Еще не доехав до францисканского монастыря, я уже решила туда заглянуть. Всю неделю в моей голове всплывали все новые и новые воспоминания.
После смерти Андреа я заходила туда с матерью. Она позвонила своему знакомому священнику, отцу Эмилю. В тот день он собирался в «Сент-Кристофер Инн», и они договорились встретиться там.
«Сент-Кристофер Инн» располагается на территории монастыря. Это — францисканский приют для бедных — алкоголиков и наркоманов. Я смутно помню, как сидела там с какой-то женщиной — кажется, секретарем, — пока мама заходила к отцу Эмилю в офис. А затем тот отвел нас в часовню. Помню, сбоку в часовне еще лежала книга, в которой можно было писать просьбы к Господу. Мама в ней что-то черкнула, а потом передала ручку мне.
Я хотела побывать там еще раз.
Впустивший меня внутрь монах представился братом Бобом. Он не стал задавать лишних вопросов. Часовня оказалась пустой. Те пару минут, которые я молилась, он постоял у двери. Затем я огляделась и нашла стойку с той самой огромной книгой. Подойдя к ней, я взяла ручку.
И вдруг я вспомнила, что написала здесь тогда: Пожалуйста, верни нам Андреа. На этот раз я не удержалась и заплакала.
— В этой часовне пролито много слез.
Возле меня стоял брат Боб. Мы говорили с ним около часа, и когда я поехала к Джоан, я опять примирилась с Богом.
Понятно, что мы с Джоан так и не сошлись во мнениях о вчерашней выходке Небелза.
— Элли, он напился в стельку. Люди часто начинают трепать языком, когда перепьют. Причем не лгать. Наоборот, в таком состоянии чаще всего они говорят правду.
В этом Джоан права. Я сама проводила расследование, а потом писала о двух убийцах, которых удалось поймать лишь потому, что они перебрали спиртного и излили душу первому встречному. А тот сразу позвонил в полицию.
— И все-таки я с вами не согласна, — объяснила я им с Лео. — По-моему, Уилл Небелз — просто бесхребетный неудачник. Желатин. Решаешь, в какую форму залить — и готово. Уилл был не так уж и пьян. Он помнил, что чинил мне качели и что у моего отца руки отнюдь не золотые.
— Я согласен с Элли, — кивнул Лео. — Небелз не так прост, как кажется. — А потом добавил: — Но это не значит, что Джоан ошибается. Может, Небелз действительно видел, как Пол зашел тем вечером в гараж. А теперь Уилл смекнул, что срок давности за взлом уже истек, и можно спокойно нагреть руки.
— Только «смекнул» он это не без помощи, — хмыкнула я. — К нему пришли. Он согласился выдать нужную им историю, и ему заплатили. — Я отодвинула стул. — Чудесный завтрак. А теперь можно выиграть в шахматы у Сина.
На секунду я замолчала и выглянула в окно. Второй раз я сидела в этой комнате в то же самое время, и второй раз на дворе стояло прекрасное воскресное утро. И снова я залюбовалась восхитительным видом на реку и гору.
В моем мире, далеко не спокойном, такая красота казалась оазисом в пустыне.
Первую партию в шахматы выиграла я. Вторую Син. В «ближайшем будущем» мы решили устроить матч-реванш.
Прежде чем поехать в гостиницу, я позвонила в госпиталь и поговорила с миссис Штройбел. У Пола спала температура, и ему стало намного лучше.
— Он хочет поговорить с тобой, Элли.
Через сорок минут я сидела у его кровати.
— Ты выглядишь намного лучше, чем вчера, — сказала я.
Все еще очень бледный, но уже с ясным взглядом, Пол сидел, опираясь на подушку. Он застенчиво улыбнулся:
— Элли, мама сказала, ты теперь тоже знаешь, что я видел медальон.
— Когда ты его видел, Поли?
— Я работал на заправке. Сначала я там просто мыл отремонтированные машины. Как-то я чистил машину Роба и нашел на переднем сиденье медальон на порванной цепочке.
— В день, когда нашли тело Андреа?
Как-то это не вязалось. Роб ведь специально утром вернулся за медальоном. Как он мог забыть его в машине? Или он настолько глуп? Пол бросил взгляд на мать.
— Мама? — спросил он.
— Все в порядке, Поли, — успокоила его она. — Ты выпил много лекарств, и тебе сложно ничего не упустить. Ты говорил, что видел медальон дважды.
Я пристально посмотрела на миссис Штройбел. Не суфлирует ли она его? Но Пол кивнул.
— Верно, мама. Я нашел его в машине. Цепочка была порвана. Я отдал его Робу, а он вручил мне десять долларов на чай. Я положил их к деньгам, которые копил тебе на подарок к пятидесятилетию.
— Помню, Поли.
— А когда вам исполнилось пятьдесят, миссис Штройбел? — поинтересовалась я.
— Первого мая. За полгода до смерти Андреа.
— За полгода до смерти Андреа?!
Я была поражена. Значит, медальон Вестерфилд не покупал. Какая-то девушка обронила кулон в его машине, а Роб сделал на нем гравировку и подарил Андреа.
— Поли, ты хорошо помнишь медальон? — уточнила я.
— Да. Очень красивый. В форме сердца. Золотой, с синими камушками.
В точности мое описание на суде.
— Поли, ты еще его видел?
— Да. Андреа хорошо относилась ко мне. Она подбежала ко мне и сказала, что я отлично играю в футбол. Что это я выиграл матч для команды. И я решил пригласить ее на танцы. Я подходил к вашему дому и увидел ее. Она шагала к лесу. Я догнал ее у дома миссис Вестерфилд. На Андреа был медальон. Я понял, что Роб отдал ей медальон. Роб плохой. Он дал мне хорошие чаевые, но он плохой. На его машине всегда были вмятины, потому что он быстро ездил.
— Ты видел его в тот день?
— Я сказал Андреа, что хочу с ней поговорить. Она ответила, что не сейчас, потому что спешит. Я ушел в лес. Оттуда я видел, как она зашла в гараж. А через несколько минут туда зашел Роб Вестерфилд.
— Скажи Элли, когда это было.
— За неделю до того, как Андреа погибла в гараже.
За неделю.
— Потом, за несколько дней до ее смерти, я снова говорил с Андреа. Я сказал ей, что Роб плохой человек. Что ей нельзя с ним встречаться в гараже. Что ее отец очень разозлится, если узнает, что она ходит туда с Робом. — Пол посмотрел мне в глаза. — Твой отец всегда был ко мне добр, Элли. Он всегда давал чаевые, когда я заправлял его машину, и разговаривал со мной про футбол. Он очень хороший.
— Ты попросил Андреа пойти с тобой на танцы после этого предупреждения?
— Да. Она согласилась. И попросила меня пообещать ничего не рассказывать ее отцу про Роба.
— И больше медальон ты не видел?
— Нет, Элли.
— И в гараж не ходил?
Федя все так же предпочитал пить «перно» неразбавленным, но никогда не пьянел. Хайди в счастливом расслаблении внимала тихому джазу, доносившемуся из небольшого динамика над стойкой, точно соответствовавшему мягкому освещению и грациозному скольжению рыбок за стеклянной стенкой аквариума. Федя подпевал доносящейся из динамика мелодии; ему нравился этот бар, в котором, как он однажды разъяснил Хайди, царила по-настоящему культурная, хотя и несколько упадочническая атмосфера. Он мог просидеть неподвижно или напевая себе под нос целых полчаса с неизменным выражением полнейшего довольства на физиономии.
— Нет, Элли.
— О чем ты думаешь? — поинтересовалась Хайди.
— Ни о чем. Как в отпуске.
Пол закрыл глаза. Похоже, он начинал уставать. Я накрыла его руку своей.
