– Так и есть, автор – мой отец.

Она вскочила, прижимая тетрадь к груди.

– Вы сын Фредерика Андерсена?

– Нет, я сын Ромена Озорски.

Она вздрогнула и отшатнулась, как будто я пырнул ее ножом в живот.

– Что? Ро… Ромена?

На ее лице читалось смятение. Я явно открыл ей нечто, чего она меньше всего ждала. Но следующие ее слова стали неожиданностью уже для меня:

– Значит, ты… Тео.

Я кивнул.

– Вы меня знаете?

Не зря отец учил меня не доверять сочинителям романов. Даже когда они пишут, они мечут булыжники и сеют зерна, всходы которых спустя годы переворачивают вашу жизнь вверх дном именно в те моменты, когда вы к этому меньше всего готовы.

Вероятно, то же самое говорила себе и Фантина де Вилат, прежде чем ответить мне:

– Да, я тебя знаю, Тео. Ты тот, ради кого от меня ушел твой отец.



Пятнадцатилетие издательства Фантины де Вилат

«Журналь дю Диманш», 7 апреля 2019 г.

По случаю годовщины издательства мы пообщались с его немногословной основательницей.



Фантина де Вилат приняла нас на Монпарнасе, в доме 13-бис по улице Кампань-Премьер, прячущемся в глубине внутреннего дворика. Настало время подвести итог полутора десятилетий деятельности издательства.



Немногословная издательница

Тон встречи задан ею с ходу: «Я стану говорить не о себе, а об изданных книгах». С этими словами она закладывает за ухо прядку своего короткого каре. На этой элегантной сорокалетней особе соответствующие началу весны вытертые джинсы, футболка-тельняшка, приталенный твидовый пиджак.

Сама Фантина де Вилат не расположена рассказывать о себе, зато многие ее коллеги с готовностью превозносят ее любопытство, чутье, интуицию. «Никто не обладает таким даром глубокого чтения, как она, – признает другая издательница, конкурентка Фантины. – А еще она обожает торговать книгами, не чураясь коммерческого аспекта своего ремесла». За 15 лет издательница составила каталог по своему вкусу. Возглавляя маленькую компанию из всего четырех человек, она издает менее десяти романов в год.

По утрам, не дожидаясь восхода, она сама отпирает дверь издательства и два часа читает пришедшие по мейлу и по почте рукописи. Вечером она тоже покидает издательство последней. У ее компании два краеугольных камня: находить новые таланты и раскапывать забытые тексты, как произошло, например, с «Алтарем» румынки Марии Георгеску (премия «Медичи» иностранным авторам, 2007 г.) и с поэтичной «Механикой копченой селедки» венгра Тибора Миклоша, написанной в 1953 г. и более полувека пролежавшей в столе.

Страсть к литературе ведет Фантину де Вилат с детства. Проводя летние каникулы в доме своей бабушки в Сарла, она полюбила Чехова, Беккета и Жюльена Гракха.



Бурное начало

Будучи хорошей ученицей, она посещает литературные курсы в лицее Бертран-де-Борн в Перигё, продолжает учебу в Нью-Йорке, где стажируется в таких престижных издательствах, как «Пикадор» и «Литтл, Браун». В 2001 г. она возвращается во Францию, стажируется в «Файар» и поступает ассистенткой в «Ликорн».

В 27 лет Фантина де Вилат создает собственное издательство, взяв кредит на 20 лет и вложив в дело все свои сбережения. За несколько месяцев до этого произошло изменившее ее жизнь знакомство с эксцентричной валлийкой примерно ее возраста, Флорой Конвей, официанткой из нью-йоркского бара, посвящавшей свободное время писательству. Фантина влюбляется в рукопись первого романа Конвей и обещает биться за нее не на жизнь, а на смерть. Обещание сдержано: в октябре 2004 г. права на «Девушку в лабиринте» становятся предметом сражения на Франкфуртской книжной ярмарке и продаются в двадцать с лишним стран. Так начинается слава Флоры Конвей и компании ее издательницы.



Загадка Фантины де Вилат

О романах, которые она издает, Фантина де Вилат всегда рассказывает с заразительным пылом и воодушевлением. «Она несколько переигрывает со страстностью», как говорит один ее коллега, считающий, что «кроме пишущей на английском Флоры Конвей, ничего не публиковавшей уже более десяти лет», издательский каталог «Вилат» скуден, «как дневной дождик в Толедо». Среди бывших авторов издательства тоже есть хулители: «Она умеет внушить вам веру в вашу уникальность и в то, что она разобьется ради вас в лепешку, но если ваша книга не получит прессы и не найдет читателя, она отвернется от вас без малейших угрызений совести», – говорит одна из авторов. «Хрупкая и робкая с виду, она на самом деле воин, не дарящий подарков», – делится впечатлением ее бывшая сотрудница, для которой «Фантина остается загадкой». Никто ничего не знает ни о ее личной жизни, ни о занятиях помимо работы – по той простой причине, что для нее нет жизни за пределами издательства. Ее компания – это она сама».

Сама она далека от того, чтобы это отрицать: «Издательское ремесло увлекательно, но требовательно. Это многогранное ремесло, постоянная возня в отработанной смазке. То вы автомеханик, то дирижер, то монах-писец, то коммивояжер».

На вопрос, способны ли все еще книги менять жизнь, Фантина де Вилат отвечает, что «во всяком случае, конкретная книга еще может спасти чью-то жизнь» и что именно для этого она и практикует свое ремесло, пользуясь одним-единственным компасом: своим желанием издавать книги, «которые хотелось бы прочесть ей самой как читательнице». «У меня такое впечатление, что все изданные мной романы – булыжники, мостящие длинный путь, – признается Фантина. – Путь, ведущий к чему-то или к кому-то», – загадочно заключает она.



Фантина де Вилат в 6 датах

– 12 июля 1977 г.: родилась в Бержераке (Дордонь).

– 1995–1997 гг.: посещала подготовительные литературные курсы.

