Экипаж сразу же принялся ремонтировать судно, но прежде всего на песчаном берегу у подножия утеса разбили палатки. Однако не следовало забывать и о мерах предосторожности: как знать, не населяют ли остров дикари? А коренные обитатели этой части Индийского океана пользовались дурной славой, впрочем, они ее вполне заслужили.

Саша развернул наконец пакет. Просиял. Первый том сочинений Писарева! Издание Павленкова! 1866 год.

Не прошло и двух дней с того времени, как «Ликорн» бросил якорь у этих пустынных берегов, как утром десятого октября внимание командира и всего экипажа привлекли пушечные выстрелы с западной стороны.

Мать все смотрела внимательно, и девочка тоже, и Саша, спохватившись, признался (то ли про Радовича, то ли про Писарева) – это мой лучший друг.

Этот сигнал заслуживал ответа, и «Ликорн» тут же дал три залпа батареей левого борта.

Теперь оставалось только ждать. Корабль находился еще в ремонте и мог сняться с якоря и выйти из бухты только через несколько дней. Но капитан не сомневался, что выстрелы с корвета услышаны, тем более что ветер дул с открытого океана. Капитан был почти уверен в том, что вскоре в бухте появится какое-либо судно.

Отец тоже спросил тогда, стоя у шкатулки. Уточнил.

Это твой товарищ или друг?

Но марсовые[22] за весь день не обнаружили ни одного паруса. Море оставалось пустынно, так же как и извилистый берег залива. От мысли отправить на разведку небольшой отряд лейтенант Литлстон все же отказался: не стоит рисковать, да и обстоятельства пока этого не требуют. Как только «Ликорн» сможет покинуть место стоянки, он, конечно, пройдет вдоль всей береговой линии этой незнакомой земли. Географическое положение острова на корвете уже определили с предельной точностью — 19°30′ южной широты и 114°5′ долготы к востоку от меридиана, проходящего через остров Ферро из группы Канарских островов в Атлантическом океане.[23] В том, что они на острове, у моряков сомнении не возникало, ведь в этой части Индийского океана нет никакого материка.

Друг.

В последующие три дня ничего нового не произошло. Зато изменилась погода. Поднялся сильный ветер, море вздулось пенящимися волнами, но «Ликорн» в своем убежище находился в полной безопасности.

И как же зовут твоего друга?

Тринадцатого октября снова раздалась артиллерийская стрельба с той же стороны. На эти выстрелы, следовавшие один за другим через каждые две минуты, «Ликорн» ответил семью своими, с такими же промежутками времени. И так как новые выстрелы прозвучали с того же самого места, что и предшествующие, то командир корвета заключил: судно, с которого они, по-видимому, даны, не изменило положения.

Александр Ульянов.



В этот же день, около четырех часов после полудня, лейтенант Литлстон, внимательно разглядывавший в подзорную трубу морское пространство, внезапно увидел маленькую лодку, легко скользящую между скал. Ею управляли двое темнокожих, скорее всего из племени малайских[24] или австралийских туземцев. Их появление свидетельствовало о том, что берега острова обитаемы и что не мешало бы усилить меры предосторожности против нападения дикарей, вполне вероятного в этих местах.



Лодка — а это была разновидность каяка — продолжала приближаться, и, когда она оказалась на расстоянии трех кабельтовых от корвета, стало слышно, как двое сидящих в ней переговариваются на незнакомом языке.

Они должны были нравиться ему. Все. Но не нравились. Тоже все. Кроме Саши.

Лейтенант Литлстон и офицеры приветственно замахали платками, затем подняли руки вверх, показывая тем самым, что они безоружны. Но на каяке, по-видимому, решили близко к корвету не подходить. Лодка стремительно повернула назад и вскоре исчезла за выступом мыса.

Хуже всего была столовая. Две двери. Три окна. Шесть гнутых круглых стульев вокруг стола, натертого до темного вишневого блеска. Надутый самовар, занимавший отдельное место в углу, словно почетный гость. Швейная машинка, абсолютно тут неуместная. На стене такая же неуместная карта мира – немая, в отличие от обитателей столовой. Радович изумлялся – в доме два этажа, столько комнат, что он так и не сосчитал никогда (на антресоли к девочкам вела отдельная лестница, мальчикам по ней негласно ходу не было), а в столовой всегда кто-то был. Всегда. Иной раз и все разом. Мария Александровна с книгой или шитьем. Аня, мрачная от зубрежки, со своими тетрадками. Володя – одновременно в каждом углу, картавый, несносный, вечно донимающий всех шахматами. В столовой играли, готовили уроки, читали. Изредка – ели, но по большей части просто жили. Даже нянька с громогласным именем Варвара Григорьевна приводила сюда косопузое дитя – женского, кажется, по́лу, чтобы поглазеть в окно на пожарную каланчу. Благо что каланчу на Московской видно было отовсюду.

Вообще, в младших Радович откровенно путался. Оля, Митя, Маня – кто их разберет? В семье было шестеро детей – плюс два умерших во младенчестве. Кровавые опухшие дыры – как от выдернутых зубов. О крошечных покойниках не говорили – но Радович ненароком подслушал нянькину болтовню с безымянной бесформенной кухаркой и с тех пор чувствовал, что они – рядом. Невидимые, несомненные. Стоят в углу тут же, в столовой, как маленький ядовитый туман. Как это вообще возможно – столько детей? Вот Радович у отца был один. И даже этого иной раз было слишком много.

Наступила ночь, а лейтенант Литлстон все еще решал со своими офицерами, стоит ли посылать большую шлюпку для разведки местности у северного берега острова. Нужно наконец выяснить обстановку. Ведь не могли же, в самом деле, подавать сигнал пушечными выстрелами, услышанными накануне, туземцы. Значит, где-то в западной части острова находится корабль, и ему, вероятно, кто-то угрожает, раз он взывает о помощи. Наконец приняли решение: утром следующего дня приступить к разведывательным действиям. Но когда стали готовить шлюпку к спуску на воду, то это дело пришлось вдруг приостановить, потому что у оконечности мыса показался не каяк и не пирога, какими пользуются аборигены, а легкая шаланда новейшей конструкции водоизмещением около пятнадцати тонн. Как только она приблизилось к «Ликорну», на мачте взвился красный с белым крестом флаг.

В комнату Саши можно было попасть совершенно незаметно. Лестница на половину мальчиков, темная, гладкая, мелким шагом поднималась наверх сразу из прихожей. Великолепное преимущество, искупавшее даже то, что комната Саши соседствовала с Володиной, проходной. К несчастью, Саша этим преимуществом не пользовался вовсе. Всякий раз, когда они входили в дом, Радович даже дыхание задерживал, надеясь, что на этот раз обойдется. Но напрасно. Саша, как нарочно, громко откашливался, и из глубины дома раздавалось на разные голоса – Саша! Саша пришел! Саша, сам не замечая, что улыбается, шел на этот крик – к распахнутым раз и навсегда дверям столовой. Приходилось плестись за ним. Заходить в злосчастную столовую, стоять, изнывая, у стены, пока Саша не спеша, обстоятельно отдавал долги – сыновий, братский, сколько их еще, господи? Всем он был нужен. Все его любили. Все хотели быть, как он. Не только Радович.

Мучительнее всего было жаль времени. Их с Сашей дружба и так питалась крохами. Всю неделю они довольствовались взглядами (быстрыми, диагональными, через весь класс) да пятиминутными прогулками по тесному гимназическому коридору во время рекреаций. На большую перемену отводилось полчаса – и надо было успеть поесть, справить нужду, отстояв галдящую, переминающуюся с ноги на ногу очередь, пробежать глазами главу из учебника… Единственное, что у них в сущности было, – среда. В среду занятия заканчивались в полдень. Во все другие дни учеба тянулась с восьми тридцати до четырех, а уже в пять со службы возвращался отец. Так что Радович, торопясь домой, иной раз срывался на резвую рысь, безусловно позорящую честь пусть и гимназического, но мундира.

Каково же было удивление командира корабля, офицеров и всего экипажа, когда от шаланды отделилась шлюпка с белым флагом на корме — знак добрых намерений, — и направилась к корвету. И вскоре на борт «Ликорна» поднялись двое и представились. Этими двоими оказались швейцарцы — господин Йоханн Церматт и его старший сын Фриц, спасшиеся при крушении корабля «Лендлорд», о котором уже более десяти лет не было никаких известий.

Нет ничего хуже, чем посрамить честь. Страшнее только предать свое Отечество или Государя.

Англичане не скупились на выражение самых сердечных чувств отцу и сыну, а когда те пригласили моряков на свою шаланду, они с величайшей готовностью согласились.

Так говорил отец.

Разумеется, Церматт испытывал понятную гордость, представляя командиру «Ликорна» свою супругу и четверых взрослых сыновей. Нельзя было не залюбоваться горделивой осанкой юношей, их красивыми, умными лицами и цветущим обликом. Знакомство с этим замечательным семейством доставило гостям истинное удовольствие. Затем лейтенанту Литлстону представили Дженни.

