– А ещё, – добавила Зинаида, – сейчас, говорят, самогонные аппараты пользуются большим спросом. Люди будут сидеть по домам и гнать самогон. Так ещё дешевле, чем водку покупать в магазине. Тут всей моей торговле конец придёт.

– Да, – сказал я, – а ещё можно самосадный табак растить и на сигаретах экономить. И ещё курей завести. И картошку посадить. И тогда магазины вообще не нужны. И электричество отрезать, жить при лучине или при свечах, а свечной воск брать у пчеловодов, обменивать на картошку и яйца. Но тогда получается, что весь технический прогресс – ерунда собачья, вчера он был, а сегодня его нет, и хрен с ним.

– А так и будет, – уверенно сказала Зинаида. – Ещё немного – и мы прямо туда придём, в натуральное хозяйство. Только при такой жизни понадобятся крепкие мужики, с руками. А где их взять? Нету же.

– Появятся.

– Откуда?

– Из толщи народной, – сказал я.

– Эх, – весело сказала Зина, – где же та толща? Лично мне главное, чтоб у мужика в штанах толща была.

И посмотрела на Дуняшку.

– Пойдём, – сказал я Дуняшке, – а то тётя Зина тебя плохому научит.

22

Груз обещали привезти в пятницу. Адресом доставки я указал фабрику и в пятницу же – вышел на работу. Пахан велел в понедельник – но мало ли что он велел.

Пахану придётся многое объяснять и много врать. Но я об этом не думал.

До обеда собирал двери – один, в пустом цеху, сам себе король. Двери меня совершенно не интересовали, я был готов делать что угодно, лишь бы иметь свободный доступ на фабрику.

Изготавливать тут истукана было рискованно. Слишком многие люди увидят его: днём – работяги, ночью – сторожа, имеющие свободный доступ во все помещения. Чужие глаза будут смотреть на него, чужие руки будут трогать. Истукану это не понравится, конечно. В мастерские, где пишут иконы, посторонним вход заказан. Так же и здесь: приближаться к храмовой скульптуре следует только с молитвой, хотя бы краткой.

Придётся на ночь прятать её под покрывало, подумал я, или даже закрывать фанерными щитами.

Много будет хлопот. Много лживых и лукавых слов будет произнесено.

От печальных размышлений меня отвлёк Твердоклинов. Я стучал киянкой, сплачивая меж собой детали дверей, и не слышал, как он вошёл, – ему пришлось громко свистнуть, чтоб я обернулся.

Твердоклинов смотрел с изумлением.

– Ты что тут делаешь?

– Работаю, – ответил я.

– Тебя ж вроде посадили?

– Отпустили. И даже с фабрики не попёрли.

– А меня попёрли, – гордо объявил Твердоклинов. – Пахан предложил – или вламывай за ползарплаты, или – в отпуск, на месяц, без содержания. Я решил – в отпуск.

– А я – наоборот.

Твердоклинов засмеялся.

– Штрейкбрехер ты, – беззлобно сказал он. – От слова “хер”. Но дело твоё. Лично я за копейки работать не буду.

– У меня дом сгорел, – сказал я. – Жить где-то надо. Деньги нужны.

– И про дом тоже слыхали, – значительно произнёс Твердоклинов. – Тебе, может, помощь нужна? Деньгами не смогу, у самого нет, но, может, одежду какую?

Странно было видеть на его веснушчатом лице выражение жалости и соучастия, ранее мне незнакомое.

– Спасибо, друган, – сказал я. – Ничего не надо, сам справляюсь.

Твердоклинов помолчал и сообщил:

– А я ведь тоже в мусорской посидел. Какая-то падла настучала про мои семейные проблемы. Скорее всего, жена, больше некому. Приехали на “воронке”, прикинь? – и в клетку. И я в этой клетке полдня сидел, даже поссать не разрешали, чисто как в гестапо. Потом – в кабинет, а там, в кабинете, – мусорила, вот с такой рожей, и зубы золотые. Я, говорит, знаю, что ты людям угрожаешь убийством. Гражданину Прядкину два раза угрожал. Я говорю: какой он, в манду, гражданин? Он, говорю, не гражданин, а чёрный демон, это во-первых. А во-вторых, он, тварюга, мою жену пялит. Я что, должен просто так на это смотреть? Да я, говорю, по всем понятиям обязан его уничтожить! По-мужски поступить! А мусорила говорит: для первого раза строго предупреждаю, а на второй раз – посажу. За угрозу убийством срок полагается. И отпустил. Вот такая вот история. Тебе одному рассказываю, как близкому товарищу.

– Не посадят, – сказал я. – Пугают просто. Посадят, если и вправду убьёшь.

Твердоклинов помрачнел, выпрямился.

– Может, и убью, – сказал он тихо. – Жена-то – моя. Так ведь?

И сунул руки в карманы, как будто пытаясь сдержать порыв к нападению на обидчика.

– Разведись, – предложил я.

– Ага, – сказал Твердоклинов, – а жить где? У нас – однокомнатная. Разменивать, что ли? А дочка маленькая? Нет, не буду. Может, ещё помиримся. – Он подмигнул мне, и его глаз опасно сверкнул. – Давай, в общем, работай, а я пойду в кадры, отпуск оформлять.

