Все молчали.

Девушка достала из мешка измятый пергамент и развернула его перед Карлом Великим. Алкуин с изумлением взирал на него – это был лист из полиптиха, который Тереза успела вырвать спустя несколько секунд после прихода Лотария в скрипторий и за несколько секунд до того, как епископ бросил толстый том в огонь. Король взял лист, внимательно рассмотрел и показал Лотарию, который не верил своим глазам.

– Проклятая дьяволица! Откуда он у тебя?

Карл Великий забрал пергамент, пока епископ не завладел им, и передал Алкуину, который повторил всю процедуру прочтения отпечатавшегося на следующем листе текста. Когда буквы стали видны, сам король вслух прочитал его.

Однако Лотарий не сдавался.

– А почему вы считаете, что я в этом замешан? Текст был написан два года назад прежним аббатом, который ведал всеми полиптихами, можете кого угодно спросить.

Несколько монахов подтвердили слова Лотария.

– Да, текст, прочитанный с помощью золы, действительно был написан аббатом, но соскребли его и сделали новую запись вы, своей рукой, надеясь скрыть единственное доказательство того, что причину болезни нужно искать в пшенице, – заявила Тереза.

– Но я никогда не делал этой записи! – гневно вскричал епископ.

– Нет, делали! – Тереза была настроена решительно. – Я сравнила ее с вашими письмами. «In nomine Pater».

– Какими еще письмами, мерзкая лгунья? – Звонкая пощечина, которой он наградил девушку, эхом разнеслась по всей церкви. – Нет никаких писем и вообще никаких документов.

Тереза в отчаянии взглянула на Алкуина, понимая, что у Лотария было время для уничтожения всех записей, которые могли бы уличить его. Но тут поднялся Карл Великий.

– Давайте-ка проверим, – сказал он, достал из запазухи запечатанный сургучом свиток и осторожно развернул его. – Помните эту эпистолу, Лотарий? Вы прислали мне ее вчера, предварительно разослав такую же всем епископам. Вероятно, в надежде на более высокую должность, вам хотелось убедить меня, какой вы верный и добрый христианин.

Карл Великий сосредоточился на упомянутых Терезой словах – «In nomine Pater». В обоих текстах почерк совпадал до мельчайших деталей.

– Хотите что-нибудь сказать? – обратился к Лотарию король.

Епископ онемел от ярости. Вдруг он повернулся к Терезе и попытался по-настоящему ударить ее, но Алкуин преградил ему дорогу. Лотарий рванулся еще раз, и сам получил удар кулаком, сваливший его на пол.

– Давно я мечтал это сделать… – пробормотал монах, потирая ушибленную руку.



Четыре дня спустя Алкуин рассказал Терезе, что Лотария арестовали и заключили под стражу в келью, где он и пробудет до суда. Алкуин так и не выяснил, когда же епископ узнал, что пшеница является причиной болезни, но, даже узнав это, продолжал торговать ею как ни в чем не бывало. Коля освободили, поскольку он не имел к этим темным делам никакого отношения. Освободили и Борова, но, к сожалению, он окончательно повредился умом и напоминал побитую испуганную собаку.

– А епископа не казнят? – спросила Тереза, разбирая манускрипты.

– Честно говоря, не думаю. Учитывая, что Лотарий – родственник короля и по-прежнему является епископом, скорее всего он вообще избежит наказания.

Тереза продолжала складывать кодексы. После разоблачения Лотария сегодня она впервые пришла в скрипторий.

– Это несправедливо, – наконец произнесла она.

– Иногда и божественное правосудие понять трудно, что уж говорить о земном.

– Но погибло столько народу…

– Смерть нельзя оплачивать смертью. В мире, где жизнь может оборваться по прихоти болезней, голода, войны, жестокой природы, казнь одного человека, даже преступника, ничего не даст. Нередко за жизнь убитого назначается определенный штраф, и чем его состояние больше, тем штраф выше.

– Но ведь многие умершие были далеко не богачами…

– Например, убийство молодой женщины, способной рожать детей, карается штрафом в шестьсот сольдо, равно как и убийство мальчика моложе двенадцати лет, а если такая же участь постигла девочку, штраф составит всего двести сольдо.

– И как это понимать?

– Перед Господом мужчина и женщина равны, а перед людьми – нет: мужчина приносит деньги и прочие блага, женщина – детей и всякие неприятности.

– Детей, которые своим трудом тоже принесут богатство. К тому же, если Господь создал мужчину по своему образу и подобию, почему он не смотрит на все так, как его Создатель?

Алкуин задумался, стараясь поточнее ответить.

– Я уже говорил, что иногда убийство карается штрафом, а преступление, приведшее к большим потерям, например пожар или разбой – казнью.

– Выходит, убийцу штрафуют, а вора убивают.

– Примерно так, закон есть закон.

Тереза вновь занялась Евангелием, с которым возилась с раннего утра. Она окунула перо в чернильницу и начала новый стих, чтобы как можно быстрее закончить свой ежедневный урок – одну страницу. На каждой было тридцать шесть строк, над которыми она трудилась примерно шесть часов – вдвое меньше, чем любой опытный писец. Алкуин научил ее новому минускульному письму – с более мелкими буквами, чем в маюскульном, более понятному для чтеца и простому и быстрому для переписчика, – которое значительно облегчало копирование священного текста. Тереза успешно им пользовалась, и Алкуин гордился тем, как быстро она работает.

Каждый день, когда обязательная страница была готова, Алкуин обучал девушку разным наукам, обращая особое внимание на Ars Dictaminis – искусство составления эпистол.

– Ты должна уметь не только копировать, но и писать сама, – говорил он.



Кроме Библии, Тереза читала Liber glossarum53 – увлекательное и единственное в своем роде собрание всех накопленных познаний. По словам Алкуина, эта рукопись была скопирована в аббатстве Корби с вестготского оригинала, в основе которого лежал труд святого Исидора «Этимологии». Правда, монах неоднократно предостерегал ее насчет параграфов, где между строк угадывались языческие мысли Вергилия, Эросия, Цицерона или Этропия, однако Тереза приводила ему переводы этих авторов, сделанные Иеронимом, Амброзием, Августином и Григорием Великим, и Алкуин разрешал ей читать дальше. Чудесная книга была окном в неизвестный мир знаний, более обширных, чем религия.

– Есть вещи, которых я не понимаю, – однажды сказала девушка, на минуту закрывая толстый том.

– Если бы вместо этого ты с бóльшим прилежанием читала Библию…

– Я говорю не о Liber glossarum, а о зараженной пшенице. Сколько я ни думала, так и не поняла, почему вы заперли меня в той комнате.

