– Долго объяснять.

Он поставил кофеварку, налил в чашку молока, опустился напротив меня, обхватил обеими руками чашку и, не мигая, уставился на меня. Полы халата разошлись, открыв застегнутую не на те пуговицы фланелевую пижаму, серые глаза за стеклами очков казались огромными.

Я заговорил и уже не смог остановиться. Сбивчиво выложил все, что случилось вчера, смутно припоминая то одно, то другое, перескакивая с пятого на десятое, но в целом смысл был ясен. Единственное, о чем я умолчал, – это о последнем шаге, решающем своем открытии. Хьюго, скорее всего, и сам обо всем догадался, он прихлебывал кофе и ничего не говорил, но у меня не хватило духу произнести это вслух.

– Ну и вот, – пробормотал я, по два раза повторяя одно и то же, – они уехали, и тогда я обнаружил… Я думал, Мелисса наверху, а оказалось… я ей звонил вчера, сегодня еще нет, и не понимаю, нужно ли, то есть, разумеется, я хочу все исправить, но не знаю, что будет дальше, может, и к лучшему, что ее здесь нет…

Я наконец заставил себя замолчать. И в бескрайней тишине, глядя в чашку с нетронутым кофе, с опозданием сообразил, что сделал ужасную гадость, вывалив такое на Хьюго. Ему осталось пару месяцев от силы, зачем было портить ему жизнь этим дерьмом? Мне было стыдно на него смотреть, вдруг окажется, что он ошеломлен, убит горем, плачет. Я сидел, не поднимая головы, ковырял ногтем пятно на столе – мягкое посеревшее дерево, волокна огибают темное пятнышко, похожее на мультяшное привидение с широко раскрытым ртом. Сколько раз я сидел на этом месте, ел хлеб с вареньем, готовился к контрольным по географии, пил на вечеринках, а теперь вот такое.

– Хватит. – Хьюго со стуком поставил чашку на стол, и я вздрогнул, голос его прозвучал энергично и уверенно, совсем как в те дни, когда я был ребенком, твердый, как дуб, – голос, от которого мы застывали как вкопанные и мигом прекращали ругаться или шалить. – Это зашло слишком далеко.

Я не мог выдавить ни слова. Я вдруг почувствовал со стыдом, что вот-вот расплачусь.

– Больше не думай об этом. Я разберусь. – Он опустил ладонь на стол, оттолкнулся и встал. – Но сначала нам с тобой нужно поесть. Омлет, будешь-будешь, никуда не денешься, понимаю, не хочется, но после сам же мне спасибо скажешь. Мы спокойно позавтракаем. Потом ты примешь душ, а я со всем разберусь, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля.

Я понимал, что это вряд ли возможно, но мне так хотелось ему верить. Хьюго стоял спиной к лившемуся из окна свету, лицо в тени, скрюченная рука сжимает трость, волосы свисают до плеч, полы халата разлетелись – фигура с карты таро, воплощенное предзнаменование. Не в силах вымолвить ни слова, я вытер слезы ладонью.

Хьюго доковылял до холодильника и принялся доставать продукты: яйца, сливочное масло, молоко.

– С сыром, ветчиной и, может, со шпинатом… Конечно, неплохо было бы зажарить большую яичницу с беконом, колбасой, вареной картошкой и прочим, но у нас ничего этого нет.

– Прости меня, – наконец выдавил я. – Прости, пожалуйста.

Он и ухом не повел.

– Иди-ка порежь ветчину. А то рука совсем не держит.

Я послушно подошел к столу, отыскал нож и принялся за ветчину. Обезболивающие подействовали, голова уже не разламывалась, но была как чужая, казалось, будто внутри плавник, туман, паутина да цветочный пух.

Хьюго разбил в миску четыре яйца, взбил венчиком.

– А теперь сюрприз, – бодро произнес он. – Я все ждал, пока ты придешь в себя. Ты не поверишь.

Я изобразил любопытство, уж такую малость я мог для него сделать.

– Да?

– Я разгадал тайну миссис Возняк. – Он расплылся в улыбке.

– Не может быть, – удивился я.

– Еще как может. В ноябре 1887 года Хаскинс, ну, тот, который вел дневник, написал, что жена совсем замучила его проблемами своей родни. Жалуется он в дневнике беспрерывно, и сперва я на эти строки внимания не обратил, даже хотел перелистнуть целый раздел, но, к счастью, все-таки прочитал. Сестра его жены, что жила в Клэре, – понимаешь, почему я сразу же насторожился? – надумала отправить к Хаскинсам в Типперэри свою шестнадцатилетнюю дочь – погостить несколько месяцев. И вот Хаскинс возмущается – придется ее кормить, – а еще негодует, потому что девица может пагубно повлиять на его детей, которым на тот момент было три, четыре и семь лет, я не очень понял, какого рода пагубное влияние он имел в виду. Разве что… – Хьюго приподнял бровь – смекаешь? – и бросил кусок сливочного масла на сковородку.

Я не сразу выудил из болота в голове догадку:

– Она была беременна?

– Ну, трудно утверждать наверняка, Хаскинс от злости писал как курица лапой и дважды подчеркивал едва ли не каждое слово, но, судя по разглагольствованиям о стыде, бесчестье и позоре, скорее всего, да. Будь добр, передай мне соль и перец.

Я протянул Хьюго солонку и перечницу, дивясь его невозмутимости. Может, он просто забыл наш разговор и вечером снова спросит, когда вернется Мелисса?

– Спасибо. А теперь, – он энергично посолил и поперчил омлет, – угадай, как фамилия племянницы?

– Неужели Макнамара?

– Именно. Элейн Макнамара. – Довольно прищурясь, он с улыбкой убавил газ. – Вроде бы в родословных ее имя еще не встречалось? Или встречалось?

– Насколько я помню, нет.

– Ничего, найдем. Ну а потом, – он вылил яйца на сковородку, они зашипели, заскворчали, – я принялся листать дневник, мне не терпелось отыскать упоминание об О’Хаганах, чтобы подтвердить свою догадку. И в начале 1888 года мистер Хаскинс пишет, что их чудесные соседи, семейство О’Хаган, не прочь “прикрыть позор Элейн”. Сделать это было просто: точность записей о рождении тогда никого не заботила, так что О’Хаганы вполне могли пойти к регистратору и записать младенца на себя, и никто бы не потребовал доказательств, что это действительно их ребенок. Старина Хаскинс не очень этому обрадовался, по его мнению, Элейн слишком легко отделается, не осознает чего-то там, кажется, “глубины своего падения”, сам он куда охотнее отослал бы ее в Дом матери и ребенка. Но, сдается мне, в конце концов жена его переспорила.

