— Они ведь не дерутся снова?

Он повернулся и покачал головой.

— А что они делают?

Лунный свет отразил на его лице кривую улыбку. Он подвигал бровями вверх и вниз, как злобный уличный мим, сделал круг пальцами одной руки и стал тыкать в него указательным пальцем другой указательным пальцем другой, в общем, показал жесть жест, известный всем уличным разгильдяям.

— О! Понятно. Ну, тогда перестань так слушать. Это неприлично. Я перекатился на другой бок и натянул одеяло на голову.

Должно быть, я проспал довольно долго, прежде чем лунный свет, идущий из той части комнаты, где лежал Эко, добрался до меня, ударил в лицо и разбудил. Я вздохнул, поправил одеяло и увидел, что Эко все еще стоит на коленях, плотно прижавшись ухом к стене.

Эта парочка двое, должно быть, занималась этим всю ночь!

В течение следующих двух дней Луций Клавдий неоднократно отводил меня в сторону, чтобы я беспокоился о вторжении посторонних в мой отдых, но Эко занимался своими простыми развлечениями, а я все время читал книги в одиночестве у ручья, и поскольку Тит и Антония вторгались в нас отдых, они в равной мере, и раздражали, и забавляли. Никто не мог быть более остроумным, чем Тит за обедом, по крайней мере, до тех пор, пока он не выпивал на одну чашку больше, после чего его шутки становились слишком вульгарными, а его уколы — слишком резкими. И никто не мог быть более очаровательным за столом с жареной свининой, чем Антония, пока что-нибудь не случалось, и она не уводило ее не в ту сторону. У нее был взгляд, который мог пронзить мужчину точно так же, как зверя, лежавшего на столе разделанного и поджаренного на тосте.

Я никогда не встречал пары, похожей на них. Я заметил, что никто из их друзей не мог ни в чем им отказать. Я также начал замечать, как они доводили до безумия этих самых друзей своими внезапными вспышками гнева и всепоглощающей страстью друг к другу, которая то горячила, то охлаждала их, но и могла обжечь или охладить любого постороннего, оказавшегося слишком близко.

На третий день их визита Луций объявил, что придумал что-то особенное, что мы могли бы сделать вместе.

— Ты когда-нибудь видел мед, собранный из улья, Эко? Нет? Я так и думал, что нет. А ты, Гордиан? Тоже нет? А вы двое? Вы присоединитесь к нам?

— А почему, бы и нет, на самом деле, — сказала Антония. Она и ее муж проспали до полудня и как раз подошли к нам, чтобы пообедать.

— Эта вода так громко булькает? — Тит потер виски. — Ты что-то говорил о пчелах, Луций? Кажется, сегодня утром у меня в голове жужжал целый рой.

— Уже не утро, Тит, и пчелы не в твоей голове, а в долине немного ниже по течению, — укоризненно сказал Луций.

Антония наморщила лоб. — Как собирают мед? Полагаю, я никогда не задумывалась об этом. Мне просто нравится его есть!

— О, это настоящая наука, — сказал Луций. — У меня есть раб по имени Урсус, которого я купил специально за его познания в пчеловодстве. Он делает ульи из содранных полос коры, перевязывает их лозой, а затем покрывает грязью и листьями. Расставляет их там, где много цветов и собирает мед два раза в год. Теперь, когда Плеяда появилась в ночном небе, он говорит, что пришло время для весеннего урожая.

— Откуда берется мед? Я имею в виду, откуда его берут пчелы? — спросила Антония. Озадаченность придавала ее лицу обманчиво уязвимое очарование.

— Какая разница? — сказал Тит, взяв ее руку и целуя ладонь. — Ты сама, как мед!

— О, а ты тогда мой пчелиный царь! — Они поцеловались. Эко поморщился. Столкнувшись с настоящими поцелуями, его юношеская похотливость превратилась в брезгливость.

— Да, откуда берется мед? — Я сказал. — А у пчел действительно есть цари?

— Что ж, я скажу вам так, — произнес Луций. — Мед, конечно, падает с неба, как роса. Так говорит Урсус, и он должен знать. Пчелы собирают его и концентрируют, пока он не станет липким и густым. А также воск из определенных растений, чтобы создавать свои соты внутри ульев. А есть ли у них цари? О, да! Они с радостью отдадут свои жизни, чтобы защитить его. Иногда два разных роя идут на войну друг на друга. Цари держатся в стороне, продумывая стратегию, и их столкновения могут быть потрясающими — они проявляю акты героизма и самопожертвования, почти как в Илиаде!

— А когда у них нет войны? — спросила Антония.

— Улей подобен шумному городу. Кто-то работает в поле, собирая медвяную росу, кто-то работает в самом улье, строя и обслуживая соты, а цари издают законы для общего блага. Говорят, Юпитер в награду за спасение его жизни даровал пчелам умения управлять своим роем. Когда младенец Юпитер прятался в пещере, спасаясь от своего отца Сатурна, пчелы кормили его медом.

— Ты ставишь их чуть ли не выше людей, — сказал Тит, смеясь и покрывая поцелуями запястье Антонии.

— О, это вряд ли. В конце концов, ими по-прежнему управляют их цари, и они не дошли до республики, как мы, — серьезно объяснил Луций, не понимая, что его дразнят. — Итак, кто хочет пойти посмотреть, как собирают мед?

— Я не хочу, чтобы меня ужалили пчелы, — осторожно произнесла Антония.

— О, это не так опасно. Урсус усыпляет пчел дымом. Он делает их вялыми и сонными. А мы будем стоять и наблюдать в стороне.

Эко с энтузиазмом кивнул.

— Думаю, тогда это было бы интересно… — сказала Антония.

— Только не мне, — произнес Тит, откинувшись на травянистый берег и почесывая себя виски.

— О, Тит, не будь скучным, сонным царем, — сказала Антония, тыча в него пальцем и надув губы. — Пойдем.

— Нет.

— Тит… — В голосе Антонии прозвучал намек на угрозу.

Луций вздрогнул в ожидании скандала. Он прочистил горло.

— Да, Тит, пойдемте. Прогулка пойдет вам на пользу. Взбодрите кровь.

— Нет. Я принял решение.

Антония слабо улыбнулась:

— Хорошо, тогда будь по-твоему. Ты пропустишь веселье, и тем хуже для тебя. Пошли, Луций?

— Естественные враги пчел — ящерицы, дятлы, пауки и моль, — бормотал раб Урсус, идя рядом с Эко во главе нашей маленькой процессии. — Видите ли, все эти твари едят мёд и причиняют большой вред ульям, чтобы добраться до него.

