Африканов двинулся было к задержанному, но фон Штайндлер взглядом остановил разгорячившегося чиновника.

— Что это значит? — спросил он.

— Ну, кто отмечен, по тому я Клаве почту принес.^[58]

— Откуда получали сведения?

— Ну так… Ходил по домам, прислугу хороводил… Кухарки, садовники, горничные… Собирал подробности, потом Галя это все от лица покойничков гостям заливала. Да так натурально, что я, бывало, и сам верил, будто это духи.

— Ассигнации в квартиру баронессы Крюденваль вы подбросили? — опять вступил Ардов.

— Было дело, — не без гордости признался Гришка. — А в чем тут блат?^[59] Подбросить — не украсть.

— Они фальшивые, — указал сыщик, наблюдая за реакцией преступника.

— Ну это я не знаю, — беззаботно потянулся Гришка. — Мне это гольё^[60] Дудка выдала. Сам я блины не пеку, откуда у нее сарга линковая^[61] — ведать не ведаю.

— А что насчет перстня?

— У генеральши-то? Ну да, взял. Так вернул ведь! Сама она всем о том нынче треплет.

— Нет-нет, вот этого перстня, — проговорил фон Штайндлер и указал на круглую печатку на безымянном пальце правой руки задержанного. — Откуда он у вас?

Григорий растерянно посмотрел на кольцо.

— Перстень… А что? Имею право… Не понимаю, господа полицейские, за что вы меня схватили и какое дело мне сейчас пришить пытаетесь, — решил перейти в самое наглое наступление задержанный.

Фон Штайндлер оглядел присутствующих, как бы приглашая повнимательнее взглянуть на этого удивительного фрукта.

— Задержали мы вас, господин Капай, — начал он почти нежно, — по подозрению в убийстве вашей сообщницы Соломко Галины Григорьевны.

Надменный вид мгновенно слетел с Гришки, он с испугом обвел взглядом обступивших его чинов полиции.

— И отпечаток вашего перстня вполне отчетливо запечатлелся на щеке потерпевшей в момент, когда вы со всей дури двинули ей кулаком по роже! — докончил обвинение старший помощник пристава.

— Я не убивал, — прошептал Капай. — Я сразу ушел, как сеанс закончился… — Его глаза забегали, губы задрожали. — Понятия не имею, кто ее в доску спустил.

— Так-то и ушел? — насмешливо отозвался фон Штайндлер. — Чего это вдруг заторопился?

Григорий помолчал, обдумывая, как получше объяснить.

— Почуял я… — начал он. — Галя собиралась с этим индусом атанду метать,^[62] я не хотел. Решил выйти из дела от греха.

— Почему?

— Опасный он человек.

— Ты ж говорил, что не видел его, — хмыкнул Африканов.

— Он приходил навроде гостя, сидел на сеансе. Опоздал, правда… А потом они с Галей шептались. Я догадался.

— Что ж в нем опасного было?

— Лейгер^[63] он. Взгляд лейгера, — пояснил Григорий; было видно, что воспоминания вызвали в нем приступ страха, он еле сдерживал дрожь. — Такому не перечь. Не послушалась Галя…

— А что случилось с Бугровым? — спросил Ардов.

— Который это?

Илья Алексеевич выложил фотокарточку, полученную в канцелярии обер-полицмейстера.

Андрей Белянин

— Этот лишку перебрал, пьяный был. Почитай, сразу заснул. Я его за ширмы утащил, уложил там.

— А студента кто полоснул? — со своей стороны насел Африканов.

Бесогон на взводе!

— А профессора Горского? — не удержался и Спасский, который все это время сдерживался из последних сил.

— Э нет, господа фараоны, — поднял руки Капай. — Вы бросайте всех своих жмуров на меня вешать. Я по мокрому не хожу, о чем там у Дудки был уговор с вашим индусом — знать не знаю, не ведаю; мое дело — «дулька у гульки»: почту собрать, колокольцы тряхнуть, стол крутануть. За это пусть судья судит. А чужой грех на душу не возьму.

