Симпатичное местечко называлось «Корова милк бар», и Ирен должна была признать, что ей здесь очень понравилось, хотя молока и не подавали. Все было просто и совсем без церемоний. Стены обшиты деревянными панелями в стиле шале. Неоновая вывеска. На стенах – афиши «Заводного апельсина», «Космической одиссеи 2001 года», «Сияния», «Доктора Стрейнджлава»[56]… И хорошая музыка. Наконец-то музыка, которая ей нравится. Тоже без претензий и выпендрежа: «White Stripes», «Rival Sons», «Fontains D.C».[57]

Возраст клиентов примерно от двадцати до сорока. По всей видимости, это место привлекало к себе молодежь, знающую толк… Конечно, за неимением лучшего. Здесь собирались молодые, богатые и агрессивные ребята, чье поведение обтесывалось тысячелетиями сексуального соперничества. Ирен улыбнулась, давая понять Торрес, что место оценила.

– Симпатично…

– Само место или музыка?

– И то, и другое.

– За ваше расследование, – сказала мэр, подняв бокал темного пива и взглянув на Ирен.

– А я думала, что сегодня вечером мы о работе не говорим.

Изабель Торрес улыбнулась.

– Извините. Это сильнее меня.

– Э, так вы – трудоголик?

Изабель поднесла свой бокал к губам.

– Думаю, в этом мы схожи… Или я ошибаюсь?

– Нет…

Циглер задумчиво посмотрела на свой бокал с коктейлем «Куба либре» и спросила себя, на что намекала мэр, говоря о работе. Может, на что-то совсем другое. Сейчас глаза Изабель Торрес смеялись, и это резко контрастировало с тем твердым, даже жестким взглядом, который был у нее, когда она выходила в строгой одежде мэра. Но было в ее взгляде еще что-то, более глубокое, затаенное. Особенно когда она смотрела на Ирен, и от такого ее взгляда у Ирен по спине побежали мурашки.

– Нелегкая работа, – быть мэром, а? – спросила Ирен, чтобы поддержать разговор.

– Это в наше-то время? Надо быть мазохистом, чтобы захотеть быть мэром.

Мэр обвела взглядом зал.

– Для этого ты целый день должен быть буквально оцинкован, защищен надежной скорлупой от тех, кто, например, в ответ на твою просьбу не занимать места для инвалидов посылает тебя подальше. Средств становится все меньше, а критиков все больше… Как прошел ваш день?

Ирен обошла молчанием их визит к доктору Драгоман, зато рассказала о шлагбауме на горной дороге. Лицо у мэра стало жестким.

– Я знаю, кто у них главный. Уильям Герран. У него лесопилка. Умный мужик. Он метит на мое место…

– По-моему, у него достаточно хорошо подвешен язык, чтобы повести за собой людей, – заметила Ирен.

«Все твои друзья…» – пела группа «The Snuts»[58].

– В этих краях полно случаев крайней бедности и социальных отклонений, – ответила мэр. – В Эгвиве – как и повсюду. И их положение ужасно. Люди целыми днями изыскивают способы продержаться хотя бы до конца месяца, теряются в лабиринтах административных прошений и заявлений, чтобы получить хоть какую-то помощь. И напарываются на подозрительные взгляды: их подозревают в том, что они хотят получить прибыль, им не доверяют и клеймят позором. А теперь представьте себе, что такое жить вот так, если вы женщина, которая должна поднимать троих детей… Или если вы старый фермер, который ишачил всю свою собачью жизнь напролет, чтобы в конце концов получить пособие по выслуге в сельском хозяйстве в двести восемьдесят девять евро и девяносто центов в месяц, плюс дополнительное минимальное пособие по старости в пятьсот семьдесят восемь евро и тридцать центов. Да неужели никому не пришло в голову хотя бы округлить эти чертовы цифры, а не швырять людям в лицо тридцать поганых центов? По-моему, это оскорбительно и непристойно. И я считаю ненормальным, что огромное число людей ведет ежедневную борьбу за выживание, и это притом что средний и высший класс платят самые высокие в мире налоги.

Она допила пиво и поставила бокал на стол.