– 2000–2001 гг.: работала в США в издательствах «Пикадор» и «Литтл, Браун».

– 2004 г.: основала издательство «Фантина де Вилат». Издала «Девушку в лабиринте».

– 2007 г.: присуждение премии «Медичи» роману Марии Георгеску «Алтарь».

– 2009 г.: Флора Конвей получает премию Франца Кафки.

14. Преследуемые любовью

Хотя любовь приносит нам заботы, Однако все мы ею дорожим. Вот вы и нас тем более цените, Чем больше мы вам принесли хлопот. Уильям Шекспир. Макбет (пер. Б.Пастернака)
Фантина

Меня зовут Фантина де Вилат.

В 2002 году – мне в тот год исполнилось 25 лет – я вступила в связь с писателем Роменом Озорски. Последовало девять месяцев беспорядочных тайных свиданий. Озорски был женат, меня эта ситуация смущала. Но все эти девять месяцев были наполнены счастьем и гармонией. Чтобы проводить со мной больше времени, Ромен соглашался на все предложения по продвижению его книг за границей. Никогда я так не любила путешествовать, как в те месяцы: Мадрид, Лондон, Краков, Сеул, Тайбей, Гонконг…

«Благодаря тебе моя жизнь впервые стала интереснее моих романов», – твердил мне Ромен. Он говорил, что я приношу в его жизнь романтику. Я догадывалась, что то же самое он говорил всем женщинам, но одного у Ромена Озорски нельзя было отнять: он умел вскрывать в людях качества, неведомые им самим, внушать им уверенность к себе.

Впервые взгляд мужчины придавал мне сил, делал меня красивой. И впервые, спасаясь от страха потерять кого-то, я предпочитала думать, что еще его не нашла. От одной мысли о том периоде моей жизни я испытываю головокружение и трепет. Всплывает твердое ядро воспоминаний. То был год войны в Ираке, гибели журналиста Дэниэла Перла, обезглавленного в Пакистане, страха перед Аль-Каидой. Год девиза «Наш дом горит, а мы отворачиваемся», год ужасного захвата заложников в московском театре.

Мало-помалу я капитулировала и признала очевидное: я влюблена в Ромена. Истина состояла в том, что я проживала с ним историю из тех, что метят раскаленным клеймом, «великую разнузданность во всех смыслах», о которой говорит Рембо[17]. Но, переживая эту страсть, я уже знала, что больше никогда в жизни не испытаю таких сильных чувств. Что они стали апогеем моей любовной жизни, всплеском, вспышкой, в сравнении с которой все дальнейшее неминуемо покажется тусклым и пресным.

Так я сама тоже поверила в эту любовь.

Согласившись на совместные проекты с ним, я окончательно распоясалась. Я позволила себе думать, что наш роман может достигнуть кульминации, и дала Ромену согласие на то, чего он требовал несколько месяцев: сообщить жене, что их брак закончен и что он намерен с ней развестись.

Но кое-чего я не предусмотрела: что Альмина именно в тот вечер тоже кое-что сообщит мужу. Она ждала ребенка. Мальчика. Маленького Тео.

Ромен
От кого: Ромен Озорски
Кому: Фантине де Вилат
Тема: Правда о Флоре Конвей
21 июня 2022 г.
Дорогая Фантина,
после двадцати лет молчания я сегодня решился тебе написать с больничной койки. Если верить докторам, то в ближайшие дни я, наверное, не умру, но здоровье мое хрупкое, и если этому суждено случиться, то мне хотелось бы, чтобы ты кое о чем знала.
В конце 1990-х годов, опубликовав больше дюжины романов, я надумал начать выпускать тексты под псевдонимом. Мои книги расходились, конечно, хорошо (очень), но теперь их читали сквозь этикетку. Они становились уже не событием, а в лучшем случае ежегодной встречей. Я устал слушать о себе одно и то же, отвечать на одни и те же вопросы в интервью, оправдываться за свой успех, за читателей, за то, что наделен каким-никаким воображением.
И вот в поиске новой творческой свободы я решил рискнуть и начать писать рассказы по-английски. Сменить язык, стиль, жанр. В создании литературного двойника присутствовала игровая сторона – продолжать игру с читателями, натянув маску, – но одновременно оживала старая фантазия, с которой имели дело многие до меня: возродиться, поменяв личину.
Проживать «по доверенности» фрагменты чужих жизней и так уже было моим каждодневным уделом романиста. Теперь процесс раздвоения переносился в другое измерение, приобретал гораздо более крупный масштаб.
С 1998 по конец 2002 года я сочинил на английском три романа, которые прятал в ящиках письменного стола в ожидании подходящего момента для их публикации. Я ни разу не обмолвился об этом проекте тебе, Фантина, когда мы были вместе. Почему? Потому, без сомнения, что хорошо осознавал все тщеславие своего замысла. Многие литературные гиганты – Эмиль Ажар, Вернон Салливан, Салли Марра и другие – создавали до меня литературных двойников. Что толку им подражать? Разве что с целью реванша. Но над чем и над кем?


Фантина

Узнав о беременности жены, Ромен резко закончил наши отношения. Его родители разошлись вскоре после его рождения. Он никогда не знал своего отца, что наложило отпечаток на все его существование. Желая обеспечить сыну обстановку крепкой семьи, он решил все сделать для возрождния своего брака. Главное, думаю, его приводила в ужас перспектива того, что в случае разрыва Альмина не позволит ему толком участвовать в воспитании сына.

После ухода Ромена я заблудилась в сумрачной чащобе уныния. На протяжении месяцев я была зрительницей своего собственного внутреннего крушения, неспособной что-либо предпринять для замедления неуклонного погружения в пучину.

Та роль, которую я невольно исполняла в гибели нашего романа тем, что отодвигала момент разговора Ромена с женой, делала еще болезненнее рану, которую я наносила сама себе. Мое тело было распластано на земле, сердце корчилось от боли, душа была опустошена. Перевернуть страницу казалось выше моих сил. Я была чужой для самой себя. Моя жизнь лишилась смысла, света, горизонта.

