Он думает, проблема не в теле. Проблема в разуме.
А мне вроде и не интересно, кто он, какая разница, зачем мне эти паспортные данные?
Сейчас она с ним, говорит Эктор. Сидят в машине, разъезжают по городу. Я их вижу. Погода отличная, может, немного сыро. Они заняты собой, мелкими каждодневными делами, которые заставляют нас отвлечься от своих мыслей. Она и не заметит, что меня нет.
– Хорошо у нас? – спрашивает.
Эктор опускает голову, и его тело сотрясают рыдания. Затем тихо говорит.
Мне не довелось этого пережить. Теперь я понимаю. Ты должен освободиться от внутренней тяжести, прежде чем тебя отпустит.
Я дуру включаю:
Он закрывает глаза и умолкает.
– В Армении? Мне понравилось.
– Да какое в Армении? Когда родственники звонят и узнают, какой у меня тут телефон, какие покрышки, какой холодильник, какой телевизор, они дара речи лишаются, когда я им рассказываю! А вы говорите, в Армении! У нас в Калифорнии как вам?
Боливар согревает Эктора теплом своего тела и одеялом из водорослей. Рассказывает про себя то, чего никогда не рассказывал. Делится сожалениями о прошлой жизни. Историями про дочку.
– Тепло, погода хорошая… – начала было я.
Я пытаюсь сообразить, Эктор, говорит он, с какого дня ты начал есть. Нас же спросят об этом дома. Сегодня или завтра? Правда же, это будет сегодня? Сегодня ты начнешь есть и поправляться.
Но водитель был настроен поспорить о чем-то другом, лицо недовольное, может, дома у него не ладилось, или чувствовал себя не очень.
Боливар отрезает кусочек птичьего мяса и пробует на вкус. Пытается разбудить Эктора, но юноша не шевелится. Боливар встряхивает его. Начинает кричать.
– Не про погоду я, а про возможности, про свободу!
Какое право ты имеешь так поступать? Никакого. Я убью тебя раньше, чем ты умрешь. Убью во сне.
– Вам виднее. Я приехала и уехала, а вы здесь живете. А вы кто по специальности?
Затем Боливар сидит в ящике, обхватив голову руками и плача.
Прости меня, друг. Я сам не знаю, что говорю.
– Я? У меня сад свой под Ереваном был, я абрикосы растил, лучшие во всей Армении! Абрикос всего около месяца продается, а мы потом год на это жили! Год!
Он осторожно усаживает Эктора, прикладывает ухо к груди. Трудно понять, дышит тот или нет.
– Да, я в сезон однажды в Ереван попала, наелась тогда абрикосов, очень вкусные, просто незабываемые!
Боливар просыпается с первыми лучами. Пангу качает на волнах юго-западный ветер. Наконец-то мы движемся, произносит он вслух. И снова повернули. С северо-востока на север.
Эктор не отвечает.
Боливар пытается ловить рыбу пластиковым пакетом. Затем садится на корточки перед Эктором. Пытается вспомнить, как давно тот не говорит. Видит, что сморщенная кожа стала мертвенного оттенка. Наклоняется, пока не ощущает под кожей подобие жизни. Слабая пульсация под ребрами. Трепетание в горле. Подрагивание век.
Боливар смотрит на закрытые глаза и сложенные руки. Ему кажется, он видит, как разум сражается с волей к жизни. «Я» восстает против того, что делает его живым.
Водитель заулыбался и от радости даже стукнул ладонью по рулю.
Он же принадлежит всему этому, думает Боливар. Он – часть целого. Он – часть тебя. Пространство, которое он занимает. Свет, падающий на тело. Тень, которую тело отбрасывает. Это и его тень. Соль на коже. Соли нужно на чем-то оседать, вот она на нем и оседает.
Боливар ловит себя на том, что трясет Эктора.
Эй, проснись! Да ладно тебе! Давай пробежимся.
– Вы моих не пробовали! Райский фрукт. Пока его вырастишь, сто потов сойдет! Капризный, нежный, я за ним так весной ухаживал, как никогда за женой! Если ранней весной замерзнет – всё, нет урожая! А выходишь в сад, когда абрикосы цветут, веток не видно, все в бледно-розовых нежных цветках, шмели жужжат, аромат, благодать! Я в те дни все время в саду проводил, боялся красоту такую упустить. А потом лепестки опадают, земля вся розовая, как в розовом снегу! А первая проба абрикоса! Это целый ритуал! А какой получается урюк! Сколько там пользы! А цвет, цвет какой, если на солнце через урюк посмотреть – это вообще словами не описать! Это янтарь! Нет – мед! Нет – это маленькое солнце!
Он вытягивает Эктора из ящика и переворачивает на спину. Затем начинает бегать вокруг ящика. Дыхание сразу сбивается. Он падает на колени, роняет Эктора. Юноша слабо шевелится. Что-то тихо шепчет, разглядывает Боливара провалившимися глазами, от чего взгляд кажется задумчивым и печальным.
Водитель замолчал и снова заулыбался, видимо, думал про маленькое солнце, которое осталось далеко-далеко, там, где сейчас абрикосы в цвету. И пусть там на машинах не самые новые покрышки и телефоны не самого последнего выпуска, но ведь это не так уж и важно, правда? Зато голос его помягчел, а глаза повлажнели… Ну и выпустил он меня на бульваре Голливуд уже с улыбкой.
Боливар хлопает в ладоши. Наконец-то ты проснулся! Что хочешь на завтрак? Как насчет яичницы?
Эктор медленно моргает.
Не мое оказалось место, не понравилось мне там, на бульваре этом, какое-то все с перебором, пластиковое, ненастоящее, от улыбок до еды. Слишком туристически-искусственное. Бэтманы среди туристов шныряют, Капитаны Воробьи пьют кофе, обремененные искусственной шевелюрой Элвисы нервно курят и придавливают бычок высоким каблуком. Чувствуешь себя при этом недорисованным героем мультика.