Урсус был крупным, коренастым мужчиной средних лет с неуклюжей походкой, весь волосатый, если судить по волосам, торчавшей из вырезов его туники с длинными рукавами. Несколько других рабов следовали за нами по тропинке вдоль ручья, неся угольки и факелы из соломы, которые должны будут использоваться для получения дыма.

— Среди растений у пчел тоже есть враги, — продолжал Урсус. — Например, тис. Никогда нельзя ставить ульи рядом с тисом, потому что пчелы будут болеть, а мед станет горьким и жидким. Но они хорошо чувствуют себя рядом с оливковыми деревьями и ивами. с красными и пурпурными цветами, среди которых их самый любимый у них гиацинт. Если поблизости есть тимьян, они собирают его, чтобы придать меду нежный вкус. Они предпочитают жить рядом с ручьем с затененными, замшелыми заводями, откуда могут пить воду. И они любят тишину и покой. А сейчас ты увидишь, Эко, уединенное место, где мы держим ульи. Оно обладает всеми этими качествами, находясь рядом с ручьем, в окружении олив и ив и засажено всеми теми цветами, которые больше всего радуют пчел.

Я услышал пчел раньше, чем их увидел. Их жужжание присоединилось к журчанию ручья и стало громче, когда мы миновали живую изгородь из кустов кассии и вошли в залитую солнцем и усыпанную цветами маленькую долину, точно такую же, как описал Урсус. Это место было сказочным. Сатиры и нимфы, казалось, резвились где-то рядом в тени, но мы их не видели. Можно было даже представить себе младенца Юпитера, лежащего в мягкой траве и питающегося пчелиным медом.

Десять ульев, стояли в ряд на деревянных платформах высотой по пояс в центре поляны. Они имели форму высоких куполов и, покрытые засохшей грязью и листьями, и выглядели так, как будто их создала сама природа; Урсус был мастером не только знаний, но и ремесел. В каждом улье между корой имелась только крошечная щель вместо входа, и через эти отверстия пчелы деловито влетали и вылетали.

Мое внимание привлекла фигура под ближайшей ивой, и на мгновение я оторопел, подумав что на поляну вышел сатир, чтобы присоединиться к нам. Антония увидела его в тот же момент. Она встрепенулась а от удивления, а затем радостно захлопала в ладоши.

— А что этот парень здесь делает? — Она рассмеялась и подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть его.

— Он охраняет долину, — сказал Урсус. — Постоянный охранник ульев. Отпугивает медоедов и птиц.

На самом деле, это была бронзовая статуя бога Приапа, похотливо ухмыляющегося, с одной рукой на бедре и поднятым вверх серпом в другой.

Он был голым и в высшей степени безудержно эротическим. Антония, очарованная, внимательно его осмотрела, а затем на удачу прикоснулась к его стоячему, гротескно негабаритному фаллосу.

Мое внимание в этот момент привлек Эко, который отошел на другую сторону долины и склонился среди лиловых цветов, росших почти у земли, Он сорвал несколько штук, когда я поспешил подойти к нему.

— Будь осторожнее с ними, Эко! Не рви больше. Иди, помой руки в ручье.

— В чем дело? — спросил Урсус.

— Это этрусский звездоязык, не так ли? — сказал я.

— Да.

— Если ты так внимательно относишься к тому, что здесь растет, как ты говоришь, то я удивлен, увидев это. Ведь, это растение ядовито, не так ли?

— Возможно, людям, — пренебрежительно сказал Урсус. — Но не пчелам. Иногда, когда улей заболевает, это единственное растение, которое может его вылечить. Берешь звездоязыковые корни, кипятишь их с вином, даешь напитку остыть и ставишь рядом с пчелиным ульем. Он дает им новую жизнь.

— Но это может сделать противоположное для мужчины.

— Да, но все на ферме знают, что нужно держаться подальше от этой дряни, а животные слишком умны, чтобы ее есть. Сомневаюсь, что цветы ядовиты, пчелиный тоник содержится в корнях.

— Ну, все равно иди и помой руки в ручье, — сказал я Эко, следившему за этим разговором и выжидающе смотревшему на меня. Пчеловод пожал плечами и занялся сбором меда.

Как и обещал Луций, за сбором меда было интересно наблюдать. Пока другие рабы то зажигали, то гасили факелы, выпуская клубы дыма, Урсус бесстрашно внедрялся в гущу пчел. Его щеки надулись от воды, которую он изредка сбрызгивал тонкой струйкой изо рта, если пчелы начинали просыпаться. Один за другим он поднимал ульи и длинным ножом выковыривал часть медовых сот. Клубящийся дым, медленный, неторопливый переход Урсуса от улья к улью, уединенная магия этого места и не в последнюю очередь присутствие бдительного улыбающегося Приапа придавали сборщикам меда атмосферу деревенской религиозной процессии. Так люди, видимо, собирали сладкий пчелиный мед с незапамятных времен.

Только одно происшествие поколебало атмосферу заклинание. Пока Урсус поднимал последний из ульев, из-под него вылетел поток призрачно-белых мотыльков. Они пролетели сквозь дымный смрад и растворились среди мерцающих оливковых листьев наверху деревьев. Из этого улья Урсус меда не взял, сказав, что присутствие мотыльков-разбойников — дурной признак.

Мы все покинули долину в праздничном настроении. Урсус отрезал кусочки сот и раздал их. У всех пальцы и губы вскоре стали липкими от меда. Даже Антония сделала из себя беспорядок.

Когда мы добрались до виллы, она побежала вперед.

— Царь-пчела, — воскликнула она, — у меня есть для тебя сладкий поцелуй! И сладкая причина для тебя, чтобы поцеловать мои кончики пальцев! Твой мед покрыт медом!

Что она увидела, когда вбежала в фойе дома? Наверняка не больше того, что увидели остальные, которые вошли всего через несколько ударов сердца после нее. Тит был полностью одет, как и Давия. Возможно, на их лицах мелькнуло мимолетное выражение, которое остальные из нас не заметили, но Антония скорее почувствовала, чем увидела то, что вызвало ее ярость.

Как бы то ни было, скандал начался тут же. Антония побежала из фойе в свою комнату. Тит быстро последовал за ней. Давия, покраснев, поспешила на кухню.

Луций посмотрел на меня и закатил глаза. — Что теперь? — Прядь меда, тоненькая, как паутинка, свисала с его пухлого подбородка.

Напряжение между Антонией и Титом не собиралось ослабевать за обедом. Пока мы с Луцием беседовали о сборе меда, а Эко красноречиво взмахивал руками (особенно ярким было его воспоминание о полете мотыльков), Антония и Тит ели в каменном молчании. Они рано удалились в свою спальню. В ту ночь не было никаких звуков примирения. Тит то лаял, то скулил, как собака. Антония пару раз вскрикнула и заплакала.