Она ждала, что он, в свою очередь, задаст ей тот же вопрос; это было детством, но ей польстило бы, если бы он спросил, о чем думает она. Феде, однако, это было неинтересно. Он чуть заметно приподнял палец, и, словно притягиваемый какой-то волшебной силой, у их стола мгновенно вырос улыбающийся Альберт (или Альфонс?), готовый наполнить их рюмки.
— Поли, не стану больше тебя беспокоить. Все будет хорошо. Обещаю. Я сделаю все, чтобы люди узнали, какой ты добрый и милый. И умный тоже. Уже ребенком ты понял, какой дурной человек Роб Вестерфилд. А многие не видят этого до сих пор.
— Пол смотрит сердцем, — мягко сказала миссис Штройбел.
— Все еще работает, — сказала Хайди.
Пол открыл глаза.
— Что? — невинно спросил Федя, отлично знавший, о чем речь. После их первой встречи он исполнял свой фокус со все большим мастерством.
— Я засыпаю. Я рассказал про медальон?
— Да, рассказал.
Хайди вспомнила обстоятельства их знакомства и спросила с мечтательной улыбкой:
Миссис Штройбел проводила меня до лифта.
— Как ты пометил в своей тетрадке меня?
— Элли, уже на первом суде Пола попытались обвинить в убийстве Андреа. Я так испугалась. Поэтому и запретила ему рассказывать про медальон.
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответил Федя, и его лицо приняло замкнутое выражение.
— Я понимаю.
Она пожалела, что задала этот вопрос; однако у нее не оставалось иного выбора, кроме как продолжить начатое:
— Надеюсь. Особенному ребенку всегда нужна защита. Даже когда он уже взрослый. Ты слышала, как адвокат Вестерфилда заявил по телевизору, что на следующем суде докажет, что Пол — убийца? Ты можешь представить Пола на скамье подсудимых, да еще и под напором этого человека?
— Отлично знаешь. Те самые списки.
Этого человека. Уильяма Гамильтона. Эсквайра.
— А-а, это… — небрежно протянул Федя. — Я больше этим не занимаюсь. Так, глупая игра, просто развлечение.
— Нет, не могу.
Хайди захотелось быстро запустить руку ему в карман, выхватить оттуда записную книжку и посмотреть, не врет ли он. Но она тут же одумалась, зная, что эта безобидная шутка приведет его в ярость. Следующая ее мысль была о том, что в их отношениях очень мало интимности. Ни один мужчина не дарил ей раньше физического удовлетворения, и она воображала, что в этом все дело. Но хотя всякий раз, когда они занимались любовью, ее стеклянная клетка куда-то девалась, совсем скоро она попадала в эту клетку снова.
Я поцеловала ее в щеку.
— А ты о чем думаешь? — спросил Федя, радушно улыбаясь. Однако вопрос запоздал; она догадалась, что он имеет в виду не то, что она, а не может забыть о книжке.
— Полу повезло, что у него есть вы, миссис Штройбел.
— О том, что иногда чувствую себя одиноко в твоем обществе.
Она заглянула мне в глаза.
— Ему повезло, что у него есть ты, Элли.
— Да? — Федя был искренне удивлен. — Но ведь не станешь все время болтать. И — любить… — Ему не нравилось упоминать такие вещи всуе. Разговор о постели должен соблазнять; здесь нужен соответствующий голос и намекающая ухмылка.
— Дело не в этом, — сказала Хайди.
37
— Тогда в чем? — спросил он, с трудом подавляя зевок.
В семь часов я уже ехала на обед к миссис Хилмер. И, конечно же, мимо нашего старого жилища.
— Так, ни в чем.
Сегодня в нашем бывшем коттедже ярко горел свет. Позади над лесом сияла луна, и сам дом выглядел, словно с обложки журнала. Мечта моей матери. Образцовый пример с любовью отреставрированного и расширенного фермерского жилища.
В стеклянной двери появилась компания из трех человек, и Хайди насупилась: это был Жюльен в сопровождении темноволосой женщины с некрасивым заостренным лицом и незнакомого мужчины. Каждый из них, переступая порог, тут же обращал внимание на странную парочку. Женщина безразлично скользнула глазами по Хайди, но, узнав Федю, вздрогнула и уставилась на него с выражением неприкрытого ужаса. Жюльен не выдал удивления, а лишь любезно кивнул Хайди, не выпуская изо рта обычного окурка. Мужчина, вошедший последним, выглядел смущенным. Женщина сказала что-то вполголоса Жюльену, тот пожал плечами и одобрительно улыбнулся. Женщина развернулась и ретировалась. Жюльен придержал дверь сперва для нее, потом для не перестающего удивляться мужчины, а затем последовал за ними сам, стараясь не выдавать хромоты. На Хайди он больше не смотрел.
Окна моей комнаты располагались над входом, и мне было видно, как от окна к окну перемещается темный силуэт. Кельтоны — новые владельцы дома — пожилая пара лет пятидесяти. Никаких других обитателей я в ночь пожара в доме не видела. Хотя у Кельтонов вполне могли быть дети, которых не разбудили завывания пожарных машин и полицейских сирен. Интересно, нынешний хозяин моей комнаты любит вставать пораньше и ложиться, глядя на закат, как и я?
Бармен Альфонс проговорил несколько слов, обращаясь к своему напарнику Андре. Пошептавшись немного, они вновь принялись полировать стойку и манипулировать с бутылками. Хайди набралась храбрости и посмотрела на Федю. Он выглядел таким же безмятежным, как и до инцидента, и все так же подпевал мелодии, транслируемой по радио; только глаза его сделались уже обычного.
В доме миссис Хилмер тоже светились окна. Я свернула на подъездную аллею, которая теперь вела только к дому. Фары машины высветили обугленные останки гаража. И вдруг, совсем не к месту, я вспомнила подсвечники и декоративную вазочку для фруктов, украшавшие обеденный стол в гостиной. Стоили они немного, но миссис Хилмер их выбирала со вкусом и заботой.
— Ты знаешь этих людей?
Все в квартирке было куплено с заботой. И если миссис Хилмер решит снова отстраивать домик, заменить все эти вещи будет не так-то просто.
— Каких?
С такими мыслями я вошла к миссис Хилмер. Я уже хотела извиниться, но она меня остановила.
Она терпеть не могла его привычку сперва притвориться, будто он не понял ее вопроса.
— Может, хватит беспокоиться о гараже? — вздохнула она, поцеловав меня в щеку. — Элли, его подожгли.
— Знаю. Надеюсь, вы не думаете, что я?
— Тех, что сейчас заходили, — нетерпеливо пояснила она.
— Господи, нет! Элли, стоило мне вернуться, сюда ввалился Брайан Уайт и заявил, что ты чуть ли не пироманьячка! Я высказала ему все, что думаю об этом. Если тебе будет легче, он и мне сообщил, что я все выдумала, и никто тогда не следил за мной до библиотеки и обратно. И по этому поводу он у меня получил. Элли, страшно подумать: пока ты сидела в тот вечер у меня, кто-то воровал из домика полотенца, чтобы обвинить тебя в поджоге!
— А, этих… Кажется, я видел раньше женщину и этого хромого.
— Я каждый день доставала полотенца из шкафчика для белья, но так и не заметила, что пять или шесть пропали.
— Это у него с испанской войны.
— Неудивительно. Полки были ими просто забиты. Какое-то время я не могла пропустить ни одной распродажи. Так что теперь полотенец мне хватит как минимум до второго пришествия. Ладно. Обед уже готов, да и ты, наверное, проголодалась. Давай садиться за стол.
— Да? Наверное, ты знаешь их лучше, чем я.