Боливар кладет его обратно в холодильный ящик. Сидит в надежде заметить хотя бы слабый признак воли к жизни. Подъема, обновления. Но видит лишь зимний свет, замершую волю, которая едва проявляет себя в прерывистом дыхании, волю, подавленную тем, что сопротивляется ей глубоко внутри.
Но туристическо-развлекательная машина по отъему денег работает исправно, всё отлажено, всё хочется купить-попробовать-сфотографировать-съесть! На бульваре Голливуд прохожие в основном смотрят под ноги, чтобы не пропустить красную звезду с именем своего любимого актера или певца. А звезд таких уже тысячи под три, то есть три тысячи имен великих людей, ну, или людей, считающих себя великими. Неважно, если есть такая звезда с именем на асфальте, значит, типа, человек прожил жизнь не зря! Вот все и ходят, уткнувшись носом в пол, и выискивают знакомые имена – Том Хэнкс, Элвис Пресли, та же Шер, Элизабет Тейлор, Брюс Спрингстин, Битлз. А около знаменитого Китайского театра – оттиски звездных ладошек. И для взрослых большая радость поползать по асфальту, померяться ладошками и другими частями тела с великими, этого добра тут хоть отбавляй.
Что сказано в глазах.
– Нинк, смотри, у меня размер больше, чем у Моргана Фримана! Ты чуешь? Смотри насколько! Знай наших!
Боливар встает и хлопает в ладоши.
Наш турист-гигант, обвешанный сумками и фотоаппаратами, просто счастлив, светится, что задушил американца своим размером, топчет бедного Фримана своей монументальной кроссовкой, словно колорадского жука под картофельным кустом. И идет дальше, как Гулливер, раздавливая отпечатки местных лилипутов своим чемоданным размером, как в фильме ужасов. Ну и ладно! Главное, Нинка счастлива!
Пожалуй, зарежу на обед курочку.
Я тоже не отстала, подавила следы великих. Великие актрисы оказались и впрямь маломерны и недокормлены…
Эктор медленно поднимает руку. Тянется к Боливару, который подходит и подставляет запястье.
Эктор долго сжимает его запястье. Затем пытается приподняться. Боливар помогает ему сесть.
Решила навестить русские продуктовые магазинчики, чтобы не только бородинского купить, творожка израильского (местный противный, соленый, фу), квашеной капусты, докторской или чего-то такого ностальгического – тут все это есть! – а и узнать последние местные известия. Люблю такие колоритные места, туда же приходят не только продуктами запастись, но и новостями обменяться, и что из этого важнее – неизвестно. Магазинчики разбросаны по всей Санта-Монике с прекрасными географическими названиями – «Карпаты», «Одесса», и там есть всё! И даже привычные русскому человеку лекарства типа но-шпы, известной, по-моему, только среди россиян.
Прежняя улыбка появляется в глазах юноши.
Он говорит шепотом.
– Откуда у вас корюшка, боюсь спросить? – Покупатель стар, но генетически улыбчив.
Боливар, ты мой лучший друг.
– Натан Моисеич, она – таки из Ленинграда! У меня прямые ежедневные поставки, вы ж знаете! Петр Первый не только окно в Европу прорубил, но и форточку в Калифорнию! – Продавщица мясиста и разухабиста, видно, что живет разговорами, прям питается ими.
Боливар сидит в одиночестве и смотрит на сумеречное море. Видит, как вдали ныряет кит. Хвост принимает форму парящей птицы, вода стекает с исчезающих крыльев.
– Ты мне привираешь?
– Я чуть-чуть вру! А вы не знали, что есть и калифорнийская корюшка? Вот, я вас просвещаю, таки есть, свежайшая!
Море без солнца. Боливар прикрывает Эктора водорослями и встает. Бьет себя кулаками в грудь, трет ноги, растягивается, начинает бежать. Глаза полуприкрыты. Сворачивает с променада, бежит по проселочным дорогам к холмам, затем по изрытой колеями горной тропе, в воздухе стоит пыль, путь предстоит неблизкий, хорошо, что запасся едой.
В другом магазине старушка со своим стульчиком на колесах въехала в дверь, сразу села, глубоко и жарко дыша. Пахла она чем-то из прошлого века, такими пыльными, залежавшимися духами часто пахнут старушки.
Он думает, она не вспомнит тебя, прошло слишком много времени, лет, наверно, десять. Перед уходом придется умыться, вычистить ногти, надеть красивую рубашку, сказать несколько слов ее матери, послушай, разве не лучше, что я раскаялся, лучше было бы, если бы я вообще никогда не вернулся? Тогда я был слабаком.
Коленные суставы скрипят, кости тихо ноют. Он останавливается, опирается на планширь и наклоняется, переводя дыхание. Затем оборачивается и видит, как над лодкой кружат два черноногих альбатроса.
Я потихоньку закрыла себе нос бородинским и слушала, о чем они говорят, продавец с покупательницей. Никуда не деться – лавчонка метров 10 квадратных!
– Какой сегодня ветер, Любочка, я еле дошла, чуть не унесло! Раньше таких ветров не было, климат очень изменился! Я же помню, мы приехали, и я поначалу задумала умереть от жары, это было что-то с чем-то! И помню, как удивлялась на этот район, привыкала к этим мускулистым мальчикам, которые ходят парами, но мне со временем объяснили, что первые русские, когда сюда давным-давно приехали, то выбрали для соседства именно их – они опрятные, следят за собой, не ругаются, собачек любят, никаких шумных разборок – удивительные соседи! Другое дело, повезло ли им с нами, – и она засмеялась хриплым прокуренным голосом.
Он подходит к Эктору и легонько трясет его за плечо.
Эй, проснись! Ты сегодня голоден? У меня есть немного копченой рыбы. Какой-то ты холодный. Ладно, дам тебе еще немного поспать.
Позже он снова пытается его разбудить.
Послушала, поулыбалась, пошла дальше.