Эко спал, несмотря на шум, а я ворочался, пока, наконец, не решился прогуляться. Луна освещала мне путь, когда я вышел из виллы, обогнул конюшню и прошел мимо помещений для рабов. Свернув за угол, я увидел две фигуры, сидевшие близко друг к другу на скамейке у портика, ведущего на кухню. Хотя ее волосы не были собраны в пучок, а распущены на ночь, луна освещала ее лицо достаточно хорошо, чтобы я узнал Давию. По его медвежьей форме я узнал мужчину, который сидел, обняв ее одной рукой и поглаживая ее лицо: Урсус. Они были так увлечены друг другом, что не заметили меня. Я повернулся и пошел обратно тем же путем, которым пришел, гадая, знает ли Луций, что его повариха и пчеловод были любовниками.

Какой контраст составляли их безмолвные молитвы с парой в комнате рядом со мной. Когда я вернулся в свою постель, мне пришлось накрыть голову подушкой, чтобы приглушить звуки спора Тита и Антонии.

Утро, казалось, принесло новый день. Пока Луций, Эко и я завтракали хлебом и медом в маленьком саду перед кабинетом Луция, со стороны ручья подошла Антония с корзиной цветов.

— Антония! — сказал Луций. — А я думал, что вы все еще в постели.

— Вовсе нет, — сказала она, сияя. — Я встал до рассвета и по прихоти спустился к ручью, чтобы нарвать цветов. Разве они не прекрасны? Я попрошу одну из моих рабынь сплести из них гирлянду, которую я надену сегодня за ужином.

— Ваша красота не нуждается в украшениях, — сказал Луций. Действительно, в то утро Антония выглядела особенно сияющей. — А где… ммм, смею ли я назвать его так — ваш пчелиный король?

Антония рассмеялась.

— Я думаю, что все еще спит. Но сейчас я пойду и разбужу его. Этот день слишком прекрасен, чтобы его проспать! Я подумал, что мы с Титом могли бы взять корзину с едой и немного вина и позавтракать у ручья. Только мы вдвоем… — Она подняла брови.

Луций понял.

— Ах да, ну, у нас с Гордианом есть чем заняться здесь, на вилле. И Эко… я полагаю, запланировал, как всегда, исследовать здешние холмы, не так ли?

Эко, не совсем поняв, тем не менее кивнул.

— Ну, тогда похоже, мы передаем весь ручей в полное ваше распоряжение, — сказал Луций.

Антония просияла. — Луций, ты такой милый. Она остановилась, чтобы поцеловать его покрасневшую макушку.

Чуть позже, когда мы заканчивали наш неторопливый завтрак, мы увидели пару, идущую к ручью, даже без раба, который нес бы их корзину и одеяло. Они держались за руки, смеялись и души не чаяли друг в друге так радушно, что Эко стало даже тошно, наблюдать за ними.

По какой-то причине резкое журчание ручья могло иногда доноситься и до самого дома. Итак, некоторое время спустя, стоя рядом с Луцием перед виллой, когда он обсуждал дневную работу со своим распорядителем, мне показалось, что я услышал крик, а затем глухой треск с той стороны. Луций и бригадир, разговаривая друг с другом, казалось, не заметили этого, но Эко, околачивающийся неподалеку от старого винного пресса, навострил уши. Эко был немым, но его слух очень острый.

Крик издал Тит. Мы оба слишком часто слышали его крикливый голос за последние несколько дней, чтобы не узнать его.

Супруги видимо еще не помирились, — подумал я. — Хотя они снова были вдвоем…

Затем, чуть позже, закричала Антония. И мы все это услышали. Это был не тот знакомый нам крик Антонии в ярости. Это был крик паники.

Затем, она снова закричала.

Мы побежали к ручью: Эко впереди, Луций, пыхтя и отдуваясь, старался быстро идти сзади.

— Клянусь Гераклом, — закричал он, — он, должно быть, ее убивает! Возможно, она умирает…

Но Антония не умирала. Умирал Тит.

Он лежал на спине на одеяле, его короткая туника съехала набок и задралась вокруг бедер. Он уставился на листву над головой, его зрачки сильно расширились. — Голова… голова… кружится… — выдохнул он. Он закашлялся, захрипел, схватился за горло и наклонился вперед. Его руки потянулись к животу, судорожно его хватая. Его лицо было мертвенно-голубого цвета.

— Что за аид здесь творится? — воскликнул Луций. — Что с ним случилось, Антония? Гордиан, что мы можем сделать?

— Не могу дышать! — сказал Титу, беззвучно произнося слова. — Конец… конец мне… о, как мне больно! — Он схватился за набедренную повязку. — Будьте прокляты боги!

Он потянул тунику, словно она сдавила ему грудь. Хозяин дал мне свой нож. Я разрезал тунику и разорвал ее, оставив Тита голым, если не считать набедренной повязки на бедрах; это не помогло, разве что показало нам, что все его тело посинело. Я перевернул его на бок и потянулся к его рту, подумав, что он, возможно, задыхается, но это тоже не помогло.

Он пытался делать судорожные вдохи, борясь за то, чтобы схватить ртом побольше воздуха. Смотреть на эго смерть было ужасно. Наконец хрипы и стоны прекратились. Его конечности расслабились. Жизнь уже покинула его тело.

Антония стояла рядом, потрясенная и молчаливая, ее лицо было похоже на окаменевшую трагедийную маску.

— О, нет! — прошептала она, опускаясь на колени и обнимая тело. Она снова начала кричать и дико рыдать. На ее агонию было почти так же тяжело смотреть, как на предсмертную агонию Тита, и, похоже, нельзя было ничего поделать.

— Как, это могла случиться? — сказал Луций. — От чего такое могло произойти?

Эко, распорядитель и я тупо переглянулись.

— Это она виновата! — завопила Антония.

— Кто? — спросил Луций.

— Твоя кухарка! Эта ужасная шлюха! Это она виновата!

Луций огляделся на разбросанные остатки еды. Корки хлеба, баночка меда, маслины, бурдюк. Там еще лежала разбитый глиняный кувшин — по-видимому, его глухой треск я и услышал.

— Что вы имеете в виду? Вы хотите сказать, что Давия отравила его?

Рыдания Антонии застряли у нее в горле.

— Да, именно так! Да! Еду собрала и положила в корзину одна из моих собственных рабынь, но ее приготовила. Давия! Эта ведьма отравила его. Она отравила всю еду!

— О, дорогая, но это значит… — Луций опустился на колени. Он схватил Антонию за руки и посмотрел ей в глаза. — Вы тоже можете отравиться! Антония, вы чувствуете боль? Гордиан, что нам можно для нее сделать?

