– И что с того? – усмехнулся судья Тюрьо.

– Призываю вас быть осторожным со словом «изменник». Революция уже наплодила столько «изменников», что не успевала работать гильотина, а ее нож, не успев обсохнуть от вчерашней крови, сегодня уже обрушивался на тех, кто еще вчера сам судил за так называемую измену.

Судья Тюрьо резко вскочил с кресла, его всего трясло от возмущения. По залу пробежал шумок, но его пресек председатель суда Эмар, долгое время молчавший, а теперь закричавший низким дрожащим голосом, что прикажет жандармам навести порядок.

– Оглянитесь вокруг! – продолжал Моро. – Здесь меня пытаются осуждать за общение с генералом Пишегрю, но как же тогда быть с теми его друзьями, которых мы сейчас наблюдаем довольными и благополучными? Вечером вы увидите многих из них во дворце Тюильри, они будут пить и танцевать!

Лицо Тюрьо сделалось белым как полотно. Он попытался перехватить инициативу и ехидно спросил:

– Но свидетель Роллан показал во время следствия, что вы все же контактировали с изменником Пишегрю в Париже? Вы даже говорили, что если Пишегрю удастся устранить первого консула, то вы употребите свое влияние в Сенате, чтобы защитить его и его сторонников. Вы же говорили такое, не правда ли?

– Либо Роллан – человек, связанный с полицией, – ответил Моро, – либо он сделал подобное заявление из страха! Наверняка ему сказали, что он в ужасном положении: либо он пойдет как сообщник заговорщиков, либо как свидетель. Если он не скажет того, что от него требуют, – значит, он сообщник, если скажет – он спасен. Все это только лишний раз подтверждает то, как проводилось следствие.

Судья Тюрьо вновь торопливо переменил тему:

– Ваша измена Франции доказывается характером ваших речей, в которых вы с завидным постоянством осуждали действия правительства, оскорбляя священную особу императора.

Моро возмущенно всплеснул руками:

– Свобода выражения своих мыслей! Мог ли я предполагать, что это может считаться преступлением у народа, который узаконил свободу мысли, слова и печати, который пользовался этими свободами даже при королях! Признаюсь, я рожден с откровенным характером и как француз не утратил этого свойства, почитая его первым долгам любого нормального гражданина.

– Но вы же сами отказались служить этому народу? – перебил его Тюрьо.

– Вот как? Меня упрекают уже даже в моей отставке, – парировал и этот вопрос Моро. – Но подумайте сами, допустимо ли, чтобы заговорщик, каким меня здесь рисуют, уходил от высшей власти? Вы же прекрасно знаете, что тот же Брут, например, не уходил от Цезаря. Зачем? Ведь так ему было легче его убить.

После заседания, когда обвиняемых увозили в тюрьму, Кадудаль почтительно кивнул Моро:

– Генерал, еще один такой день, и я не удивлюсь, если вечером вы поедете спать не в Тампль, а в Тюильри, и Наполеон будет подносить вам шампанское.

– История рассудит нас, – ответил ему Моро.

– Нашли адвоката – историю! – горько усмехнулся Кадудаль. – Разве эта беззубая старуха способна быть справедливой?..

* * *

Начало шестого заседания, имевшего место в субботу, 2 июня, было отмечено инцидентом: дивизионный генерал Клод Лекурб, близкий друг Моро, воевавший вместе с ним и бывший его заместителем в Рейнской армии, ворвался в зал заседаний с маленьким ребенком на руках, поднял его над головой и закричал:

– Солдаты! Я обращаюсь к вам! Вот сын вашего генерала!

При этих словах все военные, которые находились в зале, повскакивали со своих мест. По свидетельствам очевидцев, если бы в этот момент слово взял Моро, всеобщий настрой был таков, что суд был бы тотчас разогнан, а генерал выпущен на свободу. Но Моро сохранял спокойствие и, казалось, не замечал того, что происходит.

Генерала Лекурба кое-как успокоили и выпроводили из зала заседаний (через три месяца он будет уволен из армии и выслан из Парижа под надзор полиции). Но после этого уважение к Моро достигло такой высоты, что, когда ему задавали вопросы и он вставал, все вооруженные жандармы, находившиеся в зале, вставали вместе с ним и продолжали стоять, пока он говорил.

После инцидента с Лекурбом в качестве свидетеля был допрошен английский капитан Райт. Он был одет в униформу офицера британского флота, а правая рука у него была на перевязи. Он был смертельно бледен, и секретарь суда, проявив сострадание, предложил ему стул. Райт поблагодарил его на ломаном англо-французском языке и сел.

Но из тюрьмы его доставили напрасно. Как оказалось, капитан не желал отвечать на вопросы. Он лишь сделал короткое заявление:

– Я был взят в плен в бою. Я не преступник, а военнопленный. Требую к себе соответствующего отношения.

Председатель суда Эмар спросил Кадудаля, знает ли он англичанина.

– Никогда его не видел, – ответил тот.

– А вы, Райт, знаете этого человека? – спросил Эмар, показывая на Кадудаля.

– Нет, месье, и я требую к себе отношения как к военнопленному.

– Как вам будет угодно. Заседание продолжится завтра.

Все были удивлены, ведь был всего полдень. Никогда еще заседания суда не были такими короткими.

* * *

Мужественному англичанину Райту, пожалуй, следует уделить еще несколько строк. Он был капитаном британского корабля, с которого высадились во Франции Жорж Кадудаль и его сообщники. Потом, потерпев крушение, он был захвачен у берегов Франции местными таможенниками. Стендаль пишет:

«Капитан Райт, высадивший мятежников и, судя по всему, осведомленный об их замыслах, был захвачен у берегов Франции; больше года он просидел в башне Тампль, и с ним обходились так сурово, что он покончил жизнь самоубийством».


Действительно, Наполеон отказался обменять его на равного ему по чину французского морского офицера, как это обычно практиковалось. Вместо этого Райту была уготовлена одиночная камера, бесконечные допросы, а из питания лишь черствый хлеб и вода.

В «Мемуарах…» генерала Савари о капитане Райте можно найти такие слова:

«Этот несчастный оставался в Тампле до 1805 года, там он умер. О его смерти ходило столько слухов, что я, став министром полиции, решил сам разобраться в этом. Райт перерезал себе горло от отчаянья, когда узнал о капитуляции австрийского генерала Мака при Ульме».


