– А зачем тогда ты кормишь шоколадом государственного обвинителя?

Саня потупился:

– Тут трудно объяснить… Бывает такое, что цепляет, и все. И торчит, и никак не пригладить. Как лишняя деталь в радиоприемнике. Вроде бы собрал, и без нее работает, но для чего-то же она нужна!

Ольга кашлянула, и Саня заговорил быстрее:

– Короче, у меня создалось такое впечатление, что он был не в курсе, что Пахомов приложил руку к его исключению из аспирантуры. Вот реально не знал он этого.

– Да нет, вряд ли… Зачем же тогда он его убил?

– В том-то весь вопрос! Сначала он нес какую-то чушь, типа не сошлись во взглядах на искусство. Но это же бред?

– Бред. Но всякое бывает.

– Ладно, не будем гадать сейчас, голые факты. Именно твой покорный слуга нарыл информацию про Пахомова и аспирантуру и, естественно, хотел лично насладиться впечатлением, поэтому выпросил у следака отдельное поручение и полетел допрашивать. И таки я вам доложу, что Семен Яковлевич были искренне удивлены. И первое, что у него вырвалось, – это «ни фига себе!». А потом сразу сказал типа такого, что раз так, то пусть будет так. Понимаешь, когда люди реально хотят что-то скрыть, то они играют изумление немножко дольше, а чаще упираются до последнего.

– Возможно, он просто удивился, что вы так быстро все узнали, и поскольку умный человек, то сразу понял, что нет никакого смысла упираться. Помнишь, что Глеб Жеглов говорил? Упрямство – признак тупости.

Саня задумался, наморщил лоб, а потом вдруг улыбнулся, так что от уголков глаз разбежались резкие и глубокие лучики морщин.

– Слушай, а и то правда! Ну ты мозг! Он-то, наверное, считал, что менты тупые вообще пальцем не шевельнут, имея чистосердечное признание, а тут нате пожалуйста!

– Все, Санечка? Прояснили?

– Ну а то!

– Поедем?

Саня завел свой «Москвич», и они двинулись в путь.



Почему-то встреча с Черепановым подняла Ольге настроение. Наверное, дело было в восхищении, с которым Саня на нее смотрел, хоть она прекрасно знала, что он так глазеет на всех без исключения женщин.

Но приятно было, что он назвал ее дамой и аристократкой, которая достойно представит обвинение перед культурной элитой города.

Действительно, зал наверняка будет полон, в том числе известными актрисами. Точно будет жена, теперь уже вдова, Пахомова, удивительно красивая женщина, на уровне голливудской кинодивы. Пахомов был не из тех творческих личностей, которые меняют спутниц жизни как перчатки, он состоял в единственном счастливом браке, женившись молодым начинающим режиссером на уже знаменитой к тому времени артистке. Какое-то время их карьера двигалась с одинаковой скоростью, но вскоре муж взлетел, а жена тоже продолжала активно сниматься, но оказалась слишком правильной и счастливой женщиной, чтобы сделаться народной любимицей.

Потом, наверняка будут ее подруги, придут артистки, которых Пахомов сделал звездами, в общем, сливки сливок.

Хорошо, что Саня считает, что она… ну, скажем, не затеряется на этом фоне.

Ольга вышла в ванную и внимательно посмотрела в зеркало. Если Саня страшненький, но обаятельный, то у нее ровно наоборот. Она красивая женщина с правильными чертами лица, высокими скулами и большими глазами, и фигура неплохая, только у нее было очень мало поклонников. Пожалуй, меньше, чем у любой другой ее подружки. Мама говорила, это потому, что она несовременная, ее классическая красота не соответствует нынешней вульгарной моде, а главное, мужчин отпугивает ее ум, сила воли и решительность. Они чувствуют эти качества и боятся их как черт ладана.

Ольга вздохнула. Надо признаться, что она вышла замуж не потому, что была сильно влюблена, а в основном из страха остаться одной. Борис оказался единственным, кто за ней серьезно ухаживал и позвал замуж, и Ольга, уже побывавшая на свадьбах всех подруг, решила, что он хороший человек и будет прекрасным мужем. Негодяй просто не может влюбиться так сильно, как он.

Страх одиночества окутывал сознание, как туман, услужливо затягивая все то, что Ольга не хотела видеть. Робость, пустозвонство и нерешительность Бориса воспринимались как интеллигентность. Просто он не какой-то нахрапистый мужлан, а человек нашего круга. К сожалению, даже самый густой туман неспособен был скрыть тот факт, что Борис не слишком умен. Но тут неожиданно за избранника заступилась мама. Она сказала, что это не жених глуп, а сама Ольга обладает слишком высоким интеллектом, и потом, для мужчины глупость – не такой уж большой грех.

Главное, было приятно, что он влюблен сильно и самозабвенно, так что на других девушек даже не смотрит, и Ольга уговорила себя, что он ей тоже очень нравится.

Потом она поступила работать в прокуратуру и вынуждена была пахать как лошадь, чтобы доказать, что достойна такого высокого доверия, и муж всегда был рядом, поддерживал ее, и помогал, и защищал, когда мама начинала упрекать, что Ольга совсем забросила хозяйство. А когда у них раз за разом не получалось завести ребенка, он тоже не дрогнул, не убежал от бесплодной жены к какой-нибудь уютной самке.

Ни разу не упрекнул, что она не может забеременеть, наоборот, утешал, что если так ничего и не получится, то они возьмут приемного ребенка и будут счастливы.

Им было хорошо друг с другом и так бы и продлилось до самой их смерти, не встреться им те гопники на пляже.

Ольга повернулась боком к зеркалу и встопорщила над животом ночную рубашку. Забеременеть бы… Вот что поможет все вернуть и все исправить.

Говорят, женщины глупеют после родов, что ж, это было бы неплохо.

Тут она вспомнила, с каким искренним восторгом Саня воскликнул: «Ну ты мозг!»

Еще бы, она за три секунды решила мучившую его проблему.

Ольга взяла зубную щетку на манер трубки и сделала вид, будто выдохнула дым: «Элементарно, Ватсон!» Стоп, а так ли уж элементарно?