– Ах, это… Я беспокоился, как бы с тобой чего не случилось, и, честно говоря, не хотел, чтобы ты снова беседовала с Лотарием. В первый раз я сам подтолкнул тебя к встрече с ним, но потом положение стало гораздо более опасным.

– Вы? Тогда я тем более не понимаю…

– Когда ты прочитала счищенный текст, все мои подозрения сосредоточились на Лотарии. Он единственный имел доступ к полиптиху, а новая запись была сделана недавно. К сожалению, он тоже что-то заподозрил, поэтому нужно было убедить его, будто мы думаем на кого-то другого. Я попросил Хельгу Чернушку раскрасить ноги и изобразить из себя больную, чтобы ты встревожилась и побежала к Лотарию. Я знал, ты расскажешь ему о моих подозрениях насчет Коля и тем самым развяжешь мне руки для дальнейшего расследования. Даже письмо, которое он нашел у меня в келье, я написал нарочно, зная, что нахожусь под наблюдением.

– Но почему вы не поделились со мной своим планом?

– Боялся, ты случайно проговоришься, упомянешь какую-нибудь мелочь, и Лотарий насторожится, а мне нужно было, чтобы он поверил в твою версию происходящего. Кстати, идею насчет раскрашенных ног я позаимствовал у него.

– Как это?

– Именно так он поступил с Ротхартом. Я это понял, когда осматривал труп. Он ведь умер не от болезни, а был убит Лотарием, поскольку только он мог выдать его. После смерти рыжего Коль остался единственным подозреваемым.

– А почему вы не рассказали обо всем этом Карлу Великому? Даже я сомневалась в вашей невиновности.

– Мне нужно было время. Если ты помнишь, я узнал, что Лотарий приказал вспахать земли за пределами епископата. Посеяв там пшеницу, он надеялся избавиться от уличающего его доказательства и при этом не потерять зерно. А поскольку спорынья сохраняется от урожая к урожаю, со временем она могла заразить весь город. Я не знал, где спрятано предназначенное для посева зерно и представляет ли собой пшеница, подброшенная Лотарием на мельницу Коля, все епископские запасы, а потому попросил двух служек последить за вспаханными полями. Я не хотел разоблачать его, не убедившись, что они еще не засеяны. Однако сейчас меня больше всего беспокоит другое – часть зараженной пшеницы я так и не нашел.

Тереза устыдилась своего недоверия к Алкуину. Она положила на место книгу, собрала письменные принадлежности и попросила разрешения уйти, поскольку уже наступил вечер.

19

Проснувшись, Горгиас взмолился, чтобы это был лишь страшный сон, однако он по-прежнему находился в заточении, в котором провел уже целый месяц. Каждое утро Генсерик приходил в крипту проверить, как продвигается работа над документом, оставлял ему горшок с едой и выносил испражнения. Горгиас старался писать так аккуратно, как только умел, однако вскоре заметил, что коадъютор смотрит только на объем переписанного текста, не обращая внимания ни на точность воспроизведения, ни на почерк. Сначала он объяснял это плохим зрением старика, но потом вспомнил, что Генсерик не знает греческого.

Горгиаса удивляло, что при этом Уилфред ни разу сам не потребовал текст для проверки. Одна мелочь натолкнула его на неожиданную мысль.

Когда коадъютор ушел, он отодвинул в сторону пергаменты, поставил на стол горшок и принялся есть, не переставая думать о Генсерике и его светло-голубых глазах. Спустя какое-то время он поднялся.

«Его светло-голубых глазах…» А вдруг это был он? Вдруг человек, ранивший его в день пожара, был Генсерик? Конечно, коадъютор не из тех, кто станет нападать на более молодого противника, но тогда чуть брезжил рассвет, и нападение было внезапным. Ведь он включил его в список подозреваемых наряду с карликом монахом и регентом. Возможно, Генсерик знал о пергаменте, поскольку ведал всеми документами, да и существовавшие в крепости тайные проходы были ему хорошо известны.

Горгиас кружил по келье. Уилфред не уставал повторять, что речь идет о секретном тексте, но если это так, зачем он поделился тайной с Генсериком? Рука болела, однако он старался не обращать на нее внимания. И зачем граф запер его здесь? И почему, если этот документ так важен, он не интересуется, как идут дела?

Нет, все это полная бессмыслица, и единственное объяснение заключается в том, что Генсерик действует на свой страх и риск. Он украл у него пергамент только с латинским текстом, а теперь хочет перевести его на греческий.

К концу дня Горгиас решил, что Генсерику известно об огромной власти, которой обладает пергамент, – ведь даже Уилфред говорил о нем со страхом, хотя и не объяснял причину. Видимо, Генсерик хочет обладать этой властью и ради ее достижения не остановится даже перед убийством.

Горгиас еще раз внимательно просмотрел текст, который переписывал, сравнил его с латинским оригиналом и подсчитал, что при таком ритме закончит работу дней через десять. За это время он должен попытаться спасти свою жизнь.

Вскоре у него был готов план, как выбраться из застенков.

Генсерик обычно появлялся здесь после терции, проводил несколько минут в крипте, после чего через вращающийся механизм в двери передавал ему еду. Иногда, в ожидании очередной порции текста, коадъютор оставлял механизм открытым, и это можно было использовать. Механизм представлял собой вертикально расположенный бочонок с заслонками, за которыми находилось пустое пространство, куда мог бы пролезть поросенок, но никак не человек. Тем не менее, если отвлечь Генсерика, через эту дыру можно схватить его за руку и заставить открыть задвижку.

Была среда. Горгиас решил осуществить свой хитроумный план в воскресенье, чтобы успеть вытащить четыре винта, с помощью которых крепились заслонки.

В четверг вечером он вытащил первый, залепив поврежденное место хлебом, вымоченным в черных чернилах, в пятницу – второй и третий, но четвертый в субботу никак не поддавался. Горгиас трудился без устали, пока раненая рука не заставила его закончить. Спал он плохо.

Когда на следующее утро пришел Генсерик, он быстро снял одну заслонку и стал возиться со второй. В какой-то момент он даже подумал, не отказаться ли от своей затеи, но потом решил попытаться изо всех сил надавить на заслонку и оторвать ее. По скрежету замка Горгиас понял, что коадъютор уже в часовне, в отчаянии уперся в заслонку ногой и толкнул. Заслонка устояла. Тогда он с размаху ударил по ней, и железка отскочила. Он даже успел кое-как прикрепить ее на прежнее место заранее приготовленной замазкой. Генсерик поинтересовался, откуда шум, и Горгиас ответил, что случайно налетел на стул.

Только бы коадъютор не заметил повреждений! Вскоре раздался скрип вращающегося механизма.

