— Не улыбайся! Отвечай! Как это было в Сараево?

— Ну, хорошо, и как же это было?

— В моей маленькой квартирке была только одна кровать, и узкая. Но для нас и она была достаточно широкой. Мы спали в одной кровати, пока ты был там. Если один переворачивался на другой бок, то и другой должен был переворачиваться. Мы лежали очень тесно друг к другу — как две ложки в одном отделении. Мы тогда были очень молоды.

— Очень молоды.

— И очень сильно влюблены.

— Сильно, — сказал он.

— Храпел ты уже тогда. Мне это не мешало. Я любила даже твой храп.

— Странную жизнь, однако, мы прожили.

— Очень странную, — сказала она. — Теперь мы старые. Мы можем умереть, каждый час, каждую минуту… Но мы все еще живы! И вот мы в первый раз вместе, Горан, ты и я, в одном доме, под одной крышей. Спасибо этой жизни!

— Да, — сказал Фабер. — Спасибо!

— Ну что же, давай попробуем так, как ты всегда делал. Сначала в одной кровати, а перед засыпанием один перейдет в кровать в соседней комнате?

— Да, Мира, — сказал он.

— Очень хорошо, — сказала она. — Можно я первая пойду в ванную?

Когда наконец и он вышел из ванной, она уже лежала в кровати в первой спальне, улыбалась ему навстречу и подняла край одеяла, он лег рядом с ней.

— Премьера, — сказала она, — для нас обоих. Сколько лет мы спали одни — ты и я!

Она прильнула к нему. В спальне горел только ночник. Из сада доносился все время усиливающийся шум.

— Ветер в деревьях, — сказала она. — Ты тоже можешь увидеть ветер, ты знаешь об этом, Роберт?

— Нет, — сказал он.

— Да ты не знаешь ничего, — сказала она. — Жаль!

— Как увидеть ветер? — спросил он.

— Например, когда ты смотришь на траву.

— На траву?

— На траву, — сказала она и поцеловала его в щеку. — Ты ни разу этого не делал? Раньше я часто лежала на лугу. Теперь я часто сижу или стою перед ним. И я вижу, как ветер приглаживает траву, как он колышет ее. Конечно, можно смотреть и на деревья. Самым прекрасным я считаю море и ветер… Мы посмотрим на них вместе, правда?

— Да, Мира, — сказал он.

— Мы столько всего сделаем все вместе, я надеюсь! Только бы Горан выздоровел. Тогда мы сможем путешествовать. Горан и я знаем только Югославию. Ты только представь себе! Однажды летом мы были на Черном море: Надя, мой зять, Горан и я. Три недели. Я толком не знала и Югославию, а теперь Югославии больше не существует. Сколько нам предстоит наверстать, Роберт! Сорок лет жизни!.. Не смотри на меня так печально, я знаю, что это невозможно, у нас совсем мало времени. Самое главное, что мы снова вместе — и что Горан выздоровеет, по-настоящему выздоровеет. Тогда вы двое станете для меня всем светом, а мы станем им для Горана. Тогда мы победим время. Победим! Давид Пардо — я тебе о нем рассказывала, — мой друг из Сараево, он сказал, что в настоящей трагедии умирает не главный герой, а хор, и в Сараево мы призваны послужить эксперименту, который покажет, что происходит с современным обществом, в котором отсутствуют какие бы то ни было основополагающие условия цивилизации. Этот Давид Пардо также сказал: «Настоящие победы одерживают в сердце, а не в той или иной стране». Если Горан поправится, тогда у нас будет все, что важно, что надо знать и любить в наших сердцах, и мы будем жить в мире…

Фабер молчал.

— О чем ты думаешь, любимый?

— Жить в мире, — сказал он и почувствовал, что его тело становится с каждой минутой тяжелее и тяжелее от усталости. — Об этом говорила и Людмилла… жить в мире. Точно так же назывался один итальянский фильм, который сняли сразу после войны, «Жить в мире». Луиджи Дзампа был режиссером, великолепный Сузо Чекки Д’Амико и трое других писателей написали сценарий, а удивительный Альдо Фабрицци снялся в главной роли. Прошло много лет, пока этот фильм попал в немецкий прокат. Это была моя первая работа как синхронного переводчика… «Жить в мире», — повторил он, речь его становилась все медленнее, все больше подчиняясь сну. — …История происходит незадолго до конца войны в Италии… Двое американских военнопленных, которые сбежали из лагеря, приходят к одному крестьянину и просят их спрятать… Крестьянин очень боится, он хороший, простой человек, он хочет только одного: жить в мире. Но как бы ни велик был его страх, он прячет американцев… Единственный немецкий солдат, который был в деревне, находит их… Крестьянин начинает его убеждать в бессмысленности войны и в сладости мира, ему удается убедить его настолько, что тот дезертирует… Потом они узнают, что война закончилась, они вне себя от счастья, что отныне могут жить в мире, и они пляшут, и поют, и напиваются, немец, и американцы, и итальянцы, черные и белые, они так счастливы… так счастливы. В это время мимо проходит немецкий патруль — нацисты отступают. Но когда они увидели это братание, это счастье, они взяли автоматы и расстреляли американцев, крестьян, немца и всех жителей деревни, — всех, всех, кто только хотели жить в мире…