Весьма странное суждение. Чего бы это вдруг английскому офицеру до такой крайней степени переживать поражение австрийской армии? Но слова Савари точно повторяют сообщение в «Мониторе», а это был официальный печатный орган самого Наполеона. Савари, ставший к тому времени герцогом де Ровиго, был явно не из тех, кто противоречит мнению императора.

Относительно смерти капитана Райта у более объективного Стендаля можно найти еще два суждения. Вот одно из них:

«Что касается дела капитана Райта, то на нем нужно остановиться несколько подробнее. Райт не был ни изменником, ни шпионом; он открыто служил своему правительству, находившемуся в состоянии войны с Францией».


А вот другое:

«Можно говорить о том, что Наполеон приказал исключительно сурово обращаться с заключенным в тюрьму Райтом, но <…> ничто не доказывает, что Наполеон велел его умертвить. Что он мог выиграть от этого злодеяния, которое – он достаточно хорошо знал английскую прессу – неминуемо должно было прогреметь на всю Европу?»


Много лет спустя на острове Святой Елены Наполеон спросил у английского врача Уордена, помнит ли тот дело капитана Райта. Тот ответил: «Отлично помню, и в Англии нет человека, который не был бы убежден, что его умертвили в Тампле по вашему приказанию».

Наполеон с живостью возразил. Его слова приведены в «Мемуарах…» доктора Уордена и цитируются Стендалем:

«Ради чего? Его жизнь для меня была нужнее чьей бы то ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не кто иной, как он, доставил на берег Франции главарей заговора. Выслушайте меня, и вы все узнаете. Ваше правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он высадил на Западном побережье Франции шайку убийц и шпионов. Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, и сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение, и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилось так, что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн, к префекту Морбигана. Префект, генерал Жюльен, сопровождавший меня во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта. Генералу Жюльену было предписано допросить в отдельности каждого матроса и каждого офицера английского экипажа и представить их показания министру полиции. Вначале их заявления казались малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один – общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало возможность раскрыть заговор, который, если бы он удался, вторично подверг бы французский народ всем превратностям революции. Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения. Важно было захватить главарей заговора».


В заключение император несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил конец своей жизни.

Заметим, что на острове Святой Елены Наполеон сам завел этот разговор. Видимо, эта тема не давала ему покоя. С другой стороны, задолго до этого на острове Эльба, когда лорд Эбрингтон в беседе с Наполеоном упомянул о смерти капитана Райта, тот даже не смог (или сделал вид, что не смог) припомнить, кто такой был этот англичанин. Когда же ему напомнили, что он был одним из помощников сэра Сиднея Смита, бывший император воскликнул:

– Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту историю!

После этого он решительно отверг любые предположения о том, что кто-либо мог быть умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора.

– В этом отношении моя совесть чиста, – заявил сосланный на Эльбу Наполеон. – Если бы я не испытывал такого отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь.

Но что бы ни говорил Наполеон, смерть капитана Райта была весьма и весьма странной и очень походила на смерть в тюремной камере генерала Пишегрю.

Американский историк Вильям Миллиган Слоон отмечает:

«Сам Бонапарт был архизаговорщиком, но под влиянием собственного самообмана он искажал в собственных глазах не только истинный характер заговоров, устроенных, главным образом, собственными его шпионами, но также и значение совершившихся фактов, в смысле влияния их на Францию и остальную Европу».


Он был убежден, что все должны смотреть на него, как на невинно преследуемого человека, вынужденного к самообороне. Эта версия была ему очень выгодна, так как она развязывала руки, оправдывая насилие и средневековую жестокость. При этом Наполеон прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакой реальной опасности не было и в помине, ведь он сам писал 6 марта 1804 года графу Франческо Мельци:

«Я не подвергался серьезной опасности, так как полиция внимательно следила за каждым шагом заговорщиков».


И право же, если деятельность Жоржа Кадудаля еще можно трактовать как потенциальную угрозу жизни будущего хозяина всей Европы, то ни генерал Пишегрю, ни герцог Энгиенский, ни тем более капитан Райт к этому не имели ни малейшего отношения и никак не заслуживали своей трагической участи.

* * *

Заседание 3 июня было открыто, как обычно. Заслушали несколько свидетелей, но ничего интересного не происходило. Однообразие процесса было нарушено лишь ближе к полудню, когда заговорил старший из братьев де Полиньяк.

– Посмотрите на Жюля, – сказал Арман де Полиньяк судьям, – это всего лишь ребенок. Спасите его, ведь он не понимал, что делает! Я один виновен. Лишь я отдавал себе отчет в том, что делал. Если вам непременно нужна голова кого-то из Полиньяков, возьмите мою, я вам ее дарю…

Брат перебил его. Голос его был пронзительным, высоким, дрожащим:

– Нет! Нет! Господа, не слушайте его! Я совсем один, у меня нет ни жены, ни детей! Арман же отец семейства! Возьмите мою жизнь, но сохраните жизнь моему брату!

Аудитория была потрясена этой сценой до глубины души, многие в зале плакали. Потом наступила очередь маркиза де Ривьера. Председатель суда Эмар показал найденный у него миниатюрный портрет графа д\'Артуа, младшего брата казненного короля Людовика XVI и одного из вождей контрреволюционной эмиграции, и спросил:

– Обвиняемый, узнаете ли вы эту миниатюру?

– Я что-то плохо отсюда вижу, – ответил маркиз, – пожалуйста, передайте портрет мне?

Когда портрет оказался у него в руках, он поцеловал его, прижал к сердцу и закричал:

– Как вы могли подумать, что я не узнаю этот портрет?! Я хотел лишь последний раз поцеловать его перед тем, как подняться на эшафот. Теперь, господа, я счастлив, и вы можете делать со мной, что хотите!

Эта сцена произвела на аудиторию не меньшее впечатление, чем предыдущая. Благородство молодых дворян вызывало уважение даже у самых закаленных в революционных боях республиканцев.

После этого был объявлен перерыв, а во второй части заседания слово взял государственный обвинитель, который призвал суд обрушить на головы обвиняемых всю мощь закона, дабы их возможные последователи не тешили себя иллюзиями: любое покушение на жизнь императора будет сурово наказано.