Генсерик принес горох – значит, сегодня действительно воскресенье. Горгиас торопливо забрал еду, а вместо нее положил старый ненужный пергамент, чтобы посмотреть, отличит ли коадъютор черновик от набело переписанного текста. Старик забрал пергамент и, как и надеялся Горгиас, оставил механизм в том же положении.

Он притаился, готовясь к решительным действиям. Теперь нужно только дождаться, когда Генсерик опять повернет механизм, возвращая текст, выбить заслонку и схватить его за руку. Как бы только старик не насторожился раньше времени, услышав его тяжелое, прерывистое дыхание. Однако коадъютор спокойно водил скрюченными пальцами по пергаменту и вдруг быстро глянул на вращающийся бочонок.

– Я должен получше просмотреть текст, – сказал он.

Горгиас чертыхнулся. Если дать Генсерику время, он наверняка раскроет его замысел. Вдруг с внешней стороны раздался скрежет какого-то инструмента по металлу, затем кто-то выругался и с такой силой ударил по механизму, что тот чуть не вылетел из двери. Горгиас отступил, опасаясь, не тронулся ли Генсерик умом. Ругань тем временем становилась все тише, пока буря окончательно не улеглась. Затем где-то вдалеке с силой захлопнулась дверь.

Вечером Генсерик пришел не один. Горгиас слышал, как два человека спорили, иногда срываясь на крик. Второй, похоже, пребывал в сильном раздражении, и вскоре за криками последовали удары. Несколько мгновений спустя механизм повернулся и две сильные руки сняли поврежденные заслонки. Прежде чем в страхе спрятаться в углу, Горгиас разглядел на одной из них вытатуированную змею. Однако ничего ужасного не произошло. Рука с татуировкой всунула в келью пергамент, который он утром передал Генсерику, и исчезла, а потом заслонки вернули на место. В течение следующих трех дней он ничего не слышал о Генсерике.

*****

– Вставай! – приказал коадъютор из-за двери.

Горгиас повиновался, не очень понимая, что делает. За окном было еще темно. Спотыкаясь, он подошел к двери и помолился, чтобы Генсерик забыл о произошедшем, однако скорее стены рухнут и проломят ему голову, чем старик забудет. Механизм повернулся, впустив луч света, и резко захлопнулся. Горгиас нащупал горшок с едой и с жадностью на нее набросился. Вкуса он не чувствовал, так как не ел три дня.

Когда он проглотил последнюю ложку, Генсерик велел приготовить пергамент. Горгиас закашлялся. В голове был туман.

– Я… я не мог работать, – признался он. – Рука… Я болен.

Генсерик выругался и пригрозил пытками Рутгарде.

– Клянусь, я не вру, можете посмотреть сами.

Не дожидаясь ответа, Горгиас отодвинул одну из заслонок, пока Генсерик возился с задвижкой. В отверстии показалось пламя свечи, но даже от этого слабого света у Горгиаса заболели глаза, и он прикрыл веки. Затем медленно протянул вперед больную руку, и вдруг что-то надавило на нее, заставив его вскрикнуть.

– Без выдумок, а не то сломаю, – пообещал коадъютор.

Горгиас кивнул, и вскоре пальцам стало тепло от свечи, которой Генсерик водил вдоль его руки. Коадъютор был поражен: если бы рука не шевелилась, он бы поклялся, что она принадлежит трупу.



Вечером коадъютор сообщил, что Ценон, врач, готов осмотреть его, однако Горгиас метался в лихорадке и ничего не понял. Немного придя в себя, он услышал, как Генсерик с шумом вынул заслонки, впустив в келью свет. Затем он велел Горгиасу опереться спиной о дверь и просунуть в образовавшиеся проемы обе руки. Тот, в полубессознательном состоянии, повиновался и, когда запястья сковала цепь, даже не застонал. Затем Генсерик всунул ему между предплечьями палку, пригвоздив таким образом к двери, а спустя несколько секунд открыл ее, заставив больного двигаться вслед за ней.

Горгиас не успел поднять взгляд, как коадъютор накинул на него капюшон и затянул завязки на затылке, а прежде чем убрать палку, предупредил, что при попытке к бегству тут же его убьет. Горгиас еле держался на ногах, но Генсерик сразу потянул его за цепь вперед.

Он не знал, сколько времени они шли, но путь показался ему бесконечным. Наконец остановились в каком-то укрытии, и вскоре кто-то поздоровался с Генсериком. По голосу Горгиас предположил, что это Ценон, но вполне мог быть и человек с татуировкой. Оказался все-таки врач. Коадъютор настаивал, чтобы тот не снимал с Горгиаса капюшон, но Ценон его не послушал.

– Он может умереть, а я даже не узнаю.

Когда капюшон откинули, Горгиас решил, что находится в заброшенном амбаре, куда зачем-то поставили стол. Два факела освещали неприглядное помещение. Ценон попросил Генсерика снять цепь.

– Разве вы не видите, в каком он состоянии? Никуда он не убежит, – попытался убедить старика врач.

Генсерик не согласился. Он освободил больную руку, а здоровую приковал к железному кольцу на столе.

Поднеся к Горгиасу факел, Ценон не смог сдержать гримасу отвращения, а запах заставил его резко отпрянуть. Он надавил на рану какой-то дощечкой, но Горгиас даже не пошевелился. Врач покачал головой.

– Рука уже мертва, – сказал он на ухо Генсерику. – Если гной проник в лимфу, можно рыть могилу.

– Делайте, что хотите, но руку он потерять не должен.

– Он ее уже потерял. Не знаю, удастся ли спасти жизнь.

– Вы хотите получить деньги или нет? Мне все равно, что будет с ним, меня интересует рука, способная писать.

Ценон выругался, передал факел Генсерику и попросил посветить. Затем положил сумку с инструментами на стол, достал узкий нож и поднес его к ране.

– Возможно, будет больно, – предупредил он Горгиаса. – Я должен вскрыть руку.

Только он начал, как Генсерик зашатался, однако врач успел подхватить его.

– Вам плохо? – спросил он.

– Нет, нет, все хорошо, продолжайте, – приказал коадъютор.

Ценон удивленно взглянул на него и опять склонился над раной. Он налил на нее немного жидкости и сделал разрез, параллельный шраму. Кожа снялась, как у змеи, и из-под нее потек гной. Вонь была такая, что Генсерик отступил. Ценон отыскал иглу и попытался вдеть в нее нитку.

– Черт возьми! – воскликнул врач, когда игла выскользнула из пальцев, и сколько он ни искал ее, та словно сквозь землю провалилась.

– Да бросьте вы и возьмите другую, – посоветовал Генсерик.

– Здесь другой нет, вам придется пойти за ней.

– Почему мне? Сами идите.

– Я должен остаться, иначе он истечет кровью. – Ценон отпустил локоть Горгиаса, и кровь тут же залила стол. Врач снова сдавил артерию.