На обед меня ждали креветки по-креольски и салат-латук. Пальчики оближешь.
— Знаешь что, — вспыхнула Хайди. — Не говори со мной так. Час назад я лежала с тобой в постели. Это невыносимо!
— Два раза за день — и такое объедение, — не сдержалась я. — Вы все меня избалуете.
Я спросила, как дела у ее внучки, и узнала, что запястье уже заживает.
— А что я сказал? — удивился Федя с ноткой озабоченности в голосе. — Пожалуйста, не надо истерик.
— У Джейни так здорово, а малыш — настоящее чудо. Но, Элли, признаюсь честно: через неделю я хотела домой. Все хорошо, но вставать в пять утра, чтобы подогреть бутылочку молока, я уже отвыкла.
— Эти люди ушли, потому что увидели тебя.
Миссис Хилмер упомянула, что бывает на моем сайте. С нашей последней встречи жалости к Вестерфилду у нее заметно поубавилось.
— И я подумал о том же, — безмятежно ответствовал Федя. — Должно быть, им не нравлюсь я или моя страна. Пусть они даже твои друзья, но они нехорошие люди. Эта женщина убежала из своей страны, потому что невзлюбила новый режим, отобравший землю у землевладельцев-феодалов и раздавший ее голодным крестьянам. Если ей это не нравится, пусть себе живет, где хочет, но в таком случае у нее нет права произносить речи и писать статьи, призывающие весь мир развязать войну и смертоубийство, лишь бы она смогла вернуть себе поместье и вновь заставить крестьян голодать и прозябать в неграмотности, как раньше. А калека — тот, хромой, — пусть даже он прошел Испанию, все равно он очень циничный человек, декадент, и совесть у него нечиста. Если бы у него все было в порядке с совестью, чего ради ему убегать от меня вместе с остальными?
— Когда я прочитала историю психолога о том, как Роб вывернул ей руку в ресторане, то была в шоке. Джейни подрабатывала официанткой, когда училась в колледже. Я представила, что и с ней мог так поступить какой-нибудь ублюдок, и просто взорвалась!
— Ничего, вот прочитаете следующую историю, и узнаете, что он сделал со своим одноклассником, когда учился еще в средней школе!
Хайди прикусила губу. Она знала, что должна держать себя в руках, иначе произойдет сцена, после которой ей придется унижаться или потерять его, а потерять его никак нельзя. Она произнесла как можно ровнее:
— Все хуже и хуже. Я так расстроилась, услышав о Поле Штройбеле. Как он?
— Он не убежал. Он просто удалился, потому что не выносит твоего вида.
— Поправляется. Я заезжала к нему сегодня.
Федя заметил ее волнение, ободряюще улыбнулся и, положив ладонь на ее руку, мягко сказал, словно обращаясь к ребенку:
Я сомневалась, стоит ли мне делиться с ней откровениями Пола о медальоне, но решила, что стоит. Миссис Хилмер — человек надежный. К тому же — барометр местного общественного мнения. Она всегда свято верила, что медальон — плод моего воображения. Ее реакция будет мне и интересна, и полезна.
Чай остывал. Миссис Хилмер слушала мой рассказ. Лицо ее помрачнело.
— Если, скажем, ты зашла в общественное место и заметила там женщину, с которой ты на ножах, то ты жене станешь удирать. Ты сядешь за другой столик и сделаешь вид, будто не видишь ее в упор. Уйдешь же ты только в том случае, если у тебя нечиста совесть. Или если ты понимаешь, что вся твоя ненависть уходит в песок, потому что той наплевать, и она только посмеивается над твоей враждебностью. Разве не так?
— Элли, неудивительно, что миссис Штройбел не хотела, чтобы Пол распространялся о медальоне. Эту историю могли с легкостью повернуть против него.
Хайди нечего было возразить, хотя она знала, что своим молчанием предает Жюльена, Варди, Бориса и саму себя. У нее даже не нашлось сил, чтобы отнять у Феди руку. Местечко, где его кожа прикасалась к ее, было единственным пространством тепла и жизни, ибо внутри она все так же ощущала кромешную пустоту. Она потерлась костяшками пальцев об его ладонь, и чувственное удовольствие от этого простого жеста тут же обдало ее волной такого глубокого отвращения к самой себе, что ее сильно затошнило, и на секунду кошмар непреднамеренной беременности заставил ее забыть обо всем на свете. Замерев на месте, она занялась отвратительным подсчетом чисел, словно превратившись в гудящий кассовый автомат. Щелканье прекратилось, из автомата выпал листок с датой; пока она в безопасности. Она издала еле слышный вздох облегчения и выдернула руку.
— Знаю. Пол признается, что нашел медальон, отдал его Робу, и очень расстроился, когда увидел кулон на Андреа, поэтому и пошел за ней до гаража. — Я сделала паузу и посмотрела на собеседницу. — Миссис Хилмер, вы верите, что все так и было?
— Хочу выпить, — сказала она.
— Я верю, что, несмотря на все деньги Вестерфилдов, Роб негодяй и дешевка. Он подарил Андреа медальон, потерянный в его машине другой девушкой. Спорю, он отвез его в один из этих огромных супермаркетов, сделал гравировку за несколько долларов, а потом устроил из этого настоящее шоу.
Федя тоже почувствовал облегчение; регулярные сцены заставляли его скучать до ломоты в зубах.
— Я хотела попробовать найти того гравера. Но прошло столько лет… Думаю, это невозможно. В ювелирных отделах универмагов такие гравировки заказывают постоянно.
— Значит, пока ты не знаешь, что делать с информацией о медальоне?
— Но это будет в последний раз, — предупредил он, — иначе ты не успеешь переодеться в Оперу.
— Нет, не знаю. Я была так счастлива, что мои воспоминания подтвердились, что пока еще все тщательно не взвесила. Медальон — палка о двух концах, и на втором суде Пол может пострадать.
Он пошевелил толстым указательным пальцем, даже не поднимая руки. Один из барменов немедленно оторвался от бутылок и с услужливой улыбкой устремился к их столику.
Я рассказала миссис Хилмер об Алфи и чертеже.
— Мы все поняли, что за покушением на миссис Вестерфилд стоит кто-то из близких, — сказала она со смесью жалости и отвращения. — Миссис Дороти Вестерфилд — добрая, утонченная и щедрая женщина. Только подумать, ее внук планировал ее убить! Я несколько раз встречала ее в городе с Робом, до того, как его арестовали. Он проявлял к бабушке такую заботу и внимание. Сама любезность!
III Падение героя
Лев Николаевич Леонтьев сидел в маленьком номере гостиницы на склоне Монмартрского холма перед новым полированным письменным столом, купленным накануне в универмаге. Он обдумывал покупку недели две; каждый день, проходя мимо витрины, он поедал голодными глазами этот сияющий стол с гладкой поверхностью и удобными ящичками по обеим сторонам. Он знал, что при сложившихся обстоятельствах такая покупка — страшная глупость; но с каждым днем он все больше укреплялся в мысли, что не работается ему по той причине, что стол в гостиничном номере вызывает у него непреодолимое отвращение. Стол был усеян круглыми пятнами от стаканов со спиртным и следами зубной пасты, оставленными предыдущими жильцами, и отчаянно шатался, что бы Леонтьев ни подпихивал под его кривые ножки. Он попытался было добиться замены стола от пасмурной парочки, заправлявшей отелем и по-хозяйски грубившей жильцам из-за стеклянной перегородки, однако ему было сказано, что, коль скоро ему захотелось шикарной мебели, то он волен идти на все четыре стороны. Он убеждал себя, что в его положении не пристало суетиться, и пытался заставить себя покорно высиживать за шатким столом, иногда по восемь часов кряду; однако ему никак не удавалось сосредоточиться. В конце концов он пришел к заключению, что глупо отказываться от нового стола, раз это все равно необходимый предмет, тем более что без него он все равно не может писать книгу, то есть транжирит время и проедает скромную сумму, полученную от издательства в качестве аванса. При условии строгой экономии и полного отказа от спиртного, суммы этой хватит месяца на три-четыре, больше же он ничего не получит, пока не представит рукопись или хотя бы значительную ее часть. Поэтому накануне он все-таки решился и приобрел стол.
