– Ага, – сказал я. – Хороший человек! Бросил жену ради бабы с большой зарплатой и квартирой в Москве. Он ее скоро кинет, вот увидишь. Пойдет шофером к какой-нибудь пожилой барыне, и привет.
– Я тоже сначала так думала, – кивнула моя знакомая. – Нет, что ты, там такой лав! Анечка то, Анечка сё, пылинки с нее сдувает. Ходит в магазин, обед готовит, убирает-стирает, такой ремонт сделал, чудо посмотреть!
– Полное счастье?
– Почти, но не совсем. Год прошел после ремонта, и наша Анечка нашла себе главного бухгалтера соседней фирмы. Приятный мужчина. Всего сорок восемь. Недавно развелся. Взрослая дочь в Германии на ПМЖ. Квартира на «Беговой», поворот на Хорошевку, там такие новые дома громаднющие, знаешь? В одной квартире жить, другую сдавать, поди кисло! Выперла она этого Колю в двадцать четыре часа. Он у нее даже прописан не был. Так, типа временной регистрации. Развелись, и привет. Езжай домой, май дарлинг. Ну, приехал он домой. А жить негде. Стал обратно к Юльке стучаться. «Прости, любимая, я был неправ».
– А она что? Ссаной тряпкой по усам?
– Если бы, – загрустила моя знакомая. – Поплакала и обратно с ним расписалась. Я ей говорю: «Ты что, дура?» А она кричит: «Это ты дура, а он хороший человек!»
Наука
малый бизнес как фундамент экономики
– Нет, – сказал профессор. – Я вынужден вам отказать. Не обессудьте.
– Я ведь прошу всего лишь рекомендацию, – заторопился аспирант. – Она ведь вас ни к чему не обязывает! А я всю жизнь об этом мечтал, всю свою студенческую жизнь, я хотел сказать. Стажировка в Дартингтоне – это же цель любого человека, который…
– Цель? – перебил профессор, пожав плечами. – Я думаю, все же средство. Отточить свои знания, войти в круг лучших специалистов.
– Да, да, да! Я именно это и хотел сказать!
– Понимаю. Нет. Я не подпишу. – Он отодвинул от себя бумагу, сел в кресло поглубже, скрестил руки на груди. – Знаете почему? Лет шесть или семь тому назад ко мне пришел один способный молодой человек. Тоже, как вы, аспирант второго года. Его прислал мой хороший товарищ, его научный руководитель. Он, этот парень, тоже хотел поехать в Дартингтон. Способный человек, кстати. Я посмотрел его работы. Очень способный. В нем была перспектива. Я с удовольствием дал ему рекомендацию. Мало того! Я написал ректору Дартингтона, мы с ним в свое время вместе заседали в одной, как говорится, смешанной комиссии… Ну, не суть. В общем, он получил стажировку. Провел там полгода, как положено. Вернулся. Защитился. Все были рады и счастливы, и я особенно. А потом…
Профессор замолчал.
– А что потом? – осторожно спросил аспирант.
– А потом у него умерла бабушка. Она была известная оперная певица, дочь какой-то совсем уже легендарной певицы. Он оказался наследником ее громадной квартиры на улице Неждановой, ныне Брюсов переулок. Знаете, где это?
– Нет, не знаю.
– Ну и не надо, – сказал профессор. – Так вот. Он продал бабушкины хоромы за какие-то сумасшедшие деньги, купил три вполне приличных квартиры, сдал их в аренду, а сам поселился на Бали. Ах, как хорошо на Бали! Сидеть в шезлонге на пороге своего бунгало, смотреть на морскую гладь и ничем более не заниматься. Разве что послеживать, чтобы арендаторы вовремя переводили деньги.
– Кошмар! – сказал аспирант. – Он просто предатель.
– Зачем столько пафоса? – усмехнулся профессор. – Просто идиот, тупой потребитель. А ведь был блестящий молодой ученый. Господи, какая тоска!
– Тоска, – согласился аспирант.
– Вот, – сказал профессор.
– Да, но я тут при чем? У меня нет никакой бабушки с квартирой.
– Мало ли, – сказал профессор. – А вдруг вы женитесь на богатенькой? На дочке олигарха… Или вас вдруг снимут в сериале, и вы станете звездой? Нет, нет и нет.
– Я вам клянусь! Клянусь!
– Бог мой, в чем вы клянетесь?
– Клянусь, что я не брошу науку. Никогда. Ни за что.
– Прекрасно. Ну а чем вы клянетесь?
– Жизнью! – И аспирант решительно подвинул рекомендацию по столу поближе к профессору.