Зато в среду можно было никуда не бежать – и они с Сашей, пока позволяла погода, часами бродили по Симбирску, не уставая разговаривать и восхищаться друг другом. Саша был невероятный рассказчик, лучше даже отца, который, если честно, давно уже не баловал Радовича династическими сказками. А еще Сашу всё интересовало: органоиды питания инфузорий, причины возникновения зеленых лучей на закате, температура плавления вольфрама… Мир представлялся ему великолепно устроенным механизмом, разумным и упорядоченным. Мудрым. Радович даже завидовал немного – ему самому все вокруг казалось хаотичным, ярким и разрозненным, будто он смотрел на жизнь сквозь огромный нелепый дуршлаг.

— Как вы назвали землю, где живете вот уже почти двенадцать лет, господин Церматт? — поинтересовался капитан.

Чтобы хоть отчасти походить на друга, Радович, не слишком блиставший прежде в науках, стал зачитываться книгами по химии и биологии, которыми снабжал его все тот же Саша. Библиотека в доме Ульяновых была и правда замечательная – единственное достоинство, которое Радович внутренне признавал. У них с отцом книг не было вовсе – отец даже молился без молитвослова. На память.

— Мы назвали ее Новой Швейцарией и надеемся, что это название сохранится.

Та же грандиозная память обнаружилась у Радовича – просто лошадиная, говорил Саша, блестя некрасивыми узкими глазами. Вы знали, Виктор, что у лошадей удивительная память? Они и через десять лет могут узнать знакомого человека. Как вы с такой памятью умудряетесь не быть первым учеником? Они всегда были на “вы”, даже наедине: Виктор и Александр. Как будто рядили в великоватые пыльные тоги свою мальчишескую дружбу. Но мысленно Радович всегда называл друга как все, по-домашнему – Саша.

Сам Саша брал упорством. Никогда не зубрил (у нас и так не гимназия, а училище попугаев), но всякий раз честно старался понять каждую длиннющую фразу учебника, будто нарочно прятавшую за многословной болтовней нехитрый смысл. Радович, с первого раза запоминавший любой, пусть и совершенно непонятный текст, но, по иронии судьбы, не способный его толково воспроизвести (на людях он краснел, мекал, сбивался), терпеливо ждал, пока Саша медленно докатит непослушную глыбу познания до самой вершины – и тогда легко, в двух словах, объяснит ему, в чем суть. После этого скучнейшие прежде науки, особенно естественные, вдруг наливались ясным и теплым смыслом, словно янтарь, поднесенный к лампе. Радович, сам привыкший к унизительно щелкающему словечку “середнячок”, стал все чаще приносить из гимназии отличные отметки, а через год и вовсе получил при переходе в следующий класс первую награду.

— Как вы полагаете, капитан, наша земля — остров? — спросил Фриц.

И главное – педагогический совет назначил ему именную стипендию, как учащемуся выдающихся способностей и отменного прилежания.

— Да, один из островов Индийского океана, пока не обозначенный на карте.

Тридцать рублей в год, папа!

— Нам до сих пор не удалось в этом убедиться, — заметил Эрнст. — Опасаясь встречи с дикарями, мы никогда не удалялись от берега.

— И правильно делали: я должен сказать, что мы видели здесь туземцев, — сообщил капитан.

Отец подержал в руках похвальный лист, томик Пушкина, пальцами ощупал каждую золотую букву на переплете – “За благонравие и успехи”.

— Туземцев? — очень удивился Фриц.

Кивнул – больше самому себе, чем Радовичу. Губы у него на мгновение потеряли привычную четкость, расплылись от близких слез, но отец справился, спрятал их в макушку Радовича. Поцеловал. Впервые за много-много лет. Нет. Впервые за всегда.

Тридцать рублей!

— Да, вне всякого сомнения, — подтвердил лейтенант. — Вчера они появились у берега на пироге, или, точнее, на каяке.

Радович тоже впервые в своей жизни познал, что такое удовлетворенное тщеславие – чувство очень взрослое, сладостное, тягучее, зарождавшееся почему-то у самого крестца. Прежде самолюбие его питалось только отцовскими рассказами о великом прошлом. Теперь Радович обрел самостоятельное настоящее, которым мог гордиться. И это была Сашина заслуга.

— Эти туземцы не кто иные, как мой брат и я, — засмеялся Жак. — Чтобы сойти за дикарей, нам пришлось покрыть лицо и руки сажей.

В первый год их дружбы, когда снег наконец сошел и Симбирск залег по ноздри в ледяную первобытную грязь, по средам после уроков они стали приходить к Саше домой. Радович, поколебавшись, не стал спрашивать у отца разрешения – и сам ощущал, как эта крошечная недомолвка наматывает на себя неделю за неделей, потихоньку набирая силу и превращаясь в полноценную взрослую ложь. Но несколько часов с Сашей стоили того. Ей-богу, стоили. Если бы не эта проклятая столовая.

— Зачем же понадобился такой маскарад?

Пообедайте с нами, Виктор. Нет-нет, непременно! Витя, давай в шахматы? Всего одну партейку! Виктор, будьте любезны, подержите нитки, я никак не могу распутать этот клубок. В результате до Сашиной комнаты иной раз добраться не удавалось вовсе. Радович, рискуя прослыть невоспитанным чурбаном, отказывался от всего, мрачно молчал и то и дело вскидывал на часы не глаза даже, а всю голову – словно очумелая, готовая вот-вот понести лошадь.

— А затем, капитан, что мы не знали, с кем имеем дело. Ведь ваш корабль вполне мог быть и пиратским.

— О! — гордо возразил лейтенант Литлстон. — Это корвет его величества короля Георга Третьего![25]

Мария Алекандровна, отчаявшись уговорить странного мальчика хотя бы присесть со всеми за стол, стала подавать обед наверх, в Сашину комнату, но Радович упрямо не ел и там, и вместе с ним, из соображений товарищества, не ел и Саша. Как-то в очередной раз унося тарелки с застывшими битками и нетронутые пирожки, Мария Александровна не выдержала, спросила старшего сына осторожно – может быть, твой друг просто не умеет вести себя за столом? Так скажи ему, что мы…

— Да, это мы поняли, поэтому сразу возвратились, чтобы рассказать новость своим родным и явиться на встречу с корветом всем вместе, — сказал Фриц.

Он просто не голодный, мама.

Значит, он ест в гимназии?

Саша на секунду задумался, вспоминая.

Как же обрадовалась Дженни, когда услышала, что имя ее отца, полковника Монтроза, капитану известно. Более того, перед уходом «Ликорна» в Индийский океан газеты сообщили о прибытии полковника в Портсмут,[26] а затем в Лондон. Можно себе представить, что пережил несчастный отец при известии о гибели экипажа и пассажиров «Доркаса», среди которых находилась и его дочь. И как он будет счастлив, когда узнает, что Дженни спасена!

Нет. Не ест.

Тогда он обязательно голодный, как же иначе? Мальчики вашего возраста всегда хотят есть. И должна сказать, что это очень глупо, что ты тоже отказываешься обедать вместе с ним. Папа уже получил катар желудка, но он хотя бы захворал, служа большому делу, а ты…

Однако пора возвращаться в Скальный дом. Супруги Церматт любезно пригласили лейтенанта Литлстона в свой дом. Но капитан корвета в ответ стал уговаривать их задержаться до конца дня. И когда Церматты согласились даже провести ночь в бухте, лейтенант распорядился поставить у подножия скалы три палатки, одну — для родителей, другую — для братьев и третью — для Дженни.

Саша все смотрел в одну точку, сам не замечая, что теребит мочку уха – единственный жест, который всегда выдавал у него сильное волнение. Маленьким, бывало, докрасна надирал, даже неловко.

И почему он всегда уходит в четверть пятого? Ведь часы еще бить не перестали, а он уже за порогом. И не попрощается даже. Аня говорит, что…

Впервые история семьи Церматт была поведана во всех подробностях с момента их высадки на острове. Услышанное вызвало у командира «Ликорна» и его офицеров желание непременно посетить эту маленькую колонию, осмотреть все постройки и комфортабельные жилища Скального дома и Соколиного Гнезда.

После превосходного обеда на борту «Ликорна» Церматты и Дженни простились с лейтенантом Литлстоном и отправились в свои палатки на берегу бухты.

Саша все молчал, и у него было такое лицо, что Мария Александровна осеклась.

Может быть, у него строгие родители? Ты хоть раз был у Виктора дома? Вы же дружите, он бывает у нас, почему бы ему тоже не пригласить тебя – как принято? Или лучше – давай я сама нанесу им визит, в конце концов, это просто вежливо…

Оставшись с женой наедине, Церматт решил обсудить с ней одну очень важную проблему.

Саша отпустил наконец мочку – набухшую, полупрозрачную, яркую, как вишня. Встал.

Нет, мама, – сказал он твердо. – Не надо никаких визитов. Виктор – мой друг. И мне безразлично, где он живет и с кем и почему уходит в одно и то же время. Значит, и тебе должно быть безразлично. Иначе это не дружба.

— Дорогая Бетси, — начал он, — вот нам и представился случай вернуться в Европу, увидеть своих друзей и соотечественников. Но надо хорошенько подумать, прежде чем это сделать: ведь Новая Швейцария уже не тот пустынный, никому не известный остров, на котором мы оказались более десяти лет назад. Недалек тот час, когда у наших берегов появятся и другие корабли.

Мария Александровна хотела возразить, но посмотрела сыну в лицо – и сдержалась. Всего четырнадцать лет, господи! А такой упрямый. Такой взрослый. Такой некрасивый. Весь в отца. Видом сумрачный и бледный, духом смелый и прямой. Каково-то будет жить с таким характером?

