— Если все, кто когда-то испытывал боль, будут требовать, чтобы за это расплачивались другие, тогда что прикажете делать нам, рабам? — заметил он. — По-моему, у месье Эдуара это не более чем предлог для оправдания собственной жестокости и себялюбия. Когда он женился, он знал, что мадам Селин артистка, а не девица, только что покинувшая монастырскую школу, и что благодаря знакомствам крестного она вхожа в высший свет Парижа. И все-таки, стоит какому-то аристократу или актеру поздороваться с нею в театре, стоит ей получить приглашение на концерт за подписью самого композитора — месье устраивает ужасную сцену ревности. А потом, чтобы заслужить прощение, забрасывает ее дорогущими подарками: кашемировыми индийскими шалями за три тысячи франков, фламандскими кружевами, драгоценностями… моей хозяйке достаточно молвить слово, и любое ее желание исполняется. «Но мне совсем не хотелось иметь раба, Туссен, — сказала она, когда я оказался в их доме. — Я не одобряю рабства, хочу, чтобы его отменили, это варварский обычай. Ты всего лишь мальчик, и мне очень жаль, что тебя привезли в такую даль из твоих краев».

— Так отчего же она приняла тебя в подарок?

— Она умная женщина и понимала, что, если она откажется, месье Эдуар продаст меня кому-то еще… Может, какому-нибудь злому хозяину, который будет сечь меня кнутом каждый день.

— А ты не тоскуешь по своей стране?

— Я тоскую по теплу, по свету, по ярким краскам, по музыке, — ответил Туссен. — Но совсем не тоскую по жизни, которая была у меня на Кубе или на Ямайке. И не скучаю по своим старым хозяевам. Там с рабами обращаются хуже, чем с животными. Я уже говорил: нас клеймят огнем, как телят, чтобы, если мы вдруг решим бежать, можно было узнать каждого.

— Даже если вы не сделали ничего дурного? Здесь, во Франции, клеймят только преступников, которых сажают в тюрьму и приговаривают к каторге за какие-нибудь ужасные злодеяния, — заметила Софи.

— Мне не было и пяти, когда они выжгли на моем правом плече клеймо с первыми буквами семейства Дешатр Лакруа. Какое преступление мог я совершить в таком возрасте? Сегодня слишком холодно, но, если мы встретимся летом, я расстегну ворот и покажу тебе рубец.

Софи откинулась на подушки кареты и вздохнула. Сколько всего она узнала за этот снежный вечер! Перед ней как будто распахнулся новый неизвестный ей мир — сошел с книжных страниц, ожил и затрепетал под ее взглядом.

Очарованная рассказом маленького раба, Софи почти забыла свою тревогу о матери, хотя всю дорогу прижимала к себе корзину, наполненную едой, и узел с бельем.

4

Карета резко остановилась, Жан-Батист обернулся, приоткрыл окошко и сказал:

— Приехали!

Снега навалило столько, что Софи с трудом смогла узнать тротуар улицы Маркаде и очертания дома, в котором жила. Сколько ее не было? Три часа? Четыре? Входная дверь была почему-то прикрыта, а не заперта. Софи подумала, что за время ее отсутствия мать наверняка проснулась. Не могла же она так долго спать. А если мама звала ее? А если выпила всю воду из кувшина, и теперь ее мучит жажда? Если у нее по-прежнему жар? А привратница поднималась ли к ней, как обещала?

Софи толкнула дверь и вошла. Привратницкая была пуста. Туссен с Жан-Батистом выгружали из кареты корзину, узел и мешок.

— Спасибо. Оставьте все здесь, внизу. Сейчас я отнесу наверх корзинку и белье. А потом мадам Анно поможет мне дотащить мешок с углем.

— Даже не думай! — возразил Туссен. — У нас доставка на дом. Жан-Батист останется на улице присмотреть за каретой, чтобы ее не увели вместе с лошадьми, а я обещал мадам довести тебя до твоего жилья.

— Мы живем в мансарде. Это шесть этажей.

— Ну и что? Думаешь, у меня такие слабые ноги?

Смеясь, Туссен сбросил шубу и оставил ее кучеру. Потом взвалил себе на спину мешок с углем, а свободной рукой взялся за ручку корзины.

— А ты неси белье, — приказал он.

Пока они поднимались наверх, жильцы глядели из дверей. Было время ужина и, хотя было холодно, все держали двери на лестничные клетки открытыми для притока воздуха. Дети сновали с этажа на этаж и просили у соседей то дольку чеснока, то щепоть соли. Софи была так возбуждена, что не обратила внимания, как странно все на нее поглядывают. Точнее, она подумала, что, верно, они завидуют припасам, которые она несет, и удивляются ее темнокожему спутнику в необычном одеянии.

Она была так возбуждена, что, поднявшись на пятый этаж, отстегнула от шали платок с деньгами и бегом взлетела по лестнице, крича во все горло:

— Мама, мама! Мне дали шестьдесят франков!

Но, добежав до двери, она смолкла и внезапно остановилась — будто превратилась в каменное изваяние. Не потому, что дверь была закрыта: напротив, обе створки были распахнуты на лестничную клетку — они с матерью никогда так не делали. Она остановилась, потому что в мансарде было множество людей, которые в молчании обступили установленное посреди комнаты ложе. В его изножье горели две свечи.

Мадам Анно, заметив ее, бросилась ей навстречу вне себя от ярости.

— Шестьдесят франков, говоришь! Вовремя явилась, бродяжка! На похороны пригодятся. — Она дала девочке пощечину и выхватила из рук платок, который исчез у нее в кармане. — Где ты пропадала, несчастная, когда твоя мать помирала? Мне пришлось все делать самой. Перетаскивать ее, обряжать, да еще поставить свечей на десять су. А саван, которым я ее накрыла, — моя простыня. И ты мне за нее заплатишь, потому что я не собираюсь больше ею пользоваться.

Софи, потрясенная, открыла рот, не зная, что отвечать на обвинения… и не произнесла ни звука. Шатаясь, она подняла руку и дотронулась до щеки, которая горела от удара.

— Вы слишком суровы к ней, Франсуаза, — вступилась за Софи соседка. — Девочка не могла знать. Обними свою мать, Софи! — И она мягко подтолкнула ее к смертному одру.

Фантина лежала, до подбородка укрытая простыней, и, казалось, спала, но была очень бледна. Мадам Анно не так уж и расстаралась, как уверяла, потому что волосы покойной были в беспорядке. В полной тишине Софи встала рядом с матерью на колени и начала причесывать ее пальцами. Дотронувшись до холодного лба, она зарыдала.

Туссен тоже вошел в мансарду и поставил на пол то, что принес. Он быстро понял, что случилось. Мадам Анно посмотрела на него с изумлением и одновременно с вызовом.

— Так эта соплячка весь день прогуляла с чернорожим паяцем, вместо того чтобы ухаживать за умирающей матерью?! — громко воскликнула она, привлекая внимание присутствующих к новому персонажу.

Туссен подошел к одру Фантины, не удостоив привратницу взглядом и словно не замечая жильцов, которые перешептывались и с любопытством указывали на него пальцами.

— Попрощайся с нею, — прошептал он Софи, — и пойдем. Жан-Батист ждет нас. Тебе здесь больше нечего делать. Идем!

Софи, не поворачиваясь, покачала головой.

— Пойдем, Софи, — настойчиво повторил мальчик.

Она нашла в себе силы пробормотать, захлебываясь слезами:

— Нет. Я не могу оставить маму одну.

— Тогда я приду завтра. Жди меня, — прошептал ей на ухо Туссен. Он легко поднялся на ноги, бросил презрительный взгляд на мадам Анно, которая, развязав узел с бельем, с жадностью рассматривала его содержимое, и бегом спустился по лестнице.