* * *

Заседания 5, 6, 7, 8 и 9 июня были полностью посвящены выступлениям защитников обвиняемых. В их числе следует отметить знаменитых адвокатов Биллекока (он защищал маркиза де Ривьера) и Боннэ (он защищал генерала Моро). Адвокат Доммаже защищал Жоржа Кадудаля, Коттерель – генерала Ляжоле, Готье – Костера де Сен-Виктора и Пико, Гишар – братьев де Полиньяков, Лебон – Буве де Лозье, Рюзийона и Шарля д\'Озье и т. д.

5-го числа выступило девять человек, но все ждали речи мэтра Боннэ, который должен был выступать десятым. Однако уставший председатель суда решил закрыть заседание и перенести слушания на завтра.

6 июня, как только открылось очередное заседание суда, председатель Эмар пригласил на трибуну адвоката Моро мэтра Шарля Боннэ, но генерал тут же вскочил с места и заявил, что хочет сказать несколько слов до этого.

– Вы можете выступить после вашего защитника, – попытался урезонить его Эмар.

– То, что я хочу сказать, – возразил генерал, – должно предшествовать выступлению моего защитника. И дело тут не в том, что мое доверие к нему не полное – вовсе нет, но я чувствую, что мне необходимо самому обратиться к суду и к нации.

– Так и быть, предоставляю вам слово.

– Несчастливые обстоятельства, – начал Моро, – могут, случайно или нет, за несколько мгновений перечеркнуть жизнь самого благородного человека. Сейчас я кладу всю свою жизнь на одни весы с обвинениями, выдвинутыми против меня. Моя жизнь всем хорошо известна. Я стал военным, потому что так было надо, ведь я был гражданином своей страны. Мой характер формировался под боевыми знаменами, и я сохранил его неизменным.

– Все это замечательно, но почему вы попросили слова? – удивился Эмар. – Неужели лишь для того, чтобы сказать это?

– Нет, – спокойно продолжал Моро. – Я надеюсь, что нация не забыла, как я вел себя на полях сражений, не забыла моей репутации. Мне много раз предлагали встать во главе правительства, но я всегда считал себя созданным для командования армиями, а не государством.

В этом Моро был прав. Много или немного, но один раз точно предлагали. Вспомнить хотя бы события 18–19 брюмера: Наполеону ведь помогли совершить этот государственный переворот! Одним из действительных авторов этого переворота был влиятельный член Директории Эмманюэль Сийес, ставший потом вторым консулом. Так вот, не будь Наполеона, он использовал бы для этой цели какого-нибудь другого популярного в армии генерала. Известно, что он предлагал этот проект генералу Моро, но тот отказался сотрудничать с Сийесом. А ведь будь его амбиции посильнее, история не только Франции, но и всей Европы могла бы сложиться совершенно иначе.

– Когда мне поручили командование Рейнской армией, – продолжал Моро, – мои успехи были, как никогда, быстрыми и многочисленными. Какой был удачный момент для заговора! Разве амбициозный человек упустил бы такую возможность, будучи во главе победоносной и верной ему стотысячной армии? Я же оставил армию и отошел к простой гражданской жизни.

И в этом Моро был прав. В зале суда по рядам пошел шум одобрения. Председатель суда Эмар забил в колокол, требуя тишины.

– Господа, мне больше нечего сказать. Таков мой характер. Такова была моя жизнь. И вот теперь меня пытаются обвинить в том, что я бандит и заговорщик. Благородный человек, которому поручена моя защита, надеюсь, убедит вас в том, что эти обвинения ни на чем не основаны. Вы, господа судьи, знаете свои права и свои обязанности, вся Франция будет вас слушать, вся Европа будет на вас смотреть, не забывайте об этом!

Моро оглядел зал. Стояла гробовая тишина. Все ждали продолжения.

Деннис Берджес

– Вся моя жизнь была посвящена только Франции, только революции! – продолжил он. – Сейчас же она стоит лишь капли чернил, необходимой для подписания смертного приговора. Но никто в этом мире не заставит меня раскаиваться в чем-либо. Клянусь: я жил и умру гражданином Франции!

Врата «Грейвз»

Весь зал дружно разразился аплодисментами. Некоторые женщины бросали к ногам Моро цветы, через окна послышался гул солдатских выкриков:

– Моро невиновен! Свободу генералу Моро!

Посвящается Йене, которая всегда пишет лучшие строки
Мадам де Сталь в своих «Мемуарах…» восторженно написала:

«Генерал Моро произнес в суде одну из прекраснейших речей, какие знает история человечества. Сохраняя необходимую скромность, он напомнил о сражениях, которые выиграл с тех пор, как Францией правит Бонапарт; он попросил прощения за то, что порой высказывал свои мысли с чрезмерной откровенностью и обиняками сравнил бретонский характер с корсиканским; наконец, в эту опаснейшую минуту он обнаружил разом, и незаурядный ум, и беспримерное присутствие духа».


Часть первая

После того как зал кое-как успокоили, слово было предоставлено мэтру Боннэ, который тут же поднялся на трибуну.

Боннэ говорил целых шесть часов с перерывом в один час. Он начал свою речь следующим образом:

Единственная возможность спасения заключалась для него в том, чтобы заставить мой язык замолчать навсегда. Последнее дело Холмса.[1]


Лондон, 19 января 1922 года 10 часов вечера

– Итак, генерал Моро в оковах! Конечно, самыми большими и славными заслугами, самыми блестящими победами, самыми важными завоеваниями, спасением многих армий – ничем нельзя приобрести гнусного права вредить своей родине внутренними междоусобицами. Но эти подвиги, эти завоевания, эта геройская и безграничная самоотверженность, столько доблести, так много побед, двадцать пять лет настоящей честности – будет ли все это потеряно при решении дальнейшей судьбы моего знаменитого подзащитного? Нет, господа: разум и справедливость сильнее неразумия и неблагодарности! Эти спасительные воспоминания, которые витают над моим подзащитным, еще не есть оправдания, но они являются более чем вероятным предзнаменованием их.

Меня ударило, дыхание перехватило, я стал падать на спину, да так, что ноги на мгновение оказались в воздухе. А еще я заметил светлые кудри и шарф. Картину дополняли выскользнувший из маленькой женской руки здоровенный пистолет и женские ноги, запутавшиеся в полах непомерно большого пальто; женщина тоже упала на спину и теперь пыталась отползти в сторону. Еще мгновение спустя перед глазами оказалось ночное лондонское небо. Это женское лицо определенно кого-то напоминало. Мы точно не были знакомы, может, разве что где-то случайно столкнулись.

