Мне этого достаточно. Я приседаю, металл снова даёт искру, от которой загорается и креозот – быстрее, намного быстрее, чем я ожидал. Огонь вспыхивает прямо перед моим лицом и опаляет брови. Пламя танцует по дорожке креозота и через секунду добирается до большой лужи горючей жидкости, она воспламеняется – вжууух! – и вот уже креозот горит по всей комнате.

Я только успел встать на ноги, а комната уже полыхает, и становится всё жарче.

Я берусь за рукоятки и тянусь, чтобы нажать клавишу «ввод», но в панике смахиваю клавиатуру со стола, и она повисает на проводе.

Сквозь языки пламени уже мигает маячок пожарной машины – она подъехала прямо к окнам, и я слышу, как кто-то кричит:

– Сержант! Там мальчик! В комнате мальчик!

В густом дыму я нащупываю клавиатуру. Я кашляю и кашляю, мне приходится, держа ноги в вёдрах, ещё и присесть, потому что тонкий прозрачный пузырь сейчас намного меньше, чем раньше. Окно вдребезги разбивается, из-за притока кислорода пламя разгорается ещё сильнее – мне обжигает кожу, и я стучу пальцами по клавиатуре, надеясь попасть по кнопке «ввод», а потом теряю сознание и больше уже ничего не чувствую.

Глава 70

Никогда раньше я не вспоминал этот разговор, а если и вспоминал, то не придавал ему большого значения.

Я уже говорил, что мой папа вёл себя странно в последние дни перед смертью? Если нет, то только из уважения к нему. Я хочу, чтобы вы были о нём такого же высокого мнения, как я сам, да и зачем ворошить прошлое.

Папа и раньше часто обнимал меня. Но в те дни он обнимал меня дольше и крепче. То есть слишком крепко – мне даже было больно. И он начал целовать меня: я знаю, так делают многие папы, но мой не целовал меня с тех пор, когда я был очень маленьким. Да, я уже упоминал об этом.

Так вот, за пару дней до своей смерти он зашёл ко мне в комнату, когда я уже лёг в постель. Я попросил рассказать историю, и он долго не отвечал.

– Расскажи, как ты был маленьким.

Он покачал головой:

– Не сегодня. Сегодня это будет придуманная история.

Я не возражал, хоть папа и не особо хорошо сочинял. Мне просто хотелось, чтобы он посидел со мной. К тому же эта история звучала так, будто папа заранее подготовился. Обычно он рассказывал сумбурно и с запинками, потому что выдумывал на ходу, но тогда всё было иначе.

– Давным-давно в деревне у великого Ганга жил юноша. Однажды к нему явилась богиня Кали, чьё имя на санскрите значит «несущая смерть». Это очень-очень грозная богиня: у неё синяя кожа, и она носит на шее гирлянду из отрубленных голов.

– Жуть, – говорю я.

– О да. Настоящая жуть. И она сказала этому юноше, которого звали… хм…

– Тревор? – когда папа рассказывал индийские сказки, мы развлекались тем, что давали героям самые невероятные для Индии имена.

– Да. Тревор. Тревор О’Салливан. И сказала она Тревору О’Салливану: «Я наделю тебя даром предвидения, о Тревор…»

– Что такое предвидение?

– Возможность видеть будущее. И ответил он ей: «О Великая Кали, благодарю тебя!» И спустился он к Гангу, и смотрел в его воды, и ждал, что ему откроется будущее, но ничего не увидел. И тогда воззвал он к Кали: «О Кали, приди ко мне!» И появилась перед ним Кали и спросила: «Что нужно тебе, Тревор О’Салливан?» И ответил он: «Я не вижу будущего». И сказала Кали: «Это смешно», отрубила ему голову и повесила её на своё ожерелье.

– Ох, ну и ужас!

– Что правда, то правда. А мораль, Ал, такова: если тебе когда-то представится шанс заглянуть в будущее, не пользуйся им. Будущее всё равно наступит, и не нужно его торопить.

С этими словами он крепко обнял меня и поцеловал.

Глава 71

Сначала я даже не уверен, что пришёл в себя. У меня очень сильно болит голова, особенно затылок, словно я зашиб его, когда падал на спину. Глаза жжёт, и я пока не решаюсь их открыть, а щека прижата к холодной поверхности – наверное, я лежу на полу. Ещё и шею чем-то туго стянуло.

Уже неплохо – это первое, о чём я думаю. И следующее: сейчас я открою глаза и окажусь в своей комнате незадолго до того, как всё это началось.

Очень медленно и осторожно я открываю глаза. Я точно в своей комнате? Верёвка, на которой висит коробка с хомяком, перекрутилась вокруг шеи. Я развязываю её и с облегчением вижу, что Алан Ширер не пострадал. Но всё-таки…

Я точно в своей комнате: с пола за окном видно знакомое дерево в соседнем саду и крыши домов напротив. Это комната, из которой я исчез, когда мама колотила в дверь, а дедушка Байрон заглядывал в окно. Я сажусь, потирая глаза, и спрашиваю себя, не сплю ли я, чтобы убедиться в том, что не сплю.

Нет, это не сон. И нет, это всё же не моя комната. Дверь на том же месте, вид из окна привычный, но на кровати другое покрывало, и стоит она у противоположной стены, коврик тоже новый, а ещё висит постер группы, которую я знать не знаю.

Так чья же это комната?

Снизу доносится звук телевизора, а в ванной рядом шумит вода. Вынув ноги из жестяных вёдер, я встаю и подхожу к окну.