– Однако такие типы, как Герран, только порочат эту битву. Они в нее ввязались не для того, чтобы решать проблемы. Они в этом ничего не смыслят. Им нужно, чтобы о них говорили, нужно попасть на экраны кино, телевизоров или в газеты. Банальная история. Они просто упиваются чувством собственной значительности.

Ирен поймала себя на мысли, что Герран произвел на нее впечатление человека искреннего.

– Мне кажется, что, во всяком случае, обитатели Эгвива вас ценят, – сказала она, чтобы разрядить обстановку. – Они систематически вас переизбирают.

Торрес поморщилась.

– Это тоже вот-вот переменится. Атмосфера у нас сейчас очень тяжелая. Половина мэров не хотят переизбираться в две тысячи двадцатом. Нынче каждый сам за себя. Если хотите мое мнение, то мы уперлись в глухую стену, в стену непонимания.

Она так и сказала, и в уголке рта у нее залегла горькая складка.

– Мэры один за другим выходят из борьбы, – продолжала она. – Принимать на себя все недовольство населения, все более взыскательного и агрессивного, выкручиваться из затруднений при постоянно тающих дотациях, выступать против государственных служб, которые ведут себя нагло… Нет уж, что слишком, то слишком…

Она покачала головой. «Побудь-ка в моей шкуре»[59], – подумала Ирен. Снова Дейв Гаан.

– И что вы предполагаете сделать с Герраном и его народной милицией? – вдруг спросила Торрес.

– Нанести ему небольшой визит… Но это ведь может подождать до завтра? – предложила Ирен с улыбкой.

Изабель Торрес не сводила с нее своих горячих, как расплавленный сахар, глаз, в них снова вернулся смех. Из громкоговорителя неслись голоса «The Lumineers»[60]: «Офелия, ты в моей душе с незапамятных времен».

– Надо же, а ведь мы собирались не говорить о работе…

– Надо думать, мы неисправимы, – дурачилась Ирен.

Они расхохотались. Обе прекрасно понимали, что это «мы» создает между ними некое сообщничество не только профессионального характера, и Ирен вдруг подумала о Жужке. В лицо сразу бросилась волна стыда. «Но я не чувствую никаких угрызений совести», – продолжали «The Lumineers».

Она посмотрела на часы.

– Мне пора возвращаться, – сказала она. – Допью и поеду.

Сухая и горячая рука мэра легла на ее руку.

– Я бы хотела, чтобы ты еще ненадолго осталась…

48

– За ваше расследование, – сказала Габриэла Драгоман, поднимая бокал и пристально глядя на Серваса.

Они чокнулись. Психиатр откинулась на спинку кресла и отпила глоток вина, раскачивая голой ступней. Она сидела нога на ногу, и на какую-то долю секунды Сервас не смог не залюбоваться пружинистой мускулатурой ее бедер. Она это заметила и явно была удовлетворена, а ему вдруг захотелось встать и уйти.

– Ваша коллега, похоже, меня невзлюбила, – снова заговорила она, не сводя с него глаз.

Он подумал, что с нее вдруг слетело все высокомерие, и сейчас она, наоборот, словно добивается его расположения. Хотя, возможно, это из-за страха, который ей пришлось пережить.

– С вами не так легко работать, – заметил он.

Вино было превосходное. Красное с севера долины Роны. Она вальяжно рассмеялась.

– Да, я иногда могу быть резкой. Мой бывший муж все время мне это говорил. Но ведь вы, майор, не находите, что меня так уж нелегко полюбить?

Вопрос застал его врасплох. И выбранное слово тоже. Она что, ждет от него безудержной агрессии? Ее серые глаза в ярком свете стали еще прозрачнее, их сверкающий взгляд еще напряженнее, и сейчас они смотрели на него с явной, хорошо рассчитанной настойчивостью.

– Это вы психиатр. Я всего лишь заурядный легавый.

– Вы слишком скромничаете. Я посмотрела в интернете: у вас было очень высокое положение на служебной лестнице…

Она провела рукой по ноге, нагнулась и помассировала себе ступню. Потом пошевелила пальцами.

– Мне будет гораздо спокойнее, если вы останетесь на ночь здесь.