Этим утром покупку доставил из универмага специальный грузовик, что вызвало в гостинице немалое возбуждение. Мсье Марсель, владелец и по совместительству — консьерж, заявил, что жильцам не дозволяется завозить собственную мебель, да и для старого стола из леонтьевской комнаты не найти места в других номерах; он повторил свою старую мысль о том, что Леонтьев вполне может поискать себе другое обиталище, раз ему не нравится теперешнее. К счастью, грузчики из магазина сообщили, что не могут терять время, слушая чужие споры, потому что им было велено доставить стол покупателю, а раз владелец дома возражает, они могут оставить предмет в проходе перед самой конурой консьержа, ибо так принято поступать в случае разногласий. Достоинство Леонтьева было спасено тем обстоятельством, что ссора разгорелась теперь между мсье Марселем и грузчиками, он же просто стоял в сторонке, не отрывая взгляда от сияющей крышки стола. В конце концов, мадам Марсель, неопрятная дама, не расстававшаяся с домашними шлепанцами даже по случаю экскурсии по магазинам, появилась из своей пропахшей чесночным духом кухни без окна и, сказав грузчикам все, что она о них думает, прошептала что-то супругу — видимо, вразумила его, что наличие стола будет гарантией на случай задержки с оплатой номера. После этого мсье Марсель, отпустив еще парочку реплик, призванных спасти его репутацию, кивнул головой в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, где располагался номер Леонтьева. Там их поджидала новая трудность, ибо комнатка оказалась слишком маленькой, и новый стол нельзя было туда запихнуть, не выкинув старый. Однако грузчики, проникнувшиеся, как видно, симпатией к Леонтьеву, устранили проблему, снеся по собственной инициативе старую рухлядь вниз, оставив ее у консьержа под носом и удалившись с довольными ухмылками. Самым замечательным было то, что они отказались от чаевых. Тот, что помоложе, спросил у Леонтьева, зачем ему понадобился стол. Услыхав, что на нем должна писаться книга, оба кивнули с уважением и полным пониманием, а старший даже присовокупил, ободряюще подмигнув:
— Если Алфи согласится, я выложу историю с чертежом в Интернет, — заверила я миссис Хилмер. — Если миссис Вестерфилд увидит все своими глазами, может, это ее и убедит.
— Правильно! Врежь им, товарищ!
Услышав, как пьяный Уилл Небелз лапал меня в ресторане, миссис Хилмер возмутилась до глубины души.
Это-то замечание и не давало Леонтьеву сосредоточиться теперь, когда он восседал за новеньким столом, расправив на его зеркальной поверхности гладкий лист бумаги. Грузчики, поняв его беспомощность перед лицом хозяйских притеснений, автоматически зачислили его в свою когорту и пришли к выводу, что писатель, живущий в такой дыре, обязательно должен трудиться на дело революции. Если бы они проведали, что за книгу он пишет, с их лиц исчезли бы одобрительные улыбки, а братскую солидарность сменило бы презрение; он стал бы для них хуже прокаженного, и стол, по всей вероятности, никогда не оказался бы там, где ему надлежало быть. И, главное, он не мог их осуждать; более того, инстинкт и чувство вынуждали его занять сторону грузчиков, хотя это значило стать врагом самому себе.
— И на повторном суде этого пьяницу могут посчитать надежным свидетелем?
Леонтьев неожиданно вспомнил фразу, произнесенную живописной личностью, известной под именем Святой Георгий, на памятном вечере у мсье Анатоля: бегство Леонтьева он сравнил с умственным харакири.
— Не обязательно надежным, но он вполне может настроить общественное мнение против Пола.
А ведь в первые дни все выглядело так обнадеживающе!… Когда под занавес вечера у мсье Анатоля было сообщено о смерти Первого, Леонтьев тут же воспользовался этим как шансом забрать из отеля новые рубашки и весь остальной скарб. Он знал, что в пылу неразберихи, вызванной смертью старика, люди из «особой службы» не станут им заниматься. Он вернулся в свой роскошный номер и переночевал там. Он даже подумывал о том, не произойдут ли такие перемены режима, которые позволят ему вернуться; во всяком случае, в его распоряжении было несколько дней, чтобы принять окончательное решение.
Решение, однако, принял не он, а другие люди: новость о его отступничестве быстро покинула салон мсье Анатоля, и уже на следующее утро утренние газеты пестрели заголовками типа «Герой Культуры уходит в Капую», «Ведущий писатель Содружества клеймит угнетение и защищает оккультную секту», далее в том же духе. Заголовки были, конечно, поменьше, чем можно было ожидать при нормальных условиях, ибо новость о смерти Первого потеснила прочую информацию; как бы то ни было, с утра у дверей отеля, где обитал Леонтьев, толпились журналисты, а уже днем два американских издателя прислали ему телеграммы с заманчивым предложением опубликовать книгу «Я был Героем Культуры» — как ни странно, оба не мыслили иного названия.
Несмотря на протесты миссис Хилмер, мы вместе убрали со стола и навели порядок на кухне.
— Вы собираетесь перестраивать гараж и гостевые апартаменты? — спросила я.
Поскольку факт отступничества стал достоянием гласности, мысль о возвращении можно было похоронить. Какие изменения ни постигли бы режим, одного они ему никогда не простят: симпатии к «Бесстрашным Страдальцам».
Ставя тарелки в посудомоечную машину, она улыбнулась:
Леонтьев ласково провел пальцем по полированной поверхности стола; в самом его центре располагалась стопка глянцевой бумаги; на верхнем листе красовалось аккуратно напечатанное на машинке заглавие:
— Элли, я бы предпочла, чтобы страховая компания так обо мне и не услышала, но пожар оказался мне даже на руку. Мне должны выплатить круглую сумму. А на месте гаража у меня теперь пустой земельный участок. Джейни с удовольствием там поселится. Она считает, у нас хорошо растить ребенка. Если я отдам участок ей, они с мужем построят там дом, и моя семья будет жить по соседству.
Я рассмеялась.
Я БЫЛ ГЕРОЕМ КУЛЬТУРЫ
— Мне стало намного легче. — Я свернула полотенце для посуды. — Ладно, мне пора. Завтра я еду в Мэн, в академию Кэррингтон, копать дальше прошлое Вестерфилда.
— Мы с Джейни почитали протокол и газеты. Сразу вспоминается, как тогда всем вам было нелегко.
Лев Николаевич Леонтьев
Миссис Хилмер дошла со мной до стенного шкафа и сняла мою кожаную куртку. Застегивая пуговицы, я подумала, а не спросить ли нашу бывшую соседку о Филли. Вдруг ей что-то скажет это имя?
— Миссис Хилмер, в тюрьме, судя по всему, под кайфом, Роб Вестерфилд признался, что избил до смерти некоего Филли. Вы случайно не слышали о парне с таким именем в округе? Который бы пропал или стал жертвой убийства?
— Филли, — повторила она, напряженно нахмурившись и глядя мимо меня. — Был Фил Оливер. Он еще ужасно повздорил с Вестерфилдами, когда они не захотели продлить ему аренду. Но он переехал.
— А что с ним стало?
— Не знаю, но могу выяснить. У него и его семьи здесь остались хорошие друзья. Возможно, они все еще общаются.
— Проверите?
