби, связанное с пабом, и инспектору потребовалось совсем немного времени, чтобы найти целый бар свидетелей, готовых подтвердить слова Фэйра. Аналогичные результаты дали беседы мистера Гая с суперинтендантом Ходженсом и сержантом Коллинзом – сотрудниками железнодорожной полиции. Насколько он мог судить, они оба не вызывали подозрений. Тем не менее это нельзя было назвать плохой новостью, поскольку только укрепляло подозрения против Бернарда Ганнинга.

В Астапове уже после смерти Толстого Софья Андреев­на спросит у Маковицкого:

Имелись и другие подвижки. Мистер Гай также поговорил с Абрахамом Хобсоном, железнодорожным констеблем, который дежурил в ночь убийства. Хобсон вернулся с обеда незадолго до прибытия десятичасового поезда. Он стоял у ворот и наблюдал за тем, как локомотив въезжает на станцию – в тот момент к нему и подошла Кэтрин Кэмпбелл. Она попросила констебля поискать Мэри Митчелл, служанку миссис Хэнбери, и, если она окажется среди пассажиров десятичасового поезда, передать ей, что Кэтрин хочет ее видеть. Мэри в поезде не оказалось, и констебль не придал этому происшествию значения, но оно опровергло утверждение Кэтрин о том, что она провела весь вечер в Дирекции. О чем еще она могла солгать?

Куда же вы ехали?

Далеко.

С выяснением правды пришлось подождать. Делом дня стал второй допрос Патрика Моана, который подозревался в предоставлении ложного алиби для Бернарда Ганнинга, а возможно, и в соучастии в убийстве. Мистер Кеммис, суперинтендант и небольшой отряд детективов отправились к нему домой на Фибсборо-роуд. Пока двое старших следователей допрашивали клерка, остальные сотрудники подвергли его квартиру тому, что в записках королевского адвоката было иронично названо тщательным обыском. К моменту окончания обыска квартира выглядела так, словно была разграблена толпой мародерствующих викингов.

Ну, куда же?

Мистер Кеммис начал с того, что попросил Моана рассказать о своих передвижениях в вечер убийства.

Сначала в Ростов-на-Дону, там паспорты загранич­ные хотели взять.

– Я вышел из своего кабинета примерно без пяти пять. Спустился по парадной лестнице…

Ну, а дальше?

– Вы кого-нибудь встретили или видели в коридоре?

В Одессу.

– Насколько я помню, с момента выхода из кабинета и до выхода на платформу я никого не видел.

Дальше?

– Вы видели мистера Тафа, мистера Чемберлена или носильщика Макколи?

В Константинополь.

А потом куда?

– Нет, никого из них.

В Болгарию...

– Вы обратили внимание на то, была ли дверь мистера Литтла открыта или закрыта?

Бежав из дома, Толстой действительно не знал в точнос­ти, куда он направляется и где конечный пункт его «ухода». Одним из таких вероятных пунктов была Болгария, где, как надеялся Толстой, его не узнают, не найдут и где он сможет жить инкогнито. Он не знал (или забыл), что в Болгарии, как и в других славянских странах, было огромное количест­во его поклонников, местных «толстовцев».

– Нет.

В Щекине, войдя в здание станции, он сразу спросил буфетчика: есть ли сообщение в Горбачеве на Козельск? За­тем уточнил то же у дежурного по станции. На следующий день Софья Андреевна от кассира узнала, куда отправился муж.

Моан повторил свой рассказ о встрече с Ганнингом и Осборном на складе оборудования и об их обсуждении запланированного ужина в Европейском отеле. Суперинтендант Гай прервал его:

Из Горбачева в Козельск он пожелал ехать в вагоне тре­тьего класса, самом дешевом. Сев на деревянную скамью, сказал:

– Говорил ли вам Ганнинг, что собирался пойти к Молони в тот вечер?

Как хорошо, свободно!

– Нет, это уже потом я узнал, что он был там, чтобы сообщить Молони о нашем визите и чтобы тот подготовил для нас меню.