Эй, Эктор! Пора вставать! Я приготовил для нас шикарный ужин, все самое вкусное, все, что ты любишь.
Эй, почему ты не просыпаешься?
Что называется, слово за слово. Видите, как, почти вся биография с подробностями! А американцы, ну или англичане, так не умеют. И я как-то брезгливо отношусь к приветствию «hello, how are you?» (с англ. «Привет, как дела?») Это, конечно, не про Лос-Анджелес, а в целом про это обращение на английском. По одной простой причине: когда спрашивают, как ты, то очень тянет рассказать. Наверное, это слишком по-русски. За рюмочкой, как мы любим. Ну или на худой конец – за чашкой чая. Ну или в очереди в магазине. Просто если интересуешься, что у меня нового – садись, слушай. А я в ответ готова услышать американскую историю ужасов! А то чего просто так вопросами воздух сотрясать? Но нет, это тут не положено – спросил, показал зубы и бежать дальше.
Он сидит, смотрит, как ветер колышет волны.
Днем Боливар вытаскивает Эктора из ящика и усаживает, прислонив к корпусу. Ночью затаскивает обратно, укладывает руки и ноги, спрашивает, удобно ли ему. Потом сам забирается внутрь, обнимает Эктора и засыпает. Что ему снится. Тьма и непроглядный мрак, пока Боливару не начинает казаться, что он – Эктор, запертый в каком-то мертвом сне о том, что было когда-то. Боливар с криком просыпается. Затем лежит, боясь снова заснуть, прислушиваясь к шуму моря. Всходит Луна, заливая корпус лодки пепельным светом.
Иду дальше. В ресторане «Traktir» заказала холодного свекольника и куриных котлет, очень вкусных, надо сказать. Рядом двое солидных дядек обсуждали меню:
* * *
– Надоел харчо. А тебе?
Он плачет, когда осторожно вытаскивает Эктора из ящика. Плачет, прислоняя его к борту, укладывая руки и ноги. Смотри, Эктор, у меня для тебя есть курочка. Денек-то какой выдался. Посмотри на солнце, сегодня оно низкое, но ты все равно должен его увидеть. Жаль, у меня нет слов, чтобы выразить, как это красиво. Похоже на цвет лимона. И такой же свет переливается на воде. Я понимаю, тебя уже тошнит от этого вида, но все-таки мир прекрасен. Если бы каждый мог это увидеть.
– Наверно, бля.
– Борщ возьму. А ты?
Боливар пытается есть, но не может. Наблюдает за погодой. Смотрит, смотрит, пока перестает видеть то, что перед ним. Пробует ловить рыбу голыми руками. Просто сидит. Голос из далекого прошлого нашептывает старую песню, и Боливар начинает подпевать себе под нос. Он не слышал ее с самого детства. Полузабытые слова возвращаются, и он продолжает петь, а слезы катятся по лицу.
– Наверно, бля.
– А на второе? Снова люля?
Боливар сидит, говорит вслух. Кусок по-прежнему не лезет в горло. Он делает несколько глотков дождевой воды, полощет рот, проглатывает.
– Наверно, бля.
Говорит, у нас снова заканчивается вода.
– Беленькой пятьсот?
Раньше я думал, что ты насекомое. Можешь себе представить? А теперь ты мой самый близкий друг. Жизнь – странная штука, правда? Вечно пытается тебя надуть. Заставляет поступить неправильно.
– Наверно, бля.
Бля, хоть записывай на диктофон, такой шикарный и содержательный диалог. Я даже обернулась на мужиков, любопытно было поподробней разглядеть этого, который «наверно, бля». Обычный такой, в рубашке, чуть ссутулившийся, внимательно читающий меню и глухо и монотонно говорящий каким-то своим внутренним голосом. Словно запрограммированный на такое вечное согласие с долей сомнения – «наверное, бля»…
А знаешь, первое, что я сделаю, когда вернусь, – это навещу дочь. Потом повидаюсь с Розой. Или сначала с Розой, все равно придется показаться на променаде. Может быть, телу снова захочется. Прошло много времени. Наверняка она будет рада меня видеть. А потом навещу Алексу. Я буду очень, очень спокоен, когда к ней отправлюсь. Может быть, Роза пойдет со мной, подскажет, как себя вести.
#######
Поехали на океан. Немолодая красивая женщина – водитель, ей 72, сказала она зачем-то и сразу распознала в нас русских. Крашеные черные волосы, обилие серебряных колец и браслетов, темные очки, лицо – я видела в зеркале – ухоженное, тонкое и немного печальное.
Послушай, Эктор. Я думаю, ты заключил пари. Самое крупное пари, какое можно заключить на этом свете. Но я сделаю другую ставку и докажу, что ты ошибаешься. Вот увидишь, будет по-моему.
Я тоже из русских, сообщила. Моя бабушка с дедом и с дочкой, мамой моей, в пятидесятые бежали откуда-то из России. Как это было тогда возможно, удивилась я, в пятидесятых-то, не понимаю, никто никуда не ездил, все или сидели, или плакали по Сталину и молча строили коммунизм.
Из какого города, спрашиваю. Не знаю, родители намеренно не сказали…
Мама в России заболела раком, который быстро прогрессировал, и уехала с огромной опухолью в животе, отправилась, как думала, умирать в такую даль. К врачам даже не обращалась, не хотела слышать, что обречена.
Солнце кружит и кружит на небе. Он не знает, спит или не спит. Сидит и смотрит, как трясутся руки. Хватает Эктора, кричит, это все ты виноват, ты, а не я! Затем переворачивается на другой бок, прикрикивает на руки, чтобы не тряслись. Безудержно рыдает, закрывает глаза, прислоняется к борту панги.