– Боже мой, – бормочу я себе под нос. – Это моя комната, – за окном садик, в который я выглядываю по утрам, и дом напротив – всё на своих местах.

На всякий случай я ещё раз осматриваюсь: наверное, пока я был в 1984 году, мою комнату заняла Карли.

Но я должен был вернуться именно в тот момент, из которого исчез. В котором мама барабанит в дверь моей спальни, Стив кричит на меня, а губы дедушки Байрона складываются в ошарашенное «О».

Дверь спальни открывается, и заходит Карли, на ней только халат, и всё. Она вытирает волосы полотенцем и не замечает меня.

– Привет, Карли! – говорю я. И вот тогда она меня видит. Её глаза расширяются, она взвизгивает, а потом визг превращается в пронзительный крик страха.

– Эй, всё в порядке, Карли, что с тобой? – говорю я.

– Кто… кто ты такой? Прочь отсюда! Выметайся! Бери, что хочешь. Бери, только не… только уходи, – она вся трясётся, её голос дрожит. Я так и стою у окна.

– Где Стив? Где мама?

– Внизу мой парень, и скоро вернётся папа, правда – он только на минутку вышел в магазин. Он убьёт тебя. Джол! Джолион! – она кричит, как безумная.

– Карли! Прекрати, почему ты так…

Ситуация накаляется: я слышу топот ног по лестнице, и в комнату врывается Джолион Дэнси. Он смотрит на меня злобно и в то же время озадаченно.

– Ты кто такой? – рявкает он. – Что ты делаешь в комнате Карли?

– Это я – Ал, – говорю я. – Помнишь, сводный брат Карли? – и добавляю от безысходности: – Который хомяков разводит.

Он явно ничего не понимает, поэтому морщится и не сводит с меня настороженных глаз.

– Задай ему, Джол, покажи карате! – Джолион тут же встаёт в странную боевую стойку: ноги врозь, колени согнуты, руки наготове. Это выглядит довольно комично, и я жду выкрика: «Кийа-а-а!» – но Джолион молчит. Он просто стоит с суровым лицом – так проходит ещё несколько секунд, а потом Карли снова призывает:

– Ну же, Джол, задай ему!

Я кричу на неё:

– Да замолчи, Карли! – и это срабатывает. Она умолкает, её нижняя губа дрожит, а глаза наполняются слезами. – Что ты сделала с моей комнатой? – спрашиваю я.

Некоторое время она молчит и умоляюще смотрит на меня, а потом говорит:

– Пожалуйста, просто уйди!

Я слышу в её голосе неподдельный страх и начинаю бояться, что она слетела с катушек. Когда люди сходят с ума, непонятно, чего от них ожидать, они непредсказуемы. Мне кажется, Карли давно к этому шла, вспомнить хотя бы её подростковые метания и всё такое. Я пытаюсь проскользнуть мимо неё к двери, но Джолион преграждает мне путь – он всё ещё грозно размахивает руками:

– У меня зелёный пояс. Со мной лучше не связываться.

Он прав – я и не стану. Но я знаю, что можно сделать, пока он стоит, так широко расставив ноги. Я перевожу взгляд на окно, показываю туда пальцем и говорю:

– Вот это да!

Трюк срабатывает. Они оба поворачиваются посмотреть, и в этот момент я замахиваюсь ногой и быстро и сильно бью Джолиона точно между ног. Он издаёт ужасный звук, визгливый вскрик, переходящий в хрип. Мне его жалко: он падает на бок, схватившись за пах, и корчится от боли. У меня полно времени, чтобы взять Алана Ширера, достать из ведра чёрную коробку, убрать её в рюкзак и выйти за дверь спальни. Карли до смерти перепугана, мне даже стыдно перед ней.

На лестнице лежит старый ковёр. Тот, что лежал, когда мы с мамой только переехали. Но потом ковёр поменяли на новый. Я свешиваю голову вниз – проверить, не смотрит ли там мама телевизор, но её нет. Конечно, она бы уже услышала шум и поднялась.

Дом остался прежним, здесь всё в порядке. Но многое поменялось – не только ковёр на лестнице. Мебель стоит по-другому. Со столика в прихожей исчезла рамка с маминой фотографией, и я не узнаю пальто на вешалке.

На улице я вижу Стива: он идёт мне навстречу с пакетом продуктов. Он отрастил козлиную бородку, которая ему совсем не идёт. И когда только успел?

– Стив! Стив!

Он останавливается и с чуть заметной улыбкой говорит:

– Привет.

Я стою перед ним, натянув на лицо такую же улыбку, и заговорщически говорю:

– Гм, Стив, мне кажется, Карли немного… не знаю, как сказать… немного ку-ку? – Стив вопросительно смотрит на меня:

– Что?

– Карли. Она только что накричала на меня и выгнала из дома.

Стив качает головой:

– Прости, сынок, но гм… а ты кто?

Я вздыхаю:

– Стив, слушай, хватит. Я правда… у меня сейчас безумное время, и я не хочу разбираться ещё и с этим, – Стив уже шагает дальше, и я иду с ним рядом. – Просто Карли вела себя со мной очень странно, и ну… я просто…

– Ты друг Карли? Ты уже бывал у нас в гостях?

– Сти-и-ив! – мне всё это уже надоело.

– Слушай, не обижайся, сынок. Я не очень хорошо запоминаю друзей Карли. Как тебя зовут, подскажешь?

– Прекрати! – я говорю раздражённо и резко.