Пожал мне руку и ушёл, а я вернулся к работе, собирать двери.

Двери были лёгкие, межкомнатные, не сплошные, а с широкими вставками из непрозрачного декоративного стекла, чтобы проходил свет. Такие двери, конечно, не могли никого защитить: если, допустим жена Твердоклинова, убоявшись гнева мужа, закроется за такой дверью – муж легко выбьет стекло и уберёт преграду со своего пути. Возможно, двери предназначались для тех, кто отрицает домашнее насилие. Но много ли таких в городе Павлово, если даже Пахан, хозяин фабрики, уважаемый в городе человек, поколачивает свою супругу? Впрочем, говорят, поднять руку на ближнего может любой, это не зависит от социального статуса; вчера, например, ты был – учёный доцент и знаток истории, свободно говорил по-французски и читал лекции, а сегодня нажрался коньяка “Наполеон” – да и убил свою подругу.

Вот о чём ты думаешь всё время, грустно сказал я себе. А Твердоклинов только поддал жару. Поднять руку, ударить, убить, – вот чем полна твоя деревянная башка. Двери делаешь – замечательные, не двери – игрушки, любоваться бы и радоваться; нет, для тебя важнее насилие.

А между тем Твердоклинов предложил тебе помощь.

Пахан вот не предложил, промолчал. А потенциальный душегуб, совсем небогатый человек – предложил.



Груз доставили вечером.

Я заблаговременно оформил пропуск на въезд. Вышел, увидел, как вкатывается огромный пыльный джип – с кузовом, с красноярскими номерами, праворульный, лобовик треснут, изношенный двигатель стонет стоном. Водитель был не из наших, не деревянный, – обыкновенный малый в спортивной куртке, с красными от недосыпа глазами. Он откинул борт: я увидел тёмное сухое бревно в обхват размером. Лиственница, да. Лежала где-то в основании дома или бани, в нижнем венце. Потом дом (или баню) разобрали, а бревно – сберегли, ибо такому бревну цены нет.

Снять его вдвоём было невозможно, мне пришлось позвать со склада двух балбесов, дать каждому по двести рублей, и вчетвером, с участием утомлённого водилы, мы вытащили заготовку, занесли в цех и оставили вертикально.

– Это что такое будет? – полюбопытствовали балбесы со склада.

– Атомная бомба, – ответил я, – чисто деревянная, по новой секретной технологии. Приближаться запрещено, иначе рванёт так, что костей не соберёте.



Долго ходил вокруг заготовки, примериваясь и настраиваясь. Измерил высоту, обхват. Решил – надо будет завтра же купить в церкви образ Николая-угодника и повесить в цехе. Сам не пойду, отправлю Дуняшку.

И вдруг вспомнил: а ведь не будет ничего. Вырежу фигуру – но она никогда не поднимется. Мне велели изготовить фальшивку. И Елена будет знать, что заполучила не настоящую храмовую скульптуру, а новодел. Лично мне это ничем не грозит, да и Елене тоже: ведь она и есть тот эксперт, который подтвердит подлинность находки. Елена напишет очередную научную работу, а затем подарит подделку какому-нибудь музею. Правда никогда не всплывёт. На меня ляжет грех соучастия в обмане, но я переживу, конечно. Не первый раз, да. Материальной выгоды не преследую, действую в интересах своего народа. Читарь помолится за меня, Никола Можайский отпустит грех, и ещё поблагодарит.

Но таинства не будет. А значит, и душу вкладывать тоже смысла нет.

А я так не умею.



Сделал распил по верхнему краю бревна, пришлось приложить все силы: дерево было крепчайшее. По свежему распилу посчитал годовые кольца: вышло примерно восемьдесят. Для точного подсчёта нужен был специальный бур, я его не имел.

Полметра в диаметре: вполне хватало на ростовую скульптуру.

Руки чесались начать работу, и я бы начал, конечно, – но зазвонил телефон. Читарь вызывал меня на разговор.

– Приезжай срочно, – сказал он сухо, трудно. – Мы подняли Параскеву.

– Поздравляю, – сказал я.

– Пока рано поздравлять, – ответил Читарь. – Тут, в общем… не всё слава богу. Она тебя требует.

– В каком смысле, – спросил я, – требует?

– А я сейчас тебе видео пришлю, – сказал Читарь. – Ждём тебя завтра. Поспеши, братик.



Видео оказалось длиной едва в полминуты.

Знакомый мне полутёмный гараж, бывшая автобаза на окраине Можайска, и железная дверь, защищающая вход в жилой отсек, теперь – закрытая. Дверь сотрясалась от тяжких ударов: кто-то, запертый внутри, мерно бил по двери с нечеловеческой силой. Навесной замок подпрыгивал, но держал.

И ещё – крик, полный ярости и муки, ультразвуковое стенание; на такое не способны ни звери, ни люди, ни истуканы.

Часть шестая

1

Пока возвращался с фабрики домой, в “башенки”, – попал под ливень, настоящий, майский, с отчаянным громом, но без ветра: не буря – очистительная процедура, промывание мира, удаление гнилых весенних грязей.

Вымок весь, вода текла по спине, заливала глаза.

Дома пришлось срочно раздеться донага и встать под вентилятор.