Я посмотрел на него пустым взглядом, так как не имел никакого представления.

У Антонии не было никаких симптомов отравления. В конце концов, стало понятно она не была отравлена. Но что-то убило ее мужа, причем самым внезапным и ужасным образом.

Вскоре прибежали ее рабыни. Мы оставили их оплакивать тело и вернулись на виллу, чтобы разобраться с Давией. Луций направился на кухню.

— Давия! — Ты знаешь, что случилось?

Она посмотрела в пол и тяжело сглотнула. — Говорят… что один из ваших гостей умер, хозяин.

— Да. Что ты об этом знаешь?

Она выглядела потрясенной.

— Я? Ничего, хозяин.

— Ничего? Они ели приготовленную тобой еде, когда Титу стало плохо. А ты говоришь, что ничего об этом не знаешь?

— Хозяин, я не понимаю, что вы имеете в виду…

— Давия, — сказал я, — ты должна рассказать нам, что происходило между тобой и Титом Дидием.

Она замялась и отвела взгляд.

— Давия! Этот человек мертв. Его жена обвиняет тебя. Ты в большой опасности. Если ты невиновна, только правда может спасти тебя.

— Ничего! Клянусь тенью моей матери. Не то чтобы, как раньше. Он подошел ко мне в вашем доме, хозяин, еще в городе в ту ночь, когда впервые приехал… и завел меня в пустую комнату. Я этого не хотела. Он и здесь пытался проделать то же самое. Преследовал меня, загонял меня в угол. Лапал меня. Я никогда не поощряла это, а он дергал меня за одежду, щипал, лез целоваться. Я его все время отстраняла. Но он не отставал, и все время преследовал меня. Когда вы все, наконец, вернулись, я чуть не заплакала от облегчения.

— Значит, он докучал тебе, — грустно сказал Луций. — Ну, я бы в это поверил. Признаю вину, я должен был сказать ему, чтобы он держал руки подальше от моей собственности. Но неужели эти приставания были так ужасны, что тебе пришлось его отравить?

— Нет! Я никогда…

— Тебе придется ее пытать, если ты хочешь узнать правду! — Антония стояла в дверях. Ее кулаки были сжаты, волосы взлохмачены. Она выглядела совершенно обезумевшей, как мстительная гарпия. — Мучай ее, Луций! Так поступают все, перед тем, как рабыня дает показания в суде. Это твое право — ты ее хозяин и это твоя обязанность — ты был ее хозяином до его смерти Тита!

Давия побелела, как мотыльки, вылетевшие из улья. Она упала в обморок прямо на пол.

Антония, обезумев от горя, удалилась в свою комнату. Давия пришла в сознание, но, похоже, была охвачена какой-то мозговой лихорадкой; она дико дрожала и не хотела ничего говорить.

— Гордиан, что мне делать? — Луций расхаживал взад и вперед по фойе. — Полагаю, мне придется пытать девушку, если она не признается. Но я даже не знаю, как это делать! Ни из одного из моих фермерских рабов вряд ли получился бы подходящий палач. Ведь мы живем здесь почти, как родственники…

— Говорить о пытках преждевременно, — сказал я, задаваясь вопросом, пойдет ли Луций на такое. Он был мягким человеком в жестоком мире; иногда ожидания мира побеждали его патрицианскую природу. Но он мог и удивить меня. Но я не хотел бы и слышать об этом. — Я думаю, нам следует еще раз взглянуть на тело, теперь, когда мы немного успокоились.

Мы вернулись к ручью. Тит лежал точно так же, как мы его оставили, обнаженный, если не считать набедренной повязки. Кто-то закрыл ему глаза.

— Ты много знаешь о ядах, Гордиан, — сказал Луций. — Что ты думаешь?

— Есть много ядов и много реакций на них. Я не могу предположить, что убило Тита. Если мы найдем какой-нибудь запас яда на кухне или если кто-то из рабов видел, как Давия что-то делала с едой…

Эко указал на разбросанную еду и изобразил, как овцы ее едят, а затем разыграл смерть животного — неприятную для нас пантомиму, поскольку он только что стал свидетелем настоящей смерти.

— Да, мы могли бы проверить наличие яда в еде таким образом, по испражнениям какой-нибудь бедной овцы. Но если он был в еде, которую мы здесь видим, то почему не отравилась и Антония? Эко, принеси мне эти осколки глиняного кувшина. Ты помнишь, говорил, что слышал звук чего-то разбитого примерно в то же время, когда мы услышали крик Тита?

Эко кивнул и протянул мне кусочки обожженной глины.

— Как вы думаете, что было в нем? — спросил я.

— Думаю, вино. Или вода. — сказал Луций.

— Но здесь для этого есть бурдюк. Внутри эта бутылка кажется такой же сухой, как и снаружи. У меня есть нехорошее предчувствие, Луций. Вы не позовете Урсуса?

— Урсуса? Но зачем?

— Хочу задать ему вопрос.

Вскоре с холма спустился пчеловод. Для такого крупного медведе-подобного парня он был очень брезглив по отношению к мертвецу. Он держался подальше от тела и корчил гримасу каждый раз, когда смотрел на него.

— Я горожанин, Урсус. Я не очень много знаю о пчелах. Меня никогда не жалила ни одна из них. Но я слышал, что пчелиный укус может убить человека. Это правда, Урсус?

Он выглядел немного смущенным при мысли, что его любимые пчелы могут сделать такое.

— Ну, да, такое случается. Но довольно редко. Большинство людей жалят пчелы, но это достаточно быстро проходит. Но некоторые люди…

— Ты когда-нибудь видел, как кто-нибудь умирал от укуса пчел, Урсус?

— Нет.

— Но со всеми твоими знаниями ты должен хоть что-то знать об этом. Как это происходит? Как они умирают?

— У них отказывают легкие. Они задыхаются, не могут дышать, синеют…

Луций выглядел ошеломленным:

— Думаешь, это они, Гордиан? Что его ужалила одна из моих пчел?

— Давайте посмотрим. Жало оставило бы след, не так ли, Урсус? Как выглядит укус?

— О, да, красная опухоль. И более того, можно найти отравленный шип. Он остается, в теле, когда пчела улетает. Совсем крошечный, но его нетрудно найти.

Мы осмотрели грудь и конечности Тита, перевернули его и осмотрели спину. Мы расчесали его волосы и осмотрели кожу головы.

— Ничего, — сказал Луций.

— Ничего, — признал я.

— Каковы вообще шансы, что пчела случайно пролетела…

— Кувшин, Эко. Когда ты слышал, как она разбилась? До того, как Тит закричал, или после?

— «После этого». — Эко махнул рукой, покрутив пальцем и показав вперед. Затем он дважды хлопнул.