— И что из этого следует? — спросила Бетси.

Она покачала головой.

Хорошо, я обещаю. Но, пожалуйста, съешь хотя бы пирожки. Тут с капустой, как ты любишь.

— Хотелось бы знать твое мнение: нужно ли воспользоваться случаем…

Только один.

Ладно. Только один.

— Мой друг, — ответила верная супруга, — последние дни я и сама часто об этом думаю. И вот к какому выводу пришла. Зачем покидать место, где мы были так счастливы? Зачем снова восстанавливать связи, которые время и наше долгое отсутствие полностью разрушили? И разве мы не достигли того возраста, когда появляется потребность в покое и пропадает охота к длительным переездам?

— О дорогая жена! — воскликнул Церматт. — Ты думаешь точно так же, как я! Покинуть сейчас нашу Новую Швейцарию было бы такой неблагодарностью к воле Провидения! Но не о нас речь… Наши дети…

Мария Александровна вернула тарелку на письменный стол, заставленный звонкой химической посудой. Реторты, колбы, тетради с записями – формулы, буковка к буковке, ряды аккуратных цифр, первый (самый первый) номер “Журнала Русского химического общества”, менделеевские “Основы химии”. Надо поговорить с Ильей Николаевичем и к Рождеству выправить все-таки мальчику микроскоп.

Она вышла, тихо прикрыв за собой дверь, и пошла вниз, сама не понимая, почему так длинно и неприятно тянет сердце, будто и не сердце это вовсе, а больные опухшие колени, которые выкручивает к дурной погоде. Няня говорила – ножки жалкуют. Вот и сердце, оказывается, тоже. Как перед бедой. Странный, конечно, этот Виктор Радович. Очень странный. И что только Саша в нем нашел? Невоспитанный совсем. Хотя нет, не так. Просто угрюмый. Иной раз и двух слов не скажет, хотя, кажется, у них дома всем рады и все устроено на самый простой лад. И до того красивый, что смотреть неловко – будто не настоящий. Ангельчик с пасхальной открытки. Смуглая матовая бумага, ресницы, стрелы, огоньки. А глаза такие, что Аня, бедная, себя забывает. Даже встала как-то, когда он зашел, – руки прыгают, куда девать не знает. А он как будто не замечает ничего. Ни себя, ни Ани, ни других. Только на Сашу смотрит. Словно молиться готов.

— Наши дети?.. — задумалась Бетси. — Я пойму их, если они захотят возвратиться в Европу… Ведь они так молоды. Они должны думать о своем будущем. И хотя разлука тяжела, мы должны предоставить им свободу.

Да еще седина эта. Ну откуда у мальчика в четырнадцать лет седина?



— Ты права, Бетси, ты абсолютно права…

Последним уроком был Закон Божий, и читавший его Юстинов частенько отпускал гимназистов пораньше, но в этот раз, как назло, вошел в раж и даже после звонка все размахивал руками, пересказывая что-то из “Симбирских епархиальных ведомостей”, в которых редакторствовал, чая прокормить обширное семейство. Радович дергался будто юродивый, то и дело высматривая в окно, как неминуемо сползает к еще неподвижной Волге по-весеннему белесое солнце. Наконец не выдержал, поднял руку – Петр Иванович, вы звонок не услышали. Юстинов поперхнулся, сердито вздернул бороду – и махнул неблагодарной пастве. Разбредайтесь! Ибо не овцы, а бараны! По лицу его, неподвижному от обиды, было ясно, что в следующий раз спросит непременно. Отыграется. А, плевать! Радович кивнул Саше, прощаясь, громыхнул партой и, расталкивая всех, первым бросился к дверям.

Саша нагнал его уже на углу Спасской и Дворцовой.

— Друг мой, пусть наши сыновья уедут на «Ликорне». Я уверена, когда-нибудь они возвратятся.

Виктор, да Виктор же! Погодите!

Радович сбавил рысь, и Саша, придерживая рукой фуражку, пошел рядом, пару раз подпрыгнул совсем по-детски, приспосабливаясь, и наконец попал в шаг. Оба засмеялись – и сразу стало легче.

— Но ведь нужно еще подумать о Дженни, — заметил Йоханн. — Нельзя забывать о том, что ее отец, полковник Монтроз, уже два года, как вернулся в Англию и все это время оплакивает свою дочь. Это так естественно, что она мечтает о встрече с отцом.

Я давно хотел спросить… Почему вы всегда так спешите домой? Отец, должно быть, ругает вас за опоздания?

— Конечно, очень грустно расставаться с Дженни, она стала для нас родной дочерью, — сказала Бетси. — И ведь ни для кого не секрет, что Фриц питает к ней нежные чувства и что Дженни он также небезразличен. Но мы не вправе распоряжаться ее судьбой.

Радович растерялся даже, не зная, сказать или нет. Может, уже можно? Они с Сашей дружили с июля. С 31 марта Радович еженедельно бывал у Саши дома – это получается… Радович попробовал подсчитать недели, но сбился и со счета, и с шага и остановился. Саша тоже остановился, зачем-то стянул с головы фуражку – и сразу стало заметно, какой он лобастый. Об этакий лоб только щенят бить.

Может быть, отец наказывает вас? Бьет?

Супруги еще долго беседовали, предчувствуя, какими важными окажутся последствия предстоящих перемен в их жизни. Уснули далеко за полночь.

Саша даже посерел от гнева, боясь услышать ответ, а Радович все молчал и молчал, понимая, что ни за что не сможет объяснить.



Рано утром шаланда покинула бухту. Обогнув Восточный мыс, она направилась к устью Шакальего ручья, увозя на борту семейство Уолстон, лейтенанта Литлстона и двух офицеров.

Отец всегда возвращался со службы ровно в пять, и до этого надо было успеть умыться, вычистить мундир и ногти, разодрать на пробор волосы, которые так и норовили встать темной дурацкой шапкой. Черт, больно как, зараза! Что еще? Радович прыгал глазами по комнате, машинально совершая с немногочисленными предметами всякие эволюции и чувствуя, как колотится сердце. Наконец коротко ахала дверь, отец входил – очень бледный, очень прямой, ставил на стол узелок и сразу молча шел за свою ширму. Радович развязывал платок (почти до батистовой тонкости истаявшее полотно, яркие, как чахоточные пятна, вензеля) и выгружал тяжеленькие щанки – два круглых глиняных горшка, соединенных общей ручкой.

Англичане испытали то же чувство восхищения и удивления, что и Дженни, когда она впервые увидела Скальный дом. Церматт принял гостей в зимнем доме, а позже собирался показать им и летний — Соколиное Гнездо, дачу Панорамный холм и фермы. Гости пришли в восторг при виде цветущей Земли обетованной, все понимали, что это результат тяжелого труда, мужества, смекалки и полного согласия всех членов семейства на протяжении одиннадцати лет проживания на этом оторванном от мира острове.

Горшки даже на вид были вкусные – муравленые, гладкие, словно залитые леденцовой глазурью.

Горячие!

Когда все уселись в большом зале Скального дома за праздничный стол, первый тост был поднят за колонистов Новой Швейцарии.

За ширмами шелестело, плескала плоско невидимая вода (хозяйка, раз в месяц прибывавшая с инспекцией, ругалась, тыкала в сырые половицы – погноите мне пол, мировому жалобу подам!), и Радович, прислушиваясь, чувствовал, как медленно, словно театральный занавес, поднимается внутри предчувствие радости. Стараясь не слишком гулко сглатывать, он сноровисто накрывал стол, переливал, раскладывал, протискивал в кольца салфетки, такие же ветхие, как платок, с теми же кровавыми вензелями, и поскорей заталкивал пустые щанки подальше, в самый темный угол, под поганое полотенце. Потом вымыть, не забыть! Отец ненавидел их почему-то. А Радовичу нравились. Крестьяне носили в таких еду на покос. На жатву. Или куда там они ходили.

За этот день семья Уолстон — его глава, жена и две дочери — очень сблизились с супругами Церматт. А вечером перед расставанием Уолстон, которому при его состоянии здоровья полезно было провести некоторое время в хорошем климате, завел такой разговор:

Удобнейшая штукенция. И слово смешное – щанки.

— Господин Церматт, могу ли я поговорить с вами откровенно?

Наконец за ширмами коротко, как кот, фыркал пульверизатор – раз, два, три, Радович одергивал гимназический мундир и быстро, по-военному инспектировал стол. Пожилая супница в тончайшей сетке благородного кракелюра. Завитки пара над сияющим блюдом. Серые щи. Тушенная с требухой картошка. Севрский фарфор. Столовое серебро.

— Ну разумеется.

Кушанье подано.

Только тогда отец выходил из-за ширмы, свежевыбритый, в белоснежной рубашке с накрахмаленными манжетами, во фраке, который сидел на нем так, будто отец в этом фраке родился, – и с той же небрежной ловкостью входил вместе с ним с детства знакомый Радовичу запах лондонского одеколона. Можжевельник, роза, крепкий-крепкий чай. Аромат, рожденный для королей. И всякий раз у Радовича захватывало дух – потому что вместе с отцом из-за ширмы вырывался раскатистый полонез, многоязыкий лепет придворных, вспыхивали, дрожа, громадные люстры, и каждая из тысяч свечей плыла, отражалясь в сияющем зеркале драгоценного паркета.