Дуняшка открыла дверь, увидела меня голым, издала стыдливое восклицание, исчезла.

По окнам хлестало прозрачным небесным весельем.

Надо будет вымыть окна, подумал я, весной все живые смертные моют окна. И надо собираться в путь. Поеду один, без дочери. Предчувствия самые скверные: что-то там у них случилось, что-то нехорошее; поеду один.

И надо купить сушилку для одежды. И Дуняшке заново объяснить, что вода вредит сухому дереву.

Переоделся, зашёл в её комнату; здесь уже была оборудована первоклассная девчоночья пещера, с картинками на стенах – портреты смело улыбающихся и густо накрашенных музыкальных див с распущенными волосами либо, наоборот, выбритых наголо, с костлявыми татуированными плечами, – и зеркало в рост, и синие шторы с золотыми хвостатыми русалками, и стол, заваленный бумажками, фломастерами, косметическими кисточками, пузырёчками лака для ногтей, белыми и чёрными шнурами для зарядки телефона, для сопряжения его с компьютером, а вот и сам компьютер, на эк- ране – мальчик, лохматый крутобёдрый певец, даёт ноту сильным фальцетом, если бы мне было одиннадцать, я бы тоже полюбил его, он даёт такой драйв, что не любить его нельзя.

Протянул дочери ключи от входной двери.

– Остаёшься одна, на хозяйстве. Я вернусь послезавтра.

– Ура, – сказала Дуняшка, мгновенно возбудившись, и приглушила музыку. – А можно я приведу подруг? Аню и Ксению? Устроим девичник!

– Можно, – разрешил я. – Но тогда обязательно предложи им угощение. Если приходит гость, его надо накормить и напоить. Так принято. Купи чаю, конфет. Деньги я тебе оставлю. Сами вместе пойдёте в магазин и купите, что хотите. Газировку, чипсы и прочее.

Дуняшка снисходительно улыбнулась.

– Папа, в нашей компании газировку никто не пьёт. Она вредная.

– Хорошо, что у тебя есть компания, – сказал я. – Но помни о правилах. Ты не такая, как все, но ты об этом молчишь.

– Папа, я всё помню.

– Чтоб человек запомнил, ему надо три раза повторить. Так устроена память.

– Это у людей, – сказала Дуняшка. – А мы-то лучше них. Я всё запоминаю с первого раза.

– Погоди, – сказал я. – С чего ты взяла, что мы – лучше людей?

– Папа, – ответила Дуняшка, – это элементарно. Мы с тобой – как “Суперсемейка”. Есть такое кино. Папа-супергерой, мама-супергерой и дети-супергерои.

– Да, – сказал я. – Мы такие и есть. Мы даже круче. Мы мега-сверх-супергерои. Потому что в кино всё выдумано, а мы – настоящие. Но мы не лучше людей. Мы абсолютно такие же.

– Мы вообще не герои, – заявила Дуняшка уверенно и печально. – Герои спасают мир, в любом фильме так. Появляется суперзлодей, и они его побеждают. А мы – ничего не делаем, никого не спасаем. Просто живём, и всё.

– Это ты ничего не делаешь, – сказал я. – А взрослые люди заняты, работают. И работы очень много, вовек не переделать. Поживёшь ещё немного, подучишься – всё поймёшь.

Дуняшка нахмурилась, она явно имела возражения.

– Да я уже всё поняла…

Но я перебил.

– Нет, не всё. В кино супергерой всегда получает награду. Он совершает подвиг – и его хвалят. Ему кричат: “Спасибо, ты такой классный, ты всех спас, мы тебя любим!” Им восхищаются. Ему аплодируют. Супергерой ничего не делает бесплатно, он совершает подвиг – а взамен получает славу. А слава – это сладкое угощение. Люди питаются славой, и даже Бог ею питается. Но в обычном мире немножко по-другому. Я обратил к жизни двенадцать братьев и сестёр, в том числе – тебя. Но никто не сказал мне “спасибо”. (Дуняшка опустила глаза.) Мой друг – твой дядя Читарь – делал это вместе со мной, но ему тоже никто не аплодировал. Никто нам ни разу не крикнул: “О! Вы такие молодцы!”. Никакой награды, никакой славы. Ничего, ноль. Взамен мы получаем только то, что называется “моральное удовлетворение”. Мы даже гордиться собой не можем, потому что гордыня – это первый смертный грех и корень всех остальных грехов. И про нас кино не снимут. Мы просто делаем то, что умеем. Никто не знает, сколько сил мы потратили, сколько времени, сколько было всяких сомнений, переживаний, сколько раз мы всё теряли и начинали сначала, сколько раз переезжали с места на место. У меня был дом, теперь дома нет, надо ставить новый. Кому это интересно? Никому. Что в этом героического? Ничего.

Глаза Дуняшки загорелись.

– Это несправедливо, – сказала она.