Фельдман без всякого блата поступил в очную аспирантуру, стало быть, интеллект у него реально много выше среднего. В деревне он неполный год – не тот срок, чтобы напрочь пропить мозги, даже если беспробудно пьянствовать все это время.

В плане квалификации обвинения большой разницы нет, убил он Пахомова из чувства обиды за загубленную жизнь или испытывая жгучую неприязнь к его творчеству. Первое даже предпочтительнее, потому что второе можно расценить как хулиганские побуждения, а это уже отягчающее обстоятельство.

Фельдман вполне мог сразу сказать, что собирался просто выложить Пахомову, что накипело на душе, а драка завязалась случайно. Он не принес с собой ни ножа, ни пистолета, так что никто не докажет, что он целенаправленно шел убивать.

Месть – нормальный человеческий мотив простого убийства, и скрывать его не было смысла. Или Семен Яковлевич от большого ума сам себя перехитрил, решив, что наименее строго у нас наказываются спонтанные убийства без повода?

Ольга прикинула. Допустим, она захочет развестись и всем скажет, что не сошлись характером, а мама ее огорошит сообщением, что знает, как Боря не вступился за нее.

Какова будет ее реакция? Не разыгранная, а первая и непосредственная? Воскликнет она: «Ни фига себе!»? Очень сомнительно. Покраснеет, смутится, пробормочет: «Ой, а ты откуда знаешь?» – или сразу вскинется: «Это ложь! Не было такого».

«Ни фига себе!», «Надо же!» – люди восклицают именно в тех случаях, когда им внезапно сообщают какую-то шокирующую и доселе неизвестную информацию.

Ольга хотела позвонить Сане и уточнить в подробностях, что сказал Фельдман на допросе, но, к сожалению, его номер телефона не был у нее записан. Борис не ревновал, но иногда остро реагировал на ее общение с сотрудниками мужского пола, и она старалась пополнять книжку только женскими именами.

Ладно, завтра из кабинета попробуем, но Саня не сидит за столом, а целыми днями носится по городу. Как его ловить?

Ольга присела на край ванны: «Дедукция, дорогой Ватсон». А каковы вообще были шансы Фельдмана узнать правду о роли Пахомова в его отчислении? Трудно представить ситуацию, чтобы тебя вызвал научный руководитель и сказал следующее: «Сеня, ты талантливый парень, но кинорежиссер Пахомов хочет, чтобы я тебя выгнал, а я трус и чмо и не ослушаюсь его ради тебя, поэтому собирай вещички». Нет, официально ему предложили удалиться за пьянство на рабочем месте и антиобщественное поведение и представили это как решение администрации. Когда он обивал пороги больниц, тоже находились формальные поводы отказать в устройстве на работу. Вряд ли кадровики так прямо в лоб сообщали ему, что не берут хорошего врача, потому что боятся гнева кинорежиссера.

О том, что Пахомов является покровителем Полины Поплавской, тоже неизвестно широкой публике. Ольга, например, любила и стихи первой, и фильмы второго, но о том, что эти люди как-то связаны, не знала. Саня установил это оперативным путем, и то не вдруг. Поэтому Фельдман вполне мог не знать, кто именно сыграл зловещую роль в его судьбе. На его месте логичнее было бы затаить злобу на Полину Поплавскую. Она хоть и молодая, но имеет вес в обществе, и обидел Семен Яковлевич ее довольно крепко.

Семен оскорбил Полину, она отомстила, а Пахомов здесь выступил в роли оружия возмездия, как говорится, ничего личного.

Гнев Фельдмана должен был обрушиться на поэтессу, но он первый начал и был перед ней серьезно виноват. Обидно, когда тебя при полном зале тыкают в твой менструальный цикл и заявляют, что у тебя вместо головы кастрюля. Хоть и детский уровень оскорблений, но цепляет крепко.

Хотя не в этом суть. Главное, Фельдман мог действительно не знать о том, что именно Пахомов навлек на него все его беды, но почему-то очень быстро согласился с мотивом убийства, когда его ткнули в него носом.

Пусть так, сказал он, но тогда… Тогда получается, что их связывало что-то другое.

* * *

Будущее рассыпалось, как истлевшая ткань, и каждый новый день, как ветер, уносил остатки надежд. Телефон глухо молчал. Никто больше не осаждал просьбами дать интервью, выступить на праздничном вечере, и из редакции тоже не звонили. Полина вытерпела неделю, набрала номер сама и снова услышала, что Ирмы Борисовны нет. Она попросила передать, чтобы редактор с ней связалась, но невидимая собеседница прервала со смешком: «Ой, я не запомню!» – и бросила трубку. Полина чувствовала – бабы ждут, когда она придет, чтобы сполна насладиться ее унижением.

Подружек, как в приторных советских комедиях, чтобы прибежали и все разрулили, у Полины не было. Эли далеко, и контакт с нею давно потерян, а вообще Полина считала женскую дружбу крайней пошлостью.

Нет подруг, некому познакомить и с молодым человеком, так что Полина осталась совершенно одна и однажды с удивлением поняла, что неделю не говорила ни с кем, кроме домработницы.

Раньше одиночество скрывалось за стеной поклонников и просителей, почему-то считавших, что Полина «протолкнет» их убогую писанину.

«Только если в унитазе застрянет», – усмехалась она про себя, принимая рукописи.

Выкидывать на помойку рука не поднималась, какое-никакое, а живое слово, и Полина, бывая в редакции, просто подкидывала переданные ей бумаги в общую кучу в отделе рукописей. Пусть у этих людей будет столько же шансов, сколько было у нее до Василия Матвеевича.

Теперь поток просителей вдруг совершенно иссяк.

Новый номер журнала вышел без ее стихов, интервью в «Литературной газете» тоже не появилось, и посвященная ей передача рассказала зрителям о чем-то совсем другом.

Полина исчезла из всех источников массовой информации, только через неделю в «Литературке» на шестнадцатой странице в разделе юмора появился маленький фельетон «Талант под микроскопом», посвященный нелепому раздуванию ничтожной фигуры Полины. Хуже всего было то, что фельетон оказался совсем не смешной, люди не станут обсуждать его, стало быть, и ее имя не упомянут.