Безмятежное журчание его голоса, аппетитный запах жарящихся яиц, яркая холодная синева неба за стеклянными дверями. Я вспомнил первый свой день здесь – как мы сидели вдвоем в кабинете, дождь стучал в окно, Хьюго что-то рассказывал, я же размышлял о том о сем.

– Пока это все, что удалось раскопать, – сказал Хьюго, – потом я услышал, что ты встал. Но в целом неплохо, утро прошло продуктивно.

Он смотрел на меня едва ли не робко.

– Вот это да. – Я заставил себя улыбнуться. – Поздравляю.

– И я тебя. Это наша общая заслуга. Надо отметить, у нас найдется просекко или что-нибудь похожее? Или у тебя и без того голова кругом?

– Нет, давай отметим. Кажется, что-то такое оставалось.

– Ну а теперь, – Хьюго щедро посыпал омлет тертым сыром, сверху бросил пригоршню нарезанной ветчины, – разумеется, нужно придумать, как сообщить обо всем миссис Возняк.

– Она будет на седьмом небе. – Я нашел в винном шкафу бутылку просекко, теплое, но сойдет. – Ты ведь расскажешь ей именно то, что она и хотела услышать. Это же не как если бы в ее родословной вдруг обнаружился убийца.

Хьюго задумчиво посмотрел на меня через плечо:

– Если не ошибаюсь, этот ребенок – будущий дедушка Амелии Возняк, Эдвард О’Хаган, тот самый, что эмигрировал в Америку. Его не стало лишь в 1976-м, она должна его помнить. Правда, после такого она наверняка задумается, хорошо ли его знала. Ведь на самом-то деле он не Эдвард О’Хаган, а Эдвард Макнамара, то есть совершенно другой человек. Не во всем, конечно, но в чем-то точно. К тому же, – Хьюго бросил на сковородку шпинат, – судьба была к нему жестока и несправедлива. А шестнадцатилетняя девушка, которую с позором отослали из дома и у которой силой отобрали ребенка, была прабабкой Амелии. А значит, жестокость и несправедливость имеют самое непосредственное отношение и к ее существованию. Ведь иначе она была бы Амелией Макнамарой – а может, ее не было бы вовсе.

– Наверное, ты прав, – согласился я, хотя, признаться, рассказ Хьюго не вызвал у меня особого сочувствия. Я бы с радостью обменял наши с ним проблемы на экзистенциальный кризис миссис Возняк.

– Кто знает, возможно, она отнесется к этому так же, как ты. Но я на всякий случай постараюсь быть деликатным. – Со второго раза ему удалось сложить омлет пополам. – Ну да это уже не сегодня. Сперва нужно расшифровать до конца дневник, хотелось бы выяснить, что же случилось с Элейн, а если получится, то и отыскать отца ребенка. Спросим у миссис Возняк, не осталось ли потомков по мужской линии, чтобы сравнить Y-хромосому, а пока не хочешь ли взяться за приходские записи, посмотреть, не вышла ли Элейн в конце концов замуж? Если так, то, конечно, вряд ли за отца того ребенка, иначе они бы давным-давно сыграли свадьбу, но, скорее всего, по каким-то причинам это было невозможно. Однако проверить стоит.

– Хорошо. – Видимо, предполагалось, что мы возвратимся к привычной уютной жизни, притворясь, будто вчерашнего вечера не было, хотя я не очень понимал, как именно Хьюго себе это представляет. Не говоря уже о том, как он намерен во всем разобраться, я вдруг заподозрил, что его план – лишь вызванная болезнью бредовая идея, для воплощения которой ему понадобилась бы кукла вуду с изображением Рафферти, Бэт-сигнал и всякое такое. А может, он просто не понял, что происх[23]одит? Решил, будто вся проблема исключительно в том, что я поссорился с кузенами и с девушкой, мы все перенервничали, наделали глупостей, потому достаточно поговорить по душам – и все уладится?

– За нас. Твое здоровье.

– И за Элейн Макнамару. – Хьюго взял у меня стакан и отошел в сторонку, пропуская меня к тяжелой сковороде с омлетом. – Бедное дитя.

К собственному удивлению, я так стремительно расправился с половиной омлета, что Хьюго рассмеялся:

– Если не наелся, яйца еще остались.

– Ты был прав, – ответил я. – Мне и в самом деле это было нужно.

– То-то же. В следующий раз будешь меня слушать. – Он улыбнулся мне поверх стакана, а когда я доел последний кусок, попросил: – Принеси сигареты. Гулять так гулять.

Мы сидели молча, курили одну за другой, подливали себе просекко. Хьюго запрокинул голову и с торжественным мечтательным спокойствием смотрел в потолок из-под полуопущенных век. Еле слышный гусиный крик навевал воспоминания о запахе осени, первом морозце и торфяном дыме. Большая рука Хьюго стряхивала пепел в щербатое блюдце, служившее нам пепельницей, солнце оживляло потертую деревянную столешницу невыразимым божественным сиянием.



Я провел в ванной целую вечность. Прошлая ночь впиталась в мою кожу, и как я ни терся мочалкой, от меня все равно разило перегаром, стоялым душком травки и землей. В конце концов я сдался, встал под душ, включил воду посильнее и погорячее, обжигающая струя лупила меня по голове.

Стоило остаться одному, и снова накатил отходняк после вчерашнего – мешанина из мерзости, телесной и ментальной, всепожирающее, изматывающее отчаяние и обреченность, которая зарождалась словно и не в мозгу, а где-то в желудке и позвоночнике. Мелисса была права: зря я, дурак, сунулся искать ответы, но теперь уже ничего не поделать.

Что-то еще цеплялось за крошечную вероятность того, что я как-то не так понял, и если бы я мог просто прочистить башку, то увидел бы реальную картину. Но как я ни старался, все следы приводили на прежнее место: толстовка моя, ключ, чтобы впустить Доминика, мог быть только у меня, и позвать его мог только я (Привет, чувак, я тебе задолжал, а тут раздобыл пару дорожек, не хочешь приехать?), вдобавок в ту ночь меня не оказалось в комнате. Да и если уж начистоту, кто еще это мог быть? Леон с Сюзанной считали, что это я. Хьюго: ни единого шанса. А больше в доме никого не было. Конечно, Доминик мог украсть ключ и предусмотрительно явиться к нам в сад с удавкой и убийцей, но даже в моем отчаянии такое предположение выглядело абсурдом, – в общем, с чего начал, к тому я и вернулся.