– Ладно, – сказал профессор. – Оставьте ваши бумаги, я подумаю. Рекомендацию слегка подредактирую, а то как-то несколько суконно получилось… Ничего. Так всегда выходит, когда пишешь сам о себе. Вы же сами все это написали?
Профессор улыбнулся дружелюбно и ласково.
Аспирант перевел дух и улыбнулся ему в ответ.
– Вот и договорились. За бумагой зайдете завтра. Я вам верю. Вы меня убедили. Считайте, что Дартингтон у вас в кармане. Ректору я позвоню прямо сегодня вечером, из дому.
– Спасибо!
– Да ради бога, – вздохнул профессор и чуть нагнулся через стол. – А вот тот парень, ну, который внук певицы, этакий рантье, живет на Бали, звали его Гапонов Серафим, редкое такое имя… Он уже не живет на сказочном острове Бали. Нет! Не сидит в шезлонге и не пялится на морскую гладь… Ничего подобного!
– Да? А почему?
– Я его убил, – прошептал профессор. – Не сам, разумеется. Нанял местных. Перерезали глотку и пустили кормить рыбок. Ночью, во время купания. Я проследил, чтоб без обмана. Можете идти в полицию. Дело закрыто, а я всегда смогу отшутиться.
Аспирант помолчал, а потом спросил:
– Вы мне сказали правду?
– Клянусь жизнью, – сказал профессор.
– Тогда я вам тоже скажу правду, – вдруг посерьезнел аспирант.
– Слушаю вас внимательно.
– Если честно, профессор, я уже давно хочу заняться бизнесом. У моей девушки небольшой такой маникюрный салон.
Элегия
позвони мне, позвони
Была у меня одна подруга юности, Лена ее звали. Мы с ней недолго продружили, мы очень скоро расстались, но без ссор и кошмаров. Просто и почти незаметно. Как две веточки по лесному ручью плывут, вот течение их сбило вместе, и вот они движутся, зацепившись друг за дружку, а потом вдруг то ли водоворот, то ли какой-то камешек или коряга и – раз! – расцепились, одна задержалась, воткнулась в осоку, а другая, вертясь, поплыла дальше…
Но через много лет мы случайно повстречались, поговорили, обменялись телефонами. Непонятно зачем.
Вышло так, что довольно скоро я позвонил ей. Мне нужен был перевод с одного очень редкого языка, а она как раз его знала, это была ее специальность.
Набрал номер. Подошла какая-то старушка. Из предыдущего разговора с Леной я знал, что она все еще живет с мамой, и даже запомнил, как маму зовут. Поэтому я сказал:
– Добрый вечер, Наталья Васильевна. Позовите Лену, пожалуйста.
– Это Сережа? – спросила ее мама.
– Нет, – сказал я и назвал себя.
Она позвала Лену, я задал свой вопрос, получил ответ, спасибо-спасибо, пожалуйста, ради бога, звони, если что, вот и все.
Потом мне еще раз понадобилась ее консультация.
Снова звоню. Снова мама.
– Добрый вечер!
– Это Сережа?
– Нет, нет, Наталья Васильевна. Будьте любезны, Лену.
И вот так еще раза три.
Я рассказал Лене, что ее мама упорно называет меня Сережей.
– Ах ты господи! – грустно засмеялась Лена. – Это мой бывший любовник, мама его в глаза не видела, просто я ей говорила, что есть у меня такой Сережа. Он довольно пошло бросил меня много лет назад, я уж и забыла о нем, а мама все ждет, когда он позвонит и попросит у меня прощения.
Автограф
сцены из жизни элиты
Мой приятель рассказывал:
– Дело было в начале 1990-х, и случилось мне попасть в один ну очень эксклюзивный клуб. Впрочем, тогда других и не было: либо кабаки для красных пиджаков, либо что-то уж совсем неприлично утонченное. С антикварной мебелью, официантами во фраках, мраморными каминами, персидскими коврами, и от всего этого шел жгучий запах позавчера проданных цистерн нефти, платформ с мочевиной и денег, быстрых и опасных.
– Ах ты, художник слова! – я усмехнулся.
– Извини, – засмеялся он в ответ. – Но этот запах, наверное, чуял только я, потому что все было ну очень элегантно и бонтонно. Но не о том речь. А речь о том, что я попал на презентацию новой книги какой-то поэтессы. Имя услышал в первый раз. Книга была напечатана роскошно. Стихи – она их читала вслух – сочетание философской зауми с рискованной эротикой при общей гладкости и ремесленной, я бы сказал, умелости. Презентация была ну очень элитарная. Десять человек, исключая автора, в смысле авторессу. Приятная дама лет тридцати. Я в этой компании был самым, честно скажу, скромным и незаметным. Потому что там было два главных редактора, три знаменитых режиссера, четыре политика и я, мало кому известный писатель.
