Сквозь всхлипы и оскорбления выяснилось, что Глебушка не пошел в гости к Шмидтам, сославшись на служебные обязанности, которые никак нельзя отложить. «А ты иди, повеселись за нас обоих. Я же понимаю, что ты не можешь не поздравить любимую подругу».

Алла догадывалась о причине столь внезапного трудового рвения – среди гостей были коллеги, которые не только на дух не переносили Глеба, но и не считали нужным это скрывать. До скандала бы не довели из уважения к хозяевам, но поиздевались бы на славу, так что Ижевский совершил один из немногих мудрых поступков в своей жизни, что не пошел.

На следующий день Настя, отправившись к возлюбленному, нашла того в ужасном расположении духа. Глебушка страдал, уязвленный в самое сердце. Как она могла пойти одна? Предательница, изменница и ля-ля-ля! Оказывается, он остался дома не из-за срочных дел, а потому, что это Алла ему звонила и просила не приходить. И он сначала, как благородный человек, отпустил любимую женщину, а теперь понимает, что сделал только хуже, ведь если и дальше покрывать подлость Аллы, то она окончательно разрушит Настину жизнь. Потому что Настя безвольная и слабая, она должна была заявить, что придет либо с Глебом, либо не придет вообще. В запале Настя даже не сообразила, что никто не просил ее выбирать между любовником и подругой.

Алла до хрипоты клялась, что не звонила Ижевскому, а, наоборот, ждала в гости их обоих, но все было бесполезно.

– Главное, он все так извратил, – вздохнула Алла, – я, дура, сама рассказала, что когда только начинала жить с Левкой, то совсем не умела готовить, поэтому ко мне тайно приходила Настя и варила обед. Я думала, что этим создам Настюшке рекламу в Глебовых глазах, а он это преподнес как эксплуатацию. Главное, для подруги щи сварить – это крепостничество, а Ижевскому на работу таскать горячие обеды – норма жизни. Двойной стандарт.

За разговором они дошли до метро, скромного особнячка из серого мрамора. Из дверей его вырывался теплый воздух.

Показав на турникете проездные, они встали на эскалатор.

– Ир, ты как хочешь, но мне не верится, что Глеб так вот прямо попер, как бык на ворота. Геройски бился против косной системы, схватился с КГБ… Вот не о нем это. О ком угодно, только не о нем.

Ирина развела руками.

– Факты, Аллочка, вещь упрямая, а люди обычно оказываются не такими, как мы о них думаем. Возьмем хоть нашего подсудимого. Казалось бы, примерный советский человек, комсомольский работник, отважный воин, и вдруг вылезло…

– А из Глебушки, стало быть, благородство полезло. Где хранилось только, непонятно.

Эскалатор закончился. Им надо было в разные стороны, но Алла решила посадить Ирину на поезд.

– Не можем же мы сомневаться в результатах расследования только потому, что знаем Ижевского как урода и последнее ссыкло, – пришлось кричать, потому что из тоннеля приближалась электричка, – и прошу тебя, Аллочка, давай сосредоточимся на процессе, а не на личных обидах. Хорошо?

Ирина втиснулась в вагон. Алла на перроне помахала ей вслед.

* * *

Никита все-таки решился выступить в суде.

Все силы ушли на то, чтобы покормить его завтраком, проводить и пожелать удачи.

Как только за мужем захлопнулась дверь и в подъезде послышался шум лифта, она бессильно упала на разобранную кровать и разрыдалась.

Лариса так нервничала, что не пошла в университет. Позвонила научному руководителю, напела про перебои в сердце и получила разрешение отдыхать и восстанавливаться, сколько понадобится, потому что сердце – это не шуточки. Ее вообще на кафедре жалели по многим причинам, главным образом как жену и дочь, но не только поэтому. Она хорошо писала статьи и рефераты, составляла методички, а ее общественная работа вообще оказалась для кафедры гигантским плюсом, даже какое-то соцсоревнование выиграли благодаря ей.

Она пыталась сварить обед: взяла в руки кастрюлю и бестолково ходила с нею по кухне, не в силах сообразить, что надо набрать воды и включить газ. Открыла холодильник и долго стояла, смотрела в его ледяные глубины и не понимала, что ей нужно.

Голова была как свинцовая. Лариса снова заплакала, но облегчения это нисколько не принесло.

Она пошла в ванную. Хотела облиться из тазика холодной водой, а потом как следует растереться мочалкой, чтобы прийти в себя, и сама не заметила, как скорчилась на дне ванной, поливая себя из душа.

«Может быть, мир рушится в эту самую секунду, – думала она, уткнувшись лицом в колени, – прямо сейчас Алексей встает со своей скамьи и бросает Никите в лицо как плевок: «А зато я спал с твоей женой!»

Время утекало вместе с водой, и Лариса стала поглядывать на бритву мужа, которую забыла убрать в шкафчик. Разобрать станок, достать лезвие и полоснуть. Говорят, если под водой, то не чувствуешь боли.

Кровь растворится облачком, как маленький ядерный взрыв, красная, не страшная, а потом она просто заснет.

Зачем жить, когда невозможно ничего исправить и впереди только боль и страх разоблачения?

Лариса поднялась и закуталась в полотенце. Сегодня страх смерти оказался чуть-чуть сильнее страха жизни.



Она решила выпить тридцать капель валокордина, но руки так тряслись, что не получилось отмерить нужную дозу. Впрочем, острый запах сам по себе немного привел ее в чувство, и Лариса позвонила мужу на работу.

Оказалось, сегодня была только подготовительная часть судебного разбирательства, а свидетельское место Никите предстоит занять только завтра.

Лариса вздрогнула – еще один день судьба то ли подарила ей, то ли продлила мучения.

Она изо всех сил вонзила ногти в ладони и попыталась заплакать, но слезы не шли.

– Господи, я же была хорошая! – закричала Лариса.



Лариса всегда помнила себя счастливой. У нее были любимые мама и папа, обожаемая бабушка, лучшая подруга и собака Динка. Она твердо знала, что никто не сделает ей плохого, пока она хорошая девочка.