Главное – я ничего не мог опровергнуть. Единственные мои контраргументы: “я ничего не помню” и “я не такой”, но много ли они стоят? В суде (быть может, даже наверняка): дамы и господа присяжные, я понимаю, что на удавке обнаружили ДНК моего клиента, но посмотрите на него, такой милый молодой блондин из такой приличной богатой семьи, такой красавчик, никогда не был замешан ни в чем подобном, разве он похож на убийцу… И если получится как-то замаскировать мои набрякшие веки и сделать так, чтобы язык не заплетался, пожалуй, мне удастся их убедить. Здесь же, в клубах пара, под беспощадную барабанную дробь воды и страдальческий стон труб, все было иначе. Что бы ни было у меня в голове, кем бы я себя ни считал – это не стоило совершенно ничего.

Две руки, чтобы повернуть ключ в ржавом замке, шепот Заходи, чувак, ухмылка Доминика в лунном косом луче. Удавка врезается в плоть, из горла рвется сдавленный вопль, ноги отчаянно сучат по грязи. Немыслимая тяжесть тела, которое нужно протащить по бесконечному травяному простору, оглушительное до жути собственное дыхание, руки соскальзывают, мрак, суматоха, ничего у меня не получится, – я понятия не имел, что из этого действительно помню, а что порождение темных галлюцинаций, превосходящих воображение, неуправляемых и бессознательных, кипевших собственной мощью и жизнеподобием.

Все это казалось мне насилием, чужим, безумным, наведенным мороком. Разве я мог так думать? Я ведь совсем не такой: пью пиво с друзьями, ловко модерирую споры в твиттере, ленивыми дождливыми воскресными утрами в постели с Мелиссой завтракаю круассанами. Я не сразу понял, почему же нахлынувшее чувство показалось мне таким знакомым. Я по-прежнему стоял в душе, вытаращась в пространство, – наверное, добрых полчаса, вода уже остывала – и вдруг вспомнил: безликий доктор что-то бубнит, я первый день в больнице, невропатолог, судороги, эрготерапевт, словно все это имеет ко мне какое-то отношение, и постепенно до меня доходит, что да, имеет, теперь это и есть моя жизнь.

Вода остыла до такой степени, что я начал дрожать. Я уже вытирался, как вдруг услышал осторожный стук во входную дверь, потом пауза, мерное бормотание Хьюго сливается с другим голосом. Тон беззаботный, приятный, ничего срочного, но я узнал этот голос сквозь стены и пол, я узнал бы его с первого слова где угодно, точно влюбленный. Рафферти.

У меня подкосились ноги. Как же быстро. Я понимал, что рано или поздно это произойдет, но думал, через несколько недель, если не месяцев, а в глубине души по-дурацки надеялся: быть может, мне и вовсе удастся отвертеться. Я даже подумал, не сбежать ли, – Хьюго их заговорит, я выпрыгну в окно, перелезу через заднюю стену и… – но, еще не закончив мысль, осознал, что все это чушь, и что дальше – сбежать в леса и поселиться в пещере в горах Уиклоу? Я наскоро оделся, кое-как застегнул пуговицы – по крайней мере, когда они сюда придут, не застанут меня дрожащим в одних трусах. Отрицай, сказал я себе, спускаясь по лестнице, точно в замедленном воспроизведении, голова так сильно кружилась от ужаса, тошноты и нереальности происходящего, что пришлось ухватиться за перила, отрицай, отрицай, все отрицай, найди адвоката, они ничего не докажут…

В прихожей стояли Рафферти, Керр и Хьюго. Одновременно и резко обернулись ко мне. Детективы были одеты по-осеннему, в длинных пальто, на Керре была шляпа а-ля Аль Капоне, Хьюго – я сразу это заметил, но не понял, что это означает, – сменил пижаму и халат на более-менее приличные твидовые брюки, чистую рубашку и джемпер. Было что-то тревожащее в том, как они стоят поодаль друг от друга на плитках пола, точно фигуры на шахматной доске.

– В чем дело? – спросил я.

– Тоби, – непринужденно и весело проговорил Рафферти, словно и не было нашего прошлого разговора, – вам идет эта стрижка. Ваш дядя ненадолго съездит с нами в участок. Не беспокойтесь, мы вернем его вам в целости и сохранности.

– Что? Почему?

– Нужно взять показания, – ответил Керр.

– Но… – начал было я и осекся в замешательстве. Все трое смотрели на меня так, будто я вперся на частную сделку, коммерческие переговоры, встречу с наркодилером – словом, туда, где меня не ждали и я лишний. – Это можно сделать и здесь.

– Не в этот раз, – добродушно сказал Рафферти. – Тут дело особое.

Я не понял, что он имеет в виду, но мне это не понравилось.

– Он болен. У него был…

– Да, я знаю. Мы о нем позаботимся.

– У него начались приступы.

– Спасибо, что сказали. Мы за ним присмотрим. – И Хьюго: – Вам понадобятся какие-нибудь таблетки?

– Я их уже взял, – Хьюго коснулся нагрудного кармана.

– Хьюго, что происходит? – спросил я.

Он откинул прядь со лба. Длинные волосы гладко расчесаны, в сочетании с приличной одеждой они придавали облику Хьюго изможденную элегантность – знаменитый дирижер, переживающий трудные времена.

– Я позвонил детективу Рафферти, – мягко ответил он, – и сообщил, что виновен в смерти Доминика Генли.

Повисла оглушительная тишина.

– Какого черта, – выдохнул я.

– Надо было давно это сделать – пожалуй, даже много лет назад. Но для этого ведь нужен определенный склад характера, а я, как видишь, не такой – по крайней мере, не был таким до сего дня.

– Погоди, – перебил я, – Хьюго, что ты творишь?

Он печально, словно издали, смотрел на меня сквозь очки.

– На этой стадии, – сказал он, – я дальше молчать не могу. Тот приступ меня порядком встряхнул.

Керр переминался с ноги на ногу, ему не терпелось уйти.