Но Маковицкий забил тревогу. Поезд был товарный, с одним пассажирским вагоном, переполненным и про­куренным. Пассажиры из-за тесноты перебирались в то­варные вагоны-теплушки. Не дожидаясь отхода поезда, Маковицкий побежал к начальнику станции с требовани­ем прицепить дополнительный вагон. Тот отправил его к своему помощнику, помощник указал на дежурного. Де­журный был в вагоне, глазел на Толстого, которого пасса­жиры уже узнали. Он бы и рад был помочь, но это был не тот дежурный, который отвечает за вагоны. Тот дежурный тоже был здесь и разглядывал Толстого. Маковицкий пов­торил просьбу.

– В котором часу вы покинули склад?

«Он как-то неохотно и нерешительно (процедив сквозь зубы) сказал железнодорожному рабочему, чтобы тот пере­дал обер-кондуктору распоряжение прицепить другой вагон третьего класса, — пишет Маковицкий. — Через шесть ми­нут паровоз провез вагон мимо нашего поезда. Обер-кон­дуктор, вошедший контролировать билеты, объявил пуб­лике, что будет прицеплен другой вагон и все разместятся, а то многие стояли в вагоне и на площадках. Но раздался второй звонок и через полминуты третий, а вагона не при­цепили. Я побежал к дежурному. Тот ответил, что лишнего вагона нет. Поезд тронулся. От кондуктора я узнал, что тот вагон, который было повезли для прицепки, оказался нуж­ным для перевозки станционных школьников».

– Я провел там какое-то время… разговаривал с Осборном. Думаю, было уже шесть часов, когда я ушел. Затем я пошел домой через пути. Там меня ждали моя жена с девочкой-служанкой Маргарет Лоури и мой племянник Майкл Берк, которому одиннадцать лет.

«Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне когда-либо приходилось ездить по России, — вспоминает Маковицкий. — Вход несимметрично расположен к про­дольному ходу. Входящий во время трогания поезда рис­ковал расшибить себе лицо об угол приподнятой спинки, которая как раз против середины двери; его надо было об­ходить. Отделения в вагоне узки, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота».

– После этого вы куда-нибудь ходили?

Толстой стал задыхаться от духоты и табачного дыма. Надев пальто и шапку, глубокие зимние калоши, он вышел на заднюю площадку. Но и там стояли курильщики. Он пе­решел на переднюю площадку, где дул встречный ветер. Проведенные на площадке три четверти часа Маковицкий назовет «роковыми». Их было достаточно, чтобы просту­диться.

– Моя жена готовила ужин, так что я просто ждал. Примерно через полчаса я съел его и выпил стакан пунша. В тот вечер я никуда не выходил. Лег спать.

Вернувшись в вагон, Толстой разговорился с пятидеся­тилетним мужиком — о семье, хозяйстве, извозе... Мужик оказался словоохотливым. Он смело рассуждал о торговле водкой, жаловался на помещика, с которым община не по­делила лес, за что власти провели в деревне «экзекуцию». Сидевший рядом землемер вступился за помещика и стал обвинять во всём крестьян. Мужик стоял на своем.

– Мистер Моан, вы говорите нам правду? Вы действительно были дома в четверг вечером?

Мы больше вас, мужиков, работаем, — сказал земле­мер.

– Я совершенно уверен, что в четверг вечером я был дома. Я отправился домой прямиком со склада и никуда не выходил.

Это нельзя сравнить, — возразил Толстой.

– Вы часто встречаетесь с мистером Ганнингом? Знаете ли вы кого-нибудь из его друзей?

Крестьянин поддакивал, землемер спорил... По мнению

– Да, очень часто, но не знаю никого из его друзей.

Маковицкого, «он готов был спорить бесконечно, и не для того, чтобы дознаться правды в разговоре», а чтобы любой ценой доказать свою правоту. Спор перекинулся на систе­му единого налога на землю, на Дарвина, на науку и обра­зование. Толстой возбудился, встал и говорил более часа. С обоих концов вагона к нему шла публика: крестьяне, меща­не, рабочие, интеллигенты... Одна гимназистка записывала за Толстым, но потом бросила и тоже стала спорить.

Суперинтендант попросил мистера Моана показать ему туфли или ботинки, которые он носит. Клерк выглядел весьма удивленным.

Люди уже летать умеют! — сказала она.

– У меня только те, что на мне. Ах да, есть еще одна старая пара ботинок, которая принадлежала мистеру Уилсону – инженеру, который уехал.

Предоставьте птицам летать, — ответил Толстой, — а людям надо передвигаться по земле.