Генсерик уступил, и хотя Горгиас был совершенно беспомощен, наказал Ценону не спускать с него глаз. Перед уходом он проверил надежность цепи и уточнил, где хранятся иглы, но уже в дверях опять зашатался.

– Вы действительно хорошо себя чувствуете? – обеспокоенно спросил Ценон.

– К моему возвращению разберитесь с рукой! – вместо ответа велел Генсерик и ушел, часто-часто мигая, будто что-то застилало ему глаза.

Ценон наложил Горгиасу ниже плеча жгут, чтобы остановить кровотечение, после чего опять осмотрел рану, и темно-фиолетовый цвет кожи ему явно не понравился. Генсерик может требовать что угодно, но рука все равно потеряна. В этот момент Горгиас проснулся и, увидев врача, попытался сесть, однако цепь и жгут мешали ему. Ценон поторопился успокоить больного.

– Где вы пропадали? Рутгарда уже считает вас мертвым, – сказал врач и, заметив блеск пропавшей иглы, нагнулся.

Горгиас хотел заговорить, но лихорадка лишила его сил. Когда Ценон сообщил, что руку придется ампутировать, иначе он погибнет, больной лишь со страхом взглянул на него.

– Но даже в этом случае вы можете умереть, – добавил он таким тоном, словно речь шла о заклании свиньи, а не о гибели человека.

Горгиас все понимал. Правда, он старался не обращать на это внимания, но вот уже несколько дней он не чувствовал собственных пальцев, да и вся рука ниже локтя была безжизненна. Если он потеряет ее, то потеряет и работу, зато, оставшись в живых, всегда сможет защитить Рутгарду. Он обреченно взглянул на покрытую гнойниками руку – ее дергало, но боли не было. Ничего не поделаешь, врач прав. Однако когда Ценон сказал, что Генсерик против ампутации, Горгиас не понял, о чем речь.

– Сожалею, но он платит.

Тогда Горгиас попытался снять что-то с шеи. Ценон его остановил.

– Снимите сами, – прохрипел больной. – Оно рубиновое. Вам за всю жизнь столько не заработать.

Ценон осмотрел ожерелье, потом схватился за него и дернул.

– Генсерик меня убьет, – после некоторого раздумья произнес он.

Сплюнув, он велел Горгиасу вцепиться зубами в сухую палку, а сам взял пилу и начал резать, как мясник, разделывающий тушу.

Когда Генсерик вернулся, он увидел лишь лежащего в луже крови Горгиаса. Ценон исчез. На полу валялась ампутированная рука, а на ее месте болталась аккуратно зашитая культя.

Правда, вскоре врач вернулся и попытался объяснить, что без этого нельзя было обойтись, однако коадъютор не желал его слушать. Он сыпал проклятиями, ругал его, грозил адским огнем и даже попытался ударить, как вдруг успокоился, словно смирился с неизбежным, а спустя мгновение в очередной раз зашатался. Он казался потерянным, взгляд его бессмысленно блуждал, и Ценон еле успел подхватить старика. Вдруг Генсерик закашлялся, лицо его страшно побледнело, превратившись в подобие мраморной маски. Врач дал ему глотнуть какой-то жидкости, и коадъютор немного ожил.

– Мне кажется, вы больны. Разрешите проводить вас?

Генсерик неуверенно кивнул.

Ценон помог коадъютору забраться на повозку, забросил туда же Горгиаса, словно куль с мукой, потом залез сам и погнал лошадь через лес, следуя путаным указаниям Генсерика. По пути Ценон заметил, что старик все время чешет ладонь правой руки, словно обожженную крапивой. Врач спросил, что с ним, но коадъютор ничего не смог ответить.

Они остановились в дубраве недалеко от крепостной стены. Генсерик спустился с повозки и пошел вперед, еле волоча ноги, как сомнамбула; Ценон с Горгиасом на спине последовал за ним. У стены коадъютор пошарил рукой среди плюща и нашел маленькую дверцу, которую с трудом открыл вытащенным из сутаны ключом. Прежде чем войти, он немного передохнул, а переступив порог, рухнул на пол.

Когда на следующий день Горгиас проснулся, рядом с ним лежал труп Генсерика.



Прошло немало времени, прежде чем Горгиас сумел подняться. Затуманенным взором взглянул он на культю, которую Ценон забинтовал куском собственной рясы. Боль была ужасная, но кровотечение прекратилось. Затем он посмотрел на Генсерика. Лицо его было искажено, руки прижаты к животу, причем правая – какого-то странного пурпурного цвета. Горгиас хотел пнуть ее ногой, но сдержался. Оглядевшись, он понял, что это та крипта, где он в последнее время находился. Он толкнул дверь в келью, и та со скрипом открылась. Несколько секунд он колебался, но потом все-таки вошел и стал рыться среди документов. К счастью, самые важные – латинский оригинал и греческий перевод – лежали там, где он их спрятал. Горгиас забрал пергаменты, а остальные, какие успел, разодрал на куски. Еще он прихватил оставшийся хлеб и направился к заброшенной шахте.



Было еще утро, когда Горгиас добрался до похожих на соты ям, где раньше добывали железную руду. Он пробирался по заросшим тропинкам среди гор песчаника, сломанных колес, светильников и сгнившей кожаной упряжи, которые после того, как руда кончилась и работы прекратились, никто не потрудился убрать. Вскоре показались старые хижины для рабов.

В этих полуразрушенных жилищах иногда селились разбойники и дикие звери, и Горгиас молился, чтобы сейчас они оказались пустыми. Пошедший недавно дождь усиливался, поэтому он забрался в единственную постройку, частично сохранившую крышу, и стал искать укрытие среди больших кувшинов и сломанных инструментов. Наконец нашел подходящий закуток за бочками с застоявшейся водой, с облегчением сел, прислонился спиной к их деревянным бокам и закрыл глаза, пытаясь справиться с режущей болью. Ему хотелось сорвать с культи повязку, но он вовремя понял, что это безумие.

И опять, в который раз, подумал о Рутгарде.

Ему нужно убедиться, что с ней все хорошо, поэтому сегодня ночью он навестит ее. Подождет, пока сядет солнце, и проберется в Вюрцбург через сточную канаву, которой всегда пользовался, когда городские ворота бывали закрыты.

Горгиас попытался уснуть, но сон не шел. И тут он вспомнил Терезу. До чего же он тосковал по ней!

Пытаясь как-то убить время, он съел немного хлеба, а потом стал размышлять, что же приключилось с Генсериком. На своем веку он повидал немало покойников, но ни один не захлебнулся собственной рвотой, и ни у кого не было такого перекошенного лица. По-видимому, его отравили, возможно, тот человек с татуировкой.