– Да, – ответил я. – Справедливости на земле нет. Или – есть, но очень мало. Когда что-то делаешь – не нужно ждать награды, это глупо. У кого есть разум – тот ищет себе дело, находит его и делает, не думая о награде, не думая о справедливости; его дело и есть его награда. Твой дядя Читарь исходил всю землю, запомнил наизусть две тысячи книг. Всё это время его Бог хранил – вот его награда, другой нет. Это справедливо? Не знаю. Наверное, да. У меня не было дочери, теперь она есть, я её люблю, – вот моя награда! Ты красивая, сильная и талантливая, ты всё запоминаешь с первого раза, сама сказала. Другие девчонки смотрят на тебя и думают: “Эх, почему всё так несправедливо устроено, почему Дуняшка и умная, и быстрее всех бегает, и глаза у неё красивые, и волосы, почему ей всё досталось, всё, что только можно? Где справедливость?” – думают они. А представь, что ты нарушила тайну, пришла к ним и говоришь: девчонки, да, я красивая, но на самом деле я – деревянная, как Буратино, и должна об этом молчать, я живу в обмане, как кикимора в болоте, и всю жизнь буду так жить. Что они скажут? Ничего не скажут, потеряют дар речи. У справедливости два конца. То, что для одного награда, – для другого наказание. Не ищи справедливости, она сама тебя найдёт.

Дуняшка подумала и возразила:

– Не хочу жить в обмане. Это очень трудно. И неприятно.

– Надо терпеть, – сказал я. – Надо терпеть, ничего не поделаешь. Ты же обманываешь не по подлости души; ты выполняешь свой долг, тайна – не твоя, а общая, ты делаешь это ради своего народа, ради семьи, ради меня, ради дяди Читаря, ради деда Николая, ради тех, кто тебя любит. Ты привыкнешь; все привыкают. “Привычка свыше нам дана: замена счастию она”. Это Пушкин написал. Почитай его, тебе понравится. Это лучше, чем кино про супергероев.

Ливень ослаб, облака разошлись. В стёкла ударило солнце.

– Папа, – сказала Дуняшка, – ты не волнуйся. Я всё понимаю.

Подбежала и обняла меня. От неё шёл жар – настоящий, человеческий.

Я не понимал, кто она такая. Объяснения архиепископа Николая – о том, что она есть ребёнок, рождённый моим творческим усилием, – меня не удовлетворяли.

Я ловил себя на том, что боюсь её.

– Не потеряй ключи, – велел я. – И не балуйтесь ни с огнём, ни с водой. Не сожгите квартиру, не залейте соседей. Телефон держи при себе, и чтоб был включен. Я буду звонить трижды в день. Твоя задача – не создать мне проблем. Ты ребёнок, я – взрослый, у меня – свои проблемы, не подкидывай мне лишних проблем, пожалуйста.

2

Ночевал в Москве на вокзале, коротал время, уткнувшись в экранчик телефона, шарил по соцсетям, рассматривал фотографии картин Геры Ворошиловой, понимал: она такая же, как я: сосредоточена на созидании, принадлежит не себе – своему делу. Художник Ворошилова оказалась весьма плодовита для своих лет: создала десятки полотен, в том числе два автопортрета; оба, кстати, мне не понравились. Я видел её иначе. Она была молода и не всё про себя знала.

Впрочем, я мог ошибаться.

На первой утренней электричке поехал в Можайск.

“Каравелла” стояла у ворот базы, и на вид была в порядке. Ворота оказались заперты изнутри, пришлось долго стучать. Мне открыл Щепа. Я не ожидал его увидеть и замер, подозревая неладное.

– Наконец-то, – раздражённо сказал Щепа. – Одного тебя ждём.

– Что ты тут делаешь? – спросил я.

– То же, что и ты, – ответил Щепа. – Позвали.

Если это засада, сломаю его первого, подумал я и вошёл.

Сначала увидел джип Щепы, в закрытом помещении казавшийся громадным, как танк.

Под потолком громко ворковал и хлопал крыльями голубь.

Затем из полумрака появился Читарь – шёл с трудом, подволакивая ногу, опираясь на трость, сильно перекосившись на бок. Улыбался радостно и виновато.

– Тебе нельзя ходить, – сказал я ему.

– Уже можно, – ответил за него Щепа, с угрюмым сарказмом. – У него в голове дырка, палец пролезает.

Я подбежал, осторожно погладил брата по плечу – он продолжал улыбаться – и зашёл ему за спину. Увидел: трещина стала вдвое шире и дотянулась до затылка.

– Это… она… – произнёс Читарь с трудом. – Она… ударила.

– Параскева?

– Она… не Параскева.

– Тише, – озабоченно сказал Щепа. – Услышит, опять орать начнёт.

Голубь перелетел из одного угла в другой.

– Не шевелись, – сказал я Читарю. – Сейчас найду лампу, посмотрю. Что чувствуешь?

– Ничего, – ответил Читарь. – Губы… онемели… И вижу плохо… Читать не могу…

– Лампы, кстати, нет, – сообщил Щепа, – она там всё разгромила.

– Сбегай в магазин, – сказал я ему. – Купи лампу.

– Пошёл ты, – ответил Щепа. – Сам сбегай. Зачем тебе лампа, тут и так видно? Он уже – всё.

– Не надо… лампу, – сипло выдохнул Читарь. – Время… дорого… Пойдёмте… к ней.

– Не двигайся! – приказал я.

Он не послушался, заковылял к железной двери. За моей спиной громыхнуло, я обернулся, увидел в руке Щепы длинный ржавый лом.

– Ты первый, – сказал он. – Ключ там, у стенки на полу лежит.