Умные люди понимали, что публичная порка только подогреет интерес народа к Полине, а самое лучшее наказание для поэта – это забвение.

Немножко обалдев от одиночества, она позвонила во Дворец пионеров, в клуб «Отвага», сказала, что готова выступить перед детьми. Руководитель обрадовался, а на следующий день перезвонил и промямлил, что до конца четверти расписание очень плотное, лучше созвониться после весенних каникул. Полина разъединилась, едва дослушав. Хоть клуб и назывался «Отвага», руководитель не отважился принять опального поэта.

Нужно было позвонить маме, но, как только Полина тянулась к телефонной трубке, рука тяжелела и отказывалась повиноваться.

Вроде бы она ни при чем, но, к сожалению, не существовало таких ситуаций в жизни, которые мама не могла бы вывернуть так, чтобы Полина не оказалась во всем виноватой.

Умер друг семьи, надо грустить, и все, но мама будет орать так, будто Полина лично изобрела смерть ей назло. Начнется – почему не позвонила сразу, да почему не знала, да как ты не читаешь газет? Вот я по твоей милости единственная, кто не выразил Анечке соболезнования, вечно ты меня позоришь! В общем, рассказывать маме о своих проблемах бесполезно. Сразу начнется лекция, что она такая-эдакая, в общем, не такая, как надо, а в сухом остатке – ноль. Чего от мамы никогда не дождешься, так это помощи.

Нет, нотаций сейчас не хочется. Правда, мама в конце концов рассвирепеет и сама позвонит дочери, но всегда можно наврать про неполадки на телефонном узле, и тогда мама просто процедит сквозь зубы, что хорошая дочь всегда найдет возможность связаться с матерью, а потом уж переключится на смерть Василия Матвеевича.

Время шло, и вскоре Полина обнаружила, что вместе с ним уходят и деньги. Она вообще была довольно равнодушна к материальной стороне жизни, вся эта дрызготня вокруг импортных шмоток и вкусной еды раздражала ее. На хорошей фигуре смотрятся и простые вещи, а без балыка и икры люди не умирают. Став известной поэтессой, Полина как-то незаметно для себя обросла нужными знакомствами, но пользовалась ими, только когда люди сами предлагали. Позвонит директор гастронома, предложит «заказик», она съездит, заберет, но сама просить не станет.

Нет предложений – она и макарон поест, и ширпотреб поносит, ничего страшного. Полина не могла понять, как высокопоставленные чиновники, имея власть и силу, распыляют ее ради куска колбасы и клочка яркой тряпки, словно дрессированные собачки или дурачки.

Власть прекрасна сама по себе, а жажда материального изобилия – удел слабого человека.

Полина легко перенесла отлучение от кормушки, но вскоре ей и в обычный магазин будет не на что пойти.

Гонорары у нее были вполне приличные, и Полина после маминого отъезда денег не считала, хоть из барских замашек имела только одну – часто ездить на такси. Были мысли завести сберкнижку, но это так скучно… И деньги лежали в железной коробочке, она брала оттуда по необходимости и докладывала новые обычно гораздо раньше, чем коробочка пустела.

Больше гонораров не будет, а сами собой денежки в коробке вряд ли заведутся. Надо искать работу.

Сама мысль об этом была ужасна. Просыпаться по будильнику, трястись в давке в метро, терпеть идиотов-сослуживцев и самодуров-начальников… Полина так надеялась, что навсегда избавлена от этой жалкой участи!

Вот скотина Фельдман, не мог подождать со своей местью, пока Василий Матвеевич не устроил бы ее на пост главного редактора! А то нечего сказать, отомстил так отомстил!

Размазал ее в сто раз хуже, чем она его, потому что у него хоть дело в руках осталось, со своим дипломом он и на зоне не пропадет, а она кому нужна, студентка Литературного института? Только Пахомов мог пристроить ее на хорошее место, но теперь его нет.

Получается, мама была права, когда требовала от нее получить настоящую специальность? Она хотела, чтобы Полина тоже стала танцовщицей. Телосложение позволяло, но быстро выяснилось, что у нее проблема с координацией. Полина путалась, не могла подружить ноги с руками, забывала последовательность движений, в общем, не годилась она для балета. Мама страшно переживала и при любом удобном случае напоминала дочери о ее недостатке. А случай удобен был действительно любой. Например, Полина никого не трогала, мирно читала книжку Куприна «Белый пудель», и мама, увидев название, сквозь зубы процедила: «Читай, читай! Как раз тебе полезно при твоей неуклюжести». Полина до сих пор помнила свое недоумение – какая связь?

Отчаявшись сделать из дочки балерину, мама настаивала, чтобы она стала врачом или юристом, в крайнем случае учительницей, то есть получила полезную и нужную профессию, раз уж с балетом не сложилось, но у Полины хватало сил только на то, чтобы писать стихи.

Теперь энергии не осталось даже на это. Полина понимала, что без Пахомова она снова никто, и большую часть времени пребывала в отчаянии, таком глубоком, что боялась заглянуть в эту пропасть. Неужели она сброшена с Олимпа в серое болото ничтожных людишек и больше никогда не выберется? Нет, поверить в это было слишком страшно, и Полина рисовала себе упоительные картины, как все вернет, снова войдет в силу и покажет своим обидчикам, как сильно они ошиблись, посчитав ее сбитой пешкой. Она еще станет королевой, как Алиса в Зазеркалье! В конце концов, она любимая народом поэтесса, и, что важнее, среди ее поклонников много высокопоставленных особ!

В такие моменты гнева и подъема Полина листала записную книжку и перебирала коробку с визитками. Нет, увы, по-настоящему влиятельные люди не спешили делиться с нею контактами. Похвалить, восхититься мимоходом, выдать дежурное «супруга в восторге», вот и все.

На глаза попался аккуратный прямоугольничек. Эту визитку ей дал американский журналист на приеме в Москве с довольно толстым намеком на возможность публикации за рубежом. Самое время позвонить ему. Иностранному гражданину важно одно – ее печатали, а потом перестали, и не станет он раздумывать почему. Молодой голос свободы заглушили, вот почему. Она поддаст в новые стихи антисоветчинки, и получится фигура масштаба Солженицына, только Александр Исаевич – неаппетитный мужик с бородой, а она юная хрупкая дева, терзаемая красным драконом. Из нее можно раздуть настоящую сенсацию.