– Помните, – сказал Рафферти откуда-то сбоку, – вы не обязаны ничего говорить, но все, что вы скажете, будет записано и может быть использовано в качестве доказательства. Вы же это знаете, верно?

– Знаю, – ответил Хьюго, снял с вешалки пальто и принялся неловко одеваться, перекладывая трость из руки в руку.

– Вы точно не хотите позвонить адвокату? Предупреждаю, он вам понадобится.

– Точно.

– Я позвоню папе, – слишком громко сказал я. – Он сразу приедет. Не говори ничего, пока не…

– Не позвонишь, – рассеянно перебил Хьюго, тыкаясь в рукав, который никак не мог отыскать. – Ты слышал, что я сказал? Ты не станешь тревожить отца, дядей и кузенов. Дай мне спокойно закончить дело.

– Ему нужен адвокат, – сказал я Рафферти. – Вы не имеете права говорить с ним без адвоката.

– Он сам так решил. – Рафферти поднял ладони.

– Он не может это решать. Он не… его сознание… он путается. Все забывает.

– Тоби, хватит, пожалуйста, – раздраженно бросил Хьюго.

– Я не шучу. Он, он не… – я вспомнил слово, – он недееспособен, не в состоянии принимать подобные решения.

– А мы и не собираемся устанавливать степень его дееспособности. – Керр повел плечом и поморщился, когда оно хрустнуло. – Этим занимается суд.

– Если до этого дойдет, – добавил Рафферти.

– Вот-вот, если. Пока что мы знаем лишь, что мистер Хеннесси хочет нам что-то рассказать, следовательно, мы обязаны взять у него показания.

– Но он же все выдумал. Он никого не убивал. Это… какая-то галлюцинация, это…

Хьюго теребил пуговицы пальто.

– Хьюго, пожалуйста.

– Я ценю твое доверие, Тоби, – с удивлением, смешанным с раздражением, ответил Хьюго, – но я прекрасно понимаю, что делаю.

– Если это и правда галлюцинация, – сказал Рафферти, – то вам не о чем волноваться. Мы во всем разберемся, не переживайте, и привезем его домой.

– Он умирает, – сказал я в отчаянии, мне уже было не до такта. – Доктор хотел положить его в хоспис. Вы не имеете права сажать его за решетку…

Керр разразился лающим смехом.

– За какую еще решетку? Господи. Угомонитесь, не кипятитесь. Мы просто поговорим.

– И ваш дядя волен будет в любое время уехать домой, – подхватил Рафферти. – В худшем случае – я подчеркиваю, в самом худшем – он вернется завтра.

– Завтра?

– Вряд ли начальство станет возражать, если мы выпустим его до суда, – добродушно пояснил Керр. – Он не сбежит.

– Тоби, успокойся, бога ради, – сказал Хьюго. – Все в порядке. Не суетись.

– А вы отдохните, расслабьтесь. – Керр глянул на меня и направился к двери. – Выпейте что-нибудь, отвлекитесь. Незачем попусту волноваться.

Хьюго снял с вешалки шарф, обмотал вокруг шеи.

– Ну что, пошли?

Рафферти открыл дверь, и в прихожую ворвался ветер, холодный, насквозь пропитанный осенью. Хьюго улыбнулся мне.

– Иди сюда, – позвал он, а когда я приблизился, обхватил меня рукой за шею, чуть притянул к себе. – Не переживай. Лучше займись дневником, а когда я вернусь, расскажешь мне, что нашел интересного. И помирись с Мелиссой, хорошо?

– Хьюго… – произнес я, но он уже оттолкнул меня и в сопровождении Рафферти с Керром вышел к солнцу и трепету желтой листвы.



Я тяжело опустился на ступеньку и просидел так долго. Разумеется, я догадался, что задумал Хьюго. Он все рассчитал, спокойно провел невообразимые вычисления и рискнул поставить немногое оставшееся ему время на то, что с нашей медлительной судебной системой и возможностью освобождения до суда его, скорее всего, уже не посадят. И решил провести пару из оставшихся ему дней в кабинетах для допросов, а потом войти в историю как Убийца с вязом – или как его окрестят таблоиды, – лишь бы меня спасти.

Я был против, но понятия не имел, как ему помешать. Прыгнуть в такси, погнаться за ними в полицейский участок и добавить в этот хаос собственное признание? Но при одной лишь этой мысли меня скрутил дикий страх, вдобавок я не представлял, как за такое взяться, – я не знал, в какой участок они поехали, и не понимал, как признаваться в том, чего не помню. В голове шумело, мозг словно отключился.

Я ни на миг не усомнился в том, что Хьюго лжет. Разумеется, никто никого не видит насквозь, как бы ни хотелось верить в обратное, но уж настолько-то я успел его изучить, он в жизни не стал бы никого душить. В Хьюго я был уверен больше, чем в себе, а это уже говорило о многом.

В конце концов на послушном автопилоте я поднялся в кабинет. На столе лежал раскрытый дневник Хаскинса, над которым трудился Хьюго; на пожелтевшие страницы были предупредительно наклеены листочки с пометками. Рядом была расшифровка, отрывочная, изобиловавшая лакунами, какие-то фрагменты Хьюго пропускал, выискивая интересные места. Я уселся за его стол и принялся заполнять пробелы.

Работа эта сама по себе медленная, выматывающая душу, с похмелья же текст и вовсе расплывался и прыгал перед глазами, так что невозможно было сосредоточиться, на каждое предложение у меня уходило по полчаса, все страницы пестрели крохотными кляксами.

Слушал, как Джорджи читает из учебника. Читает он , однако ж без огонька. Я показал ему, как следует читать, на примере рассказа – ???? – к нашему вящему обоюдному … Чудесный день, вернулся с мессы, изрядно проголодавшись и надеясь отобедать как следует, но…

дальше жалобы на кухарку.


В городе вспышка кори, говорят, у…


кого-то, может, у Салливанов?

младшенький при смерти, но…

неразборчиво

…надежда…

День тянулся и тянулся, а Хьюго не возвращался. В какой-то момент – голова кружится, перед глазами черные точки – я позвонил Мелиссе, убедив себя, что она имеет право знать о случившемся, хотя, разумеется, надеялся, что она тут же примчится и поддержит меня в этой новой беде. Но она не ответила. Сообщения я не оставил, не хотел о таком говорить на автоответчик.