– Если хотите, я могу прислать сюда машину, чтобы она охраняла дом. Тем более что преступник пока не найден…

– Это потому, что вы на самом деле думаете его поймать?

От него не укрылась ирония, прозвучавшая в голосе психиатра.

– Вы же сами сказали, что у меня было чрезвычайно высокое положение, – произнес он с обворожительной улыбкой.

Ему не понравился тот оборот, который начал принимать разговор. Он снова вспомнил слова Деверни по поводу этой женщины. Вот интересно, у нее действительно расходились нервы, или она из тех манипуляторш, которые непоколебимо уверены в своем могуществе и в своей власти над мужчинами? Он быстро допил свой бокал.

– Налить вам еще?

– Нет, благодарю. Я вызову машину охраны на сегодняшнюю ночь.

– Я бы предпочла, чтобы вы сразу ее вызвали и уже потом уехали. Мне вовсе не улыбается сидеть здесь одной, если этот сумасшедший бродит вокруг дома…

Он помедлил и вгляделся в ночную тьму за застекленными дверями, в этот громадный пустой дом, где стены ощетинились колючками, как средневековая палица «моргенштерн». Габриэла разглядывала его с интересом, смешанным с любопытством.

Вдруг он заметил, как она напряглась.

– Вы слышали?

У нее снова сделался затравленный вид.

– Что?

Она подняла глаза к потолку.

– Там, наверху… Там какой-то шум.

Он тоже посмотрел на потолок, усеянный, как звездами, крошечными светильниками.

– Нет, я ничего не слышал… А что это был за шум?

– Не знаю… будто упало что-то тяжелое… или уронили… Что-то в этом духе.

– А что располагается наверху?

– Спальни, ванные комнаты, моя гардеробная…

Он прислушался. Но не услышал ничего, кроме гудения холодильника за баром.

– Ничего не слышу, – сказал он, наконец.

– Но там был какой-то шум, – настаивала она.

Ему на память пришли трупы отца и сына Хозье, и на этот раз он пожалел, что не при оружии.

– Ну, хорошо, пойдемте, посмотрим.

Они встали. Она указала ему на лестницу и пропустила вперед. Напрягая слух, он осторожно пошел вверх по ступенькам. На обоих лестничных маршах светильники располагались на уровне пола, и устланный паласом пол второго этажа появился перед ним на уровне глаз. Сервас стал подниматься дальше. На втором этаже он снова прислушался. Ни звука. В конце коридора светилась открытая дверь, и за дверью он заметил кровать.

Он открывал двери комнат одну за другой, заглядывал в ванные и так, от двери к двери, дошел до конца коридора, до комнаты с кроватью. На широченной кровати постель была смята только с одной стороны, налево вела дверь в ванную, справа располагалось окно. Изголовьем кровати служила часть стены, открытая со всех сторон, а за ней угадывалась гардеробная. Сервас придирчиво осмотрел каждый закоулок.

– Здесь никого нет.

Он посмотрел на Габриэлу. Она закурила сигарету и потягивала вино из бокала. Когда он медленно обходил спальню, она следила за каждым его движением. И вовсе не казалась напуганной. Он заметил, что от кровати и от каждого предмета в спальне исходил легкий запах: смесь туалетной воды, мыла и женского дневного крема. Но самым сильным был запах сигареты, который его терзал. У него возникло ощущение, что все внутренности ухнули куда-то в пропасть. Габриэла глубоко затянулась, а когда медленно начала выпускать дым, взгляд Серваса задержался на ее полных, ярких губах и на голубоватом облачке.

– Я пойду позвоню, – сказал он.

Она подошла. Слишком близко. И сигарета, как и она, оказалась слишком близко. Обмакнув палец в почти черное вино у себя в бокале и держа и бокал, и сигарету одной рукой, она поднесла палец к самым его губам и нежно провела по ним, словно причащала. Палец источал запах табака. Тогда она медленно завела большой палец Мартену в рот и принялась двигать им вперед-назад. У пальца был вкус вина и табака, и он чуть-чуть его пососал, не отводя взгляда от ее глаз. Сигарета, палец, рот, взгляд… В голове у него стало пусто. В следующий миг она приникла к его губам и выдохнула струю вожделенного дыма ему в рот. Никотин сразу же ударил в голову. Как шар, пущенный виртуозным игроком в боулинг, он угодил прямиком в зону запретного наслаждения, мгновенно взломав все защиты. И волна наслаждения захлестнула его, все тело покрылось мурашками… Такой взрыв кого хочешь сведет с ума.