Как только появилась в Америке, а заняло это порядочно, несколько месяцев, то сразу эту опухоль, то есть, меня и родила! Она никак не думала про беременность, тем более первую, ведь ей было уже за 50, и она была уверена, что бесплодна! Меня назвали американским именем – Victory, дитя свободы, и говорили со мной только по-английски, единственное слово, которое я знаю по-русски, это «нет»! Мама часто мне кричала: «Нет! Нет!» И отцу тоже… Жалко, русского я не знаю, неправильно это, как я теперь понимаю. Когда я спрашивала о дедушке-бабушке, мама отвечала, что они живут далеко, на севере.
Проснувшись, начинает орать и махать руками на морских птиц, которые кормятся на лице Эктора.
На Аляске?
Птицы с шумом и гомоном взлетают, садятся на воду неподалеку.
Да, даже севернее. А что может быть севернее Аляски?
Боливар смотрит в выклеванные глаза Эктора.
А почему не приезжают? Старые потому что…
Начинает рвать на себе волосы.
И пустые стенки дома, ни одной фотографии, ничего. Я раньше думала, качнула она головой, что у всех дома пустые стены… А теперь понимаю, что только у меня, и безумно жалею, что не выспросила маму про прошлое, кто мы, откуда, что произошло, почему и как уехали… Так и живу в полном неведении, словно стерли все ластиком. Гложет меня это.
Прости, Эктор, говорит он. Мне так жаль. Это все я виноват. Я о тебе не заботился. Пожалуйста, прости меня.
Хотя я маме часто задавала вопросы, но она всегда отворачивалась и отвечала, что мала еще, потом как-нибудь расскажет. Но рассказать так и не успела, ушла в детство, совсем потеряла память и связь с реальностью. Стала общаться со мной по-русски, много говорила, подробно, и, наверное, что-то очень важное.
Он поднимает Эктора и прижимает к груди, словно дитя. Плачет и кричит, обратив лицо к небу. Затем начинает себя проклинать. Ты невежественный дурень! Шут гороховый. Простофиля. И зачем только ты родился на свет? Даже хорошего рыбака из тебя не вышло.
По-русски я не понимала. Совсем. Ничего.
А потом она умерла, видимо, все мне рассказав.
Он долго сидит. Ему кажется, что спит. А когда просыпается, Эктор все еще в его объятиях. Море и небо залиты светом. Он изучает лицо Эктора. Кожа обмякла и посерела. На губах – тень улыбки.
Женщина говорила спокойным завораживающим голосом, читала мне свою судьбу, словно по бумаге. Наверное, хотела поделиться. Наверное, рада была, что русские. Надавала советов, где что выгоднее купить и куда лучше пойти гулять.
Боливар смотрит, не веря глазам.
Что это, спрашивает он.
И все время гремела браслетами, поправляя волосы.
Роняет Эктора, начинает метаться по лодке.
Нависает над юношей и кричит.
Эй, с меня хватит! Я знаю, что ты не умер. Так что будь добр, перестань притворяться!
Привезла нас на Пляж Венеция (Venice Beach). Место любопытное, веселое, дурное. Со всей Америки сходятся сюда бездомные творцы, художники, музыканты, наркоманы и прочая бомжовая элита. Ходила я по набережной, удивлялась, как можно людям в расцвете лет так жить… Лежат, смотрят в пальмы, курят, пьют, отходят пошарить по мусоркам, снова ложатся на песок. Немытые, странные, нездешние. Понимаю, они сами себе выбрали эту жизнь, но как такое безделье может нравиться?
Весь пляж в кабинетиках «зеленых докторов», где за сорок баксов дают косяк марихуаны – в Калифорнии это законно, по рецепту.
Встряхивает Эктора, снова роняет, продолжает орать.
Полно уличных музыкантов, жонглеров, акробатов, пляжно-городских сумасшедших. Крикливо одетые, голосящие на весь Тихий океан, нелепо танцующие.
Без тебя куда лучше! С самого начала от тебя были одни неприятности. Только взгляни на себя! Ты впустую провел жизнь. А мог бы сделать так много всего! Я им все расскажу. Обо всех неприятностях, что ты мне доставил. Насекомое, вот ты кто!
А на стенах домов – рисунки их галлюцинаций, слишком ярких, слишком странных, кажется, вылезающих из того мира сюда, в реальный.
Он хватает Эктора под мышки, переворачивает к борту. Размахнувшись, перебрасывает через борт и замирает, сжимая тело на весу.
Множество дешевых туристических кафешек и фаст-фудовских забегаловок с видом на океан, остановилась перекусить в одном из таких.
Он не может выпустить тело.
Ветер швыряет волосы Эктора Боливару в лицо, и он выплевывает изо рта их соленость.
Рядом плюхнулся приличного вида бомж с большой сумой, заказал себе американо.
Заставляет себя опустить Эктора в воду, но руки остаются сомкнутыми вокруг тела.
Боливар кричит.
Пиджак довольно чистый, ботинки на два размера больше, как шлепки, черная шляпа с синей лентой и слипшиеся волосы до плеч, а на груди – большая золотая медаль на широкой красной ленте.
Снова кричит и разжимает ладони.
На столе у него все самое необходимое – брызгалка для лица, чтоб увлажнять, банан в качестве закуски к кофе, черные очки и телефончик с наушниками. Неплохой набор для бомжа, но он действительно был бездомным – за углом стояла большая тележка с его имуществом.
Почти беззвучно тело соскальзывает в воду.
Он слушал музыку и постоянно увлажнял себе лицо. Потом вдруг решил снять носки и повесил их на соседнем стуле просушиться…
Боливар разглядывает опустевшие руки.
Я отсела подальше, честно скажу.
А у него шла своя жизнь, он поводил головой, слушая какую-то волшебную музыку, находясь в нирване и подставляя лицо калифорнийскому солнцу.
Без носок и с увлажнителем ему было очень хорошо.
Потом случайно выдернул наушники, и я услышала музыку.