— Конечно.
Миссис Хилмер открыла дверь и вдруг в нерешительности остановилась.
— Я что-то слышала или читала о ком-то по имени Филли, погибшем много лет назад… Не помню, где именно. Какая-то очень грустная история.
— Миссис Хилмер, подумайте. Это очень важно.
— Филли… Филли… Нет, Элли, что-то совсем не припомню.
Пришлось остановиться на этом. Правда, уходя от миссис Хилмер пару минут спустя, я попросила ее не ломать голову и положиться на подсознание.
Я все ближе и ближе подбиралась к Робу. В этом я не сомневалась.
Водитель, который следовал за мной в этот вечер, оказался гораздо опытнее Теда. Он ехал с выключенными фарами. Я заметила его, только когда притормозила, чтобы пропустить транспорт на повороте к гостинице, и ему пришлось остановиться за мной.
Я обернулась, пытаясь разглядеть водителя. Машина крупнее и темная. Точно не Тед.
Встречный автомобиль промчался по аллее от гостиницы, осветив лицо сидящего за рулем преследователя.
На этот раз мой отец хотел убедиться, что я доберусь до отеля в целости и сохранности. На долю секунды наши взгляды встретились, а потом я свернула на аллею и продолжила путь.
38
В семь утра в понедельник мне позвонил Алфи.
— Все еще хотите купить чертеж?
— Да. Мой банк «Олдхэм-Гудзон» на Мэйн-стрит. Я буду там в девять. Можно встретиться в пять минут десятого на парковке.
— Заметано.
Когда я выходила из банка, подъехал Алфи и припарковался возле моей машины. Увидеть нас с улицы здесь было невозможно.
Он открыл окно.
— Бабки вперед.
Я передала ему деньги.
Он пересчитал их и произнес:
— Порядок. Вот чертеж.
Я внимательно рассмотрела рисунок. При свете дня то, что его заказал семнадцатилетний внук потенциальной жертвы, показалось мне еще более страшным. Я поняла, что заплачу Алфи еще сколько угодно, лишь бы выложить его историю в Интернете.
Пока это было все. Примерно пятьдесят страниц, написанных с неимоверным напряжением сил за предыдущие три недели, были отправлены им в корзину. Он знал, что они никуда не годились: слишком натянуто, язвительно, сенсационно, в тоне просящего о снисхождении. Предстояло все начать заново.
— Алфи, вы знаете, срок давности вашего преступления уже истек. Даже если о нем узнают копы, у вас проблем не будет. Но если я вывешу чертеж в Интернете и напишу вашу историю, это может повлиять на миссис Вестерфилд. На то, отдаст она свои деньги Робу или на благотворительность.
Я стояла возле фургончика. Алфи сидел внутри, положив руку на руль. Такой, каким стал: работящий парень, который не привык расслабляться.
Но с чего?… По логике вещей, с того момента, когда его первое стихотворение появилось в нелегальной «Искре». Или даже раньше — с детства, с происхождения. Однако агент, представлявший интересы издателей в Париже, умный и энергичный молодой человек, настаивал, что книга должна начинаться драматичной, актуальной главой, разъясняющей причины и обстоятельства его поступка, описанием обстановки запугивания и террора, в которой вынуждены существовать в Содружестве творческие личности, — и все это должно иллюстрироваться изобилующим анекдотами материалом и контрастировать с абсолютной свободой, какой наслаждаются их собратья на демократическом, просвещенном Западе. Этой части, написанной в бойком, цветистом стиле, какой ценит американский читатель, предстоит стать основой книги; прошлое же автора и первые годы Революции, представляющие ограниченный интерес, должны упоминаться лишь в случае их абсолютной надобности для понимания теперешней ситуации; лучше всего свести все это в короткую автобиографическую главу. Конечно, заторопился молодой человек, завидев насупленное неудовольствие Леонтьева, конечно, Леонтьев может написать свою книгу так, как ему нравится; он, побуждаемый искренним желанием обеспечить книге максимально возможный финансовый и моральный успех, осмелился давать советы только потому, что в каждой стране у читающей публики свой вкус. Излишне говорить, что шансы финансового успеха и политического воздействия книги несказанно поднимутся, будь книга написана с учетом возможности дальнейшей экранизации, публикации с продолжением в крупных журналах, чтения по радио и по телевидению…
— Послушай, пусть лучше я рискну и наживу проблем с Вестерфилдом, чем он будет купаться в бабках. Давай.
«Нравится вам это или нет, — продолжал молодой человек, — никуда не уйти от того факта, что за последние пять лет ни одна книга, не эксплуатировавшая перечисленные мной предпосылки, не смогла дать прибыли».
— Вы уверены?
Леонтьев не стал перебивать молодого человека, так как уже принял решение написать книгу так, как сам ее задумал. Это будет, как цинично заметил Грубер, «единственная честная книга в его жизни».
— Да. Верну должок Скипу.
Как часто за последние десять, нет, двадцать лет он мечтал о гигантской сенсации, которая разразится после появления правды, только правды, ничего, кроме правды; какое это будет чудо — вернуть словам и фразам их первоначальный смысл, вызволить их из плена рабства и проституирования, вспомнить об их исконном целомудрии! Он уже мысленно написал целые главы такой книги — главы, кипящие огнедышащим гневом, подобно грандиозному и одновременно опустошительному потоку расплавленной лавы; главы душераздирающего плача, обильного, как слезы вавилонские; россыпи меланхолической мудрости, строки, наполненные непоколебимой верой в конечную победу справедливости и прогресса!… Увы, им так и не довелось вылиться на бумагу. Поступить иначе в то время означало бы не только безумный риск, но и напряжение синапсов, превосходящее все допустимые пределы. Пока книга оставалась плодом его воображения, Леонтьев мог продолжать оставаться нормальным Героем Культуры, подобно мужу, способному на мысленную измену, но прилежно исполняющему супружеский долг; но он знал, что лишь только доверит существующие в воображении главы бумаге, то уже не сможет ни выдавать ежегодно на-гора очередную патриотическую драму — неизменную кульминацию театрального сезона на протяжении десятилетия, — ни написать хоть строчку для «Свободы и культуры». Кроме того, он никогда не расставался с убеждением, что как только ему представится возможность улизнуть, как только откроются шлюзы, то весь материал, годами копившийся за затворами синапсов, ринется наружу, подобно горному потоку.
После неудачной поездки в Бостон и пробок я, планируя встречу с Джейн Востром, директором приемного отделения академии Кэррингтон, предусмотрительно выделила на дорогу побольше времени. Так что в Рокпорт я приехала так рано, что успела перехватить горячий бутерброд с сыром и кока-колу в кофейне в миле от школы. Теперь я была готова к разговору.
И вот сейчас вместо очистительного потока он мог выжать из себя одни только капли злого, едкого пота…
Меня проводили в кабинет доктора Востром. Она встретила меня приветливо, но достаточно сдержанно. Стало ясно, что особым желанием поделиться со мной информацией она не горит. Миссис Востром сидела за столом и предложила мне стул напротив. Как у многих директоров, у нее имелся уютный уголок с диваном и парой кресел для посетителей, но туда меня не пригласили.
