– Да.

Двумя пальцами Гарин осторожно снял с неё одеяло. Но ничего, кроме сверкающих белками глаз, не увидел.

– Сударыня, нельзя ли сменить ночь на день?

– Да, конечно. День! – приказала она.

Вспыхнуло солнце на голубом небе. Гарин зажмурился.

А когда открыл глаза, увидел маленькую, с куклу Барби, обнажённую и невероятно красивую женщину, лежащую на монолите иссиня-чёрного лабрадора, переливающегося на искусственном солнце. Женщина была цвета тёмного шоколада. Белки её миндалевидных глаз сверкали. Пропорции крошечного тела были обречены вызывать восхищение. Чуть вытянутое лицо на тонкой шее заставило Гарина вспомнить бюст царицы Нефертити в берлинском Пергамоне. Её крошечные полные груди воздымались при дыхании. Смоляные волосы красиво кудрявились на голове. Живот выдавался, как у беременных.

– Вы не беременны, сударыня? – спросил Гарин, наводя пенсне на чудесное существо.

– Я рожаю только идеи, – устало улыбнулась она, суча ножками.

– Болит?

– Да.

– Я знаю, как помочь вам, – выпрямился Гарин. – Ждите меня!

Он вышел из шатра на настоящий дневной свет. Медики и Самуил стояли неподалёку.

– Какие травы у вас есть? – спросил Гарин.

– Обилие горных трав! – ответил девушка.

– Заварите мне стакан календулы, – распорядился Гарин. – И найдите соломинку покрепче.



Через некоторое время Гарин с соломинкой и плошкой бараньего жира, Маша со стаканом заваренной календулы, кувшином тёплой воды, полотенцем и керамической чашей вошли в шатёр.

– Goddess! – восхищённо прошептала Маша, увидя лежащую на лабрадоре.

– Сударыня, встаньте на колени, – приказал Гарин больной.

Та приподнялась со стоном на коленях.

– Теперь опуститесь ниц.

Она исполнила это с непередаваемым изяществом.

– И потерпите немного.

Гарин зачерпнул топлёный бараний жир мизинцем и осторожно смазал прелестные миниатюрные ягодицы и между ними. Затем так же бережно вставил соломинку богине в анус. Маша подала стакан. Он набрал в рот половину, взял конец соломинки в свои мясистые губы и, нещадно раздувая брыластые щёки, принялся вдувать настой в богиню. Лицо его стало угрожающим.

Она застонала.

– Calm down! – Маша поглаживала её двумя пальцами по изящной шоколадной спинке.

Вдув всё, Гарин бережно вытянул соломинку из крошечного ануса.

– А теперь, дорогая моя, ложитесь на левый бок.

Богиня со стоном повиновалась. Гарин накрыл её одеяльцем.

– Маша, прочтите нам что-нибудь духоподъёмное.

– Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary… – начала Маша, поглаживая лежащую.

Но не успела она дойти и до трети великой поэмы, как богиня подняла изящную голову:

– O нет…

– Да, сударыня, да! – удовлетворённо тряхнул бородой Гарин, стягивая с неё одеяльце.

– О нет, нет… – Богиня засучила длинными, широкобёдрыми ножками.

Гарин подхватил её и перенёс в чашу:

– Свободно, сильно и легко!

Из прелестницы обильно хлынуло в чашу. И запахло поносом вполне человеческого размера. Гарин и Маша с улыбкой переглянулись.



Золотой полог поднялся, и Гарин вышел из шатра с сидящей на своих сведённых вместе ладонях богиней. Вымытая и по-прежнему обнажённая, она приветливо улыбнулась полными губами и подняла тонкие ручки. Толпа радостно взревела:

– Анархия!

К богине побежали, потянулись руки. Гарин поднял её повыше. Она стала касаться рук своими ручками. Её прелестное лицо было усталым и довольным, пухлые большие губы что-то шептали. Подскочили две девушки с мраморной доской, помогли Анархии пересесть на неё. Стоять ещё она не могла и сидела на бело-розовой доске в очаровательно беспомощной позе, запрокинув голову на тонкой шее и шевеля губами.

– Благодарю вас, доктор Гарин! – Мормолоновый Самуил стиснул руку Платона Ильича.

– Что-то я проголодался, молодой человек. – Привычно наморщив большой нос, Гарин сбросил пенсне в руку и принялся протирать не очень чистым платком.