5

Если первую встречу с Селин Варанс Софи всегда вспоминала с теплым, сладостным чувством, то завершение вечера и события следующего дня были так горьки, что и годы спустя в ней все замирало даже при невольном воспоминании.

Как забыть ту ночь в мансарде, которую она провела в одиночестве, прижимаясь к ледяному телу матери?

Соседки и зеваки разошлись. Мадам Анно тоже ушла к себе в привратницкую и унесла мешок с углем.

— Вам не понадобится. И вот что, Софи, оставь-ка ты открытым верхнее окошко. В тепле мертвецы быстро начинают вонять.

Софи не ответила. Она положила голову на грудь Фантины и не могла ни на чем сосредоточиться, кроме рассеянной мысли о том, что если она не перестанет плакать, то слезы намочат саван и потревожат мать в ее последнем упокоении.

Позже ей показалось, что кто-то на цыпочках вошел в комнату и подошел к корзине с едой. Но она даже не подняла головы.

Пусть украдут хоть все! Она никогда больше не будет есть. Она умрет с голоду и уйдет в могилу вместе с матерью.

Еще через некоторое время легкие шаги вернулись и приблизились к ней.

— Пей! — раздался тихий голос соседки с четвертого этажа, жены плотника. — Это горячее вино. Тебе надо попить. А то еще замерзнешь тут.

Она подняла девочке голову и поднесла к губам стакан. Софи машинально глотнула.

— Ну вот! Умница.

Но едва женщина вышла, Софи встала, дошла до угла комнаты, где стоял ночной горшок, и ее вырвало. Потом она снова положила голову маме на грудь. Четыре свечи догорали, вскоре огарки потухли.

Софи была так истерзана страданием, что, несмотря на холод, заснула.

Ее разбудил незнакомый голос. Она открыла глаза и увидела, что наступил день. На подоконнике образовалась белая подушка из снега.

Низкий и хриплый старушечий голос обращался к мадам Анно:

— Да, я могу ее забрать. Мне как раз нужна девчонка ее лет. Остальные слишком малы.

— Вы дадите мне за нее десять франков.

Софи прислушалась и незаметно взглянула из-под согнутого локтя. Она вздрогнула от удивления и страха: голос был ей незнаком, но старуху она не раз видела прежде. С тех пор, как она себя помнила, эта старуха бродила по пыльным улицам Монмартра в сопровождении двух-трех тощих, грязных, оборванных и босых девочек, которые толкали или тащили тележку, наполненную вонючими костями.

В квартале перешептывались, что сиротки, которых из милости держала старуха, должны собирать не только кости, выброшенные кухарками добропорядочных домов и обглоданные собаками, или те, что мясники отдавали за гроши — а старуха потом вываривала их в котле с золой и еще какой-то дрянью и делала дешевое мыло. Ходили слухи, что она заставляет их собирать еще и дохлых мышей, собак, кошек, птиц и прочую падаль, которую можно найти среди отбросов. Все это варилось с репой с добавлением крапивы и других сорняков и было единственной пищей, какой старуха кормила своих сироток.

— Может, это и выдумки какого-нибудь пьяницы с черным воображением, — сказал Пьер Донадье Фантине каких-нибудь несколько месяцев назад. — Однако странно, что никто из девочек за эти годы не вырос настолько, чтобы сравняться ростом со своей благодетельницей. Вы, мадам Гравийон, видели хоть одну, которая бы сделалась сначала девушкой, а потом молодой женщиной?

Рабочие из мелового карьера рассказывали, что как только сиротке исполнялось двенадцать лет, старуха увозила ее в деревню и там продавала крестьянам для тяжелых работ…

— …или какому-нибудь старому господину с тугим кошельком и дурными наклонностями, — подхватывал хозяин винной лавки.

— Да все куда проще: мы не видим их повзрослевшими, потому что они еще раньше умирают с голоду и старуха бросает их тела в Сену, — цинично заключал штукатурщик.

— Никогда не подходи к этой женщине, если она тебя позовет, — строго сказала Фантина дочери. — И если вдруг она схватит тебя за руку или за платье, скажи, что будешь кричать и звать жандармов.

Теперь, услыхав слова «Да, я могу ее забрать», Софи затряслась от ужаса.

Она сделала вид, что продолжает спать, а когда старуха вышла, подняла голову и сказала привратнице:

— Я не пойду с ней. И если вы попытаетесь отдать ей меня насильно, я стану кричать и звать жандармов.

— Ладно, наглая девчонка, — грубо ответила ей привратница. — Жандармов захотела, говоришь? Получишь! Собирай свое тряпье, и я тебя сейчас же отведу в комиссариат полиции. Знаешь ведь, что бывает с сиротами, у которых никого нет? Их сдают в дом призрения.

6

Несколько лет назад Софи побывала в доме призрения вместе с отцом: они искали старую родственницу, приехавшую из провинции на Монмартр для судебного разбирательства. Бедняжку арестовали за бродяжничество, потому что она не знала города, потерялась и до наступления темноты не сумела добраться до улицы Маркаде. Жандармы увидели, что она спит на скамейке на площади Клиши и сразу же отвели в дом призрения. Родственница клялась и божилась, что она не нищенка, умоляла жандармов помочь ей добраться до дома племянника, который ее ждет и собирается поселить у себя, — но ее объяснений никто не слушал.

Гравийону вместе с маленькой дочкой удалось войти в дом призрения только благодаря тому, что отец Софи был знаком с одним из надсмотрщиков. Их провели в заполненную людьми огромную комнату, посреди которой стоял стол, покрытый грязными пыльными тряпками. За столом сидели в тесноте не меньше сотни женщин всех возрастов и очень быстро рвали руками тряпки на полоски. Если их движения замедлялись или кто-то говорил словечко соседке, надсмотрщик немедленно кричал: «Мари Лафоре! Бездельница, я все вижу, не думайте! В наказание у вас сегодня на обед только холодная вода».

Из посторонних шумов разрешались лишь кашель и хрип, ибо они никак не зависели от воли кашляющих. В помещении без окон, освещенном дюжиной масляных ламп, было нечем дышать из-за пыли, которая поднималась от тряпок, и тошнотворного запаха, исходившего от немытых тел. Больше всего кашляли девочки, которые составляли добрую половину всех присутствующих. Там были и совсем крошки, лет четырех или даже меньше, — им приходилось работать с той же быстротой, что и взрослым. Софи смотрела на них с тоской и ужасом: как они выдерживают такой тяжелый однообразный труд, не слезая с лавки, чтобы размять руки и ноги или хотя бы глотнуть воды?

— Сколько часов работают эти несчастные? — спросил типограф у своего приятеля-надсмотрщика.

— Шестнадцать, как на любой фабрике или в мастерской.

— А дети? — уточнил отец Софи.

Тот глянул на него с удивлением и повторил:

— Шестнадцать.

— Но ведь у них нет возможности получить какое-нибудь образование! Что, в заведении нет школы — хотя бы на один час в день? Даже для мужского отделения?

— Далось тебе это образование, Гравийон! — насмешливо отозвался надсмотрщик. — Только не рассказывай, что хочешь обучать грамоте и женщин. — И добавил, не оставляя времени на ответ: — Да этим маленьким негодяйкам небо надо благодарить! Им и так повезло, что есть крыша над головой и обед с ужином!

Позже вызволенная и успокоенная старая родственница, сидя на кухне у Гравийонов, описывала Фантине ужасное помещение, где ей пришлось провести несколько часов: невозможно дышать, грязные кишащие вшами койки, на которых спят по двое и по трое, драки за край драного одеяла или за кусок плесневелого хлеба. Скудная и несъедобная пища — в супе плавают черви — подается за тем же столом, за которым работают.

А в мужском отделении, рассказывала она, еще хуже, надсмотрщики куда более жестокие, бьют всех, даже детей и больных стариков, непрестанно и без всякой причины — просто потому, что им так хочется.