Тут немножко еще пострадает от кровавого режима для убедительности образа – да и уедет. И не только стихи на Западе опубликует, но и кое-что еще. Кое-что такое, что все министерство культуры обосрется вместе с ЦК горячо любимой партии.

Полина усмехнулась, представив, как получает Нобелевскую премию, а Григорий Андреевич и прочая сволочь захлебываются от зависти.

Она положила визитку журналиста отдельно, чтобы сразу взять, как только решится на звонок. Наверное, связываться с ним из дому все же опасно. Лучше позвонить из телефонной будки, как герой того же Солженицына. Полина вспоминала, как мама с благоговением достала из сумки толстую стопку потрепанных листов. Самиздат, серые буквы на сером фоне, и Полине быстро стало жаль свои глаза. Она вообще рано поняла, что для того, чтобы прослыть культурным и интеллектуальным человеком, главное – восторгаться тем, чем надо, а читать эти «святые» книги в принципе необязательно.

Полина усмехнулась. Неизвестно, о чем там дальше шла речь в эпохальном романе, но в начале книги автор дал совет довольно дельный – не звонить из дома иностранным гражданам. А самое оптимальное – поехать в Москву и там уже подать о себе весточку. Сейчас времена гуманные, за контакт с иностранцем ее никто ни в какие застенки не бросит, но разумная осторожность – залог успеха.

Пересчитав деньги, она решила, что хватит на пару месяцев скромной жизни, но работу надо искать прямо сейчас, пока суровая рука голода не заставит согласиться на первое же предложенное место.

«Ничего, я поднимусь, поднимусь, – шептала она, – и вам тогда не поздоровится».



В коробке нашлась еще одна интересная визитка, простая, чуть помятая, как и ее обладательница, тележурналистка Светлана Кирносова, которую все называли просто Светушка.

Светушка была сорокалетняя сочная эмансипе. Пухленькая, но компактная, в кудряшках и больших очках с дымчатыми стеклами, она одевалась в рамках представлений советского человека о французской богеме: бархатные штаны, большие вязаные шарфы, кепочки и клетчатые пальтишки, а на губах алел вечный колхозный бантик.

Полина быстро уставала от кипучей энергии этой женщины, но пришлось терпеть – Светушка сделала о ней две большие программы. Кажется, она искренне любила Полину и ее творчество, и вообще была добрым человеком, а самое главное, телевидение – это отдельная епархия, у них свой блат и свои авторитеты.

Полина уже протянула руку к телефону, но вспомнила, что Василий Матвеевич говорил: «Хочешь получить отказ – позвони». Действительно, по такому важному делу лучше обращаться лично. Слава богу, Светушка во время съемок первой передачи приглашала в гости, и Полина помнила, где она живет.

Вечером она, одевшись потеплее, заняла пост возле красной кирпичной высотки, от которой крыльями расходились два длинных дома-корабля.

Во дворе стояло двухэтажное здание стоматологической поликлиники, а дальше до самого горизонта одинаковые серые коробки. Безысходность и тоска.

Сидеть на лавочке возле подъезда, как бабка, было позорно, и Полина гуляла по двору, месила снеговую кашу и курила сигарету за сигаретой. Наконец в арке показалось знакомое пестрое пальто.

– Светлана Васильевна! – Полина бросилась наперерез.

Журналистка остановилась, близоруко щурясь, вгляделась в нее.

– Полиночка, здравствуйте! – произнесла после слишком долгой паузы. – Правду говорят, что Ленинград город маленький.

Она хотела обогнуть Полину, но та заступила дорогу:

– А я к вам, Светлана Васильевна!

– Да?

Полина надеялась, что Светушка позовет ее к себе, но та только отошла с дороги на краешек детской площадки и достала сигареты. Полина услужливо поднесла ей огоньку.

– Слушаю вас.

– Светлана Васильевна, мне бы хотелось работать у вас на телевидении.

– Да что вы? – журналистка усмехнулась.

– Да, помните, вы говорили, что из меня получится хороший журналист?

– Да, что-то такое было, кажется.

– Вот я и подумала, а почему бы и нет? Я оканчиваю Литературный институт…

– Но диплом пока не получили?

– Нет, но разве это важно? Я могла бы начать с маленькой должности…

Светушка широко улыбнулась и мечтательно выпустила дым:

– Похвальное желание и посыл правильный! Вы молодец, Полина!

– Правда?

– Ну конечно! Завтра приходите в отдел кадров, уверена, они вам подберут что-ни- будь.

– А вы не могли бы замолвить за меня словечко?

– О, какая неожиданная просьба! Сама Полина Поплавская просит о протекции, – Светушка улыбнулась еще шире, – я польщена.

– Светлана Васильевна, пожалуйста! Вы же можете помочь!

– Ну конечно, Полиночка, могу! – Светушка погладила ее по плечу. – Разумеется, могу!

– Спасибо! Я вам так благодарна!

– Боюсь, вы меня не так поняли, Полина. Я могу, но не буду.

– Светлана Васильевна, пожалуйста! Мне не к кому больше обратиться!

Журналистка ухмыльнулась. Качнувшийся под ветром фонарь ярко осветил ее, и Полина вдруг подумала, что никогда раньше не видела у человека такого довольного лица.

– Это ваши проблемы, Полина, не мои.

Полина развернулась и побрела из арки двора на проспект.

Только когда она вошла в вагон метро и двери с протяжным вздохом закрылись за нею, Полина вспомнила, что Светушка, пригласив ее в гости, не только чаю предложила, но еще и всучила ей гениальную повесть своего любимого сыночка. По ее замыслу Полина должна была наизнанку вывернуться и обеспечить публикацию, лучше сразу в виде книги, но на худой конец можно и в журнале.

Полина уж и не помнила, в какую именно кучу она подбросила рукопись юного дарования.