Лишь потом я услышал выстрел, или же до меня наконец дошло. Несколько лет назад в меня уже стреляли, но с тех пор я успел подзабыть, каково это. В ушах звенело так, что исчезли все прочие ощущения, и боли я еще не чувствовал. Жизненный опыт, полученный мной во время пребывания во Франции, подсказывал, что вот-вот станет больно. Итак, я лежал на улице, глядел в черное небо и вспоминал Францию. Меня охватили покой и легкая грусть, и я начал даже потихоньку задремывать.

Я бы, наверное, действительно заснул, если бы не шум, что подняла Адриана. Она звала на помощь и одновременно кричала на меня:

– Чарльз! Откройте глаза, Чарльз! Посмотрите на меня, Чарли!

Председатель суда несколько раз останавливал защитника. Когда после очередной остановки государственный обвинитель вставил со своей стороны замечание и назвал Моро изменником, мэтр Боннэ ответил следующей замечательной тирадой:

Она, похоже, трясла меня за плечо, но я почти ничего не чувствовал. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что не стоит находиться здесь, с Адрианой Уоллес, тем более что муж ее не знает, где она. Я пытался вспомнить, почему это так важно, но никак не мог сосредоточиться. И вообще, хотелось сосредоточиться на Адриане. Казалось, я должен ей что-то сказать. Может быть, прикоснуться.

– Господин прокурор! Позвольте мне сказать вам, что генерал Моро достаточно хорошо продемонстрировал, изменник ли он. Никто из нас не мог бы представить на этот счет больше возвышенных доказательств. Ни вы, ни я не руководили военными кампаниями республики. Ни вы, ни я не побеждали в стольких битвах врагов нашей страны. Ни вы, ни я не уничтожили тех, кто хотел сражаться против нашего отечества. Ни вы, ни я не совершали изумительных отступлений из Германии и Италии и не спасли жизни стольких людей из своих армий. Ни вы, ни я не заплатили столь щедро своему отечеству долга любви и преданности. Вспомните, не только я, но и вся Франция испытала острую боль в сердце, узнав, что генерал Моро арестован. Здесь его пытаются судить за то, что его мнение не совпадает с мнением правительства. Но, помилуйте, общественное мнение всей нации тоже очень часто не совпадает с мнением правительства! Осудив генерала Моро, вы осудите всю Францию, весь народ, принесший колоссальные жертвы ради тех принципов, за которые с юных лет сражался мой подзащитный. Но если здесь и осудят генерала Моро, общественное мнение Франции все равно его оправдает…

Наконец мне удалось разлепить веки. Адриана была всего в трех дюймах от меня. Я бы отвернулся, но не смог. Тогда я попытался хотя бы пошевелить рукой, но у меня ничего не вышло. Адриана, видимо, разрывала на мне рубашку, но я не мог приподнять голову и посмотреть. К звону в ушах примешивался треск рвущейся ткани, затем промелькнули какие-то белые и красные лоскуты. Явно не лучшая идея срывать с меня рубашку, по крайней мере здесь.

Никогда еще адвоката не слушали с таким вниманием, как в этот раз слушали мэтра Боннэ, а когда он закончил, все принялись бурно аплодировать ему.

– О Чарли! Господи! Все-таки они до вас добрались, – говорила она сквозь зубы, обращаясь как будто не ко мне. – Отдайте мне ваш передник! – потребовала она. Это удивило, поскольку на мне не было решительно никакого передника. – Есть у кого-нибудь машина?

Все та же мадам де Сталь в своих «Мемуарах…» пишет:

Я разглядел чьи-то ноги, а когда перевел глаза вверх, то увидел официанта из «Улана».

«Суд над Моро продолжался, и, хотя газеты хранили по этому поводу единодушное молчание, одного лишь известия о речи, произнесенной в его защиту, оказалось довольно, чтобы пробудить души ото сна; никогда у Бонапарта не было в Париже столько противников, как в эту пору».


– Сейчас вызовут медицинскую бригаду, мисс, – сказал он Адриане.

– Машину! – закричала та. – Забудьте вы об этих медиках! Бегом! Найдите кого-нибудь с машиной! Такси нет поблизости? Он умрет прежде, чем врачи сюда доедут.

На следующий день Наполеон вызвал к себе курировавшего полицию министра Ренье и осведомился, сильную ли речь накануне произнес Моро.

– Думаю, нам не стоит его трогать, мисс, – вежливо сказал официант.

– Очень слабую, – с важным видом ответил ему Ренье.

– Вы врач? – закричала она.

– В таком случае велите ее напечатать и распространить повсюду в Париже.

– Нет, мэм.

Когда же Наполеон увидел, как сильно ошибся его министр, он вновь вспомнил о Фуше, единственном человеке, который ничего не боялся и всегда говорил ему то, что думает, а не то, что от него хотят услышать.

– А я медицинская сестра! Да позовите же кого-нибудь с машиной! Королевская больница в Челси, это всего в полумиле отсюда. Мы сами довезем его туда раньше, чем дождемся врачей.

Говорят, Наполеон был страшно рассержен на Ренье, а также и на мэтра Боннэ за его речь. Он даже хотел арестовать и сослать последнего, и только благодаря вмешательству архиканцлера Камбасереса дело ограничилось одним выговором.

Официант снял передник и отдал его Адриане, та стала запихивать его мне чуть ли не в живот. Ноги исчезли из поля зрения, и вновь совсем рядом возникло лицо Адрианы.

* * *

– Вы слышите меня, Чарли? – спросила она форсированно будничным тоном.

Заседания 7, 8 и 9 июня также были посвящены выступлениям адвокатов. В частности, мэтр Гишар, защищавший братьев де Полиньяков, призвал суд обратить внимание на древность и благородство их рода. Он сказал:

– Да, – ответил я. – Рана тяжелая?

– Полиньяки, господа, происходят от древних патрициев. Они всегда пользовались дворянскими привилегиями, важнейшей из которых являлась привилегия миловать заблудших. Я надеюсь, что суд, в свою очередь, окажется справедливым и милостивым к моим подзащитным, ибо они не совершили никакого преступления и не нарушили данную присягу.