– Эй, полегче на поворотах, сынок! – мы уже идём по дорожке к дому. – Подожди, я скажу Карли, что ты здесь.

– Стив! Перестань! – сейчас я уже расстроен и кричу. – Где мама?

Около двери Стив поворачивается ко мне:

– Я думаю, сынок, тебе стоит пойти домой.

– О чём ты вообще? Мой дом тут! – Стив внимательно смотрит на меня и говорит:

– Давай, сынок. Ступай отсюда. Ты уже достаточно повеселился. Уходи.

– Что? Нет! Где мама? Она задерживается на работе? Или встречается с Анникой?

– Это последнее предупреждение. Убирайся. Отсюда. Сейчас же, – он не кричит, но в его голосе я слышу угрозу. Потом он скрывается за дверью, а я остаюсь на дорожке в полном замешательстве. Я быстро моргаю, хватаю ртом воздух, а в руках у меня коробка с хомяком.

Глава 72

Мой телефон ещё не полностью разрядился, и я звоню маме.

Набранный вами номер не существует. Пожалуйста, проверьте номер и попробуйте ещё раз.

Так я и поступаю, хоть номер и занесён в память моего телефона: МАМА МОБ.

Набранный вами номер не существует. Пожалуйста, проверьте номер и попробуйте ещё раз.

Я хочу попробовать ещё раз, но мой телефон умирает. У меня сосёт под ложечкой. Всё идёт совсем не так, как я надеялся. Впрочем, не так давно в 1984 году я боялся другого – в том ужасном сценарии развития событий я мог умереть или просто перестать существовать. Так что сейчас я где-то между страхом и надеждой – и это не самое приятное чувство.

Может быть, мама поменяла номер телефона. Возможно, «сеть упала», что бы это ни значило. А скорее всего, проблема в моём мобильном, ведь он проделал длинный путь сквозь пространство и время.

Дедушка Байрон поможет мне разобраться. Он никогда меня не подводил.

Я повторяю и повторяю это по дороге к дому дедушки Байрона, но не могу убедить себя, как ни стараюсь. В глубине души я понимаю: что-то определённо пошло не так.

Смотрите, по идее – исходя из Парадокса убитого дедушки, – я не должен существовать, потому что трагическая случайность оборвала жизнь моего отца в двенадцать лет и стать моим отцом он никак бы не смог.

Но я существую, так что эта часть теории путешествий во времени – полная ерунда. И теперь я боюсь даже думать о том, что ещё может произойти.

Когда я иду по дорожке к дому дедушки Байрона, мои опасения усиливаются. Где его мопед? Почему передняя дверь выкрашена в другой цвет? Куда делись колокольчики, звеневшие раньше над боковой дверью?

Я всё равно нажимаю на кнопку звонка. Дверь открывает незнакомая женщина, я бормочу: «Извините, перепутал дом», – и быстро ухожу.

Уже поздно, и скоро стемнеет. Я чувствую слабость от голода и хочу пить. Голова идёт кругом, когда я пытаюсь разобраться, что же происходит.

Не поймите меня неправильно. Суть я уловил, как – без всякого сомнения – и вы, а если у вас вдруг не получилось, держите чёткий список.

(Надо заметить, что «чёткий список» – полная противоположность тому, как эти мысли организованы в моей голове. Даже «организованы» – неверное слово. В голове у меня царит полный хаос: выводы и опасения путаются и противоречат друг другу, а вопросы из серии «что если» встают в шумную очередь и толкаются в ней. Но как бы то ни было, приступим.)



1. Когда Пай утонул, многое изменилось. (Отлично. Плавный пуск. Держитесь – дальше будет трясти.)

Итак:



2. Пай не вырос во взрослого мужчину, не встретил мою маму и не стал моим отцом. Из чего следует:

3. Он не умер четыре года назад, а значит:

4. Мама не начала встречаться со Стивом, и мы не съехались с ним и Карли.



Да, с этим я разобрался. Но есть ещё и пятый вывод, который не даёт мне покоя:



5. Значит, дедушка Байрон не переехал из Кальверкота в Блит.



И шестой – я даже боюсь думать об этом, а уж тем более записывать, но мне всё равно придётся, так что:

6. Если Пай умер, когда ему было двенадцать (а он умер, я знаю), то его не могло быть на пляже с дедушкой Байроном и другими индийцами в тот день, когда чуть не утонула моя мама.



Скажу другими словами. Я вообще не понимаю, что я здесь делаю – в этом странном пузыре пространства-времени, где у меня нет ни родителей, ни дома, и где я сам не должен бы существовать. Мало того – в середине девяностых годов прошлого века почти исключительно по моей вине умерла мама, потому что мой папа погиб за десять лет до этого тоже почти исключительно по моей вине.

Поэтому-то я и брожу по улицам, бормоча что-то себе под нос и с трудом сдерживая слёзы, и пытаюсь разрулить пробку из мыслей в своей голове. Я сажусь на низкую стену, снимаю со спины рюкзак и достаю коробку, в которой сидит Алан Ширер. Я разрешаю ему побегать по своим рукам – это всегда вызывает у меня улыбку, а потом опускаю его на землю около лужицы, чтобы он попил. Потом он бегает кругами и лижет свои крошечные ручки (я должен был бы сказать «лапки», но посмотрите на лапы хомяка – они же точно как руки, и говоря про Алана Ширера, я буду называть их именно так).