– Да и все мы что-то проголодались, – презрительно усмехнулась Маша.

– Голод не снег, Мария, – угрожающе произнёс Гарин.

– Думаете?

– Уверен! – прорычал он.

И громоподобно захохотал.



Вечером в лагере “Цзыю” был устроен праздник в честь выздоровевшей Анархии. В центре, на площади горел огромный костёр. Вокруг него плясали и водили хороводы. Звучала ритмичная музыка. Пили самогон, курили травку и анашу, ели хлеб и жареную козлятину. Анархия отдыхала в своём шатре. Бути выпили и расслабились, слились с молодёжной толпой, танцевали и вели пьяные дискуссии. Дональд дурачился, забавляя анархистов. Штерн не пил, сидел со своим котом, с улыбкой глядя на происходящее. Ольга накурилась травки, разделась и танцевала с парнями и девушками у костра. Пак захмелела и быстро пошла спать. Часовщик Ананий быстро нашёл себе полненькую подружку и танцевал с ней, выделывая пируэты на инвалидной коляске. Гарин и Маша возлежали на китайском кане, убранном алым покрывалом и разноцветными шёлковыми подушками. На низком столе стоял кувшин с самогоном и лежала сильно пережаренная козлятина.

Гарин выпил самогона и впервые за эти трое суток расслабился. Нос его вспотел и покраснел. Пламя костра дрожало в стёклах пенсне.

– Если вы анархисты, зачем вам колючая проволока и вышки с пулемётами? – спросил он Самуила.

– Для выживания мы обязаны защищать чистоту анархистской идеи от внешних мерзостей, – ответил тот, словно читая пособие.

– Анархисты – соль земли! – гордо добавила его подруга.

– Зачем держать соль в солонке?

– Чтобы не растворилась в мерзостях мира.

– Не согласен! – Гарин увесисто шлёпнул ладонью по столу. – Ваша соль должна солить мясо жизни.

– Этого мяса стало слишком много, – возразил Самуил, затянувшись косячком и передавая подруге.

– И оно в основном тухлое! – добавила подруга и расхохоталась.

– Не думаю, что Бакунин и Кропоткин одобрили бы это, – покачал головой Гарин.

– Они солили мясо жизни собой, – добавила Маша.

– Тогда было что солить, – возразил парень.

И они с подругой снова засмеялись.

– Ведь нынешний мир уж давно погружён в анархию, – продолжал рассуждать вслух Гарин. – Зачем вы отделяетесь от него?

– Анархия анархии рознь, доктор, – заметил Самуил. – Особенно здесь, в АР.

– Наша анархия чиста и невинна. – Девушка сняла через голову вспотевшую майку, обнажая грудь. – А во внешнем мире уже тридцать лет царит анархия насилия.

– Анархия насилия, – кивал Самуил, поблёскивая мормолоновой скулой.

– Наша анархия сладкая, а у них – горькая. – Девушка с улыбкой легла на колени к Самуилу.

– Вы что-нибудь берёте от внешнего мира? – спросила Маша.

– Фрукты для самогона, хлеб, живородящую материю, сухой бензин для генератора.

– У вас же нет денег, чем платите?

– Услугами, услугами, – улыбалась девушка.

– Или просто забираем, – добавил Самуил, лаская грудь девушки. – Экспроприация. Но без насилия.

– Воровство? – огладил бороду Гарин.

– Мягкая экспроприация.

Девушка положила руку на широкое запястье Гарина:

– Не пора ли предаться мягкому, доктор?

Гарин не успел ответить, как музыка вдруг прекратилась. И раздался протяжный переливчатый звук. Он вызвал у пляшущей толпы вопль восторга. Все тут же притихли. Только пламя костра ревело и трещало.

– Братья и сёстры! – раздался усиленный динамиками голос Анархии. – Болезнь и слабость. Испытание и муки. Страдание и боль. Терпение и сосредоточие. Превозмогание и преодоление. Выздоровление и преображение. Возвращение и успокоение. Сила и радость. Здесь и теперь.

– Здесь и теперь! – повторила толпа.

– Внешняя дисгармония. Внешнее несовершенство. Внешнее напряжение. Внешнее безразличие. Внешние угрозы. Здесь и теперь.

– Здесь и теперь!

– Внутренний путь. Внутренний мир. Внутренняя сила. Внутренняя радость. Здесь и теперь.

– Здесь и теперь!