Так спрашивают на войне. Я и сам спрашивал, когда меня однажды подстрелили во Франции. И сейчас самое время поинтересоваться.

Защитник Луи Пико мэтр Готье обратил внимание суда на то, что его клиенту во время следствия сначала предлагали 200 луидоров за информацию о месте жительства Жоржа Кадудаля, а когда тот отказался отвечать, принесли ружье и его затвором стали сдавливать пальцы. В доказательство Пико показал свои искалеченные руки.

– Чарли, если не получится сейчас же доставить вас к хирургу… – сказала она мягко, поправляя передник у меня в животе. Ее голос звучал даже слишком спокойно. Потом она скрылась из поля моего зрения и сказала кому-то: – Помогите мне перевернуть его. Я должна осмотреть спину.

– Может, не стоит, мисс? Если его переворачивать, вдруг ему станет хуже? – сказал мужской голос.

– Как могло получиться, что вы впервые говорите об этом обстоятельстве? – спросил его судья Тюрьо.

Я обдумал эти слова и заключил, что не хочу, чтобы мне стало хуже.

– Возможно, – спокойно сказала Адриана, – но, если пуля прошла навылет и я не закрою выходное отверстие, он умрет прямо здесь и сейчас. Что может быть хуже? – Это утверждение звучало еще более пессимистично.

Меня перевернули, и у меня перед глазами выросла стена. Какая-то женщина произнесла: «Это же Адриана Уоллес». Я почувствовал, как с меня стягивают пальто, и вновь услышал звук рвущейся рубашки. Теперь что-то стали заталкивать мне в спину.

– Черт возьми! – закричал Пико. – Да вы прекрасно об этом знали! Вы же сами были у меня в камере и сказали, что все уладите!

Лицо Адрианы вновь склонилось надо мной, кто-то сказал:

– Первый раз об этом слышу, – возразил ему Тюрьо.

– Это Адриана Уоллес. Это ведь вы, миссис Уоллес?

Чей-то голос согласился:

– Я боялся, что они снова начнут меня пытать.

– Это Адриана Уоллес, но этот человек не Фредерик. Кто… Боже мой! Поглядите, кровь.

– Пико! – крикнул государственный обвинитель. – Вы можете говорить неправду, закон не обязывает свидетельствовать против себя, но вы должны вести себя более уважительно по отношению к суду.

Адриана секунду помолчала, с болью вглядываясь мне в лицо. Потом подняла взгляд.

– Ничего себе! – в ярости закричал в ответ Пико. – Уж не хотите ли вы, чтобы я еще поблагодарил вас за это! Ну, хорошо, огромное спасибо!

– Да, – заявила она. – А где Фредерик? Мой муж только что был здесь! – Она снова посмотрела на меня, а затем изобразила, что вглядывается в толпу. – Фредди! – воскликнула она. – Да куда же он пропал? Неужели погнался за стрелявшим?

– Я не видел, миссис Уоллес, – ответил еще один голос. – Наверное. Когда мы услышали выстрел и выбежали на улицу, здесь были только вы и этот человек.

Жорж Кадудаль, до этого всецело погруженный в свои мысли, не удержался и голосом, полным сарказма, поддержал своего бывшего слугу, назвав судью Тюрьо цареубийцей. Потом он повернулся к жандарму, стоявшему у него за спиной, и попросил:

Опять склонившись надо мной, она пробормотала, но достаточно внятно, чтобы каждый человек в небольшой толпе, окружившей нас, ее расслышал:

– Как противно произносить это имя. Дайте мне стакан водки, я хочу прополоскать рот.

– Как это похоже на Фредерика. Наверное, его застрелят следующим.

После этого внимание суда переключилось на Жоржа Кадудаля. После короткого выступления своего адвоката мэтра Доммаже тот сказал:

Затем она оттянула мне веко, чтобы посмотреть зрачок.

– Я могу лишь немногое добавить к словам моего уважаемого защитника. Например, то, что я спокойно мог развязать новую войну в Вандее, но не сделал этого. Это доказывает то, что я хотел мира для Франции. В Англии мне казалось, что общественное мнение во Франции склоняется в пользу Бурбонов. С несколькими моими друзьями я приехал сюда, чтобы лично в этом убедиться. Можно ли это назвать заговором? Я что-то не слишком силен в новом французском законодательстве. Вы, господа, разбираетесь в этом лучше меня, вам и судить.

– Лиза Анатоль, – прошептал я. – Это была Лиза Анатоль.

* * *

Но Адриана отвела взгляд, и я не знал, услышала она меня или нет. Я попробовал сказать погромче, не знаю, удалось ли мне. Затем прямо над моей головой раздался скрип шин, и я погрузился в дрему, возвращаясь мыслями к торжественному приему, состоявшемуся шесть вечеров назад.

Глава 1

Самая смелая фантазия не в силах представить себе тех необычных и диковинных случаев, какие встречаются в обыденной жизни. Союз рыжих[2]
Чтобы не повторять каждый раз одну и ту же формулировку, которую председатель суда должен был обратить к каждому из подсудимых по завершении судебного процесса, ограничимся лишь их последними словами, представляющими наибольший интерес.

Неделей раньше

Генерал Моро:

Почтенный автор никогда в прежних моих беседах с ним не выказывал недостатка ума, но в его книгохранилище обнаружились такие вещи, которые, по моему мнению, мог принимать всерьез лишь очень наивный человек. Библиотека, служившая ему кабинетом, была буквально завалена книгами, стопками гранок и бесчисленными фотографиями, разбросанными там и сям. Я не дерзнул изучать рукописи, но позволил себе рассмотреть фотографии. На одних виднелись какие-то размытые лица, на других юные особы взирали на некие крохотные созданьица с крылышками, на третьих изображалось нечто совсем уж невразумительное. Это вроде как было снимками призраков, появлявшихся в виде дыма или облаков. Все фотографии были напечатаны на бумаге высочайшего качества и с превеликой аккуратностью. Было видно, что владелец не пожалел на это денег. Я опустился в удобное кожаное кресло у стеллажа и принялся скептически рассматривать одно из наиболее расплывчатых изображений, прислушиваясь попутно к оживленному гулу в соседней комнате.

– Ничто на этом процессе не свидетельствовало против меня. Ясно как божий день, что я никогда не принял бы никаких предложений от бывших французских принцев. Единственное, что существует у суда против меня, – это показания пары свидетелей, но они явно продиктованы следователями.