Светка, дрянь, зря на нее злится, а вдруг она действительно положила повесть на стол редактору? Могло ж такое быть, откуда журналистка знает, что не было? Да и времени уже прошло порядочно, рукопись и без ее протекции должны были рассмотреть и связаться с парнем, если бы она представляла хоть мало-мальский интерес. Так что пусть эта дура бесится, что родила бездарного сыночка, а к поэтессе Поплавской какие могут быть претензии?

Полина чувствовала себя героиней сказки про гусей-лебедей, которую ненавидела с детства. Неужели это правда и никто не помогает, пока не унизишься и не прислужишься?

Оставался последний вариант, но Полина чувствовала, что лучше умрет от голода, чем к нему прибегнет. Обратиться к отцу? Нет, ни за что, после того как он ее предал. Да он и не может ничего, максимум, устроит библиотекаршей, но такую должность она и без него найдет. Ах, если бы он только не развелся с мамой, то был бы сейчас таким же известным и влиятельным, как Василий Матвеевич, а может, и больше.

Тогда, одиннадцать лет назад, они были примерно одинаково знамениты, отец даже чуть больше, потому что снимал комедии, традиционно любимый народом жанр, в котором создать по-настоящему талантливое произведение сложнее, чем в драме. Фильмы отца делали прекрасные сборы, он готовился получить Государственную премию и вдруг взял и развелся, наивно думая, что мамин отец ему это спустит с рук. Нет, не угадал. Его сняли с картины, к съемкам которой он уже приступил, и больше никогда не допускали к самостоятельной работе. Те две комедии, которые он успел сделать, засунули на самую дальнюю полку и никогда не показывали по телевизору, и постепенно забылось сначала имя режиссера, а потом и его фильмы. Насколько Полине было известно, сейчас отец преподавал в институте киноинженеров. Она не сочувствовала ему, наоборот, было бы гораздо больнее, если бы он добился успеха, а его славой, богатством и властью пользовались его новые дети. «Так тебе и надо, предатель, ушел от нас, живи в говне!» – шептала она. Жестоко? Может быть, но мама вообще желала ему смерти. Единственное, о чем жалела Полина, – это что мамин отец умер пять лет назад и теперь ничем не мог помочь.

* * *

Павел Михайлович не обманул и дал ей именно таких заседателей, как Ирина и просила, мужиков средних лет без особых культурных запросов.

Один из них, по фамилии Бимиц, был мощный дядька лет сорока с лицом как на иконе. Он работал сварщиком на Адмиралтейских верфях, два месяца назад сломал руку, и в народные заседатели его определили до полного восстановления. Ирина быстро поняла, что это человек хороший и положительный, возможно, любит кино, но фетиша себе из него не делает и не считает, что деятели искусств заслуживают какого-то особенного к себе отношения. Скорее он разделяет мнение героя фильма «Берегись автомобиля»: «Насколько бы лучше Ермолова играла вечером, если бы днем она стояла у шлифовального станка!»

Второй заседатель, Кошкин, поначалу показался самым подходящим, но вскоре насторожил. Ему уже перевалило за шестьдесят, бывший кадровый военный, он после отставки преподавал в школе НВП, от такого не ждешь сильной тяги к искусству, но когда Ирина выяснила, что он успел еще повоевать в Великую Отечественную, забеспокоилась.

Пахомов снял большой фильм о войне. Ирина не смотрела его, потому что тяжело видеть, как гибнут люди, но знала, что эта картина считается программной, и, наверное, ветераны благодарны режиссеру, что запечатлел их подвиг в художественной форме. Могут ли они проявить снисхождение к его убийце?

Ирина сильно сомневалась, что солдафон Кошкин достигнет таких высот гуманизма и беспристрастности. А основной ужас, что он энвэпэшник, то есть какой-никакой, но педагог, а эта категория граждан наименее восприимчива к чужому мнению. До последнего долдонят свое, и хоть ты умри, а ничего не докажешь, пока сверху не спустят методичку, где написано и скреплено печатью, как именно следует думать в данный момент.

Этот человек носил военную форму, говорил «так точно» вместо «да», «никак нет» вместо «нет» и сам себе командовал «отставить!». Ирина еще не слышала от него сакраментальной фразы «можно Машку за ляжку и козу на возу», но чувствовалось, что Кошкин держит ее наготове.

Ирина заметила, что Кошкин общается с Бимицем холодно, даже высокомерно. Неужели антисемит? Тогда это совсем плохо, потому что подсудимый Фельдман стопроцентный еврей, даже по паспорту.

С антисемитским ходом мысли недалеко и до обобщения, что это не человек убил человека, а частный случай общего уничтожения евреями русской культуры.

Ирина вздохнула. Одна надежда, что Бимиц не бросит своего. Ох и жаркая ее ждет дискуссия в совещательной комнате!

Как-то другие судьи умеют работать со своими народными заседателями, приструнить их так, что те молчат весь процесс, оправдывая прозвище «киватели», и в совещательной комнате просто подписывают приговор, не читая, да идут домой с чувством исполненного долга. А у нее вечно равные права, как сложный случай, так заседатели лезут, а порой и затеивают собственное расследование. Активную позицию занимают, одним словом.

Попробовали бы они так у той же Демидовой! Ирина с удовольствием бы посмотрела, как им бы морально прилетело наганом по зубам. Пикнуть не смеют у нормальных судей, а у нее вечно демократия какая-то идиотская из-за ее нерешительности и расхлябанности.

Жестче надо быть. Кошкин сунется со своим великим мнением, сразу ему: «Отставить!» или «кругом, шагом марш на три буквы!» В общем, доходчиво и прямолинейно объяснить, кто здесь главный.

Ирина уже знала, какой вынесет приговор. В этом деле нет и не может быть никаких сюрпризов, да и некому их преподносить. Подсудимый написал явку с повинной, в которой вначале умолчал о своих истинных мотивах, но быстро исправился, когда их выяснили стороной. От адвоката он отказался, что немного настораживает – культурный человек из культурной семьи, да, мать умерла, но должны остаться родственники, готовые помочь. Почему не стали? Наверное, не захотели иметь ничего общего с убийцей или денег пожалели. А Семен Яковлевич решил: зачем, если я и так во всем признался? Не знает известной поговорки, что кто сам себе адвокат, у того в клиентах дурак.