Глава 40

Тур-де-тет

После вокзала околоточный надзиратель Свинцов отправился на поиски каретного извозчика Кузьмы Ярина, на которого в прошлый четверг приходила жаловаться в участок мадам Полыванова. Фамилию хозяина экипажа письмоводитель Спасский выяснил в городской управе, где хранились списки выданных номеров, а адрес из толстой пыльной книги извлек Облаухов.

Дверь в каретный сарай в Толмазовом переулке была приоткрыта, изнутри доносился шум ремонтной работы.

— Извозчик Ярин, номер 256? — строгим голосом обнаружил себя Свинцов, войдя в полутемное помещение.

Из-под днища фаэтона со снятыми передними колесами показалось перепачканное колесной мазью напряженное лицо.

Оглядывая хозяйским взором сваленный по углам хлам, Свинцов вразвалочку подошел к голому по пояс человеку, который медленно выбрался из-под коляски.

— Я буду… — пробурчал извозчик и бросил взгляд на ворота, желая, видимо, понять, есть ли кто-то еще на улице.

— Что ж ты, Ярин, правила нарушаешь? — начал воспитательную работу Иван Данилович, пустившись степенным шагом вокруг транспортного средства.

— Какие еще? — хрипло отозвался Ярин. — Катаю исправно.

— Интервал не соблюдаешь… обгоняешь, где не положено, — начал околоточный надзиратель привычный набор нарушений, без труда применимый к любому извозчику.

Дело это было самое привычное и обыкновенно сходило любому «ваньке»^[64] с рук. Правда, если особый какой лихач сближался до двух, к примеру, саженей при следовании «гусем» — вот здесь городовой мог уже и в свисток. Но в этот момент извозчик, как правило, кричал «Берегись!» и одновременно бросал под ноги блюстителю благочиния двугривенный, а тот незаметно становился на него сапогом.

— …пассажирам грубишь, чаевые вымогаешь… — докончил перечисление преступлений Свинцов, подойдя к нарушителю со спины.

Извозчик повернулся и ухмыльнулся с явным облегчением.

— Виноват, ваше благородие, больше не повторится. Вот — извольте принять за хлопоты.

Ярин вытащил их кармана серебряный рубль и протянул околоточному.

Иван Данилович был настроен весьма благодушно и склонялся к тому, чтобы, пожалуй, принять штраф. Но и воспитательную работу бросать сразу не следовало.

— Нарушать, Ярин, никак нельзя, — погрозил пальцем околоточный надзиратель. — Вот у меня вчера на Большой Подъяческой — извозчик Харитонов: кричали ему, руками махали — все без толку: попер через арку и даже скорость не сбросил! И что? Три человека — всмятку. Вот так.

С этими словами Свинцов от нечего делать подцепил крышку крашенного в синий цвет плоского ящика, стоявшего на полу между сиденьями фаэтона. Вместо инструментов, которые было бы естественно там обнаружить, под крышкой оказались… золотые слитки!

От неожиданности Иван Данилович замер и потерял дар речи. В следующее мгновение он получил большой силы удар в область левого глаза, но сумел схватить извозчика за руку повыше локтя, сделал пол-оборота направо, пропуская плечо под левую руку противника и тотчас же обхватывая ее своей рукой, после чего опустился на колени и кувырком уложил противника на лопатки. «Неплохой тур-де-бра», — подумал Иван Данилович, но Ярин умудрился выскользнуть из-под могучего тела и под днищем повозки перебрался на другую сторону. Вскочив на ноги, Иван Данилович тут же получил по лбу какой-то жестянкой, успел отбить деревянную чушку и отмахнулся от каретного фонаря — все это без остановки метал в него Ярин. Околоточный надзиратель ухватился за край фаэтона и, поднатужившись, с рыком опрокинул повозку на извозчика. Сарай заволокло пылью. Иван Данилович сместился ближе к выходу и не ошибся — из клубов порохни преступник выскочил прямо на него. Быстро повернувшись вполоборота, Свинцов в одно мгновение охватил затылок извозчика обеими руками, присел и, наклонив корпус вперед, перебросил негодяя через себя. Удар спиной о землю был такой силы, что Ярин, кажется, обеспамятел.