— Да, я тоже это помню. Пчела, крик, разбитая бутылка… — Я представил себе Антонию и Тита, когда я в последний раз видел их вместе, шедших рука об руку и обожающих друг друга, когда они направлялись к ручью. — Двое влюбленных, одни на травянистом берегу — чего от них можно было ожидать разумного?

— Ну, что скажешь, Гордиан?

— Я думаю, нам придется изучить Тита более подробно.

— Что ты имеешь в виду?

— Я думаю, нам придется снять с него набедренную повязку. Видите ли, она уже слегка размотана. Наверное, Антонией.

Как я и предполагал, мы нашли красную опухоль от пчелиного жала в самом интимном месте.

— Конечно, чтобы быть абсолютно уверенным, мы должны найти это жало и удалить его. Я оставляю эту задачу на вам, Луций. В конце концов, он был вашим другом, а не моим.

Луций поискал и послушно извлек крошечный шип.

— Забавно, — сказал он. — Я думал, что размеры будут больше.

— Ты про жало?

— Нет, про его… орган… ну, судя по тому, как он всегда хвастался, я думал, что он должен быть… хотя, неважно.

Столкнувшись с правдой, Антония призналась. Она никогда не собиралась убивать Тита для того, чтобы наказать его за преследование Давии.

Цель ее раннего утреннего похода к ручью, якобы для сбора цветов, на самом деле была для другого. Для этого она использовала глиняный кувшинчик, засунув в него пчелу, закупорив пробкой и спрятав под цветами в своей корзине. Позже сам Тит невольно отнес эту пчелу в кувшинчике, спрятанном в корзине с едой к ручью.

Идею Антонии подала скульптура Приапа в лощине.

— Мне всегда казалось, что бог выглядит таким… уязвимым … именно в это самое место, — сказала она нам. Если бы она могла нанести Титу рану в самое чувствительное для мужчин место, подумала она, наказание было бы не только болезненным и унизительным, но и уместным.

Пока они расслаблялись на одеяле у ручья, Антония заключила Тита в любовные объятия. Они обнялись и расстегнули одежду. Тит возбудился, как она и планировала. Пока он лежал, закрыв глаза с мечтательной улыбкой, Антония потянулась за глиняным кувшинчиком. Она встряхнула его, чтобы взбудоражить пчелу, затем откупорила и быстро прижала горлышко к его возбужденному члену. Укус был нанесен до того, как Тит понял, что происходит. Он вскочил, вскрикнул и выбил кувшинчик из ее рук. Он разбился о ствол ивы.

Антония приготовилась убежать, зная, что он может взорваться от гнева. Вместо этого Тит начал хвататься за грудь и задыхаться. Последовавшая за этим катастрофа застала ее врасплох. Тит умер за считанные секунды. Шок и горе Антонии были совершенно искренними. Она хотела причинить ему только боль, но никак не убивать.

Но она с трудом призналась в содеянном. Импульсивно, она выбрала Давию козлом отпущения. В любом случае, думала она, Давия была виновата в том, что соблазнила ее мужа.

Было решено, что Луций не будет распространять всю правду о том, что произошло. Их кругу друзей сообщат, что Тит умер от укуса пчелы, но не по вине Антонии. В конце концов, его смерть была случайной, а не преднамеренным убийством. Горе Антонии, возможно, было достаточным наказанием. Но ее поиск козла отпущения в отношении Давии был непростителен. Довела бы она свою ложь на протяжении всего пути до пыток и смерти Давии? Луций так и подумал. Он позволил ей остаться на ночь, затем отправил ее обратно в Рим вместе с телом ее мужа и посоветовал ей никогда больше не навещать его и ием более не разговаривать с ним.

По иронии судьбы, Тита можно было бы спасти, если бы он был чуть более откровенным или менее влюбчивым. Позже Луций узнал из всех разговоров, которые последовали за смертью Тита, что того однажды в детстве ужалила пчела, и он сильно болел. Тит никогда не рассказывал об этом происшествии в детстве своим друзьям или Антонии; об этом знали только его старая няня и ближайшие родственники. Когда он отказался идти со сборщиками меда, я думаю, что он сделал это отчасти не потому, что ему хотелось побыть одному, и поприставать к Давии, но и потому, что он (вполне разумно) боялся приближаться к ульям и не хотел показывать свой страх. Если бы он рассказал нам тогда о своей болезненной восприимчивости к пчелиным укусам, я уверен, что Антония никогда бы не попыталась осуществить свой мстительный план.

Мы с Эко дождались конца нашего визита, но дни, последовавшие за отъездом Антонии, прошли в меланхолии. Луций был угрюм. Рабы, всегда суеверно относившиеся к любой смерти, были обеспокоены. Давию все еще трясло, и ее навыки страдали. Солнце было таким же ярким, как и тогда, когда мы приехали, цветы так же благоухали, ручей искрился, но трагедия омрачила все вокруг. Когда настал день нашего отъезда, я стал готовиться к забытой городской суете. И какую историю мне пришлось бы рассказать Бетесде!

Перед отъездом я нанес визит Урсусу и в последний раз взглянул на ульи в долине.

— Тебя когда-нибудь жалили пчелы, Урсус?

— О да, много раз.

— Должно быть это больно.

— К ним надо подходить с умом…

— Но, думаю, это не слишком ужасно. Иначе ты бы перестал быть пчеловодом.

Урсус усмехнулся:

— Да, пчелы могут ужалить. Но я всегда говорю, что пчеловодство похоже на любовь к женщине. Тебя жалят время от времени, но ты возвращаешься и занимаешься этим снова и снова, потому что мед того стоит.

— О, не всегда, Урсус, — вздохнул я. — Не всегда.

Александрийская кошка

Мы сидели на солнце в атриуме дома Луция Клавдия, обсуждая последние сплетни с Форума, когда ужасный вой пронзил воздух.

Луций вздрогнул от шума и широко открыл глаза. Вопли оборвались кошачьим визгом, за которым последовал скрежет по крыше, а затем появление гигантской желтой кошки, про мчавшейся прямо над нами. Ее когти плохо цеплялись за плитки из красной глины, когда она подлетела так близко к краю крыши, что мне на мгновение показалось, что она свалится прямо на колени Луция. Луций, похоже, подумал точно так же. Он вскочил со стула, опрокинув его, и отчаянно отступил к дальнему краю пруда с рыбками.

За большой кошкой тут же последовала поменьше, вся черная. Маленькая зверушка, должно быть, обладало особенно агрессивным характером, если броситься в погоню за соперницей, намного большей, чем она сама, но ее беззаботная свирепость оказалась ее и несчастьем, ибо, хотя ее противнице удалось пересечь крышу безошибочно, черная кошка так безрассудно пронеслась по плиткам, что при молниеносном повороте потеряла равновесие. После оглушительной какофонии диких визгов и яростного скрежета когтей по плитке черная кошка рухнула прямо к нам в атриум.