Я отвлекаюсь на хомяка, и это помогает мне привести мысли в порядок. Знаете, как бывает, когда вы в пробке, а впереди виден просвет – и вот вы доезжаете до него, и весь этот шум и гудение машин остаются позади? Вот так произошло и у меня.

Я сажаю Алана Ширера обратно в коробку и сворачиваю к прибрежной дороге – там можно сесть в автобус до Кальверкота. А потом бегу, отчасти потому, что подходит мой автобус, и отчасти потому, что внезапно понял, куда именно мне нужно попасть.

Глава 73

Уже очень поздно, спустилась тёплая ночь раннего лета, в воздухе стоит слабый солёный запах моря, а я иду по Сэндвью-авеню в Кальверкоте; крошечные домики стали на тридцать лет старше – где-то переоборудован чердак, где-то выросли деревья, – а машины стоят вдоль всей улицы до набережной.

Бамбуковые колокольчики на своём месте, но в штиль они беззвучны. Мопед припаркован на дороге у дома. Я проверяю, остались ли на нём царапины, появившиеся во время моего бегства от полиции. Царапин нет. Конечно, нет. Откуда бы им взяться?

Несколько минут я и смотрю на входную дверь, пытаясь заставить себя нажать кнопку звонка. Ноги привели меня по дорожке к самому дому, а вот рука к звонку не поднимается. Я не знаю, сколько так простоял, но, наверное, долго – и кто-то увидел меня из дома. Сквозь матовое стекло я вижу приближающуюся фигуру, и сердце стучит так громко, что кажется, будто кто-то колотит изнутри по грудной клетке. Дребезжит дверная цепочка, и я уже лучше рассмотрел фигуру за стеклом – и это он, я знаю, но боюсь в это верить. Дверь открывается.

Это он. Дедушка Байрон.

Он немного склоняется вперёд и присматривается. Его губы шевелятся, но он не может произнести ни звука, кроме хриплого: «П… П…» А я думаю, сколько можно таращиться друг на друга, и переступаю порог, и заключаю его в объятия, и вдыхаю его запах (не тот, которого ожидал, но всё же его). И какое же облегчение я испытываю, когда чувствую, что он тоже обнимает меня! Так проходит несколько секунд; к нему возвращается голос, и он повторяет в воздух над моей головой, пока мы обнимаемся:

– Пай. Пай. Пай. Как это можешь быть ты? О, мой мальчик, мой Пай. Но как?

Вот это да. Такого я не ожидал.

И вот мы стоим в дверях: он обнимает меня всё крепче и произносит снова и снова: «Как?» и «Пай?» Я ненавижу себя за это, но мне становится не по себе. Я знаю, что придётся многое ему объяснить – и что бы я ни сказал, он будет разочарован только потому, что я не Пай. Я высвобождаюсь из его объятий и стою прямо перед ним, а он всё так же пристально на меня смотрит.

Нет хорошего способа преподнести ему правду, и потому я просто говорю:

– Мне очень жаль. Я не Пай.

Повисает долгая пауза, пока дедушка Байрон внимательно изучает меня. Его взгляд скачет с волос на уши, потом на рот, затем на руки, и я мягко добавляю:

– Как бы я мог им быть?

Дедушка Байрон с усилием моргает. Может быть, он скрывает слёзы – я не знаю. Тогда я говорю:

– Я Ал. Ал Сингх? Ты помнишь?

Глаза дедушки двигаются вверх, налево и снова на меня. Он качает головой.

– Давай же, – ободряюще говорю я. – Ты же помнишь всё! В магазине с парнем-сикхом, они ещё думали, что я Пай и… – он всё ещё в замешательстве. – Я приходил сюда, в этот дом. В тот день, когда Пай… – и он заканчивает фразу за меня:

– В тот день, когда Пай утонул. Ты приходил к нам. Потом ты был в магазине. С Бару и… и другим парнем, его сыном, – память возвращается к нему, и дедушка медленно кивает. Он кладёт мне руку на плечо и ведёт в дом, закрывая за собой дверь.

– Пойдём, приятель, – говорит он мне.

Но в его голосе нет лёгкости. Я словно высосал из него всю энергию. С тяжёлым чувством я очень медленно иду за ним.

Глава 74

Ладно, задумайтесь на секунду. С чего бы вы начали рассказывать дедушке Байрону о том, что произошло?

Не знаете. Вот и я не знаю. Первое, что я говорю, садясь за кухонный стол, это: «Есть чем перекусить?» Дедушка наливает мне стакан молока – я выпиваю его залпом, пока он подогревает в микроволновке алу чаат[58], а потом я ем, ем и ем ещё. Я достаю Алана Ширера из рюкзака – и на озадаченном лице дедушки Байрона, пусть и ненадолго, появляется улыбка. Он даёт Алану Ширеру бразильский орех и воду в блюдце и, кажется, немного расслабляется. Это хорошо: хомяк отвлёк его от меня, и напряжение, которое я чувствовал с порога, постепенно спадает. Дедушка придвигает к столу табуретку и сидит напротив, пока мы с хомяком едим.

Я не могу разговаривать с полным ртом, поэтому пока осматриваюсь и с удивлением отмечаю, что дедушка давно не делал уборку. Не то чтобы на кухне грязно – просто беспорядок. В доме у дедушки Байрона всегда было полно вещей, но он обладал удивительной способностью содержать всё в чистоте и порядке. Наверное, он был просто занят или что-то в этом роде. И я замечаю ещё кое-что: его длинная коса исчезла.

У меня появляется неприятное предчувствие, и диалог, который происходит между нами потом, его только усиливает. Дожевав острую картошку, я говорю:

– Дедушка Байрон, можно спросить…

– Как ты меня назвал? Дедушка Байрон?