— Тур-де-тет, — удовлетворенно выдохнул Иван Данилович и потер ссадину на лбу. В этот момент он воображал себя стоящим в лучах прожекторов на арене цирка Чинизелли борцом Пытлясинским,^[65] в суровой схватке победившим Абса Первого и теперь ожидавшим выноса золотой перевязи через плечо.

Глава 41

Версии и мотивы

Петр Павлович возился у себя в прозекторской со слитком, найденным в комнате Глебовой: капал на него из пипеток различными реактивами и рассматривал реакцию в микроскоп.

— Не сходится! — объявил Илья Алексеевич и сел на стул рядом с умывальником на стене.

— Что не сходится? — не отрываясь от окуляра, отозвался криминалист.

— Не мог этот Капай убить ни Крючина, ни тем более Горского. Слишком уж он простоват, как мне кажется… А здесь первоклассный пасьянс разложен.

— А мадам прорицательницу?

— Возможно… Для нее, по крайней мере, имеется улика с этим кольцом.

— Все-таки его отпечаток? — обрадовался Жарков. — Ну вот видите! Если убил Галю, отчего ж вы его в других убийствах не видите? Ведь ваша Глебова именно его описывала — с такими приметами трудно ошибиться. И у Горского он был — Аладьин это подтвердил. И рост подходящий… И замашки вполне цинические. Я бы сказал, все факты сходятся.

— Глебова могла специально прислать Капая в лабораторию, чтобы потом наивный Аладьин указал на него.

Жарков оторвался от окуляра микроскопа и несколько мгновений растерянно моргал.

— Думаете, Глебова специально дала вам описание Капая, чтобы отвести подозрения от себя? Но где она его видела?

— Она могла дать приметы случайного человека. А Капай заходил к ее соседке, генеральше Сторожевой. Глебова вполне могла с ним столкнуться. Да и не важно где!

— Хм… — задумался Жарков, пытаясь сложить в голове новую картину преступления.

— Важно, что, если мы допустим, будто именно Глебова является главарем этой банды, череда событий становится более логичной, — продолжил мысль Ардов.

— Оснований так считать предостаточно! — с жаром согласился Жарков. — У нас имеется экспертиза почерка надписи на стене, наблюдения Шептульского и слиток из квартиры!

— А также показания городового Пампушко, которого сегодня едва не задавили у банка во время этой странной выходки новых робингудов.

— Неужели действительно разбрасывали золотые слитки? — оживился Жарков.

— Угу. Разбросали — один. Остальные так и оставили в ящиках.

— Я бы не назвал это примером щедрости, — сыронизировал криминалист. — Вы его изъяли? Это же улика! Хорошо было бы сличить, — он кивнул на желтый брусок, лежащий под микроскопом.

— Его изъял ваш коллега из Отдельного корпуса, — не удержался от колкости Ардов.

— Брусникин?

Ардов кивнул.

— Господа жандармы прибыли на место происшествия на удивление быстро. Как и ограбление ювелирной лавки, этот инцидент они объявили предметом сугубого интереса Третьего отделения Собственной Его Величества Канцелярии.

— Но вы рассказали Брусникину об уликах против Глебовой? Если допустить, что она расправилась с Крючиным…

— Я бы не торопился. Пока что мотивы убийства нуждаются в уточнении.

— Да что ж тут непонятного! — в нетерпении воскликнул Жарков.