— Вашей жизни на острове можно только позавидовать. Мне кажется, я стал чувствовать себя значительно лучше среди этой великолепной природы и, пожалуй, тоже хотел бы поселиться в одном из уголков Земли обетованной, если, разумеется, вы не против.

Отец строго осматривал Радовича, потом накрытый стол, негромко говорил – благодарю. И наконец улыбался. Часто в первый и последний раз за день. И ради этой минуты Радович забывал все: и что отцовский фрак, вышедший из моды еще двадцать лет назад, состоял из целой коллекции замысловатых заплат, и что крахмал на манжетах был самодельной картофельной затирухой, и что флакон от одеколона Atkinson давно опустел и отец тайком подливает туда обычную можжевеловку да самую дешевую розовую воду, которой без всякой меры заливали себя все ярмарочные девки.

— Можете в этом не сомневаться, господин Уолстон, — с величайшей радостью отозвался Церматт. — Моя жена и я будем счастливы принять вас в нашу маленькую колонию. Не сомневаюсь, что вы, как и мы все, найдете здесь свое счастье. Что касается госпожи Церматт и меня, то мы твердо решили никогда не покидать Новую Швейцарию, нашу вторую родину! Мы решили остаться здесь до конца дней.

Даже жизнь спустя отец не казался Радовичу жалким. Это был королевский выход. И отец его был король. Пусть совершенно нищий, но – король. И только ради того, чтобы еще раз увидеть, как он улыбается, Радович готов был нестись домой сломя голову и каждое воскресенье скрести треклятое столовое серебро тертым кирпичом. Да он…

— Ура! Да здравствует Новая Швейцария! — закричали гости, осушив в ее честь бокалы с Канарским вином,[27] — его госпожа Церматт подавала в особых случаях вместо своего местного.

По Дворцовой улице, взметнув в небо целую пригоршню оглушительных воробьев, прогромыхала ломовая телега. Солнце, и без того маленькое, мрачное, спряталось за трубы губернаторского дома – как будто присело на корточки. Половина пятого пополудни. Теперь придется бежать изо всех сил.

— И да здравствуют те, кто решил здесь остаться! — добавили Эрнст и Жак. Один лишь Фриц не произнес ни слова, да Дженни молчала, низко опустив голову.

Так почему вы всегда спешите домой, Виктор?

Но вот за гостями прибыла большая шлюпка с «Ликорна», и они покинули гостеприимное жилище. Оставшись вдвоем с матерью, Фриц обнял ее, не решаясь начать разговор. Но, видя, как грустит она из-за предстоящей разлуки со старшим сыном, Фриц бросился перед ней на колени, повторяя:

Ты не поймешь, Саша, – честно ответил Радович, сам не заметив, что перешел на “ты”. – Даже ты. И прости, мне действительно нельзя опоздать.

26 мая 1880 года, в среду, он все-таки опоздал.

— Нет, нет, мама! Я никуда не уеду!



Весна в том году, и без того в Симбирске недолгая, установилась поздно и – как будто чувствовала скорый конец – все роняла, путала, торопилась. Черемуха, которую Радович особенно любил, едва начала отходить, пятнала землю слабыми лепестками и вдруг, словно назло, обдавала зазевавшегося прохожего не обморочным ароматом, а нашкодившими кошками – а сады уже принялись цвести. Причем вишня, яблоня, слива, забыв про всякую очередность и осторожность, тронулись все разом – так что в какой-то момент Старый Венец стал похож на таз, в котором крепко вспенили мыльную воду.

Подошла Дженни и со слезами на глазах прильнула к груди госпожи Церматт.

— Простите, простите меня за все огорчения, которые я вам доставляю. Я полюбила вас, как родную мать, но ведь там мой отец… могу ли я остаться? — говорила девушка.

Сюда, на Старый Венец, они с Сашей и ходили теперь по средам – лишь на минуту заворачивая к Ульяновым. На крыльцо поднимался только Саша, Радович оставался у калитки – будто боялся, что проклятая столовая его засосет. Мария Александровна, всего один раз заметившая, что у них за домом тоже сад, где прекрасно можно заниматься (фраза повисела в воздухе да так и истаяло – безответно), выносила корзину с пледом, тянулась поцеловать сына в лоб, но он под ревнивым взглядом Радовича уклонялся – мягко, машинально, – и она так же мягко делала вид, что не дотягивается, а потом и пытаться перестала, только смотрела, как они уходят вверх по Московской, два щуплых мальчика – чуть касаясь плечами и не замечая, что подражают походке друг друга, так что в конце концов ей начинало казаться, что у нее два старших сына, два Саши, и оба – совершенно незнакомые. Мария Александровна сглатывала уже привычное тоскливое чувство и возвращалась в дом, к младшим детям, к хлопотам с перерывом на рояль, к бесконечному ожиданию мужа, который колесил год за годом по скверным дорогам бескрайней губернии, одержимый своим просветительским бесом, но даже привычный страх за него, слабогрудого, нервного, не был таким плотным, шерстяным, как этот ком тревоги за старшего сына.

Потом Бетси и Дженни остались одни и долго о чем-то беседовали. Разговор их прервался с приходом Фрица и отца. Приблизившись к господину Церматту, Дженни сказала взволнованно:

Саша совал руку в корзину, как только они сворачивали в Малый Смоленский переулок, нашаривал под пледом шумный вощеный сверток, приготовленный матерью, пытаясь на ощупь определить, что там, – хлеб с холодным мясом? пирожки? вареные яйца? – и они с Радовичем, не сговариваясь, прибавляли шаг. У таланинского дома стоял, перетаптываясь, как щенок, татарчонок лет шести, круглый год босоногий, замурзанный, в сползающей на черные уши отцовской, должно быть, тюбетейке. Саша не останавливаясь совал ему сверток, и дальше они уже не шли, а бежали хохоча, вниз, вниз, к Волге, голодные, подгоняемые вечным симбирским ветром, щекотной молодой гравитацией, наступающим летом. То, что татарчонок никогда не сказал им спасибо, не улыбнулся даже, не кивнул, делало его как будто невзаправдашним, так что Радовичу иногда казалось, что, если обернуться, никакого татарчонка не будет. И только шесть лет спустя, в Петербурге, Саша вдруг сказал – он стоит там, должно быть, до сих пор. И ждет нас. Голодный. Радович не понял, переспросил невнимательно, пытаясь втиснуть скользкую запонку в тесную манжетную петлю. Фрак был чужой, и запонка тоже, Радович злился (даже фрак не делал из него отца, даже фрак!), дышал на корявые от холода руки, торопясь из пронзительно промозглой комнаты в свет и тепло, тоже, к несчастью, чужие, но хотя бы несомненные.

Ждет? Кто?

— Отец мой, благословите меня и вы, как благословила только что мать… Позвольте мне… позвольте нам уехать в Европу! Ваши дети возвратятся, не беспокойтесь, ничто не может разлучить нас с вами! Мой отец, полковник Монтроз, — благородный человек, он не останется перед вами в долгу… Пусть Фриц увидится с ним в Англии. Доверьте нас друг другу…

Саша не стал повторять, только скривился, будто вляпался всей ладонью во что-то пакостное, липкое, подошел к Радовичу вплотную и застегнул проклятую запонку.

Вдел ее в петлю. Сам.

После долгих обсуждений приняли следующий план, одобренный капитаном «Ликорна»: семья Уолстон останется на острове, а освободившиеся на корвете места займут Фриц, Дженни и Франц. Младшая дочь Уолстона, Долли, продолжит путешествие до Кейптауна, где проживает ее брат вместе с семьей — женой и маленьким сыном. Предполагается, что они приедут в Новую Швейцарию все вместе. Что касается Эрнста и Жака, то они решили не расставаться с родителями.

И пальцы у него были горячие и живые.

Еще шесть лет спустя Радович, подъезжая к повороту на Анну, мазнет глазами по скорчившейся у огромного дуба фигурке и ахнет, сворачивая всхрапнувшему Грому голову, раздирая ему удилами беспомощный рот – тпру, тпру, я сказал! – но фигурка окажется просто корявой гнилушкой, скользкой черной веткой, торчащей из земли, и только тогда Радович поймет, что Саша был прав: татарчонок ждал их, конечно. Ждал на углу Мартынова тупика и Малого Смоленского переулка. Все эти годы. Стоял, не протянув даже маленькую грязную ладонь – разинув ее, как птенец. И в том, что Саша помнил об этом, а он – нет, была еще одна подлость, такая непосильная, что Радовича вырвало прямо под эту гнилую корягу – и еще, и еще, белой горькой бешеной пеной, и, давясь этой пеной, он холодно, будто со стороны, примерялся, не короток ли поясной ремень и хватит ли сил допрыгнуть до нижней ветки, а главное, хватит ли сил у самой ветки, потому что еще позорнее казни – неудавшаяся позорная казнь.