Мир ласково качал ее в теплых и мягких ладонях, и жизнь была полна чудес.

Черными крымскими ночами в Артеке они собирались вокруг пионерских костров, отблески пламени делали серьезными и суровыми пухлые детские лица, а искры летели до самых звезд… Похудевшая и загорелая возвращалась в город, к бледному северному солнцу, желудям и венкам из кленовых листьев, надевала школьное платье и белый передник с пелеринкой и с радостным нетерпением открывала новенький, еще пахнущий типографией учебник. Потом наступал Новый год с елкой и мандаринами, и обязательно подарками, сделанными своими руками… Все было чудом и счастьем.

Лариса была в классе самой маленькой и щуплой, половое созревание долго обходило ее стороной, но она и сама не спешила покидать чудесный мир детства, инстинктивно понимая – стоит только шагнуть за порог, обратно уже не вернешься.

Одноклассницы уже вовсю красились, укорачивали юбки, вставали на каблуки и бегали на свидания, а Лариса все еще заплетала косы с бантами и, читая романы о любви, грезила о ней как о чем-то еще далеком.

Вообще она была совсем не томной мечтательной девой, а самой что ни на есть пацанкой, сорванкой даже. Худая, плоская, узкобедрая, но физически выносливая, она обожала подвижные игры, ходила в походы, даже гоняла в футбол с одноклассниками.

Подружка была одна, зато друзей-парней сколько хочешь. Отправиться гулять с ними, лазать по деревьям, приведя в ничтожество новую куртку, спереть у мороженщицы кусок искусственного льда и с упоением наблюдать, какими он идет классными пузырями, если кинуть в лужу, просочиться на стройку через дыру в заборе и существенно обогатить свой лексикон, удирая от прораба, – все это было в ее стиле.

Даже увлечение у нее было мужское – фотография, и занималась она им тоже по-мужски. Отсняв пленку, не сдавала в ателье, а сама проявляла и печатала, превращая ванную в фотолабораторию.

Мама притворно вздыхала, но она и сама была такой: все-таки геолог, много работала в поле.

Поступив в университет, Лариса решила остепениться, стать нежной, мягкой и загадочной, как советовали мама, классическая литература и даже сам Карл Маркс, ценивший в женщине слабость.

Она стала женственной, но все равно терялась на фоне филфаковских красавиц.

К третьему курсу Лариса стала подозревать, что с ней что-то не так. То, что за нею не ухаживают юноши, – это полбеды, их, в принципе, на весь филфак и так полторы калеки, а вот что она сама еще ни разу ни в кого не влюбилась – это уже подозрительно.

Столько фильмов и книг про первую любовь, в которых ясно сказано, что нужно сходить с ума и похерить собственную жизнь ради любимого, а ей ничего такого делать не хочется.

Лариса удивлялась – нет, не может быть, чтоб она выросла черствой и холодной эгоисткой, но факт есть факт: максимум, что она готова делать с мужчинами, – это поиграть с ними в волейбол или в теннис.

С Никитой она как раз и познакомилась на корте. Оба они приехали на выходные навестить родителей, отдыхавших в подмосковном пансионате.

Из принадлежностей для тенниса у нее были только шикарные носки: высокие, белые, в крупную резинку и с яркой красно-синей полосой, настоящая «Лакоста». Конечно, хорошо бы еще специальное белое платье, но шорты с футболкой тоже сойдут. Чтобы волосы не мешали, она убрала их под папину кепку и отправилась на корт, где довольно долго играла со стенкой, пока не заметила, что за ней наблюдает высокий статный мужчина в точно таких же носках, как у нее. В остальном он был экипирован гораздо лучше: белый теннисный костюм, на голове махровая повязка и такие же напульсники. Лариса улыбнулась ему, он не ответил, молча продолжал наблюдать, и под его пристальным взглядом она стала чаще попадать мимо мяча.

Тогда она предложила ему сыграть, но незнакомец отказался, мол, с женщинами не соревнуется.

Лариса еще немного постучала мячом, но все время ошибалась и от досады еще больше промахивалась, поэтому ушла в корпус.

Они снова встретились возле столовой, улыбнулись, пожелали друг другу приятного аппетита и разошлись.

Зато на ужин метрдотель предложил Ларисе с родителями пройти в малую столовую – небольшой уютный зал, где их встретил теннисист со своими родителями.

Оказалось, он сын завотделом ЦК, где отец Ларисы работал простым инструктором.

Лариса волновалась, что будет неловко, но ужин прошел на удивление хорошо. После чая Ангелина Григорьевна перемигнулась с Никитой, и он позвал Ларису прогуляться.

Так начался роман, первая любовь, от которой Лариса ждала так много, а не получила ничего.

Первый поцелуй оказался всего лишь прикосновением холодных губ чужого человека и имел вкус тоски и разочарования.

Вспомнив некстати подружкины наставления, что настоящий поцелуй – это «с языком», Лариса вздрогнула и отшатнулась. Никита не настаивал.

Он был старше на семь лет и ухаживал с размахом самостоятельного мужчины, но в то же время робко, как юноша.

Это было красивое, сказочное время. Никита дарил цветы, водил ее по театрам, приглашал на семейные ужины и все это время ни разу не позволил себе лишнего.

А Лариса не понимала, почему она ничего не чувствует.

Ей хотелось смеха, азарта, движения, как раньше, а вместо этого были холодные неживые поцелуи и «выходи за меня замуж», сказанное сухо и равнодушно.

Лариса решила, что это и есть взрослая жизнь. Надо не ждать чудес, а быть хорошей женой, тогда в семье все будет хорошо, первая брачная ночь все расставит по своим местам. Любовь появляется в семье ценой упорного труда, а страсти вообще не существует: ее выдумали психопаты для оправдания своего безволия.

Рассудок уговаривал выходить, душа противилась, Лариса не знала, кого слушать, но тут внезапно дохнуло ледяным холодом угрозы стародевичества. Ведь до Никиты никто даже не пытался за ней ухаживать! А вдруг и после никто не будет и она останется одна?