В то время я трудилась ассистенткой в отделе работы с рукописями одного издательства на берегу Сены. Мое рабочее место помещалось в крохотной мансарде с плохой звукоизоляцией на последнем этаже дома с серым фасадом. Я старалась не пускать в свой кабинетик голубей и едва протискивалась среди завалов рукописей, переползавших с пола на письменный стол, а оттуда на книжные полки, громоздясь до потолка.

За год издательство получало больше двух тысяч рукописей. Моя задача состояла в первичной сортировке текстов. Я отфильтровывала неподходящие для издательства жанры (документальный, поэзию, драматургию) и писала предварительные отзывы на беллетристику, которые отправляла более опытным редакторам. Сначала эта работа была связана с наивными иллюзиями, но за год они улетучились.

Это были странные времена. Люди все меньше читали, зато все больше писали. В Лос-Анджелесе у любого лежит на флешке гениальный сценарий про заправщика, заливающего полный бак официантке из ночного клуба. В Париже у любого есть рукопись в ящике стола или идея романа в голове. Честно говоря, половина поступавших текстов производила жалкое впечатление: корявый стиль, хромой синтаксис, путаный сюжет. Другая половина вызывала скуку: это были по большей части выплески дам, мнивших себя вторыми Маргерит Дюрас, и господ, прикидывавшихся Дэном Брауном (в Штатах как раз вышел «Код да Винчи», спровоцировавший массу подражаний). О самородках и шедеврах и говорить не приходится; но мне не попадались даже романы, которые искренне родились бы из авторского сердца.

А потом наступил тот день в конце сентября… В 8.30 утра я вошла в свой холодный кабинетик, включила обогреватель (гревший еле-еле) и кофемашину (варившую гадкую бурду). Сев за письменный стол, я увидела ЭТО: торчавший из-за края шкафа уголок крафтового конверта. Я подняла конверт. Видимо, он соскользнул на пол с горы рукописей.

Я уже хотела водрузить его обратно на верхушку бумажной горы, но не стала этого делать, обнаружив, что конверт адресован лично мне. Будучи еще круглым нулем в этом деле, я растрогалась от такого знака внимания, вообразив, что этот автор искал на интернет-форумах или еще где-то имя человека, который взялся бы по достоинству оценить его труд. Я открыла конверт. Внутри находился отпечатанный на машинке текст на английском языке.

Английский!.. О чем только люди думают?

Я уже собиралась отправить этот текст в коробку с другими отвергнутыми трудами, как вдруг мой взгляд упал на название, вызвавшее у меня интерес: The Girl in the Labyrinth. Стоя у шкафа, я рассеянно пробежала глазами первую страницу, потом две следующие. Сев за свой стол, я проглотила первую главу, вторую, третью… В полдень я пренебрегла обедом – так увлеклась. Перевернув последнюю страницу, я увидела, что уже стемнело.

У меня сильно колотилось сердце, я была в шоке, жар сменялся ознобом, с губ не сходила улыбка, как у безумно влюбленной. Наконец-то у меня в руках оказалась рукопись, сумевшая тронуть меня за живое. Это была особенная книга, не похожая ни на что из того, что мне приходилось читать раньше. Вообще ни на что не похожая, не поддающаяся классификации, сбившая меня с ног, поймавшая в сеть. Свежее дуновение, мигом рассеявшее скуку и затхлость.

Я запустила руку в конверт и нащупала короткое сопроводительное письмо:

«Париж, 2 февраля 2003 г. Мадам, предлагаю Вашему вниманию рукопись моего романа «Девушка в лабиринте», который мог бы заинтересовать издательство «Ликорн». Ввиду ограниченности средств направляю его только в Ваше издательство и заранее благодарю за ответ в разумные сроки. Если роман не подойдет, прошу отослать его мне. Конверт прилагается. Искренне Ваш, Фредерик Андерсен».


Подпись меня удивила: читая текст, я представляла автора женщиной. Но желание познакомиться с Андерсеном от этого только усилилось. В письме был указан адрес на улице Ломон и номер телефона. Я, не теряя времени, позвонила. С момента написания письма прошло уже больше полугода, оставалось надеяться, что автору не надоело ждать и что он не предложил свой роман другому издательству. Но даже если предложил, оставалась возможность, что я оказалась его первой читательницей именно потому, что он был написан по-английски. Мне никто не ответил, даже оставить сообщение не удалось.

Я вернулась домой, никому не сказав о своем открытии. Закончив чтение, я смирила свое нетерпеливое желание поделиться с кем-нибудь своим энтузиазмом, постаралась сохранить хладнокровие и не болтать. В «Ликорн» я прослыла призраком шестого этажа, «мисс Целлофан». Мой труд мало кто ценил, большинство даже не знало о моем существовании. Я была «девушкой с рукописями», «ассистенткой». Сама я презирала всех этих кретинов, застрявших в прошлом столетии, всех этих погрязших в снобизме, увлеченно зубоскаливших дам. Зачем мне делать им такой роскошный подарок – преподносить эту рукопись? Зачем дарить им мою «Девушку в лабиринте»? Ведь ее прислали лично мне. В семь вечера я перезвонила Фредерику Андерсену и потом до самой полуночи повторяла звонок каждый час. Так и не дозвонившись, я ввела имя и фамилию автора романа в Гугл. То, что я прочла, не могло не потрясти.



Квартал Валь-де-Грас:

в квартире найдено тело мужчины, пролежавшее четыре месяца

«Паризьен», 20 сентября 2003 г.

Разразилась драма одиночества, какие, увы, происходят в столице и в парижской агломерации чаще и чаще. Тело Фредерика Андерсена без признаков жизни нашли в этот четверг в его маленькой квартире в Пятом округе.