Он снова погладил стопку бумаги. Приятное ощущение гладкой поверхности вызвало не очень симпатичное воспоминание, которое в последнее время отодвинулось на периферию его подсознания. Пустая бумага словно издевалась над ним, его тянуло к ней, и одновременно он ощущал ужас от ее присутствия; это смешанное чувство желания и бессилия было очень знакомым… Внезапно он вспомнил; вернее, кончики его пальцев вспомнили, как он впервые в жизни с такой же безнадежной алчностью ласкал другую мягкую, глянцевую поверхность — тело первой женщины, представшей перед ним обнаженной. Она была проституткой — в годы его студенчества другой возможности представиться не могло, — великолепный экземпляр с огромной рыхлой грудью, широкими бедрами и грубой, но вовсе не отталкивающей внешностью здоровой деревенской девки. Она всегда стояла на одном и том же углу, под одним и тем же фонарем, пока он ходил из школы домой, и на протяжении целого года именно она была героиней всех его эротических фантазий. Скоро фантазии стали наваждением; его мечты о ней приобрели невероятное жизнеподобие и красочность; скрупулезной проработкой деталей они чем-то напоминали воображаемые главы его будущей ненаписанной книги.
Доктор оказалась моложе, чем я ожидала, лет тридцати пяти, с темными волосами и огромными, немного настороженными серыми глазами. Судя по нашему краткому телефонному разговору, она гордится академией Кэррингтон и не позволит какой-то там журналистке поливать ее школу грязью из-за одного учащегося.
Прошло несколько месяцев, прежде чем он сумел добыть денег и храбрости, чтобы приблизиться к ней; но когда наступил долгожданный великий момент, и она разделась и улеглась на кровать — до головокружения странная фигура с выставленными напоказ деталями, виденными им до того лишь на мраморных статуях, он так и не смог преодолеть паралича и беспомощности. Сидя на краешке кровати и пяля глаза на всю эту сливочную роскошь, он только и мог, что водить кончиками пальцев по ее бедру, ощущая то же самое чувственное удовольствие, смешанное с постыдной неспособностью что-либо совершить, что и сейчас. Женщина просто лежала в ожидании продолжения, раскинув согнутые в коленях ноги и заложив руки за голову, готовая превратиться в воплощение его мечты; но в конце концов благосклонная улыбка на ее лице сменилась издевательской усмешкой, после чего презрение уже чудилось ему в каждой складке ее тела. Однако гадать, с чего бы это, ему тогда не пришлось. Лениво потянувшись, девка скорчила гримасу, сморщив нос и высунув язык, и пренебрежительно произнесла:
— Доктор Востром, — начала я, — открою вам карты. Роб Вестерфилд проучился в Кэррингтоне два последних класса. Его исключили из предыдущей школы за то, что он жестоко избил другого учащегося. Когда произошел инцидент, Робу было всего четырнадцать. В семнадцать он организовал покушение на свою бабушку. В нее выстрелили три раза, и она чудом осталась в живых. В девятнадцать он убил мою сестру. А сейчас я проверяю информацию о том, что Роб мог лишить жизни еще одного человека.
«Ну, вот — какой развратный мальчишка! Уж наверное ты только и думаешь, что об этом, и занимаешься этим сам с собой, стоит тебе остаться одному; поэтому у тебя ничего не выходит сейчас. Развратный и испорченный — вот ты какой. Иди, иди домой, продолжай свои делишки. Только на это тебя и хватает…» — Она сделала рукой неприличный жест и стала насмешливо наблюдать, как он, поспешно схватив одежду, заливается краской и с трудом сдерживает слезы.
Выражение лица доктора становилось все более и более обеспокоенным и печальным. После долгой паузы она заговорила:
«Вот-вот — самое время расхныкаться. Все вы одинаковые — развратные слюнтяи. А все город и эти ваши учителя в школе… — Казалось, ей доставляет удовольствие унижать его, развивая свою крестьянскую философию. — Вас держат в крепкой узде, запирают в клетку, твердят, что вы лишитесь жизни, если не станете слушаться, так что в конце концов вы уже не можете действовать, как надо. Вот вам и приходится запираться по туалетам и заниматься там вот этим самым делом в одиночестве. В этом-то вы мастера! — Она снова повторила непристойное движение. — Только не в этом!» — Она потянулась рукой к густой поросли у себя между ногами.
— Мисс Кавано, то, что вы рассказываете про Вестерфилда, ужасно. Но, пожалуйста, послушайте. Передо мной сейчас лежит его досье, и в нем нет абсолютно никаких упоминаний, что у Роба были какие-то серьезные поведенческие проблемы.
Леонтьев встал и зашагал по комнатенке, чувствуя, до чего ему не хватает старенького халата. Он никак не мог понять, что с ним творится. Он смутно чувствовал связь между этими воспоминаниями и ощущением бессилия, охватившим его при прикосновении к новому столу и чистой бумаге, предлагающей себя, провоцирующей его, насмехающейся над ним. Он даже ощутил странное удовлетворение от странной шутки, которую сыграла с ним его память, от того, на какие символические ходы способно его подсознание. Но, видя символ, он никак не мог его расшифровать. Как можно сравнивать более чем понятное смущение неопытного мальчугана с унижением маститого, зрелого писателя? Параллель казалась заведомо негодной. Однако у нее имелась и положительная черта: пусть ему и довелось вспомнить столь постыдный эпизод, это был всего лишь эпизод. При следующем случае, когда обстоятельства сложились уже не так жестко, он не ударил лицом в грязь и, слава Богу, больше никогда не сталкивался с этой неприятной проблемой. Возможно, и теперешнее его затруднение пройдет точно так же, само собой? В таком случае самое правильное — не насиловать себя, предоставив синапсам заслуженную передышку…
— Не верится, что с таким бурным прошлым он мог проучиться два года и не совершить никаких нарушений. Можно поинтересоваться, сколько вы работаете в Кэррингтоне, миссис Востром?
— Пять лет.
Ерунда, оборвал он себя. Изволь собраться с мыслями, стиснуть зубы и сосредоточиться. В конце концов, уж если ты всегда был способен творить по команде, под самым невыносимым и выматывающим душу давлением, то будет парадоксом, нет, даже гротеском, если на условия полнейшей свободы ты прореагируешь полнейшим бессилием. Другие, коллеги Леонтьева, исчисляемые дюжинами, впадали в паралич от ужаса и отвращения, валились с ног, совершали смертельные ошибки и пропадали навсегда; он же выдержал гонку, преодолел все барьеры — едва ли не единственный в своем поколении. Разве не абсурд — сдаваться после всего этого?
— Значит, вы опираетесь только на записи, которые вполне могли подчистить?
Леонтьев проглотил две таблетки аспирина и снова уселся за стол. Бумага все так же гипнотизировала его. Он заподозрил, не в похмелье ли дело, однако не обнаружил никаких симптомов, подтверждающих догадку. Он никогда не брал в рот ни капли спиртного до ужина, то есть до восьми вечера. И все же…
— Я опираюсь на лежащее передо мной досье.
Недели две тому назад, когда Леонтьев еще был в моде, молодые супруги-американцы, работавшие в одном и том же журнале (или газете?) пригласили его в заведение под названием «Кронштадт». Это было что-то вроде ночного клуба, но там имелся бар, где можно было просидеть на высоком табурете перед стойкой всю ночь, потягивая порцию-другую недорогого бренди с содовой и наблюдая за танцующими, покачивающимися под мелодии небольшого цыганского оркестра, или слушая певцов, исполняющих польские, украинские, чешские и венгерские народные песни. И певцы, и завсегдатаи были по большей части выходцами из этих стран, «ушедшими в Капую»; другие посетители шпионили за ними; были здесь и такие, кто, не имея за плечами никакого политического прошлого, просто подались за границу, когда их страны были «освобождены» Содружеством. В последнее время ощущался наплыв эмигрантов из Кроличьей республики.
— Скажите, а Вестерфилды делали академии Кэррингтон какие-нибудь значительные пожертвования?
— За время обучения Роба они помогли отремонтировать и переоборудовать наш спортивный центр.