Честно говоря, процесс выработки рабочей версии преступления был едва ли не любимым занятием Петра Павловича. Эта часть работы более всего привлекала его в криминалистике. Беда заключалась лишь в том, что всякий раз, изобретая гипотезу, которая ему представлялась поистине безупречной, в конечном счете он приходил к совершеннейшему краху — после раскрытия преступления версия Петра Павловича на поверку оказывалась порядочным бредом, не имеющим ни малейшего отношения к действительности. Но сейчас Жарков не мог отказать себе в удовольствии включиться в умственную эскаладу.^[66]

— Она могла соблазнить Крючина, чтобы получить формулу Горского, — предположил криминалист.

— Пожалуй, — подумав, согласился Илья Алексеевич. — Глебова говорила, что познакомилась с Крючиным в кондитерской, когда они оба заметили, что купили одинаковые пирожные.

— Ну вот видите! Проще простого! — обрадовался Жарков. — Но наш Крючин оказался честным парнем и, когда дело дошло до расплаты за удовольствия, отказался играть в грязные игры. Тогда, опасаясь огласки, Глебова его и убила.

— Допустим. И что дальше?

— А дальше решила действовать напрямую.

Жарков встал и принялся в возбуждении ходить по комнате между секционными столами, время от времени почесывая голову лихорадочными движениями, свойственными еноту.

— Когда Горский повторным экспериментом подтвердил действенность формулы, она явилась к нему и потребовала выдать секрет, — продолжил выстраивать логическую цепочку Петр Павлович. — Профессор, надо полагать, ответил отказом. И тогда она лишила жизни и его, завладела записной книжкой и отправилась разбрасывать золото по улицам Петербурга, обещая прохожим Апокалипсис. Революционеры — особая порода, Илья Алексеевич, — на всякий случай добавил Жарков, рассчитывая, что вероятные логические нестыковки в его версии можно будет списать на страстность натуры порабощенных ложными идеями борцов за всеобщее благоденствие. — Они ради своих умозрительных концепций любого готовы ухлопать.

Не зная, куда девать нерастраченную энергию, Петр Павлович принялся тщательно мыть руки под умывальником.

— Откровенно говоря, не все тут гладко… — осторожно возразил Ардов.

— Вот как? — обернулся криминалист. — И что же?

— Ну, например, вряд ли Глебовой хватило бы сил в одиночку подвесить Горского за ногу на веревке, инсценируя месть алхимического братства.

Ночь. Темнота. Характерные больничные запахи.

— Да почему в одиночку? — воскликнул Жарков. — Почему вы не берете в расчет этих ее дружков-народовольцев, с которыми она разгромила лавку Артамонова?

Мягкая тишина, прерываемая лёгким поскуливанием.

— А золотые слитки? — не унимался Ардов. — Горскому понадобилось пять дней, чтобы переплавить ингредиенты, а Глебова принялась разбрасывать золото буквально на следующий день после получения формулы. Когда она успела-то?

Холодный кожаный нос тычется в мою ладонь. Я лежу на спине, сна нет, мне тепло, дыхание ровное, но неглубокое, иначе сразу появляется режущая боль в боку справа. Скорее всего, рёбра сломаны, такое уже было. Надо как-то перетерпеть.

Жарков подошел к столу, взял слиток и с каким-то особым удовольствием вложил его в руку Ардова.

Память возвращается медленно, урывками, но хотя бы по порядку.

— Это не золото, — произнес он и сделался похож на мурлыкающего кота.

Например, кто я? Тут всё просто, хоть и не сразу, я – Фёдор Фролов по прозвищу Теодоро, для друзей Тео, бывший представитель чёрной готской субкультуры. Потом, кажется, ещё философ, по крайней мере, меня этому где-то серьёзно учили. А после этого я был солдатом-сверхсрочником, снайпером в спецчастях, отметился в Махачкале, прошёл до Хасавюрта, серьёзно ранен, имею две награды. Но, кажется, жизнь внятно объяснила мне, что война – это не моё.

Илья Алексеевич взвесил в руке блестящий брусок.

— Вот как? — только и смог вымолвить он.