Соответствующие службы были оповещены соседями, молодой парой, недавно вернувшейся из долгого путешествия по Южной Америке и встревоженной запахом и не помещающейся в почтовом ящике корреспонденцией. Ближе к вечеру пожарные 3-й роты пожарной части прибыли на улицу Ломон с раздвижной лестницей, по которой поднялись на балкон квартиры и разбили окно, чтобы попасть внутрь. Вместе с полицейскими они нашли в квартире разлагающееся тело. Следов взлома не было, входная дверь была прочно заперта изнутри. Все указывает на естественную смерть, однако с целью окончательного исключения версии о преступлении принято решение произвести вскрытие. Точную дату кончины мужчины 67 лет определит судебно-медицинский эксперт. Судя по ряду признаков, мужчина умер в начале мая: его почта накапливалась с того времени.

Фредерик Андерсен был холост, всегда жил один, деньги по всем его счетам снимались автоматически. Раньше он работал учителем, но по причине многочисленных заболеваний уже несколько лет передвигался в инвалидном кресле и почти не покидал квартиру. Его отсутствие в последние месяцы не очень удивило соседей, с которыми он не общался.

В квартале его вспоминают как сдержанного и необщительного человека, домоседа, всегда погруженного в свои мысли. «При встрече с кем-либо в лифте он никогда не здоровался», – сообщает консьержка дома Антония Торрес.[…]

Фантина

Я провела бессонную ночь, одержимая рукописью. Я была готова на все, чтобы не выпустить ее из рук. Этот роман был моим. Именно ради такого мгновения я решила освоить это ремесло: я мечтала открыть незаурядный текст или автора. Трудно было поверить, что такой модерновый роман вышел из-под пера человека 67 лет; но мне вспомнились мои занятия филологией и преподаватель, любивший цитировать Бергсона: «Мы не видим самих предметов, чаще всего довольствуясь чтением наклеенных на них этикеток»[18]. Лежа без сна, я начала придумывать план, осуществление которого требовало серьезного предварительного расследования.

Назавтра я позвонила в издательство, сказалась больной, предупредила, что не приду на работу, и поспешила на улицу Ломон. Раньше я там не бывала. Ранним утром эта улица, спускающаяся к лавкам улицы Муффтар, была малолюдной и какой-то провинциальной. Мне показалось, что я попала в декорации старой постановки сюжета про комиссара Мегрэ на «Франс Телевизьон». Дом, где закончил свои дни Фредерик Андерсен, был одним из самых запущенных в округе: такими «современными» зданиями с грязно-коричневым бетонным фасадом изрядно засорили Париж в 70-е годы. Сначала я решила, что в доме нет консьержки, но оказалось, что она живет в соседнем здании: жилой комплекс насчитывал три корпуса.

Я постучала в дверь Антонии Торрес, которую цитировала газета, и наврала, что ищу квартиру на съем. Сказала, что читала на прошлой неделе «Паризьен», и поинтересовалась, свободна ли еще студия месье Андерсена. Унять Антонию оказалось невозможно. Первым делом она поведала, что Фредерик Андерсен не поддерживал контактов со своими близкими. Никто из них не объявился после его смерти. Арендодатель уже освободил квартиру от всего скарба, перенеся его до поры до времени в подвал. Я узнала от Антонии, что Андерсен преподавал в свое время в лицее в 13-м округе, однако слабое здоровье давно заставило его перестать работать. «Он преподавал английский язык?» – «Возможно», – ответила Антония.

Я узнала достаточно, чтобы что-нибудь предпринять. До полудня я сидела в кафе на улице Муффтар, прокручивая в голове вариант за вариантом. Я была твердо убеждена, что в моей жизни наступил поворотный момент. Больше подобного парада планет ждать не приходилось. Были, конечно, риски, окно возможностей было узким, но это приключение внезапно придало моему существованию смысл.

В обеденное время разразилась гроза. Я вернулась на улицу Ломон и, пользуясь пеленой дождя, проскользнула вслед за въезжавшей машиной на второй уровень подземной парковки. Многие боксы были закрыты, но я обнаружила три за общими воротами. Одно место из трех пустовало, одно было занято автомобилем, третье оказалось заперто на большой висячий замок. Обычно такие вешают на колеса скутеров и мотоциклы. Я надолго задержалась перед дверью, таращась на замок. Все было кончено, эта штука мне не по зубам: у меня не было ни инструментов, ни сил, чтобы ее взломать.

В голове у меня закружился водоворот мыслей. Не обращая внимания на дождь, я дошла пешком до агентства прокатной фирмы Hertz на бульваре Сен-Мишель, где не глядя взяла машину и преодолела сто километров между Парижем и Шартром. Там обитал мой кузен Николя Жерве по прозвищу «толстяк Нико», он же «толстяк-простак» и еще почему-то «маленький член», работавший пожарным. Он был не самым большим ловкачом в департаменте Эр и Луар, да и виделись мы с ним нечасто, зато он всегда был рад помочь и не отличался проницательностью. Что бы обо мне ни думали другие, я никогда не была ни милой, ни доброжелательной. Зависть, ревность, недовольство всем на свете – вот что всегда меня отличало. Приветливое выражение лица и сдержанность вводят людей в заблуждение: покой мне только снится, я – клубок нервов. Меня считают миленькой, а я – само неистовство. Кто-то думает, я наивна, а на самом деле я – воплощение коварства. Один Ромен Озорски знал мне цену: он высмотрел спрятавшегося среди лепестков розы скорпиона. Что не мешало его любви.

Я застала Нико у его мамаши, прикинулась безутешной и попросила помочь мне открыть ворота гаража, в котором мой бывший якобы запер принадлежавшее мне барахло. Кузен-пожарный заглотил наживку, прельстивший ролью спасителя. Ближе к шести часам вечера я сдала машину в Шартре, на бульваре Куртий, и села на пассажирское сиденье внедорожника братца Нико, вооружившегося длиннющими кусачками, которыми пожарные при необходимости атакуют засовы. Замок на улице Ломон оказался хлипким. Я поблагодарила родственника за помощь и помахала ему ручкой, чтобы не дать времени сообразить, во что он ввязался.