Сидя тогда у матери на коленях, Софи слушала с ужасом. Разве она могла себе представить, что и ей самой когда-то придется сесть за этот стол, дышать этим гнилым воздухом, делить завшивленную кровать со страшными мегерами!

— А уж школу-то забудь, капризная барышня! — сказала ей мадам Анно, ногой отгоняя ее от смертного одра матери. — Вставай-ка и пошли, некогда мне с тобой возиться!

7

Снегопад прекратился, улицы были покрыты ледяной грязью. Софи шла, опустив голову, смирившись с судьбой. Все ее силы ушли на то, чтобы не попасть к старухе с костями, и она уже не пыталась сопротивляться. Она знала, что она одна-одинешенька в целом свете, ее некому защитить, она в руках чужих людей. Ничто не могло остановить ее падение в бездну — как ничто не останавливало падение других сирот, оставшихся без друзей и средств. Единственная родственница отца, старая крестьянка, та самая, которая потерялась на улицах Монмартра, умерла год назад. Из родни Фантины не осталось никого. Всю ее семью унесла эпидемия холеры за много лет до того, как она вышла замуж за типографского рабочего. Не могла Софи рассчитывать и на поддержку «обезьяны» Пьера Донадье, потому что полгода назад из-за своих симпатий к Республике он был уволен из типографии. Противоправительственные идеи «обезьяны» были так хорошо известны во всех типографиях Парижа, что ему пришлось уехать на поиски работы то ли в Швейцарию, то ли в Англию.

А надеяться на помощь Селин Варанс казалось невозможным — как невозможно было себе представить, чтобы статуя Иисуса Христа в церкви Святого Петра вдруг сошла с алтаря, чтобы обнять девочку, прижать к себе и отнести на небеса. Прекрасная дама, свет и тепло дома на бульваре Капуцинов, маленький раб в разноцветных одеждах, поездка в карете — все это принадлежало другому миру, другой жизни, как те сказки, которые давным-давно школьный учитель читал ей из книги Мадам д’Онуа. Единственное, что сохранялось в ее памяти, был раздраженный голос англичанина, кричавший маленькому привратнику: «Кто эта оборванка? Вышвырни ее немедленно вон!..»

В полиции женщину и девочку принял пожилой комиссар, у которого от усталости слипались глаза. Он явно провел ночь над решением куда более важных вопросов, чем тот, что излагала ему сейчас крикливая привратница.

— Успокойтесь, мадам! — резко прервал он ее посреди рассказа. — Ваше дело вовсе не кажется мне таким срочным. Мать этого бедного создания, как я понял, еще даже не похоронена. Черт возьми! Неужели нельзя оставить ее там, где она жила, до похорон?

— Надо предупредить дом призрения, чтобы ей придержали место, — настаивала мадам Анно.

— Тоже мне институт для благородных девиц ордена Почетного легиона! — горько рассмеялся комиссар. — Места там всегда хватает, в крайнем случае потеснятся маленько. А в такие холодные месяцы легочная лихорадка каждый год проводит там хорошую чистку, ногами вперед оттуда выносят больше народу, чем входит туда на своих двоих. Вы в самом деле не в состоянии о ней позаботиться? Ведь она уже может работать, была бы вам помощницей.

— Нет. Лучше пусть отправляется в учреждение для таких, как она. Непокорное создание, ей нужны ежовые рукавицы. Дайте мне документ, господин комиссар, завтра после похорон я ее сразу туда отведу и не стану больше вас беспокоить.

Вздохнув, полицейский вынул бумагу, спросил имя Софи и ее родителей, записал, поставил печать.

— Я сожалею о смерти твоей матери, Софи Гравийон, — сказал он вместо прощания.

«А еще больше сожалею о тебе, бедная крошка», — подумал он, глядя вслед худенькой фигурке, которая удалялась рядом с привратницей.

Вернувшись на улицу Маркаде, мадам Анно скрылась в привратницкой, где пылала жаровня, распространяя приятное тепло. В приоткрытую дверь Софи видела стол, накрытый едой из корзины с бульвара Капуцинов. Привратница заметила ее взгляд и, с видом крайнего снисхождения отрезав кусок рисовой запеканки, протянула ей.

— На! Этого тебе хватит до вечера. Да не обжирайся, как обычно.

Девочка готова была с негодованием отказаться — лучше уж умереть от голода; но спазмы в животе были нестерпимы. Как бы не упасть в обморок, думала Софи; ведь она уже больше суток ничего не ела.

И она выхватила из рук привратницы запеканку и, жуя, начала подниматься по лестнице. Она шла медленно, еле переставляя ноги. Всю вчерашнюю ночь она пролежала, прижавшись к телу матери, но теперь старалась оттянуть мгновение, когда снова ее увидит. Ей было страшно: она боялась, что какая-то другая Фантина, с ввалившимися глазами, посиневшими губами и окровавленным ртом, сядет на смертном одре, заговорит замогильным голосом, ухватит ее за край платья. Лезли в голову все истории о призраках, какие ей доводилось слышать, вспомнился даже танец усопших монахинь из «Роберта Дьявола». Ей хотелось убежать далеко-далеко и никогда больше не входить в мансарду.

Но, переступив порог, она с огромным облегчением увидела, что мать та же, что и несколько часов назад. Выражение лица Фантины даже стало более ласковым, как будто она забыла обо всех страданиях и спокойно спала.

Кто-то, вероятно соседка, сменил четыре огарка на новые свечи. И не на сальные, которые накануне принесла привратница, а восковые — как на алтаре в соборе Нотр-Дам; они издавали приятный аромат. В руки покойницы, сложенные на груди, чья-то милосердная рука вложила букетик. Он и навел Софи на мысль, что в мансарде побывала мадам Ришье, добросердечная вдова со второго этажа, которая зарабатывала на жизнь для себя и двух детей изготовлением цветов из шелка и восковых фруктов для хрустальных ваз, какими богачи украшали гостиные. Она всегда была любезна с Фантиной. Букетик, должно быть, стоил ей целого дня труда, с благодарностью подумала Софи. Но нагнувшись, чтобы разглядеть цветы, она ощутила сладкий аромат и с удивлением поняла, что они настоящие. Где мадам Ришье могла сорвать их такой суровой зимой? Все сады Парижа и пригородов занесены снегом — клумбы, деревья и кусты стоят голые. Но ведь где-то же распустились эти гиацинты, нарциссы и ландыши, раз теперь они так сладко пахнут на груди Фантины.

Щедрость соседки простиралась не только на бедную покойницу. На стуле под мансардным окошком лежала белая салфетка, а на ней свежие булочки и бутылка молока.

Кусочек рисовой запеканки не утолил голода девочки. Она жадно поела и попила, воспрянув духом от мысли, что в мире еще есть добрые люди. Потом ласково дотронулась до ног матери.

— Сейчас вернусь, — сказала она. — Только схожу поблагодарю…

Однако, выйдя на лестничную площадку, она в сомнении остановилась. Кого же благодарить? Если цветы не искусственные, то маловероятно, что их и все остальное принесла мадам Ришье. Это мог быть кто угодно из соседей. Единственная, кого Софи могла смело исключить, была привратница — и не только потому, что девочка провела с нею все время, что отсутствовала дома.

«Этот добрый человек, так любивший маму, обязательно придет на похороны, — подумала Софи. — Я поблагодарю его завтра».

8

Но на следующий день, когда четверо мужчин из похоронной конторы вынесли на плечах из дверей дома на улице Маркаде скромный гроб, впереди которого шел священник, никто из жильцов не пришел проститься с Фантиной Гравийон. Никто не встал рядом с Софи и мадам Анно.

— Собери свое тряпье и возьми узел с собой! — приказала привратница сиротке. — Прямо с кладбища пойдешь со мной в дом призрения.