Голос Фабера стал тише и невнятнее, потом совсем затих. Он заснул, как и Мира. Ее голова лежала у него на груди, его левая рука покоилась на ее плече. Никто из них не ушел в другую кровать, и оба, защищенные темнотой, заснули вместе, в мире.

6

— Бака! Деда! Бака!

Фабер очнулся от глубокого сна.

— Что такое?

Перед кроватью стоял Горан. Его пижама вся промокла от пота, мальчик дрожал всем телом.

Мира тоже проснулась. Она с испугом смотрела на Горана.

— Горан! Что с тобой, Горан?

Лучи солнца косо освещали комнату.

— Мне так плохо… Меня вырвало, три раза… и у меня сильный озноб…

Мира уже вскочила с кровати. Она положила ладонь на лоб Горана.

— Да ты весь горишь! У тебя температура! И озноб! О Господи, что произошло?

— Я не знаю, Бака… Я не знаю… Я сейчас умру?

— Конечно же, нет! — Фабер встал. Он проводил мальчика, который еле мог ходить, в его комнату и помог ему, задыхающемуся, забраться в кровать. — Подожди минуточку, Горан, — сказал он, чувствуя головокружение от напряжения. — Только одну минуточку, Горан… Надо померить температуру. Я сейчас позвоню в госпиталь… Только не бойся!.. Только, пожалуйста, не бойся!..

Мира прибежала вслед за ними с термометром.

Когда Фабер набрал номер Детского госпиталя, он услышал, в какой уже раз, детский голос, который был так хорошо ему известен:

— Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!.. Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!..

— Ну же! — пробормотал он. — Ну же! — Он посмотрел на свои часы. Было десять минут десятого. Они все проспали.

— Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!.. — Детский голос на пленке оборвался. Раздался мужской голос:

— Детский госпиталь Святой Марии! Доброе утро!

Фабер заговорил в страшной спешке:

— Доброе утро! Пожалуйста, доктора Белла, это очень срочно!

— С доктором Беллом сейчас нельзя связаться… Хотите поговорить с фрау доктором Ромер?

— Да, пожалуйста!

В телефонной трубке шумело и трещало.

— Подойди же! Подойди же! — говорил Фабер.

Снова раздался мужской голос:

— Очень жаль. Но мне придется позвонить ей на пейджер.

Снова послышались шум и треск, бесконечно долго, как казалось Фаберу. Наконец к своему великому облегчению, он услышал знакомый голос:

— Ромер.

— Фрау доктор, это Фабер… э, Джордан. Горану очень плохо… Его вырвало… он потеет… его знобит… лихорадит…

Мира подошла с термометром и показала его Фаберу.

— …у него температура… тридцать девять и две…

— Немедленно привозите его сюда! И не волнуйтесь так! Мы вас предупреждали, что такое может случиться из-за этих лекарств, прежде всего из-за циклоспорина-А.

— Мы сейчас приедем, фрау доктор, — сказал Фабер.

Через несколько минут он уже ехал по Берингерштрассе в сторону города. На заднем сидении машины лежал Горан, закутанный в толстый халат. Мира осталась дома. В панике она не смогла даже одеться. Утренний поток транспорта было очень плотным. Фабер с трудом продвигался вперед.

В голове его стучала одна единственная мысль: «Жить… он должен жить… он должен жить… он должен жить…» Фабер укусил себя за губу, так как в голову ему пришла мысль, как однажды он сидел возле двери реанимации и думал лишь одно: «Он должен умереть… он должен умереть… он должен умереть…»

Металл ударил по металлу.

Фабер не заметил, что ехавшая перед ним машина затормозила на красный сигнал светофора, и врезался в ее багажник.

Водитель выпрыгнул из машины и бросился к нему, осыпая проклятьями.