В боксе я провела добрую часть ночи, изучая при помощи фонаря, который стянула из машины Нико, пожитки Фредерика Андерсена. Кроме примитивной мебели и инвалидного кресла там валялась электрическая пишущая машинка Smith Corona, два пластмассовых чемодана с грампластинками и CD-дисками: Тино Росси и Нина Наген, Нана Мусаури и Guns N’Roses… Еще я нашла пачку старых номеров «Нью-Йоркера» и три коробки с книгами на английском: книги издательства Penguin Classics, детективы карманного формата, аннотированные экземпляры «Американской библиотеки». Интересен был гараж также тем, чего в нем не оказалось: мне не попалось ни фотографий, ни писем. Зато в железном шкафу с выдвижными ящиками я нашла нечто, на что не смела надеяться: еще два напечатанных на машинке романа, «Равновесие Нэша» и «Конец чувств». Стараясь побороть дрожь, я с опаской перелистала первые страницы. Передо мной были не черновики, а законченные произведения, не менее блестящие, чем «Девушка в лабиринте».

Я ушла с подземной парковки на улице Ломон в пять утра. Никогда не забуду те чувства, которые испытывала тем утром, бредя под дождем, насквозь промокшая, смертельно уставшая, но в восторге прижимающая к сердцу два новых шедевра.

МОИ романы…

Ромен
От кого: Ромен Озорски
Кому: Фантина де Вилат
Тема: правда о Флоре Конвей
[…] Месяцы после нашего разрыва были самыми прекрасными и одновременно самыми болезненными в моей жизни. Прекрасны они были благодаря появлению Тео, счастью отцовства. Боль, муку вызывала невозможность видеть тебя. Мне так тебя не хватало, что ночами я не смыкал глаз, сражаясь со своими внутренними демонами. Чтобы вернуть связь с тобой, я решил отправить тебе текст «Девушки в лабиринте» – подарок, мольбу о прощении.
Но чтобы приключение было красивым, в него нужно поверить, а я знал, как трудно тебя убедить. Я перебрал тысячу сценариев, и ни один не казался мне годным. Осенило меня в очереди за свежими багетами у пекарни на площади Контрескарп. Покупательницы, стоявшие передо мной, судачили о недавнем происшествии: в квартире на улице Ломон нашли мертвое тело, пролежавшее несколько месяцев. Я набрался терпения и разузнал, что к чему. Умерший, носивший фамилию Андерсен, был тяжело больным одиночкой, не имевшим ни наследников, ни даже знакомых, не говоря о друзьях. Бывший учитель, нелюдимый субъект, проживший жизнь, но почти не оставивший в ней следа. Отличный кандидат на роль писателя, скончавшегося в полной неизвестности.
Я как раз продумывал интригу для нового романа и без труда спланировал роскошный бильярдный удар, поражающий сразу несколько луз. Здание на улице Ломон находилось в управлении у Парижской администрации общественного жилья. Из этого следовало два обстоятельства: во-первых, квартира не могла долго пустовать; во-вторых, вещи Андерсена, перенесенные в гаражный бокс, могли пролежать там ограниченное количество времени. Я сбил с двери повешенный чиновниками замочек и, подкрепляя версию о билингвальности Андерсена, подбросил в бокс американские журналы и романы на английском.
Я перенес туда пишущую машинку, на которой писал свои тексты, и две рукописи: «Равновесие Нэша» и «Конец чувств». Осталось только навесить на дверь новый замок – массивный, чтобы твоя задача не была слишком простой, – и перейти ко второму этапу плана.
Я несколько раз поджидал тебя на улице Сены и знал, где находится твоя работа. Мне были знакомы неоднозначные чувства, которые у тебя вызывала издательская среда. Чтобы проникнуть в здание, я напросился на прием к хозяину издательства. Это было нетрудно: в профессиональном смысле я переживал свои лучшие годы, и все издатели мечтали заполучить «любимого писателя французов». Наша беседа продолжалась до 13.15, потом меня проводили к лифту. Но я, вместо того чтобы спуститься вниз, поехал наверх. Коридор в этот час был пуст. Ты ушла на обед, не заперев свой кабинет: воры редко похищают рукописи… Оставалось так положить конверт, чтобы он обязательно попался тебе на глаза.
Я все предусмотрел. Теперь ход был за тобой, Фантина.


Фантина

Чтобы основать свое издательство, я заняла денег у родителей, бабушек, друзей, у толстяка Нико, вообще у всех, до кого добралась. Немножко евро здесь, немножко евро там. Я залезла в свои накопления на квартиру, отказалась от страховки, взяла кредит. Все считали, что я рехнулась, и уже вели хронику моего безумия. Книги не изменяют мир, но мою жизнь «Девушка в лабиринте» изменила. Благодаря этому роману я стала совершенно другой: более уверенной, более решительной. Этим вспыхнувшим во мне новым пламенем я была обязана также моему двойнику, Флоре Конвей. Этому вымышленному персонажу я вверила текст Фредерика Андерсена. Я создала ее согласно своим желаниям. Флора Конвей сочиняла такие романы, которые мне хотелось прочесть. Далекая от гнилого замкнутого мирка Сен-Жермен-де-Пре и кровосмесительных шашней литературной олигархии, я придумала ей детство в Уэльсе, юность в среде панков Нью-Йорка, прошлое официантки в баре «Лабиринт», лофт в Бруклине с видом на Гудзон.

Флора воплощала для меня свободу: вольная душа, она не выбивалась из сил, торгуя своими книгами, плевала на прессу, а главное, посылала куда подальше журналистов. Эта женщина ничего не боялась, спала с кем и когда хотела, не льстила низменным инстинктам своих читателей, доверяя их уму, не скрывала презрения к литературным премиям, хотя и удостаивалась их. Так, легкими мазками, вырисовалась Флора – пока я переводила на французский ее сочинения и позже, когда она шла от успеха к успеху, а я не отрывалась от клавиатуры, отвечая на просьбы об интервью. Когда понадобилось придумать для Флоры лицо, я выбрала колдовскую юношескую фотографию своей бабушки, на которой та похожа на меня. Флора сидит у меня в голове, она вползла в мою ДНК. Флора Конвей – это я.