Суперинтендант Гай попросил принести их. Клерк ушел и вскоре вернулся с пыльными ботинками. При беглом осмотре детектив убедился, что их не носили уже много месяцев.

Выпускница Белёвской гимназии Т. Таманская остави­ла об этом воспоминания, опубликованные в газете «Голос Москвы». Она пишет, что Толстой был «в черной рубашке, доходившей почти до колен, и в высоких сапогах. На голо­ву вместо круглой суконной шляпы надел черную шелко­вую ермолку».

– А что насчет тех, что на вас надеты? Снимите их, пожалуйста, я хочу их осмотреть.

Когда Толстой в процессе спора уронил рукавицу и стал светить фонариком, ища ее на полу, гимназистка заметила:

Мистер Моан подчинился, но детектив заметил, что он выглядел озабоченным. Когда полицейский перевернул ботинки, чтобы осмотреть подошвы, Моан сделал замечание, которое больше было похоже на оправдание:

Вот, Лев Николаевич, наука и пригодилась!

– Вспомните, мистер Гай, я находился в комнате рядом с телом.

Измученный спором и табачным дымом, Толстой снова

– Я осматриваю пятки, мистер Моан, а не ищу кровь. Никто и слова не сказал о крови.

отправился на площадку продышаться. Землемер и девуш­ка последовали за ним, «с новыми возражениями». Сходя в Белёве, гимназистка попросила его автограф. Он написал ей: Лев Толстой.

Крестьянин советовал Толстому:

И жена Моана, и его малолетний племянник подтвердили слова клерка о том, что он не выходил из дома в четверг вечером, но эта встреча только укрепила подозрения мистера Кеммиса. Моан выглядел искренне испуганным, когда комендант попросил показать ему обувь, и это явно не было реакцией невиновного человека. Вскоре его проблемы стали еще серьезнее.

А ты, отец, в монастырь определись. Тебе мир­ские дела бросить, а душу спасать. Ты в монастыре и оста­вайся.

«Л. Н. ответил ему доброй улыбкой».

Моаны жили на втором этаже дома рядом с локомотивным цехом. Лестница в их квартиру выходила прямо к так назывемым локомотивным воротам, которые открывались на Фибсборо-роуд. Внизу лестницы находилась кабинка размером не больше будки часового, из которой скучающий сторож большую часть дня наблюдал за прибытием железнодорожников и их уходом со смены. Когда мистер Кеммис и суперинтендант вышли на улицу, этот джентльмен находился в доме, притопывая ногами от холода. В голову королевского адвоката пришла мысль. Он представился сторожу, мужчине лет сорока, и тот назвался Эдвином Муром. Мистер Кеммис спросил его, знает ли он мистера Моана.

В конце вагона играли на гармошке и пели. Толстой с удовольствием слушал и похваливал.

– Да, я его знаю.

Поезд ехал медленно, преодолев 100 с небольшим верст почти за шесть с половиной часов. В конце концов Толстой «устал сидеть». «Эта медленная езда по российским желез­ным дорогам помогала убивать Л. Н.», — пишет Маковиц­кий.

– Во сколько он обычно приходит домой вечером?

Около пяти часов вечера 28 октября они сошли в Ко­зельске.

– Обычно около десяти часов, иногда позже.

В это время Толстой еще не знал, что происходило в Яс­ной Поляне после его внезапного отъезда. Он не знал, что Софья Андреевна дважды пыталась покончить с собой.

Утром 28 октября она встала поздно, в 11 часов, и сра­зу почувствовала нехорошее по поведению слуг. Побежала к Саше.

– Вы видели его в ту ночь, когда был убит мистер Литтл?

Где папй?

– Да, видел. Мы с другим сторожем, Джорджем Слэком, дежурим по очереди, днем и ночью. В день убийства я пришел на дежурство в восемь часов. Мистер Моан вошел через локомотивные ворота в девять часов или около того. Я запомнил это время, потому что у меня болел зуб и я ходил взад-вперед, прижимая руку к челюсти, а вспомнил об этом, когда на следующий день узнал, что мистера Литтла убили.

Уехал.

Куда?

– Во что он был одет? Он был один?

Не знаю.

– На нем не было верхней одежды, я это помню. Когда он подошел к воротам, с ним никого не было.

Саша подала ей прощальное письмо отца.