Вдруг перед глазами промелькнула картина давнего нападения: человек со светлыми глазами, рука, наносящая удар, которую он пытался схватить, и вытатуированная змея. Да, сомнений нет. Его ранил человек с татуировкой, приходивший в крипту.

Ночью, под покровом темноты, он благополучно дошел до Вюрцбурга, однако дом его оказался пуст. Вероятно, Рутгарда по-прежнему живет у сестры, на склоне холма, и он отправился туда. Почти добравшись до места, он услышал голос жены, напевавшей одну из своих любимых песенок. Боль в плече мгновенно исчезла, и он уже собирался подойти к ней, но вдруг заметил за углом нескольких мужчин.

– Проклятая работа! Не понимаю, какого черта мы тут делаем. Этого писца наверняка давно волки съели, – в сердцах сказал один, пытаясь укрыться от ливня.

Горгиас ругнулся про себя. Если люди Уилфреда поджидают его, значит, граф действительно замешан во всей этой истории. Как это ни тяжело, но придется возвращаться, рисковать ни в коем случае нельзя.

Назад он пошел вдоль крепостной стены, глядя на мерцающие от пламени свечей окошки дворца и гадая, где могут находиться покои Уилфреда. Свечи, казалось, то гасли, то загорались вновь, словно играли с дождем в какую-то таинственную игру. Горгиас раздумывал, не подойти ли поближе, но тут за стеной раздалось кудахтанье, да и запах выдавал наличие птичьего двора, и он решил украсть курицу. В конце концов, ему нужно что-то есть, а так каждый день будут свежие яйца.

Он оглянулся, где бы лучше перелезть, но скоро понял, что с одной рукой ничего у него не выйдет. Тогда он направился к воротам, хотя и не сомневался, что их наверняка охраняют, и не ошибся – за изгородью маячил Бернардино, испанский монах карликового роста.

Не зная, что предпринять, Горгиас укрылся за деревом. Сначала он подумал заговорить с монахом, но тут же отбросил эту дурацкую мысль и уже решил уходить, однако петушиный крик остановил его, а спустя несколько секунд послышался скрип приближающейся повозки. Это оказались караульные, поджидавшие его у дома сестры Рутгарды. Подъехав к воротам, они позвали Бернардино, и коротышка немедленно открыл, по очереди осветив лица прибывших факелом.

– Проклятый дождь! Уже сменились? – спросил карлик, тщетно пытаясь укрыться от потоков воды.

Мужчины молча кивнули и стали понукать неторопливую клячу.

Горгиас воспользовался задержкой, схватился за повозку, под покровом ночной темноты въехал во двор и спрятался за кустами, а когда стражники ушли и карлик закрыл ворота, перебежал в какую-то развалюху.

Услышав храп Бернардино, он пробрался к птичнику, присмотрел себе самую упитанную курочку, подождал, пока пернатые обитатели успокоятся, крадучись, словно лис, проник внутрь и схватил свою жертву за шею, однако она раскудахталась так, словно ее уже ощипывают. Вслед за ней все ее товарки устроили такой переполох, что и мертвые проснулись бы.

Горгиас пинками разогнал их, выскочил из птичника, подождал появления Бернардино, чтобы в темноте случайно не столкнуться с ним, и пока сонный коротышка соображал, в чем дело, подхватил свою курицу и скрылся.



Когда он добрался до шахты, была еще ночь. Горгиас опять устроился среди бочек, приспособив одну из них под клетку для Белянки, и, несмотря на боль в плече, уснул до утра, а когда проснулся, получил от своей новой подружки подарок в виде тепленького яичка.

Он попотчевал Белянку найденными поблизости дождевыми червями и еще несколько оставил про запас в деревянной миске, прикрыв ее камнем, а сам попил свежей дождевой воды. Затем, хоть и со страхом, все-таки снял с культи повязку и обнаружил, что дело обстоит не так уж плохо. Ценон отпилил руку выше локтя, пришил к ране лоскут кожи и прижег его. Конечно, на культе были волдыри от ожога, но это лучше, чем нагноение. Аккуратно вернув повязку на место, Горгиас принялся размышлять о своем незавидном положении.

Он вспомнил все, начиная с того утра, когда неизвестный со светлыми глазами напал на него и украл пергамент. Затем на пожаре он потерял Терезу. Горгиас опять расплакался. После похорон Уилфред потребовал от него документ императора Константина – тот, который у него украли и который еще не был закончен. Потом Генсерик, видимо с согласия Уилфреда, заточил его в крипту, чтобы он в срок выполнил важную работу. Спустя месяц, в течение которого от папского посланника не было никаких вестей, Горгиас попытался бежать, и благодаря странной смерти Генсерика ему это удалось. Историю дополняли неизвестный с татуировкой и ампутация его злосчастной руки.

Он задумался, какую же роль играл во всем этом Генсерик. Сначала он предполагал, что коадъютор действовал по собственному усмотрению и что именно он напал на него, однако странные обстоятельства его смерти и люди Уилфреда у дома, где жила Рутгарда, заставили Горгиаса усомниться в этом. И кто такой человек со змеей? Он точно в курсе происходящего и, очевидно, выше Генсерика по положению, поскольку обращался со стариком более чем непочтительно.

Тут Горгиас заметил, что глупая птица с любопытством смотрит на его завязанную культю, и горько усмехнулся. Из-за какого-то жалкого документа он потерял правую руку и больше не сможет писать. Горгиас достал из мешка пергамент и в очередной раз внимательно осмотрел его. Мелькнула шальная мысль порвать мерзкую кожу и использовать ее для Белянки вместо подстилки, однако он отогнал ее. В конце концов, если документ имеет такую ценность, возможно, за него хорошо заплатят.

Дождь кончился, и Горгиас решил пройтись, а заодно составить в уме список самых необходимых на сегодняшний день вещей. Прежде всего, он нуждается в еде, и одной готовности курицы ему помочь явно недостаточно. По дороге на шахту он проходил орешник, и это в сочетании с яйцами и ягодами, конечно, может быть подспорьем, но все равно маловато. Он подумал, не использовать ли Белянку как наживку для поимки какой-нибудь добычи покрупнее, но вынужден был признать, что скорее всего никого не поймает, а курицу потеряет.

Да, с одной рукой, без силков и капканов даже на утку не стоит охотиться, а вот рыбу половить можно попробовать. На шахте найдутся и палки для удилища, и тонкая веревка, и материал для крючков, а уж червяков тут столько, что настоящий пир можно устроить. Река близко, главное, чтобы рыба клевала.

Такое решение обрадовало его, и тут же опять нахлынули мысли о Рутгарде.