Габриэла поставила бокал на ночной столик. Потом развернула сигарету и, улыбаясь, вставила ему в губы. Он лихорадочно, как наркоман, затянулся, а она между тем расстегнула ему рубашку, обняла руками за шею и легонько прикусила мочку уха.

Под расстегнутой рубашкой ногти Габриэлы сразу нащупали обезболивающие тейпы на торсе Серваса. Глаза у нее загорелись, но она не стала задавать вопросов. Она вся изогнулась и стала тереться о его тело, чтобы усилить возбуждение, рука скользнула вниз и нашарила пальцами под тканью налившуюся, вздыбившуюся плоть. Он почувствовал, как проворные горячие пальцы расстегивают пряжку на его брюках и ныряют под одежду.

Она отобрала у него сигарету и села на край кровати, не переставая его ласкать, потом подняла руку, снова поднесла сигарету к губам Мартена, и он нагнулся, чтобы сделать длинную затяжку, спрашивая себя, какое из двух ощущений сильнее.

Мозг его был одурманен сигаретой и желанием, как мозг подопытной крысы, которой уже не надо ни есть, ни спать, лишь бы дали нюхнуть кокаина. И он подумал, что в искусстве игры на слабостях людей Габриэла достигла мастерства. Его слабость она вычислила с первого взгляда. Но сейчас ему на это было наплевать. Он хотел своей дозы. Никотина. Секса. Порока. Предательства… Потому что он собирался предать, и прекрасно это понимал. Он предавал Леа. Предавал свои принципы. И свое ремесло.

Он вдыхал дым, мозг его был полон яркого света и каких-то вспышек. Он перестал быть собой. Эгоист… Обдолбанный… Ему стало жарко. В висках стоял низкий гул. Губы пересохли, как песок в пустыне. Сигарета закончилась. Он затянулся в последний раз и загасил ее в пепельнице на ночном столике. Габриэла откинулась на постель, не отрывая ног от пола и раскинув бедра. Ее пристальный взгляд, ее молчаливый призыв, откровенный и властный, почти пугали. Ожидая его, она страстно себя ласкала.

Он наклонился и подменил ее пальцы своими. Она застонала, истекая… Действие никотина стало ослабевать в мозгу Серваса. Габриэла не сводила с него глаз, дожидаясь, когда же он войдет в нее.

– Презервативы на ночном столике.

Хорошо поставленный голос прозвучал холодно и трезво. Это была не просьба, это был приказ. Он продолжал ласкать ее, не вынимая пальцев. Он был напряжен, он был готов. И вдруг он увидел Леа в той же позе и пальцы молодого доктора в ее теле. Леа хотела, чтобы кто-то другой в нее вошел, Леа отдавалась Жерому Годри. И вся его готовность вмиг улетучилась.

– Что ты делаешь? – спросила она, когда он вытащил пальцы и вытер их о покрывало.

Он закрыл глаза и наклонился вперед, выпрямив руки и упираясь кулаками в постель по обе стороны от Габриэлы.

– Мартен…

Он выпрямился, застегнул рубашку и заправил ее в брюки.

– Что ты делаешь?

– Иду звонить, – ответил он. – Они будут здесь через пять минут.

– Не надо!

Она была взбешена. Теперь ее глаза метали молнии. Он покачал головой.

– Это была неудачная идея, Габриэла… Я… я очень сожалею… Так действительно делать нельзя…

Она села на краю кровати, потом вскочила.

– Что? Да кем ты себя вообразил? Ты что, думаешь, что можешь меня завлекать, провоцировать, совать в меня свои грязные пальцы, а потом бросить?

– Я тебя не провоцировал, Габриэла… Это ты на меня набросилась. Это ты сунула мне в рот пальцы вместе с сигаретой.

Стоя напротив него и нервозно смеясь, она снова попыталась расстегнуть ему ремень на брюках.