— Мне очень жаль… Запишите мой номер… У меня больной мальчик в машине, его нужно срочно отвезти в госпиталь… Простите, пожалуйста, простите… Это была моя вина… Укажите меня в заявлении… Моя страховка это оплатит… или я… только сейчас… зеленый свет! Поезжайте, пожалуйста, проезжайте вперед!

Мужчина только бросил взгляд на заднее сиденье. Потом он бегом вернулся к своей машине и отъехал. Он даже не записал номера машины Фабера. Тот тоже немедленно тронулся с места.

«Осторожно, — думал он. — Осторожно!»

— Горан, ну как ты?

— Плохо, деда, плохо… — пробормотал мальчик. И вслед за этим его вырвало на пол автомобиля.

«Проклятье, — подумал Фабер. — О, проклятье!»

Он добрался до въезда в госпиталь для машин «скорой помощи». Привратника, похоже, предупредили, красно-белый шлагбаум поднялся, Фабер проехал во двор. Здесь их ждали двое санитаров с носилками на колесиках. Не говоря ни слова, они ловко вынули Горана с заднего сиденья автомобиля и поспешили внутрь здания. Фабер выключил мотор и бросился за ними.

Вестибюль.

Красная надпись:


ОПАСНОСТЬ ИНФЕКЦИИ!
ВХОД СТРОГО ЗАПРЕЩЕН!


Санитары с носилками так резко остановились, что Фабер налетел прямо на одного из них.

— Что случилось? Почему вы остановились?

— Сами посмотрите! — санитар повел подбородком.

Дети и взрослые загородили проход. Перед смотровым кабинетом доктор Белл, санитары и сестры пытались помешать молодой женщине тащить маленького мальчика в сторону главного входа.

— Будьте благоразумны, фрау Зигрист! Не уходите! Я понимаю ваше состояние. Этого не должно было произойти, никогда, поверьте. Однако вы же говорили с профессором Альдерманном, доктором Ромер и мной! Мы четыре дня подряд объясняли вам… Останьтесь! Пожалуйста, останьтесь! Выслушайте меня еще раз!

— Я достаточно долго вас слушала! Отпустите меня! Освободите место, немедленно, вы все! Не смейте меня задерживать! Я не позволю травить моего сына химиотерапией!

С тем молодая женщина, которая тянула за собой маленького мальчика, бросилась к выходу и выскочила на улицу.

Санитару, на которого налетел Фабер, надоело.

— Уйдите с дороги! — крикнул он.

Дети и взрослые отскочили в сторону. Мужчины втолкнули носилки в отделение. Доктор Ромер поспешила за ними.

— Я позабочусь о Горане, господин Джордан. Пожалуйста, посидите в комнате ожиданий! — Она побежала за санитарами.

Сестры и врачи, которые сами испугались, попросили растерянных детей разойтись по своим палатам. Проход внезапно опустел. Доктор Белл тоже исчез, так быстро, что Фабер даже не успел заметить, куда. Он прошел в комнату ожидания и сел на скамью. Женщина в зеленом платье сидела напротив него. Фабер поздоровался. Она немедленно начала разговор:

— Ваш мальчик — что с ним?

— Высокая температура.

— У моей дочери тоже. Снова и снова. Я снова и снова привожу ее сюда. — И сразу спросила: — Что вы скажете об этой Зигрист?

— О ком?

— О Зигрист… женщине, которая устроила весь этот шум и убежала со своим сыном.

— Я не знаю, что здесь произошло. Я никогда раньше не видел эту женщину.

В комнату ожиданий вошла вторая женщина. На ней был брючный костюм, и она тут же присоединилась к разговору.

— Фрау Лодер, что случилось с этой Зигрист?

— Новые результаты анализов вашей Терезы все еще не готовы?

— Надо подождать. Это тянется и тянется. Итак, что же с этой Зигрист? Со мной она никогда не разговаривала, но с вами!

Фабер нервно посмотрел на часы. Без пяти десять. Ждать. Он тоже должен подождать. Мимо по коридору пробежали двое смеющихся детей.

Женщина в зеленом платье, которую звали Лодер, сказала:

— Да, эта Зигрист разговаривала со мной с самого начала. Четыре дня назад она пришла сюда со своим сыном Робином. Вас не было, фрау Свобода.

— Малыша зовут Робин?

— Ее сына, да.

— Она замужем? — продолжала интересоваться женщина в брючном костюме, которую, похоже, звали Свобода.

— Вдова. Ее муж год назад упал с лесов на строительстве в бывшей ГДР. Бедная женщина. Четыря дня назад у мальчика начались боли в животе. Сильные. Она подумала, что это аппендицит. Они обследовали его. Никакого аппендицита. Опухоль в печени, рак.