Лариса согласилась, втайне надеясь, что родители Никиты запретят ему жениться на такой простой по их меркам девушке и ей не придется ничего решать, но те стали готовиться к свадьбе с неожиданным энтузиазмом.

Иван Макарович обещал, что молодые поедут в длительную командировку в загранку, обязательно в капстрану. Проблем не должно возникнуть, потому что Ларочка – человечек проверенный, из достойной семьи.

Лариса изображала восторг, погружалась в предсвадебные хлопоты, а сама мечтала, чтобы бракосочетание каким-то образом не состоялось.

Только судьба не вмешалась, и в положенный срок Лариса сказала «Да» и расписалась там, куда указывала ручка сотрудницы загса.

До последней секунды она надеялась, что у нее хватит смелости развернуться и убежать…



Лариса сильно волновалась перед первой брачной ночью, ждала чего-то то ли страшного, то ли прекрасного, в общем, таинственного обряда, который откроет перед ней новый мир.

У нее были очень смутные представления об ЭТОМ, но по фильмам она знала, как ведут себя новобрачные.

Она села на широкую постель, закинув ногу на ногу, и улыбнулась, почувствовав приятное волнение оттого, что Никита сейчас станет раздевать ее и увидит голой.

– Что сидишь? – спросил Никита хмуро. – Снимай платье и прими душ.

Она разделась в ванной, бросила платье на пол – все равно больше не пригодится – и долго мылась, надеясь, что муж позовет ее.

За дверью было тихо.

В этом пансионате часто отдыхали иностранные гости, поэтому на крючке висел махровый халат. Тщательно закутавшись в него, Лариса вышла.

Муж лежал в постели и так смотрел, что она, не раздеваясь, юркнула под одеяло и замерла.

Никита повернул ее спиной к себе.

«Неужели это и есть ЭТО?» – тоскливо думала Лариса.

Она не чувствовала ни боли, ни восторга, лишь только тяжесть чужого тела. Никита дышал над ее ухом быстро и шумно, как зверь.

Муж быстро уснул, а Лариса промаялась до утра, пытаясь примириться с разочарованием, что еще одно чудо ушло навсегда, так и не случившись.

ЭТО ничего не изменило в ней.



Потом Никита сказал, что все эти неземные восторги вокруг ЭТОГО – не более чем фантазии ничего не добившихся в жизни людей. Когда нет радостей реальных, приходится хвастаться нереальными, а что делать?

Мифы вроде «три раза за ночь» и «я обкончалась» придуманы только лишь с целью поднять самооценку в собственных глазах и глазах окружающих и ничего общего не имеют с настоящей жизнью.

Лариса не сильно расстроилась, что страсти не существует, потому что в остальном брак оказался довольно приятной штукой.

Никита в полной мере обладал главными качествами хорошего мужа: он был человек щедрый и нетребовательный и доверял жене.

Лариса распоряжалась семейным бюджетом и вела дом в свое удовольствие, не опасаясь, что ее сейчас ткнут носом в плохо вымытый унитаз. Если не считать ненависти к вареному луку, Никита был неприхотлив в еде и с удовольствием ел то, что она готовит. Внешний вид супруги тоже вполне его устраивал. Только один раз они немного поругались оттого, что Лариса не захотела стричься, а вообще жена нравилась Никите такой, как есть.

Когда стало ясно, что беременность не наступает, Никита повел себя очень благородно. Он сказал, что Лариса – его жена и останется ею независимо от того, получится у них ребенок или нет.

Она полночи проплакала от благодарности. Тогда она еще была хорошая, еще понимала, что такое настоящая любовь, и ценила сдержанное чувство Никиты.

Лариса выросла в семье работящих людей, поэтому для нее нытье жен, что мужья проводят с ними мало времени, звучало дикостью. Правильно сказала Ангелина Григорьевна: когда выходишь замуж, получаешь не человека, а дом.

Вот домом и надо заниматься, чтобы мужу было где лечь и что поесть, а разговаривать с ним совсем не обязательно, разве что утешить, когда срывается загранкомандировка.

Вместо Франции они оказались в Ленинграде, но Лариса не унывала. Никита работал, она вила гнездо, и все было отлично, пока она не стала замечать, что ей нравится, когда его нет дома по вечерам.

Хорошо, спокойно, а главное – муж придет усталый, и точно не придется с ним спать. С годами их совокупления (противное слово, оно отлично подходило к тому, что происходило между ними в спальне) стали совсем редкими – пару раз в месяц, и то в дни, подходящие для зачатия ребенка, но сделались как-то грубее и надолго оставляли Ларисе чувство тоски и уныния.



Она все-таки выпила валокордин, и вскоре озноб прошел, а голова отяжелела. Лариса легла в постель и натянула одеяло на голову, надеясь скоро провалиться в сон.

«Вот так бы вырубиться сейчас, а проснуться, когда все будет уже позади. Все-все».

Лариса не поняла, сон это был или бодрствование, но ей вдруг ярко привиделся Алексей, последний раз, как они занимались любовью.

«Это никогда меня не отпустит, пока я жива, – сказала Лариса, – и после смерти тоже».

* * *

Ирина снова вышла встречать подсудимого в компании адвокатессы и деда, но сегодня бояться было нечего. Первая злость народа утолена, а дальше начинается скучная рутина, вникать в которую людям неинтересно.

Пришли только матери и журналисты.

Хорошо, что председатель суда не поддался искушению и не перенес слушание дела во Дворец культуры, где зал вмещает всех жаждущих правосудия. С таким хилым кворумом они бы выглядели там как идиоты.

Что поделать, большой город. В поселках и маленьких городах все друг друга знают, половина – родня, вот и приходят всем миром, а в Ленинграде люди живут обособленно, и каждый остается наедине со своим горем.

Конвойные позволили Еремееву постоять на улице.

– Отец, а дай закурить, – вдруг обратился он к заседателю.