Приглашение, которое привело меня в эти лондонские апартаменты, казалось сущим Божьим даром для журналиста-янки. Больше половины приглашенных на этот, можно сказать, блестящий званый вечер значительно превосходили меня по социальному положению, и именно это мне нравилось. Я знал, что никогда не смогу повысить свой статус, общаясь в Лондоне только с людьми своего круга. С другой стороны, хозяин дома в последнее время приобрел привычку попадать в разного рода сомнительные ситуации, и поэтому я со смешанным чувством ожидал приватного разговора с ним, о котором он просил в постскриптуме, написанном от руки на приглашении.

Генерал Ляжоле:

Когда через несколько минут в двери показался Артур Конан Дойл, мне стало неловко оттого, что в руках у меня одна из фотографий. Прятать ее было уже поздно; однако он то ли не заметил этого, то ли не обратил внимания. Хоть мы не встречались уже три года, хозяин оставался в точности таким, каким я его помнил: большой улыбчивый человек с аккуратными седыми волосами и усами. Крепкое сложение придавало ему сходство с помещиком. Большие кисти – все в веснушках.

– Мне никто никогда не сообщал никакого плана заговора, поэтому я не могу считать себя заговорщиком. Мне кажется, что мои рассуждения логичны.

Пьер Кадудаль:

– Чарльз, как мило с вашей стороны, что вы пришли. Давненько мы не виделись. – Он крепко пожал мне руку.

– Во время моего ареста жандарм стоял в пяти-шести шагах передо мной. Мои пистолеты были заряжены, они торчали за поясом, как это принято у нас дома. В кармане у меня был кинжал. Если бы я хотел убить этого жандарма, я легко мог бы это сделать, я знаю, как всем этим пользоваться. Вместо этого я позволил себя арестовать и даже предложил ему стакан вина. Почему я это сделал? Потому что я невиновен.

– Польщен вашим приглашением, сэр Артур.

Шарль д\'Озье:

– Честно говоря, Чарльз, мне нужна ваша помощь, – сказал он. – И нужна немедленно.

– Все мое преступление, если это можно назвать преступлением, состоит в том, что я предоставил ночлег моим сообвиняемым. Я говорил это с самого своего ареста. Мне грозят смертной казнью, но за что? За мои политические убеждения? Но знаете, господа, они мне никогда не мешали подчиняться законам той страны, где я живу. Я с надеждой жду вашего решения.

Он резко повернулся к письменному столу и переложил несколько бумаг, словно отыскивая нужную.

Луи Пико:

– Простите за некоторую мелодраматичность, но, возможно, речь идет о жизни и смерти.

– Делайте со мной что хотите, и не будем больше об этом.

Он говорил спокойно и деловито, как опытный офицер или врач, беседующий с коллегой, и я кстати вспомнил, что знаменитый писатель по образованию медик.

Жюль де Полиньяк:

К счастью, он не видел, как я непроизвольно бросил взгляд на фотографии на столе у него за спиной. Так, стало быть, жизнь и смерть?

– Так как я был очень взволнован после выступления моего брата, я не смог сказать ничего путного. Теперь я более спокоен и заявляю, господа, если нужно, чтобы кто-то из нас погиб, это должен быть я. Я еще слишком молод, чтобы почувствовать настоящий вкус к жизни, так что же о ней сожалеть?

– Нет! – закричал его старший брат Арман. – Ты не умрешь! Пусть это буду я… Умоляю, мой дорогой Жюль…

– С трудом представляю себе, чем смогу помочь вам, – медленно проговорил я. – Я далеко не самый известный журналист в Лондоне.

Мое замечание было недостаточно скромным. Даже после нескольких лет пребывания в Лондоне я оставался чужаком-американцем.

При этих словах председатель суда Эмар поспешил закрыть заседание. Суровым голосом он сказал:

– Слушания закончены. Суд удаляется на совещание для вынесения приговора.

– Мне вы нужны не как газетчик, – сказал он, взглянув мне прямо в глаза и приковав мое внимание. Серьезность его взгляда заставила меня позабыть об идиотских фотографиях на столе.

– Боюсь, ничего другого я не умею, – ответил я. – Война закончена, и я вряд ли нужен вам, чтобы допрашивать пленных немцев.

* * *

– Вы знаете, как вести расследование, Чарльз, и у вас проницательный ум. По крайней мере так говорил мой сын. Мне кажется, только вы смогли бы помочь мне в этой ситуации. – Видимо, он нашел на столе то, что искал, но в руки не взял, а повернулся ко мне. – Вы не особо известны здесь, но ваши журналистские корочки могли бы оказаться весьма полезными. – Он помедлил, словно хотел уточнить что-то. – Вы далеко не дурак и умеете быть деликатным.

Всех, прежде всего, интересовало, каков будет приговор суда в отношении генерала Моро. Двенадцать судей долго совещались, и семью голосами против пяти Моро был оправдан. При этом судья Лекурб заявил, что вообще не увидел на процессе и тени заговора.

Подобное перечисление моих достоинств показалось мне не слишком уместным.

Эмар, Гранже и Тюрьо, всем обязанные Наполеону, собрались на закрытое совещание.

– Боюсь, вы переоцениваете мои способности, – сказал я, – ведь мы с вами встречались всего лишь несколько раз. Разумеется, я сделаю для вас то, что вы хотите… то, что смогу, – добавил я с некоторым колебанием.

– Оправдание Моро, – заявил Эмар, – означает для всех нас и для всей Франции начало новой гражданской войны.

Я знал, что Конан Дойл ввязался в несколько весьма сомнительных авантюр, и отнюдь не был готов помогать ему в любом деле. Этот человек нравился мне и внушал уважение, и при обычных обстоятельствах стало бы большой честью иметь дело с писателем такого ранга, однако мое рвение было небеспредельно. Мне следовало думать о карьере, а Конан Дойл в последние годы как будто совершенно забыл о своей репутации.

– Я многократно проверил, способны ли вы сделать то, что мне надо, Бейкер. Тем или иным способом я могу узнать все, что потребуется, почти обо всем и обо всех в Англии.