Было холодно, священник и четверо мужчин с гробом шли так быстро, что Софи еле-еле за ними поспевала. Они дошли до кладбища Монмартр меньше чем за десять минут. Кто-то уже открыл ворота и смел снег с центральной дорожки. По обеим сторонам от нее под белым волнообразным покровом проступали очертания могил. Казалось, ничто не изменилось с тех пор, как два дня назад Софи бегом неслась мимо решетки, возбужденно крича отцу: «Мне дадут шестьдесят франков!»

Два дня… Ей показалось, что прошла целая жизнь.

Софи посмотрела внимательнее: нет, кое-что изменилось. В глубине кладбища, где хоронили бедняков, чернела, нарушая всеобщую белизну, прямоугольная яма. Могила была готова принять останки той, что еще недавно была Фантиной Гравийон.

Кюре нагнул голову Софи к деревянной крышке гроба.

— Целуй! — приказал он. Потом прочитал молитву на латыни; никто из стоявших рядом не понял, о чем она. И закончил: — Аминь!

— Аминь! — отозвались все.

Гроб опустили в могилу, и священник окропил его святой водой. Могильщик наполнил лопату землей пополам со снегом и поднес ее Софи, которая не могла удержать ее одной рукой и опустила узелок на землю.

— Земля к земле, прах к праху, — проговорил священник по-французски.

Софи слушалась машинально. Она хотела плакать еще и для того, чтобы не показаться присутствующим бессердечной. Но холод как будто сковал ее слезы, и они застыли ледышками где-то в глубине глаз.

Когда все было закончено, мадам Анно резко сказала:

— Идем!

Скоро, совсем скоро двери дома призрения, еще одной черной бездны, разверзнутся и поглотят сиротку.

Женщина с девочкой двинулись к кладбищенским воротам.

Едва они вышли за ворота, Софи почувствовала толчок в спину, кто-то вырвал у нее из руки узелок и швырнул его под ноги мадам Анно. Привратница споткнулась о неожиданное препятствие, закачалась и, чтобы удержаться на ногах, оперлась на кладбищенскую стену, зарычав:

— Какого черта?

Чья-то рука с силой схватила Софи за запястье и потащила прочь от ворот.

— Скорее! Бежим! — прошептал ей на ухо голос. Это был Туссен.

Они бежали быстро, края белой шубы хлопали мальчика по ногам. Софи потеряла башмак и чувствовала, что чулок до колена вымок в мокром снегу.

Жан-Батист ждал их в карете за углом улицы Лемерсье.

— Залезай скорее! — велел девочке Туссен, придерживая дверцу. Кучер взмахнул кнутом, прикрикнул, и лошади побежали рысцой.

— Куда мы едем? — спросила Софи. Может, она уснула от усталости и холода? И все это ей просто мерещится? — Куда ты меня везешь? — повторила она с беспокойством.

— Домой, — спокойно ответил Туссен. — Мадам Варанс тебя ждет. Чему ты так удивляешься? Я ведь обещал, что вернусь, — добавил он. — Я и вчера приходил, но не застал тебя.

Так это Туссен, поняла наконец Софи, оставил в мансарде по приказу своей хозяйки молоко, хлеб, свечи и букетик цветов.

— Когда я рассказал ей, что твоя мама умерла и что эта злобная привратница дала тебе пощечину и отобрала деньги, мадам Селин сказала: «Твоя подруга не должна оставаться в этом доме ни минуты. Сейчас же возвращайся за ней. Почему ты сразу ее не привел?» я сказал, что ты не хотела оставлять маму. «Тогда иди и утешай ее. И скажи, что я ее жду».

— Но почему? — еле проговорила Софи. — Что ей от меня нужно?

Туссен пожал плечами.

— Вот такая она странная, моя хозяйка. Она сказала, что теперь бульвар Капуцинов станет твоим домом. Видно, ты ей понравилась. — Он посмотрел Софи прямо в глаза и добавил полушутя-полусерьезно: — Только не воображай, что это все оттого, что у тебя белая кожа. И не надейся, что мадам захочет тебя удочерить. Дочка у нее уже есть, ей семь месяцев. И другие, наверное, будут. Она еще совсем молодая.

— У нее есть маленькая девочка? — изумленно проговорила Софи. — Я не видела ее в прошлый раз. Где же она была? Ах да, ее, верно, отправили к кормилице в деревню…

Туссен перебил ее:

— Нет, мадам не отправляла ее в деревню. Малышка дома, и хозяйка сама ее кормит. Вот почему в этом году мадам не стала подписывать контракт с балетной труппой. Месье Эдуар хочет, чтобы она навсегда оставила сцену. Он утверждает, что балет — недостойное занятие для супруги дворянина. Но я думаю, что в этой истории важнее ревность: он просто хочет держать ее дома взаперти. Посмотрим, что будет, когда она отнимет Адель от груди. А что позавчера ты не видела ее дочку — ну, может, Деде тогда спала у себя детской или была с Соланж в комнатах для прислуги.

Так впервые, вспоминала теперь Софи, глядя, как Адель бегает за обручем в саду Тюильри, она услышала ее имя: Адель. В одиннадцать часов утра пятого января 1832 года. Но никакого особенного интереса к ней Софи тогда не испытала. Совсем другие вещи занимали ее в ту минуту.

— А цветы? — спросила она. — Где ты взял их в это время года?

— Мадам пожертвовала целых два горшка из своего зимнего сада. Зимний сад — это такая маленькая теплица со стенами из стекла. Луковицы там прорастают и цветут круглый год. Ты их разве не видела позавчера на подоконниках в гостиной? Месье Эдуар недоволен, что жена не разрешает ему курить в этой комнате и заставляет нюхать гиацинты и нарциссы, от которых у него болит голова.

Воспоминание о том, как они пахли на груди у Фантины, обожгло Софи, слезы вдруг перестали быть ледяными осколками, застрявшими в глазах, и горячо побежали по щекам. Туссен ничего не сказал, только молча протянул ей платок.

Они прибыли на бульвар Капуцинов.

9

Дверь открыла служанка, которую Софи в прошлый раз не видела. На ней был белый передник, а за пояс заткнута пуховка. Служанка вытирала пыль с фарфора в прихожей.

— Добрый день, Шарлотта, — дружелюбно поздоровался Туссен. — Мадам уже встала? Пойди скажи ей, что мы прибыли, и спроси, не хочет ли она сразу увидеть свою новую подопечную.

— Мадам завтракает. А эта сопливая девчонка, прежде чем войти в комнаты господ, должна принять ванну и надеть чистую одежду. Да еще обуть два башмака, а не один.

Туссен осмотрел Софи с ног до головы.

— В самом деле, выглядишь ты скверно, — заметил он. Но отступать перед служанкой не собирался. — Сначала нужно поесть, — сказал он. — Мы проголодались. Что на кухне есть готового?

Шарлотта шутливо ударила его пуховкой.

— Пойди вниз и спроси у кухарки, хитрец. Только иди один. Твоя подружка пусть отправляется в прачечную, где давно поджидает ее Готтон.

Готтон, пожилая женщина с рябым от оспы лицом, точь-в-точь как у ведьмы, держалась с девочкой приветливо, хотя и резковато. Она сразу поняла, что Софи пришла в ужас при мысли, что ей придется окунуться в большой оцинкованный бак, наполненный водой, над которым клубился пар.

Фантина была чистюлей и приучила дочь ежедневно умывать лицо, шею и руки. Пока Гравийоны жили в квартире на пятом этаже, она раз в месяц раздевала дочь и ставила ее в таз. Потом натирала ей все тело намыленной тряпкой и обливала водой из кухонного черпака. Но с тех пор, как они переехали в мансарду, эта церемония проводилась только в самые теплые месяцы, потому что нагреть помещение зимой было невозможно и девочка могла подхватить воспаление легких. Однако за всю свою жизнь, призналась Софи, она ни разу не погружалась в воду целиком, до самой шеи.