– Ах ты сволочь, ты не смеешь остановиться на полдороге! Ты что себе думаешь? Что сможешь вот так смыться? Ты же собирался меня трахнуть, гад!

Он схватил ее за запястье и резко встряхнул. Теперь он сам был в ярости.

– Я сказал – нет!

– Ты не имеешь права вот так останавливаться, слышишь? Не имеешь права!

Она уже кричала. Потом высвободилась и на этот раз ухватила его за брюки обеими руками. Он оттолкнул ее:

– Прекрати!

Едва он ее выпустил, как ему сразу прилетела пощечина. Она ударила изо всей силы. Зубы у него дернулись и скрипнули, щека запылала.

– Грязный мерзавец! – орала она. – Ничтожество!

Он пристально на нее взглянул. На какую-то долю секунды ему отчаянно захотелось дать сдачи. Но он знал, что не может. Не должен. Иначе он будет уже не он. Он никогда не бил женщин. Даже когда был обижен и взбешен. Даже когда на него нападала ошалевшая от злости гарпия.

Он вышел в ванную, зажег свет и посмотрел на себя в зеркало. Следы пальцев отчетливо отпечатались на щеке. Он намочил салфетку и протер щеку.

Когда он вернулся в спальню, Габриэла, уже холодная и отстраненная, курила, сидя в изголовье кровати.

– А ты порядочный идиот, – сказала она, смерив его взглядом, и губы ее растянулись в улыбке.

К ней вернулось самообладание: голос звучал насмешливо, презрительно и ядовито. Ни одному мужчине она не позволяла себя унижать: это она их унижала. Деверни сказал правду: теперь она была сама ненависть, само презрение.

Она резко выпустила дым в его сторону, словно плюнула.

– Ты никогда не поймешь, что потерял… Ты действительно жалок.

Теперь она разглядывала свои пальцы с накрашенными ногтями, ступни на одеяле, пошевелила пальцами, согнула колени…

– Чтоб ты сдох, – заключила она, не глядя на него.

– Габриэла…

– Пошел вон!

Он почувствовал, как в нем снова закипает гнев.

– Ты ненормальная, сама-то знаешь?

У него отпало всякое желание ее пожалеть, наоборот, ему захотелось ее унизить, припереть к стенке. Но она была тверда, как железо:

– ЧТОБ ТЫ СДОХ, ЖАЛКОЕ НИЧТОЖЕСТВО!


Он смотрел на бардачок, сидя в полумраке автомобиля, и спрашивал себя, наблюдает за ним Габриэла из окна, погасив весь свет в доме, или нет. Впрочем, сейчас это его уже не интересовало. Он думал о Леа. Только о Леа… Где она сейчас? Что делает?

Он знал, что это поражение. И Леа скажет, что он безвольный слабак. Да он и сам это скажет. Как говорил уже много раз…

А еще говнюк…

Он открыл крышку бардачка. Внутри лежала пачка сигарет. Неоткрытая пачка. Еще в целлофановой упаковке. И рядом зажигалка… Он дрожащей рукой потянулся к пачке, разорвал упаковку, постучал по ней и вытащил сигарету двумя пальцами.

Мимо него проехала патрульная машина, он увидел ее фары в зеркало заднего вида.

Когда он вдохнул дым, то подумал, что нет в мире ничего лучше поражения: ничего слаще, ничего ужаснее, ничего человечнее.

Язык Изабель Торрес во рту Ирен отдавал хмелем. К запаху хмеля примешивался слабый запах ментоловой жвачки. Их языки сплетались и обвивали друг друга уже секунд десять в полумраке автомобиля. Мэр расстегнула джинсы Ирен, скользнула ей в трусики, и Ирен почувствовала, как жаркая волна затопила живот.

Вокруг раскинулся темный лес, словно охраняя их любовную игру. Когда палец Изабель проник в нее, Ирен застонала и прижалась к ней. Тяжело дыша, она закрыла глаза и почувствовала, как напряглись и затрепетали мышцы бедер. Тело покрылось влагой. Ничего больше не существовало, кроме этих ощущений во рту и между ног.