Сейчас я не гот и не солдат, я скромный послушник в стареньком храме заснеженного села Пияла Архангельской области, служу при отце Пафнутии. Он хороший человек, всё понимает, сам из семьи военных и меня учит. Это основное. Или нет, что-то забылось?

— Это всего лишь свинец, — объявил результат экспертизы Петр Павлович, явно испытывая наслаждение от мгновения профессионального торжества.

— Но — как?

— Обычный свинец. Плюмбум. Только позолоченный.

Говорят, будто бы мозг человека после стрессовых ситуаций порой непреднамеренно пытается избавиться от неприятных воспоминаний. Возможно, это произошло и в данном случае. Словно кто-то вырезал кусок киноплёнки из моей памяти, но почему-то я даже не хочу знать, какой именно и кто конкретно это сделал. Пусть всё останется вот так…

— Ничего не понимаю, — вздохнул сыщик.

– Лизь тебя, – ворчливо прошептал знакомый голос. – Ты дышишь, значит, ты не умер. Если я тебя ещё два раза лизь, мы пойдём гулять?

В это мгновение дверь распахнулась, и в прозекторскую ввалился Свинцов с затекшим глазом, ссадинами на лбу и кровоподтеком на лысине. В руках он держал два синих деревянных ящика. Пройдя несколько шагов, околоточный надзиратель с грохотом опустил их на свободный стол и откинул крышку верхнего.

Гуляют обычно с детьми, так что это, видимо, чей-то настырный ребёнок. У меня детей нет, я уверен. Или получается, что уже есть? Декарт мне в печень, глаза не хотят открываться. Наверное, всё это сон, спасительный, лечащий сон…

— Золото! — объявил он.

Спать у меня сейчас лучше всего получается, хотя именно в снах иногда приходит понимание того, что со мной произошло и почему я не хочу об этом вспоминать. Один такой сон я не мог выкинуть из головы. Остальные смог, а его – нет. Он пробил мне оба виска, словно длинный гвоздь, и до сих пор ледяной сталью обжигает мозг.

Ящик действительно был набит блестящими желтыми слитками.

— Не иначе, от ваших революционеров осталось, — добавил он. — Одного мазурика я в кутузку определил.

— С ним можно поговорить? — оживился Ардов.

Я словно бы видел себя со стороны в жуткой толпе рогатой нечисти, когда самые страшные кошмары становятся реальностью: мой револьвер разряжен, кулаки сбиты в кровь, противник не убывает, а прямо передо мной скалит чудовищные клыки собака самого дьявола. Мне никогда не забыть яростный огонь тех глаз, в них отражалась сама преисподняя, а серное дыхание из звериной пасти отравляло воздух…

– Тео, я тут, я тебе вкусняшки принёс. Я их не съел, я хотел, но не съел, ты же мой друг, на! Кусь их! А я тебе ещё и лапку дам, вставай!

— Пока не представляется возможным, — смутился Свинцов. — Ввиду утраты разумного духа по случаю повреждения тела в области головы, — провозгласил он и, подумав, добавил: — Приложил я его… крепко.

Поскуливание стало громче, может, это не ребёнок вовсе? Ну не знаю тогда кто, может, какая-нибудь говорящая собака? Глупо, конечно, но почему сразу нет? Что с того, что собаки так не умеют, мир вокруг нас невероятно сложен и изменчив.

В прозекторскую тем временем стекались чины полиции, желавшие услышать удивительный рассказ о невероятном поединке в каретном сарае Толмазова переулка.

Помните, как английский писатель-философ-священник Джонатан Свифт вполне аргументированно доказывал, что лошади разговаривают, красочно описывая их язык? Да и фантаст-географ Жюль Верн считал, что собачья пасть гораздо лучше подходит для произношения слов, чем, к примеру, клюв попугая.

Если каким-то одним животным разговаривать можно, то почему никаким другим нельзя? Я бы разрешил. Хотя кто бы и зачем стал спрашивать у меня разрешения?