– Наша жизнь. Наша свобода. Наше братство. Наше единство. Здесь и теперь!

– Здесь и теперь!

Анархия смолкла. Толпа молодёжи замерла вокруг костра.

И ожил голос Анархии:

– Наша любовь. Здесь и теперь.

– Здесь и теперь!!! – заревела толпа.

Все пришли в движение, бросились ближе к костру, образуя плотный круг. Он стал разделяться на два круга, один внутри другого. Молодые люди принялись быстро раздеваться. Из сияющего золотого шатра две обнажённые девушки вынесли на беломраморной доске Анархию, внесли в промежуток между кругами и медленно двинулись по этому промежутку. Чёрная, лоснящаяся от света пламени Анархия стояла на доске, положив левую руку на грудь, а правую на чресла, запрокинув красивую голову. Полные губы её были приоткрыты, а глаза закрылись. Доску опустили на уровень гениталий стоящих. По молодым телам, освещённым сполохами костра, пошли конвульсии. Все принялись ожесточённо мастурбировать. Раздались мужские стоны, женские всхлипы и вскрики. И не успела мраморная доска с Анархией завершить круг, как первая сперма брызнула на белый мрамор и тёмное тело. Вскрики, стоны и причитания слились с рёвом пламени. Гарин заметил в круге Анания на инвалидной коляске; его подружка мастурбировала ему.

Анархию пронесли по кругу три раза. Облитая спермой, как глазурью, на мраморной заблестевшей доске она торжественно отправилась в свой золотой шатёр.

Круг стал разваливаться, рассыпаться. Молодые люди падали в изнеможении на землю.

Гарин и Маша сидели на кане, заворожённые произошедшим.

Первым стряхнул оцепенение Гарин.

– Анархия анархии рознь, – сурово произнёс он.

– Теперь ясно, зачем им колючая проволока… – прошептала Маша и взяла руку Гарина.

Они повернулись, глаза их встретились – чёрные, как маслины, Машины и серовато-карие, за стёклами пенсне, Гарина. Он взял её руку.

– Доктор, примете меня без очереди? – скривила губы Маша.



Быстро и бурно насладившись друг другом, Маша и Гарин лежали на широком, толстом, набитом пахучим сеном матрасе. В гостевой зоне с двадцатью деревянными клетушками им отвели лучшую – с двумя плетёными креслами, платяной вешалкой, грубым столом и даже картиной на дощатой стене: блюдо с необычными по форме и цвету фруктами.

Гарин курил, Маша лежала, прижавшись к нему.

– Нет, я вряд ли засну сегодня… – Она села по-турецки.

– После увиденного?

– Да! Как она сказала: сладкая анархия?

– Сладкая. Такую и нужно охранять с пулемётами.

– Когда богиню проносили, я слышала запах коллективной спермы.

– Так пахнет их анархия.

– Это прекрасный запах! Лучше, чем запах крови. Давайте ещё выпьем?

– Можно. – Он выпустил дым в своём паровозном стиле.

Маша дотянулась до стола с кувшином самогона, наполнила две глиняных плошки. Выпили.

– Удивительно, что они даже ничего не слыхали про войну. – Маша поставила пустую плошку Гарину на живот.

– Они не знают.

– Счастливые! – рассмеялась Маша. – Нет, послушайте, Гарин, а ядерный взрыв?

– Здесь это был просто сильный гром. Да ещё утром. Не обратили внимания.

– А что же они… – начала было Маша, но вдруг в соседних клетях послышались голоса.

Туда вошли одновременно и сразу бурно приступили к делу. Слышно было абсолютно всё. В левой комнатке оказалась Ольга с каким-то парнем, тараторящим на непонятном языке. В правой страстно-виновато забормотал по-французски знакомый голос:

– Je t\'en prie simplement, cheri, vas-y doucement, tout doucement[26]…

В левой сразу ритмично захрустел соломенный матрас.

– Боюсь, что большинство из наших уже стали сладкими анархистами, – произнёс Гарин с нарочито грозно-плаксивым выражением лица.

Маша засмеялась в его плечо.

– Плесните-ка, Маша, ещё, – попросил он шёпотом.

Маша исполнила. Они выпили.

Она прижалась, зашептала в ухо:

– Вы мне хотели рассказать про метель.

– Как я ехал в Долгое?

– Да.

– Там особенно нечего рассказывать. Я не доехал, никого не привил. Ноги потерял. Зато стал другим человеком.