— Даже летом, в ручей? — спросила Готтон, которая много-много лет назад росла в деревне.

Софи росла на Монмартре, и единственные известные ей ручьи были потоками грязной воды вдоль тротуаров. А что касается Сены, большой реки, которая протекала по Парижу и по которой сновали всякого рода лодки и суда, то родители строго-настрого запретили дочери даже приближаться к берегам. «Упадешь в воду, и тебя унесет течением», — повторяла ей пугливая Фантина.

— Бояться нечего! Смотри, ты можешь держаться руками за края. А я тут рядом, и, если ты поскользнешься, я ухвачу тебя за волосы и вытащу, — уговаривала ее Готтон сквозь облачко пара.

Она помогла девочке снять платье и белье.

— Эти вещи лучше сжечь, — сказала она, указывая на огонь, горевший в печке.

— У меня нет вшей! — возмущенно запротестовала Софи.

— Тем лучше. Но, согласись, выглядят они не слишком пристойно, со всей этой штопкой и заплатами. Ты в самом деле хочешь сохранить их и не носить красивое новое белье и все, что приготовила для тебя мадам?

Софи вздохнула. Это платье сшила ей Фантина из старой нижней юбки и лифа, который стал ей узок. Уничтожить платье, думала девочка, будет неуважением к матери. А с другой стороны, было ясно, что оно вот-вот разлезется.

Новое платье, ожидавшее ее на спинке стула, было простым, без всяких украшений. Может, чуть больше размером, чем нужно худенькой девочке. Но ткань хорошая и на вид теплая. К платью прилагался передник, тоже великоватый для Софи, и он помог ей понять совет Туссена — не надеяться и не воображать лишнего. Значит, ей предстоит быть чем-то вроде Шарлотты или Готтон, а вовсе не маленькой компаньонкой. Ну и хорошо. Ее отец и мать гордились тем, что зарабатывали на жизнь собственным трудом, и она будет делать так же.

Она залезла в бак и осторожно, держась за края, села. Вода доходила ей до груди. Готтон потерла ей спину жесткой мочалкой, затем намылила голову и вычесала волосы частой гребенкой.

— Ты права. Никаких вшей, даже в волосах.

Наконец вытертая, причесанная, одетая и обутая — среди вещей ее ждали и туфли, — Софи получила право ступить в комнаты своей благодетельницы.

10

Туссен ожидал ее. Пока они шли по длинному пустому коридору, он сунул ей в руку кусок хлеба с жареным мясом.

— Ешь. Можно не торопиться, не давись. Мадам подождет еще пять минут. Ей не к спеху, она кормит дочку.

Вот тогда Софи и увидала впервые семимесячную Адель, прильнувшую к материнской груди. Она так крепко держалась за мамину шею и платье, а ее маленькое тельце так прижималось к большому питавшему ее телу, что даже годы спустя у Софи с трудом получалось видеть в матери и дочери две раздельные фигуры, а не одно целое.

В зеленой гостиной был и англичанин: он стоял возле камина и с недовольным видом листал книгу.

— Вы с ума сошли, Селин, если думаете, что можете и дальше растить это дитя согласно бредовым идеям итальянского графа Пьетро Верри, — говорил он. — Не понимаю, почему вы не захотели отправить ее выкармливать в деревню, как делают все дамы высшего общества. Испортите себе грудь.

— Вы считаете, она не такая красивая, как прежде? — кокетливо спросила Селин, поднося руку к открытому вырезу. — А ведь вчера в театре вы заставили меня прикрыться шалью, потому что маркиз де Рюбампре смотрел чересчур пристально. Неужто вы даже к Адели ревнуете?

Англичанин раздраженно фыркнул.

— Хотел бы я знать, каким образом вам удалось раздобыть эту книгу! И почему этот граф Верри там у себя в Милане не ограничился исполнением своих обязанностей при дворе ее величества королевы Австрии? С каких это пор дворянин предпочитает рисовать проекты колыбели и одежд для новорожденного и мыть его собственными руками, а не вращаться в обществе себе равных или прогуливаться верхом, присматривая за своими поместьями?

— Я вам уже объясняла, любовь моя, — нежно ответила Селин, не обращая внимания на запальчивый тон мужа. — Это Жан-Жак Руссо утверждает, что материнское молоко — лучшая пища для младенца и что пеленки не дают ему хорошо развиваться. А граф Пьетро Верри всего лишь осуществил на практике его идеи, занимаясь дочерью Терезой с самого ее рождения.

— Хотя у нее есть мать, а дом полон родственниц и прислуги!

— А по-моему, трогательно, что отец решил лично наблюдать, как день за днем развивается его дитя, — заметила Селин.

Софи в этих словах послышалась горечь, словно легкий упрек в отсутствии нежности, ласки, желания коснуться, в безразличии, которое месье Эдуар проявлял к Адели.

— К тому же это был научный эксперимент, — добавила молодая женщина. — Не забывайте, что Пьетро Верри не только граф и придворный императрицы Марии Терезии, но и философ, просветитель.

— Вы испортите свою дочь, слушаясь советов этих философов прошлого века! Вы просто не желаете признать, что их идеи только наносят вред человечеству и к тому же устарели. Может быть, когда ваша дочь подрастет, вы захотите сделать из нее дикарку с самыми низменными инстинктами, как бедняга Эмиль этого вашего Руссо? — возмущенно воскликнул англичанин, хлопнув книжкой по столу.

Софи сумела прочитать заглавие: «Рукопись для Терезы». Позже она узна́ет, что граф Верри не только занимался своей старшей дочерью Терезой с первого дня ее жизни, ухаживая за ней не хуже родной матери, но и ежедневно записывал свой удивительный опыт, обращаясь непосредственно к малютке Терезе, чтобы она смогла прочитать об этом, когда вырастет.

— Согласитесь, вы не можете утверждать, что отсутствие пеленок сделало спинку нашей Адели слабее, — шутливо заметила Селин, подняв девочку, которая уже насытилась и отпустила грудь. Малютка была одета в легкое платьице из муслина, она держалась ровно, упиралась ножками в колени матери и протягивала ручки к огню, пылавшему в камине.

Сильное тельце, тонкие кудрявые волосики — Адель прекрасна, подумала Софи. Она казалась фарфоровой куколкой в натуральную величину — Софи видела такую однажды, когда отец повел ее в центр города полюбоваться витринами магазинов. Софи протянула руки к малютке, и та доверчиво подалась к ней.

— Видите? — весело вскричала юная мать, отдавая девочку и застегивая корсет. — Адель одобряет мой выбор. Мы нашли новую горничную, дорогой Эдуар.

— Разве мы искали горничную? Вы хотите заменить Шарлотту? Еще вчера вы были так ею довольны, — с удивлением заметил англичанин.

— Конечно, искали. Шарлотта — настоящее сокровище. Но в одиночку она не может поддерживать чистоту во всем доме. Вы и сами видите, какой сильной и живой растет наша крошка. Через несколько месяцев она начнет ходить и будет устраивать везде беспорядок и все пачкать. Причем как раз тогда, когда мы вновь начнем принимать. Помощница горничной, которая будет работать с Шарлоттой, нужна, и лучше выучить ее уже сейчас.

Муж сделал нетерпеливое движение рукой, словно отмахиваясь от подробностей, которые не должны занимать дворянина. Затем рассеянно посмотрел на Софи, не узнав в этой чистенькой и аккуратной девочке оборванку, которая два дня назад осмелилась войти с корзиной, полной сорочек, через парадную дверь.

— А она не слишком юна? — заметил он. — Сколько она нам будет стоить?

— Нисколько, — заявил Туссен, который до этой минуты в молчании наблюдал всю сцену.