Лейтенант Литлстон выполнил свою миссию: он отыскал Дженни Монтроз, единственную, оставшуюся в живых после крушения «Доркаса», более того, нашел неизвестный остров Новую Швейцарию, прекрасную гавань для стоянки кораблей в Индийском океане. Но это еще не все. Поскольку господин Церматт, владеющий Новой Швейцарией по праву первого вступившего на ее территорию, решил отдать остров под покровительство Великобритании, то лейтенант Литлстон взялся довести это дело до конца и доставить на остров согласие британского правительства. Скорее всего, именно «Ликорн» после прибытия в Лондон будет послан обратно в Новую Швейцарию, чтобы завершить миссию присоединения острова к английским владениям. На корвете вернутся в Землю обетованную Фриц, Франц и Дженни, а к ним в Кейптауне присоединятся Долли Уолстон и ее брат Джеймс с женой и ребенком. Фриц берет с собой в Англию все документы, необходимые для женитьбы. Все полагали, что полковник Монтроз с радостью благословит детей, а потом, возможно, захочет сопровождать молодых в Новую Швейцарию.

Все вдруг стало очень ясным, простым, как в детстве, когда мама еще была жива. Желуди, валявшиеся между его расставленных ладоней, тоже были детские – в шершавых толстых шапочках, а без них просто желтые, гладкие. Рвота бесследно впиталась в сухую теплую траву, словно сама жизнь торопилась не оставить от Радовича ни одного мерзостного следа.

Итак, все вопросы, кажется, обсудили.

Радович сплюнул в последний раз, звякнул пряжкой – и немедля, повторив уздечкой тот же короткий ясный звук, подошел Гром. Опустил голову, ткнулся в плечо, подышал утешительно в макушку. Радович вцепился в жесткую гриву, всхлипнул, и Гром осторожно, как маленького, поднял его с колен, распрямил – легко, как делал когда-то отец.

С болью в сердце расставались родители с отъезжающими. Утешали себя лишь тем, как будут все счастливы, когда через некоторое время Фриц, Франц и Дженни вернутся, а с ними, возможно, еще и ее отец и даже несколько других колонистов, пожелавших здесь поселиться. Какое тогда настанет прекрасное время, какая ничем не омрачаемая жизнь, наполненная лишь заботами о процветании будущей колонии!

Да что же это, папа! За что?!

Все дружно занялись подготовкой к отъезду. Еще несколько дней — и «Ликорн» покинет залив, которому решено дать имя корвета. Как только моряки закончат оснастку корабля, он выйдет в открытое море и направится к мысу Доброй Надежды.

Все понимали желание Дженни привезти отцу несколько дорогих ей предметов, сделанных собственными руками. Каждый из них будет напоминать об испытаниях, которые она с таким мужеством переносила два года. Фриц взял на себя труд оберегать эти предметы, как самые драгоценные сокровища.

Радович всхлипнул еще раз, обнял тонкую горячую морду, нащупал трясущимися пальцами надорванную справа нежную замшевую губу и зашипел даже от жалости – слава богу, не к себе, наконец, не к себе.

Йоханн передал отъезжающим сыновьям немало товаров, представляющих торговую ценность, чтобы в Англии обратить их в деньги. Здесь были целые горы жемчуга, собранного за годы жизни на острове, кораллы, добытые в бухте Жемчужных Корабликов, мускатные орехи, несколько мешков стручков ванили… На деньги, вырученные от продажи всего этого добра, Фриц закупит нужные для колонии товары. Их погрузят на первое же судно, на котором направятся в Новую Швейцарию будущие колонисты. Вместе с багажом переселенцев получится значительный груз, поэтому потребуется судно вместимостью несколько сот тонн.

Церматт обменялся своими товарами и с лейтенантом Литлстоном. В результате обмена он приобрел несколько бочонков водки и вина, одежду, боеприпасы, дюжину бочек пороха, дроби, свинца и пуль. Это самые нужные для обитателей острова предметы, всем остальным природа Новой Швейцарии обеспечивает их с избытком. Запастись огнестрельным оружием необходимо не только для охоты, но и на случай нападения (впрочем, маловероятного) пиратов или дикарей, если, конечно, допустить, что за южными горами проживает какое-нибудь туземное племя.

Гром, Громушка, ну прости, прости.

Командир «Ликорна» согласился также передать родным погибших пассажиров деньги и драгоценности, найденные Церматтом на разбитом «Лендлорде». Это в основном предметы европейской роскоши: ожерелья, кольца, золотые и серебряные часы и несколько тысяч пиастров.[28] И дело тут не только в их истинной ценности: все эти «мелочи» бесценны для родственников как последняя память о погибших…

Он торопливо стянул с жеребца уздечку, попробовал обмотать мокрое от слюны и крови железо платком, чтоб не натирало, но опомнился, швырнул удила в траву, туда же полетел чересседельник, седло, вся сбруя, тяжелая, сложная – путы, вот самое подходящее слово – путы! Гром терпеливо помогал – наклонял голову, переступал, когда надо, сухими ногами, пока не остался стоять, смущенный, огненно-гнедой, вздрагивая длинной спиной и сводя лопатки, будто человек, внезапно, среди дня, оказавшийся обнаженным.

Отец передал также Фрицу свой дневник, чтобы издать его в Англии с единственной целью: сообщить обществу о существовании Новой Швейцарии и утвердить ее название в географической номенклатуре.[29]

Радович еще раз ткнулся в жеребца лицом, вытирая мокрые щеки, и полверсты до усадьбы они прошли рядом, шаг в шаг, как когда-то ходили с Сашей, и так же, как с Сашей, Радович говорил не умолкая, захлебываясь даже, и чувствуя, что с каждым словом, с каждым шагом морок отступает и место его снова заполняет жизнь – щекотная, чуть вспененная, шибающая в нёбо, словно ледяной квас. Живая. И не было в этой жизни ни стыда, ни вины, ни призрачных татарчат, ни взаправдашних виселиц, ничего вообще плохого – только тягучий запах зацветающих лип, и свежий шум вековой аллеи, и солнечные пятна, то зеленые, то золотые, радостно узорившие Громовы бока, руки Радовича и чуть скрипящую гравием дорожку.

Но вот подготовительные работы наконец закончены. Все время, свободное от исполнения обязанностей капитана корабля, лейтенант Литлстон проводил у Церматтов. Уже никто не сомневался в том, что не пройдет и года, как Литлстон, получив приказ Адмиралтейства относительно новой колонии, прибудет сюда, чтобы официально подтвердить вступление Великобритании в права владения Новой Швейцарией. С возвращением «Ликорна» семья Церматт вновь восстановится, чтобы никогда больше не расставаться.

Тоже – живые.

Опомнился Радович только на конюшне – распоряжаясь, чтобы Грому не давали овса, а только пшеничные отруби, и никакого железа, пока не заживет, и к ране ежедневно – адский камень.

Наступило девятнадцатое октября.

Ежедневно – слышите? Я сам буду проверять.

На рассвете корвет покинул залив Ликорн и бросил якорь на расстоянии кабельтова от Акульего острова.

Настал самый грустный день для Церматтов и Уолстонов. Но можно ли требовать от этих благородных сердец твердости, которая свыше человеческих сил? Йоханн старался скрыть волнение, но это ему плохо удавалось. Бетси и Дженни плакали, обнимая друг друга и не скрывая слез, будто расстаются родные мать и дочь.

Дегтем березовым смажем – затянется, – перебил старший конюх и пихнул в рот дернувшемуся Грому шишковатый красный кулак. – Сбрую-то где растеряли? За нее пять сотен целковых плочено. Да не вами.

Ранним утром отъезжающие отправились на шлюпке к Акульему острову. Йоханн и Бетси, Эрнст, Жак, супруги Уолстон со старшей дочерью сопровождали их. На этом островке у входа в бухту Спасения они обменялись последними прощальными словами, а шлюпка с багажом уже направилась к корвету. Снова и снова все целовали и обнимали друг друга, не в силах расстаться. Как жаль, что между ними невозможна переписка, ведь никакого почтового сообщения между Англией и Новой Швейцарией, естественно, не существует. Не говорили «прощай», а лишь «до скорого свидания» и «до возвращения», чтобы снова зажить вместе…

Но вот отъезжающие сели в большую шлюпку, посланную с «Ликорна», она и доставила их на корвет.

Спустя еще полчаса «Ликорн» снялся с якоря и при хорошем северо-восточном бризе[30] вышел в открытое море, салютуя тремя пушечными выстрелами флагу Новой Швейцарии. Тотчас же последовали три ответных выстрела с Акульего острова.

Радович – не хуже Грома – дернул головой, все вокруг стало темным от ярости, медленным-медленным, почти неподвижным.

А еще через час высокие мачты корвета скрылись за утесами мыса Обманутой Надежды.

Ты что себе позволяешь, м-м-ме…

Он поймал насмешливый, спокойный взгляд конюха – и подавился невыговоренным мерзавцем, как костью. Так, что горло осаднило.

Глава IV

То и позволяю. Коня такого попортили. Наталья Владимировна недовольны будут, так и знайте.

События, случившиеся десять лет назад. — Обустройство семьи Церматт в Новой Швейцарии. — Дневник Йоханна Церматта. — Записка, привязанная к ножке альбатроса.[31]

Пора рассказать читателю о первых десяти годах, проведенных потерпевшими кораблекрушение на «Лендлорде» в Новой Швейцарии, о событиях их жизни, изложенных в дневнике Церматта.

Радович вдруг увидел себя глазами этого корявого мужика: щуплый выскочка, жалкий красавчик, в котором взрослого – только седина надо лбом, и своего собственного – ровно столько же. За все остальное было плочено другими.

Итак, седьмого октября 1803 года швейцарская семья оказалась заброшенной на неизвестный берег в восточной части Индийского океана.