Сухофрукт молча протянул ему пачку «Беломора», Еремеев неловко вытащил скованными руками папиросу и сунул в рот. Дед поднес огоньку.

Еремеев вдохнул дым и закашлялся.

– Спасибо, отец.

– Давай, пошел, – конвойный подтолкнул его в спину.



Начальники Еремеева, директор НПО и секретарь парторганизации, попросились давать показания без очереди. Впрочем, «попросились» – не то слово. Снисходительно улыбаясь, оповестили Ирину, что, поскольку являются ответственными работниками, их надлежит вызвать первыми, о чем она и сама могла бы догадаться.

«Сейчас! Только шнурки поглажу!» – фыркнула Ирина, а вслух сказала, что порядок исследования доказательств определяется исходя из конкретных обстоятельств дела, притом потерпевшие должны быть опрошены раньше свидетелей, так что придется товарищам немного подождать.

Лестовского это страшно возмутило. Как это такие люди будут сидеть под дверью, словно обычные советские граждане?

– Ирина Андреевна, давайте сделаем исключение, – вкрадчиво промолвил он, – время государственных людей принадлежит государству, зачем же мы станем разбазаривать его из-за бюрократических тонкостей? Товарищи руководят мощным производством…

– Если оно настолько мощное, то полдня поработает без директора.

«А уж без партийного бонзы вообще вечно может работать», – мысленно добавила она.

Лестовский интимно взял ее под руку и увлек в угол кабинета.

– А вы знаете, чей сын Ольхович? – шепнул он.

– Понятно, если человек в тридцать пять лет директор НПО, то он чей-то сын, – усмехнулась Ирина, – не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться.

– Хочу вас предупредить, что вы поступаете недальновидно…

Ирине стало противно, она молча стряхнула с себя журналиста и отправилась в зал суда. Такое хорошее слово – «недальновидно», все можно им назвать и спрятать под ним любую подлость.

Потерпевшие должны быть опрошены первыми, потому что они имеют право наблюдать за ходом процесса, а не маяться в коридоре.

Опрос потерпевших был мучителен и для нее самой. Слушая женщин, с которыми случилось самое страшное, что может произойти в жизни человека, Ирина чувствовала, что теряет хладнокровие. Сердце ныло, сжималось от страха, когда она представляла себя на месте этих женщин, и вместо того чтобы вникать в их показания, молилась о том, лишь бы с Егоркой все было хорошо.

Страх потерять Кирилла, зависть к Аллочке, господи, неужели она всерьез мучается от этого, когда сын жив и здоров?

Ирине было стыдно и вдвойне стыднее от того, что благодаря чужому горю она обретает ясность в собственной душе.

А самое ужасное, что она не может разделить ненависть и негодование людей, и жажду возмездия тоже ей испытывать нельзя. Сердце требует поскорее вынести приговор, чтобы принести матерям хоть какое-то облегчение, хоть тень покоя. А нельзя. Она обязана быть беспристрастной.

Наконец дошла очередь до Ольховича. Он быстро прошел к свидетельскому месту и нетерпеливо кивал головой, пока Ирина разъясняла ему гражданский долг и ответственность за отказ и дачу ложных показаний.

Она примирительно улыбнулась ему. Красивый молодой мужчина, высокий, стройный, но мясистый, уже чуть-чуть намечается бульдожья чиновничья выя. Такие Ирине всегда нравились.

– У нас с Еремеевым были несколько разные задачи, – сказал Ольхович, – я отвечаю за производство, он – за идеологическую работу среди молодежи, и, на мой взгляд, со своими обязанностями он справлялся неважно.

– Что так? – вдруг заинтересовался Сухофрукт. – В чем именно это выражалось?

– Если вкратце, то он забросил комсомольскую работу, зато активно вмешивался в чужие дела, не имея для этого ни полномочий, ни необходимой подготовки. Например, он фактически подменял собой профсоюз, что, конечно, вносило путаницу и не могло не сказываться отрицательно на моральном состоянии сотрудников.

– Зачем же вы терпели?

Ольхович картинно развел руками:

– Секретарь комитета комсомола – выборная должность, а Еремеев завоевал себе дешевую популярность среди молодежи тем, что занимался бытовыми вопросами. Жилье, садики, кружки… Естественно, это импонировало людям. Я же строгий начальник, у которого на первом месте производство, – Ольхович улыбнулся, – меня и не должны любить. Я рекомендовал избрать на должность Еремеева более компетентного человека, но, увы, к моим рекомендациям не прислушались.

Ирина поморщилась. Что ж, ничего другого она и не ждала. Сейчас Ольхович открестится, следом за ним – секретарь парторганизации. Она перевела взгляд на подсудимого, и он вдруг усмехнулся ей в ответ.

Неужели Еремеев не только ездил по ушам своей пастве, но и реально заботился о людях? Да нет, вряд ли. Просто руководству надо как-то оправдаться, что столько лет не могли разглядеть чудовище под собственным носом, а друг на друга валить недальновидно, как выражается мастер слова Лестовский, вот и придумали «дешевую популярность».

Народ у нас еще пока что темный, тянется не к светлым идеалам, а все больше склоняется ко всякой материальной ерунде.

Аллочка спросила про фляжку.

Ольхович нахмурился и сцепил руки в замок:

– Фляжка? Я, знаете ли, у Еремеева в собутыльниках не состоял.

– Постарайтесь вспомнить. Возможно, подсудимый показывал вам ее, как памятный сувенир?

Ольхович покачал головой.

– Возможно, видели у него в кабинете?

– Я был у него в кабинете за все время один или два раза. Если мне нужно пообщаться с секретарем комсомольской организации, то я, как правило, вызываю его к себе. У меня в подчинении многотысячный коллектив, согласитесь, что я не могу помнить имущество каждого из них.

– Да, безусловно, – встрял Лестовский.

У адвоката не нашлось вопросов к свидетелю, директора НПО отпустили, и он сел в конце зала, хмурясь и скрестив руки. Ирина оценила деликатность Ольховича – не ушел посреди заседания.