– Совсем другим?

– Другим.

– А каким были раньше?

– Серым колпаком.

– Не верю.

– Я сам не верю, что был серым колпаком, – всё так же грозно-плаксиво пробасил он.

Новый приступ хохота овладел Машей. Она смеялась, зажимая рот. Отсмеявшись, повалилась на спину:

– Слушайте… я так опьянела… тысячу лет не пила самогона… серый колпак… почему это плохо? Это красиво… и чисто…

В левой клети на фоне ритмичного хруста соломы раздался звучный шлепок:

– Куда ты летишь, дурачочек мой? Я же сказала: слоу энд дип, слоу энд дип…

В правой тоже захрустел матрас:

– O mon fou, mon frénétique![27]

– Маша, мы между Рязанью и Парижем.

Маша молчала. Гарин глянул: она спала на спине, приоткрыв губы, лишившиеся постоянного презрительного выражения. Гарин накрыл её простыней.

Закрыл глаза.

– Слоу энд дип, слоу энд дип…

– Encore, encore! Plus fort![28]

Гарин открыл глаза.

– Не дадут заснуть… – пробормотал он.

Вспомнил. Дотянулся до своей одежды, нашарил смартик, включил:



Просыпание, просыпание в очаровательном и беспомощном переплетении опустошённых тел, нежные нежные столкновения губ и рук, вопросы ещё закрытых глаз тёмно-синих к закрытым оливково-чайным глазам, вопросы, вопросы без ответа, узнавание, узнавание нового с каждым поворотом любимого лица лица, с каждым кивком, кивком любимой головы головы, с каждым шевелением безбрежных пальцев мужских рук и прикосновением достоверно нежных нежных пальцев женских ног ног.

Открыв глаза окончательно, Джонни увидел. Он произнёс имя той, что изгибалась коралловой изящерицей на добродушной советской простыне рядом с ним:

– Ляля.

Её веки дрогнули дрогнули, словно пир потомственных рабов рабов, обречённых одним взглядом беспощадного владыки на неминуемую казнь казнь. И казнь ожидалась мучительная – с разрыванием дрожащих тел тел и сдиранием дымящихся кож кож.

Она увидела Джонни впервые рядом рядом и утром утром, зная, что он Джонни Уранофф, но, с другой, страшной в своей невероятности стороны, это был уже вовсе не Джонни Уранофф, а Сверх Джонни Уранофф, собранный из плоских плотских листов желаний желаний и снов снов, высушенных на каменных досках Судьбы и Вечности под солнцем мучительной и белой страсти страсти. Ляля понимала это слишком грозно, слишком ответственно, но с другой страшной стороны и слишком бесповоротно, и воинственно свежо свежо, и трогательно самозабвенно.

– Джонни, – произнесла она его страшно прекрасное имя, как мраморное яблоко.

– Я буду поить тебя собой, – выдохнул Джонни солнечную пыль своих ярких и нежных попечений.

– А я буду кормить тебя собой, – сказала она в его глаза глаза.

И ещё не покинув тёплого отчаянья сна сна, они принялись кормить и поить друг друга, кормить и поить вечной и бесконечной, влажной и ускользающей дельфиньей песней без слов слов, без снов, снов, разрушая громоздкие замки прошлых иллюзий и сотрясая сумрачные лабиринты обветшавших обид обид. Они уже не только пристально понимали друг друга, но и исчерпывающе обнимали.



Гарин захрапел.



Его разбудил Эхнатон, пробравшийся в их комнатку и вспрыгнувший ему на грудь. Гарин разлепил веки и увидел перед собой треугольную лиловую морщинистую морду с грозными зелёными глазами.

– Пош-ш-ш-шёл! – выпалил Гарин самогонным перегаром.

Кота сдуло.

Таращаясь и чертыхаясь, Гарин поднял голову, дотянулся до пенсне, протёр простыней, водрузил на нос. Маша спала рядом. В клетях было тихо. Голый Гарин тяжело сел на матрасе. Захотелось пить. Он потянулся к кувшину, но вспомнил, что там самогон, чертыхнулся и плюнул сухим воздухом в крохотное окошко. Надо было вставать с лежащего на полу матраса и тащиться куда-то. Гарин оперся о матрас, подтянул под себя титановые ноги, встал. Ударился о низкий потолок.

– Чёрт!