Мой улучшенный вариант.

Ромен
От кого: Ромен Озорски
Кому: Фантина де Вилат
Тема: Правда о Флоре Конвей
[…]Признаться, ты сильно меня удивила. Если не сказать больше. Я писал эти тексты радостно, иногда даже в эйфории, чего со мной давно не бывало. Превращаясь в своего двойника, я опять оказывался во власти магии творчества.
Я впервые услышал о Флоре Конвей, когда издатели всего мира зааплодировали на Франкфуртской ярмарке ее роману. Вся их братия поздравляла тебя с созданием издательства под стать этому новому дарованию. Я тоже восхищался твоим коммерческим чутьем, тем, как ты превратила чудака-учителя, которого я тебе подсунул, в загадочную романистку, научившуюся жизни в нью-йоркском баре.
Сперва я искренне ликовал. По легкому щелчку стартовала новая карьера. Наконец-то моя работа стала обходиться без этикеток. Я переживал происходящее как свой ренессанс, как впрыск нового топлива в мою творческую жизнь. Это походило на новую влюбленность! Некоторые нелепые ситуации я буквально смаковал. Один и тот же критик в одной и той же литературной программе мог бранить мою последнюю книгу и курить фимиам последней книге Флоры. Через пару недель одна ежедневная газета попросила меня написать рецензию на «Девушку в лабиринте». Наперекор всеобщим восхвалениям я разразился критикой, за что все, естественно, обвинили меня в зависти! Сначала меня все это забавляло, но удовольствие продлилось недолго. Во-первых, мне не с кем было его разделить. Во-вторых, тексты Флоры Конвей были моими, но сам этот персонаж придумала ты. Не один я дергал за ниточки. Честно говоря, мне уже не за что было дергать.
С годами Флора Конвей полностью от меня отделилась и стала меня раздражать. Всякий раз, когда мне про нее говорили, всякий раз, когда я читал статью про нее или выслушивал дифирамбы в ее адрес, меня охватывало острое чувство неудовлетворения, со временем переросшее в злобу. Сколько раз меня тянуло раскрыть свою тайну и прокричать на весь мир: «Свора кретинов! Флора Конвей – это я!»
Но я выстоял в этой каждодневной борьбе с собственным тщеславием.
В один из самых тяжких моментов моей жизни, осенью и зимой 2010 года, когда бывшая жена попыталась лишить меня опеки над сыном и я почувствовал себя в изоляции, всеми брошенный, у меня возникло желание открыть тебе главное во всей этой истории. Тебе одной. Не очень представляя, как восстановить с тобой контакт, я прибег к единственному известному мне способу: попытался поведать тебе правду в романе. В романе, где действующими лицами были бы Флора Конвей и Ромен Озорски. Персонаж и его создатель, причем персонаж бунтовал бы против того, кто его написал. Роман, единственной читательницей которого стала бы ты. Той зимой я сел писать этот роман, но так его и не закончил.
Потому что Флора оказалась непростым персонажем.
Потому что я дал обещание и не написал больше ни строчки.
А еще потому, наверное, что эпилог этой истории может произойти только в реальной жизни. Недаром Миллер, которого ты так любила цитировать, спрашивал: «Зачем нужны книги, если они не возвращают нас к жизни, если не могут заставить нас жаднее ее хлебать?»[19]


Медицинский центр Бастии

Отделение кардиологии, палата 308

22 июня 2022 г.



Профессор Клэр Жульяни (входит в палату): Куда это вы собрались?

Ромен Озорски (застегивая сумку): Туда, куда сочту нужным.

Клэр Жульяни: Это неразумно, немедленно лягте!

Ромен Озорски: Нет уж, я сматываю удочки.

Клэр Жульяни: Прекратите ваше кино, не уподобляйтесь моему восьмилетнему сыну.

Ромен Озорски: Я не проведу здесь больше ни секунды. Здесь воняет смертью.

Клэр Жульяни: Вы были сговорчивее, когда вас принесли сюда на носилках с забившимися артериями.

Ромен Озорски: Я никого не просил меня реанимировать.

Клэр Жульяни (заслоняя собой шкаф, чтобы помешать Ромену забрать куртку): Видя вас в таком состоянии, я жалею, что тогда задала вам мало вопросов.

Ромен Озорски: Отойдите!

Клэр Жульяни: Что хочу, то и делаю. Я здесь хозяйка.

Ромен Озорски: Нет, хозяин – я. Вам платят из моих налогов, на мои налоги построена эта больница!

Клэр Жульяни (отходя в сторону): Читая ваши книги, представляешь вас симпатичным человеком. На самом деле вы – жалкий старый дурень.

Ромен Озорски (надевая куртку): Я выслушал ваши любезности, теперь я делаю ноги.

Клэр Жульяни (пытаясь его задобрить): Сначала сделайте для меня дарственную надпись на вашей книге! Тогда получится, по крайней мере, что я не напрасно спасла вам жизнь.

Ромен Озорски (чиркая на странице своего романа, протянутого врачом): Теперь вы довольны?

Клэр Жульяни: Давайте серьезно. Куда вы намерены отправиться?

Ромен Озорски: Туда, где никто не станет дергать меня за яйца.

Клэр Жульяни: По-писательски изящно! Учтите, без медицинского наблюдения вы сыграете в ящик.

Ромен Озорски: Зато останусь свободным человеком.

Клэр Жульяни (пожимая плечами): Что проку в свободе мертвецу?

Ромен Озорски: Что проку в жизни, когда сидишь в тюрьме?

Клэр Жульяни: У нас разное понимание, что такое тюрьма.

Ромен Озорски: Прощайте, доктор.

Клэр Жульяни: Подождите еще пять минут. Сейчас не время посещений, но к вам просится посетитель.