Сегодня я рассчитывал съездить в Лимерик, но дорогу развезло, и я никуда не поехал. Супруга меня привела в великое расстройство и…огорчение?..


Было почти шесть, наверняка они уже записали его показания, не бог весть какая эпопея. Я позвонил на мобильный Хьюго, но он не взял трубку. Обшарил все карманы и ящики, отыскал визитку Рафферти и с колотящимся сердцем набрал его номер, сразу же сработал автоответчик.

Я добрался до перипетий с Элейн Макнамарой, тут Хаскинс разразился желчной проповедью.


С одной стороны, мы, как говорит Каролина, наставим ее и…


…трудолюбию?


Но невелика получается …


Я перелистал дальше, так он распинался несколько страниц.

За окном сгущались сумерки, от стекла тянуло вечерней прохладой. Хьюго строго-настрого приказал никому не говорить, но я уже с ума сходил от тревоги. Сюзанна, скорее всего, еще обижена, но она единственная, кто может предложить хоть сколько-нибудь разумный вариант действий.

Трубку она взяла не сразу.

– Тоби. – Холодно, настороженно. – Как голова?

– У нас беда, – ответил я.

Когда я закончил рассказ, повисло молчание. В трубке было слышно, как Салли мирно и немного фальшиво поет: Паучок-малютка в трубу забрался на минутку…

– Ясно, – сказала наконец Сюзанна. – Леону звонил?

– Нет. Тебе первой.

– Хорошо. Не говори никому. Вообще ничего не делай.

– Почему?

Плеск воды – значит, Салли в ванной.

– Не знаю, как твоему отцу, а моему и так уже волнений хватает. И совершенно незачем рассказывать ему о том, что, может, к утру само рассосется.

– По-твоему, они не заметят, что Хьюго арестовали?

– Никто его пока не арестовывал, не нагнетай. Сал, возьми мыло…

– Он признался. Разумеется, его…

– Люди постоянно делают ложные признания. Детективы не станут просто верить Хьюго на слово. Сперва они проверят, совпадает ли его рассказ с имеющимися у них уликами, знает ли он то, что мог знать только убийца. Ну и все такое прочее.


Радуга спустилась и смыла дождик весь…


Разговор наш принял странный оборот и зашел совсем не туда, куда я ожидал.

– Тогда почему ты не хочешь, чтобы я рассказал Леону? Раз это полная фигня?

– Если ты не заметил, Леону и без того тяжело. И я не хочу, чтобы он снова распсиховался.

– Почему? Он нежный цветок, который надо защищать от… от… мы уже не дети… – Что, если Рафферти прав и я старался его защитить, когда мы действительно были еще детьми? И вот до чего меня это довело. – Он взрослый человек. Выдержит. Мы же держимся.

– Между прочим, – вздохнула Сюзанна, – он считает, что это ты убил Доминика. – Пауза, ждет, что я отвечу? Но я ничего не ответил, и она продолжила: – Он с самого начала подумал на тебя. И бесится, что тебе в очередной раз все сойдет с рук.

– Да пошел он! – Меня охватило раздражение, и я повысил голос. – Он что, и копам об этом сказал? Они поэтому меня мурыжили?

– Не сказал. И не скажет, не беспокойся, я с ним поговорила, он держит себя в руках. Он вовсе не хочет, чтобы тебя посадили в тюрьму. Ему просто досадно, что тебе вечно удается выкрутиться, потому что это несправедливо.

– Господи боже мой! Ему шесть лет, что ли?

– Согласна, это и правда глупо. Детский сад. Но если Леон услышит о Хьюго, даже не знаю, что он выкинет. И знать не хочу.

– Ладно, – помолчав, согласился я, хотя мне все это совершенно не нравилось. Леон и правда нервничал, но Сюзанна говорила так, словно у него вот-вот сорвет крышу и я первый от этого пострадаю. – И что мне делать, если он примчится и спросит, где Хьюго?

– Не примчится.

– Откуда ты знаешь?

– Вряд ли он после вчерашнего захочет с тобой разговаривать. Он очень расстроился.

– И прекрасно, – ответил я. Мне и самому не хотелось сейчас разговаривать с Леоном, но мысль, что он злится на меня, была неприятна. – Охрененно обнадеживает.

– Хоть ты не начинай. Я же сказала, он контролирует себя. Просто не заводи его, больше от тебя и не требуется.

Что это значит? Можно подумать, я себя не контролирую.

– А я и не начинаю. Черт, я пытаюсь понять, что нам делать с Хьюго.

– Ничего не делать. Сидеть тихо.

– Но он там уже несколько долбаных часов, Сью. Без адвоката.

– И что? Даже если ему поверят, это вовсе не значит, что у них хватит доказательств для обвинения. А если и хватит, так до суда пройдет… сколько? Полгода, год? Это не катастрофа, Тоби. Я понимаю, приятного тут мало, но в конечном счете ничего от этого не изменится.

Я наконец понял, что не давало мне покоя с самого начала разговора: Сюзанна никак не отреагировала на то, что Хьюго, если верить его словам, убил Доминика.

– То есть ты не веришь, что это сделал он, – резюмировал я.

– А ты?

– Нет, конечно.

– Ну вот.


Паучок-малютка снова в трубу забрался на минутку…


– Ты ведь согласна с Леоном? – спросил я. – Ты тоже считаешь, что это я его убил?

После паузы:

– Послушай. – Ее голос звучал твердо, сдержанно и четко, пискляво-сладкая песенка Салли смолкла, Сюзанна явно вышла в другую комнату, чтобы ее слова точно дошли до меня. – Я хочу только одного: чтобы никто из нас не сел в тюрьму. Всё. На остальное мне плевать. Что бы ни задумал Хьюго, так будет лучше для всех. Не мешай ему. – Я ничего не ответил, и она спросила: – Хорошо? Обещаешь?

– Ладно. Обещаю.

– А Мелисса? Не расстроится?

– Переживет.

На заднем плане раздался вопль: “Оно мне попало в глаза!”

– Прости, больше не могу говорить, – сказала Сюзанна. – Уж потерпи как-нибудь один вечер, а завтра посмотрим, вытри глазки, солнышко, не плачь, вот, держи полотенце, – и повесила трубку.