— Иисус-Мария-и-Иосиф, и у него тоже?

— У него тоже, да. Они очень тщательно провели обследование. «Целых четыре дня», — сказала Зигрист, — я видела ее каждый день. Рак в левой доле печени.

Фабер посмотрел на часы. Без четырех минут десять. Жить… Он должен жить…

— Сколько лет Робину?

— Пять.

— Где живет Зигрист?

— В Вайдлинге недалеко от Клостернойбурга.

— Вайдлинг?

— Совсем маленькое местечко. Из Клостернойбурга ей надо ехать на поезде. Рак, да! Они много часов подряд говорили с ней, профессор, все врачи и психолог.

«Мне надо выбираться отсюда, — подумал Фабер. — Вон, в коридор».

Пот струился у него с затылка под воротник. Он чувствовал такую слабость, что не мог подняться на ноги. Как долго я смогу выдержать это? Сколько еще? Я больше не могу. Я должен суметь. Что Мира будет делать без меня? Что Горан будет делать без меня?

— Опухоль в печени очень хорошо поддается лечению, говорили они Зигрист, она рассказала мне об этом. Уже сегодня хотели начать лечение.

— С химии?

— Ну конечно, с химии! Они и Зигрист объясняли: сначала химия. От химиотерапии опухоль уменьшается, ясно же.

— Ясно.

«Две специалистки», — подумал Фабер.

— Через две недели она становится такой маленькой, что можно проводить операцию. Как и в случае вашей Терезы. Но после операции тоже нужна химиотерапия и облучение. Чтобы нигде не осталось других образований. Лечение длится долго и проходит сложно, да кому я это рассказываю!

— Ужасно! Это совершенно ужасно. Моя бедная Тереза. Она не сделала ничего плохого. Она всегда была послушным ребенком. Что это за Бог такой, который так наказывает невинного ребенка?

«Бога нет, — подумал Фабер. — И это единственное извинение».

Внезапно его охватил ужас: а если печень Горана невозможно будет спасти? Если она все же будет отторгнута? Если ему снова потребуется новая печень, вторая трансплантация после всего, что натворили эти лекарства? Фабер наклонился вперед. Он напряженно прислушивался, руки были мокрыми от пота.

— Да, и Зигрист со всем согласилась. Вы ведь тоже были вынуждены со всем согласиться и могли только надеяться, что ваша девочка снова поправится.

— Я молюсь об этом день и ночь.

— Это единственное, что остается… Они твердо обо всем договорились. Сегодня Зигрист пришла со своим мальчиком, и они прошли в отделение онкологии.

— И что потом?

— Что случилось потом, я не знаю. Дверь резко распахнулась, и Зигрист выскочила оттуда вместе с Робином, она кричала: «Нет, нет, нет, нет, я не позволю делать этого с Робином! Я не могу позволить ему терпеть все это! Никогда! Только не это! Вон, прочь, пойдем, Робин, нам надо уходить отсюда!» Она хотела бежать к выходу с мальчиком. Доктор Белл сделал попытку остановить ее, уговаривал ее, но ничего нельзя было сделать, она вместе с Робином ушла.

— Но почему, фрау Лодер, почему? Она же со всем согласилась? Почему она вдруг убежала? Что там произошло?

— Не знаю. Я спрашивала у всех женщин. Никто не знает. Она, должно быть, перенесла сильный шок, эта Зигрист.

— Отчего?

— Ни малейшего понятия…

— А врачи…

— Ничего не говорят.

— Да, но, Иисус-Мария-и-Иосиф, из-за чего она могла пережить такой шок, что сбежала?

— Я же вам говорю, что не знаю. Загадка. Я считаю, что для Робина нет другого спасения. Я хотела ей это сказать, но она уже ушла.

— Странно…

— Вот именно, странно. Что она собирается теперь делать? Если мальчику не провести химиотерапию и не прооперировать, то он умрет. Бред, что она совершила, эта Зигрист, бред…

Фабер снова взглянул на часы. Было пять минут одиннадцатого 21 июля 1994 года, и никто в тот момент даже не представлял себе, что растерянная мать и ее пятилетний сын в конце концов будут решать вопрос о жизни и смерти Горана.

7

— Гастроэнтерит, — сказала Юдифь Ромер. Она сидела в своем кабинете напротив Фабера. Врач выглядела бледной и уставшей этим утром.

«У нее, должно быть, было ночное дежурство», — подумал Фабер.

— Ничего страшного, господин Фабер. Действительно ничего. Через пару дней вы снова сможете забрать Горана домой.

— Он должен здесь остаться?