Корабль «Лендлорд», на котором находились швейцарцы, сбился с пути на седьмой день ужаснейшей бури в необъятном океане. По всей видимости, их отнесло к югу, далеко от места назначения — порта Батавия.[32] В двух лье от неизвестной земли корабль наткнулся на группу подводных скал и затонул.

Радович развернулся и пошел прочь из конюшни, пытаясь справиться с прыгающей от унижения, как будто жидкой даже нижней губой, и на пороге уже, вышагивая из душистой лошадиной полутьмы на свет, услышал в спину: пояс-то засупоньте, барин, не ровён час – портки потеряете!

Глава семейства, Йоханн Церматт, тридцати пяти лет, был человеком умным и образованным, его миловидная жена Бетси, двумя годами моложе, женщиной отважной и преданной семье, а четверо сыновей — старший, пятнадцатилетний Фриц, — отважный и ловкий подросток; двенадцатилетний Эрнст — самый прилежный и серьезный из братьев и, может быть, несколько излишне самолюбивый; десятилетний резвый и шаловливый Жак и шестилетний Франц — любимец семьи, совсем еще ребенок — отличались абсолютной несхожестью характеров.

Высадить все зубы. Размозжить башку о брёвна. Чтобы лопнула. Услышать этот тихий переспелый звук. Чавкнуть в чужой крови пыльными сапогами. И на каторгу, на виселицу, как Саша. Счастливым наконец. Совершенно свободным человеком.

Эта дружная и сплоченная семья оказалась способной найти выход из поистине ужасных обстоятельств, в которые их повергла злополучная судьба. Всех членов семейства объединяло глубокое религиозное чувство. Как истинные христиане, они веровали искренне и глубоко, и никакие церковные догмы не могли смутить их убеждений.

Пряжка, поупрямившись, сдалась. Застегнулась.

Что же заставило Церматта продать свое имущество и покинуть родину, швейцарский кантон Аппенцелль?[33] Причина проста — он хотел поселиться в одной из заморских голландских колоний, где требовались люди трудолюбивые и предприимчивые.

Радович облизал ссаженные костяшки, соленые, вкусные невероятно – как теплый хлебный ломоть после долгого летнего дня. Холодный чай. Миска простокваши. Отец давно спит за своей ширмой. Глаза слипаются, пыльные ноги загребают пол, будто все еще бредут по волжскому мелководью, и вода густая, зеленая от травы, и воздух тоже зеленый, и Саша идет рядом, высокий, нескладный, с докрасна облупленными плечами, и щурится на солнце, и смеется, просто потому что живой.

После благополучного плавания по Атлантическому океану корабль вошел в воды Индийского океана, но здесь потерпел крушение. Из всех пассажиров «Лендлорда» и его экипажа спаслись только Церматты. Необходимо было как можно скорее покинуть судно — его корпус разбился о подводные скалы. Мачты были снесены, корпус разбит, киль поврежден. Штормовые океанские волны с силой разбивались об эти остатки, и каждый следующий порыв ветра мог довершить разрушение корабля, рассеяв во все стороны многочисленные обломки.

Собрав с полдюжины бочек и досок и связав их веревками, Церматт и сыновья соорудили к концу дня некое подобие плота, на нем и поместилась вся семья.

Не мечты даже – вздор. Детский, пустой, сорный. Радович в жизни не дрался – даже в гимназии. Ни в одной из. Его никогда не били – и сами не знали почему. И он не знал. Просто не били – и всё. Отец говорил, это потому, что в тебе течет королевская кровь. Вот только Радович в это больше не верил. Его не били, потому что брезговали. Он был трус. Был – и остался.

Море понемногу успокоилось, едва встревоженное длинными волнами. Начавшийся прилив нес плот прямо к берегу. Оставив с правой стороны длинный мыс, плавучее сооружение вошло в маленькую бухту, куда впадала небольшая речка.

Все, на что он осмелился, – сказать вечером, что старшего конюха следовало бы рассчитать: нагл, глуп без всякой меры, – а на его место…

Андрея рассчитать? – уточнила Туся, ловко выбирая шпильки и бесстыдно показывая Радовичу и зеркалу заштрихованные черным подмышки. – Уж лучше сразу конюшни спалить. Дешевле обойдется.

С плота перенесли на землю многочисленные вещи, взятые с корабля, и соорудили палатку. Это место назвали потом Палаточным домом. Еще несколько дней Церматт и сыновья перевозили с «Лендлорда» груз: домашнюю утварь, одежду, белье, мебель, консервы, семена для посева, саженцы растений, охотничье оружие, бочонки с вином и ликером, ящики с печеньем, сыром, ветчиной — короче, почти все, что содержало в своем трюме судно водоизмещением 400 тонн и что предназначалось для нужд новой колонии.

Туся вытянула последнюю шпильку, бросила на мраморный столик. Волосы ее, просто и высоко убранные в узел, немного подождали, словно еще мнили себя прической, а потом, опомнившись, рассыпались по плечам – тяжелые, грубые, темные, густые. Туся взяла нужный гребень из десятка отличавшихся, на взгляд Радовича, только дороговизной, но жена его всегда точно знала, чего хочет. Знала – и получала. Туалетный столик ее, эта маленькая продуманная сокровищница, когда-то восхищавшая Радовича до немоты, вдруг показался ему отвратительным, будто стол в прозекторской. Черепаховый панцирь, слоновая кость, серебро, хрусталь в нежной золотой оплетке, шкатулки с украшениями (одна предназначалась исключительно для жемчугов) – супруга его, Наталья Владимировна, урожденая княжна Борятинская, не терпела дряни и всякий раз безошибочно выбирала для себя только самое лучшее и дорогое.

Тут Радович мог гордиться. Собой и своим местом – среди этой великолепной сверкающей дребедени.

Берег незнакомой земли просто кишел огромным количеством всевозможной дичи: на земле прыгали агути[34] — вид зайцев с головой свиньи, ползали ондатры,[35] бродили буйволы, антилопы; в зарослях прятались пекари и пернатые — дикие утки, фламинго, дрофы, тетерева;[36] воды залива изобиловали лососями, осетрами, сельдью и всякой другой рыбой, моллюсками (мидиями, устрицами) и всевозможными ракообразными (омарами,[37] лангустами,[38] крабами). Среди окружающей берег зеленой полосы можно увидеть маниок, манглии, батат,[39] хлопчатник, кокосовые пальмы и других представителей растительности тропического пояса.

Опочивальный приживал – вот кто он был. Барская прихоть.

Таким образом, потерпевшие крушение не должны испытывать лишений на этой земле, географическое положение которой им совершенно неизвестно.

Радович отвернулся к распахнутому окну.

Кроме предметов и вещей в Палаточный дом благополучно переправили и находившихся на корабле домашних животных: английского дога Турка, датского дога Билли, двух коз, шесть овец, свинью с поросятами, осла, корову и целый птичник — петухов, кур, индюков, гусей, голубей. Все они легко акклиматизировались здесь среди местных речек, болот и окрестных лугов.

Последними рейсами вывезли с корабля на плоту все, что могло пригодиться колонистам для обустройства на новом месте. Среди прочего наибольшую ценность представляли собой несколько каронад,[40] а также шаланда, легкое сборное судно, с пронумерованными деталями, собрать его не составляло особого труда. В честь Бетси шаланде дали имя «Элизабет».[41] Таким образом, Церматт располагал теперь судном с парусным вооружением бригантины,[42] водоизмещением[43] в 15 тонн, с прямой кормой и настилом на корме. С его помощью можно исследовать берега острова в восточном и западном направлениях, обогнув два мыса: один — выступающий на севере, другой — начинающийся сразу за Палаточным домом.

Не хотите рассчитать Андрея, извольте рассчитать меня.

Устье речки защищено высокими скалами, что облегчает возможность обороны в случае нападения туземцев или хищников. Но главный вопрос, на который прежде всего должен найти ответ Церматт, заключался в следующем: является ли земля, где нашло приют его семейство, материком или это остров, омываемый водами Индийского океана?

Некоторые сведения Церматт почерпнул из дневника капитана «Лендлорда», там сообщалось следующее.

Получилось гнусаво от обиды, совсем по-детски, и Туся засмеялась легко, весело – давайте я Андрея лучше выпорю, хотите? Он не откажет, я уверена. Выпорю – и дело с концом. Но, как хотите, Виктор, вы просто не умеете обращаться с людьми и учиться не желаете, вот что обидно…

Корабль приближался к Батавии, когда его настиг страшный шторм, длившийся шесть дней. Он сбился с пути и уклонился к юго-востоку. Незадолго до крушения капитан установил место нахождения корабля: 13°40′ южной широты и 114°5′ долготы к востоку от острова Ферро. Так как все время дул северный ветер, то долгота не могла измениться сколько-нибудь значительно.

Туся говорила еще – точнее, все еще поучала, она вечно его поучала и сама не замечала этого. Снисходительно тыкала носом в углы, словно Радович был дикарем, который впервые столкнулся с ватерклозетом и не совладал с цивилизацией. Обгадился.

Церматт определил по секстанту,[44] что «Лендлорд» отклонился не более чем на шесть градусов к югу, и таким образом Палаточный дом должен располагаться на географической карте где-то между девятнадцатой и двадцатой параллелями.