Пригнувшись, оделся. Отодвинул линялую занавеску, вышел в узкий, тёмный дощатый коридор, прогрохотал по гнущимся доскам и вышел на свет. Пепел от вчерашнего огромного костра ещё слабо дымился. Было свежо, ночь оказалась холодной. Солнце уже ярко светило, но лагерь ещё спал. Одинокие люди и козы бродили по нему. Гарин посетил огромную дощато-земляную уборную и стал приставать к вставшим насчёт воды и курева. Наконец ему дали напиться и закурить. Вода была превосходной. Ополоснув лицо, с толстой самокруткой в зубах он прилёг всё на том же китайском кане и стал ждать всеобщего пробуждения. Ожидая, автоматически включил FF40, чертыхнулся, поняв, что сети нет по-прежнему, открыл роман Воскова и продолжил читать:

XII

– Я покажу тебе все песни мира! – выкрикнул Джонни на Красной площади, схватил Лялю за руку и раскрутил на жукоподобной брусчатке, как алмазное сверло своей победы.

– Я готова сиять и петь во имя твоё! – Ляля последовательно ввинчивала свои желания в пористую плоть его порыва.

Над главной площадью страны водородной бомбой радости взрывалось солнце советской правды. Чистое небо голубело надеждами миллионов. Опустевший Мавзолей грозно гремел гранитными гранями. Огромный и великолепный портрет Лаврентия Берии торжественно и победоносно воздымался на орнаментальном здании ГУМа.

– Джонни, мы встретились с тобой благодаря этому человеку. – Ляля схватила Джонни за невероятные кисти рук. – Поклонимся же ему!

Они опустились на колени, склонили головы перед портретом и коснулись, коснулись древнего камня государственности, одним могучим движением соединившей их души, тела и гениталии в этом огромном и прекрасном мире.

И надолго припали губами к глубокому гранитному безмолвию.

– Неужели это Джонни Уранофф?! – послышался женский голос, опрокидывающийся в колодец сдержанной восторженности.

Джонни с трудом оторвал свои губы от гранитной вечности.

– И он целует нашу Красную площадь! – задрожал от нарастающего напряжённого волнения мужской голос.

– Да! Это Джонни Уранофф! – рубящим лезвием реальности подтвердила Ляля.

– Нет!! – всплеснула белыми, дородными и народными руками Настасья и тут же рухнула на розовые колени разбухающего обожания.

– Джонни… – только и успел произнести Пётр подмосковными губами, ошеломлённо застывающими на морозе всемирного узнавания, но жена дохнула жаром простой радости человеческой.

– Петя, на колени!

Они рухнули перед Джонни на колени своего жарко-ледяного восторга.

– Кто вы, русские люди? – спросил Джонни, с подробной решительностью помогая им встать на пошатнувшееся прежнее.

– Настасья и Пётр Бобровы.

– Что вы делаете?

– Мы производим молоко, сметану, творог.

– Зачем?

– Чтобы накормить белой радостью советских людей! – ответила за застывающих супругов Ляля.

Морская бездна глаз Джонни качнулась, вспухая пузырями глубинного предчувствия:

– Это… прекрасно!



– Доброе утро! – раздалось рядом с Гариным.

Он обернулся. На своей японской инвалидной коляске сидел Ананий. Рядом с ним стояла его пухленькая подружка.

– Кайирлы тан![29] – произнесла она.

– Утро доброе, – ответил Гарин. – Сдаётся мне, вы неплохо отдохнули вчера?

– Да, директно, – усмехнулся Ананий. – Я это, спросить имею: можно её нам с собой в Барнаул иметь?

– Мест нет, – сурово пробасил Гарин.

– Ну, может, кто имеет уступать место?

– Никто не потеснится, молодой человек. Да и дорога опасная.

Узкое прыщавое лицо Анания исказила гримаса недовольства. Он перевёл ответ Гарина на казахский, по-русски девушка не понимала.

– Окиништы![30] – закачала она круглым и белым, как луна, лицом.

– А если я очень просить? – продолжил Ананий.

– А может, вам с ней тут остаться?

Ананий поморщился:

– Я бы имел остался, но мне в город надо…

– Гарин, вы здесь! – Маша ловко запрыгнула на кан.

– Как спали? – Гарин поцеловал ей руку.

– Прекрасно! Даже голова не болит. Качественный у анархистов самогон!