Луций закричал, как ребенок, а затем выругался, как рыночный мужик. Сразу же прибежал молодой раб, который наполнял вином наши кубки.

— Проклятое существо! — воскликнул Луций. — Убери ее от меня! Убери ее отсюда!

К рабу тут же присоединились другие, окружив зверя. Возникло некоторое противостояние, когда черная кошка прижала уши и зарычала, а рабы стояли в нерешительности, опасаясь ее зубов и когтей. Восстановив достоинство, Луций перевел дух и расправил тунику. Он щелкнул пальцами и указал на перевернутый стул. Один из рабов поставил его на место, после чего Луций влез на него. Без сомнения, он хотел как можно дальше обезопасить себя от кошки, но вместо этого совершил ужасную ошибку, поднявшись так высоко, что стал самым высоким объектом в атриуме.

Без предупреждения кошка сделала внезапный прыжок. Он прорвалась через оцепление рабов, вскочила на сиденье стула Луция, вскарабкалась вертикально по его телу и пробежала по его шее на макушку, затем прыгнула прямо на крышу и исчезла. Луций какое-то время ошеломленный стоял с открытым ртом.

Наконец, с помощью своих рабов (многие из которых, казалось, вот-вот расхохочутся, Луцию удалось неуверенно слезть со стула. Когда он присел, ему в руку дали кубок с новым вином, и он неуверенно поднес ее к губам. Он осушил кубок и вернул его рабу.

— Что ж! — сказал он. — А теперь можно продолжить беседу. Волнение закончилось.

Когда рабы вышли из атриума, я увидел, что Луций покраснел, без сомнения, от смущения, что он так внезапно потерял самообладание, не говоря уже о том, что дикий зверь взял верх над ним в его собственном доме на глазах у всех его рабов. Выражение его пухлого, румяного лица было таким комичным, что мне пришлось прикусить губы, чтобы не ухмыльнуться.

— Кошки! — сказал он наконец. — Проклятые твари! Когда я был мальчишкой, в Риме их вообще почти не было видно. Теперь они захватили город, и вряд ли так просто отсюда исчезнут. Хотя крайней мере, их почти не видно в сельской местности; фермеры гонят их, потому что они сильно пугают других животных. Странные, эти свирепые маленькие монстры! Я думаю, что они появились прямо из Аида.

— Вообще-то, они попали в Рим через Александрию, — тихо сказал я.

— Как так?

— Да. Моряки впервые привезли их из Египта, по крайней мере, я так слышал. Моряки любят кошек, потому что они ловят крыс и мышей на их кораблях.

— Какая разница — крысы и мыши или одна из этих страшных тварей с когтями и острыми зубами! А ты, Гордиан, все это время сидел, как ни в чем не бывало! Хотя, я забыл, ты же привык к кошкам. У Бетесды есть кошка, которую она держит как своего рода домашнее животное? Как будто это собачка! — Он напряг лицо. — Как она называет эту зверушку?

— Бетесда всегда называет кошек Бастами. Так египтяне именуют своего кошачьего бога.

— Что за странный народ, поклоняющийся животным, как богам. Не удивительно, что их правительство находится в постоянном смятении. Люди, которые поклоняются кошкам, едва ли способны управлять собой.

Я промолчал на эту часть общепринятой мудрости. Я мог бы указать, что поклонники кошек, которых он так презирает, сумели создать недосягаемую, изысканную культуру, не говоря уже об их монументальных достижениях, еще в то время когда Ромула и Рема грудью откармливала волчица, но день был слишком жарким, чтобы вступать в исторические дебаты.

— Если она снова вернется, я ее прибью, — пробормотал себе под нос Луций, нервно поглядывая на крышу.

— В Египте, — сказал я, — такой поступок посчитался бы убийством, наказуемым смертью.

Луций посмотрел на меня искоса.

— Ты, конечно, преувеличиваешь! Я понимаю, что египтяне поклоняются всевозможным птицам и зверям, но это не мешает им воровать их яйца или есть их мясо. Разве убийство коровы считается у них убийством?

— Возможно, нет, но убийство кошки, безусловно, считается. Я до сих пор помню, когда я в молодости некоторое время жил в Александрии, и одно из моих первых расследований касалось убийства кошки.

— Гордиан, ты, должно быть, шутишь! Ты же не хочешь сказать, что тебя специально наняли, чтобы выследить убийцу кошки, не так ли?

— Все было немного сложнее.

— Ну же, Гордиан, не дразни меня, — сказал он, хлопая в ладоши, призывая раба принести еще вина. — Ты должен рассказать мне эту историю.

Я был раду видеть, что он восстановил свое хорошее настроение.

Район под названием Ракотис — самая древняя часть Александрии. Сердцем Ракотиса является Храм Сераписа, великолепное мраморное сооружение, построенное в огромных масштабах и украшенное сказочными украшениями из алебастра, золота и слоновой кости. Римляне, которые видели этот храм, неохотно признают, что по своему великолепию он может (заметьте, может) соперничать с нашим собственным храмом Юпитера — красноречивый комментарий скорее к римскому провинциализму, чем к соответствующим архитектурным достоинствам двух храмов. Если бы я был богом, я знаю, в каком храме я хотел бы жить.

Храм представляет собой оазис света и великолепия, окруженный лабиринтом узких улочек. Дома в Ракотисе, сделанные из затвердевшей глины, построены высоко и плотно прижаты друг к другу. Улицы увешаны веревками, на которые жители вешают белье, рыбу и ощипанную дичь. Воздух обычно неподвижен и горяч, но иногда морскому бризу удается прорваться через остров Фарос, большую гавань и высокую городскую стену, чтобы расшевелить высокие пальмы, растущие на маленьких площадях и в садах Ракотиса.

В Ракотисе можно подумать, что греческого завоевания там никогда не было. Город, может быть, и назван в честь Александра и управляется Птолемеем, но жители этого древнего района явно коренные египтяне, смуглые, с темными глазами и чертами лица, которые можно увидеть на старых статуях фараонов. Эти люди отличаются от нас, так же, как и их боги, которые не похожи ни на греческих, ни на римских богов в человеческом обличье, а являются странными гибридами животных и людей, на которых страшно смотреть.