Я подошёл к двери, прислушался.

– Когда она… восстала, – прошептал Читарь, – с ней… трясучка… сделалась… Сильно кричала… Меня… ударила, я упал… Стала… всё крушить… Я выскочил… Дверь запер… Она… долбилась в дверь… потом в окно… Я думал… она решётку выбьет… и убежит… До ночи кричала и буянила… Ночью пришёл Никола… Он с ней… поговорил… без ме- ня… Я за дверью ждал… Он вышел… и сказал, что она – Мокошь… Велел… держать её под замком… Он сказал… она успокоится… когда придут… все, кто её поднял… Ты… И он…

Щепа переложил лом в другую руку.

– Твою мать, – сказал он. – Я говорил, вы доиграетесь. Вы подняли языческого идола.

– Ладно, – сказал я. – Если набросится, свяжем её. Вдвоём справимся. Она не выбила ни дверь, ни решётку – значит, не такая сильная.

– Нет, – ответил Щепа, – лично я вязать её не буду, сразу башку снесу. Мы все христиане, зачем нам языческое чудище?

– Ого, – сказал я. – Вспомнил, что ты христианин?

– А что, нет?

Спорить мне не хотелось, гадать и медлить – тоже.

Велел Читарю отойди в сторону, открыл замок и распахнул дверь.



Она стояла сразу за дверью, я оказался с ней почти лицом к лицу и наткнулся на её прямой взгляд; едва удержался, чтобы не отскочить. Она, скорее всего, слышала всю нашу перепалку. Она молчала и не шевелилась, мы тоже. Только голубь, сидя на потолочной балке, разговаривал сам с собой и скрёбся когтями.

Присмотревшись, я испугался и всё-таки сделал шаг назад: она была точной копией Дуняшки – тот же прямой нос и огромные, ярко-синие глаза под полукруглыми бровями, и густые тёмно-русые волосы, и плечи, чуть узкие для такого роста. Тут же успокоился: не было никакого наваждения. Всё просто: Дуняшка – её версия, я создал голову девочки в подобие головы Параскевы.

Она держала руки за спиной. Одета в простой сарафан, белый в мелкие голубые цветы – кто ей принёс этот сарафан? Наверное, Никола. А может быть, Читарь заранее подготовил. Он не первый раз поднимал женщин.

А дух её – о, то был сладкий и жирный дым, как будто от горения плоти, как будто убитый скифский вождь пылал в погребальном костре, а вместе с ним его жёны, его лошади и собаки.

– Не бойся, – сказала она мне.

Голос сильный, низкий, но исходящий как будто со стороны.

Она шагнула вперёд и вынула руки из-за спины: в левой руке – моток толстой бесцветной шерстяной пряжи; пальцы правой руки тут же ухватили конец нитки и вытянули.

Наматывая нить на палец, она посмотрела на Читаря, на Щепу, на голубя под потолком и улыбнулась нам всем четверым, включая и голубя.

– Хорошо, что ты пришёл, тать, – сказала она мне.

– Почему ты называешь меня “тать”? – спросил я.

– А кто ты? – спросила она. – Ты украл мою голову. И ещё многое другое украл. Твоя судьба – Недоля.

– Моя судьба при мне, – сказал я.

Она презрительно засмеялась.

– Моя судьба, – продолжил я громче, – восстанавливать деревянные тела. Твоё тело тоже восстановил я. Помни об этом.

– Так я тебя не просила.

Читарь сделал два шага вперёд.

– Так говорят… многие, – надсадно произнёс он. – Мы… возвращаем их… а они – кричат и буянят… Так же… делают и младенцы… Они… родятся без спроса… по воле отцов и матерей. А теперь… скажи… как нам тебя называть.

– Мара, – сказала она.

– Мара? – переспросил я. – Это твоё имя?

– Это не имя. Это ипостась. Я могла бы вернуться в другой ипостаси. Но вы вернули меня через татьбу. Особенно ты преуспел в татьбе. Но и ты, – она повернулась к Читарю, – такой же. Тебе давали книги, а ты их воровал.

Читарь задрожал, лицо его исказилось. Он стукнул тростью об пол.

– Я ничего… никогда… не воровал!

– Как же не воровал? Заучивал наизусть, а потом выносил в своей голове. Такая же татьба, только умная. Тебе повезло, тебе досталась Доля, – но теперь уже недолгая.

Щепа, до того молчавший и стоявший поодаль, кашлянул. Лом из рук не выпускал.

– Погодите, – сказал он. – А я тут при чём?

– А ты им помогал, – ровным тоном ответила Мара. – Деньги им давал, и не раз. Но ты пока закрой рот. Мы ещё поговорим.

– Ого, – сказал Щепа с отвагой и ненавистью. – А ты кто такая, чтоб мне рот затыкать? Вчера родилась, а сегодня нам хамишь? “Тебе Доля, тебе Недоля”. Да пошла ты нахер, тётя!

Мара выслушала его спокойно, продолжая наматывать нитку на палец.

– Птичку, – спросила, – видишь?

– Чего?

Она показала пальцем вверх, на голубя.

– Птичку, – повторила. – Видишь её?

– Вижу.

Мара подняла руки выше к груди, туго натянула нить меж пальцев.

– А ниточку – видишь?

– Ну.