Боливар лежит в ящике, оплакивая друга. Он забыл поесть. Время от времени выпивает немного воды. Наблюдает, как движутся тени. Как тени скользят по лодке. Тень – жизненная сила вещей. Так ему кажется. Жизненная сила, которая пытается избежать участи всякой вещи, тела или предмета. Тень, ускользающая от ствола, от ножа. Боливар приходит в ужас от того, как ускользает тень из его тела. Тень его темнеющих ног. Тени икр, коленей, бедер скукоживаются на глазах. Скоро от меня совсем ничего не останется, думает он.
Стас Михайлов пел что-то про темные глаза…
#######
Очень понравилось в Лос-Анджелесе отношение к месту, где живешь. Очень уважительно к окружающим, психологически выверенно и как-то точечно, что ли.
Ладони вспотели. Боливар садится, наклоняется вперед, пытаясь отдышаться. Выползает из ящика вместе со своей тенью, отяжелевший, запыхавшийся, хватается за грудь. Глаза встречаются с морем, и море переносит его взгляд через пустоши угасающего света к чему-то громадному и невидимому. В теле нарастает крик. Он оборачивается и смотрит на пустую лодку, грудь сжимается, кружится голова, он хватается за борт и втягивает воздух.
На улице плакат – «Наш замечательный район мы загрязнять не будем! Ведь около вашего дома должно быть убрано!» И думаешь, что это забота конкретно о тебе и твоей семье, и включаешься в это, и никогда не бросишь бумажку или окурок. И не только у себя около дома, но и вообще в городе.
Долгое время Боливар боится шевельнуться.
Приказывает себе не смотреть на море.
Иду по улице, на асфальте надпись: «Надо бы убрать за вашей собачкой, вы же любите чистоту! И мы любим!»
Смотрит вдаль, и море уносит мысль в свои глубины, пока мысль не погружается сама в себя.
Поэтому и правильно начинать с себя, со своего личного пространства, со двора, где живешь, а не думать сразу обо всей планете в целом. Ко всей планете придем, только начав с себя.
Не замечает, как падает на колени, глаза щурятся от света. Молотит кулаками по борту, выкрикивая имя Эктора.
Так уж устроен человек.
Ты, глупое насекомое! Что ты наделал? Как посмел оставить меня одного?
Подтягивается, пинает борт, воет, хватается за ногу, ковыляет по лодке, выкрикивая имя Эктора.
Пошла в музей, хорошее это дело. И успокаиваешься, монотонно шагая по залам и глядя по сторонам, и удивляешься, не понимая, почему именно эта картина висит в музее и почему именно ее, такую среднюю, выбрали из остальных, и радуешься, когда взгляд падает на что-то сногсшибательное или близкое тебе. Музей современного искусства BROAD в Лос-Анджелесе, совсем недавно открытый. Очень интересное здание, талантливое, нетрадиционно спланированное. Прождала в очереди за билетами минут сорок. Порадовалась – много молодежи. А искусство действительно современное, может, для меня лично слишком современное и не всегда понятное. Зачем врать, что я от всего в восторге? Зачем делать умный вид и надувать щеки? Что-то, несомненно, да, но многое нет, особенно черные прямоугольники Немалевича. Много для меня необъяснимого, но, видимо, не доросла. Сама не понимаю, мурашки не бегут, дыхание не спирает. А если «шедевр» объяснять, то, по-моему, это и не шедевр вовсе. Он сам за себя должен говорить, без посредников. Так мне кажется. Иногда стараются доказать «шедевральность» огромным размером. Становится еще смешнее.
Яростно таращится во тьму. Кричит, пока голос не садится.
Эй!
Что ты сделал со мной, будь ты проклят!
Но нашлись и жемчужины в сегодняшнем наборе камешков с пляжа: удивительный японец, художник Такаши Муроками, по-своему, по талантливому видящий Мир и дарящий этот взгляд нам. Восхитил, честно!
И как теперь быть?
Боливар сидит, припав к борту, убаюкивая ногу. Затем, сложив на груди руки, застывает, погрузившись в себя.
А еще в этом музее я услышала и увидела удивительный оркестр: темная большая комната, заходишь и видишь штук десять довольно больших экранов, и на каждом музыкант из этого оркестра играет что-то свое на каком-то инструменте. Женщина в длинном белом платье или ночной рубашке сидит, склонив голову над аккордеоном, и перебирает клавиши. Открыто окно, ветер шевелит ее одежду, из сада солнечный луч и столбик пыли или пыльцы, поднимающийся в этом мягком свете. Другой экран – скрипач вдохновенно, закрыв глаза, играет мелодию. Рядом старинная кровать-ладья красного дерева, зеленое шелковое белье и обнаженная спящая женщина. Еще сюжет: мужчина в ванной, в наушниках, видимо, звукорежиссер. Вода чуть коричневая, видимо, ржавая. И так каждый музыкант исполняет партию в своем мирке, сам по себе, а вместе они – целый оркестр и музыка звучит потрясающая, цельная, могучая! И мурашки, и улыбка, и не хочется уходить, хочется снова и снова переходить из комнаты в комнату! Очень живая и хорошо выполненная идея. Настоящее стоящее искусство!
Говорит себе, что так и будет спать, не просыпаясь.
Престраннейшего человека встретила на выставке недалеко от музея с такими же престраннейшими товарами. Продает книги и украшения. Украшения старые, амулетного свойства. Все со смыслом. Вот кольцо, говорит, для проверки вашего мужчины. Если он догадается, что кольцо надо повернуть – ваш человек! А чего это он вдруг полезет мое кольцо крутить, думаю? Очень было бы странно…
А это кольцо, говорит, чтоб стать начальником! Чтоб все вас слушались – и показывает треугольное такое, торчащее, индейского вождя. А меня и так слушаются, ну не все, конечно, а кому надо. Тоже не взяла.
Тогда вот, это реплика серег Елены, из-за которой Троянская война началась, берите! Зачем, думаю, чтоб из-за меня войны начинались, не хочу!
Говорит, если не двигаться, то и думать не придется.