– О. Да. Я скоро объясню, – это смутило меня, как вы можете догадаться, но я не отступаю: – Как называется столица, ну, например… Гренландии?

Дедушка Байрон смотрит на меня, прищурившись:

– Грен… Понятия не имею, сынок. Почему ты спрашиваешь?

И потом мы разговариваем. Я не буду пересказывать вам всё. Беседа длится несколько часов. Попробую описать на примере. Представьте: вам нужно объяснить, что такое книга, тому, кто ничего не знает о чтении – кому-то из древнего туземного племени.

Но могло быть и хуже. Дедушка хотя бы не думает, что я сошёл с ума или пытаюсь его обмануть.

Я говорю и говорю, а он иногда задаёт вопросы и старается следить за ходом истории. Конечно, это непросто, и в любой момент я готов услышать:

– Ладно, приятель. Довольно. Всё это полная нелепица. Или ты говоришь мне правду, или я звоню в полицию. Ты – мальчишка, который явился в мой дом, а я знаю о тебе только то, что ты произошёл от Адама и Евы, и это может вылиться в большие неприятности…

И так далее. Но дедушка не говорит ничего подобного. И вот почему:

Думаю, он мне верит.

Я о многом знаю, например:



1. Бабушка Джули. Я знаю, кто она, как она умерла, и что «Без тебя» в исполнении Нилссона была на первом месте в чартах, когда они поженились.

2. Я знаю, почему дедушка приехал в Англию в шестидесятых, которые не показались ему особо свингующими. Из-за беспорядков в Пенджабе.

3. Больше всего, конечно, я знаю о Пае. Как он выглядел, о чём говорил. Его синяя атласная куртка, его короткий кивок головой…



Когда я говорю о Пае, дедушка Байрон неподвижно сидит, только иногда покачивая головой, он впитывает каждое слово, будто пытается утолить жажду.

– Мой мальчик, – повторяет он. – Мой бедный, бедный мальчик.

А потом мне почти – почти – удаётся доказать правдивость рассказанной истории. Я включаю свой телефон в розетку, даю немного зарядиться, чтобы он ожил, и открываю фотографии. Я сделал их пару дней назад, а для дедушки Байрона с тех пор прошло тридцать лет: мы с Паем на пляже, мы с дедушкой и Гипатией.

– Ты помнишь это? – спрашиваю я, а он медленно и грустно качает головой:

– Наверное. Смутно. Моя память… ну, скажем так, она не та, что раньше.

Мы сидим в тишине, дедушка Байрон долго всматривается в фотографию на моём телефоне и потом тихо спрашивает:

– Почему ты сбежал после… этого происшествия?

Я понимаю, что мне нечего ответить, и, подняв глаза, вижу, что дедушка неотрывно смотрит на меня. В его вопросе нет ни злобы, ни осуждения – он просто хочет услышать ответ, ведь этот вопрос мучил его, как я теперь понимаю, все тридцать лет. Сейчас я себя ненавижу. Я знаю, как жалко, недостойно и глупо это выглядит, но могу только отвести взгляд в сторону, пожать плечами и, опустив голову, сказать:

– Не знаю.

Повисает длинная пауза, и меня передёргивает от всей неуместности и ущербности собственных слов. Оглядываясь назад, я гадаю, не эти ли секунды определили отношение ко мне дедушки Байрона.

С этого момента я чувствую, что он верит в мою историю, но в то же время винит меня в смерти Пая и в том, что я не повёл себя мужественно, а сбежал как трус, оставив его на тридцать лет в горе и неведении.

Он говорит только:

– Уже поздно, сынок. Отвести тебя в твою комнату?

– Мою комнату?

– Ну, ты выглядишь усталым – и где ещё тебе остановиться?

Маленькая спальня была раньше комнатой Пая. На стене полка, заставленная научными книгами, и плакат с видом на Землю из космоса, а с потолка свисает модель Солнечной системы. На столе до сих пор лежат учебники и даже стоит стакан с карандашами.

– Я не смог ничего поменять здесь, когда он… когда Пай нас покинул.

На вид всё тут совсем не так жутко, как кажется по описанию. Мне даже приятно почувствовать себя ближе к Паю.

– Мне здесь нравится, – говорю я и улыбаюсь ему своей самой искренней улыбкой. Но он безучастно смотрит сквозь меня. Его, конечно, трудно винить. Вряд ли он ожидал, что этот вечер сложится именно так. И тут меня осеняет. До сих пор я никак не мог понять, что же ещё отличает этого дедушку Байрона от прежнего, а всё дело в его руках: обе они прямые и здоровые. И я спрашиваю:

– Помнишь, как я попросил тебя проверить пиротехническую установку?

Он поднимает глаза, стараясь вспомнить, и потом кивает:

– Да, мне кажется, я помню, как ты об этом говорил. А что?

– Вижу, ты сдержал своё слово.

Я сижу на кровати, а он встаёт на колени, чтобы помочь мне разуться:

– Давай, сынок. Ты, должно быть, в рогалик скручен.

(В рогалик скручен = измучен[59]. Такого я раньше от него не слышал и поэтому улыбаюсь.)