Ромен Озорски: Посетитель? Кроме моего сына, я никого не желаю видеть.

Клэр Жульяни: Заладили: мой сын, мой сын… Дайте ему немного пожить!

Ромен Озорски (торопясь к двери): Кто там ко мне рвется?

Клэр Жульяни: Женщина по имени Фантина. Говорит, что хорошо с вами знакома. Ну так что, разрешить ей подняться? Да или нет?

Ромен Озорски

Последний раз, когда я видел Флору

1.

Год спустя

Озеро Комо, Италия



Гостиничный ресторан казался погруженным прямо в озеро. Светлая деревянная мебель и широкие окна под сводом из старых камней соперничали своим минимализмом с минимализмом окрестных сооружений в неоклассическом стиле.

К семи утра солнце еще не встало. Накрытые столы ждали гостей в мертвой тишине, предвещающей обычно гром сражения.

Я взгромоздился на табурет у барной стойки и стал тереть глаза, прогоняя усталость. На широких крапчато-серых каменных панелях дрожали синеватые блики, посылаемые поверхностью озера. Я попросил кофе, и бармен в белом смокинге подал чашечку крепкого бархатистого нектара под тонкой пенкой.

Мне нравился мой наблюдательный пункт, где я чувствовал себя впередсмотрящим на носу корабля. Это было идеальное место для созерцания пробуждающегося мира. Истекал час наведения последней ретуши: уборщик завершал чистку бассейна, садовник поливал цветочные клумбы, моторист драил у причала гостиничный катер.

– Signore? Vuole un altro ristretto? [20]

– Volentieri, grazie[21].

IPad на ореховой стойке позволял знакомиться с мировыми новостями, но я уже давно утратил чувствительность к скорбям этого мира.

И все же вот уже год, как жизнь взяла свое. Порой у меня даже возникает ощущение, что я поймал ее нить, выбравшись за скобки, внутри которых не было вообще ничего, не считая заботы о благополучии Тео. Существование, бывает, снова становится красочным, когда кто-то его с нами разделяет. Ко мне вернулась Фантина, а я вернулся к ней. Я без сожаления покинул Корсику, и мы снова вдохнули жизнь в дом близ Люксембургского сада, наконец-то обретший тот облик, о котором я мечтал. Тео, второкурсник медицинского факультета, часто нас там навещал. Страшная зима 2010 года осталась в далеком прошлом. С задержкой в восемнадцать без малого лет Флора Конвей, созданная мною – нет, созданная нами вместе, возразила бы Фантина, – нас соединила.

При всей красоте местных пейзажей наш любовный уик-энд у подножия Итальянских Альп начался неважно. В два часа ночи я проснулся весь в поту, с затекшей рукой, со сдавленным сердцем. Умывание лица холодной водой и таблетка под язык постепенно утихомирили мой пульс, но уснуть больше не удалось. Меня все чаще мучила бессонница. Кошмары мне не снились, но навязчивые вопросы без ответа способны потягаться с худшими кошмарами. Например, такой: что стало с Флорой?

Долгие годы я считал ее покойницей, но не ошибка ли это? Вцепилась ли она в протянутую руку человека-кролика, прыгнула ли вместе с ним в пропасть? Или в последнее мгновение удержалась на самом краю?

ФЛОРА КОНВЕЙ – ЭТО Я…

Я никогда от нее не отрекался. Впрочем, как я поступил бы на ее месте? Флора и я – псевдослабаки. То есть крепки духом. То, что у нас лучше всего получается, – это терпеть и выживать. Нас уже считают утопленниками, но мы находим силы, чтобы оттолкнуться от дна и вынырнуть на поверхность. Даже разгромленные на поле брани, мы всегда так расставляем свои пешки, чтобы кто-то в мгновение крайней опасности протянул нам руку. Мы, романисты, такие. Потому что писать беллетристику значит бунтовать против реальности с ее проклятой неизбежностью.

Бахвальство? Беспочвенные россказни? Что верно, то верно, я давным-давно перестал писать, но больше не писать не значит перестать быть писателем. Если поразмыслить, то существовал единственный способ узнать, что стряслось с Флорой: написать об этом.

Я открыл лежавший передо мной планшет и удостоверился, что на нем установлен текстовой редактор. Я не любитель писать на планшете, но на крайний случай сгодится и он. Было бы лицемерием утверждать, что мне не было страшно. Больше десяти лет я твердо следовал своему обещанию больше не писать, данному ледяным вечером в русской церкви; знаю, боги не любят нарушителей клятв. И все-таки я замыслил маленькую измену, так, невинную проделку. Невелико прегрешение – узнать, что новенького у моего персонажа. Я заказал третью чашку кофе и запустил программу. Приятно было снова почувствовать легкую дрожь, холодок в спине, с которыми совершаешь прыжок в неведомое.

Hai voluto la bicicletta? E adesso pedala![22]

Первым делом – запахи. Те, что рождают образы. Запахи из далекого детства, запахи каникул. Аромат крема для загара с…


2.

Первым делом – запахи. Те, что рождают образы. Запахи из далекого детства, запахи каникул. Аромат крема для загара с маслом моной, ностальгический запах отцовской бороды, вафель, помидоров. Стойкие жирные запахи луковых колечек и пиццы с колбасой. Ностальгия в стиле Пруста: печенье «Мадлен», Комбре, тетушка Леони… Крики чаек, детский визг, волны, прибой, ярмарочная музыка.

Я иду по деревянному настилу, тянущемуся между курортным городком и океаном. Понтон, белый песок пляжа, большое колесо обозрения вдали, одуряющие базарные завывания. Нескончаемые рекламные плакаты гонят прочь сомнения: я угодил в Сисайд-Хайтс, штат Нью-Джерси.

Теплая погода, солнце клонится к горизонту и скоро за ним скроется, но люди продолжают нежиться на песке. Я спускаюсь на пляж. Вижу мальчугана, похожего на Тео в детстве. Играющая с ним девочка напоминает мне, что когда-то я хотел – тщетно – иметь дочь. Добродушная, немного вневременная обстановка, волейбол, бадминтон, хот-доги, солнечные ванны под песни Брюса Спрингстина и Билли Джоэла.