Игравшая в салоне музыка умолкла, и сразу зазвучал новый голос – хрипловатый и какой-то бесполый и бесплотный: можно было поклясться, что он принадлежит женщине. Пел Грег Гонзалес, солист группы «Cigarettes After Sex»: «Ничто не сможет больше ранить тебя, малышка». Любимая песня Жужки.

Ирен напряглась и сжала запястье Изабель.

– Нет, – сказала она.

– ?

– Нет, прости, но я не могу.

– Что?

– Я не могу.

Изабель пристально на нее взглянула и убрала руку. Она увидела, как потемнели глаза Ирен, и на веках блеснули слезы.

– Ты можешь хотя бы сказать почему?

Ирен помедлила.

– Это из-за песни… она напомнила мне об одном человеке, который сейчас очень болен… И которого я люблю. Прости.

Изабель Торрес с минуту помолчала.

– Ладно, – произнесла она наконец, медленно покачав головой. – Ладно. Я понимаю. Я отвезу тебя.

И она провела рукой по светлым волосам Ирен.

Ирен вытерла слезы, текущие по щекам. Она не заметила, как помрачнел взгляд мэра, когда та маневрировала на дороге, чтобы развернуть машину и уехать с поляны.



Габриэла разглядывала себя в зеркале. На ее лице не было никаких следов ссоры, не то что на физиономии этого легавого. Но она знала, что пожалуйся она, поверят ей, а не ему. Он мужик: предатель и агрессор. Что бы он ни сделал. Или не сделал.

Еще через секунду она пыталась разбить себе голову о зеркало, а потом позвонить жандармам. Ей надо было хоть что-то сделать… Он не мог вот так скрыться.

На глаза навернулись слезы. Слезы бешенства и разочарования. Ее макияж потек. Она взяла салфетку и принялась яростно тереть лицо.

За ее спиной из тени выступил чей-то силуэт. Габриэла краем глаза заметила его отражение в зеркале, но не обернулась, а продолжила снимать макияж как ни в чем не бывало.

Сзади прозвучал голос:

– И за это он тоже заплатит, не переживай… И за это, и за все остальное.

Воскресенье

49

Можно ли сказать, что часть ответственности лежит на нем? Или это Габриэла манипулировала им и силой затаскивала к себе в постель? Нет. Никто его не заставлял силой… Он уже большой мальчик и способен сказать «нет». Стоп. В любое время.

Он знал, что наделал глупостей. Даже если ему и удалось сразу исправить ошибку, он все равно изменил своим принципам. И был готов изменить Леа. Нет, он уже ей изменил. Вся эта игра с пальцами, погруженными в тела друг друга… Какая разница, в рот или… Тьфу!.. Нет, неспроста все это. Да ничего и не бывает просто так.

В отличие от толпы, жаждущей простых истин, от политиканов, торгующих и упрощениями, и перегибами, от идеологов, верящих в собственное вранье, судьи, адвокаты и сыщики знают, что все ситуации отличны одна от другой. Как и те, кто оказался в этих ситуациях.

Восемь утра. Воскресенье. Сервас снял с торса тейпирующие пластыри и оглядел себя в маленьком зеркале в ванной. Раны почти затянулись, синяки пожелтели. Выйдя из-под душа, он уже собирался одеться, когда на ночном столике завибрировал телефон.

Он взглянул на экран.

Ирен… На какую-то долю секунды его охватил страх… А вдруг это Габриэла? Вдруг она осмелилась? Он схватил мобильник, стоя одной ногой в брючине, которую успел натянуть, а другую таща за собой, как ящерица свою шкурку во время линьки.

– Да?

– Ты где?

– В гостинице, заканчиваю одеваться. А что?

– Кое-что произошло в доме Тео, ну, того мальчика…

Он глубоко вздохнул.

– Что там случилось?

– Может, это и ерунда, но родители мальчика кое-что обнаружили у него в комнате.

Он уже собирался спросить, что именно, но она отсоединилась.