Рассуждая подобным образом, Йоханн решил, что земля, куда заброшена семья, находится приблизительно на расстоянии трехсот морских лье от Западной Австралии. Несмотря на горячее желание выбраться отсюда, Церматт все же не решался подвергнуть своих близких опасности переправы на маленьком суденышке, учитывая столь частые в этих широтах неистовые бури и циклоны.

Впрочем, Радович и был дикарь. Он никак не мог приспособиться, обтесаться. Может, предки его и жили во дворцах, как уверял отец, но самому Радовичу это было не под силу. Богатая жизнь, мнившаяся таким счастливым и желанным прибежищем, оказалась устроенной невероятно, даже мучительно сложно. Биомеханика роскоши не давалась Радовичу. Отторгала, словно палец занозу. Особенно трудно было, что вокруг теперь все время были люди. Они готовили, убирали, подавали кушанье, ружье, сапоги. Выносили еще теплые ночные вазы. Просто стояли рядом, навытяжку, были всегда.

Оказавшись в сложных условиях, потерпевшие кораблекрушение могли уповать лишь на милость Провидения. Парусные суда в то время пересекали воды Индийского океана, направляясь главным образом в голландские колонии, что довольно далеко от берегов этой земли. А Западная Австралия, еще мало известная, с труднодоступными для высадки берегами, не имела в ту пору ни географического, ни торгового значения.

Смотрели. Слушали. Понимали.

Некоторое время семейство вынуждено было жить в палатке, разбитой на правом берегу Шакальего ручья. Это название являлось напоминанием об одном нападении злых хищников. Но здесь, между двумя скалами, жара порой становилась невыносимой и никакой морской бриз от нее не спасал. Поэтому Церматт решил оборудовать жилище немного поодаль от бухты, получившей название бухты Спасения.

Или не понимали.

Однажды на опушке великолепного девственного леса, недалеко от моря, Церматт увидел гигантскую манглию, нижние ветви которой отстояли от земли футов на шестьдесят. Лучшее место для жилища трудно себе и представить. Используя вывезенные с корабля доски, отец и сыновья построили на огромных ветвях площадку, а на ней — дом с несколькими комнатами — Воздушный замок, или Соколиное Гнездо.[45] Вся сердцевина манглии, как это часто бывает у крупных деревьев, сгнила, и в громадном дупле гнездились пчелиные рои. В этом дупле со временем устроили винтовую лестницу, заменившую первоначальную, веревочную.

Радович не знал.

Церматты постепенно знакомились с местностью и вскоре исследовали близлежащие окрестности на протяжении трех лье, вплоть до оконечности мыса, названного мысом Обманутой Надежды, после того как у спасшихся окончательно пропала надежда найти здесь уцелевших пассажиров или матросов «Лендлорда».

Привыкнуть к этому постоянному и постороннему вмешательству в самые интимные моменты жизни было невозможно – богатым, оказывается, надо было родиться. Быть как Туся, которая знала по именам не только конюхов, но и их жен, деверей и детей, шутила с ними всеми, задаривала, трепала по плечу, а потом просто приподнимала недовольно бровь – и все в страхе припадали на передние лапы. Ей и говорить было не надо. Зачем? Все и так ее слушались беспрекословно.

У входа в бухту Спасения, как раз напротив Соколиного Гнезда, лежал маленький островок примерно в половину лье по окружности. Ему дали название Акульего острова, напоминающее о громадном морском животном, голова которого показалась у самого плота, когда он проплывал с потерпевшими кораблекрушение мимо этого островка. А именем Китового окрестили через несколько дней другой островок, расположенный в четверти лье от Акульего острова, у входа во Фламинговое болотце. Сообщение между Воздушным замком и Палаточным домом, отстоявшим от него на целое лье, стало более удобным, когда построили Семейный мост, заменивший первоначальный разводной мостик, через Шакалий ручей.

Еще сложнее понять было, что слуги, заполнившие теперь жизнь Радовича, – не просто люди, а именно люди, челядь, которая всем отличалась от порядочных людей, и Радович чувствовал, что завис между двумя породами этих людей и людей, трепыхаясь, словно муха в паутине, и остро ощущая, что на самом деле не принадлежит ни к одному, ни к другому виду.

Устройство Соколиного Гнезда почти завершили еще до начала сезона дождей, и семейство переехало туда вместе с домашними животными. Стойла оборудовали на земле, между корнями дерева, прикрытыми просмоленным холстом. Нападения хищников опасаться не стоило, так как до сих пор их следов нигде не обнаружили.

Он плохо держался в седле, скверно, по-гимназически, говорил по-французски, совершенно не умел танцевать, охотиться или распоряжаться по хозяйству. Зато блестяще играл в карты и вел себя как наследный принц.

Но пора было подумать и об устройстве семьи на время зимнего сезона, не очень холодного, но сопровождающегося сильными шквальными ветрами тропического пояса, продолжительностью от восьми до десяти недель. Держать в Палаточном доме и дальше запасы и материалы, вывезенные с «Лендлорда», — значит рисковать драгоценным грузом, спасенным при кораблекрушении. Палаточный дом не являлся безопасным убежищем. От дождей уровень воды в речке поднимется, превратив ее в бурный поток. И если она выйдет из берегов, то вода может унести с собой хозяйственный инвентарь Церматтов.

Потомственный дворянин, выросший в честной нищете.

Да. Он не умел с ними разговаривать. Ни с теми. Ни с другими. Не умел и не мог. Умел и мог он только с Сашей.

Глава семейства был очень этим озабочен, но на помощь ему пришел случай, и вот как это произошло.

На правом берегу Шакальего ручья, позади Палаточного дома, возвышалась крутая скалистая гора. С помощью динамита, кирки и молотка, подумал Церматт, в ней можно оборудовать настоящий грот. И отец вместе с Фрицем, Эрнстом и Жаком принялись за дело. Работа продвигалась медленно, но однажды утром кирка Жака неожиданно вошла в стену легко, он почувствовал за стеной пустое пространство.

Хотя тогда, в мае, они как раз предпочитали молчать.

— Я пробил скалу! — радостно закричал юноша.

Спускались почти к самой воде. Обстоятельно раскладывали на траве учебники, ранцы – и не делали ничего. Просто валялись, зажмурившись, раскидав как попало руки и ноги. Звонко чокала в зарослях какая-то птица – Саша опознал ее, сонно, не открывая глаз, но Радович тут же забыл. Переходные испытания, без которых невозможно было перевалить в следующий класс, казались чем-то бессмысленным и далеким. Думать о них не хотелось, как не хочется думать о собственной смерти – если нет на то ни причины, ни нужды.

В толще горы оказался большой провал. Прежде чем туда проникнуть, решили очистить внутри воздух. Сначала в этот естественный грот бросали зажженные травы, а затем — гранаты из корабельного ящика с пиротехникой. После чего все семейство: отец, мать и сыновья — смогли с восторгом рассмотреть при свете факелов сталактиты, свисающие со сводов грота, скопления кристаллов каменной соли и красивейший рисунок ковра из мелкого песка под ногами.

Когда совсем припекало, они стягивали коломянковые блузы, и Радович, приоткрыв один глаз, видел, как медленно розовеют Сашины бледные еще, голые плечи. На предплечье – муравьиное семейство крошечных карих родинок.

Рядом с самой крупной сел комар. Задергал жадным, полупрозрачным брюшком, пристраиваясь.

После этого зимнее жилище стало строиться быстро. В ход пошли снятые с корабля окна, а его пароотводную трубу приспособили как дымоход для домашней печи. Слева расположили комнату для подсобных работ, стойла для животных, конюшни, позади них — кладовые, разделенные деревянными перегородками. Справа оборудовали три жилые комнаты: спальню для родителей, столовую и спальню для братьев, койки которых подвесили к сводам грота. Через несколько недель жилище выглядело так, что лучшего нельзя и желать.

Вы так совсем обгорите.

Пусть.

С течением времени среди полей и лесов на западной стороне побережья, между Соколиным Гнездом и мысом Обманутой Надежды, возникли и другие постройки. Недалеко от маленького озера, названного Лебяжьим, построили ферму Лесной бугор, западнее ее — ферму Сахарная Голова, далее на холме, около мыса, — дачу Панорамный холм и, наконец, около ущелья Клюз,[46] замыкающего на западе территорию Земли обетованной, — усадьбу Кабаний брод.

Виктор приподнялся на локте, прихлопнул комара и с гордостью показал Саше кровавую размазню на ладони.

Между прочим, я только что спас вам жизнь.

Обетованной назвали тот участок плодородной земли, границей которого служила высокая горная гряда, тянувшаяся от Шакальего ручья на юге до бухты Жемчужных Корабликов — на западе. На востоке — от Скального дома до мыса Обманутой Надежды — простиралось омываемое морем побережье, на севере — открытый океан. Эта территория в три лье шириной и в четыре лье длиной оказалась вполне достаточной для потребностей маленькой колонии. Здесь хватало кóрма и для домашних животных, и для прирученных диких — онагра,[47] двух буйволов, страуса, шакала, обезьянки и орла. На местных полях прекрасно прижились плодовые деревья, разнообразные саженцы которых перевезли с «Лендлорда». Здесь были апельсиновые, персиковые, абрикосовые деревья, каштаны, яблони, вишни и даже виноградная лоза. Под местным жарким солнцем лоза давала прекрасный виноград, а виноградное вино намного вкуснее обычного пальмового вина тропического пояса.

Саша засмеялся.