Сидели вокруг огромного стола карельской березы, на ампирных полукреслах, пили дорогой коньяк из больших каплеобразных бокалов. Рядом с поэтессой стояла стопка ее книг – десять штук.
Все выступили, сказали какие-то более или менее похвальные слова. Я тоже что-то произнес.
Наконец она приступила к надписыванию своих книг. То есть к раздаче автографов. Сейчас это мероприятие называют «автограф-сессия», но тогда таких слов не знали.
Она взяла книгу, раскрыла ее и долго писала что-то красивой авторучкой. Потом протянула ее человеку, который сидел от меня по левую руку, – это был известный политик, депутат, человек из телевизора. Он прочитал, что она ему написала, польщенно заулыбался, поблагодарил. Она взяла из стопки вторую книгу, кивнула тому, кто сидел слева от политика, и тоже писала минуты полторы – это ведь долго!
Она шла по часовой стрелке. Я понял, что я в этой очереди последний. Но не уходить же, в самом деле. Я терпеливо наблюдал, как она, морща лоб и потирая висок пальцем, прилежно пишет автографы – по-научному говоря, «инскрипты» – на своих книгах.
Осталась последняя.
Она раскрыла ее, поставила быстрый росчерк, захлопнула и протянула мне, глядя куда-то в сторону – в сторону знаменитого режиссера, который подошел к ней поцеловать руку.
Я кинул книгу в портфель, повернулся и вышел. У меня сердце билось от злости и унижения. Этим важным людям она писала что-то длинное, уважительное, проникновенное, а мне – поскольку я никто и звать меня никак – просто поставила закорючку. Расписалась. Дала автограф, как знаменитость. Хотя на самом деле вот уж кто «никто и звать никак» – так это она. Даже я со своей мизерной известностью знаменитее ее раз в сто! «Фу! – гневно думал я. – Какие понты, какая спесь…»
Придя домой, я все-таки достал книгу из портфеля.
Раскрыл ее.
На титульном листе был номер телефона.
* * *
– Вот это да! – сказал я, завистливо вздохнув. – Вот это я понимаю, поворот сюжета!
– Да, – кивнул мой приятель. – Я просто обалдел.
– Ну ты ей, конечно, позвонил?
– Конечно.
– Ну и?
– Сначала было долго занято, – сказал он. – А потом никто не взял трубку.
Как в кино!
консервативно, то есть без операции
У Кости Балашова ни с того ни с сего вспухла рука. Правая, между кистью и локтем. Какой-то шарик появился, вдруг и непонятно почему. Красный и болит. Вечером не было, а утром – на́ тебе! Костя перепугался и тут же поехал в соседнюю больницу; оказалось, это была клиника мединститута. Ну, тем лучше.
Было лето, было пусто, он заплатил две тысячи в кассу, долго шел по пустому чистому коридору, поскальзываясь на мокром после уборки линолеуме, и искал кабинет номер 307.
Нашел. Там сидел доцент такой-то, Костя сразу забыл фамилию.
– Ну и что? – спросил доцент, помяв пальцами Костину болячку. – Дел на пять минут. Чикнем и вылущим гной.
– Когда? – Костя еще сильнее испугался.
– Да сейчас, чего тянуть. Маша, подготовьте больному руку, – сказал он куда-то за ширму и снова повернулся к Косте. – Пять тысяч. Вы консультацию уже оплатили? Тогда три тысячи в кассу. – И вышел в смежную комнату.
А из-за ширмы появилась Маша.
Нет, она не была как-то особенно красива, стройна, обаятельна. Или нахмурена и сурова, или решительна и деловита, или какие там еще качества могут вот так сразу околдовать сравнительно молодого мужчину – Косте было сорок четыре, а ей около тридцати, наверное. Ну и конечно, вряд ли на него сильно подействовали белый халат и шапочка – он не был любителем всяких ролевых фетишей, девушек в военной форме, строгих учительниц или картиночных секретарш. И медсестер в том числе.