Следующим вызвали секретаря парторганизации, плотного мужчину с простым, будто рубленым лицом. Костюм сидел на нем прекрасно.

Партийный босс зашел дальше и обвинил в своей политической близорукости Родину в целом.

– Я ж как? – горячился он с напускной простонародностью. – Если орденоносец, для меня это все, святое! Красная Звезда, шутка ли? Эх, не сразу я заметил, что высокие награды ему на пользу не пошли, зазнался парень, задрал нос!

Быстренько смастерив лицом озабоченную мину, главный коммунист поведал, что сильно был опечален поведением главного комсомольца и как раз набирался духу побеседовать с Еремеевым по душам, но тут выродка арестовали.

Ирина усмехнулась. Странный парадокс: чем выше пост у человека, чем больше власти, тем почему-то меньше гражданской ответственности. Когда судили Кирилла, то ему характеристику давали цеховой мастер и замполит лодки, где он служил, и они не побоялись сказать, что знали Кирилла как хорошего и порядочного человека.

А тут… Жалкое блеяние, поди пойми, что на самом деле представляет собой Еремеев. То ли активный и инициативный работник, то ли суетливый дурак, сующий нос в чужие дела от неумения справляться с собственными.

Впрочем, какая разница?

По части вещественных доказательств от секретаря парторганизации оказалось чуть больше толку. Он уверенно описал фляжку Еремеева как плоскую, серебристую и с гравировкой. Текст гравировки он не помнил, какой-то стих. Алексей говорил, что эту фляжку подарили однополчане, когда его выписывали из госпиталя, и с тех пор она служит ему талисманом.

Партия работает в плотной спайке со своим младшим братом – комсомолом, секретарь общался с Еремеевым каждый день, но фляжки у него не видел как минимум последние месяца три, а то и дольше. Зато ручка да, была. Он обращал внимание, потому что в детстве сам вырезывал по дереву.

– Когда впервые заметил? – секретарь нахмурился. – Боюсь соврать… Может, летом или еще раньше.

Ирина решила, что надо вызвать кого-нибудь из цеховых комсоргов, лучше нескольких человек. Вдруг дадут более внятную характеристику подсудимого, а заодно вспомнят что-нибудь полезное про фляжку и ручку. Логичнее всего отправить повестку тому, кто сейчас исполняет обязанности Еремеева.

Следом выступал парнишка, видевший, как его приятель разговаривает с Еремеевым.

У Ирины почему-то создалось впечатление, что в будущем он не раз окажется в зале суда, только уже не на свидетельской трибуне. Какой-то он был темный, вертлявый, с ускользающим взглядом и наглыми манерами.

Но хоть вид его и не внушал доверия, с показаниями все было в порядке. Ирина хотела отпускать свидетеля, но в него вдруг вцепился Сухофрукт и стал выспрашивать подробности – сколько было времени, перемена или окончание занятий, где стояли Еремеев с молодым человеком, кто лицом, кто спиной, и если парень не видел лица подсудимого, то как он понял, что тот разговаривает именно с тем юношей, который вскоре пропал, а не с каким-нибудь другим.

Парень отвечал бойко и уверенно. «Потренируйся, потренируйся», – весело думала Ирина.

Как только вышли на перерыв, ее вызвал к себе председатель суда и в растерянности заявил, что Ирину вызывают в горком партии, пусть быстро переносит заседание на завтра, собирается и едет.

* * *

Чувствуя себя прогульщицей, Вера Ивановна облокотилась на чугунные перила и уставилась в них, на жемчужный лед Фонтанки. Казалось, река промерзла до самого дна.

Скоро весна. Только на переходе от зимы к весне деревья отбрасывают на снег длинные четкие синие тени, а солнечные лучи разбиваются вдребезги о сосульки, свисающие с крыш, как густые ресницы.

Можно не возвращаться в консультацию, а вместо этого пойти, например, в Гостиный Двор и попытать удачу – вдруг выбросят приличную обувь?

«Нельзя было покупать костюм, – строго сказала себе Вера Ивановна, – совсем он меня поработил. Висит в шкафу мирно, будто ни при чем, а сам раздает ценные указания. Обувь ему, потом сумку захочет, а дальше что? Погонит на галеру за французской тушью? Нет, надо срочно продать от греха подальше».

Никаких магазинов, кроме продуктовых. Сейчас немножко постоит, и домой. Зайдет в «стекляшку» и приготовит Тане ее любимого цыпленка-табака, а заодно и салат оливье сделает, дочка его просто обожает. Банка горошка и майонез отложены на 8 Марта, ну да ничего. Вдруг еще заказ подвернется, или что-то другое она приготовит. Говорят, майонез можно самой делать из желтков и горчицы, надо узнать.

Бумажка с номером неизвестного Сани так и лежала в сумке. Вера Ивановна не позвонила.

«Это, в конце концов, аморально – принимать одолжения от психопата и убийцы, – горячилась она наедине с собой, – и счастья уж точно никому не принесет. Сани какие-то, Лехи-борщевозы… Будто блатные, ей-богу. Нет, я просто не имею права звонить! И по этическим соображениям, и для безопасности. Вдруг этот Саня – сообщник, а я, сама того не зная, передам ему информацию? Нет, ну это я хватила маленько, но все равно… Сейчас Еремеев хочет мне угодить, это понятно, а когда приговорят к высшей мере, как тогда он запоет? Напишет на меня жалобу просто из мести, что не отмазала его от расстрела. Нет, нельзя звонить. Всем от этого будет хуже, и Тане в первую очередь. Да, сейчас она в отчаянии, ходит как тень, но это пройдет. Все проходит. Забудет она своего Хена и найдет нормального парня, и заживем… Ну а если такая прямо у них любовь, то правы комсомольцы – бери, Хенушка, ноги в руки и чеши к нам, в Союз. Примем как родного. Действительно, почему это Таня должна подставляться? Почему она должна бросать мать, а не он своих родителей? Да, я хочу быть рядом с дочкой, и внуков хочу нянчить, а не видеть раз в год на фотографиях!»