Посмотрите тогда вот на это кольцо древних майя, оно магическое, охранное, будет вас оберегать! А у меня Басё есть, тот еще охранник – как вонзится зубами в мягкое – не оторвать!
Вынимает он тогда из загашника сверток, наверное, уже от безысходности, а в свертке тряпочка, в тряпочке снова кольцо – старого серебра, черненое, иранское, все в мелких серебряных прыщиках. Вот, говорит, это чтоб ребенка родить, можно даже пол загадать! Вот, видите, тут колесико поворачивается? Сюда – мальчик, туда – девочка! Возьмете?
Из самого темного угла сознания давит мысль.
Что за мысль.
Думала я, думала, вертела в руках, но чего-то не взяла, пожадничала, а теперь жалею, повернула б колесико куда надо, родила б еще раз, вошла б в Книгу рекордов Гиннеса, прославила бы страну… Эх…
Смотри прямо на нее. О чем она хотела поведать.
Ты остался один.
Но Лос-Анджелес не только для музеев и прогулок по бесконечным длиннющим улицам. Это же Голливуд, а где Голливуд, там и театр, и странно было бы не посетить хоть один из них. Есть театры совершенно выдающиеся и по красоте, и по убранству, и по репертуару. В один из таких я сходила и поняла, что в жизни не видела ничего удивительнее, чем Pantages Theatre! Роскошный и абсолютно сказочный! Вы же знаете, что я не самая восторженная девушка на свете, но туууут…. В нем обычно идут бродвейские мюзиклы, а для мюзикла, уверена, лучшего места во всем Лос-Анджелесе не найти. Мы тоже причепурились и отправились на премьеру спектакля «Телохранитель». Но как я вошла, мне, честно говоря, было уже совершенно все равно, что я увижу на сцене!
Боливар резко выпрыгивает из черноты сна. Чья-то рука коснулась его локтя. Открывает глаза навстречу душному мареву, поворачивается лицом к солнечному меридиану, руки и ноги в огне. Ему кажется, в лодке есть кто-то еще. Садится в растерянности, заслоняясь рукой от солнца. Он роется в ошметках сна, но это был не сон. Боливару уже случалось засыпать, растянувшись на палубе, а яростное светило обжигало корпус лодки до состояния полированной кости.
Все мое внимание было приковано к интерьеру, ни на что не похожему из тех, что я в жизни видела. Какое фойе, какой зал и потолок! Никакого новодела, металл на люстрах блестит так, как положено, тускло, благородно, с патиной и чуть заметным налетом времени. Светильники в театре вообще особая песня – сделанные с таким утонченным вкусом, даже, кажется, не сделанные, а родившиеся от каких-то невероятных сказочных арт-декошных родителей-волшебников. Да и все вокруг в этом же стиле арт-деко, том самом, настоящем, когда ревущие двадцатые годы прошлого столетия тихонько успокаивались и начинали плавно перетекать в тридцатые, депрессивные, упаднические, что и стало постепенно отражаться на окружающей интерьерной среде. Стиль этот был придуман, видимо, для того, чтобы взбодрить людей, измученных войнами и революциями в начале двадцатого века. Контрастные цвета, роскошные ткани – бархат, тяжелый шелк и парча, блестящие металлические поверхности, фасетное стекло, зеркала, мрамор, огромные металлические статуи, все эти роскошества призваны были вселить в человека уверенность и жизнелюбие. И театр Пантейджес – яркий тому пример. Все настолько необычно, дух захватывающе и так непохоже на всё виданное, что челюсть моя так, видимо, и осталась надолго отвисшей. Честно говоря, больше всего мне понравилась доспектакльная атмосфера в фойе. Многие пришедшие, не все, конечно, но большинство, были разодеты в пух и прах, ну прям как в «Великом Гэтсби» – в смокингах, блестящих пиджаках, дамы в замысловатых шляпках, струящихся открытых платьях, соответствующих поводу и интерьеру, и обязательно с бокалом игристого в руке – а оно продается на каждом шагу мальчиками, одетыми в стиле 30-х. Все пришедшие, кажется, хорошо знакомы, плавно передвигаются по роскошному фойе, раскланиваются, улыбаются, перебрасываются шутками. Подтянутые лицами женщины выгуливают своих мужей и подаренные ими караты. И даже когда звонит третий, настойчиво зовущий в зал, звонок, никто особо не спешит занимать места, ведь выпит уже не один бокал, услышана не одна сплетня, обсуждены и осуждены многие присутствующие, а что может быть прекраснее такой прелюдии?
Пересохший язык шарит во рту.
Запомнилось все это, очень запомнилось, словно побывала в историческом фильме, после которого осталось яркое послевкусие, моментально нашедшее свое место в памяти – чуть приоткрывается маленький ящичек где-то в подсознании, а там сразу и запахи дорогих духов, и вкус шампанского, и гул опьяненных гостей, и приглушенный свет, и огромные каменные фигуры по стенам, словно охраняющие эти воспоминания и зашедших в них людей…
Он встает на колени в поисках воды.
И видит Эктора.
В Калифорнии вообще много точек притяжения помимо голливудских театров. Только тут, благодаря климату, целых восемь национальных парков, где растут самые большие в мире деревья. Высокие и старые, как секвойя «Гиперион» или «Мафусаил», причем никто, кроме нескольких ученых-ботаников, ботаников в прямом смысле, не знает, где именно они растут. А как же, секретные объекты, практически государственная тайна. Нельзя же привлекать к ним внимание туристов, затопчут, разберут по веточкам и шишечкам.
Боливар кричит, руки хватают воздух, крик застывает на губах. Разум приказывает телу отступить, но Боливар стоит как вкопанный, только движутся руки, пока в тяжелой, разгоряченной крови кипит мысль.