Кажется, что ты очень умный и хладнокровный и великолепно ориентируешься в ситуации, но со стороны всегда виднее. Адвокат нужен, только у Фельдмана не расстрельная статья, и она не может настаивать на участии защитника.

Государственный обвинитель – Ольга Ильинична Маркина. Ирина не вела еще процессов с ее участием, но шапочно была знакома и слышала, что это амбициозная молодая женщина, нацеленная на карьеру.

В таком случае суд над Фельдманом – настоящий подарок судьбы для нее, если им грамотно распорядиться. Ольга будет до последнего сражаться за максимально суровый приговор, чтобы показать известным людям, на что способна.

Ирина задумалась. Нет, трудно представить, что она вытащит на свет какое-нибудь отягчающее обстоятельство. Все козыри сыграли. Остается только обрушивать на граждан тонны патетики, но тут сколько ни старайся, а решение все равно принимает судья.

* * *

Ольга прислушивалась к шуму, доносящемуся из соседнего кабинета, и в конце концов не выдержала, заглянула. Там праздновали раскрытие, а герой дня, Саня Черепанов, который провел опасное задержание, сидел на стуле с запрокинутой головой, прижимая к носу платок, а сверху пачку пельменей.

– Что случилось?

– Нормально, сейчас уймется, – прогнусавил он.

– Тут же картон, низкая теплопроводность. Вы бутылку лучше приложите.

– Водку греть? Оль, да ты что?

Ольга подошла ближе.

– Вроде на улице остановилось, а как в тепло вошли, сразу опять.

– Ты глотаешь? Сглатывай давай, сглатывай!

– Оль, не переживай. Чай, не в первый раз в табло словил.

Ольга села на подоконник. Кто-то из ребят дал ей стакан, но она покачала головой, сказала, что просто подождет, когда у Сани остановится кровь. Навязывать не стали, но предложили бутерброд с колбасой, вдруг показавшийся Ольге невероятно вкусным.

– Сейчас пройдет, пройдет, – гнусавил Саня.

Она сбегала к себе, взяла полиэтиленовый пакетик, в котором носила обеды, пересыпала туда пельмени из пачки и приложила к Саниной переносице.

– Так лучше?

Он кивнул.

Тем временем мужчины разлили по новой. Дали Сане, но Ольга буквально выхватила стакан из его рук, хотя он и сам, кажется, не слишком был расположен пить.

Минут через десять Саня опустил голову, и кровь сразу потекла по лицу сквозь платок. Ольга сказала, что пора ехать, если они не хотят, чтобы Саня тут умер от кровотечения.

Больница, где работал муж, располагалась в двух станциях метро, и один опер отвез их туда на Саниной машине. Ольга сама не поняла, зачем поехала. Захотелось, что ли, показать ребятам, какой у нее влиятельный муж?

Как только они вышли из машины, опер отдал Сане ключи и куда-то смылся, Ольге пришлось вести его, потому что из-за кровотечения Саня шел с запрокинутой головой и ничего вокруг себя не видел.

Усадив его на скамеечке, она обратилась к медсестрам, но слова «я жена Бориса Маркина» не произвели на них впечатления, Ольге показалось, что они вообще не знают, кто это такой.

Тем не менее ЛОР принял их довольно быстро. Ольга ждала в коридоре возле смотровой, и минут через десять Саня появился с ватно-марлевой нашлепкой на носу. На военной кафедре Ольга изучала сестринское дело и знала, что это называется «пращевидная повязка».

– Смейся, паяц, над разбитой любовью! – пропел Саня. – Зачем только я тебя послушал, Оля!

– В смысле? Ты хотел умереть от потери крови?

– А так меня ложат!

– Не ложат, а кладут.

– Не суть.

Ольга вздохнула. Лежать в больнице – удовольствие, конечно, сомнительное, но все-таки лучше, чем на кладбище.

– Набили нос тряпками какими-то до самого мозга, – бурчал Саня, – чем дышать, фиг его знает теперь. Хоть бы я еще выпил, перед тем как ехать, так нет!

Пришлось проводить его до отделения. Медсестра сказала, что часы приема скоро заканчиваются, но можно успеть в ближайший гастроном за чем-то полужидким и нейтральным. (То есть за пивом, уточнил Саня.)

«Сгорел сарай, гори и хата», – вздохнула Ольга и побежала в магазин, где купила бутылку ацидофилина и три штуки малинового желе, которое очень кстати выбросили в кулинарии, как знали прямо.

Больше в гастрономе не оказалось ничего такого, что можно глотать, не жуя.

Вернувшись, она нашла Саню притихшим и благостным, переодетым в больничную пижамку из фланельки. По-хорошему ему надо лечиться в госпитале МВД, там условия лучше. Еда повкуснее и стены не такие обшарпанные.

В клетчатой фланельке и с нашлепкой на носу Саня казался совсем простым затрапезным мужичком. «Ложат»! Да, во вселенной этого человека ложат и звонют с тубаретки в полувере. Ничего общего у них не может быть, кроме нескольких точек пересечения по работе.

С помощью медсестры Ольга подписала свои покупки и убрала в общий холодильник, стоящий в коридоре. То есть «на калидоре» по терминологии Сани.

Черепанов пошел проводить ее в больничный холл. Киоск «Союзпечати» был уже закрыт, и последние посетители прощались со своими родными возле огромного, на всю стену окна, за которым расплывался синий вечер поздней зимы. В свете фонарей танцевал тяжелый мокрый снег, подтаивали ноздреватые серые сугробы, подернутые вуалью копоти.

– Весна не за горами, – улыбнулся Саня.

Другие, прощаясь, обнимались, и Ольга вдруг тоже решилась. Она не знала почему, но ей вдруг на секунду захотелось прикоснуться к мужчине, который сегодня был в бою.

– Ну, поправляйся скорее, – сказала она и потянулась, чтобы поцеловать его в щеку.

Вдруг он отпрянул.

– Ой, извини, извини, – побормотала Ольга, отступая, – не стоило мне…

– Это ты извини…

– Все в порядке.