Первые звезды за окном, очки Хьюго на краю круга света от лампы, словно он только что снял их. Я попытался снова приняться за дневник, но глаза и мозг отказывали, я ничего не соображал. Я понимал, что нужно поесть, но не мог себя заставить. Сказал себе, что поужинаю вместе с Хьюго, когда он вернется домой, – наверняка он будет голоден, мы позвоним в кафе и что-нибудь закажем. Я сидел за кухонным столом, курил одну за другой и слушал, как снаружи в темноте кричат совята.

От тоски по Мелиссе хотелось выть. Я представил, как она разбирает чемодан в тесной своей квартирке, достает платья, от которых пахнет Домом с плющом, чаем, жасмином, древесным дымом, а довольная стерва Меган торчит у нее за спиной, отпуская ядовитые замечания: я же тебе говорила, он полный мудак. Я едва не вскочил, так сильно мне вдруг захотелось вызвать такси, поехать к ней и дубасить в дверь, пока Мелисса не откроет, обнять ее крепко, признаться, что она была права и я никогда в жизни больше не буду с ней спорить, завтра же сядем в самолет и улетим подальше от всей этой мерзости, как она и хотела.

Вот только сделать этого я никак не мог. Я лишь сейчас с опозданием осознал, что не имею права ни приехать к ней, ни даже позвонить. Ведь я наверняка кого-то убил. И даже если мне каким-то чудом удастся выкрутиться, даже если план Хьюго сработает, если Рафферти закроет дело и оставит нас в покое, убийцей я от этого быть не перестану.

А Мелиссу – при мысли об этом я едва не разрыдался, – Мелиссу это даже не заботило. Ее заботило лишь одно: чтобы я не узнал того, что меня ранит. И если бы я согласился плюнуть на все и уехать, она бы с радостью уехала вместе со мной, рука в руке.

Но меня-то это заботило. Мелисса – солнечная, раненая, отважная, готовая очертя голову броситься мне на помощь, – такому, как я, не место в ее жизни. Она достойна того парня, которым мы оба меня считали, и даже еще лучше, каким я старался стать, я стремился, я строил планы. И даже после той ночи продолжал верить, что справлюсь. Но теперь все изменилось. Я не видел выхода, я понимал, что лучше уже не будет. От усталости, похмелья и отчаяния у меня даже не оставалось сил заплакать.

Звякнул мой мобильник, я бросился к нему, схватил порывисто и жадно, точно герой сериала. Голосовое сообщение.

– Тоби, привет. Это Рафферти. – В Доме с плющом телефон ловил плохо, но я был готов поклясться, что Рафферти и не пытался дозвониться, а сразу послал голосовое сообщение. – Прошу прощения, что не ответил на звонок. Нам тут еще кое-что нужно выяснить, так что Хьюго заночует у нас. Не переживайте, мы заказали пиццу, он принял таблетки, все в порядке. Я просто решил предупредить, чтобы вы его не ждали. До завтра. – Щелчок.

Я позвонил на мобильный Хьюго, включился автоответчик.

– Хьюго, это я. Хотел узнать, все ли у тебя в порядке. Послушай, если ты передумал, если хочешь, чтобы я за тобой приехал или тебе нужен адвокат, звони или пиши в любое время… (А сможет ли, позволят ли ему? У него ли вообще телефон или его забрали?) Дай знать, и я все улажу. Хорошо? И… береги себя. Пожалуйста. Я утром позвоню. Пока.

Я положил телефон на стол и долго сидел, дожидаясь звонка от Хьюго, но он не перезвонил. Я набрал номер Рафферти – может, он дал бы мне поговорить с Хьюго, но он, разумеется, не взял трубку.

Было уже поздно. Я вдруг понял, что впервые за долгое время буду ночевать один. Я до того устал, что не было сил шевелиться, но ложиться в кровать не хотелось: раздетый, сонный, далеко от всех возможных входов – в дом ворвутся, а я даже не услышу, а когда услышу, будет слишком поздно. Я принес одеяло и улегся на диване в кабинете, оставив включенным торшер. Думал, не засну – я подскакивал от каждого скрипа, от бульканья в батареях, – но глубокой ночью отключился.



Разбудил меня трезвон, но я никак не мог вытащить себя из сна. Старинный черный настенный аппарат с тяжелой вычурной трубкой окутывало золотистое марево, но я не помнил, где именно он висит, кажется, в коридоре? Или в комнате Хьюго? Тело мое не слушалось, никак не хотело подниматься. А телефон продолжал надрываться, и я понял, что ошибся: это, наверное, мой мобильник; глаза отказывались служить, все было в густом сером тумане в крапинку, но каким-то чудом я нашарил телефон и вслепую провел пальцем по экрану.

– Алло?

– Тоби, – произнес густой теплый голос, на минуту показавшийся мне утешением, спасательным тросом в бурю. – Это детектив Майк Рафферти. У вашего дяди был приступ. Его увезли на “скорой” в больницу Святого Киарана.

Я на миг онемел.

– Что? – наконец выдохнул я, с трудом сел, голова кружилась, меня качало. – Что случилось?

– Мы пока не знаем. Кто его самый близкий родственник?

– В смысле? У него же нет…

– Он ведь старший из братьев, верно? Кто следующий по старшинству? Ваш отец?

– Фил. Мой дядя Фил. – Постепенно в глазах прояснилось, но комната выглядела чужой, непредсказуемой, опасной: кресла чуть клонились вбок, ковер бугрился складками, сероватый полумрак мог оказаться и рассветом, и закатом, и непогодой.

– Пришлите мне его номер. Если можно, прямо сейчас.

– Он умер?

– Во всяком случае, пять минут назад был жив. Врачи “скорой” его стабилизировали. Мы едем за ними в больницу. – Только тут до меня дошло, что на заднем плане слышен шум двигателя, Рафферти общается со мной по громкой связи. – Минут через десять будем там, если хотите, подъезжайте. Но сперва пришлите мне номер.

– Хорошо, – ответил я, – сейчас приеду. – Но он уже отключился.

Телефон показал, что на дворе утро, без четверти семь. Каким-то чудом я отправил Рафферти номер Фила, вызвал такси, отыскал пальто и ботинки – отупевший, с бешено бьющимся сердцем, не понимая, происходит это взаправду или я увяз во сне. Такси мотало из стороны в сторону. Густой ванильный запах ароматизатора, зеркало заднего вида увешано четками, медальонами с Девой Марией, пожелтевшими изображениями святых. Тощий сутулый шофер за всю дорогу не произнес ни слова, я хотел наклониться вперед и сказать ему: планы изменились, мне нужно в Донегол, а может, в Керри, рули себе дальше, и пусть мне никогда не придется выйти из машины.