Потом дедушка снимает с меня носки, отворачивается, и вдруг снова резко поворачивается обратно, как будто голова у него на шарнире. Он таращится на мои ступни, то есть именно таращится, и нервно тянется вперёд, чтобы их потрогать. Как золотая рыбка, он хватает ртом воздух и, готов поклясться, даже немного бледнеет. Тот старый дедушка Байрон из прошлой жизни, конечно же, прекрасно знал о моих сросшихся пальцах. А этот приходит в ужас, и я стараюсь отвлечь его, в шутку пошевелив ими (кажется, получилось не смешно – во всяком случае, он не засмеялся).

– Да, «синдактилия» – это так называется. Редкая штука! Ты видел такое раньше?

Дедушка кивает:

– Однажды, – но больше не говорит ни слова об этом. – Спокойной ночи, – и он выходит из комнаты.

Он улыбается, но за этой улыбкой скрывается что-то ещё. Несмотря на невероятную усталость, я не сплю, потому что не могу перестать думать о смущённой улыбке дедушки Байрона и о его чрезмерной реакции на особенность моих ног – в сущности, такую незначительную.

Глава 75

Конечно, в итоге я уснул, а проснувшись, вижу, что укрыт пододеяльником Пая с картинками из «Доктора Кто». Мои вещи – одежда и рюкзак – убраны с пола, куда я их бросил. Старомодные электронные часы на комоде показывают 14:02. Я проспал около двенадцати часов и не скажу, что свеж как огурчик, но вставать всё-таки нужно. На столе стоит картонная коробка с низкими краями, в ней блюдце с водой и немного мюсли, а ещё порванная газета, под которой свернулся Алан Ширер. Дедушка Байрон успел сделать всё это, пока я спал.

Я смутно припоминаю, как проснулся ночью и увидел, что дедушка Байрон сидит на моей кровати. Уже светало, его глаза блестели в голубоватом свете, проникавшем в окно через тонкие занавески, и было заметно, что он плакал. Я повернул к нему голову на подушке и сонно улыбнулся.

– О, Пай, сынок, – пробормотал он. – Я скучал по тебе.

Я хотел сказать:

– Я не Пай, я Ал, – но, открыв рот, не решился разрушить его предрассветные грёзы. Вместо этого я сказал:

– Я… устал, – отвернулся и стал спать дальше.



На стуле приготовлена одежда, она не новая, и я сразу понимаю, что это вещи Пая. Здесь и блестящая синяя куртка, в которой он был в день нашего знакомства. Я одеваюсь. Вещи пахнут так, словно висели в шкафу годами.

Я несу хомяка и его коробку вниз на кухню, а там дедушка Байрон что-то набирает на клавиатуре ноутбука. На столе перед ним стоит фотография в рамке, на ней папа, мама и я – должно быть, дедушка вытащил её из моего рюкзака, пока я спал. Когда я захожу и вижу всё это, он немного прикрывает экран ноутбука рукой, просто вынуждая спросить:

– Что ты делаешь?

Не отвечая прямо, он смотрит на меня с грустным подобием улыбки: я и так похож на Пая, а сейчас на мне вдобавок его одежда. Он идёт к двери.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – говорит он, натягивая резиновые сапоги и заправляя в них джинсы. Он показывает на пару сапог для меня.

На улице он быстрым шагом идёт к пляжу, и мне приходится почти бежать, чтобы поспевать за ним. И вот мы на набережной. Мы стоим на высоком поросшем травой мысе: с одной стороны от нас двойная бухта Кальверкота, с другой – жёлто-белая полоса пляжа, которая тянется до Тайнмута. К пляжу спускается длинная лестница, занесённая песком, – пока мы идём по ступенькам, дедушка Байрон говорит, что не спал всю ночь и сидел в Интернете. В воздухе висит холодная дымка, и я немного дрожу, но мне всё равно – я слушаю историю, которую рассказывает мне дедушка.

Был 1994 год. Прошло почти десять лет со дня смерти Пая. Это был тёплый день – один из тех редких для начала лета дней на северо-восточном побережье, когда горячее солнце побеждает туман. К закусочной с фиш-энд-чипс впервые за весь год выстроилась очередь.

В бухте, укрытой двумя волноломами, море было спокойным, но волны с рёвом накатывали на песок длинного пляжа с другой стороны от мыса. Почти никто не купался: на пляже ближе к Тайнмуту выставили предупредительные флажки, но спасателей ещё не было – не сезон, и даже сёрферы, которые бывают здесь зимой, в тот день сдались.

У индийцев, которые жили в Кальверкоте и его окрестностях (в 1994 году их тут ещё мало, и это в основном пенджабцы), несколько лет назад появилась традиция – в первую субботу июня они устраивали пляжный пикник. Там был и Мужчина в Тюрбане, его настоящее имя – Бару Бакши, он был одет в старый коричневый костюм, джемпер без рукавов и галстук. Его маленькая упитанная жена в сари с трудом шла по мягкому песку с переносным холодильником в руках. И Тарун из магазина – он уже женился на девушке из Мидлсборо, которая родилась в Амритсаре. Его жена пришла в джинсах и футболке, а их маленькая дочка – в жёлтом платье с блёстками в индийском стиле. Явились и другие индийцы – всего около дюжины, Гипатия, которой скоро должно было исполнится пятнадцать, и, конечно, дедушка Байрон.

– Твоя очередь в этом году, Байрон? – поинтересовался Бару Бакши, торжественно передавая ему гирлянду из оранжевых и жёлтых цветков календулы.

– Я думал, у сикхов и индуистов разные церемонии, – сказал я, когда дедушка Байрон рассказал мне эту часть. Мы уже пересекли участок с сухим песком и теперь шли по самой кромке пляжа – рядом катились длинные, спокойные волны.