Однако в «Кронштадте» не было ни великих князей, ни генералов, пересевших за руль такси, ни принцесс; швейцар не был бывшим гвардейским офицером, а барменша — бывшей балериной Санкт-Петербургской «Мариинки». Легендарные деньки, когда шампанское лилось рекой и повсюду громоздились блюда с икрой, остались в прошлом, между войнами. Плавающее бревно «Кронштадта» прибило к берегу позднейшей, совсем другой волной. Вместо великих князей и балерин здесь обосновались адвокаты, журналисты, бывшие заместители министра сельского хозяйства и члены парламента от либеральной, демократической, социалистической партий. Попадались тут и падшие ангелы из Движения, и неизбежные экзотические фигуры: эсперантист из Бухареста и филателист из Ковно, чьи хобби подверглись запрету ввиду космополитических тенденций и неизбежных контактов с иностранцами; психоаналитик — последователь Юнга, генетик — последователь Менделя, художник с формалистскими наклонностями и философ, впавший в неокантианский бандитизм. Все это были довольно потертые личности; самым большим, что мог предложить «Кронштадт» по части светского блеска, была прибалтийская баронесса, да и та по сниженной цене; более того, даже она не избежала участи члена радикальной партии мелких собственников своей страны.
— Ясно.
Помещение «Кронштадта» напоминало длинный затоптанный тоннель, разделенный плюшевой занавеской на две половины. В первой, сразу у входа, помещалась стойка из сверкающего красного дерева и несколько столиков; в заднюю половину тоннеля, ту, что за занавеской, вели две ступеньки вниз; тут столы стояли вдоль стен, так что между ними оставалось узкое пространство, где могли толкаться танцующие и выступать артисты. В дальнем конце тоннеля имелась дверца, на которой светящимися буквами было выведено слово «TOILET», дабы надпись была заметной даже при погашенном свете; буквы вызывали в памяти надпись, загорающуюся в салоне самолета в момент взлета, когда пассажирам напоминается о необходимости пристегнуть ремни. В теории, занавеску полагалось всегда держать задернутой, чтобы заднее святилище оставалось отделенным от шумного бара; однако мсье Пьер, владелец заведения, частенько оставлял ее распахнутой, чтобы посетители бара могли внимать любимым исполнителям и глазеть на танцующих. Пьер, напоминающий внешностью стареющего сутенера из квартала Пигаль, коим он в свое время и подвязался, правил в стиле робингудовской демократии: он безжалостно стриг богатых бездельников, вливая в них разбавленное шампанское, однако, проникнувшись симпатией к какому-нибудь спустившему последнее завсегдатаю, он мог позволить ему часами сидеть у стойки с одной щедрой порцией бренди с содовой, а то и отпускал избранным личностям в кредит с недельной отсрочкой выплаты.
— Что вам ясно, мисс Кавано? Поймите, многие наши ученики пережили серьезные эмоциональные потрясения, им нужны помощь и сострадание. Некоторые дети — жертвы грязных разводов. У других — один из родителей просто ушел из их жизни. Вы не представляете, как такие вещи влияют на самооценку ребенка.
Нет, почему же, это я представляю. Прекрасно представляю.
В тот вечер, когда Леонтьев впервые посетил «Кронштадт», его узнали сразу несколько завсегдатаев, видевших его портреты в газетах. Певцы стали исполнять его любимые песни, прибалтийская баронесса, художник-формалист, один из бывших заместителей министра сельского хозяйства и другие подсели к нему за столик, а Пьер не жалел шампанского за счет заведения. Супруги-американцы, пригласившие Леонтьева, наслаждались обстановкой вовсю и скоро захмелели. Оба были страшно молоды и радикально настроены, раньше симпатизировали Движению и были глубоко тронуты, когда Пьер объяснил, что назвал заведение «Кронштадт» в память о восстании балтийских матросов в 1920 году, безжалостное подавление которого стало поворотным пунктом в истории юного революционного государства и началом его превращения в полицейский режим. Они были тронуты еще больше, когда художник, филателист и кто-то из журналистов поведали свои истории преследования и бегства. Супруги-американцы мучались от комплекса вины за то, что успели побыть попутчиками и сторонниками тиранического режима; слушая рассказы за столиком, они обменивались многозначительными взглядами, и муж то и дело говорил вполголоса жене: «Вот от чего спасла нас Божья милость». По мере появления все новых бутылок и прибытия все новых слушателей, супруги укреплялись в убеждении, что именно они виноваты во всех этих несчастьях и катастрофах; стремясь искупить свое прошлое, они поили всех желающих, так что вечеринка получилась развеселой и совершенно дезорганизованной. В конце концов молодой американец улизнул с главной жертвой своего преступного прошлого, прибалтийской баронессой, покаявшись ей, что работал раньше агентом секретной шпионской сети Содружества, — это было драматической импровизацией, в которую он был отныне обречен свято уверовать сам, — и оставив Пьеру половину своих кредитных карточек. Тому пришлось немало потрудиться, дабы отговорить его от идеи расстаться также с пальто, шляпой и галстуком, которые должны были помочь в дальнейшей жизни какой-нибудь жертве тирании и угнетения.
— Кое-кто — молодые люди, которым сложно найти общий язык со взрослыми или сверстниками, или и с теми и другими.
Леонтьев оказался один на один с американкой, сочтя ситуацию одновременно многообещающей и затруднительной. Он пребывал в безмятежном настроении, но вовсе не был пьян — частично потому, что вообще редко напивался, а частично ввиду того, что перед уходом глотнул оливкового масла — старая привычка, которая всегда помогала ему избежать ловушек, которыми кишели при всем кажущемся веселье официальные банкеты в Содружестве. Он предложил себя в качестве провожатого и был немало озадачен, когда она пригласила его к себе, чтобы опрокинуть еще по рюмочке. Какое-то мгновение он колебался, подозревая подвох, однако юная леди, неверно расценив его нерешительность, сделала над собой усилие, чтобы придать взору утраченную сфокусированность, и беззаботно уверила его, что ее муж ни за что не объявится дома раньше утра, и что они предоставляют друг другу полнейшую свободу в таких делах. Стоило им подняться в номер, как она незамедлительно обслужила Леонтьева наиболее эффективным и гигиеническим образом, после чего отошла ко сну. Лишь добравшись до своего отеля, преодолев перед этим значительное расстояние пешком, чтобы освежиться, он сообразил, что не знает ни имен, ни фамилии гостеприимной пары юных радикалов; однако он решил сохранить о них благодарную память.
— Похоже, Роб Вестерфилд относится к последним, — заметила я. — Но, к сожалению для всех нас, его семья всегда старалась замолчать или закрыть деньгами его проблемы.
По прошествии нескольких дней, мучаясь от одиночества и депрессии, Леонтьев пришел в «Кронштадт» самостоятельно и провел там премилый вечерок, болтая с баронессой и художником за бутылочкой шампанского. Пьер встретил его как старого знакомого, дружба с которым делает ему честь, и пригласил появиться снова в ближайшую пятницу на «небольшой тихой вечеринке» по случаю бракосочетания одного из певцов. Вечеринка затянулась далеко за полночь, и Леонтьев, откликнувшись на просьбы гостей, продекламировал два своих стихотворения, написанные вскоре после революции, а потом спел сильным, мужественным баритоном забытую партизанскую песню. С этого времени он был зачислен в круг завсегдатаев, имевших привилегию потреблять вместо шампанского бренди с содовой, если у них возникало такое настроение. Сперва он заглядывал сюда не больше двух раз в неделю, потом довел норму до трех раз; однако в последние дни он появлялся в «Кронштадте» ежевечерне, пусть даже всего на полчасика, дабы расслабиться у стойки с рюмочкой-другой бренди. Он никогда не напивался допьяна, никогда не лез людям в душу и пользовался дружеским, теплым и уважительным отношением публики. Мало-помалу, посещение «Кронштадта» превратилось для него в кульминацию дня, самый яркий его момент, единственное вознаграждение за упорные и бесплодные усилия.