Мистер Кеммис поблагодарил сторожа и вместе с суперинтендантом отправился к зданию станции. Лишь по счастливой случайности они обнаружили неточность в показаниях мистера Моана, однако теперь они должны были с недоверием относиться к его алиби. То, что жена и племянник поддержали его, наводило на мысль, что это не простая оплошность – он убедил их вступить в сговор с ним. Заманчиво было сразу же вернуться наверх и предъявить Моану эту информацию, однако у мистера Кеммиса была идея получше. Он бросился к воротам, где стоял Эдвин Мур в своей маленькой будке, и перекинулся парой слов со сторожем. Вернувшись к мистеру Гаю и встретившись с недоуменным взглядом детектива, он объяснил, что сказал Муру: «Вы не должны держать в тайне факт своей встречи с полицией». Моан должен был вскоре узнать об этом и понять, что правдивость его рассказа под сомнением. Интересно было посмотреть на его реакцию. Если у него была хоть капля здравого смысла, он бы подошел к детективам и объяснил им все прежде, чем они придут за ним. Но если ему было что скрывать, Моан запросто мог запаниковать и наделать глупостей. По крайней мере, за ним теперь велось наблюдение: если бы он начал вести себя странно или даже решил скрыться, полиция быстро об этом узнала бы.

«Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего друго­го, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уедине­нии и тиши последние дни своей жизни...»

Вернувшись через некоторое время в свой временный штаб, мистер Кеммис попросил одного из детективов-сержантов привести ревизора Джона Джолли из его кабинета в другом конце коридора. Когда клерк вошел в комнату, он всем своим видом показывал, что хочет развернуться и уйти. Отказ Джолли быть откровенным во время предыдущего разговора дал королевскому адвокату понять, что потребуются более серьезные меры воздействия, чтобы заставить его говорить, и по просьбе адвоката несколько директоров железнодорожной компании согласились присутствовать на встрече. Джолли настороженно смотрел на них, когда садился за стол. Мистер Кеммис перешел сразу к делу:

Она быстро пробежала письмо глазами. Голова ее тряс­лась, руки дрожали, лицо покрылось красными пятнами. Не дочитав письма, бросила его на пол и с криком: «Ушел, ушел совсем, прощай, Саша, я утоплюсь!» — побежала к пруду.

– Мистер Джолли, мы попросили вас о встрече еще раз, поскольку считаем, что вы не все рассказали нам о вечере убийства. Вы сказали, что гуляли, чтобы скоротать время. Но это неправда, не так ли? Куда вы ходили?

Джолли не ответил, очевидно, не в силах отрицать обвинение. Королевский адвокат дал ему попотеть минуту или две, прежде чем повторил свой вопрос.

Ее первая попытка самоубийства подробно описана в дневнике Валентина Булгакова:

– Извините, сэр, я предпочту этого не говорить.

«Когда я утром, часов в одиннадцать, пришел в Ясную Поляну, Софья Андреевна только что проснулась и оделась. Заглянула в комнату Льва Николаевича и не нашла его. Вы­бежала в \"ремингтонную\" (комнату, где делались машино­писные копии рукописей Толстого. — П. Б.), потом в биб­лиотеку. Тут ей сказали об уходе Льва Николаевича, подали его письмо.

– Вы должны рассказать нам, Джолли.

Боже мой! — прошептала Софья Андреевна.

Клерк недовольно посмотрел на мистера Кеммиса:

Разорвала конверт письма и прочла первую строчку:

– Я не могу вам сказать, сэр. Это лишит меня шанса на повышение.

\"Отъезд мой огорчит тебя...\" Не могла продолжать, броси­ла письмо на стол в библиотеке и побежала к себе, шепча:

Вмешался один из директоров:

Боже мой!.. Что он со мной делает!..

– Вот ведь ты какой, человек погиб, а ты о своем повышении беспокоишься! Мы, – он снисходительно махнул рукой в направлении своих коллег-директоров, – собрались здесь потому, что председатель совета директоров пообещал, что все сотрудники компании окажут полное содействие полиции. У вас есть какая-то тайна, и вам не хочется, чтобы мы ее знали. Да, это может повредить вашей карьере, но может и оставить все как есть, так что, если хотите продолжать работать здесь, я настаиваю, чтобы вы ответили на вопрос королевского адвоката.