Я вошел в больницу, и меня как волной окатило. Ничего тут не изменилось: неумолчный размытый шум, духота, но сильнее всего запах, густой слой дезинфектанта поверх грязи, выделений сотен тел, болезней и страхов, запертых в тесноте. Виртуозное орудие, созданное специально для того, чтобы лишить вас человеческого подобия, выпотрошить до оболочки, которая согласится на что угодно в обмен на призрачную возможность однажды вырваться отсюда в мир живых. Меня так и подмывало развернуться и убежать.

С грехом пополам я втолковал блиннолицей даме из регистратуры, что мне нужно, но, не успев отойти, тут же позабыл ее объяснения и в конце концов очутился в лабиринте лестниц и бесконечных коридоров с полом из синих пружинящих плит, по которым, не обращая на меня внимания, спешили люди в хирургических костюмах, среди палат с металлическими кроватями, веселенькими голубенькими занавесочками, испитыми серыми лицами, стонами, пищащими аппаратами; калека на костылях тащился куда-то, устремив в пространство жуткий отрешенный взгляд, так хорошо мне знакомый. Я уже запутался, на каком я этаже, боролся с накатившей паникой – я никогда отсюда не выберусь, застряну тут навсегда, – как вдруг, завернув за угол, увидел в дальнем конце коридора худую темную фигуру, спиной ко мне, руки в карманах пальто. Даже в ослепительном белом свете я узнал Рафферти.

В этом месте он показался мне спасителем. Я поковылял к нему со всей прытью, на которую был способен, и он обернулся.

– Тоби. – Гладко выбритый, свежий, бодрый, пахнущий каким-то хвойным одеколоном, казалось, больничная обстановка никак на него не влияет. – А я вас жду.

– Где он?

Рафферти кивком указал на двойные двери. Сбоку виднелось переговорное устройство с изображенным на кнопке звонка колокольчиком, при виде которого в горле у меня забулькал истерических смех: я вспомнил колокола Квазимодо.

– Его как раз осматривают. Сказали, как закончат, можно будет его проведать.

– Что случилось?

– Сам не знаю. Я вчера ушел от него около половины одиннадцатого. Он устал, собирался поспать, но чувствовал себя неплохо, даже пошутил, мол, если уж ему выпала возможность в последний раз куда-то выбраться на выходные, он предпочел бы Прагу. Я распорядился, чтобы к нему заходили каждые полчаса, проверяли, не нужно ли чего, не вызвать ли врача. – Другой на месте Рафферти хоть немного, да оправдывался бы, он отвечал за Хьюго, и чем все кончилось, но он говорил со мной совершенно ледяным тоном, словно посвящал коллегу в события минувшей ночи. – Дежурный сказал, что Хьюго заснул часов в одиннадцать, полдвенадцатого. Ни жалоб, ни болей, ни просьб, ни тошноты. В последний раз к нему заходили в шесть утра, он еще спал, дышал спокойно. Я приехал в двадцать минут седьмого. Он лежал без сознания на полу. Мы тут же вызвали “скорую”. Я рассказал им и про рак, и про приступы.

За двойной дверью ничего не было видно, пустой коридор, белый, синий, хромовый.

– И что они сказали? Доктора?

– Да почти ничего. В приемном отделении его осмотрели, отвезли на КТ, затем сообщили, что положат сюда, в реанимацию. Я не родственник, поэтому со мной они особо не распространялись. Сказали только… – Рафферти подвинулся, чтобы поймать мой взгляд, потому что я то и дело озирался, пытаясь освоиться, все вокруг казалось мне подозрительным. – Тоби. Обычно, когда в больницу привозят кого-то из арестованных, мы ставим возле палаты полицейского. Мало ли, арестованный попытается сбежать, или на кого-нибудь нападет, или просто захочет сказать нам что-то важное. Но врач сказал, что с вашим дядей ничего этого не понадобится, и отправил меня ждать в коридоре.

– Но… – начал было я, Рафферти пытался что-то объяснить, но я его не слышал. – Если у него… очередной приступ, для этого есть таблетки. Ему можно помочь…

За моей спиной скрипнула дверь, я обернулся. Вышел коренастый седой мужчина в зеленом хирургическом костюме, снял латексные перчатки.

– Вы с Хьюго Хеннесси? – уточнил он.

– Да, – ответил я. – Я его племянник. Что случилось? Он… жив?

Врач дождался, когда я к нему подойду. Лет шестидесяти, широкоплечий, при этом какой-то дряблый, однако же двигался самоуверенно, как профессиональный боксер, как будто остальные находятся здесь исключительно с его позволения. Скользнул по мне взглядом – набрякшее веко, приволакиваю ногу, – я лишь зубами скрипнул от такой бесцеремонности.

– Вы же знаете, что у вашего дяди опухоль мозга?

– Знаю. Ее обнаружили пару месяцев назад, кажется, в августе…

– У него было кровоизлияние в мозг. Это частый случай, опухоль ослабляет и разрушает ткани, и возникает кровотечение. Кровь создает давление на мозг. Поэтому он и потерял сознание.

– Он уже… – Сам не знаю, что я хотел спросить, то ли “Он уже пришел в себя”, то ли “Он уже умер”, но доктор продолжал говорить, словно меня тут и не было.

– Мы его стабилизировали. Кровоизлияние влияет на давление – у вашего дяди оно было очень высоким, – мы дали ему препараты для снижения давления. Ну а дальше будем наблюдать, посмотрим, как он будет себя чувствовать. Мы надеемся, что он скоро придет в сознание. Многое зависит от того, насколько поражен мозг.

Я наконец понял, кого мне напоминал этот врач, – тот козлина-невропатолог, когда я лежал в больнице, тоже пропускал мимо ушей все мои вопросы, будто бы я несу какую-то чушь, которая и внимания-то не стоит.

– Он… – “Поправится”, хотел сказать я, но это же глупо, Хьюго уже не поправится, но я не знал, что еще спросить.

– Нам остается лишь ждать и наблюдать, – врач тупыми короткими пальцами выбил код на панели у двери, – а сейчас можете его проведать. Вторая палата слева. – Он придержал дверь передо мной и Рафферти, пропустившим меня вперед, кивнул и направился прочь по коридору.