Подошёл мормолоновый Самуил, поднял растопыренную пятерню в знак приветствия:

– Слава Анархии! Наша богиня приглашает вас двоих на завтрак.



Внутри золотого шатра богини было море, коралловый риф, рыбы, актинии. Сама она восседала в белой раковине, тело цвета тёмного шоколада обтягивал костюм спокойного зелёного тона. Раковина лежала на всё том же куске лабрадора. Посередине шатра был низкий стол для гостей. К завтраку подали хлеб, йогурт из козьего молока, печёные яблоки, чернослив, кедровые орешки, мёд и травяной чай.

После взаимных приветствий и слов благодарности перешли к завтраку. Анархия пила только чай с мёдом из крошечной чашки.

– Вы не боитесь, что ваш лагерь свободы будет уничтожен войной? – спросил Гарин.

– А вы не боитесь, что вас убьют по дороге в Барнаул? – улыбнулась полными губами богиня.

Гарин переглянулся с Машей.

– Мы живём каждый день как единственный и последний, – произнесла Анархия.

– Это разумно в наше время, – тряхнул бородой Гарин.

– У вас были проблемы с властями? – спросила Маша.

– Когда мы здесь обосновались, местные чиновники пытались создать нам проблемы. Но услышав голос наших крупнокалиберных пулемётов, отстали.

– Откуда вы пришли?

– Первый лагерь возник на берегу Каспийского моря, потом – Казахстан, берег озера Балхаш, потом – Монголия, озеро Харгаас Нуур.

– Здесь поблизости нет озер, – сказала Маша.

– Есть реки. Воды достаточно.

– Богиня, могу я задать вам интимный вопрос? – обратился к ней Гарин.

– Конечно.

– Откуда вы родом и как вы стали Анархией?

– Правильный вопрос! – рассмеялась она. – Анархией не рождаются, увы. Я родом из Ирана. Меня вывели в знаменитом инкубаторе “Бэхор”. Воспитывали и обучали в престижной школе Изумрудных Жён. Затем я была продана школой в гарем Али Машхади. Гарем был небольшой – четыре обычные женщины и шесть маленьких. Обычные жёны были белыми, а мы – разноцветными. Он называл нас Рангин Каман, радуга. Али не был очень богат. Он обожал одно и то же: наслаждаться одной из четырёх жён, в то время как шесть маленьких щекотали его в разных приятных местах. Этим щекотанием я и занималась почти четыре года. Ещё я пела, играла на терменвоксе, танцевала. А в один прекрасный день Али убили его враги. Обычные жёны им были не нужны, а нас, маленьких, они побросали в мешок и похитили. И вскоре я оказалась в Тебризе на подпольном рынке рабов. Случилось чудо – меня купил один очень хороший человек по имени Асаф. Он был великий путешественник. Торговал нелицензионным умным тестом, переезжая с места на место. Я жила практически у него за пазухой. Мы объездили полмира, легче назвать место, где я не была. И как-то раз Асаф имел дела с одним евреем из Эйлата, Ариком. Мы вместе ужинали, я танцевала на блюде, как обычно. В общем, мы с Ариком сразу влюбились друг в друга. И ночью я сбежала от Асафа к Арику. Он был троцкистом. И про анархизм он первый мне рассказал. Я сразу влюбилась в идею анархии и поняла: это моё. Ни религия, ни любовь человеческая не вызывали у меня таких чувств, как это. Мировая анархия! Свобода, которую люди не видят в упор. Арик купил мне старые книги двух отцов-основателей анархизма, которым вы поклонились вчера. И однажды, когда я читала книгу Кропоткина “Анархия, её философия, её идеал”, меня осенила идея лагеря свободы. Как и все великие идеи, она пришла внезапно. Это был жаркий июльский день в Эйлате, я лежала голой на этой старой, пахнущей прошлыми веками книге, читала, перелистывала очередную пожелтевшую страницу, ложилась на другую. И вдруг – как вспышка в мозгу: лагерь “Свобода”! Любая великая идея приходит для того, чтобы воплотиться. Прошли девять месяцев. И я родила лагерь “Свобода”. И сама родилась. И стала Анархией.

Гарин покачал головой:

– Удивительно!

– Какая прекрасная история! – воскликнула Маша.

– Не могу себя назвать полноценным романтиком, но… ваша история, дорогая богиня, вызывает у меня восхищение, переходящее в зависть.

– Так оставайтесь в лагере свободы! – улыбалась Анархия.