— Поймите, мы здесь проводим огромную работу. Мы полагаем, что главный шаг в решении эмоциональных проблем ребенка — это формирование у него чувства собственного достоинства. Мы нацелены на то, чтобы наши воспитанники не отставали в учебе, посещали спортивные и другие секции и по желанию принимали участие в общественных программах нашей школы.
Его влекла сюда не ностальгия по прошлому, не спиртное, не общество баронессы, а то любопытное обстоятельство, что после первых же глоточков шампанского или бренди у стойки, на безопасном расстоянии от письменного стола, он тут же переставал относиться к своей книге как к жгучей проблеме и чувствовал, что может складывать страницу за страницей прямо в голове. Ему даже хотелось начать писать тут же, в баре, чтобы не терять удачных находок, но этому плану так и не суждено было осуществиться. Писать на людях напоминало бы эксгибиционизм; кроме того, его не оставляло предчувствие, что стоит ему только попытаться, как весь поток слов в голове немедленно иссякнет. В итоге единственный час удовольствия и расслабления, отведенный ему за целый день, будет непоправимо испорчен…
— И Роб Вестерфилд занимался всем этим охотно и с удовольствием?
Я готова была грызть локти. Джейн Востром любезно согласилась дать мне интервью и даже отвечала на мои вопросы. Но, к сожалению, даже если у школы и имелись проблемы с Вестерфилдом, никаких записей об этом не сохранилось.
Леонтьев подошел к окну и посмотрел на море остроконечных крыш, мерцающих под бледным утренним солнцем. Почему же это так трудно — написать «единственную в жизни честную книгу»? Откуда взялся этот непреодолимый барьер, взметнувшийся между его сознанием и пачкой разлинованной бумаги? Походило на то, что на нем лежит проклятие, обращающее слова, звучащие в его голове как чистая правда, в отъявленную ложь, лишь только он занесет руку над бумагой. Еще больше его ужасало то обстоятельство, что, несмотря на его решимость не изменять первоначальному плану — то есть, начать книгу с описания своего детства, перейти к экстатическому подъему первых дней революции, и писать, руководствуясь исключительно своими чувствами, отвергнув свысока советы издателей и вкусы публики, — он всякий раз пытался начать именно с истории своего бегства, как рекомендовал умница-агент.
— Очевидно, что Роб Вестерфилд к радости школы добился больших успехов.
— У вас есть список учащихся за период, когда он здесь занимался?
Я БЫЛ ГЕРОЕМ КУЛЬТУРЫ
— Конечно.
— Можно взглянуть?
Лев Николаевич Леонтьев
— Зачем?
— Доктор Востром, когда Роб Вестерфилд находился в тюрьме в состоянии наркотического опьянения, он признался другому заключенному: «Я забил Филли насмерть, и это было круто». Учитывая, что он напал на одноклассника в предыдущей школе, вполне возможно, что здесь у него могло произойти столкновение со студентом по имени Фил или Филипп.
Он стиснул зубы, уселся поудобнее на жестком стуле перед письменным столом, вывел «Глава первая: Бегство» и исписал пять страниц своим наклонным боевым почерком, ни разу не подняв головы, автоматически стараясь не изменять «бойкому, цветистому, драматическому стилю», отвечающему рекомендациям молодого агента. Конечно, говорил он себе с сожалением, это совершенно не его стиль. Но и тот стиль, которым он пользовался на протяжении последних двадцати лет, тоже не принадлежал ему. На каком-то этапе этого долгого, изнурительного пути он, видимо, утратил индивидуальность; однако разве теперь определишь, когда именно это произошло? Скорее всего, утрата индивидуальности была постепенным процессом, подобным тому, как человек, сдавая в прачечную носовые платки, постепенно теряет их все до одного.
До нее постепенно доходил мой намек, и взгляд доктора становился все более и более обеспокоенным и мрачным. Она встала.
Он перечитал свои пять страниц и изорвал их в клочки. В голове воцарилась столь жуткая, тревожная пустота, что его охватила паника, и он решил отправиться в «Кронштадт» на час раньше обычного. Он уцепился за открывшуюся возможность с облегчением тонущего, внезапно стукнувшегося головой о болтающийся на волнах спасательный круг. Там, за полированной стойкой, после первых же глотков бренди с содовой чувство невыносимой пустоты уступит место приятному внутреннему свечению. Ожидаемое облегчение было таким же предсказуемым, даже неизбежным, как закон, согласно которому природа не терпит пустоты.
— Мисс Кавано, доктор Дуглас Диттрик работает в Кэррингтоне сорок лет. Я приглашу его к нам. И попрошу принести список учащихся за нужные годы. Думаю, нам лучше перебраться в конференц-зал. Там будет проще разложить на столе документы и тщательно их изучить.
От паники не осталось и следа. Ощущалась лишь усталость синапсов; и одновременно обрело четкие очертания смутное дотоле видение богини Правды, возлежащей во всем своем великолепии на кушетке с раздвинутыми ногами и с насмешливо заложенными за голову руками.
Доктор Диттрик передал, что у него урок и что он присоединится к нам через пятнадцать минут.
— Превосходный учитель, — прокомментировала Джейн Востром, открывая документы. — Он с места не сдвинется, пока не закончит урок, даже если школа будет рушиться. — К этому времени она уже свыклась с моим присутствием и была готова к сотрудничеству. — «Филипп» может быть как первым, так и одним из имен, — предупредила она. — Многих наших воспитанников зовут по средним именам, если первое совпадает с именем отца или деда.
IV Тень неандертальца
В списке за годы обучения Роба Вестерфилда значилось всего около шестисот учащихся. Я сразу заметила, что Филипп — не самое распространенное имя. Всякие Джеймсы, Джоны, Марки и Майклы встречались на каждом шагу. Так же, как и уйма других: Уильям, Хьюго, Чарльз, Ричард, Генри, Уолтер, Говард, Ли, Питер, Джордж, Пол, Лестер, Эзикиел, Френсис, Дональд, Александр…
И, наконец, Филипп.
Я созвал, выражаясь словами журналистов из отделов светской хроники, «видных представителей нашей интеллигенции», — обратился Жюльен к гостям, собравшимся в его кабинете, — ибо будет непростительной глупостью, если мы уподобимся стаду овец, которых гонят на бой-ню. Предлагаю по крайней мере немного поблеять, хотя готов признаться, что испытываю скептицизм в отношении результатов. Однако пессимизм — удел философов, активному же гуманисту надлежит надеяться, даже когда дело совершенно безнадежно. Упрек в пасмурном отчаянии, пребывании во мраке обреченности, который мы столь часто слышим в свой адрес, проистекает, помоему, из недостаточно ясного представления о двух па-раллельных плоскостях нашего сознания: одна занята отрешенным созерцанием бесконечности, другая же действует во имя неких этических императивов. Приходится признавать их неизбывное противоречие. Достаточно согласиться с моральной ущербностью пораженчества и отчаяния, пусть они и оправданы с точки зрения логики, — и тогда активное сопротивление превратится в моральную необходимость при своей логической абсурдности. Перед нами откроются новые подходы к гуманистической диалектике…
— Вот один, — обрадовалась я. — Поступил к вам, когда Вестерфилд учился в десятом классе.
Отец Милле, восседавший в кресле у окна, издал болезненный стон, словно кто-то резво наступил ему на мозоль.
Джейн Востром поднялась и заглянула мне через плечо.
— Вот это самое слово… — пожаловался он. — Без него никак нельзя?
— Он в попечительском совете школы, — объяснила она.
— Не вижу в этом слове ничего дурного, — вставил профессор Понтье. — В конце концов…