В Ракотисе можно увидеть много кошек. Они бродят, где хотят, безмятежно, греясь в солнечных лучах, гоняясь за кузнечиками, дремлют на выступах домов и крышах, глядя на недоступных рыб и птиц, висящих далеко за пределами их досягаемости. Но кошки Ракотиса не голодают; отнюдь нет. Люди расставляют для них миски с едой на улице, бормоча при этом заклинания, и даже голодный нищий не подумает взять себе такую освященную пищу, ибо кошки Ракотиса, как и все кошки Египта, считаются божественными. Люди кланяются, проходя мимо них на улице, и горе тому грубому гостю из Рима или Афин, который осмеливается хихикать при виде этого, ибо египтяне столь же мстительны, сколь и набожны.

В возрасте двадцати лет, после путешествия к семи чудесам света, я оказался в Александрии. Я поселился в Ракотисе по ряду причин. Во-первых, молодой иностранец с небольшими деньгами мог найти только там жилье по средствам. Но Ракотис предлагал гораздо больше, чем просто дешевое жилье. Чтобы успокоить мой желудок, торговцы на многолюдных углах улиц предлагали неслыханные в Риме экзотические деликатесы. Чтобы питать свой разум, я слушал философов, которые читали лекции и спорили друг с другом на ступенях библиотеки рядом с храмом Сераписа. Именно там я познакомился с философом Дионом; но это уже другая история. Что касается других аппетитов, свойственных юношам, то и они легко удовлетворялись; александрийцы считают себя самыми спокойными людьми, и любой римлянин, который оспаривает этот пункт, только демонстрирует свое собственное невежество. В конце концов, в Александрии я встретил Бетесду; но это тоже другая история.

Однажды утром я шел по одной из малолюдных улиц района, когда услышал шум позади себя. В начале, это был смутный, неясный шум, похожий на шум ревущей толпы где-то вдалеке. Правительство Египта общеизвестно нестабильно, и беспорядки довольно часто там случаются, но было еще слишком рано, чтобы люди бушевали на улице. Тем не менее, когда я сделал паузу, чтобы прислушаться, шум стал громче, и эхо грохота превратилось в звук разгневанных человеческих голосов.

Мгновение спустя из-за поворота улицы появился человек в голубой тунике, и стремглав побежал в мою сторону, но повернул голову, чтобы оглянуться. Я поспешно отошел в сторону, но он слепо изменил курс и врезался прямо в меня. Мы рухнули на землю, в переплетении рук и ног.

— О, яйца Нумы! — закричал я, потому что этот идиот заставил меня поцарапать руки и колени о грубые булыжники.

Незнакомец внезапно прекратил свою безумную борьбу, чтобы подняться на ноги, и уставился на меня. Это был мужчина средних лет, ухоженный и хорошо упитанный. В его глазах сквозила абсолютная паника, но также и какой-то проблеск надежды.

— Вы ругаетесь на латыни! — сказал он хрипло. — Значит, вы — римлянин, как и я?

— Да.

— Земляк, спасите меня! — К этому времени мы оба снова были на ногах, но незнакомец двигался так судорожно и так отчаянно вцепился в меня, что мы снова чуть не свалились на землю.

Рев гневных голосов приближался. Мужчина оглянулся туда, откуда он пришел. Страх плясал на его лице, как пламя. Он схватил меня обеими руками.

— Клянусь, я никогда не прикасался к этому зверьку! — хрипло прошептал он. — Маленькая девочка сказала, что я убил его, но он был уже мертв, когда я наткнулся на него.

— О чем вы говорите?

— Кошка! Я не убивал кошку! Она уже была мертвая и лежала на улице. Но они разорвут меня на части, эти сумасшедшие египтяне! Если я не доберусь до своего дома…

В этот момент на повороте улицы появилось множество людей, мужчин и женщин, одетых в лохмотья бедняков. Появлялось все больше и больше людей, кричащих и корчащих лица с выражением ненависти. Они бросились на нас, некоторые из них размахивали палками и ножами, другие трясли голыми кулаками в воздухе.

— Помогите мне! — взвизгнул мужчина, его голос сорвался до мальчишеского. — Спасите меня! Я вознагражу вас! — Толпа была почти рядом с нами. Я изо всех сил пытался вырваться из его хватки. Наконец, он вырвался сам и возобновил свой стремительный бег. Когда разъяренная толпа приблизилась, мне на мгновение показалось, что я стал объектом их ярости. Действительно, некоторые из них направились прямо на меня, и я не видел возможности спастись. Смерть приходит внезапно, — говорится в старой египетской поэме, и я почувствовал, что она очень близка.

Но человек, стоявший впереди толпы и отличавшийся большой длинной бородой, завитой на вавилонский манер, увидел, что они ошиблись и громко закричал:

— Это не тот! Нам нужен человек в голубой тунике! Вон он, там, наверху, в конце улицы! Быстрее, а то он опять убежит от нас!

Мужчины и женщины, приготовившиеся меня ударить, в последний момент свернули и побежали дальше. Я вбежал в дверной проем, скрылся из виду, и поразился размеру толпы, когда она пробегала мимо. Половина жителей Ракотиса охотились за римлянином в голубой тунике!

Как только основная толпа прошла, я снова вышел на улицу. За ними следовало несколько поотставших. Среди них я узнал человека, который торговал выпечкой из лавки на улице Хлебопеков. Он тяжело дышал, но шел размеренным шагом. В руке он сжимал деревянную скалку для раскатывания теста. Я знал его как толстого, веселого пекаря, у которого главной радостью было набивать чужие желудки, но в это утро у него было мрачное лицо решительного мстителя.

— Менапис, что происходит? — спросил я, шагая рядом с ним.

Юрий ЯКОВЛЕВ

Он бросил на меня такой испепеляющий взгляд, что я подумал, что он меня не узнал, но когда он заговорил, стало понятно, что очень даже узнал.

Хромой лев

— Вы, римляне, являетесь сюда со своими напыщенными манерами и добытым нечестным путем богатством, и мы делаем все, что в наших силах, чтобы мириться с этим. Вы навязываете себя нам, и мы терпим это. Но когда вы оскверняете наши святыни, вы заходите слишком далеко! Есть вещи, от которых не ускользнет даже римлянин!

Вы любите львов? Больших мускулистых хищников с гладкой жёлто-рыжей шкурой под цвет пустыни. С кожаной нашлёпкой на конце носа, как у собаки, только в десять раз больше. С мягкими подушечками на ступнях. В этих подушечках, как грозное оружие в ножнах, спрятаны кривые острые когти.

— Менапис, расскажи мне, что случилось.

Я любил львов и жалел, что они не разгуливают по мостовым, не крадутся по стриженой траве газонов и не греются на солнышке, развались на асфальте. Однажды я видел льва в музее. Но это был не зверь, а безобидное чучело. Его ела моль. Живой лев был в зоологическом саду. Но он или спал, по-кошачьи свернувшись в клубок, или смотрел в одну точку большими погасшими глазами.