Вера Ивановна открыла сумку и попыталась отыскать там листок, чтобы порвать и выбросить, но тут ее отвлек пожилой заседатель. Кажется, его зовут Валентин Васильевич… Да, точно. От радости, что вспомнила имя, Вера Ивановна широко улыбнулась.

Дед встал рядом с нею.

– Уток нет, – сварливо сказал он, – иногда они сюда суются, но не сегодня. Что ж, голубей покормим.

Из кармана старого темно-серого драпового пальто он достал краюху хлеба и стал крошить. Сразу, деловито курлыча и хлопая крыльями, слетелись голуби и начали клевать. С краешку, как обычно, примостилась пара воробьев.

– Красивые, верно? – спросила она. – Вроде невзрачные птички, а если присмотреться, перышко к перышку.

– Хорошо, когда жизнь, – улыбнулся дед, достал из другого кармана синюю вязаную шапку и натянул на голову, отчего приобрел залихватский вид, – утки, голуби, кошаки… Хорошо.

Отщипывая маленькие кусочки от хлеба, он бросал их в стаю. Птицы волновались, вспархивали, раздували перья.

Заметив, что Вера Ивановна тоже хочет кормить, он отломил от краюхи кусок и протянул ей.

– Спасибо.

– Не за что. Не могу просто хлеб выбрасывать.

Она кивнула:

– Я тоже.

– Что думаете? – спросил вдруг дед без обиняков.

Вера Ивановна пожала плечами.

– Вот и я сомневаюсь!

– Такая ваша работа, товарищ, на ближайшее время.

– Вы меня простите, конечно, но или этот юноша врет, как Троцкий на базаре, или я не знаю! – Валентин Васильевич азартно хлопнул ладонью по ограде, сбив с нее снег.

– Да почему? – искренне удивилась Вера Ивановна. – Все там в порядке. Опознание одежды и обуви проведено по всем правилам, парень ни разу не сбился, не запутался…

– А почему он сразу не рассказал про незнакомого мужика, когда парень пропал?

– Вы же слышали. До визита оперативников в училище он был уверен, что приятель его сам сбежал.

– Ладно, – перебил дед, – это ладно. Пацаны стучать в ментовку не приучены. Тут согласен. Вы другое мне объясните: как так вышло, что этого предположительно Еремеева заметил он один?

– Ну как… Глазастый просто.

– Таки вы мне хотите сказать, что никто не обратил внимания на роскошного мужчину в импортных шмотках? Я специально спросил, когда парень его видел, и он уверенно ответил, что сразу после занятий. Это время, когда вся толпа учеников стремительно вываливается из здания, хотя бы покурить. Чай не школа, а целое училище, люди взрослые все! Педагоги тоже кто домой, кто сигаретку засмолить, а кто просто воздухом подышать. Между тем наш Еремеев вместе с будущей жертвой не прячутся где-то за помойкой, а спокойно болтают возле ворот, оставаясь невидимками для всех, кроме нашего глазастого друга.

«А действительно», – подумала Вера Ивановна и посмотрела на деда с интересом.

Валентин Васильевич откашлялся и продолжал:

– Я так понял, что это была одна из первых реальных зацепок в деле. Так почему следователь на этом успокоился? Почему не допросил всех учащихся?

– Наверняка оперативники опрашивали, просто если никто ничего не видел, зачем лишнее писать? – пожала плечами Вера Ивановна.

– Нет, не записали – это ладно. Это я понять могу. Так уж устроена жизнь, что приходится выбирать между делом и бумагой, и я, как обыватель, естественно, предпочту пойманного преступника горе правильно оформленных документов. Но коль скоро меня высадили в кресло народного заседателя и наделили равными правами с судьей, то я уже не могу легкомысленно относиться к документации. И вот я спрашиваю – почему не потянули дальше? Хорошо, никто не заметил, как парень разговаривал с нашим подсудимым. Маловероятно, но возможно. Вам его фотографии, кстати, не попадались? Мальчика этого пропавшего?

Вера Ивановна отрицательно покачала головой.

– Жаль, – вздохнул Валентин Васильевич, – ладно, пусть он был невзрачный парень, и на него никто не обращал внимания. Но подсудимого-то нашего вы видели? Это же ходячий сексапил!

– Сидячий пока что.

– Не суть. Только я ни за что не поверю, что в стае юных дев не нашлось ни одной заглядевшейся на роскошного мужика в импортных шмотках. Вот режьте меня!

– Да боже мой, зачем мне вас резать?

– У меня две внучки, шестнадцать и восемнадцать лет. Вы думаете, они пропустят такого, как они выражаются, «кадра»? Ни за что на свете!

Вера Ивановна улыбнулась, вспомнив собственную юность. Не хочется это признавать, но дед определенно прав. И загляделась бы, и повертелась поблизости – а вдруг обратит внимание? И совершенно точно посмотрела бы, а с кем из учеников разговаривает незнакомый красавец, чтоб на следующий день как бы между прочим непринужденно спросить: «А что это за парень вчера к тебе приходил?»

Училище не какое-нибудь, а медицинское, там девочек восемьдесят процентов. И что, все они глубоко погружены в науку? Ни одной вертихвостки на весь здоровый коллектив?

– Вы правы, Валентин Васильевич, монашеский обет для сестер милосердия давненько уж отменили, – засмеялась она и бросила голубям последний кусок хлеба, – странно, да…

Дед вдруг взял ее под руку и с молодой силой повел вдоль набережной:

– Пройдемся, а то замерзнем. Вот что я думаю, – Валентин Васильевич по-лекторски разрубил воздух ладонью, – теоретически мог никто не заметить, что Еремеев общается с тем парнишкой, но сам факт его появления возле училища должен был привлечь внимание. Обязан был! Почему не потянули ниточку? Наш свидетель дал четкое описание одежды, так и надо было собрать всех и трясти – когда и где вы видели молодого высокого мужчину в такой-то куртке, таких-то джинсах и таких-то кроссовках? Почему это не было сделано?