Я вижу его, и он меня видит.
Он ничем не отличается от остальных.
Он считает себя более справедливым, честным и менее коррумпированным. В общем, самым лучшим. Он считает, что все его сомнения и проблемы – это доказательства его правоты и гуманности.
Он глубоко и искренне считает себя гуманным.
Но он ошибается.
Он такой же слабый, аморальный и не достойный прощения, как и все остальные. Как и они, он не уйдет от наказания. Все его добрые чувства, личная мораль и попытки стать хорошим человеком его не спасут. Попытки сами по себе ничего не значат.
А зачем же отказываться от вознаграждения?
Он даже сам не знает, насколько на них похож.
В глубине души все считают себя добрыми людьми и полагают, что ведут себя правильно. И воображают, что живут достойной уважения жизнью. Даже тогда, когда унижаются, врут, ошибаются или предают. В их глазах эти грехи простительны. Ничего опасного. Ничего особенного.
Они никогда никого не убивали и не грабили.
Они думают, что и в очередной раз выйдут сухими из воды. Но эта эпоха закончилась. Все. Конец.
То время, когда они могли все себе позволять, как ни в чем не бывало заниматься своими делами, не замечая страданий, нищеты и того зла, что тянется за ними в кильватере, миновало.
Пришло время их раздавить, как давят ядовитых змей. Сапогом. Каблуком. Конец всем отсрочкам и проволочкам, красивым разговорам и добрым чувствам. Так встретим же грядущее варварство, хаос и страх.
Дрожите, порядочные люди. Волки уже здесь. Они найдут вас даже в домах. Они вытряхнут вас из постелей. Они заберут ваших жен, мужей и детей. Заберут у всех.
Это цена, которую вы заплатите.
Невиновных не бывает. Заплатят все.
А он – в первую очередь…


50

– И еще вот это. Это бросили в почтовый ящик жандармерии, – сказала Циглер, когда Мартен присоединился к группе.

Она протянула ему листок формата А4 с напечатанным текстом, уже положенный в файлик, чтобы опечатать его как улику.

Отныне око за око. ACAB.


ACAB – это «All cops are bastards», «Все копы – ублюдки». Это изречение появилось во время крупной стачки британских шахтеров в 1984 году. Забастовка продолжалась год. Маргарет Тэтчер тогда не уступила, чем и заработала себе прозвище «железная леди». Шахтеры ничего не добились. Тогда погибли три человека: двое бастующих и один шофер такси, которого убили за то, что он вез штрейкбрехера. С этой стачкой пришел конец рабочим профсоюзам Великобритании.

– Восхитительно, нечего сказать, – пробурчал Сервас.

– Изабель Торрес тоже получила письмо.

– Что было в письме?

– Если она ничего не предпримет, они сожгут мэрию.

– Так… Мы живем в поразительное время. Если уж ты мне сообщила, что родители Тео что-то нашли у него в комнате, то это, должно быть, что-то интересное.

– Пошли, я тебе в машине все объясню.



Веб-страница в планшете Тео. Мать вошла к нему в спальню без предупреждения, и ее насторожило то, как быстро он спрятал под одеяло планшет.

Она отбросила одеяло и успела схватить планшет прежде, чем Тео закрыл страницу. Изображение на экране сначала вызвало у нее любопытство, а потом напугало… Просматривая потом это изображение, они поняли почему. Это была динамичная закольцованная анимация. Силуэт человека спиной к зрителям шел по темному, очень узкому коридору, который выводил на освещенную луной поляну. Ее окружали очень высокие, словно в древних сказаниях, деревья. Они тенями врезались в усыпанное звездами небо. В этом пейзаже было что-то необычное, что-то нездоровое, и Сервас через несколько секунд уловил последовательность изображений, которая повторялась раз за разом. Рты. Крошечные рты тайком, почти на пороге сознания, возникали на деревьях, корчась в жестоких улыбках или беззвучно крича, и почти сразу исчезали. И в то же самое время из травы десятками, как грибы после дождя, вырастали человеческие черепа, чтобы так же быстро исчезнуть.

Цикл длился всего несколько секунд, но и этого хватало, чтобы после второго или третьего раза возникало ощущение болезненной дурноты. Такие анимации часто попадались в интернете. Однако Сервасу стало не по себе при мысли, что одиннадцатилетний ребенок каждую ночь любовался этим мрачным зрелищем.