У этой Маши были чуть широковатые скулы, ореховые глаза и губы как будто замшевые. А главное, она каждым движением и взглядом излучала заботу, умелую доброту и спокойную силу. Костя вдруг сильно почувствовал что-то – даже не понял, что именно. Но это странное чувство стало понятным и уютным, превратившись в полное, чуточку расслабленное доверие к ней. Он шепотом спросил, пока она протирала ему руку спиртом и щелкала ногтем по ампуле с обезболивающим:
– Маша, а можно обойтись без резьбы?
– Консервативно? – спросила она.
Костя понял, что она в виду имеет, и кивнул:
– Именно, именно.
– Можно, – шепнула она. – Я вас научу, какую мазь накладывать. Две мази. Только тут надо строго раз в четыре часа перевязываться. Есть кому перевязывать?
Костя промолчал.
– Сами-то сумеете? – поняла она. – Левой-то рукой?
– Конечно!.. А доктор как? Не обидится? – Костя кивнул на дверь, где скрылся доцент такой-то. – Небось, уже ножи точит! – усмехнулся он.
– Скажу, что у вас денег нет, вы застеснялись и убежали, – улыбнулась в ответ Маша.
Она выдала ему два тюбика с мазями, неполных, уже подвернутых снизу. Объяснила – сначала одну, через четыре часа другую, на марлевую салфетку и бинтом сверху, и вот так, пока не пройдет.
* * *
Через три дня полегчало, а на четвертый день у Кости кончилась мазь. Одна из двух. Сходил в одну аптеку, в другую, в третью – нет в продаже. Приехал в ту же больницу. Вместо доцента такого-то принимала врач такая-то, но Маша была на месте, слава богу. А вот этой мази у нее не было, увы. Что ж делать-то?
– Оставьте телефон, – велела Маша.
Она позвонила тем же вечером. Спросила адрес, сказала, что завезет, – тут недалеко, а ей по дороге. Костя вышел встречать ее к подъезду.
Был поздний июнь. Занятия в университете, где преподавал Костя, уже закончились, поэтому он так свободно ездил днем по аптекам и больницам. Летний вечер, светлое небо, пока еще свежая городская листва. Маша подъехала на «моте» – маленькой дешевой машинке марки «дэу-матиз». Прямо из окна протянула тюбик.
– Сколько это стоит? – спросил он.
– Бросьте, – она махнула рукой.
– Маша! – неожиданно для самого себя сказал Костя. – Мне так надоело левой рукой справляться, я ведь один живу. Машенька, перевяжите мне как следует, а? Я заплачу, сколько скажете.
– Смешной вы, – проговорила она, выходя из машины.
* * *
На кухне она протерла водкой его руку, пощупала болячку, сказала, что все уже почти прошло и вообще незачем резать, когда можно компрессом. Ловко сложила подушечку из куска бинта, остальным бинтом умело – плотно, но не туго – перевязала ему руку.
– Как в кино, – вдруг сказал Костя.
– Что как в кино?
– Да всё, – улыбнулся он. – Лето, вечер, закатное солнце. Пустая квартира. В ней живет одинокий мужчина. К нему пришла женщина. Врач. Ну ладно, медсестра.
– Точно! – засмеялась Маша. – Как в кино!
– Вот! – сказал Костя.
– Что «вот»? – спросила она своими замшевыми губами.
– Пусть сюжет развивается дальше. – Он протянул руку, погладил ее по плечу, притянул к себе. – Пусть все будет, как в хорошем фильме. – И обнял ее, и сзади залез ей под свитер, огладил ее стройную гладкую спину, нащупал крючки лифчика.
– Пойдем в комнату, – сказала она и вышла в коридор.
Он подтолкнул ее налево, в гостиную с большим диваном.
– В спальню стесняешься? – Она стрельнула глазами на правую полуоткрытую дверь.
– Кого мне стесняться? – Он сильно обнял ее сзади, поцеловал шею, стиснул ее грудь. – Я один живу, сколько раз повторять. В душ надо?
– Не надо. Я всегда на работе споласкиваюсь перед выходом.
* * *
Она приезжала к нему полтора месяца. Очень часто, два или три раза в неделю, а однажды заехала в воскресенье, побыла совсем недолго, ушла буквально через полчаса, но тут же позвонила.
– Всё! – сказала она. – Конец. Как в кино. Я ребенка в машине оставила.
– Что?! – закричал Костя.
Он страшно испугался, потому что читал много раз: ребенок в машине, лето, жара, задохнулся, кошмар… От ужаса он даже не среагировал на сам факт, что у нее есть ребенок. Она ни разу об этом не говорила. Он перевел дыхание и спросил:
– Жив?