Да вы прочтите письмо, может быть, там что-нибудь есть! — кричали ей вдогонку Александра Львовна и Варвара Михайловна, но она их не слушала.

Тотчас кто-то из прислуги бежит и кричит, что Софья Андреевна побежала в парк к пруду.

Джолли был загнан в угол, и он это понимал.

Выследите ее, вы в сапогах! — обратилась ко мне Александра Львовна и побежала надевать калоши.

– Хорошо, сэр, я расскажу вам. Я был в ломбарде Халберта на Корнмаркете.

Я выбежал во двор, в парк. Серое платье Софьи Анд­реевны мелькало вдали между деревьями: она быстро шла по липовой аллее вниз, к пруду. Прячась за деревьями, я пошел за ней. Потом побежал.

– И что вы там делали?

Не бегите бегом! — крикнула мне сзади Александра Львовна.

– Выкупал пару брюк. Я заложил их за двенадцать шиллингов, так как мне нужны были деньги для поездки на ярмарку в Маллингар.

Я оглянулся. Позади шло уже несколько человек: повар Семен Николаевич, лакей Ваня и другие.

Конечно, респектабельному клерку было неловко признаваться в таком перед начальством, но мистер Кеммис не был уверен, что Джолли пытался скрыть именно это.

Вот Софья Андреевна свернула вбок, всё к пруду. Скры­лась за кустами. Александра Львовна стремительно летит мимо меня, шумя юбками. Я бросился тоже бегом за ней. Медлить было нельзя: Софья Андреевна была у самого пруда.

– Это легко проверить, мистер Джолли, и мы это сделаем. Теперь, когда вы признали, что ввели нас в заблуждение, скажите, пожалуйста, где вы были в половине шестого вечера? Вы были в ревизионном отделе, не так ли?

Мы подбежали к спуску. Софья Андреевна оглянулась и заметила нас. Она уже миновала спуск. По доске идет на мостки (около купальни), с которых полощут белье. Види­мо, торопится. Вдруг поскользнулась — и с грохотом пада­ет на мостки прямо на спину... Цепляясь руками за доски, она ползет к ближайшему краю мостков и перекатывается в воду.

– Нет, сэр, меня там не было.

Александра Львовна уже на мостках. Тоже падает, на скользком месте, при входе на них... На мостках и я. Алек­сандра Львовна прыгает в воду. Я делаю то же. С мостков еще вижу фигуру Софьи Андреевны: лицом кверху, с рас­крытым ртом, в который уже залилась, должно быть, вода, беспомощно разводя руками, она погружается в воду... Вот вода покрыла ее всю.

– Вы там были. Горничная уверена, что видела вас там.

К счастью, мы с Александрой Львовной чувствуем под ногами дно. Софья Андреевна счастливо упала, посколь­знувшись. Если бы она бросилась с мостков прямо, там дна бы не достать. Средний пруд очень глубок, в нем тонули люди... Около берега нам — по грудь.

– Если она так говорит, то, наверное, ошибается. Я в тот вечер ее не видел.

С Александрой Львовной мы тащим Софью Андреевну кверху, подсаживаем на бревно козел, потом — на самые мостки.

Суперинтендант Гай обернулся и перекинулся парой слов с полицейским, стоявшим рядом с дверью. Констебль вышел из комнаты и вскоре вернулся в сопровождении Кэтрин Кэмпбелл.

Подоспевает лакей Ваня Шураев. С ним вдвоем мы с трудом подымаем тяжелую, всю мокрую Софью Андреевну и ведем ее на берег.

Александра Львовна бежит переодеться, поощря­емая вышедшей за ней из дома Варварой Михайловной.

– Итак, Кэтрин, – сказал суперинтендант Гай, – это тот человек, которого вы видели в ревизионном отделе?

Ваня, я, повар увлекаем потихоньку Софью Андреевну к дому. Она жалеет, что вынули ее из воды. Идти ей трудно. В одном месте она бессильно опускается на землю:

– Да, сэр, думаю, что это он.

— Я только немного посижу!.. Дайте мне посидеть!..

Джолли выглядел потрясенным:

Но об этом нельзя и думать: Софье Андреевне необхо­димо скорее переодеться...

– Это неправда! Суперинтендант, мистер Кеммис, клянусь вам, она ошибается. Меня там не было.