Не сводя глаз со Щепы, она стала разводить в стороны свои руки с вытянутыми указательными пальцами, – наконец, нитка лопнула с коротким глухим звуком.

Голубь упал на бетонный пол и остался лежать, раскинув серые крылья.

Щепа метнул на Мару взгляд, полный ненависти; она в ответ лучезарно улыбнулась.

– Не бойтесь её, – сказал Читарь, содрогаясь. – На нас… это не действует! С нами Господня благодать!

– Правильно, – сказала Мара. – На вас не действует. Вы же поленья. Зачем вы меня позвали? Вы, трое? Чего вы хотите?

– Чтобы ты была с нами, – ответил я. – Чтобы наш народ увеличился числом. Только мы поднимали не тебя, а Параскеву.

Мара снова намотала нитку на палец.

– Я и есть Параскева, – сказала она. – А до того была Мокошь. Ты же знаешь, тать, как это бывает. Сначала я стояла на капище, женщины приносили мне дары, обматывали вокруг моей шеи кудель, а вокруг пояса – пряжу. Просили, чтоб я приворотила Долю и отворотила Недолю. Долго стояла, уже и не вспомнить, сколько. Ещё не было языка, на котором вы говорите, а я уже стояла. Потом пришли другие и приказали всех идолов повалить, изрубить и сжечь, и славить только Бога Истинного, исповедовать единое крещение во оставление грехов, и чаять воскресения мёртвых и жизни будущего века. Но бабы, которые приносили мне кудель, были смелые и упрямые, они сделали по-другому. Они ночью пришли отай и выкопали меня, и спрятали далеко в лесу. Днём бабы ходили в христианский храм и славили Бога истинного, а по ночам – шли ко мне. И так было тоже долго. Потом это вскрылось, баб наказали и запретили ходить ко мне. Но бабы, повторяю, были смелые и упрямые, они придумали выход. Они позвали мужика, резчика, и он переделал меня в Параскеву, и подновил немножко. И меня принесли в христианский храм и поставили в том храме в образе Параскевы, покровительницы домашнего очага и хранительницы женского здоровья, и бабы продолжали ко мне приходить и просить причинить себе Долю и отчинить Недолю, и обвязывали вокруг моего пояса пряжу, да ещё привешивали на ту пряжу серебряные колечки и жемчужные бусы. И так было ещё долго. Потом круг жизни совершил полный оборот, и снова пришли люди, и снова приказали меня повалить, изрубить и сжечь, ибо в храмах должны пребывать только образа в виде плоских досок. Меня вынесли и отрубили голову. Тело сожгли. Оно было сделано из такого крепкого дерева, что костёр пришлось жечь два дня и две ночи. Бабы стояли вокруг костра и плакали. Но поскольку они были, как уже сказано, смелые и упрямые – они вынули из огня мою голову и спрятали. И продолжали ходить в храм, поклоняясь моим плоским писаным образам, но всё равно цепляли к тем образам привески, продолжали дарить мне серьги, колечки и бусы. И прошло ещё триста лет, и круг жизни совершил ещё один полный оборот, и один тать украл мою голову, и выдолбил для меня новое тело, а другой, книжник, обмотал мою шею куделью, а пояс – пряжей, и так меня поднял. А третий, самый умный, не хотел им помогать, потому что и так всё знал про женскую силу и упрямство, но первые двое вынудили его, и он уступил. Вот такая моя повесть.

– Точно, – крикнул Щепа и отбросил свой ржавый лом – лом упал с грохотом. – Я не хотел, они меня вынудили!

– Так, – сказала Мара. – За это получишь от меня награду. – Она повернулась к Читарю. – Ты, книжник, свою награду уже получил, она у тебя на спине и на затылке. – Наконец, посмотрела на меня. – А ты, лиходей, сделаешь для меня кое-что, и тогда я тебя прощу.

– Чего ты хочешь? – спросил я.

– Девочку, – ответила Мара. – Привези мне её.

Я попятился.

Под подошвой хрустнуло: наступил на голову мёртвой птице. Мара усмехнулась. Я сжал кулаки.

– Она моя дочь!

– И моя, – сказала Мара. – Ты сделал её в мой чин и подобие. Мы с ней связаны, мы должны быть вместе.

– Пошла ты, – посоветовал я.

– Я не пойду, я уеду. Вот с ним уеду. – Она кивнула на Щепу. – Он из вас троих один живой и при Доле. А ты – убийца и вор, и твоя Недоля тебя поедом ест. Скоро сам сгинешь, и девочку погубишь. Отдай её мне, прошу по-хорошему.

Я показал ей кукиш.

– Добро, – сказала Мара, – тогда я сама заберу.

И велела Щепе:

– Открывай ворота. Поедем.

Щепа изумился и тоже едва не наступил на останки голубя.

– Куда?

– К тебе, – ответила Мара. – Поглядим, сколь ты живой.

– В каком смысле?

– В том самом. Ты ведь насчёт женского здоровья умелец?

Щепа несмело улыбнулся углом рта.

Она больше ничего не сказала, не посмотрела ни на меня, ни на Читаря, – бесшумно ступая босыми ногами, направилась к машине. Я увидел: Щепа, словно против желания, открыл ей правую заднюю дверь.