– Да что с ней сделается, – отмахнулась Маша. – Сейчас говорит: я, говорит, улицу запомнила, номер дома и подъезд. Я, говорит, все папе скажу. Я ее в кафе отвела, мороженого купила и сладкую пиццу с грушей. Сидит лопает. Я в туалет вышла позвонить. Она все равно скажет. Все доложит. Жутко подлая! – И тут же добавила: – Нет, я ее люблю, конечно, она просто маленькая.
– Сколько лет?
– Шесть. Осенью в школу.
– Что ж ты ее в машине оставила?
– Ну покричи на меня! Поругай! – заплакала Маша. – Дочку с собой тащить, что ли?
– Перестань. – Костя пытался говорить спокойно. – Не плачь, пожалуйста. И не бойся. Что-нибудь придумаем.
– Что придумаем? – нервно спросила Маша. – Куда мне деваться теперь?
– Если твой муж начнет, как бы сказать, недовольство выражать… Ты мне сразу звони. Звони и приезжай! – И быстро нажал отбой.
* * *
«Точно как в кино, – думал Костя. – Все кувырком».
Два года назад он разошелся с женой, год назад развелся официально, оставив ей квартиру. Сейчас жил у своего товарища, который работал в Австрии. Добрый человек – пустил бесплатно. Даже составил договор «о безвозмездном пользовании квартирой», надо было только платить коммуналку и вытирать пыль. И вот этот-то товарищ познакомил его со своей австрийской коллегой, Луизой Закс. Они уже год встречались. Полгода назад Костя сделал ей предложение. Партия более чем завидная. Женщина красивая, умная, устроенная. Международная чиновница, вице-директор ооновского фонда борьбы с засухой и опустыниванием, UNFADD. Сейчас как раз была в долгой командировке в Африке: Нигер, Мали, Чад. Подтянутая спортивная блондинка, сорок лет ноль-ноль копеек, одинокая мать – сын семнадцати лет учится в Штатах.
Конечно, кто-то мог бы размышлять, подозревать и прикидывать обидные варианты – дескать, чего это ради неженатый сорокапятилетний приятель отдает тебе такое сокровище? Но в бескорыстии своего друга Костя не сомневался, поскольку друг, как говорится, «играл в другой лиге».
Все было прекрасно: невеста-иностранка, и не какая-то финтифлюшка двадцати пяти лет, а серьезная, взрослая, ответственная женщина с хорошей зарплатой. Продвинутая. Уже фактически без забот о ребенке. Квартира в Вене. А он сам – ученый, профессор, с книгами, с именем, с хорошей должностью в хорошем вузе. А в будущем, Луиза говорила, надо будет подумать о другой работе, в Европе.
Исполнение всех желаний.
И вот – на́ тебе.
Потому что Маша пропала на несколько дней, а потом позвонила и сказала, что всё. Дочь, конечно же, донесла. Муж скандалит, кулаками машет. Свекровь орет: «Вон из моего дома». Маша жила со своим мужем и свекровью в крошечной двухкомнатной квартирке, которая принадлежит свекрови, а у Маши нет своего угла. Деваться некуда. Родители – во Владимирской области, в каком-то полумертвом городке, в маленьком бедном домике. Он вспомнил, как Маша с изумлением осматривалась в этой просторной, красиво и модно обставленной квартире, ходила по комнатам и шептала: «Ой, честное слово, как в кино». Бедняга.
Так что Костя, как благородный человек… Нет, Маша ни на что не намекала, но как-то так получалось. Уж больно много прекрасных лишних слов он ей наговорил в эти июльские дни.
* * *
Но нет! Погодите! Все это просто смешно. Ах, бедная Маша! Ай-ай-ай! Ну сейчас разрыдаюсь, все брошу и побегу жениться! Муж узнал про измену, свекровь из квартиры выгоняет? Увы-увы, жизнь – не сладкая пицца с грушей, не чупа, извини меня, чупс. За все приходится платить. А можно и без этого, без размышлений и тем более без объяснений. Сказать: «Извини, всё!» – и короткие гудки. Или вообще ничего не говорить. Просто заблокировать номер. А если вдруг позвонит в дверь, сказать: «Ты что, не поняла? Всё».
Но что-то мешало Косте поступить так, как он поступал в своей жизни много раз, не испытывая ни угрызений совести, ни запоздалых сожалений: эх, дескать, зря я тогда! Не мог он ее вот так просто взять и послать куда подальше или исчезнуть, перестать звонить.