– Так и есть, приятель, так и есть. Но время от времени они смешиваются. И это скорее светский обычай. К тому же не такой уж я и индуист, если честно, а Бару – довольно свободомыслящий сикх. А теперь давай я расскажу, что было дальше.

И вот дедушка Байрон пошёл к воде («Вот в этом самом месте», – подтвердил он, оглядев пляж), и почти все остальные последовали за ним. Несколько молодых девушек – подростков и чуть за двадцать – в купальных костюмах играли рядом на мелководье.

Жена Бару Бакши обошла индийцев и, обмакнув палец в красную глазурь, поставила на лоб каждому красную точку– бинди[60]. Они стояли по колено в воде: Бару Бакши закатал штанины брюк, мокрые сари женщин липли к ногам. Дедушка Байрон замахнулся и швырнул гирлянду в волны, и в этот момент со стороны моря раздался крик.

Девушки показывали на молодую женщину, которая была не так далеко от берега и ещё доставала ногами до дна. Она боролась с откатывающей волной, размахивала руками в попытке устоять, но тут на неё обрушилась новая волна, и голова женщины исчезла под водой. Когда она снова появилась, одна из девушек с берега закричала:

– Сара! Сара! Плыви! – и бросилась к воде, но одна из подруг оттащила её со словами:

– Нет, Ава, нет! Ты не справишься!

А дедушка Байрон уже скинул одежду и вбежал голым в море. Он нырнул под волну и, загребая сильными руками, подплывал всё ближе и ближе к тонущей девушке. Когда он доплыл, ту снова накрыло с головой. Дедушка мог стоять, но ревущее море сбивало с ног, и тогда он нырнул под воду, выбрав спокойную секунду между волнами. В наступившей тишине слышно было только, как, держа руки у губ, словно при молитве, девушки на берегу причитают «какойужас, какойужас, какойужас!» да слова Гипатии, которая качала головой и медленно твердила: «О, Боже мой».

Прошло где-то секунд десять, но из воды никто не показался. Одна из девушек начала плакать, а другая подняла крышку большого старого мобильного телефона и набрала 999.

– Двадцать секунд, Ал. Вроде бы мало, но попробуй их отсчитать: это целая вечность, когда кто-то тонет, а ты пытаешься разглядеть его в воде.

(В этот момент дедушка Байрон замолчал, осознав смысл сказанного, и опустил глаза. «Я знаю», – произнёс я, но больше у меня слов не нашлось. Мне кажется, я понял, к чему идёт его история, и у меня пересохло во рту от страха, нервов и…)

И потом кто-то выкрикнул:

– Смотрите! Вон там!

Метрах в тридцати от них дедушка Байрон выбирался из моря, поддерживая спотыкающуюся девушку, которая шла с ним рядом. Они были уже где-то по пояс в воде, когда девушка содрогнулась и её вырвало солёной морской водой. Дедушка Байрон наклонился, осторожно взял её на руки и вынес из моря.

Он посадил девушку на сухой песок, и её окружили подруги. Дедушка Байрон отошёл в сторону: руки на бёдрах, лицо поднято к небу – он тяжело дышал и выплёвывал воду. Потом девушки повернулись к нему, а сбоку подошёл Бару Бакши:

– Ты молодец, Байрон-джи. Но мне кажется, было бы не лишним… эм… надеть трусы.

(Думаю, дедушка Байрон рассказывал эту историю не впервые. Честно – он сделал нужную паузу перед последними словами, чтобы они прозвучали комично. И посмотрел на меня после неё, ожидая, что я рассмеюсь. Я был не в настроении смеяться, но что-то выдавил из себя, чтобы он продолжил.)

– Я натянул трусы и улыбнулся девушке, которую только что спас. А она вытерла сопли и улыбнулась мне в ответ. И потом я увидел, что у неё сросшиеся пальцы – по два на каждой ступне. Она сказала мне, что её зовут Сара.

Мы ещё постояли там на песке вдвоём и походили в сапогах по воде.

Сара.

Мама. Она жива.

– Мальчику нужна его мама, – говорит в заключение дедушка Байрон. – И мы её найдём.

Глава 76

Потому-то мы с дедушкой Байроном в тот же день оказываемся в Блейдоне на реке Тайн, проехав пятнадцать миль от побережья. И вот что я вам скажу: пятнадцать миль на маленьком мопеде выдержит не каждая задница.

Дедушка Байрон рассказал, что, когда он только приехал в Великобританию, Блейдон был угледобывающим городом, но теперь шахты не работают. Улица за улицей аккуратных домов из красного кирпича, супермаркет, авторемонтная мастерская – здесь всё, как в других городах. Зато город расположен над речной долиной, и в некоторых местах открываются потрясающие виды на Тайн и противоположный берег.

Вот здесь и живёт Сара, моя мама, на широкой улице на окраине Блейдона. Дедушка Байрон уже предупредил её по телефону, что приедет. Они продолжали общаться какое-то время после того случая, когда она чуть не утонула. Мама приглашала дедушку на свою свадьбу (с полицейским по имени Родди), но тот не поехал, а потом их пути разошлись. Но, как заметил дедушка Байрон, в наши дни нужно очень постараться, чтобы спрятаться, – так что ему не составило труда разыскать её.

Конечно, есть проблема: моя мама является моей мамой только в другом – извините за технические подробности – измерении пространства-времени. Здесь и сейчас она не моя мама – и я не вполне уверен, что дедушка Байрон хорошо это понял (и его трудно в этом упрекнуть). Я не следил за ходом его мыслей, но, кажется, он остановился на выводе: «Мальчику нужна его мама».