Она поскорее развернулась и пошла к выходу. Саня, кажется, хотел остановить ее, но бабка-вахтерша так прикрикнула, что Ольга пулей вылетела на улицу.

Все правильно, нельзя навязывать мужчинам свои ласки, даже невинные. В щечку поцеловать… Она ему кто, мама?

А он кто? Серый скучный человечек, полторы книги за всю жизнь прочел, а кто такой Пахомов, вообще не знал, пока того не убили. Сейчас сел играть в домино с соседями по палате и чувствует себя в родной стихии.

Он настолько из другого мира, что нечего даже переживать, что ее прикосновение показалось ему противным.

Он хороший опер и смелый человек, и это сочетание профессионализма и отваги дает ту энергию, к которой ей так захотелось прикоснуться, вот и все.

И все равно было очень грустно.

Вернувшись домой, она вяло соврала мужу, что задержалась на работе из-за сложного дела, и, понимая, что должна ощущать вину и за ложь, и за тягу к другому мужчине, принялась готовить борщ.

Дело это непростое, требует внимания, и Ольга не услышала телефонного звонка.

– Тебя какой-то мужик, говорит, что по работе, – процедил муж, – скажи ему пожалуйста, что в девять вечера звонить в чужой дом не слишком прилично.

«Ну да, тебе-то по работе никто не звонит», – мысленно огрызнулась Ольга.

– Але, Оль, – услышав в трубке Санин голос, она вздрогнула, – ты извини, что домой, но просто так неловко вышло…

– Я же сказала, все в порядке.

– Оль, я дернулся, потому что у меня из-за этих затычек из пасти разит.

– Что?

– Изо рта несет помойкой.

– Это просто показалось… вам.

– Не думаю. Ладно, неважно. Короче, ты меня должна обязательно поцеловать, когда из меня эту гадость вытащат.

Ольга улыбнулась:

– Хорошо, так и сделаю.

– С нетерпением жду.

Тут она заметила, что муж стоит в дверях кухни и, не скрываясь, слушает разговор. Ольга поспешила убрать с лица улыбку.

– Вы считаете, это имеет значение в деле Пахомова? – спросила она. Дело Пахомова такое важное, что безусловно оправдывает поздние звонки в семейные дома.

– Что? Ах, в этом смысле! – Саня попытался засмеяться, но получилось не очень. – Оль, кстати, если уж зашел у нас такой разговор, то я тебе советую поэтессу тоже вызвать в суд.

– Это еще зачем?

– Подкрепить мотив. Профессор этот крутится, как муха на стекле, я не я и елка не моя, и как смеете вы своим нечистым рылом… Сама, в общем, понимаешь.

– Не очень, честно говоря.

Саня заговорил тоненьким голоском:

– Я уважаемый человек, жизни пачками спасаю, а вы хотите, чтобы я сам на себя клеветал. Ничего не помню, ничего не знаю, пока я тут на ваши идиотские вопросы отвечаю, у меня в клинике уже миллионы вымерли.

– Логично.

– Ну! Следователь его дожал в кабинете один на один, но на суде он вполне может заднюю врубить. Кому охота на весь мир признаваться в лизоблюдстве.

– Никому.

– Вот именно. А если он поплывет, то девка его показания худо-бедно подкрепит.

– Ну не знаю…

– Оль, вызови ее, доставь мне удовольствие.

Пообещав, она разъединилась. Неужели Сане понравилась поэтесса? Лишнее доказательство тому, что противоположности притягиваются.

* * *

Теперь, когда писать стихи не имело большого смысла, Полина долго спала по утрам, просыпалась не раньше одиннадцати и до часа шаталась в ночной рубашке, придумывая, чем бы занять очередной пустой день. Иногда она гуляла по району, разглядывая объявления «требуются», но даже названия специальностей были ей совершенно незнакомы. Какие-то вальцовщики, фрезеровщики – чем вообще занимаются эти люди? Гораздо чаще она проводила время, валяясь на диване и читая. Она и сегодня собиралась этим заняться, как вдруг сообразила, что является студенткой Литературного института, где очень сомнительно, что ее ждет теплый прием после последней эскапады на сессии. Теперь, когда она лишилась покровителя, ее будут валить жестоко и беспощадно, поэтому, если она не хочет потерять последнее, что еще осталось, нужно приниматься за учебу. Наверстывать упущенное и садиться за курсовик. Полина разложила учебники, потосковала над ними, а потом незаметно для себя увлеклась и не заметила, что наступило три часа дня, а в Петропавловске-Камчатском полночь, как сообщил диктор радио замогильным голосом. Тут позвонили из редакции журнала. Ирма Борисовна медовым голосом заявила, что Полине хорошо бы подъехать, решить один вопросик.

Она тут же подскочила и принялась одеваться. В радостном предвкушении даже губы накрасила, хотя обычно обходилась без косметики.

Сердце пело. Неужели беды позади и люди поняли, что любовь народа к Полине Поплавской важнее, чем ненависть старой ведьмы – жены Пахомова? Неужели до кого-то дошло, что популярность автора важнее связей и личных симпатий-антипатий? Ну, если так, то она им еще припомнит Макаку и все остальное!

В кабинет редакторов Полина вошла с победоносной улыбкой.

– Полиночка, кого я вижу! – воскликнула Ирма Борисовна, а тетки захихикали.

Полина сухо откашлялась:

– Добрый день! Какой вопрос вы хотели бы обсудить?

– А вопросик, Полиночка, вот какой, – редакторша встала и принялась перебирать бумаги на своем столе. Физиономия ее буквально сочилась елеем, – так, где же это у меня… Ах, вот! Мы, дорогая Полиночка, зная ваш крутой нрав, хотели бы лично вернуть вам ваши рукописи, чтобы вы удостоверились, что ничего не пропало и ни одно слово не исправлено. Вот, держите и дальше распоряжайтесь ими по вашему усмотрению.

Полина стояла как громом пораженная, не могла даже поднять руки, чтобы взять у Ирмы листы бумаги, заботливо упакованные в прозрачную папочку.

– Ну что же вы замерли, берите, – ухмылялась редакторша, – и делайте что хотите. Лично я советую повесить в туалете.