— Она сирота. Согласилась работать за кров и стол, — пояснила Селин.

— Раз так, согласен, — одобрил англичанин. — Но все равно вы слишком щедры, Селин. Ее родня должна уплатить вам за то, что вы обучаете ее ремеслу.

Молодая женщина улыбнулась Софи заговорщицкой улыбкой, которую Софи поняла как: «Пусть этот скупец думает так. Будет у тебя и жалованье, не беспокойся».

Месье Эдуар снова открыл томик Верри.

— В самом деле, не думаете же вы подражать этому безумцу! — сказал он возмущенно и прочитал: — «Чтобы окончательно избавить вас от опасности заболеть оспой, сегодня вечером в четверг 28 сентября в 24 часа доктор Майнарди сделал вам прививку на одной и на другой руке в дельтовидную мышцу. Вас отправили в карете с Савиной и Фризи к Тичинским воротам в дом бедного дворянина, где был ребенок с превосходной оспой, рожденный от здоровых родителей. Мне недостало мужества там находиться…» Еще бы ему достало мужества! Подвергнуть такому чудовищному риску собственное дитя…

— Если вы прочитаете дальше, любезный друг, — мягко заметила Селин, — то узнаете, что с маленькой Терезой Верри ничего не случилось и что она на всю жизнь сохранила иммунитет против этой ужасной болезни. А небольшая сыпь — последствие прививки, или «вакцины», как ее нынче называют, — не оставила ни на ее лице, ни на теле никаких безобразных следов. Хочу напомнить вам, что вот уже более пятидесяти лет во многих королевских семействах Европы маленьких принцев прививают от оспы.

— Как бы то ни было, я запрещаю вам прививать оспу этому ребенку, — твердо сказал месье Эдуар, показывая на Адель.

Тем временем предмет дискуссии принялся приплясывать на руках у Софи в быстром ритме, который отбивал руками Туссен по поверхности стола, и испускать радостные крики.

— Тихо! — раздраженно крикнул хозяин дома.

— У вас болит голова? Может, вам стоит прилечь на диване у себя в кабинете? — ласково предложила Селин.

Когда муж вышел, Селин раскрыла свои объятия Софи.

— Вот ты и здесь, бедная крошка! Теперь ты в безопасности, воробушек! Ничего, что я так тебя называю? Здесь нет ни мороза, ни ледяного ветра, которые могут превратить тебя в ледышку. Отдай малышку Туссену и подойди ко мне.

Она обняла Софи и прижала к себе. От нее так хорошо пахло! Цветами, молоком, теплом, нежностью. Она пахла как мама — как Фантина, когда Софи была маленькой. При этом воспоминании сиротка снова разрыдалась.

— Ну что ты! Твоя мама сейчас на небесах, с ангелами, — сказала Селин, гладя ее по голове. — Твоя мама теперь спокойна, потому что знает, что больше никто не причинит тебе зла. Она знает, что с тобой рядом я, и я буду оберегать тебя от любой опасности.

Утешенная ее словами, Софи все-таки испытала укол гордости. Ее родители много раз говорили, что у бедняков тоже есть достоинство, что они не должны принимать ничего в дар, если не в состоянии ответить на него. Поэтому она откинула назад голову, вытерла слезы рукавом нового платья и гордо воскликнула:

— А я, когда вырасту, буду оберегать от любой опасности вашу дочь. Вам не придется теперь больше никогда тревожиться об Адели. Обещаю.

Селин подняла ей подбородок и серьезно и внимательно посмотрела в глаза.

— Я принимаю твое обещание. Теперь я не боюсь за Адель.

Несколько месяцев спустя, когда Софи утешилась настолько, что уже не рыдала при каждом упоминании улицы Маркаде, Туссен сказал, что, на его взгляд, мадам Варанс приняла ее обещание не слишком всерьез. Словно они были две девочки, игравшие во взрослую жизнь понарошку.

— В тот день ты сама была слаба и беспомощна — как птенец, выпавший из гнезда. Смешно было бы доверить тебе защиту и охрану даже мухи, не то что ребенка.

Но Софи так не думала. Каким-то тайным чутьем она знала, что Селин Варанс и в самом деле ей доверяет.

Глава пятая. Париж, июнь 1837

1

ПАРИЖ, УЛИЦА СЕНТ-ОГЮСТЕН,

10 ИЮНЯ 1837 ГОДА


Дорогая мадам,
если так случится, что Вы откроете это письмо прежде других, прошу Вас закрыть его и читать третьим, после писем от 30 мая и от 3 июня. Потому что я писала именно в таком порядке, а теперь Вы получите их все вместе.
Моя дорогая мадам Селин, как я рада, что Туссену наконец удалось узнать, что Вас держат в женской тюрьме Сен-Лазар и что он сумел переговорить с Вашим тюремщиком! Это оказался грубый неграмотный человек, но, к Вашему и нашему счастью, он не выглядит агрессивным и жестоким. Услыхав о вознаграждении в несколько золотых монет, он согласился передать Вам наши письма. Видите, как хорошо я сделала, что сохранила целиком все содержимое чулка? Если, как я надеюсь, эти франки помогут нам с Вами поддерживать связь, я перецелую их один за другим перед тем, как вручить Туссену.
Тусси меня также заверил, что наша переписка сохранится в тайне, объяснил, что в камере Вы одна, что Ваш тюремщик не знает грамоты и, стало быть, мы можем свободно писать Вам обо всем, не боясь, что он прочитает письмо. Однако благоразумие требует, чтобы Вы уничтожали письма сразу по прочтении: не дай бог, чтобы они попали в руки Ваших недругов, которые, вероятно, следят за Вами и могут обыскать камеру, пока Вы спите. Поэтому Туссен договорился с тюремщиком, что Вы будете сжигать письма в его присутствии на огне свечи, которую он будет приносить Вам, чтобы Вы их читали.
О, как же мне горько думать, мадам, что дни Ваши проходят в темноте и что Вам не с кем перемолвиться словечком! Туссен сказал, что Вас заточили в подземелье двумя этажами ниже уровня земли и что даже сейчас, в июне, там темно и сыро, как зимой. Тюремщик обещал, что оставит Вам свечей на все время, которое понадобится, чтобы прочитать наши письма. И потому, в надежде, что этот человек будет настолько добр, что позволит Вам не только читать, но и писать, присовокупляю к трем письмам по листу бумаги. Если Вы в состоянии ответить, умоляю, сообщите о себе.
Туссен уже справился у тюремщика о Вашем здоровье, и тот его обнадежил. Но прочитать несколько строк, написанных Вашей рукой, узнать о Ваших чувствах и состоянии будет для нас великим счастьем. Напишите также, если Вам нужно что-то, что может облегчить Ваши страдания. Мы приложим все усилия, чтобы выполнить Ваше пожелание.
Тюремщик утверждает, что Вам нечем платить за горячую похлебку или сухую солому, что, когда Вас привезли в тюрьму, у Вас не было с собой ни денег, ни драгоценностей. Верить ему или нет? Мы с Туссеном обсудили несколько вариантов, первый из них: Вам удалось где-то спрятать деньги, драгоценности и документы, которые Вы хранили в секретере, и у Вас и вправду ничего с собой не было, когда Вас схватила стража. Второй: по дороге или в комиссариате стража обыскала Вас и отобрала ценности, которые были при Вас. И третий: Вы попали в тюрьму с деньгами и драгоценностями, но Вас ограбил сам тюремщик, теперь же он обманывает Тусси, чтобы получить еще денег.
Мы не верим, что деньги и драгоценности по-прежнему при Вас: в этом случае Вы нашли бы способ сразу сообщить о себе, зная, в какой печали Вы нас оставили.
Учитывая, что Ваш тюремщик не умеет читать и не сможет никому пересказать написанное Вами, будьте же милостивы к нам и объясните, как на самом деле обстоят дела. И, если можете, сообщите, где документы об освобождении Туссена: он сумеет лучше Вам помочь, будучи свободным человеком. Возможно даже, что в таком случае, несмотря на цвет кожи, судья позволит ему выступить свидетелем на суде.
Представляю, с каким нетерпением Вы ждете известий об Адели. Наша крошка здорова. Утром, когда нет дождя, я вожу ее гулять и играть с обручем в сад Тюильри. Мы всегда носим с собой куклу Дагоберту, с которой Ваша дочь ни за что не желает расставаться. А вот Пупет интересует ее куда меньше. Адель даже не попросила меня вытащить ее из сундука. Может, она боится, что в нашей тесной комнатке ее легко повредить.
Каждый вечер перед сном я читаю Деде одну историю из «Сказок Матушки Гусыни» Перро. К счастью, мне удалось сохранить красивую книжку с картинками, которую месье Эдуар отправил ей из Ниццы на ее четвертый день рожденья. А когда мы гасим свечу, я рассказываю какую-нибудь басню Лафонтена, из тех, которые Адель помнит наизусть. А на другой день она мне ее повторяет — это у нас теперь любимая игра. И она сама попросила меня продолжить упражнения в письме, которые начала с Гражданином Маркизом. Представьте: когда мы гуляем в саду, она продолжает писать буквы палочкой на гравии! Она уже может написать несколько слов и очень этим гордится.
Адель не знает, что Вы в тюрьме. Никто — даже такой грубый человек, как месье Фредерик, — не рассказал ей о Ваших несчастьях. Ваше отсутствие я объяснила ей тем, что Вы находитесь в турне в Вене с балетной труппой Опера и что Вы до сих пор не получили письма, в котором сообщается, что родственники Вашего крестного выгнали нас из дому.
Что касается Вашей защиты в суде, то, к сожалению, виконтесса Лагардьер занемогла и не ездит в церковь, как обычно. У Тусси совсем мало возможностей выбираться из дому, и он использовал их все, чтобы отыскать Вас и договориться с тюремщиком. Мы надеемся, что его хозяйка скоро выздоровеет и он сможет уходить чаще.
Как видите, мадам, я исписала почти весь листок, но, прощаясь с Вами, оставляю немного места, чтобы завтра утром Адель приписала несколько слов — ей очень этого хочется. Простите ее ошибки, я обещала, что разрешу ей написать все, что она пожелает, и не буду исправлять.
Мадам, умоляю, теперь, когда мы Вас нашли, ответьте как можно скорее. Нам не терпится получить от Вас весточку и узнать, чем мы можем помочь.
Положитесь на нас и будьте уверены, что скоро Ваши и наши страдания окончатся.
Кланяюсь Вам с любовью и преданностью.
Ваша верная
Софи