Через несколько секунд анимацию сменил абсолютно черный экран, на котором огненные буквы складывались в такую фразу:

Добро пожаловать в
КОГДА РОДИТЕЛИ СПЯТ


Дальше следовало указание: Введи пароль и присоединяйся к нам.

Циглер вглядывалась в экран, и Сервас заметил, что она побледнела. Она посмотрела на Тео, который с недовольным видом забился в угол.

– Что это такое, Тео?

– Это игра.

– Игра?

– Да.

– И ты знаешь пароль?

Он немного помолчал.

– Нет.

Ясное дело, врет. Сервас пристально вглядывался в экран и спрашивал себя, что за новый кошмар возник на пути, и куда заведет их эта история? Когда родители спят… Что же происходит, когда родители спят? Имеет ли эта веб-страничка отношение к убийствам? Такая мысль показалась ему абсурдом. Нелепицей. Но, может быть, она имеет отношение к человеку, с которым Тео встречался в лесу? Может быть, они общались через эту страничку и пользовались ею, чтобы посылать друг другу сообщения? Силуэт на рисунке Тео… Кто был этот человек? И в очередной раз Сервас почувствовал себя в кольце собственных страхов и кошмаров, которые начали обретать плоть в этой чертовой долине. Зачем он сюда приехал? Надо сказать, что все началось с того полуночного звонка Марианны.

– Надо бы вызвать Габриэлу Драгоман, – сказала Ирен, переведя взгляд с планшета на мальчика.

Сервас вздрогнул.

– Не надо.

Он повернулся к Тео:

– А как ты вышел на эту игру? Кто тебе ее показал?

Мальчишка явно был растерян. Он заерзал, стал грызть ногти и теребить воротничок пижамы.

– Один мой друг.

– А как зовут твоего друга?

Снова колебания и беспокойство.

– Я не имею права сказать.

Ирен и Сервас переглянулись.

– Почему, Тео?

– Потому что… ну… Не имею, и все…

– Твой друг тебе запретил?

Парнишка кивнул. И вдруг Сервасу кое-что пришло в голову.

– Тео, твой друг – он ведь взрослый?

К его великому удивлению, Тео затряс головой: нет. «Что-то тут не клеится, – подумал он. – В лесу с ним был взрослый. Или он врет нам сейчас».

– Нет? Это твой ровесник?

Снова молчаливое отрицание.

– Но он старше тебя?

Тео утвердительно кивнул.

– Это единственный друг или таких, как он, несколько?

Парнишка явно колебался. Похоже, спрашивал себя, имеет ли он право отвечать на этот вопрос.

– Несколько…

Значит, группа… Со своими законами, тайнами, своими правилами, как бы просты они ни были.

– Хорошо, допустим. Но ты не имеешь права нам сказать, кто это.

Снова утвердительный кивок.

– Почему?

– Если скажу, меня убьют.

– Что?

– Они убьют меня, если я скажу.

По телу Серваса пробежала дрожь. «Обычная мальчишеская клятва», – подумал он, чтобы успокоить себя.

– Ты их боишься?

Он заметил, как застыло лицо мальчика, прежде чем тот кивнул.

– Тео, а кто этот человек, что был с тобой тогда в лесу? Как его зовут?

Молчание.

– Как его зовут? Скажи мне.

Он подождал. Снова никакого ответа.

– Тео, тогда в лесу с тобой был взрослый человек?

Мальчик кивнул.

– А как ты с ним познакомился?

Молчание.

– Тео, как его зовут? Ты должен мне сказать, как его зовут, Тео. Я не выйду отсюда, пока ты мне не скажешь, как его зовут.

Молчание.

– Тео, ты должен мне сказать…

Никакой реакции.

– Тео, но тебя придется отправить в тюрьму, если ты не скажешь…

– Мартен, – тихо сказала Ирен, сидевшая рядом.

Оба увидели, что мальчик поднял на них глаза, полные слез.

– Ты хочешь в тюрьму, Тео?

– Мартен… – настаивала Ирен.

Мальчик затряс головой.

– Ты что, и правда, хочешь в тюрьму?

Он так сильно тряхнул головой, что слезы закапали на палас.

– Тогда скажи мне, кто это был…