Некоторым лучше бы скрывать выпирающие из купальников телеса, и они страдают, им стыдно – или все равно. Есть и другие, на которых засматриваешься. Я вглядываюсь в лица, надеясь высмотреть Флору, но напрасно, ее нигде нет. Кое-кто из отдыхающих читает книги. Я машинально перебираю имена авторов на обложках: Стивен Кинг, Джон Гришем, Джоан Роулинг… Десятилетиями ничего не меняется. По неведомой причине мое внимание привлекает одна цветастая обложка. Я приближаюсь к надувному матрасу, на котором лежит книга.

Флора Конвей. «Жизнь после жизни».

– Можно взять на минуточку ваш роман?

– Конечно, берите! – отвечает читательница, мать семейства, переодевающая своего малыша. – Можете совсем забрать, я уже его прочла. Симпатично, хотя я не уверена, что правильно поняла финал.

Я рассматриваю иллюстрацию: стилизованный осенний Нью-Йорк, молодая рыжеволосая женщина висит в пустоте, цепляясь за обрез огромного тома. Я переворачиваю книгу и читаю на задней странице обложки продающий текст:

Иногда лучше не знать…

«В приступе паники я захлопнул экран ноутбука. Откинувшись на спинку кресла, я весь дрожал, чувствуя, как пылает лицо. Глаза жгло, плечо и шею пронзила острая боль.

Какой кошмар! Еще не бывало такого, чтобы персонаж обращался ко мне напрямую, когда я работаю над романом!»



Так начинается повествование парижского романиста Ромена Озорски. Он в растрепанных чувствах, его брак терпит крах, он написал первые главы нового романа – и вдруг в его жизнь вторгается одна из его героинь. Ее зовут Флора Конвей. Полгода назад пропала ее дочь. Только сейчас Флора начинает понимать, что кто-то дергает за ниточки ее существования, что она – жертва манипулятора, писателя, не жалеющего ни ее сердце, ни саму ее жизнь.

Флора устраивает бунт. Между ними начинается опасное противостояние. Но кто на самом деле писатель, а кто персонаж?



Знаменитая писательница, лауреат премии Кафки Флора Конвей лишилась в результате трагической случайности трехлетней дочери. В этом волнующем романе она делится небывалым свидетельством горя и поет оду искупительной силе творчества.



Я ошеломленно застываю. Оказывается, в моей реальности Флора – персонаж моего романа, а в ее реальности роль марионетки играю я.

Реальность… Вымысел… Всю жизнь я чувствовал зыбкость границы между ними. Ничто так не сближается с правдой, как ложь. Никто не заблуждается сильнее тех, кто воображает, будто бы живет в самой отъявленной реальности, потому что с того момента, когда люди начинают считать некоторые ситуации настоящими, они и становятся настоящими – в их последствиях[23].

3.

Я поднимаюсь по лестнице на проложенный вдоль пляжа дощатый променад. Ярмарка притягивает меня, как магнит. Мое обоняние терзают ароматы, плывущие из палаток, где жарят картошку, меня мучает голод, всегда завладевающий мной при посещении мира Флоры. Я почти что бегом миную сувенирные киоски и торговцев мороженым, высматривая голодным взглядом продавцов хот-догов. В самый неожиданный момент на глаза мне попадается Марк Рутелли. Сидя на террасе пляжного ресторанчика, он, глядя на море, допивает эспрессо. Бывшего копа не узнать, можно подумать, что для него время потекло вспять: стройная фигура, чисто выбритые щеки, умиротворенный взгляд, облачение спортсмена.

Я уже сворачиваю к нему, когда раздается оклик:

– Папа, гляди, что я выиграла!

Я оборачиваюсь на детский голос. Белокурый ангел семи-восьми лет бежит из тира, нагруженный огромной плюшевой игрушкой. У меня сжимается сердце при виде гордо шагающей следом за девочкой Флоры Конвей.

– Браво, Сара! – радуется Рутелли и, подхватив дочь, сажает ее себе на плечи.

Конечно, это не Кэрри. Конечно, Кэрри никто никогда не заменит. Но, провожая глазами покидающую террасу троицу, я испытываю настоящую радость. Эти двое, подобно мне, зажили снова. И даже дали жизнь ребенку.

Остановившись на помосте, освещенном последними лучами заходящего солнца, Флора оборачивается и смотрит на меня. На мгновение наши взгляды встречаются, и обоих нас обдает волной благодарности.

Мне остается щелкнуть пальцами и раствориться в вечернем воздухе.

Вот какой я фокусник.

* * *

Суббота, 10 июня, 9.30 утра.

Роман дописан.

Я возвращаюсь к жизни.

Жорж Сименон

«Когда я был старым»

* * *

Помимо авторов, упомянутых в примечаниях в тексте, в книге упоминаются следующие писатели, художники, произведения:

Роберто Боланьо, «Лето» Альбера Камю, Колетт, Пэт Конрой, Маргерит Дюрас, Жан Экенос, Джордж Элиот, Зельда Фитцджеральд, Эдвард Хоппер, Виктор Гюго «Завтра на рассвете» и выступления и речи в Национальной ассамблее в 1851 г., Джон Ирвинг, Франц Кафка, Стивен Кинг «Мизери», Мишико Какутани, Кэтрин Мэнсфилд, Анри де Монтерлан, Владимир Набоков, Луиджи Пиранделло, Марсель Пруст, Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», Пьер Сулаж, Уильям Стайрон, Марио Варгас Льоса и другие. Кинофильмы «Великолепный» и «На последнем дыхании».



Иллюстрации Матье Фаришона.



Гийом Мюссо возглавляет топ продаж французских авторов вот уже семь лет – тираж его книг составил 33 миллиона, они переведены на 42 языка и любимы читателями во многих странах мира.