— Непременно! Мы не можем рисковать, ни в коем случае — вам хорошо это известно.

— Состояние… — Фаберу пришлось начать снова, — состояние его печени ухудшилось? Есть опасность… — Он был не в силах выговорить этого слова.

— Отторжения? У Горана хроническая реакция отторжения. Посмотрите на цвет его кожи! Билирубина от двадцати до тридцати… Сначала мы должны были воспрепятствовать немедленному отторжению печени, не забывайте об этом! Опасность все еще сохраняется, было бы безответственно, скрывать это от вас. Но после всего, что нам удалось установить — требуются дополнительные обследования, — состояние его печени не ухудшилось. Нет, господин Фабер, по всей вероятности, сегодняшнее болезненное состояние Горана объясняется приемом лекарств, которые он должен продолжать принимать при любых обстоятельствах, — я сказала вам это по телефону. Иммунная система Горана сильная, и она больше не хочет терпеть эту печень. При помощи циклоспорина-А и имурека мы должны ее ослабить, чтобы остановить реакцию отторжения, вы знаете это. Но в таком состоянии он подхватывает любой вирус. При малейшем ухудшении вы должны немедленно везти Горана к нам! Это тяжелое время для него… для вас… для всех нас… Но по-другому нельзя, господин Фабер, только так мы можем надеяться, что он сохранит свою печень. Горан не всегда будет чувствовать себя плохо. У него будут периоды хорошего настроения и отличного самочувствия. Это был первый взлет и падение…

— Мне можно к нему?

— В любое время. Сейчас он спит. Поверьте, нет никакой опасности, господин Фабер…

— Эта фрау Зигрист, которая перед этим убежала со своим сыном… — начал Фабер. — Простите, пожалуйста! Вы не хотите о ней говорить.

— Я не имею права, — сказала доктор Ромер. Ее взгляд устремился мимо Фабера вдаль, лицо запало и стало походить на трагическую маску.

«Она видит несчастье, — подумал Фабер. — Ужасное несчастье».

В комнате воцарилась мертвая тишина. Затем издалека донесся радостный смех какого-то ребенка.

8

Через неделю, 29 июля, Горана выписали из госпиталя. Мира и Фабер вместе забрали его оттуда. На следующий день в гости в дом на Альзеггерштрассе пришла Петра.

Горан принял ванну, дважды побрился, изведя при этом огромное количество туалетной воды. На нем была футболка, подаренная Петрой, та, что с ее глазами и надписью: Is watching you! белые джинсы и белые туфли, которые он получил от Миры и Фабера.

— Вау! — сказала Петра. — Ты сегодня шикарно выглядишь!

— И ты… ты тоже, — сказал Горан, который от волнения чуть-чуть заикался.

Петра принесла Мире букет желтых роз и протянула его ей.

— Спасибо, — сказала Мира. — Желтые розы — мои любимые цветы.

— Я знаю, — сказала Петра. — Я спросила Горана.

Фабер отметил, что девочка выглядит очаровательно, с высоко зачесанными светлыми волосами, светлыми глазами и бархатистой кожей. На Петре было красное длинное платье с бретельками, которые перекрещивались на спине.

«Как по-женски она уже выглядит, — подумал Фабер. — Несмотря на перенесенную болезнь — почти взрослой. Длинные стройные ноги, узкие бедра, широкие плечи, маленькие груди, которые проступают сквозь ткань — а ведь ей только пятнадцать лет! Невозможно поверить! Вообще трудно поверить, — подумал он, — в эти короткие перемежающиеся фазы счастья и страдания, здоровья и смерти, надежды и отчаяния, всегда вместе, Ginkgo biloba».

Фаберу припомнился один куплетист из Берлина, который принадлежал к давно исчезнувшему миру, его звали Отто Ройтер. На одной старой шеллаковой пластинке сквозь шум и скрежет он услышал музыку и голос Ройтера, который жаловался, что в жизни все устроено наоборот, потому что правильнее было бы «сначала умереть, чтобы это уже было позади — а потом только жить!»

«И об этом думаю я! — неожиданно подумал он. — Я, который всего три месяца назад держал дуло пистолета во рту…»

Петра передала Горану подарок, завернутый в золотую бумагу и перевязанный красной лентой. Он вскрыл его с большой осторожностью, его кожа и глаза сохранили желто-коричнево-зеленый оттенок, руки продолжали дрожать. Горан достал видеокассету в футляре, глаза его вспыхнули, стоило ему посмотреть на обложку.

Почерком Петры стояла надпись: «Нью-Йорк Никс» — «Чикаго Буллз». Восточная конференция. Финальная серия. 7-я игра, 1994.