Он не представлял, сколько еще за домом будут наблюдать, но желание повидаться с женой временами пересиливало осторожность. Если бы кто-нибудь мог ему помочь, рассказать, как она поживает, и передать, что он ни на минуту не забывает о ней, ему стало бы легче. Нет, все-таки риск слишком велик, лучше подождать более подходящего момента. Он ведь ее видел, и, судя по всему, у нее все хорошо, а это самое главное.

Горгиас опять достал документ и перечитал еще пару раз, останавливаясь на тех местах, которые при копировании вызывали у него недоумение. Пергамент что-то скрывал, хотя, возможно, даже Уилфред этого не заметил. В задумчивости он убрал документ обратно в мешок и стал искать, куда бы его спрятать. Тогда, если его схватят, он сможет поторговаться. Наконец взгляд его упал на одну подходящую балку, куда он по бочкам и забрался, а потом расшвырял их, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. Довольный, он выпустил Белянку на улицу полакомиться червяками, а сам сел мастерить крючки.



Целую неделю его мучили страшные боли и лихорадка, которая то накатывала, не давая подняться, то отпускала. Немного отвлекала только Белянка – по утрам он привязывал ее снаружи, чтобы она собирала червяков и гусениц, а вечером забирал в хижину, чтобы еда была под рукой. Наконец ему немного полегчало, он даже нашел в соседних хижинах старые одеяла и устроил себе более удобную постель. Иногда он поднимался на вершину холма и смотрел оттуда на город или любовался горами, на которых уже начинал таять снег. Когда по перевалам можно будет пройти, говорил он себе, мы с Рутгардой убежим в другой город.

Дни шли, рука заживала – мало-помалу он начал двигать плечом, нитки выпали, и шов приобрел нормальный цвет кожи. В одно прекрасное утро культя совсем перестала болеть и больше его не беспокоила.

На третью неделю Горгиас решил обследовать подземные галереи шахты. У входа в первую же из них он нашел огниво и достаточно трута, чтобы зажечь факелы, прикрепленные на стенах туннеля. Чуть дальше он обнаружил железные обручи, скорее всего от бочек. За время этих походов он изучил все находившиеся в галереях пещеры, переходы и шахты. Два туннеля, по которым, видимо, перевозили грузы, были вполне пригодны как укрытие; остальные, сильно разрушенные, годились только на случай опасности.

Однако мысль о возвращении в Вюрцбург не покидала его. На такой пище он долго не протянет, и все равно рано или поздно его отыщут. Он убеждал себя, что сумеет договориться с Уилфредом. В конце концов граф – калека, и, если они встретятся один на один, можно будет на него надавить. Вполне вероятно, в обмен на документ Уилфред согласится гарантировать безопасность ему и его семье. Нужно только изучить его передвижения, чтобы выбрать наиболее удобное время и место.

В день, когда исполнилось четыре месяца со смерти дочери, Горгиас окончательно решил вернуться домой. Накануне он соорудил себе наряд нищего, что было нетрудно, поскольку одежда его превратилась в лохмотья, а в туннеле он нашел изъеденную мышами шапку и дырявый шерстяной плащ. Он уже собирался облачиться в него, как услышал вдали колокола, бившие тревогу. После пожара в мастерской они впервые звонили так отчаянно, и Горгиас решил дождаться темноты, чтобы лишний раз не рисковать.

Спускаясь к городу, он опасался, не подвергся ли тот нападению саксов, однако ворота оказались закрыты. Прикинувшись бродягой, он поговорил с караульным, который посоветовал ему возвращаться туда, откуда пришел. Расстроенный, Горгиас побрел по непривычно пустынным улочкам предместья и вдруг в одном из домишек заметил старика, выглядывавшего сквозь оконную решетку. Вместо ответа на вопрос, что происходит, хозяин захлопнул окно, но Горгиас не отставал, и старик наконец сообщил, что зарезали нескольких парней.

– Наверное, дело рук некоего Горгиаса, который недавно убил Генсерика.

Горгиас окаменел, а потом еще сильнее надвинул на глаза шапку и, даже не поблагодарив старика, отправился назад в горы.

Февраль

20

Живот у Хельги Чернушки рос с той же быстротой, что и тыквы в епископском огороде, а съедала она все, что попадалось на пути, даже пресное и безвкусное. Тереза никогда не видела такого пуза и, дотрагиваясь до него, ловила себя на мысли, что хочет ребенка от Хооса Ларссона. Однако это несет с собой столько сложностей, лучше пока подождать.

Хельга изменилась не только внешне – беременность превратила распутницу в неутомимую труженицу. Она перебралась из таверны в большой дом рядом с епископатом, перестала красить губы и носила обычную одежду, как все порядочные женщины. Но больше всего Терезу изумляло то, насколько ловко управлялась Хельга с горшками и кастрюлями. Фавила, считавшая, что ее помощница – прирожденная кухарка, сама перестала готовить многие блюда, передоверив их Чернушке.

Единственное, что осталось от прежней Хельги, – шрам на лице, память о старом любовнике.

Хельгу же, похоже, заботила лишь ее дочка – она не сомневалась, что родится девочка. Женщина слегка покачивала огромным животом, убаюкивая ее, разговаривала с ней, придумывала какие-то песенки, шила крохотные чепчики, молилась за нее и часто навещала старого плотника Николауса, который за сладости в свободное время делал прелестную колыбельку.

Однако о своих обязанностях по кухне Хельга не забывала. В тот вечер предстоял торжественный ужин в честь Алкуина Йоркского, на котором ожидались король со всей свитой. По этому поводу Хельга готовила каплунов и голубей, жареного фазана и недавно убитого оленя, что вместе со сделанными Фавилой тушеной говядиной и сырным пирогом должно было удовлетворить любым вкусам. Обычно такие ужины начинались после сексты и проходили в трапезной, но на сей раз, ввиду малого числа приглашенных, помощник Лотария Людовик распорядился накрыть столы в небольшом, но теплом помещении.

Для Терезы этот ужин не представлял бы собой ничего интересного, если бы она не была на него приглашена.

– Король настаивает, – предупредил ее Алкуин.

С тех пор девушка очень волновалась, вспоминая эпические стихи Вергилия из «Appendix Vergiliana»54, которые Алкуин посоветовал ей прочитать во время ужина.

– Тебе не нужно учить их наизусть, – успокаивал ее монах, – просто прочти заранее несколько раз, чтобы найти верную интонацию.

Однако больше всего Терезу беспокоило, подойдет ли ей одежда, купленная Хельгой Чернушкой.

После работы в скриптории она побежала к подруге, дрожа как осиновый лист, и немного успокоилась, только когда увидела, что выглядит как настоящая дама. Ей не терпелось показаться гостям, но пришлось подождать, пока Хельга сделает последние стежки. Наконец женщина отошла, с пристрастием оглядела Терезу и нежно обняла ее.

– Слишком узко, тебе не кажется? – стыдливо спросила девушка.