Потому что Маша была уж очень хороша. И не красотой своей, не ореховыми глазами и замшевыми губами, не гладким телом и бесстыдно-ласковыми руками, хотя и этим тоже, конечно, чего уж там. Но главное – это исходящая от нее спокойная, уверенная, добрая сила, рядом с которой хочется быть, за которую все время хочется держаться. За талию, за шею, за руку, за поясок халата. Прижимать к себе и прислоняться к ней, вдыхать ее запах, одновременно будоражащий и успокаивающий.
И если рассуждать совсем абстрактно, с точки зрения древнего римлянина или пришельца с альфы Центавра, Маша была лучше Луизы – деловитой, холодноватой, с жестко уложенной прической. Несравненно лучше.
Ну?
* * *
«Но медсестра!!! – в отчаянии шепотом орал Костя Балашов. – Вот ведь нескладуха, вот ведь непёр, вот ведь наказание господне! Ну хоть бы врач! Может, еще выучится? Нет, ей уже поздно. Да и знакомый доктор рассказывал: медсестра и врач – разные профессии. Но не в том дело. А в чем дело? А в том, что у нее все друзья и подруги, весь круг общения – тоже медсёстры или типа того…
Боже, какой ужасный, какой постыдный, какой недостойный снобизм! – самобичевательно думал Костя, но тут же сам себя оправдывал: – А разве я не имею права на снобизм? Я к своему снобизму шел четверть века! Мой отец – рабочий, бригадир на стройке. Мама – счетовод в стройтресте. Я поступил в институт со второго раза, после армии. Учился до красных кругов перед глазами. Диплом, аспирантура, кандидатская, две монографии, докторская – это же мне не с неба упало! Не от папы-мамы. Я это сам себе заработал. Почему же я, доктор наук, профессор, с книгами, с именем, с учениками, должен связывать свою жизнь, давайте уж честно – закат своей жизни – с медсестрой? Пусть она даже раскрасавица, отличный секс, забота и покой… Не хочу!
Мне перед папой покойным стыдно будет! – вдруг вспомнил Костя. Папа, бригадир, член коммунистической партии, орден “Знак Почета”, учил сына: “Не гляди девушке на ножки, не гляди на личико, гляди ей в анкету! Мы из простых, нам тянуться надо! Вверх, понял?”
Конечно, папа был прав. Прежняя жена Кости была профессорская дочка. Вот и он теперь профессор. Продвинутая жена поможет продвинуться. А простенькая – утопит. На простеньких пусть миллиардеры женятся…
Да еще и ребенок! У нее дочке шесть лет! Я только- только стряхнул алименты, даже не совсем, еще год остался сыну доучиваться, а тут на́ тебе – шесть лет девочке. Мне сорок четыре, – дрожал Костя от ярости к своей судьбе. – Значит, еще шестнадцать лет, до своих шестидесяти, я должен буду волочь этого ребенка. Как хорошо! А у девочки еще есть папа, он захочет видеться с дочерью, будет приходить по субботам… А я, значит, буду его встречать, выводить к нему дочку? О боже мой.
А что потом? А вдруг она… – Он мысленно чуть было не сказал “загуляет”, но застыдился, исправился: – Вдруг она, так сказать, полюбит другого? Вот примерно так же, как полюбила меня? И уйдет. Или я ее сам за это прогоню, вот как ее муж сейчас прогнал? И что тогда мне делать? Что бывает после медсестры? Маникюрша? А потом продавщица? Уборщица? Добрая, сильная, красивая, влекущая, с тонким, едва слышным, уютным и надежным запахом тела сквозь все духи и шампуни… И что? Утешаться этим запахом до конца жизни?
Нет, нет, нет! Посылать к черту.
Она вроде бы не беременна. Ну, то есть никаких заявлений не делала».
* * *
Но на всякий случай он позвонил Маше. Прямо на работу.
– Можешь говорить?
– Да.
– Прости, я без предисловий. Ты не беременна?
– Что?
– Ну, в смысле, ты случайно не залетела?
– Мы же предохранялись, – сказала она.
– Я не спрашиваю, предохранялись мы или нет, – с бархатным бешенством прошептал Костя. – Я прекрасно помню, что мы с тобой, да, да, да, предохранялись. Я спрашиваю, не беременна ли ты. Случайно, повторяю. Бывает же.
– Нет, – сказала она. – Я не беременна. – И мрачно, даже будто бы с вызовом, добавила: – Хочешь, приеду докажу? Куплю в аптеке тест и сделаю при тебе.
Костя замолчал на полминуты, и все опять перевернулось в нем.
Только что, секунду назад, он окончательно решил, что все. Особенно после этих грубых слов «привезу тест и сделаю». Хамка! Нет, спасибо. Поигрались, и хватит. Привет-пока.