— С ума сойти! — заикаясь, проговорил Горан. — Такого… такого просто быть не может!

— Может, — сказала Петра. — Ты рад?

— Рад ли я? — Он вышел из оцепенения и положил руки ей на плечи. — Эта самый замечательный подарок, который ты могла мне сделать, Петра. Решающая игра за звание чемпиона Восточной конференции на Мэдисон Сквер Гарден! Эйр Джордан в игре не участвовал, но Тони Кукоч, «Паук из Сплита»! — Его голос внезапно дрогнул, и он, заикаясь, заметил: — Э… это стоит, по меньшей мере, четыреста шиллингов! Самое меньшее, Петра! Целое состояние!

«Мальчишка типа Вальтера Маркса», — подумал Фабер. Они стояли в саду под кустарниками высотой с дерево и между клумбами с множеством разноцветных цветов, было жарко, но ветер шевелил траву, цветы, листья, «зримый» ветер Миры.

— Успокойся, Горан, — сказала Петра. — Я это не покупала. — И гордо прибавила. — Я записала это для тебя.

— За… записала? Где это? Как это? Когда это?

— Ну, когда это транслировали.

— Транслировали? Кто?

— «Евроспорт».

— Что это такое?

— Спортивный канал. У нас есть кабельное телевидение! Мы принимаем передачи двадцати шести станций. В том числе «Евроспорт». Я расспросила Альфи, парня из клиники с лейкемией, который играл в баскетбол, и он сказал мне, когда они будут передавать этот матч. Чистую кассету мне подарила мама. Это не стоило мне ни гроша. Ах да, чуть не забыла, я должна передать вам всем наилучшие пожелания.

— Ты… — начал Горан, — ты… Как, ты сказала до этого, я выгляжу?

— Шикарно.

— Ты шикарная, Петра, — сказал Горан и посмотрел на нее, как на ходячее чудо.

— Ну, прекрати! — сказала Петра. — Ты же сказал мне, что у вас здесь имеется видеомагнитофон.

— В библиотеке, да. Там мы и посмотрим игру.

— Ну конечно, — сказала Петра. — Но ты также сказал, что будет полдник с очень вкусным пирогом.

— Так оно и есть, — сказала Мира. — Пойдем!

Потом они сидели на большом балконе, а под ними в солнечном свете лежал город. Здесь, наверху, ветер был сильнее и приносил прохладу, и Людмилла, маленькая кругленькая сербка из Белграда, подала кофе и заявленные сладости.

— Это называется баклава, — пояснила Людмилла. — Фрау Мазин наверняка знает что это, правда?

— Еще бы, — сказала Мира. — Это нечто очень вкусное.

— Баклава! — в восторге закричал Горан.

— Тебе это, конечно, тоже знакомо, — сказала Людмилла. И обратилась по-сербскохорватски к Мире. — Тесто для штруделя[113] я сделала очень нежным, чтобы оно не было чересчур тяжелым для мальчика, но зато положила побольше ореховой начинки, она ведь не может ему повредить — ведь правда?

— Определенно не повредит, — сказала Мира засмеявшись. — Вы пополдничаете с нами, Людмилла, не правда ли?

— Ну конечно, — ответила та и села. Мира разрезала баклаву, и пока все ели и пили, воцарилась торжественная тишина, только ветер пел в кронах деревьев наперегонки с птицами, и наконец Горан с набитым ртом мечтательно заметил (хотя ему было хорошо известно, что разговаривать с полным ртом не принято):

— Как это вкусно.

— Так вкусно бывает всем нам, — сказала Людмилла. — Сербам, боснийцам и хорватам, христианам и мусульманам. Все едят баклаву, но стреляют друг в друга насмерть.

9

— Вот! Видишь, это Тони Кукоч! Тот, что под номером семь! Он на втором месте среди лучших игроков! А вот и Скотти Пипен, самый лучший! Сейчас он бросает… бросает… рядом!

Взволнованный голос Горана доносился на балкон через большое окно библиотеки вместе с нарастающим через определенные промежутки времени ревом гигантской массы зрителей и редким неотчетливым комментарием диктора. Ветер снова и снова рассеивал все это, и слышался только шум листьев. Фабер и Мира сидели в плетеных креслах, стол после полдника был прибран, крыши церквей, музеев и тысяч домов светились, как могучий поток в золотом сиянии.

— Я рада, что они так хорошо понимают друг друга. Петра чудесная. Такая умная, такая приветливая, такая любящая, такая красивая… — сказала Мира.

— Ты точно такая же, — сказал Фабер. — И останешься такой навсегда.