Мы стоим около её двери. Дедушка Байрон велел мне вести себя спокойно и не делать глупостей. Но вот она открывает нам дверь – и она точно, точь-в-точь моя мама, вплоть до того, как вытирает кухонным полотенцем руки. Что-то подталкивает меня вперёд – и с ходу, не дожидаясь других каких-то слов и приветствий, я выпаливаю:

– Привет, мама! – и заключаю её в объятия. Я точно знаю, что величайшая сила во вселенной – родительская любовь – поможет ей увидеть истину. Сейчас она почувствует, что я её сын, и обнимет меня, и поцелует в макушку, и скажет: «Я скучала по тебе, Ал. Всю свою жизнь я скучала по тебе, и вот ты пришёл», – и тогда всё будет хорошо.

Но она этого не делает. И хорошо уже не будет.

Это ужасно. Она мягко высвобождается, держит мои руки и заглядывает мне в лицо со словами:

– Э-э-э… Всё в порядке? – а я снова говорю ей:

– Мама? – и понимаю, что всё испортил.

Она неприятно удивлена, но старается не показывать этого. Переводит взгляд на дедушку Байрона и всё ещё держит мои руки, чтобы я не бросился обнимать её снова.

– Это… гм… – начинает дедушка Байрон, – это мой внук Ал Чаудхари.

Мама наклоняет голову, смотрит мне в глаза и медленно говорит:

– Привет, Ал. Очень приятно познакомиться. Понятно. Она решила, что я плохо соображаю или у меня какая-то задержка развития, – ну а что ещё она могла подумать? Так начинаются самые странные и неловкие пятнадцать минут в моей жизни. Или – по аналогии с тем, что сказал мой тёзка профессор Эйнштейн про горячую плиту/симпатичную девушку – «пятнадцать минут с мамой, которая в то же время вам не мама, да ещё и в компании её подозрительного мужа покажутся вам вечностью».

Мы с дедушкой Байроном проходим в уютную гостиную, мамин муж Родди, теперь уже инспектор полицейского управления Нортумбрии, приносит чай, а ещё коробочку сока с трубочкой специально для меня, словно я пятилетний малыш. Мама, Родди и дедушка Байрон ведут взрослую светскую беседу со всеми этими «как ваши дела?» и другими вежливыми вопросами. За несколько минут я узнаю, что у мамы и Родди нет детей, но есть несколько племянниц и племянников, которых они очень любят, что они переехали сюда около восьми лет назад, и Родди сам построил оранжерею, и так далее… Но потом разговор идёт в другое русло: я не произнёс ещё ни слова, и кажется, будто большие вопросительные знаки повисли в воздухе – кто я, почему я назвал её «мама» и всё такое.

Мама обращается к дедушке Байрону:

– Вы сказали, Ал – ваш внук? Сын вашей дочери Ги… эм…

– Гипатии. Да.

– Разве она не переехала в Америку или Канаду много лет назад?

– А. Она… хм… вернулась.

И тут встревает Родди с вопросом:

– Но у него ваша фамилия? Чаудхари? – может, это мне просто кажется, потому что я нервничаю, и ситуацию усугубляет то, что он полицейский, но вроде бы в его голосе слышится недоверие.

– Да. Мы хотели сохранить семейную фамилию, – непринуждённо отвечает дедушка.

Нарочито непринуждённо, если вы хотите знать моё мнение. Родди продолжает смотреть на нас с подозрением.

А я? Я просто сижу и не говорю вообще ничего. То есть мне нечего сказать, понимаете? А что бы я мог сказать? Хуже уже не будет.

(Кстати, когда вам говорят это, помните: хуже – будет. Так и произошло, и полностью по моей вине.)

Я сижу на мамином блестящем чёрном диване. Кажется, я знаю, как доказать нашу связь и убедить её, что она моя мама, – надо показать ей мои сросшиеся пальцы. Я дожидаюсь, пока Родди выйдет на минутку, молча и быстро снимаю ботинок с носком, а потом восклицаю:

– Смотри!

(Ещё один совет: если вы в малознакомой компании и хотите укрепить сомнения в вашей вменяемости, есть хороший способ – можете просто разуться, снять носки и крикнуть: «Смотрите!»)

Мама бросает быстрый взгляд на мою ногу, снисходительно и немного нервно улыбается и умоляюще смотрит на дедушку Байрона.

– Мои пальцы! – говорю я. – Синдактилия! Как у моей мамы.

– О да! – восторженно отвечает мама, но это не её настоящий голос. Таким голосом разговаривают с детьми люди, у которых нет своих детей. Он чересчур звонкий. – Твой дедушка сказал тебе, что у меня так же? Ты, наверное, знаешь, какая это редкая штука! Так необычно! Ты особенный, да, Ал?

Особенный.

Мама улыбается мне, но и улыбка у неё ненастоящая. Это улыбка сочувствия, абсолютно искусственная, и большего я от неё не дождусь.

Пора уходить. Я уже не могу выносить этого, поэтому быстро надеваю носок, ботинок и встаю, когда в комнату заходит Родди. Мама уточняет:

– Как у твоей мамы, ты говоришь? – и потом обращается к дедушке Байрону: – Вы, кажется, не упоминали, что у Гипатии синдактилия?

– А, он запутался, бедняга. Он хотел сказать, как у папы. Что ж, был рад снова повидаться, Сара, Родди.