Дарагая мама Софи сказала что ты танцуеш в стране Вене и тебе там апладируют. Ты танцуеш вальс или сильфиду с Фани Элсер? Я хорошая девочка и слушаю Софи. Приежай скарее.
Крепко целую твоя
Деде





Дорогая мадам Селин,
присовокупляю этот листок к трем письмам, которые Софи, упрямо верившая, что мы Вас найдем, начала писать сразу после Вашего исчезновения. Вы знаете, что я не большой любитель писать письма. С другой стороны, все вопросы и все новости об Адели Вы найдете в посланиях Софи.
Вместе с письмами шлю Вам шерстяной шарф и пару перчаток, которые связала Софи, в надежде, что тюремщик передаст их Вам, как обещал. Помимо суммы, которую он с меня запросил за передачу писем, я дал ему десять франков, чтобы он каждый день приносил Вам горячую похлебку и немного мяса. Напишите, выполняет ли он обещанное и хороша ли еда. И часто ли этот человек меняет Вам солому в тюфяке, чтобы Вы спали на сухом. Он потребовал с меня платы и за это.
Все деньги — это сбережения Софи, но нам необходимо найти еще денег, особенно с учетом судебного процесса. Пока не знаю где. Но Вы можете довериться Вашему Тусси. Если бы я не сделался снова рабом и мог бы собой свободно располагать, я бы пошел зарабатывать как акробат и фокусник в комический театр Бобино. Уверен, меня сразу бы приняли, хотя больше за цвет кожи, чем за мои таланты.
Но увы, я не принадлежу себе, поэтому придется искать другие способы заработка. Вы же не теряйте надежды. Сбережения Софи пока почти не тронуты и позволят нам действовать по крайней мере еще месяц. За это время, надеюсь, мы сумеем Вас освободить.
Скажу, что мне даже повезло в моем несчастье, потому что в доме виконта меня не приставили ни к какой тяжелой работе. Я выполняю приказы виконтессы, мадам Виолен, у которой и так множество служанок, так что от меня ждут, чтобы я ее развлекал, как ученая собачка, и сопровождал, когда она выезжает в карете, — это ей нужно, чтобы вызывать зависть подруг. Кучер Нуаре — умный человек либеральных взглядов, и, когда он узнал, что я не слуга, получающий жалованье, а, раб, он возмутился, что во Франции до сих пор терпят этот позор, и обещал, что со своей стороны будет мне помогать в свободном передвижении. Не знаю отчего, но он решил, что у меня есть возлюбленная и что мое страстное желание по нескольку раз в день покидать дом Лагардьеров связано со стремлением не пропускать свиданий. Он рассказал об этом жене, личной горничной виконтессы, и эта добрая женщина пожалела меня и взяла под свое покровительство. Если бы Вы знали, что она рассказывает хозяйке, чтобы оправдать мои опоздания! По вечерам виконтесса рано ложится. И добрая Дениза Нуаре рассказывает всем, что я тоже отправляюсь спать на лавке перед спальней госпожи и, как верный пес, стерегу сон хозяйки. А сама тайком отпирает мне дверь в сад и оставляет ключ, чтобы я мог вернуться, никого не разбудив.
Что до самого виконта, то в первое время я опасался, что он смотрит на меня с недоверием и подозревает, что, по-прежнему храня Вам верность, я буду пытаться отыскать Вас и помочь. Однако вскоре я понял, что он считает меня дурачком, неспособным рассуждать и чувствовать, к тому же еще и беспамятным. Для него все черные такие, сказал мне Нуаре, который возит его и слушает его беседы с приятелями; стало быть, для виконта я просто обезьяна без шерсти, бездушный и безмозглый уродец.
Такое мнение могло бы показаться мне обидным, но если учесть, что я думаю о виконте то же самое, то лучше обратить внимание на положительную сторону вопроса, продолжая при этом играть роль дурачка. Посему я намерен прислушиваться к тому, что он говорит и как плетет против Вас козни со своим кузеном, — и вести себя соответственно обстоятельствам.
С нетерпением жду Вашего ответа и преданно целую Ваши руки.
Ваш навсегда, преданный старший сын
Туссен


2

— Ответ? Какой еще ответ? Ты, черномазый! Это уж слишком! Мало того, что я согласился передать заключенной письма, теперь тебе еще и ответ подавай? Никогда я тебе не обещал, что позволю ей писать. Чтобы прямо в тюрьме — да перо с чернилами? Ну уж нет. Хочешь, чтобы все вскрылось и я бы остался без работы? Или еще чего похуже? Довольствуйся тем, что эта капризная мадам будет знать, что у вас там происходит. А насчет того, что у нее тут… хватит с тебя и моих слов. А ну прочь отсюда, вон идет охранник мне на смену. Вот уж кто ни одного правила ни в жизнь не нарушит, хоть бы и за гору золотых монет!