— Прекрати! — сказала она.

— Ты никогда не состаришься, — сказал Фабер.

— Немедленно прекрати!

— Но это действительно так.

— Что с тобой сегодня, Trouble man?[114]

— Я сегодня думаю не только о том, что мы снова нашли друг друга, — сказал он. — Есть такие женщины, которые остаются всегда молодыми и красивыми несмотря на то, сколько им лет. Ты одна из таких женщин. — Он погладил ее по руке. — Что ты только что сказала? Trouble man?

— Да, — сказала Мира. — Ты мой Trouble man.

— Я твой Trouble man, — сказал он удрученно. — Конечно. Я ведь ушел и оставил тебя на произвол судьбы.

— У нас бы никогда все так прекрасно не сложилось, если бы ты тогда не ушел, Trouble man, — сказала Мира, схватила его за руку и крепко сжала. — Если бы ты остался, то счастье, может быть, продлилось бы пару лет, а потом все стало бы привычным и пресным, скучным — таким, как чаще всего это и бывает. И вот мы встречаемся снова после стольких лет, и все идет по-новому, волнующе, чудесно. — Она наклонилась к нему и поцеловала его в щеку, долго и нежно.

— Trouble man, — сказал Фабер. — Ты это специально для меня придумала?

— Ничего я не придумывала. Я это слышала однажды.

— Слышала?

— Да, любимый, в Белграде в шестидесятом году.

— Я ничего не понимаю.

— Ты ведь знаешь Максвелла Андерсона?

— Конечно. Но какое он имеет отношение к Trouble man.

— Родился в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом, умер в тысяча девятьсот пятьдесят девятом. Написал много социально-критических общественных драм и антивоенных пьес… — забубнила Мира.

— Это-то тут при чем?

— …комедий и трагедий в стихотворной форме о жизни — кроме всего прочего — Сократа, Иисуса Христа…

— Мира!

— …и Святой Иоганны. Кроме того, Андерсон написал либретто для многих знаменитых мюзиклов, в том числе либретто для «Затерянных меж звезд», музыка Курта Уэйлла, премьера состоялась в тысяча девятьсот сорок девятом…

— Мира! — закричал Фабер. — Ты что, с ума сошла?

— Слава тебе господи, нет, в любом случае пока нет.

— Тогда что же это было с Максвеллом Андерсоном?

— Я проделываю такое время от времени. Я должна делать такое время от времени. Коль скоро я уже позабыла, как долго ты оставался в Люцерне и во сколько твой самолет тогда приземлился, то для меня служит маленьким, крохотным утешением то, что я еще помню про Максвелла Андерсона. Если долговременная память хорошая, то этим, конечно, трудно похвастаться, но все же, по крайней мере, она действует. В нашем возрасте стоит быть благодарным за все. Только попробуй утверждать, что ты сам не проводишь такие проверки!

«Итак, Мира тоже, — подумал он, разрываемый противоречивыми чувствами радости и озабоченности. — Гинкго-билоба, значит, она тоже».

— Естественно, — сказал он, — естественно, я тоже так делаю. Недавно вот с Джоном Драйденом.

— Вот, пожалуйста! Shake hands, brother![115] А теперь обрати внимание на захватывающий дыхание, потрясающе гладкий переход: в тысяча девятьсот шестидесятом году одна американская гастролирующая труппа приехала в Белград. Тогда-то я и посмотрела мюзикл «Затерянные меж звезд». Это было седьмого сентября шестидесятого года — я помню это до сих пор, что ты на это скажешь? Альцгеймер go home![116] Нашей дочери Наде исполнилось тогда шесть лет… Я могла думать только о тебе. Поэтому эта песня и произвела на меня такое впечатление.

— Какая песня?

— «Trouble man», — песня из мюзикла; ее пела Ирина…

— Минуточку! — сказал Фабер. — Американская труппа была на гастролях в Белграде в шестидесятом году?

— Тогда американские труппы часто приезжали на гастроли! С другими мюзиклами! «Человек из Ла Манчи», например, его я тоже смотрела. И «Моя прекрасная леди».

— Американские мюзиклы в коммунистической стране? В самый разгар холодной войны?

— Это была совершенно особенная коммунистическая страна, любимый! Страна Тито. Коммунизм Тито. Тито, который так ловко жонглировал между Западом и Востоком. Тито, которого на самом деле звали Иосип Броз, родился двадцать пятого мая тысяча восемьсот девяносто второго…

— Остановись!

— …Тито и его супруга явились на югославскую премьеру «Затерянных меж звезд»…

Фабер смотрел на нее, как она продолжала говорить и все глубже и глубже соскальзывала в прошлое.