Но вдруг он опять вспомнил ее всю. Плечи и колени, глаза и губы, руки и шепот. Молчал и не знал что сказать.
– Алло! – недовольно спросила Маша. – Алло! Ты куда пропал?
– Тут я, – ответил Костя и перевел дыхание. – Маша…
Он так сказал «Маша», что она совсем по-другому ответила:
– Что?
– Приезжай, правда, – сказал он. – Поскорее.
У нее уже кончалась смена. Она обещала быть через час примерно.
Весь этот час Костя ходил по квартире из комнаты в комнату, а в каждой комнате из угла в угол и убеждал себя, что он принял самое правильное, самое важное в своей жизни решение. Потому что у него было много женщин, а любимая – одна. Маша. Он только за эти полтора месяца это понял! Только в сорок четыре года осознал и только сейчас, сию минуту всем собою почувствовал, что означает это старое, вроде бы заезженное выражение – «любимая женщина».
* * *
Когда она вошла, он прямо в прихожей обнял ее и сказал, что все решил. Провел в гостиную, усадил в кресло, встал перед ней на колени, поцеловал руку и попросил стать его женой. Сказал, что будет любить ее дочь как родную. Что он хочет начать новую, прекрасную жизнь, жизнь с ней, и чтобы она скорее сама объявляла мужу о разводе, чтобы быстро собирала вещички, а он будет быстро-быстро искать квартиру.
– Какую квартиру? – спросила она. – Зачем?
– Для нас квартиру снять, – объяснил он, поднявшись с ковра и отряхнув коленки. – Свою квартиру я оставил жене и сыну. Я же тебе вроде говорил.
– Погоди, погоди, – сказала она. – А эта?
– А эта не моя, – развел руками Костя. – Это меня дружок пустил пожить, на полгодика, после развода, пока то да сё. Можно было бы еще тут остаться, пока он в Австрии, он там года на три, мне кажется… Но он против женщин. Просил меня женщин не водить, извини. Так что я тайком с тобой здесь, понимаешь. По секрету. Тс-с! А уж с женой, с семьей – вообще никак.
– Почему? – спросила Маша.
– Ну… Он… это самое… Открытый гей. Я б даже сказал, упертый гей. Принципиальный.
– Врешь, – тихо сказала Маша.
– Клянусь! Ты же видела, ты же ходила по всем комнатам. Сама же говорила: «Ни малейшего следа женщины»!
– Врешь, что квартира не твоя, – сказала Маша еще тише.
– Господи! Сейчас.
Костя сбегал в другую комнату, принес прозрачную папочку с документами. Копия свидетельства о праве собственности на квартиру такой-то площади по такому-то адресу на имя Костиного приятеля. Договор о сдаче квартиры в безвозмездную аренду с обязанностью оплачивать коммунальные услуги. Ну и квитанции за эти самые услуги.
Маша внимательно посмотрела бумаги, сложила их назад в папку и криво улыбнулась:
– Да, Костенька. Обманул ты меня.
Встала и пошла к двери.
Пошла легким, но бесповоротным шагом, так что догонять ее, хватать за рукав, поворачивать к себе, обнимать-целовать-уговаривать не имело никакого смысла, и Костя это осознал, понял и почувствовал. Всем собою.
– Я не обманывал! – только и смог крикнуть он вслед. – Я не говорил, что квартира моя!
– Спасибо, что не залетела! – засмеялась Маша и вышла вон. В дверях, не оборачиваясь, громко сказала: – Ты мне больше не звони.
Захлопнула дверь.
* * *
Костя не успел тяжело вздохнуть, заорать, выругаться, заплакать, стукнуть кулаком по столу, брякнуться на диван, выпить стакан водки – ничего не успел, потому что вдруг зазвонил, вернее заиграл, мобильник. Особым сигналом. Моцарт, «Маленькая ночная серенада».
Это звонила Луиза. Она сегодня вернулась из Африки. Была в прекрасном настроении. У нее, как всегда, был полный порядок. Любит, скучает, целует, ждет.
Костя вспомнил, что у них свадьба в ноябре.
«Как в кино! – подумал он. – Хеппи-энд!»
Вас когда-нибудь разыгрывали?
задыхаясь, я крикнула: «шутка все, что было!»
– спросил меня один сценарист.
Смешно вспомнить: мне раза три или четыре предлагали нечто, так сказать, «на грани розыгрыша».