Он опустился в кресло рядом с тем, которое я занимал перед его приходом, и жестом пригласил меня тоже сесть. Наклонившись вперед в своем кресле, мой хозяин напомнил мне фотографию Тедди Рузвельта, управляющего экскаватором на строительстве Панамского канала: то же плотное сложение, та же неукротимая энергия. Даже после шестидесяти его тело сохранило мощь. Однако было ясно, что он нервничает.

Так, значит, вы действительно сыщик? – с улыбкой спросил я, усаживаясь в кресло.

Вы имеете в виду моего Холмса? – Он поморщился, упомянув своего самого популярного, но далеко не самого любимого им персонажа. – Вовсе нет. Люди любят рассказывать, особенно – знаменитостям, особенно – писателям. Многие годы я близок к правительственным кругам, Я посвящен в рыцари, по крайней мере так это называют. Поэтому, если нужно что-то выяснить, я знаю, к кому обратиться, и обычно получаю вразумительный ответ. – Он надолго замолчал, рассматривая свой стакан.

Я не мог припомнить ничего в своей карьере – да что там, во всей моей жизни! – что могло бы заинтересовать этого человека. Я работал репортером и аналитиком в Ассошиэйтед Пресс, и мне за это неплохо платили, но существовало много других, гораздо более опытных журналистов, которые с радостью помогли бы ему. Он употребил слово «расследование», но ведь я мало что понимал в вещах подобного рода. Я занимался экономикой, а если и проводил расследования, то только в пределах своего предмета.

– И вы захотели узнать обо мне побольше? – спросил я. – Сэр Артур, я же открытая книга.

Тюрьо поддержал своего коллегу:

– Именно. Я помнил по нашим беседам во время войны, что вы порядочный молодой человек. Да и Кингсли был о вас высокого мнения, мой сын часто говорил о вас, – Он помедлил, взглянул на что-то на столе, а затем продолжил: – Из того, что вы пишете теперь, я заключаю, что вы умны, – говоря, он загибал пальцы на руке, подсчитывая свои наблюдения, – а из того, чего вы не пишете, я понимаю, что вам знакомо чувство меры. – Он снова замолчал, отпивая из стакана.

– Моро необходимо казнить. Мы же прекрасно понимаем, что процесс этот не юридический, это дело огромного политического значения.

– В своем положении я пытаюсь быть деликатным.

– Смерть Моро, – подхватил Эмар, – необходима для сохранения той формы правления, которая уже сложилась, и нет смысла ее менять ради сохранения жизни одного человека.

Я не понимал, что за дело предлагает мне хозяин дома и почему оно должно потребовать от меня и ума, и чувства меры. К тому же я до сих пор не определил, насколько я ценю честь работать с этим человеком. Мне что, придется отправиться на спиритический сеанс? Или бегать за феями по саду с фотоаппаратом на изготовку?

– Согласен, – сказал Гранже. – Какое значение сейчас имеет степень виновности Моро? Нам важно преподать урок страха французам, чтобы сохранить безопасность государства. Это важнее всего. Вспомним слова Робеспьера: «Всякий благоразумный человек должен признать, что страх – единственное основание его поведения».

– Мне пришлось обратиться в Нью-Йорк, чтобы убедиться, что вы обладаете всеми необходимыми навыками. Ваше сотрудничество с британской секретной службой доказало это, но я должен был убедиться, способны ли вы проводить… особые расследования.

Вернувшись к другим судьям, Эмар сказал:

– Люди склонны предполагать, что офицер разведки никогда не уходит в отставку. Они любят романтические истории, но уверяю вас, вы напрасно тратились на телеграммы, – сказал я. – Я всего лишь репортер.

Это было не совсем правдой. Со времен войны мне случалось выполнять кое-какую секретную работу для американского правительства, но ничего особенного – я по большей части передавал информацию, которая, с моей точки зрения, представляла интерес для посольства.

– Вы хотите выпустить Моро на свободу. Хорошо. Но этим вы толкаете страну к государственному перевороту. Иностранные государства ждут завершения процесса, чтобы окончательно признать Наполеона в качестве императора. Безопасность государства зависит сейчас от нас.

– Например, я выяснил, что большую часть прошлого лета вы провели в Германии, участвуя в финальной стадии переговоров по заключению мира. Это подтверждают в Ассошиэйтед Пресс. – Он смотрел мне прямо в глаза. – Вы этого не отрицаете?

После этого слово взял решительно настроенный Лекурб:

– Все думают, что американец, оставшийся здесь после войны, непременно шпионит в пользу американского правительства, но это скорее из области художественной литературы. Я всего лишь репортер и ищу новостей. – Не в первый раз мне приходилось делать подобные заявления. Из-за своего специфического прошлого я часто становился объектом пересудов: почему я все еще в Европе? – А прошлым летом меня послали в Германию лишь потому, что я хорошо говорю по-немецки Так вам нужен следователь? – спросил я.

– Председатель суда открыто попирает принцип юриспруденции, который гласит, что обвиняемый невиновен, если большинство высказалось за него. Поступать так – это преступление.

Он посмотрел на меня и кивнул:

– Господа, – возразил ему Эмар, – но наше решение еще не оглашено, и мы имеем полное право немного изменить его, я бы сказал, подкорректировать.

– Совершенно верно. Мне нужен хороший сыщик кроме того, такой, который после окончания дела согласится о нем забыть. – Он понизил голос, словно мы не одни в комнате. На минуту мне показалось, что он теряется, продолжать ему или нет.

Новое обсуждение длилось еще 24 часа. В результате повторным голосованием Моро был осужден на два года тюрьмы.

– Как я понимаю, это дело личное? – Я тоже понизил голос, хоть и не мог понять, почему мы говорим шепотом.

Остальные обвиняемые были поделены на несколько категорий: Жорж Кадудаль, Буве де Лозье, Рюзийон, Рошелль де Бреси, Арман де Полиньяк, д\'Озье, де Ривьер, Луи Дюкор, Пико, Ляжоле, Роже, Костер де Сен-Виктор, Девилль, Гайяр, Лемерсье, Пьер Кадудаль, Лелан и Мерий были приговорены к высшей мере наказания; к двум годам тюремного заключения, помимо Моро, были приговорены Жюль де Полиньяк, Леридан и Роллан; остальные были оправданы.

– Личное, профессиональное и к тому же строго конфиденциальное. Более того, оно чертовски необычно. Вот, прочитайте, пожалуйста! – Он обернулся к столу и взял сложенный лист бумаги. – Вы не поверите, – добавил он.