— Trouble man… я, конечно, уже не помню весь текст песни… только отрывки… но содержание песни я помню отлично… и я никогда его не забуду… Эта Ирина любит одного мужчину больше всего на свете, но он приносит ей столько же счастья, сколько и несчастья, этот Trouble man, этот Вестник несчастья… «В его приходе таится счастье, но там же таится и несчастье, что он уйдет, и еще большее несчастье наступит после этого», — так пела Ирина. Ни с одним мужчиной она не была раньше так близка, она любит его смех, даже само несчастье она любит и плач по нему…

Теперь Мира смотрела вниз на город, а из библиотеки слышались голоса комментатора, Горана и безумство болельщиков этой столь важной игры, и ветер пел в деревьях, его можно было увидеть и здесь…

— Trouble man, — сказала Мира и своими мыслями она унеслась далеко, далеко в песчаное море времени, — Trouble man, walking out there, maybe in the strange town, God knows where…[117] Когда он ушел, Ирине как-то удается жить дальше… При свете дня никто не замечает ее несчастья, которое переполняет ее, но, о Господи, но когда наступает ночь, все становится совсем по-другому… Trouble man, Вестник несчастья, поет она, прислушайся к зову моего сердца, оно разыщет тебя на чужбине, следуя за тобой повсюду, оно в конце концов разыщет тебя и спросит: «Ты не вернешься домой, Trouble man?» Aren’t you coming home, Troublev man?[118]

Очень медленно взгляд Миры вернулся из сорокалетнего прошлого назад, она улыбнулась Фаберу и сказала:

— И ты вернулся домой, Trouble man!

10

— …В.J. Armstrong, coming out of the corner, starting to hit…[119]

— Ну, вперед, Би Джей, вперед!.. Снова ничего!.. Хочется выть…

— …John Starks stops the ball with his body…[120]

— И Кукоч ничего не предпринимает! Ничего! Сделай же что-нибудь, Тони! Вот как это выглядит, когда нет Эйр Джордана!

— …with two and a half minutes to go in the fourth quarter, Chicago: seventy-four, New York: eighty-two…[121]

Воплей болельщиков, комментатора было почти не слышно, зато стало лучше слышно Горана.

— «…Никс» опережают на восемь очков! Дела у «Буллз» идут плохо, очень плохо!

— Две с половиной минуты? — Раздался голос Петры. — Еще только две с половиной минуты?

— Игры! Чистого времени! Ты же сама видела, как часто назначают тайм-аут! Тогда это время не считается! Сейчас, например, вот, пожалуйста, тайм-аут.

— И тут же реклама!

— Естественно! Каждая минута рекламы приносит целое состояние.

Мира и Фабер подошли к балконной двери в библиотеку, он немного сильнее приоткрыл ее. Шторы были задернуты. Горан и Петра не замечали Фабера и Миру, но тем было хорошо слышно, что происходило в комнате.

— Тайм-аут? Что это такое, Горан?

— Короткий перерыв. Тренер и игроки совещаются, обдумывают тактику… Господи всемогущий, восемь очков отставания! «Буллз» выбывают из Восточной конференции, они проиграли! Потому что Майкл Джордан не участвовал в игре! Его одного всегда было достаточно, чтобы победить «Никс»! Но нет, тридцатилетний мужик сидит дома на диване и смотрит все это по телевизору…

Мира и Фабер улыбнулись. Тесно прижавшись друг к другу, они стояли на террасе, его рука лежала у нее на плече.

— Что это, Горан? Это вроде не реклама!

— Это самые впечатляющие моменты прошлых игр! Вот! Вот! Вот! Это Эйр Джордан! Теперь ты сама можешь увидеть, как он летает. Разве он действительно не летает? Ты раньше когда-нибудь подобное видела? Петра! Посмотри только, замедленная съемка! Джордан летит!

— Какой здоровый! Какой сильный! Плечи! Руки! И это Эйр Джордан?

— Шесть футов и шесть дюймов, один метр девяносто восемь сантиметров, сто девятнадцать фунтов — вот он какой, Эйр Джордан! И вот еще! И вот еще раз!

— Вот теперь продолжение игры, не так ли?

— Да… Номер тридцать три — это Патрик Юинг… у «Никс» за год он получает семь миллионов долларов… Заслужил, заслужил каждый цент этих денег, ты только посмотри на него, ты только посмотри на него…

— …yeah, Ewing got the ball allright, but Horace Grant knocked him down…[122]

— Фол! — заорал Горан. — Фол! Фол!