Густая вонь антисептика и смерти, где-то плачет девушка. В маленькой палате Хьюго было слишком жарко. Он лежал на спине, глаза чуть приоткрыты, и на мгновение меня охватила безумная надежда, но потом я заметил, что он совершенно неподвижен. Сероватая кожа на лице обвисла, черты заострились. Из него торчали трубки и провода, тонкие, гибкие, мерзкие; одна трубка шла из открытого рта, другая из костлявой руки, третья из-под простыни, ворот халата обвивали проводки. С разных сторон попискивают приборы, по экранам бегут яркие зигзаги, мелькают цифры. Жуткое зрелище, но я уцепился за него, как за последнюю надежду: если бы врачи махнули на него рукой, вряд ли стали бы подключать его ко всем этим штукам.

Медсестра – индианка, мягкая, симпатичная, блестящие волосы собраны в аккуратный пучок – записывала что-то в карте.

– Поговорите с ним, – она ободряюще кивнула на Хьюго, – может, он вас услышит.

Я придвинул к кровати коричневый пластиковый стул и сел.

– Хьюго, – позвал я и краем глаза увидел, что Рафферти тоже взял стул и незаметно уселся в углу, готовясь к долгому ожиданию. – Это я, Тоби.

Ничего: веки не дрогнут, губы не шевельнутся. Писк ровный, никаких изменений.

– Ты в больнице. У тебя было кровоизлияние в мозг.

Ничего. Словно его тут и нет.

– Ты обязательно поправишься.

– Я скоро вернусь, – негромко сказала медсестра и повесила карту над кроватью. – Но если вдруг понадоблюсь, нажмите на кнопку, хорошо?

– Хорошо, – ответил я. – Спасибо.

Медсестра ушла, ступая почти беззвучно по резиновому полу, дверь открылась, на миг впустив в палату слабый плач, и тут же закрылась с тихим свистом.

Гадкое местечко, Хьюго здесь точно не понравится. Может, он специально не хочет выходить из комы, чтобы не видеть всего этого, и его можно понять.

– Хьюго, – снова заговорил я, – чем быстрее ты очнешься, тем быстрее мы поедем домой. Понимаешь?

На мгновение губы его напряглись, словно он пытался что-то сказать, плотнее сжали трубку, но лишь на мгновение, и я подумал, что показалось.

Мне о стольком хотелось его спросить, столько рассказать. Возможно, что-то дойдет до него во мрак, где шелестят крылья и колышется липкая паутина. Мне довелось там побывать, пусть недолго, и если кто сумеет отыскать Хьюго в этом зыбком лабиринте и вывести его обратно, так это я.

Но на краю моего поля зрения угловатой тенью маячил Рафферти, а при нем сказать что бы то ни было казалось совершенно невозможным.

– Что он вам говорил? – спросил я, не в силах дольше делать вид, будто его не замечаю. – В участке?

– Я не вправе об этом рассказывать, извините. – Рафферти покачал головой.

Обращенные на меня непроницаемые золотистые глаза. Непонятно, знает ли он, что Хьюго ему наврал и почему, и что он теперь намерен делать – арестует меня, потащит на допрос, мол, расскажешь – и отпустим к дяде? Меня так и подмывало сказать, словно мы – самые обычные люди, оказавшиеся в палате: Послушайте, мы оба знаем, в чем дело. Позвольте мне остаться здесь до конца, каким бы он ни был, и тогда я сделаю всё, что вы захотите. Договорились?

Но я не верил, что у меня получится. И повернулся к Хьюго. Накрыл своей ладонью его лежавшую на одеяле большую руку – мне показалось, так нужно. Рука у него была ледяная, костистая и вместе с тем какая-то резиновая, точно он и не человек, мне захотелось отдернуть ладонь, но я пересилил себя – вдруг Хьюго все чувствует, вдруг и я когда-то вернулся к свету вслед за рукой матери или спиной отца? Я сидел, смотрел на лицо Хьюго, слушал непрерывный писк, вдыхал терпкий древесный запах одеколона Рафферти и пытался не шевелиться, чтобы ничего не случилось.



Понятия не имею, сколько мы пробыли в больнице. Тамошние мои воспоминания беспорядочны и обрывисты – время текло иначе, словно с ним что-то случилось и события уже не сменяли друг друга, а болтались без всякой связи в огромной, гудящей, ослепительной пустоте.

Помню, как отец до боли стискивал мое плечо, воротник его рубашки перекосился. Когда я лежал в больнице, возле него в тени топтался какой-то длиннолапый муругий зверь, и сейчас я едва не спросил, почему он не взял его с собой сюда, но, к счастью, вовремя сообразил, что зверь, скорее всего, мне привиделся. Медсестра делала пометки в карте Хьюго, регулировала ручки настройки, меняла пакеты с лекарствами. Пока тебя не было, я взялся за дневник Хаскинса, сказал я Хьюго. Представляешь, оказывается, есть вещи, которые ему нравятся! Он любит читать сыну. Правда, что именно он читает, я пока не понял, сам разберешься, когда вернешься домой, я прилепил туда листок… Лицо Хьюго было недвижно. Фил плакал беззвучно, снова и снова вытирая слезы кулаками.

Прошу прощения, но одновременно возле больного могут находиться не более двух посетителей, сказала другая медсестра, так что порой я выходил в зону ожидания, где стояли ряды черных пластиковых кресел и в углу гудел торговый автомат, сидела приземистая женщина средних лет, державшая за руку белокурую девочку-подростка, обе смотрели в пустоту. Моя мать наклонилась, поцеловала меня в лоб, а когда я не отстранился, обняла, от нее пахло свежескошенной травой и холодным воздухом; мама глубоко вздохнула и выпустила меня.

Родные забрасывали меня вопросами – что, как, почему, нет-нет-нет, не может этого быть, разумеется, он этого не делал, что за чушь, – и я представил, как вытянутся их лица, если я скажу им правду: Пожалуй, уже пора признать, похоже, это был я, это я во всем виноват, простите… На один ужасный миг мне даже показалось, что я вот-вот так и сделаю – или потеряю сознание, я уже сам не знал. Вместо этого я рухнул в кресло, опустил голову на руки, и правильно поступил, как выяснилось, поскольку от меня тут же все отошли и оставили в покое. Леон околачивался где-то с краю зоны ожидания, грыз ноготь большого пальца, на меня не смотрел.