* * *
Ну вот, например. Мне восемнадцать или двадцать лет, мне страшно нравится девушка, очень красивая, «лучше меня» во всех отношениях – модная, гордая, даже надменная, недаром говорят, что из высших сфер, – и мне вдруг приятель этак попросту: «Слушай, такое дело, Ленку М. знаешь? Я с ее сестрой дружу… Она, эта Ленка, в тебя по уши втрескалась. Уже три недели сама не своя. Мне всю башку продолбила. Что он, как он, есть ли у него девушка. Сегодня вечером приходи ко мне, она меня попросила, чтоб я вас познакомил…»
Или мне вдруг радостно сообщают, что некий знаменитый режиссер хочет прочитать мою пьесу. «Он сегодня будет на такой-то премьере, ты уж сам достань билет или пропуск, не маленький! Ты к нему в антракте подходи, говори: “Здравствуйте, я Денис Драгунский, мне Сережа Сергеев сказал, что вы интересуетесь моей пьесой…” – и прямо передай ему рукопись».
Или – что где-то в таганских переулках, вот адрес, это коммуналка, комната сразу налево, там один такой алкаш получил в наследство библиотеку своего дяди, распродает за копейки, там Гумилев, ранний Пастернак, русская философия типа Бердяева, Шестова, Соловьева и все такое, буквально рубль книжка…
Но все это, все три ситуации были настолько ненатурально прекрасны, что я радостно говорил: «Да-да, спасибо, конечно!» – и не приходил.
И до сих пор не знаю, розыгрыши это были или на самом деле девушка влюблялась, режиссер интересовался и редкие книги продавались задешево.
* * *
Однажды моему папе позвонил молодой писатель Геннадий Снегирев, автор детских книг о животных. Ну как – молодой? Младше моего папы ровно на двадцать лет. Дело было примерно в 1963 году. Моему папе пятьдесят, Снегиреву тридцать. Так что мой папа звал его Гена, а он папу – дядя Витя. А мне было вовсе двенадцать лет. Вот однажды он звонит папе, и папа мне говорит: поедем в гости к Гене Снегиреву. Ему прислали из Средней Азии какую-то потрясающую закуску, в смысле еду. Деликатес. Никто, говорит, в Москве такого не пробовал.
Папа купил водки и еще кого-то с собой пригласил. Приезжаем.
Пустая, совершенно пустая комната. Намусорено. Кровать, какой-то стол. Очень неуютно. И довольно противный запах – как будто кошками, но не совсем. Мы все расселись на табуреты вокруг стола – нас было всего человек пять, наверное. Гена, мы с папой и еще двое, не помню кто. Кажется, какие-то художники.
Достали из сумок водку. Папа спрашивает:
– Гена! Где же твои деликатесы?
– Сейчас, дядя Витя!
Лезет под кровать и достает оттуда клетку, а в ней копошатся и прыгают какие-то мелкие зверюшки. Вроде мышей, но пушистые и без хвостов.
– Что это?!
– Сирийские золотистые хомячки! – говорит Гена.
Тогда в Москве еще почти не было хомячков, мы просто не знали, что это такое, где их берут и, как говорится, «с чем их едят».
– А что, их едят? – Я даже испугался.
– Еще как! – Гена запустил руку в клетку, достал одного, зажал его в кулаке и произнес, клацая зубами: – Ну, вы наливайте!
– Прекрати! – сказал папа. – Отпусти зверя!
– Тогда нужна закуска, – серьезно ответил Гена.
Папа достал деньги и послал меня за хлебом, колбасой и огурцами.
В общем, молодому писателю просто хотелось выпить. Но мы на него не обиделись, тем более я: мне было очень интересно. Снегирев хотел мне подарить хомяка, но я все-таки отказался.
* * *
Безобидных розыгрышей, в которых я сам участвовал, помню два.
Первый – вот такой.
Были у меня друзья, братья-близнецы. Один художник, другой врач. И вот однажды мы с компанией завалились в гости к одной даме, которая очень давно, лет пятнадцать назад, училась в художественной школе вместе с тем из близнецов, который стал художником. С тех пор они не встречались. А мы взяли с собой того, который стал врачом, и внутренне хохотали, когда хозяйка, наморщив лоб, говорила:
– Колька, признайся, что у тебя не так?
– У меня все супер, – говорил он. – Давай лучше выпьем еще.
– Верю, верю! – взмахивала она рукой. – Но какой- то ты не такой…
– В смысле?
– Какой-то усталый, расстроенный… Нет?
– Нет, что ты!
– Ну ладно, – вздыхала она, продолжая в него вглядываться.
Но так ничего и не поняла. И мы ей ничего не рассказали.