Полина выхватила папку, развернулась и выскочила в коридор, стиснув зубы. Нет, она не позволит им дальше наслаждаться своим унижением. Ах, какие суки, специально вызвали ее, чтобы поглумиться! Твари!

Ну ничего, ничего!

Она почти бежала, поэтому до дому добралась очень быстро. На автомате заглянула в почтовый ящик и обнаружила там повестку в суд. Полина сунула ее в карман – сейчас было не до этого.

Войдя в квартиру, она сразу закурила, надеясь хоть так немного успокоиться.

Но рука, держащая сигарету, тряслась, а как только Полина хотела затянуться поглубже, сразу нападал кашель.

Какие твари, боже мой! Низкие, тупые гиены, трусливые шакалихи, умеющие нападать только на мертвого врага. И она тоже дура, понадеялась, поверила, хотя прекрасно знает, чего можно ждать от этой публики!

Сигарета подошла к концу, и Полина немедленно ухватилась за следующую.

В сущности, ничего не случилось, кроме того, что она напрасно потратила два пятачка на дорогу туда и обратно. Как бы эти дуры ни изгалялись, все равно они не смогут не публиковать ее меньше, чем совсем, а после смерти старого ублюдка ей и без них все пути закрыты. В Советском Союзе да, а вот за рубежом другая ситуация. Там ее примут с распростертыми объятиями. Мама? Так жизнь показала, что чем больше расстояние между ними, тем лучше отношения. Раз в год или два увидятся как-нибудь, а больше и не нужно, разве что мама захочет эмигрировать вместе с нею. Это будет засада, конечно, но, в конце концов, Америка большая, разойдутся.

Зато там она получит настоящее признание!

Полина схватила карточку американского журналиста, выгребла по карманам все серебряные монетки и выбежала на улицу. Через дорогу большая почта, там есть междугородний телефон-автомат, и время уже достаточно позднее, чтобы журналист был дома и по русскому обычаю пил чай с пряниками. Естественно, она не такая дура, чтобы обсуждать важные вопросы по телефону, который сто процентов прослушивается, но напомнит о себе и приедет в Москву хоть завтра. На поезд не достать билеты, а на самолет всегда есть, потому что дорогие, но ради будущих грандиозных перспектив можно потратить лишнюю десятку.

Красно-синие будочки, стоявшие рядком в предбаннике между отделом писем и отделом посылок, стояли пустые, и Полина увидела в этом добрый знак. Накормив автомат пятнадцатикопеечной монеткой, она набрала восьмерку. Часто после этого следуют короткие гудки, но сегодня межгород для нее был свободен. Полина набрала код города – снова свободно. Надо же, сама судьба хочет, чтобы она вырвалась из этого душного совка!

Тщательно сверяясь с карточкой, Полина стала набирать номер журналиста, хоть давно знала его наизусть. На последней цифре дело вдруг застопорилось, палец будто застрял в диске и никак не хотел крутить.

Сердце колотилось где-то у горла, и она стояла как последняя дура, пока из трубки не полетели короткие гудки.

Нет, ну что это! Она смелая и решительная девушка, хозяйка своей судьбы!

Полина стала набирать заново, и опять дело застопорилось на последней цифре.

В конце концов она бросила трубку на рычаг и вышла, забыв монету в прорези автомата.

«Ты такая же трусливая дура, как эти бабы в редакции, – прошипела Полина себе под нос, – один шаг тебе осталось сделать, а ты ссышь!»

Она заглянула в сумочку и обнаружила, что сигарет там нет. Видимо, они остались на кухне.

Полина огляделась. Ларьков было не видно, но возле служебного входа на почту курила старуха в синем рабочем халате. Полина поежилась, представив, как ей должно быть холодно, и подошла стрельнуть сигаретку.

Старуха пожал плечами, но протянула ей пачку «Беломора»:

– Не знаю, дочка, осилишь ли такое.

Полина молча вытянула папиросу. Старуха поднесла огоньку. Спичка уютно горела в ее сложенных лодочкой ладонях.

Дым оказался пронзительно-горьким, и Полина закашлялась.

– Говорю ж, больно крепок.

– Мне просто надо успокоиться.

– Ты, дочка, известие какое получила? Умер кто?

Она энергично помотала головой.

– Хорошо. Ну тогда все наладится помаленьку. А пока держись. И гильзу примни, все оно помягче будет.

– Спасибо.

Со второй затяжки дым показался не таким отвратительным, и Полине подумалось, что курение «Беломора» довольно стильно смотрится со стороны.

Нет, не из страха она не может позвонить журналисту. Это она искусственно взвинчивает ситуацию, набивает себе цену, ах, какая молодец, не испугалась КГБ, прорвалась к свободе сквозь их могучий кордон, но времена сейчас гуманные, никто не станет бросать ее в застенки за один звонок иностранному гражданину. Как бы она ни кокетничала сама с собой, этой угрозы не существует. Максимум, как накажут, – это перекроют дорогу к публикациям в СССР, но после смерти старого гада их и так не будет.

Риск минимален, и дело совсем в другом. Для того успеха, который ждет ее за рубежом, ей нужно сделать самую малость: предать свою страну. Ну да-да, она скажет только правду и ничего, кроме правды, и все так и есть – свободу слова душат, талантам затыкают рты, предают забвению за любое слово, расходящееся с линией партии или просто по прихоти влиятельных людей. Она нисколько не погрешит против истины, поведает миру свою настоящую историю, и все равно это будет нехорошо.

Непонятно почему, но нехорошо. Это, наверное, из той же серии необъяснимое чувство, как люди хотят мира, а когда начинается война, все равно идут воевать. Знают, что если никто не пойдет, то и войны не будет, но все равно идут.

Полина затянулась довольно глубоко и поймала на себе одобрительный бабкин взгляд. Подмигнув, та выбросила окурок в урну и скрылась за дверьми почты.

Вдруг раздался грохот, и из водосточной трубы прямо под ноги Полине высыпалась целая груда серого льда.

Совсем скоро наступит весна… Неужели она встретит ее на другой стороне земного шара, если перешагнет этот барьер? Полина усмехнулась. Самой не верится, что у нее в душе есть еще барьеры, которые нужно перешагивать.