И убили невинную женщину. Вы знали, Виктор, что у комаров кровопийцами являются только самки? Кровь нужна им для репродукции. У самцов просто нет колющих щетинок, способных проткнуть кожный покров.

Природа, конечно, благоприятствовала успехам колонистов, но надо отдать должное и их трудолюбию, энергии и смекалке. Они сумели превратить свою землю в цветущий край и назвали его в честь родины — Новой Швейцарией.

Я запомню на будущее.

Саша засмеялся еще раз, перевернулся на спину.

Такие же, как на предплечье, родинки аккуратной дорожкой шли вниз от пупка – по гладкому впалому животу.

К концу первого года от корабля, разбившегося о подводные камни, ничего не осталось. А после взрыва, произведенного Фрицем, отдельные обломки судна, разбросанные по всему побережью, служили лишь напоминанием о нем. Разумеется, с «Лендлорда» предварительно сняли все, что представляло какую-либо ценность, в том числе и предметы, предназначавшиеся для обмена с плантаторами Порт-Джексона[48] и туземцами Океании, а также драгоценности, принадлежавшие пассажирам погибшего судна: часы, табакерки, кольца, ожерелья из золота, серебряные и золотые монеты на огромную сумму, не имевшие, естественно, никакой ценности на затерянной в Индийском океане земле. Здесь колонистам нужнее всего самые простые предметы и инструменты, увезенные с «Лендлорда»: железные брусья, дробь, колеса для телег, точильные камни, мотыги, пилы, кирки, лопаты, плуги, свертки железной проволоки, верстаки, стол для разделки рыбы, кузнечные, слесарные и столярные инструменты, ручная мельница, лесопильня и, наконец, запас семян пшеницы, кукурузы, овса и т. д., зерен гороха и других бобовых, семян овощных культур — все это отлично произрастало на земле Новой Швейцарии.

Радович сорвал какую-то былку, закусил, но тут же сплюнул. Горькая.

Усилия людей дали свои результаты. Первый сезон дождей семья встретила в благоприятных условиях. Переселясь в свою пещеру, Церматты продолжали заниматься обустройством нового жилища. Разумные советы матери выполнялись неукоснительно, и вскоре под ее руководством навели в этом доме образцовый порядок. В комнатах появилась вывезенная с корабля мебель — стулья, зеркала, столы, диваны, кровати. Уютное жилище не шло ни в какое сравнение с палаткой, и ему дали новое имя — Скальный дом.

Я давно хотел спросить, Александр… Почему вы всегда собираетесь в столовой? У всех же есть свои комнаты.

Прошло несколько лет. Ни одно судно так и не появилось на горизонте, но колонисты не теряли надежды. Чтобы о них узнали случайно проходящие неподалеку корабли, решили регулярно подавать сигналы. С этой целью на Акульем острове установили две небольшие пушки, а на мачте водрузили швейцарский флаг. Отсюда Фриц и Жак два раза в год давали по нескольку залпов, но на них, к сожалению, ни разу не последовал ответный выстрел.

Саша открыл глаза, посмотрел удивленно, помолчал. Потом сел рядом, так же, как Радович, скрестив по-турецки ноги. Волга была синяя, словно нарисованная на клеенке. Ненастоящая.

По всей видимости, остальная территория Новой Швейцарии вряд ли населена, хотя и довольно обширна. В этом Церматт и его сыновья убедились после обследования южной части Земли обетованной.

Действительно любопытно. Какой вы молодец, Виктор, мне даже в голову не приходило… Я непременно подумаю об этом.

Саша оживился, как оживлялся всегда, сталкиваясь с любым препятствием, преодолеть которое можно было исключительно волей или силой ума. Желтоватое некрасивое лицо его покраснело от удовольствия.

Через узкое ущелье они попали в заросшую зеленью долину, которую так и назвали Зеленая долина. Перед ними, насколько охватывал взгляд, расстилалась обширная равнина, а вдали, примерно на расстоянии десяти лье, виднелась горная гряда. Не может ли оттуда угрожать опасность нападения диких племен? Эта мысль тревожила Церматта, хотя до сих пор ничто как будто не говорило о присутствии туземцев. А вот нападение хищников вполне вероятно. Неподалеку от обжитой территории появлялись то медведь, то тигр, то лев, не говоря уже о змеях. Одна из них — боа[49] огромной длины — доползла до Скального дома, и ее жертвой стал бедный ослик.

В сущности, это же что-то вроде научной задачи. Дано условие…

Саша вдруг встал и начал ходить вдоль берега, странно размахивая руками, – как будто пытался опереться на что-то невидимое и выпрыгнуть из этого мира.

Глава семейства Церматт обладал основательными познаниями во многих областях зоологии, ботаники, геологии, и это очень помогало семье осваивать природные богатства края, извлекать из них максимальную выгоду. Так, надрезав кору дерева, похожего на дикую смоковницу, обнаружили капли тягучей смолы. Из нее стали получать каучук, используя его не только для хозяйственных нужд, но и для изготовления непромокаемой обуви. Из кустарника вида Myrica cerifera[50] смогли извлечь вещество, похожее на воск, и наладили производство свечей. Кокосовый орех ценился не только за вкусовые качества, но и использовался для изготовления столовой и чайной посуды, не уступающей по прочности железной. Из листвы капустной пальмы добывали освежающий напиток, известный как пальмовое вино, из бобов какао — горький шоколад, из сердцевины саговой пальмы[51] — питательную муку. Не испытывало семейство недостатка и в сладких продуктах: пчелы давали мед, из него получался вкусный медовый напиток. Колонисты имели собственный лен из листьев растения Phormium tenax.[52] Чесание и прядение нитей из этих листьев, очень похожих на лен, оказалось, однако, делом далеко не простым. Обжигая и раздробляя осколки скальных пород, колонисты получали штукатурку. Они были обеспечены и хлопком, благо хлопчатник в этих краях произрастал в огромном количестве. Из тончайшей пыли, обнаруженной в одном из гротов, отец и сыновья получали сукновальную глину,[53] из которой варили мыло. Необычайно сочные и ароматные плоды коричневого дерева, известные под названием «кашиман»,[54] использовались при приготовлении всевозможных питательных блюд. Из коры равенсары[55] извлекали вещество, в котором сочетались ароматы мускатного ореха и гвоздики. Оно служило хорошей приправой к различным кушаньям. Стекла заменяла слюда, полученная из обнаруженного в соседней пещере амианта.[56] У колонистов всегда имелся под рукой молочайный растительный клей, используемый в самых разных, в том числе и медицинских, целях. Из морских водорослей, растущих у Китового островка, Бетси варила вкуснейшие конфитюры…

Куда? Радович не знал. Но дорого бы отдал, чтобы его тоже туда пустили.

Ответ Саша принес через неделю.

Богатства фауны Новой Швейцарии, не менее обильные, являлись важным подспорьем для семьи при таких умелых и отважных охотниках, как Фриц, Эрнст и Жак. Из диких зверей и хищников, от которых им приходилось иногда защищаться, здесь водились тапир, лев, медведь, тигр, тигровая кошка,[57] шакал, крокодил, пантера, слон и многочисленные обезьяны. Тех даже приходилось уничтожать, потому что они наносили урон плантациям и полям. И, как нам уже известно, в хозяйстве имелись прирученные животные — онагр, буйвол, орел, с ним Фриц не разлучался на охоте, так же как и Жак со своим страусом.

В среду, 26 мая 1880 года.

Они тогда не пошли на Старый Венец, Саша настоял, что непременно надо зайти к нему домой, – и, к радости Радовича, они, не заворачивая в чертову столовую, сразу поднялись наверх, в Сашину комнату.

Леса Лесного бугра и Кабаньего брода изобиловали разнообразной дичью. Шакалий ручей снабжал семью прекрасными раками, у прибрежных утесов всегда находили моллюсков и всевозможных ракообразных. И наконец, в море ловилась самая изысканная рыба — осетры, лососи, не говоря уже о сельди.

Володя валялся на своей кровати, грыз сосредоточенно ногти, глотая какую-то книжку. Комнаты были смежные. Все слышно. Все видно. Саша посмотрел на сразу скисшего Радовича и одной короткой фразой отправил младшего брата вниз. Дождался, пока стихнет на лестнице обиженный дробный топоток.

Помните – вы спрашивали про столовую? Почему мы там собираемся?

Радович кивнул.

За все довольно продолжительное время существования семьи Церматт на острове осваивалась только земля, находящаяся между бухтой Жемчужных Корабликов и бухтой Спасения. А за мысом Обманутой Надежды подробно исследовали берег на протяжении десяти лье. Эту задачу облегчали имеющиеся у колонистов шаланда и шлюпка, построенная под руководством отца. Позже, по инициативе Фрица, соорудили еще и легкую лодку на манер гренландских, такую обычно называют каяк. Остовом для нее послужили пластины китового уса, взятые у животного, выброшенного когда-то на берег Фламингового болотца, а обшивку сделали из акульей кожи. Этот легкий переносной челнок не пропускал воду, так как был законопачен мхом и пропитан смолою. Такая лодка рассчитана на двух гребцов, она доказала свою безупречность и на первом испытательном плавании по течению Шакальего ручья, и далее за пределами бухты Спасения.

Я долго думал и считаю, что это работает, как ртуть. Из-за высокой энергии поверхностного натяжения. Понимаете?