И очень наглядно увидела жизнь секвойи в холле гостиницы, где мы остановились. Это был огромный отполированный срез дерева во всю стену, с пола до потолка. Вроде как часть интерьера. С бессчетным количеством годовых колец, некоторые из которых были отмечены большими золотыми гвоздиками: вот, например, почти в самом центре, начало римской империи, смерть Юлия Цезаря, рождество Христово, изобретение пороха в 1280 году, издание библии Гутенберга в 1450, путешествие Колумба в 1492, а вот спустя два века пилигримы заселяют Америку, еще через столетие – провозглашают независимость США, потом еще много чего исторического, вот уже двадцатый век, начало Первой мировой и, наконец, убийство дерева – 1952. Ему было 2000 лет, когда его взорвал какой-то идиот на своей частной земле. Что так могло срочно понадобиться, чтобы убить такого великана??
Эктор спокойно сидит на корме, сложив руки на коленях, и смотрит на Боливара выклеванными глазами.
Привет, Толстый.
Климат на западном побережье действительно благодатный, хотя, чем дальше едешь к центру материка, тем жестче палит солнце и благоденствие превращается в выжженную пустыню, словно это уже совершенно другая планета. А по берегу – райские места, бушует вечная зелень, цветут деревья и продают местное винцо. Район Калифорнии вообще один из ведущих в мире по производству вин, в основном, красных сортов «Каберне-Совиньон» и «Мерло». Шестое место в мире! Неплохо! После Франции, Италии, Испании, Чили и Австралии. Так вот, мы и решили посмотреть, как оно все на калифорнийских виноградных просторах происходит.
Махнули на винодельни на полпути к Сан-Франциско, в самые винные территории, в городок Пасо-Роблес, где винные реки и кисельные берега. По дороге заметила одну большую американскую проблему – ядовитый мох на дубах. Проблем, скорее всего, конечно, в Америке больше, но заметила я именно эту, уж очень бросилась в глаза. Дороги к винодельням в этом районе сплошь в дубовых рощах, там растет калифорнийский красный дуб, который охраняется государством. Но охраняется, видимо, фигово, потому что весь во мху. Выглядит это всё необычно и волшебно, я бы даже сказала, словно нарочно, ветки в таких седых космах, которые свисают до земли, спутываются с кустами внизу, ползут по земле и врастают в нее, как в сказках Ромма. Ждешь, что вот-вот Милляр в ступе пролетит у тебя над головой по дороге в свою избушку на курьих ножках. Вокруг целые леса в таких окуклившихся, опутанных серебряной паутиной дубах, странно переплетенных между собой. Такое впечатление, что работали над этими шикарными декорациями сотни декораторов-профессионалов или миллионы сказочных пауков. Я потом спросила у местных, что это, ведь все дубы в некоторых местах заражены поголовно, как у нас в Подмосковье стоят целыми гектарами эти несчастные голые елки после короедов.
Боливар сидит на корточках с закрытыми глазами, отказываясь смотреть. Позади визжит птичник. Он шепчет, ты спишь с открытыми глазами. Открывает глаза, смотрит, снова закрывает.
Мнения местных разошлись, они четко разделились на пессимистов и оптимистов, одни сказали, что страшная вещь, поселяется такой мох на дубе и начинает всеми своими присосками вытягивать из него соки, пока не выпьет все до последней капли и не осушит. Тогда столетний великан и валится оземь, и всё, и считай нету. Другие подошли с практической точки зрения к этой проблеме – мох этот зовется испанским или бородой лешего, а по-научному, уснея. Так вот, уснея эта – один из мощнейших природных антибиотиков, практически панацея. Этой лесной бородой и раны перевязывают, и кровь останавливают, и от любых болезней настаивают, и компрессы прикладывают. Лечись – не хочу! Но даже не зная всего этого, серебряные, зараженные бородой лешего, леса, очень впечатлили своей нереальностью и необычностью.
Шепчет, ты проснешься, если не будешь смотреть.
Рука тихо скользит к ножу.
Сам городок Пасо-Роблес, как и все в округе, заточен на выпивание вина и его продажу. Любая дачка с виноградником – открытая для всех территория вина. Про него здесь знают всё и все, даже дети. Главная забава – дегустация. Переезжаешь от винодельни к винодельне, медленно потягиваешь красненькое, здесь почему-то сплошное красненькое, ну еще розе попадается, и смотришь на холмы, утыканные распятиями виноградных лоз. И народу, надо сказать, порядочно, многие любят такое винное сафари. Магазины тоже сплошь винные или винных принадлежностей, на каждом углу какое-нибудь умное высказывание, типа «Вино помогает жить легче, чуть замедляет ее ход, снимает ненужные всплески и делает тебя терпимее».
Жар от лодки обжигает кожу и подошвы. Боливар всем телом вжимается в корпус, надеясь, что боль его разбудит. Медленно, тяжело, не открывая глаз, садится на носовую скамью. Горячий воздух заползает в глотку. Он подтягивает нож к телу. Открывает один глаз, затем другой.
«Вино – это доказательство того, что Бог любит нас и хочет видеть нас счастливыми».
На корме сидит Эктор, руки с растопыренными пальцами лежат на коленях, волосы рассыпаны по лицу. Уголки губ тронуты легкой улыбкой. Он наклоняется вперед, словно пытается разглядеть что-то выклеванными глазами. Затем откидывается назад.
«Жизнь слишком коротка, чтобы пить плохое вино».
«Вино становится лучше с годами. Я становлюсь лучше с вином».
Я знаю, что ты здесь, Толстый.
Ну, может и так.
На одной из виноделен неожиданно познакомилась с першеронами! Встретила в детстве это название где-то у французских классиков, чуть ли не в «Трех мушкетерах», и запомнилось почему-то навсегда. А сегодня раз – и вот он, красавец!
Долгое время Боливар не может вымолвить ни слова. Прикусив язык, сидит и смотрит на Эктора, только бы это оказалось сном, от которого можно очнуться.
Першероны – порода тягловых французских лошадей в тонну весом каждая. Как наши владимирские тяжеловозы. И почти 2 метра высотой! Могучие, философски настроенные, спокойные, благородные, стоят себе, даже не жуют, а смотрят на виноградники и думают о чем-то о своем. О чем, интересно?