– Ты прелестна, – ответила Хельга и велела ей поторопиться.



Когда она пришла, гости уже расселись. Алкуин попенял ей за опоздание, затем она поклонилась монарху и прошла на отведенное ей место рядом с элегантно одетой девушкой, которая приветливо улыбнулась, показав мелкие белые зубки. На вид ей было лет двадцать, но оказалось, лишь недавно исполнилось пятнадцать. Один из слуг сообщил Терезе, что это Дезидерия, старшая дочь Карла Великого. Она не первый раз посещает Фульду, так как, за исключением военных походов, повсюду сопровождает отца. Тереза насчитала человек двадцать приглашенных, в основном из свиты монарха, за исключением пяти-шести духовных лиц, вероятно из епископата. Карл Великий сидел во главе длинного прямоугольного стола, накрытого тонкими льняными скатертями и украшенного неброскими зимними цветами. Он был заставлен блюдами с дичью, колбасами, сырами и фруктами, между которыми возвышались десятки кувшинов с вином, – пир был поистине королевский. По приказанию монарха все, не чокаясь, подняли бокалы и с жадностью набросились на еду.

Спустя какое-то время Тереза заметила, что у некоторых гостей, насытившихся изысканными блюдами, проснулся аппетит иного рода, и они стали посматривать на ее обтянутую тканью фигуру. Смущенная, девушка слегка ослабила пояс, сделав одежду более свободной, и поставила между собой и сладострастниками вазу с цветами. Дезидерия заметила это и добавила еще несколько цветов, чтобы получше скрыть Терезу.

– Не волнуйся, – улыбнулась девушка, – все мужчины одинаковы, а когда выпьют, становятся вообще невыносимы.

Во время десерта Алкуин попросил Терезу приступить к чтению, и некоторые гости с шумом приветствовали это. Один совершенно пьяный церковнослужитель даже встал и попытался что-то сказать, но лишь громко рыгнул и рухнул на стол.

Когда его унесли, Карл Великий поднялся и предложил Терезе начинать. Глотнув для храбрости вина, она направилась к приготовленному Алкуином пюпитру, открыла рукопись и глубоко вздохнула. Как только она произнесла первые слова, наступила полная тишина. Тереза читала медленно, спокойно, то понижая голос, то повышая его. Когда она закончила, все по-прежнему молчали; Карл Великий, стоя, с изумлением взирал на нее. Девушка подумала, ему не понравилось, однако неожиданно монарх наполнил бокал и в знак восхищения предложил ей. Она приняла, но, услышав, что король хочет видеть ее в своих личных покоях, задрожала, и вино пролилось на ее новый наряд…



После ужина Тереза рассказала все Хельге Чернушке.

– Ты для него лакомый кусочек, – без тени сомнения заявила она.

Девушка уже раскаивалась, что так нарядно оделась. Она была напугана, но все-таки не верила, будто монарх хочет принудить ее к чему-то постыдному. Ей хотелось поговорить с Алкуином, но сколько Тереза его ни искала, так и не нашла.



К счастью, первый, кого Тереза встретила в покоях Карла Великого, был именно Алкуин. Он улыбнулся ей, предложил войти и вместе с ней подождал, пока король закончит туалет.

– А, ты уже здесь! Проходи, – пригласил Карл Великий.

Пока он вытирался, Тереза во все глаза смотрела на него – это был самый большой человек из всех, кого она когда-либо видела, крупнее самого мощного сакса.

– Алкуин уже сообщил, зачем я позвал тебя?

– Нет, ваше величество, – пролепетала девушка.

– Он сказал, что ты очень умная и сообразительная и что именно ты нашла зараженное зерно.

Тереза, покраснев, взглянула на Алкуина, но тот утвердительно кивнул головой.

– Это получилось случайно, – будто оправдываясь, произнесла она.

– А скрытый в полиптихе текст ты тоже нашла случайно?

Тереза опять посмотрела на Алкуина. Ей показалось, монарх над ней подтрунивает, но Алкуин подбодрил ее.

– Я действительно несколько раз просмотрела полиптих, но заслуга принадлежит Алкуину, это он заставлял меня снова и снова обращаться к нему.

– Ты не только скромная, но и отчаянная. Если бы не ты, мы бы так и не добыли решающее доказательство.

Девушка залилась румянцем. Да, она отважилась вырвать страницу из полиптиха, но никак не ожидала, что получит за это благодарность от короля. И вообще непонятно, к чему все эти похвалы?

–Спасибо, ваше величество, – тем не менее ответила она.

Карл Великий что-то проворчал, кончил вытираться и накинул шерстяной плащ.

– Я бы хотел, чтобы мои подданные брали с тебя пример. Я поговорил с Алкуином, и он согласился, что тебя следует наградить, например землями, которые принадлежали епископу…

Тереза застыла от изумления. Вероятно, это шутка.

– В конце концов, они наполовину вспаханы, – продолжил монарх, – и если никто ими не займется, они опять зарастут.

– Но я… я ничего не понимаю в обработке земли…

– Тогда я попрошу моего инженера помочь тебе. И кроме того, – добавил он, – одни прочитанные тобою стихи уже заслуживают награды.



Когда Тереза покинула королевские покои, голова у нее шла кругом: в один миг из бесправной чужестранки она превратилась в землевладелицу, да еще Карл Великий пообещал ей зерна для посева. Все это казалось столь невероятным, что Хельга Чернушка ей не поверила.

– Представляешь, я тоже, – сказала Тереза, и обе расхохотались как сумасшедшие.

Потом, сидя у огня, они долго обсуждали, что это за земли, где они находятся и много ли богатства принесут. По словам Хельги, сама по себе земля ничего не стоит, а чтобы она приносила доход, нужны рабочие руки, волы, семена, плуги, вода, но и тогда чаще всего урожая хватает лишь на прокорм тех, кто ее обрабатывает. Однако Тереза предпочитала об этом не думать, представляя себя женой Хооса и богатой хозяйкой обширных угодий. Спать они легли вместе, согревая друг друга. Хельга быстро уснула, а Тереза не спала всю ночь, воображая, что будет, если слова короля окажутся правдой.

На следующее утро, придя в скрипторий, девушка застала там Алкуина, погруженного в свои записи. Он поздоровался, не поднимая головы, однако потом оторвался от работы и поздравил ее с удачей.

– Не думаю, что он говорил серьезно, – поделилась своими опасениями Тереза.

– Можешь не сомневаться, – заверил ее монах, – король не из тех, кто бросает слова на ветер.

– Но я ничего не понимаю в землях, что я буду с ними делать? – Девушка в нетерпении ждала ответа.

– Не знаю, наверное, обрабатывать. Чтение и письмо – не те занятия, на которые можно содержать семью. Полагаю, ты должна быть довольна.