– Почему, почему? Людей мало, вот почему, – буркнула Вера Ивановна, – практика показывает, что такое сплошное траление дает на удивление мало информации. Ну вспомнили бы девчонки красивого мужчину в фирменных кроссовках, а дальше что?

Спутник ничего не ответил, и некоторое время они шагали молча. Вере Ивановне так понравилось идти быстрым, но размеренным шагом, что она даже не задумалась, куда они направляются.

– А дальше то, что было бы гораздо больше веры показаниям этого парня, если бы их подтвердил кто-то еще, – буркнул Валентин Васильевич, – а так сиди и думай, то ли врет человек, то ли померещилось, то ли совпало просто. Вы говорите, людей мало, но ведь показания этого парня были, по сути, первой уликой. Фляжка, конечно, да, но тогда у следствия не было догадок, кому бы она могла принадлежать. Мало людей или много, но куда им копать-то было? Что разрабатывать, кроме показаний этого парня? Хотя бы с целью имитации бурной деятельности, когда начальство начнет выбивать результат, могли бы подсуетиться. А тут получается, люди получили зацепку и сидят курят, будто в курсе, что скоро на них прольется манна небесная в виде нового свидетеля и нового трупа с новой полновесной уликой.

По дороге им попался маленький кафетерий.

– Зайдем? – поднявшись по крутым каменным ступенькам, Валентин Васильевич распахнул перед нею дверь.

Внутри оказалось на удивление чисто, пахло кофе и булочками, а за прилавком скучала полная женщина в белой кружевной повязке на голове, накрахмаленной так, что она стояла, как кокошник.

Дед усадил Веру Ивановну за пластиковый столик и через несколько минут принес железные креманки на высоких ножках. В каждой лежало три разных шарика мороженого: пломбир, шоколадное и крем-брюле.

Вера Ивановна расстроилась, что ест мороженое одна, без дочери. А вдруг Таня все-таки уедет? Все тогда придется делать одной…

– Что с вами?

– Нет-нет, все в порядке. Просто задумалась.

– Вот и я думаю… – Валентин Васильевич снова сбегал к прилавку и принес две чашки кофе, крепкого, горячего и кислого, – что не все так однозначно в этом деле.

– Вы так ответственно относитесь к своей роли в этом процессе, – улыбнулась она и протерла алюминиевую чайную ложечку носовым платком.

– А как же! – воскликнул дед. – Как же иначе!

* * *

Торопясь в горком, Ирина поскользнулась и чуть не упала, пока догнала уже почти отъехавший от остановки автобус.

К счастью, он оказался полупустым, Ирина села и смотрела в окно, на проплывающую мимо светлую улицу Воинова. Она любила этот район, но сейчас даже умиротворяющие пейзажи не помогали унять злость.

Ирина кипела от ярости потому, что ее, судью городского суда, как девочку, заставляют ехать куда-то и отчитываться перед кем-то. Ей не назвали фамилию и должность того, кто вызвал, только номер кабинета, и это казалось особенно унизительным.

Почему, на каком основании партийные органы могут требовать отчета и давать указания? Они не специалисты, то есть не обладают знаниями, чтобы дать ей действительно ценное указание, и не являются ее непосредственным руководством, то есть ответственности за свое указание тоже не понесут. Однако попробуй ослушайся!

Ирина не сомневалась, что ее вызывают, чтобы заставить оправдать Еремеева. Как она это сделает при приличной доказательной базе, горкомовских работников не волнует. Они знают, что сами могут сделать со строптивой судьей, и им этого достаточно.

Плевать, что матери ждут справедливого возмездия, что Еремеев снова будет убивать, оказавшись на свободе, главное – не посадить кровавое пятно на безупречную репутацию ВЛКСМ. Комсомольский лидер должен быть идеалом, а если факты противоречат этой теории, то тем хуже для фактов.

Ну умрет несколько женщин от тоски и горя, ну погибнет пара ребят, так мы сколько народу уже положили ради идеи, господи! Эти жертвы – это даже не капля в море будет.

Ирина задумалась, какие привести контраргументы. Демагогию эти люди признают только свою собственную, поэтому надо выдвинуть что-то конкретное. Например, что матери настроены очень решительно и просто так оправдание Еремеева не примут. Впрочем, ее и слушать-то не будут, как в анекдоте про мартышку и крокодила. Просто скажут: «плыви отсюда, говно зеленое», да и все. Так что заранее продумывать разговор – напрасная трата сил.

Так сложилось, что Ирина недолюбливала комсомольских работников еще со школьных лет, с тех пор как сама вступала в эту организацию. Процедура была не сказать чтобы сильно простой: сначала следовало получить рекомендацию у совета пионерской дружины, пройти собеседование в комсомольской ячейке класса, а потом в школьном комитете комсомола, где тебя гоняли по уставу, текущей политической ситуации, биографиям вождей и прочей идеологической лабуде, а твои товарищи с умным видом слушали и решали, достойна ты вступить в ряды или пока нет.

Ирина не чувствовала внутренней потребности стать комсомолкой, но без этого все достойные жизненные пути были закрыты, поэтому она купила за шесть копеек тонкую красную брошюрку устава (на собеседовании на вопрос «сколько стоит устав?» следовало отвечать «устав бесценен»), выучила биографию Ленина, освежила в памяти, кто кого угнетает на мировой политической арене, и решила, что готова.

На совете дружины все прошло как по маслу, комсорг класса тоже без звука дала рекомендацию, а вот на заседании школьного комитета дело застопорилось.

Ирина и забыла, что главный комсомолец Дима Горкин пытался к ней подкатить, но он, как выяснилось, нет, потому что осыпал ее вопросами о биографии Хо Ши Мина, причем в таких подробностях, о которых вряд ли помнил сам Хо Ши Мин. «Думаю, – сказал Дима с противной снисходительной ухмылкой, – вам нужно прийти в следующий раз, когда вы подготовитесь получше».