— Он убил кошку! Этот идиот убил кошку в двух шагах от моей лавки.

Я мечтал о настоящем африканском льве, о царе зверей, который бьёт себя по рёбрам тяжёлым хвостом, издаёт боевой рык и широко раскрывает клыкастую пасть. К такому льву не подступится даже тигр, не то что моль с соломенными крыльями. И когда я услышал, что в наш город приехали львы, я немедленно раздобыл себе билет и отправился в цирк.

Я ехал в переполненном автобусе на одной ноге: вторую некуда было поставить. Я боялся опоздать и всё время прорывался протиснуться к выходу. Но какой-то худой невысокий человек выставил локоть, и я натыкался на него то плечом, то грудью. Один раз автобус крепко тряхнуло, и я сделал попытку пробиться вперёд, но локоть не пустил меня. Он был как из железа.

— Ты видел, как это произошло?

— Стой спокойно! — хриплым голосом прикрикнул на меня пассажир с отставленным локтем. — У меня болит печень.

— Маленькая девочка видела, как он это сделал. Она закричала от ужаса, поэтому, естественно, и сбежалась толпа. Они думали, что маленькая девочка в опасности, но все оказалось еще хуже. Этот римский придурок убил кошку! Мы бы забили его камнями прямо на месте, но он успел выскользнуть и броситься бежать. Чем дольше продолжалась погоня, тем больше людей подходило к ней. Теперь он от нас не убежит. — Римская крыса должна быть поймана!

У меня не было никакой печени, и я с недоверием покосился на пассажира. Его лицо было недобрым. Костистый нос торчал остро, как локоть. Под носом топорщились колючие, словно приклеенные усы. А брови не держались на лбу и падали на глаза. Он поднимал их до самой шапки, а они снова падали.

Погоня, казалось, закончилась, потому что толпа остановилась на широкой площади. «Если они настигли его, то человек в голубой тунике, должно быть, уже растерзан в месиво», подумал я с тошнотворным чувством. Но когда я подошел ближе, толпа начала скандировать:

— Вы сходите у цирка? — безнадёжно спросил я.

— Выходи! Выходи, убийца кошки! — Рядом со мной Менапис подхватил эти слова вместе с остальными, хлопая скалкой по ладони и топая ногой.

— Схожу! — буркнул пассажир с больной печенью и на всякий случай выставил злой локоть.

Казалось, что беглец укрылся в благополучном на вид доме. Судя по лицам, которые в ужасе смотрели из окон верхнего этажа, прежде чем они захлопнулись, в это месте казалось жили только римляне — скорее всего, здесь и жил этот человек. То, что он был не бедным, я еще раньше предположил по качеству его голубой туники, но размеры его дома подтвердили это. Богатый купец, подумал я, но ни его серебро, ни его богатство не спасут его от гнева толпы. Они продолжали орать, а затем стали бить в дверь дубинками.

Всю дорогу я стоял на одной ноге как аист. Но когда едешь в цирк смотреть львов, то можно и потерпеть.

Менапис закричал:

Если взять циркуль и начертить огромный-огромный красный круг, получится арена. Если тем же циркулем намахать ещё много разных кругов, получатся места для зрителей. А всё вместе — это цирк. Залитый светом, многолюдный, нетерпеливый, смеющийся и затихающий в ожидании.

— Дубинками никогда не сломать такую дверь! Надо сделать таран. — Я посмотрел на обычно добродушного пекаря, стоящего рядом со мной, и по моей спине пробежали мурашки. И все это из-за какой-то кошки!

Очутившись в цирке, я растерялся. Я протиснулся к красному кругу и потрогал его рукой. Он был бархатным. Потом я долго ходил по разным кругам, отыскивая своё место, и всё время спотыкался о ботинки и туфли сидящих зрителей. Я думал, что они специально подставляют мне подножки, а они думали, что я нарочно наступаю им на ноги.

Я отошел в более тихий угол площади, где несколько местных жителей рискнули выйти из своих домов, чтобы понаблюдать за суматохой. Пожилая египтянка, безупречно одетая в белую полотняную одежду, пренебрежительно смотрела на толпу.

Наконец я нашёл своё место и облегчённо вздохнул. Мне показалось, что я целый день добирался до этого стула. Я сел и стал смотреть вниз на красный круг. Неужели львы такие надрессированные, что не будут кидаться на людей? Я-то сидел высоко, до меня ни один лев не допрыгнет, а каково нижним?

— Что за сброд! — сказала она тихим голосом. — О чем они только думают, вламываясь в дом такого человека, как Маркус Лепид?

Вместо львов в красный круг вошёл клоун. Если у человека одна штанина короче другой, пиджак с одним рукавом, ботинки длинные, как лыжи, нос в муке, рот до ушей, — словом, если у человека всё не как у людей, значит, он клоун. Мне совершенно не нужен был клоун, но я засмеялся. Клоун падал, вскакивал на ноги и вставал на голову. Потом у него в руках появилась труба, и он стал играть, стоя на голове. Я забыл, что пришёл из-за львов.

— Это ваш сосед? — спросил я.

Я так увлёкся выступлением клоуна, что не заметил, как вокруг арены выросла огромная клетка. Клоун вскочил с головы на ноги и пустился бежать: в клетке в любое время могли появиться львы. Свет в цирке погас. И только красный круг был освещен яркими прямыми лучами прожекторов. Оркестр заиграл марш. И на арену вышел укротитель. На нём была белая рубаха. Она блестела, как будто с неё забыли стряхнуть нафталин. Чёрные бархатные брюки были затянуты широким поясом. В руке он держал большой тонкий хлыст. Цирк захлопал. Укротитель стал раскланиваться во все стороны. Когда он повернулся в мою сторону, я разглядел его. Волосы у него были прилизаны и блестели, как мокрые. А брови то поднимались вверх, то падали на глаза. Я сразу узнал эти брови. Да, сейчас передо мной был тот самый сердитый пассажир, который выставил острый локоть и не пускал меня вперёд. Я не знал что и думать. Может быть, произошло недоразумение и в клетке вместо могучего, широкоплечего укротителя — таким он был на афише — оказался сердитый человек с какой-то больной печенью?

— Он живет здесь уже много лет, так же, как и его отец жил здесь до него. Честный римский торговец, сделавший для Александрии больше, чем любой из этого отребья. Вы тоже римлянин, молодой человек?

Знакомый пассажир взмахнул хлыстом, и под куполом цирка треснул выстрел. Это был сигнал. По железному коридору, наступая друг другу на пятки, побежали львы. Они были жёлто-рыжими, с большими гривами, похожими на воротники. Я подумал, что львы бегут сюда прямо из Африки и что этот железный коридор тянется по всей земле, от Сахары до нашего города.

— Да.