Эктор поджимает губы и сдувает волосы с лица.
На этой тонне можно кататься верхом, почти как на слоне. Они очень дружелюбны, как и большинство гигантов. Коня-великана можно без труда обучить пахоте или выступлению на манеже цирка. Они вообще быстро понимают, что от них требуется. В общем, это удивительное сочетание силы, массивности, ума и доброты.
Затем приходит в движение, тощее пожелтевшее тело приподнимается, рука слепо тянется к планширю. Ведя рукой по обшивке, он обходит холодильный ящик сзади, а Боливар ползком огибает его с другой стороны, стараясь не дышать. Он не может смотреть, как Эктор ощупью пробирается на нос, как склоняется над птичником, зубы вонзаются в птичье мясо, затем слышно, как вода льется за борт, шлепок, с которым пустая канистра падает в воду.
Боливар чувствует, что Эктор поворачивается в его сторону.
Говорят, это лошадки древние, возили еще рыцарей во всей их железной гремящей амуниции. Представляю, как эти консервные банки с пиками шикарно смотрелись на могучих конях! И с каким звоном и грохотом с них падали на турнирах!
Тело начинает движение.
Боливар открывает глаза, машет ножом, приказывая Эктору оставаться на месте.
Я подошла поближе, встала у загона, представляя эту картину, одновременно потягивая прекрасное винцо и глядя, как кони хлопают длиннющими ресницами и пофыркивают, раздувая ноздри и вдыхая богатый воздух. И тут я четко осознала, что вот он, простой момент счастья. Вроде бы ничего особенного – лошадь, пейзаж, бокал, смешная придуманная картинка, но какое-то удивительное состояние, охватывающее всю тебя— да, запомни, цени простые вещи.
Эктор с улыбкой на губах останавливается, за его спиной месиво из крови и перьев. Затем юноша подходит к ящику, на ощупь забирается внутрь и садится. Высовывается наружу и смотрит на Боливара невидящими глазами.
Расслабься, Толстый, я просто хочу поговорить.
По дороге обратно в Лос-Анджелес заехали в Санту-Барбару. Как можно было проехать мимо, когда столько воспоминаний о знаменитом сериале конца прошлого века, столько «знакомого» народа – уж хотя бы кто-то из семьи Кэпвеллов или Перкинсов там точно должен был встретиться, помните, даже анекдот такой ходил!
Боливар пытается что-то сказать, язык нащупывает слова, но звук не выходит из горла. Он с трудом сглатывает. И слышит шепот.
Что ты такое? Ты демон?
Сам городок очень курортный, как Пицунда, скажем, или Гагры. Народу туристического тьма в будние дни, но я-то умная, заявилась туда вечером в воскресенье – и никого! Одни сплошные статуи из цветных металлов на каждом углу – бери не хочу. Но помню, когда первый раз была здесь лет 7 назад, они тоже стояли на тех же местах в том же количестве. Значит, брать их никто особо и не собирается и сдавать в утильсырье тоже. Пустой южный городок-деревня, только не в российском понимании этого слова, конечно, просто все виллы не выше двух этажей, выше строить не разрешено. Довольно душистый, хвастающийся красотой и неповторимостью своих палисадников, ну, садиками у дома, вы поняли. Вот и все впечатление… И ни одного знакомого Кэпвелла.
Улыбка сползает с лица Эктора.
#######
Он спрашивает, кто, я? Я же Эктор, твой лучший друг.
В другой мой приезд в Лос-Анджелес остановилась у друзей. Прекрасные люди, друзья детства, врачи, очень люблю их. Он уехал лет 25–30 назад из России, встретил Ее, поженились, родили, осели, начали работать. Мы растеряли друг друга на несколько этих десятилетий, потом вдруг совершенно случайно, спустя много-много лет нашлись через каких-то знакомых, и это оказалось огромным счастьем, когда общее прошлое, корни, дружба родителей, воспоминания и всепоглощающая нежность. Живут в Беверли Хиллз, и как раз я приехала, когда в разгаре был ремонт у них в саду – покраска, побелка, перекладка плитки, переделка сада. Главный мастер – пожилой армянин, все время подозрительно на меня поглядывал. Но молчал. Так несколько дней и присматривался молча. Вчера входит ко мне домоправительница:
– Пойдем, очень прошу, Армен меня мучает какой день уже! Очень хочет с тобой сфотографироваться! Говорит, его родители твоего отца обожали, стихи его знали. И он знает! Даже прочитал мне несколько строчек. Очень тебя просит! Несколько дней пристает: «Давай-давай!» Я пыталась отказать, но никак не получается. Пойдем, сфотографируешься с ним, а?
Долгое время Боливар, спиной вжавшись в борт, наблюдает за Эктором. Мысленно он видит, как разжимает руки, отпуская тело Эктора в море. Тело соскальзывает, погружается на глубину. А сейчас он видит растерзанное тело, которое преспокойно валяется в холодильном ящике. Складки кожи на ребрах. Нарыв на шее.
– Прямо сейчас?
Боливар тычет ножом свое бедро, видит каплю крови, пробует на вкус.
– Ну да, он ждет!
Разглядывает море.
Нельзя же заставлять мужчину ждать, думаю. Пошла за домоправительницей. Она торжественно выходит во двор и как конферансье объявляет:
Говорит себе, это происходит на самом деле.
Жаркое марево дрожит над водой.
– Вот, Армен, это Катя!
Солнечные лучи отражаются от поверхности океана, словно лампы накаливания.
Я в лучах славы и солнца выхожу во двор, где сидит полулежа или лежит полусидя Армен (у него перекур) и еще кучка рабочих в разных углах за разными занятиями.
Корпус лодки внезапно трещит, когда он встает на ноги.
– Здравствуйте, – говорю. – Где будем сниматься?
Это происходит на самом деле, шепчет Боливар, но ты сходишь с ума.