Наверное, она была на самом деле виновата, что не изучила досконально этапы жизненного пути достойного вьетнамского революционера, но покинула заседание с чувством, будто ее ни за что ни про что вываляли в грязи.

После того заседания Ирина поняла, зачем нужен комсомол: тут детям осторожненько, по ложечке, дают попробовать вкус власти. Не ответственности, а именно чистой власти, когда можешь казнить и миловать по своему капризу.

Если бы комсомол был просто общественной организацией типа того же ДОСААФа, членство в котором почетно, но ни на что особо не влияет, тогда другое дело. Тогда комсомольцы могли бы быть придирчивы и решать, кто принесет им пользу, влившись в их ряды, а кто, наоборот, запятнает. Но Дима Горкин, как и все остальные граждане СССР, прекрасно знал, что членство в ВЛКСМ – обязательный атрибут для поступления в институт и устройства на приличную работу. Он понимал, что держит в своих руках всю дальнейшую судьбу Ирины, и наслаждался этим.

Как в капстранах приучают к наркотикам – сначала дают немножечко просто так и только потом, когда ребенок распробовал и уже не может без этого обходиться, требуют платить настоящую цену.

Хочешь власти? Изволь! Только ты должен каждый день лгать и превозносить то, во что не веришь. Чтобы помыкать теми, кто под тобой, ты обязан пресмыкаться и угождать вышестоящим, воля которых заменит тебе убеждения, любовь, дружбу, совесть. Все это ты предашь, если не сможешь вовремя остановиться. В бесценном уставе ценой шесть копеек это называется демократический централизм, а по сути – барство и холопство.

Ну а для тех, кто устоял перед искушением и не понял сладости власти, приготовлена горькая похлебка безысходности, и унижаться все равно приходится. Правильно, наверное. Чем раньше человек поймет, что Диму Горкина невозможно обойти, тем проще ему будет во взрослой жизни.

На вахте вместо привычной сонной бабушки с носком сидел молодцеватый румяный дед. Тщательно изучив ее паспорт, он, сверившись с толстым журналом, назвал ей номер кабинета и предупредительно показал, где гардероб, а где лестница.

Пальто у нее принял тоже очень видный пожилой мужчина.

Ирина поднялась на второй этаж по широкой мраморной лестнице и, следуя указаниям вахтера, прошла в конец коридора. На первый взгляд, все здесь было как в любом государственном учреждении – красные дорожки на полу, стены облицованы деревянными панелями чуть выше человеческого роста, лампы дневного света.

Только тут ноги приятно пружинят в густом бархатистом ворсе ковра, цвет его богатый, насыщенный, и нигде не видно сиротских проплешин, обнажающих грубую нить основы. От панелей пахнет настоящим деревом, а лампы на потолке не гудят и не мигают, и свет от них действительно дневной, а не мертвенный и тяжелый.

Наконец Ирина оказалась в просторной приемной с тяжелыми шторами на окнах и мясистой монстерой в углу. Тут чуть уловимо пахло настоящим кофе, а за столом перед дверью сидела до неправдоподобности ухоженная секретарша средних лет. С дежурной улыбкой она указала Ирине на стул в ряду, где уже сидело несколько посетителей.

Ирина приуныла – когда до нее еще дойдет…

Поймав на себе заинтересованные взгляды мужчин из очереди, она не смогла сдержать улыбки. Надо же, проклинала Аллочку, но зато теперь оттого, что страстно хотела утереть нос заклятой подружке, выглядит уж точно не хуже секретарши.

Даже этих выхолощенных партийных бычков смогла отвлечь от их проблем мирового масштаба.

Ирина широко улыбнулась, скрывая раздражение от предстоящего долгого ожидания.

«А что ты хотела? В Советском Союзе без очереди не бывает ничего, по крайней мере для обычных граждан».

Она достала из сумки книжечку «Нового мира», которую дала почитать сестра, и только нашла место, где остановилась, как секретарша пригласила ее в кабинет.

Подойдя к двери, Ирина не смогла удержаться от победной улыбки. Чувство избранности оказалось очень приятным.

Начальник отдела оборонной промышленности был, видно, таким образцовым коммунистом, что даже внешне оказался похож на красную звезду, наряженную в костюм-тройку.

Он галантно встретил ее возле двери, провел к столу и помог сесть, а сам устроился не за своим столом, а на стуле напротив. Предложил чай-кофе, а когда Ирина отказалась, налил ей воды из графина в тонкостенный стакан со сдержанным цветочным узором.

– Ирина Андреевна, я пригласил вас, чтобы побеседовать о процессе, который вы сейчас ведете, – вкрадчиво начал он, – нет ни малейших оснований сомневаться в вашей компетентности, но согласитесь, совет старшего товарища никогда не повредит в нелегком деле.

– Не повредит, – согласилась Ирина кисло, понимая, что сейчас ее будут ломать под оправдательный приговор и вряд ли выпустят, пока она его не гарантирует.

«А с другой стороны, почему бы и не обещать? – усмехнулась она про себя и отпила немного воды. – Партия нам тоже много чего обещала, например коммунизм в восьмидесятом году, а что-то пока его не видно».

– Я убежден, что мой партийный долг – помочь вам досконально разобраться в этом деле. Все-таки вы молодая женщина, почти девочка…

– Ну какая там девочка!

– Не спорьте, – завотделом кокетливо погрозил ей пухлым пальчиком, похожим на игрушечную цистерну, – для меня, старого пса, вы совсем еще девочка, и мне больно думать, что вам приходится единолично брать на себя ответственность за чужую жизнь.

– Почему единолично? Со мной два народных заседателя, обладающие равными правами с судьей. Они активно работают…

– Теоретически да, но окончательное решение за вами.

– Надеюсь, что так.

Красная звезда подлил ей еще водички, а заодно наполнил стакан и себе и залпом выпил.

– Ирина Андреевна, вы показали себя вдумчивым, даже въедливым в хорошем смысле специалистом, сильным и самостоятельным человеком. Такие люди нам нужны.

– Спасибо.