В распахнутые ворота хлынул свет и воздух, пахнущий сиренью. Я оттёр подошву от голубиной крови и позвонил Дуняшке: велел ей запереться дома и не отвечать на звонки с незнакомых номеров.

3

До ночи сидели в гараже, ждали Николу Можайского.

В жилом отсеке всё было разгромлено, стол и табуреты опрокинуты, книги Читаря валялись на полу. Мара не тронула только иконы; я их снял со стены и завернул в тряпку.

Долго возился с “Каравеллой”, вымыл всю, прокатился на заправку, залил полный бак – но успокоиться всё никак не мог. На светофоре, затормозив на красный свет, едва не протаранил автобус.

Откуда она знает, что я – тать и убийца? Насквозь прозрела, что ли? Так я деревянный, меня насквозь не видать. Ни один ясновидящий не сможет. И почему я испугался её? Она – моё ИЗДЕЛИЕ, что хочу – то и сотворю с ней, вышло – хорошо, не вышло – иссеку в куски топором, и вся недолга. Разве не бывало так, что мы с братом поднимали истукана, мною починенного, собранного из кусков, – а истукан, вроде бы восставший, прожив считаные часы, падал и уже более не вставал?

Не лучше ли, думал я, поехать в Москву, зайти к Отщепенцу в квартиру – и уничтожить стерву? Оторвать ей голову? Кто меня осудит? Уже ясно, что она чужая, от неё не будет пользы моему народу.

Вышло так, что я, вместо того чтоб остыть, унять гнев, – ещё больше распалил себя, и когда вернулся в гараж – первым делом отыскал топор и сел его точить.

Читарь видел, что́ со мной происходит, ко мне не подходил, помалкивал; оба мы были в смятении, оба умалились духом. И пока я ждал ночи – возненавидел этот гараж, полутёмный, пыльный, провонявший цементом и трухой.



Никола выслушал мой рассказ (Читарю я запретил разговаривать), потом зажёг свечу, присел возле мёртвого голубя, осмотрел его и даже обнюхал. Спросил: прикасались ли мы к Маре, или она к нам? Давала ли она нам какие-то предметы, вещи, либо мы ей? Не прихватила ли с собой вещи, нам принадлежащие? Не пыталась ли развести огонь, спичками или зажигалкой? На все вопросы я ответил отрицательно.

– Пока ни о чём не переживай, – сказал мне Никола. – Первое, что она сделает, – поедет по своим храмам. Один такой храм есть в Сергиевом Посаде, второй в Москве. Другие рассеяны по стране, их не так много. Она захочет побывать в нескольких. Она наберёт там силу – и только потом будет искать твою дочь.

– А зачем ей моя дочь? – спросил я.

Никола в этот раз был мягким, медлительным, благообразным, смотрел кротко, и, по-моему, жалел меня и Читаря, и явно недоговаривал.

– Эта женщина, – сказал он, трогая меня за плечо, – языческое божество; ей нужна помощница, волхвица. Она обучит девочку всему, что знает сама. Возможно, так будет лучше. Понимаю, что ты чувствуешь, братец, но ведь она действительно мать твоей дочери. И у меня есть надежда, что девочка поможет ей сменить воплощение. Считается, что Мокошь триедина, как бог христиан. Мокошь может существовать сама по себе, а может принимать ипостась Живы или Мары. Жива – мирная, творческая, а Мара – гневная, разрушающая ипостась. Это лишь домыслы, никаких доказательств не существует, – у язычников нет ни записанного завета, ни устного, каждый язычник сам постигает свою истину внутренней работой и особыми практиками. Но нечто подобное есть в индуизме: Шакти, женская, созидающая энергия, и её гневное воплощение – Кали, разрушающая энергия. Сейчас мы имеем дело с Марой, но если она соединится с девочкой – велика надежда обращения в Живу.

– Отче, – сказал я, – ты что? Ты уговариваешь меня отдать ребёнка богине смерти?

Никола всплеснул руками.

– Нет, нет! Это не так работает! Во-первых, по обычаю, ты должен отдать ребёнка добровольно. Во-вторых, ребёнок должен сам захотеть. В-третьих, Мара не может нанести истуканам никакого вреда, – все мы находимся под защитой Невмы. Не забудь, что девочка крещена. В-четвёртых, я вообще не должен тебе этого говорить, потому что всё это суть языческие легенды, богопротивные суеверия. Может, в них есть малое зерно истины, а может, они придуманы чудаками и фантазёрами. От язычества почти ничего не осталось. Всё язычество, каким мы его знаем, сочинено энтузиастами в последние двести лет. И славяно-арийство, и родноверие, и Велесова книга, – всё это новоделы. Если есть что-то, следы следов, малые остатки архаических культов, – они упрятаны глубоко в подсознании общества. Нет ни волхвов, ни волхвиц. В христианстве каждый пастырь обретает право к служению через святительское рукоположение, через передачу частицы тепла от предшественника к последователю, от Христа – к его ученикам, а от тех – к ученикам учеников, и так далее до нынешнего дня. В язычестве ничего подобного нет. Только смутные предположения, легенды, да и те донельзя извратили и переврали позднейшие деятели вроде Миролюбова. Мы знаем, что существовали языческие божества, которые – в редчайших, единичных случаях – приняли форму христианских святых образов. Я сам такой. Я сам был языческим кумиром, а теперь существую в форме резного образа святого Николая Мирликийского. Причём архиепископ Николай реально существовал, и это – записано, а вот существовал ли тот языческий кумир, и какая его часть уцелела во мне, – неизвестно.