– Мы, врачи, люди долга, – кратко ответил Гарин. – Благодарю вас за тёплый приём!

Он встал и поклонился. Маша тоже встала.

– У меня есть подарок для вас, – произнесла богиня и звучно хлопнула в крошечные ладоши.

Вошла девушка.

– Тян, принеси балет.

Девушка удалилась и скоро вернулась с полупрозрачной полусферой размером с половинку апельсина. Она поставила полусферу на стол, поклонилась и вышла. Анархия коснулась полусферы. Та стала раскрываться, перестраиваться, и вскоре перед Машей и Гариным на столе возникли подробнейшие театральные декорации размером с тарелку. Это была сцена оперного театра с задником в виде озера с ночным небом, тёмными тучами, луной и камышами. На небе сверкнула молния, зазвучала хорошо знакомая музыка Чайковского, и из-за декораций на сцену выбежали крошечные балеринки в белых пачках. Под музыку они выстроились коридором, и по нему плавно вышли, держась за руки, принц и Одиллия. И начался торжественный танец. Танцоры были размером с бабочку капустницу. В глубине декорации возник злой гений Ротбарт и угрожающе затряс серыми крыльями ночной бабочки.

– Это мой подарок вам, – произнесла Анархия. – Вы любите классический балет?

– Ну… – неопределённо загудел Гарин, поднимая брови и плаксиво топорща губы.

– Любим! – пришла на помощь Маша. – Он чудесен всегда.

– А я равнодушна к нему! – рассмеялась Анархия. – Поэтому эти танцоры у нас всё время в анабиозе. Этот шар остался у меня от Арика. Как он попал к нему – понятия не имею. А теперь он будет у вас.

– Благодарим вас, богиня, – поклонился Гарин.

– Что это за спектакль? – спросила Маша.

– Венский оперный театр, 1964 год, “Лебединое озеро”, постановка Рудольфа Нуреева. Все танцоры до единого клонированы. Как говорил Арик, продукт был выпущен к столетию постановки. Смотрите!

Анархия дважды коснулась декорации, и музыка прекратилась, танцоры замерли на своих местах. Богиня взяла и подняла на своих ладонях главных героев балета:

– Это Нуреев, а это Марго Фонтень.

– Чудесно! – улыбнулся Гарин.

– Теперь они будут радовать вас. – Богиня трижды коснулась декорации, и всё снова сложилось в полупрозрачную сферу.

– Благодарим вас! – Маша приняла полусферу.

Гарин приподнялся.

– К сожалению, нам пора двигаться дальше.

– Я понимаю. Да помогут вам в пути ветры свободы!



В скором времени караван маяковских, гружённых людьми, бути и поклажей, под прощальные крики и одобрительный свист анархистов вышел из ворот “Цзыю” и взял курс на север. Джастин и Ольга решили остаться в лагере. Их никто не удерживал. Воспользовавшись освободившимися местами, Ананий втянул в корзину свою луноликую казахскую подругу Салтанат. Бути после бурной ночи были в полудрёме, Дональд просто спал в своей корзине. От лагеря анархистов за чудесное исцеление богини Анархии путешественникам перепало воды, хлеба и жареной козлятины.

Погода по-прежнему радовала, солнце сияло. Гарин и Маша ехали на головном маяковском. Подкрепившись продуктами жизнедеятельности анархистов, маяковские бодро и размашисто шагали, улыбаясь раскинувшемуся перед ними алтайскому пейзажу. Через пару часов лесистые холмы совсем сгладились и впереди раскинулась великолепная равнина, поросшая молодой травой и буйными первоцветами. Небольшие островки смешанного леса зеленели то тут, то там.

– Сети нет до сих пор. – Маша убрала в карман свой смартик. – Неужели электромагнитный импульс способен так надолго повредить систему?

– Возможно, сеть отключена в военных целях. – Гарин курил анархистскую самокрутку.

– Вы правы, Гарин, – презрительно согласилась Маша и рассмеялась.

– Что?

– Я думала, что Эммануэль останется в лагере. Но ошиблась.

– Жизнь вносит коррективы.

– Да! Легко нашим бути – родственников нет, никто не ждёт. Могут остаться где хотят.

– Ну, комфорт им необходим.

– Джастин поступился комфортом ради сладкой анархии.

– Это тоже комфорт. Души.

– И снова вы правы, доктор.

– Через минут сорок пора где-нибудь и привалиться.