– Я довольна, но я не умею…

– Не умеешь – научишься! – И Алкуин вновь погрузился в ворох рукописей. Больше на эту тему они не разговаривали.



Через некоторое время за Терезой пришел слуга и сообщил, что инженер Карла Великого ждет девушку на главной площади, готовый ехать в ее владения. Она попросила Алкуина сопровождать их, но тот отказался, сославшись на большое количество работы. Тереза отправилась за слугой, который привел ее к молодому человеку на лошади.

Тереза с любопытством взирала на юного знатока земельных вопросов. Волнистые волосы, зеленые глаза на загорелом лице – необычная и привлекательная внешность. Чем-то он напомнил ей Хооса Ларссона, хотя и не был на него похож. Звали его Исам из Падовы.

– Умеешь ездить верхом? – спросил он. Рядом паслась еще одна лошадь.

Тереза взяла поводья и легко вскочила в седло. Молодой человек улыбнулся, развернул лошадь и медленно двинулся по улочкам Фульды.

Они ехали вдоль русла реки, через густой буковый лес на север. Пахло мокрой землей, но солнечные лучи уже начали пригревать ее, и влага испарялась, наполняя утренний воздух свежестью. Сначала оба молчали, но потом Тереза спросила, что означает слово «инженер».

– Его редко употребляют, – улыбнулся ее спутник. – Так называют тех, кто, вроде меня, изобретает всякие военные машины55.

Видимо, позабыв, с кем разговаривает, Исам начал объяснять значение катапульты и разницу между тем или иным видом баллисты, а девушка с удивлением слушала его. Когда он наконец очнулся, оказалось, он успел рассказать почти все, что знал.

– Извини, я тебе надоел.

– Дело не в этом, – уклончиво сказала Тереза, – просто я не разделяю твою страсть к оружию. А еще я не понимаю, какое отношение твоя профессия имеет к моим землям.

Исам хотел ответить, но потом решил не тратить слов на девицу, столь непочтительную к его знаниям. Через пару миль они достигли большой прогалины, обнесенной колючей изгородью, которая терялась в ближайшем лесу. На части ее деревья были срублены и убраны, земля вспахана, остальное оставалось невозделанным. Юноша спрыгнул, открыл что-то похожее на дверцу и вошел внутрь ограды.

– Судя по всему, этот епископ знал, что делать. Подожди тут немножко.

Пока Тереза слезала с лошади, Исам пошел по полю преувеличенно большими шагами, однако с полпути вернулся. На лице его было написано удивление. Он снова сел в седло и велел Терезе ждать. Приехал он очень воодушевленный.

– Ты даже не представляешь, как тебе повезло. Во-первых, по твоим владениям проходит приток большой реки, которую мы видели по пути. Во-вторых, и это главное, здесь около десяти бонье земли для посева, половина которой уже вспахана, за холмом – около шести актов виноградников и три или четыре акта пастбищ.

Тереза недоуменно смотрела на него.

– Сейчас объясню. Знаешь, что такое аллод?

– Конечно. Это земли, принадлежащие одной семье, – с обидой ответила Тереза.

– Но ты, вероятно, не знаешь, что площадь этих земель зависит от того, сколько данная семья может обработать.

– Вот как? – Девушка по-прежнему ничего не понимала.

– Площадь аллода обычно составляет четыре-пять бонье и примерно столько же актов. Бонье равен четырем югерам, акт – примерно половине югера.

– А югер…

– Это участок, который можно вспахать за день на паре волов.

– Тогда почему ты все время твердишь о бонье и актах, а не о югерах?

– По привычке, наверное. Пахотные земли обычно измеряют в бонье, а виноградники и пастбища – в актах.

Девушка неуверенно кивнула, опасаясь, что ей никогда не осилить эту премудрость.

Так они и шли, беседуя о землях, аллодах, актах и других мерах площади. Тереза не уставала восхищаться проделанной епископом работой: уже были построены загоны для скота, хижина пастуха и деревянный фундамент для будущего прекрасного жилища. Еще ее занимало, откуда Исам столько знает о землях, но молодой человек пояснил, что занимается не только созданием всяких механизмов. Любые военные действия обычно оканчиваются длительной осадой, которая требует досконального знания местности. Нередко приходится перекрывать пути подвоза продуктов и снаряжения, отводить воду, изучать расположение защитных сооружений, выбирать самое подходящее место для стоянки, а иногда даже рыть туннели и разрушать стены. Те же знания нужны и для выбора наиболее выгодной наступательной позиции.

– Иногда осада растягивается на годы, поэтому нужно представлять, какие поля подойдут для посева, чтобы было чем кормить воинов, а какие – для скота. – Исам нагнулся и поднял камень. – Вот, например, видишь тот холм? – Брошенный им камень затерялся в вершинах елей. – Он находится на севере и будет защищать посевы от северного ветра. Взгляни-ка на эту землю, – юноша слегка притопнул ногой. – Легкая и влажная, как вымоченный в воде черный хлеб.

Тереза тоже взяла камешек.

– А там другая? – спросила она, указывая на пригорок, и вдруг, повинуясь какому-то безотчетному порыву, попыталась попасть в Исама камнем.

Тот вовремя увернулся, и камень пролетел мимо его головы. Сначала он удивился, а потом расхохотался, как мальчишка.

– Чтобы не задавался, – сказала девушка.

– А, так ты обиделась? – И он снова от души рассмеялся.

Они сели перекусить на деревянные сваи фундамента и под журчание воды в речке сполна насладились сыром и еще теплым хлебом. Прошло уже два часа, как они покинули город, но, оказывается, находились совсем близко от него.

– На лошади примерно полчаса, – сказал Исам.

– Почему же мы так долго ехали?

– Я хотел осмотреть русло реки. Судя по всему, она судоходная, так что, если достанешь барку, сможешь перевозить зерно. Кстати, меня кое-что беспокоит. – Молодой человек достал из переметной сумы арбалет. – Узнаешь?

– Нет, – не глядя, ответила Тереза.

– Ты показывала, как стреляешь, тогда, за ужином.

– Ах, это он? Я их не различаю.

– В том-то и дело, что он один такой во всей Саксонии.

Оказалось, арбалет – очень редкое оружие, во всяком случае, второго Исам в этих краях ни разу не видел.

– Этот я сделал по описаниям Вегеция из его трактата «De re militari»56. Рукопись относится к IV веку, мне дал ее Карл Великий. Вот я и удивился, где ты научилась с ним обращаться.

Тереза рассказала, что у человека, спасшего ее в горах, было похожее оружие, которое, по его словам, он приобрел у одного воина. Исам с сомнением покачал головой.

– Мой первый арбалет у меня украли, возможно, как раз тот самый воин или твой знакомый.