– А если ничего не известно, – сказал я, – если всё это – фантазии, так я тем более не отдам ребёнка. И больше не буду это обсуждать.

Никола кивнул, глядя на меня прозрачными глазами.

– Значит, так тому и быть.

– И ещё одно, – добавил я. – Брата своего я заберу. Отвезу домой. Ему нужен уход. Если честно, он долго не протянет. Мы уедем сегодня. Дома у него есть его книги, там ему может полегчать. Благослови меня на это, владыко.

Он благословил.

Я на руках отнёс Читаря к машине, усадил в кабину, и мы уехали.

4

В доме Читаря всё было затянуто паутиной, как в избухе Бабы-яги. Я долго наводил порядок, ругаясь про себя. Как тут жить? За любым гвоздём придётся ехать за двадцать вёрст. По углам – холмики трухи, работа жуков-древоточцев, их можно быстро вывести ядом, но за ядом тоже надо ехать. В отдалении от цивилизации жить неудобно, да и накладно. И, конечно, жизнь в дальнем углу не гарантирует безопасности: в наше время, если захотеть, можно отыскать кого угодно где угодно.

Вслух, конечно, ничего не сказал.

Двор зарос лопухами, из колодца пахло тиной: Читарь никогда его не чистил.

Войдя в дом, он первым делом осмотрел шкафы и вернул на полки книги, привезённые из Можайска. Поджав губы, придирчиво осмотрел ряды тиснёных корешков, и даже прошептал что-то: наверное, здоровался со своим богатством.

Я хотел осмотреть его рану, но он хмуро отказался и даже сделал движение, чтоб поднять палку и погрозить ею.

– Обо мне… не хлопочи… – велел он. – Лучше… послушай… Книги мои… рукописи… все – оцифрованы… Файлы – в моём компьютере… и ещё на внешнем диске… Ничего не должно пропасть… Я соберу несколько посылок… Отправишь по почте… самое ценное… Я дам адреса… наших братьев… в Перми и Новгороде… Они уже предупреждены…

– Сделаю, – сказал я. – Но ты пока не спеши помирать.

– Не спешу, – проскрипел Читарь. – Мне жить… нравится… Честно скажу… если б мне дали выбор… или стоять в храме… в виде статуи… или – ходить по земле беззаконным бродягой… я бы выбрал… второе. Я ведь образ апостола Андрея… а он на месте не сидел… Только он… слово Божие – разносил, а я, наоборот, собирал… И запомни, братка…

Он приблизился, сильно ударяя палкой об пол, и крепко схватил меня за плечо.

– Запомни… Всё, что я собрал… я собрал… не только для истуканов… А для всех… И для живых смертных… тоже… Всё, что сделал… я сделал не для малого деревянного народа… а для всех народов… Нет ни малых, ни больших… ни смертных, ни бессмертных… Я людей боялся… Не доверял… А потом понял, что боюсь… своего собственного страха… как змея… сам себя за хвост кусаю… Но когда понял… уже поздно было… уже я был весь отравлен… Оттого и раскололся… на две части…

Глаза его, ещё недавно карие, теперь стали жёлтыми, углы рта сильно опустились, брезентовый ошейник дал слабину. Надо подтянуть, подумал я. Или, наоборот, вовсе снять, от него не будет толку.

И сказал:

– Одежду надо переменить. Эта грязная.

Он улыбнулся.

– А перед кем… красоваться?

– Как перед кем? Я сегодня дочь привезу. Втроём будем жить.

5

Дуняшка, конечно, пришла в ужас и пыталась протестовать. Особенно когда узнала, что в деревне Криулино нет интернета. Пришлось вразумлять словесно. Впрочем, истинную цель отъезда я не сообщил, духа не хватило. Надо ли сообщать ребёнку одиннадцати лет, что его ближайший родственник умрёт в ближайшие дни, на его, ребёнка, глазах? У кого спросить совета?

Предложил купить Дуняшке велосипед – она сперва гордо отказалась, но уступила после рассказов о том, как это прекрасно – с утра просквозить на велике по тропинке через клеверный луг.

Сама собрала свои вещи, расчёски, альбомы для рисования и, естественно, самое главное, то, без чего нет жизни цивилизованному человеку: зарядку для телефона.

Потом, у двери, уже когда стояли, готовые, с двумя полными баулами, – спросила:

– Папа, а кто такая Мара?

Я выронил баул.

– Откуда ты её знаешь?

– Мы с ней переписываемся. В Newernet, это сейчас самая крутая сеть…

– Покажи немедленно.

– Вообще-то это моя переписка.

– Покажи! – повторил я.

Дуняшка молча отдала телефон.

Сеть Newernet была битком забита однотипными подростковыми видео: подростки танцующие, хохочущие, наряженные в немыслимые тряпки, подростки под пальмами, в морском прибое, в автомобилях, за столиками “Макдональдса”.

– Пап, – сказала Дуняшка, – у тебя руки трясутся.

– Долго сидел за рулём.