Глава шестая. Париж, январь 1832

1

Софи очень удивилась, когда в ту первую ночь на бульваре Капуцинов ее не послали спать наверх, в комнаты последнего этажа с Шарлоттой и другими служанками. По приказу Селин ей постелили на диване в проходной комнате перед детской. Софи было так грустно и тяжело, что при всей усталости она не могла заснуть. Она закрывала глаза и видела бледное лицо матери и ее сложенные на груди руки… При мысли о том, что она никогда больше не увидит маму, никогда не услышит ее голоса, девочка проваливалась в черную бездонную пропасть боли.

Софи лежала и прислушивалась к звукам, раздававшимся в доме: приглушенной драпировками игре на фортепьяно в зале, звону столовых приборов на кухне, смеху служанок. Она ощущала прикосновение мягкой простыни, легкое тепло шерстяного одеяла и думала: не сон ли это? Неужто ей и вправду можно остаться под этим гостеприимным кровом — или уже завтра она проснется замерзшая и голодная на койке дома призрения?

Захлопали двери, вдалеке послышался голос Туссена, который кому-то возражал. Потом голос Готтон, которая, смеясь, приказывала ему сию же минуту отправляться спать. Соланж на цыпочках прошла мимо дивана, прикрывая рукой огонек свечи, и ушла спать в комнату Адели.

Наступила тишина, а Софи все еще не могла уснуть. Она услышала шепот в соседнем коридоре. Месье Эдуар нежно прощался с Селин:

— До завтра, ангел мой! — И звук поцелуя. Мужские шаги по лестнице, звук открывшейся и закрывшейся двери, топот копыт по гравию.

«Он едет на праздник в богатый аристократический дом, где не принимают балерин», — попробовала угадать Софи, начитавшаяся дешевых романов. Она задумалась: страдает ли от этого Селин, чувствует ли себя униженной? Ей вспомнились гневные речи Пьера Донадье, друга ее отца: «Как это может быть, чтобы меньше чем за пятьдесят лет священные принципы равенства, свободы и братства, провозглашенные Великой революцией, были полностью забыты?»

Кто знает, где он сейчас, милая верная «обезьяна»… Неужели они никогда больше не встретятся? Неожиданно Софи поняла, что если Пьер Донадье вернется из-за границы и явится на улицу Маркаде, он не найдет никого, кто сказал бы ему, что сталось с дочерью его старого друга-«медведя». И привратница, и жильцы смогут только рассказать, что после смерти матери малютку Гравийон видели в последний раз на кладбище, а затем она исчезла.

При мысли, что она навеки потеряла возможность увидеться с единственным другом, который оставался у нее на земле, единственным, кто связывал ее с прошлым, Софи снова тихо заплакала. Она слышала, как пробило полночь, и уже начала засыпать, когда в комнате захныкала Адель.

Вспомнив, что она помощница горничной, Софи встрепенулась, села, спустила на пол босые ноги. Что нужно делать, чтобы не причинить неудобства хозяйке, которая спит через три комнаты? Пойти покачать малышку, взять ее на руки, успокоить? Или этим займется Соланж?

Пока она раздумывала, кто-то вошел с лампой — это была Селин Варанс в халате, с распущенными по плечам волосами, в легких туфельках на ногах.

— Не хочу будить Соланж. Она очень устала, — шепнула Селин, увидев, что Софи не спит. Она поставила лампу, вошла в детскую и через мгновение вернулась с крошкой, которая уже яростно сосала грудь.

— Пора мне решиться и отучить ее от этого ночного кормления, — вздохнула молодая мать, присев на край дивана рядом с Софи. — Эдуару приходится уезжать каждый вечер без меня. Мы привыкли везде ходить вместе: в театр, на маскарады, на ужин… А с тех пор как родилась Адель, я должна проводить вечера дома или возвращаться бегом, как Золушка. Эдуар с самого начала настаивал, чтобы я отправила ее выкармливать в деревню, как делают дамы высшего света. А я не хочу с нею расставаться. В ней вся моя жизнь, и если вдруг что-то случится…

Она вздрогнула и плотнее обернула малышку мягким одеяльцем, будто желая защитить. При этом взгляд ее упал на босые ноги Софи.

— А ты, воробушек, скорее под одеяло! Простудишься.

Софи послушалась. Только сейчас, в мирном свете масляной лампы, она наконец осмелилась задать вопрос, который вертелся на языке с самого утра:

— Почему вы сказали Туссену привезти меня сюда? Вы же не знаете меня. Вы даже не знали, что я существую. Почему вы решили мне помочь, оставить меня у себя?

Селин протянула руку и ласково похлопала ее ноги под одеялом.

— Это не мое решение, девочка, — сказала она. — Я просто выполняю наставление матери.

— Ваша мать знала моих родителей?..

— Нет, не думаю. Но все равно можешь благодарить Адриенну Варанс: это она спасла тебя от улицы и от дома призрения, хотя умерла два года тому назад.

Софи наморщила лоб, силясь понять. Селин продолжала:

— Может быть, Туссен, болтая невесть о чем, забыл рассказать тебе, что я — дитя сцены, я родилась и выросла за кулисами. Мои родители работали в театре, на отце лежала вся постановочная часть и машины, а мама была актрисой. Знаешь, она была знаменитой актрисой. Из самых далеких провинций приезжали, чтобы увидеть ее в роли Клеантис в «Острове рабов» Мариво или в роли Агнесы в «Школе жен» Мольера.

А кроме этого в ней были удивительная щедрость и доброта. Она потеряла обоих родителей во время Великой революции и попала к злым людям, которые били ее, морили голодом и заставляли просить милостыню. Когда ей исполнилось пять лет, они отдали, а точнее, продали ее портнихе, которая, вместо того чтобы обучать ремеслу, посылала девочку по городу разносить заказы. Но маме повезло, она познакомилась с костюмершей из театра Комеди Франсез, умной и энергичной вдовой, которая пожалела ее и взяла к себе. А поняв, что петь и декламировать получается у ее протеже лучше, чем шить, костюмерша помогла ей сделать первые шаги на сцене.

В шестнадцать лет моя мать уже прославилась как лучшая инженю всех парижских театров; и она продолжала играть, меняя с возрастом амплуа, до последнего года своей жизни. Антрепренеры бились за нее и предлагали выгодные контракты. Выйдя замуж за отца, она жила обеспеченно, но никогда не забывала страданий, которые пережила в детстве.

Когда я была маленькой, она заставила моего крестного, маркиза, ее друга и почитателя, дать клятву, что, если с нею что-то случится и отца тоже не станет, крестный позаботится о моем будущем. Мои родители умерли, когда мне исполнилось шестнадцать и я уже давно состояла в балетной труппе Опера, так что в помощи не нуждалась. Но маркиз Бофор де ла Поммельер сдержал свое обещание и всегда был рядом. Кроме того, именно он занимался моим образованием с детских лет, он оплачивал мои уроки танцев у лучших учителей, а также уроки пения, декламации, итальянского языка и фехтования — на случай, если я тоже решу стать актрисой, как моя мать. И до сих пор, тайком от Эдуара, крестный оплачивает маэстро Жоливе, который приходит сюда и дает мне уроки балета дважды в неделю.

2

Удивление Софи при сообщении, что знаменитая танцовщица до сих пор берет уроки танцев, было так велико, что Селин рассмеялась.

— Мы, артисты, должны учиться всю жизнь, понимаешь? Особенно когда мы не работаем — как я сейчас, из-за девочки. Нам обязательно нужно упражняться.

— Я думала, мадам, что теперь, когда вы замужем, у вас нет необходимости работать, — заметила Софи.

— Ты говоришь, как мой Эдуар! Или как граф Жильбер де Вуазен, который ухаживает за великой Тальони и настаивает, чтобы она оставила сцену. Но, понимаешь, воробушек, речь идет не о материальной необходимости. Выразить себя в искусстве — это потребность высокой натуры. Птица, которая не поет, умирает от тоски. То же самое происходит с поэтом, художником, с балериной или певицей. Например, графиня де Мерлен… Знаешь, кто это?