Не успел я взять у него листок, как в библиотеку из соседней комнаты вошла элегантная женщина средних лет в чудесно скроенном вечернем платье. Конан Дойл тут же отдернул руку с листком, а она заговорила:

После оглашения приговора Жорж Кадудаль печально пошутил:

– Право же, Артур, у нас гости. Вы не можете похищать молодого человека после того, как столь многие молодые леди видели, что он прибыл. – Она подошла ко мне и протянула руку. – Полагаю, Артур нас не представил.

– Теперь, когда мы закончили с королями земными, надо переключиться на короля небесного.

Я поднялся и взял ее руку.

* * *

Утром следующего дня государственный советник Реаль имел беседу с маркизом де Ривьером.

Конан Дойл поднялся и сказал, пока мы с его женой обменивались рукопожатием:

– Император, – сказал он, – оценил вашу храбрость и готов подарить вам жизнь. Более того, он готов пойти еще дальше и предложить вам военную службу. Хотите командовать полком?

– Дорогая, познакомься, это Чарльз Бейкер, американский журналист. Я познакомился с ним во Франции. Он был другом Кингсли. Сейчас он работает здесь в Ассошиэйтед Пресс. – Он повернулся ко мне. – Леди Джин Конан Дойл – моя лучшая половина, Чарльз. – Говоря это, он уронил сложенный листочек в ящик стола, кивком делая мне знак, что об этом мы поговорим позднее. – Боюсь, что Джин права, мой мальчик, – добавил он. – В конце концов, вас пригласили на праздник, а не на разговоры со мной.

– Я был бы счастлив командовать французскими солдатами, но не могу, – ответил маркиз. – Я уже присягнул другому знамени.

Леди Джин посмотрела на меня с улыбкой:

– Вы всех здесь знаете, Чарльз?

– Может быть, вас больше прельстит дипломатическая карьера? Хотите стать нашим послом, например, в Германии?

– Я заметил кое-кого из друзей. Я присоединюсь к ним. Не хотел бы вас задерживать.

Мы покинули библиотеку. Когда мы закрывали за собой дверь, Конан Дойл наклонился ко мне:

– Я много времени провел за границей. Я был вашим врагом, что подумают обо мне в иностранных дворах, если увидят, что теперь я служу другим интересам? Никто не станет меня уважать, да я и сам перестану себя уважать.

– Пожалуйста, Чарльз. Это очень важно. Не могли бы вы присоединиться ко мне в библиотеке через пару часов?

– Хорошо, займитесь управлением. Хотите возглавить префектуру?

Я кивнул, а он повернулся к жене, и оба они смешались с гостями. Меня оставили в одиночестве. Побеседовав с несколькими знакомыми, я наткнулся на Фредерика Уоллеса и его жену Адриану. Она была в узком черном платье, тотчас же привлекшем мое внимание. Слева на платье был высокий разрез. Адриана стояла, выставив ногу так, что почти можно было разглядеть кружевной верх ее шелкового чулка. Весьма возбуждающее зрелище.

– Я всего лишь солдат. Управление – это не мое дело. Я буду очень плохим префектом.

Меня представили Адриане за несколько недель до этого вечера, и мы успели стать друзьями. Кстати, только два дня назад мы с ней вместе обедали. Мне было известно о ней сравнительно мало, и я решил разузнать побольше. Ей было двадцать девять, но выглядела она моложе. Можно было бы дать и двадцать, если бы не некоторая серьезность в выражении ее лица. Я также знал, что выдающемуся мужу Адрианы, с которым они женаты уже три года, пятьдесят четыре. Он, кстати, тоже выглядел моложе своих лет.

– Но что же вы хотите?

Муж Адрианы носил смокинг словно военную форму. Несмотря на легкую хромоту, он выглядел все тем же морским офицером, каким был прежде. Седина лишь слегка тронула его густую шевелюру и пышные усы. Уоллес происходил из очень хорошей семьи, был видным членом парламента и успешным адвокатом.

– Понести наказание!

Я и не знал, что Конан Дойл их тоже пригласил. Когда Фредди присоединился к другим юристам в углу гостиной, мы с Адрианой отыскали пару мягких кресел у камина и устроились в них.

Реаль был поражен откровенностью де Ривьера. Прощаясь с ним, он сказал:

– Итак, сегодня я поднялся еще на одну ступеньку социальной лестницы, существующей в Лондоне для американцев, – с усмешкой сказал я. Я испытывал потребность слегка позлословить и чувствовал, что безнаказанно смогу это сделать в обществе Адрианы.

– Вы – честный человек! Если я могу быть вам полезен, рассчитывайте на меня. У меня был приказ доставить вас в Фонтенбло, если вы согласитесь с предложением императора, но раз вы, к моему огромному сожалению, хотите испытать свою судьбу – оставайтесь здесь.

– Как вы можете быть в этом уверены, Чарли? – Она взглянула на мое лицо, принявшее чопорное выражение, и с любопытством спросила: – Вы серьезно так думаете?

С аналогичным предложением Реаль обращался и к Жоржу Кадудалю, пообещав ему от имени Наполеона помилование в обмен на обещание не участвовать в заговорах против него и согласие служить в его армии. Все было бесполезно. Кадудаль ответил ему лишь одной короткой фразой:

– Абсолютно серьезно. – Я откинулся назад в кресле и пригубил вино, но более всего я упивался красотой момента: своим присутствием на приеме у сэра Артура, не говоря уже о возможности любоваться Адрианой Уоллес.

– Мои друзья последовали за мной во Францию, теперь я последую за ними на эшафот.

– Вы и вправду полагаете, что в Лондоне существует некая социальная лестница, существующая специально для американцев, и вы можете себя на ней разместить? – спросила она с улыбкой.

* * *

– Шесть с половиной. – Я улыбнулся в ответ и поднял бокал, ожидая неизбежного вопроса.

Наполеон работал в своем кабинете в Тюильри, когда к нему вошла заплаканная Жозефина и рассказала, что к ней приходила герцогиня де Полиньяк, жена осужденного Армана де Полиньяка, а также ее тетка, мадам д\'Андло, дочь знаменитого французского философа Гельвеция. Они умоляли ее вступиться за их родственника. Наполеон взорвался:

– Из скольки?

– Из десяти, – объяснил я. – Американский студент, учащийся тут, получает один балл. Американский посол – десять.