Отстранившись от галдежа, сопровождавшего демонстрацию примененных против неприятеля приемов французской борьбы, Илья Алексеевич поспешил заглянуть в «римскую комнату» и мысленно представить сцены последних дней, которые были как-то связаны с Глебовой. Такие путешествия во времени позволяло Ардову совершать особое свойство его памяти: он без малейшего затруднения мог по желанию обнаружить себя в любой точке прошлого и без усилий рассматривать там детали, замедляя или даже останавливая ход событий по своему усмотрению. При этом все картины минувших дней запечатлевались в его голове с такой невероятной точностью, что могли бы сравниться с самой четкой фотографией или даже с синематографом — только в натуральную величину.

Снова темнота. Другой голос…

Перво-наперво Илья Алексеевич еще раз внимательно выслушал сбивчивый рассказ Шептульского, зацепившись за момент, когда филер едва не сбил с ног Глебову, разговаривавшую с неким черным господином в Мучном переулке. Илья Алексеевич представил этот момент со слов филера необычайно отчетливо — это было еще одним особенным его свойством: любое описание тут же превращалось у него в зримые картины. От этой сцены память услужливо перебросила Илью Алексеевича в разгромленную ювелирную лавку. Он присмотрелся к испуганным приказчикам, отвечавшим на его вопросы. И, наконец, еще раз внимательнейшим образом осмотрел пространство полутемного помещения, наклонившись к усыпанному битым стеклом полу и глядя по сторонам.

– Как он?

Вернувшись из своей «римской комнаты», Ардов услышал, как Жарков объяснял чинам полиции, почему принесенные Иваном Даниловичем слитки — это свинец. Он уже взвесил несколько слитков на весах, потом в воде, сделал расчет и раскрыл справочник с указанием удельного веса металлов.

— Свинец — 0,025 фунта, — ткнул он в таблицу и показал ту же цифру на листке бумаги со сделанными только что расчетами. — А золото, — он указал на соответствующее значение в справочнике, — 0,043 фунта. Есть разница?

– Не хочет играть, лежит, не взял вкусняшки, не узнаёт меня, обижает собаченьку! Погладь мой зад?

Никто, конечно, не понимал смысла проводимых манипуляций, но горячая убежденность Жаркова не оставила сомнений в его правоте. Хотя, конечно, смириться с мыслью, что в ящиках лежали всего лишь позолоченные свинцовые чушки, было очень тяжело.

– Фу, Гесс, иди отсюда. Сядь в углу, я сама.

— Ваше высокоблагородие, — обратился Ардов к приставу Троекрутову, который только что вернулся из Управления и тоже явился в прозекторскую, чтобы выяснить, почему весь участок бросил свои дела. — Разрешите арестовать Глебову?

Почувствовав, что вопрос сложнее, чем может показаться на первый раз, Евсей Макарович пригласил сыскного чиновника к себе в кабинет для обстоятельного изучения имеющихся фактов.

Что-то невероятно лёгкое и нежное коснулось моего лба. Нет, это не была человеческая рука, скорее какой-то предмет, возможно, лебединое перо? Или я просто не заметил, как умер, а сейчас меня осматривают ангелы? Не знаю. Зачем бы я им, вообще без понятия…

Но что-то плавно сдвинуло меня в сторону, вытряхнуло сознание из тела, томно завораживая ставшую сладкой боль, потом закружило, подняв выше звёзд в искристые вихри, в разноцветные облака северного сияния. И вдруг без предупреждения так резко бросило вниз, что у меня зубы клацнули, я резко сел на больничной койке, вытаращив глаза и задыхаясь, словно от удара конским копытом в солнечное сплетение.

Глава 42

– Диоген мне в бочку-у! Где я?

При чем здесь Глебова?

Дневной свет ударил по глазам, знакомое место, кажется, мне уже доводилось бывать в этой палате. Сюда ещё заходил такой обстоятельный мужчина, главный врач, мм… Николай Вениаминович, да?

– Тео! Я тебя лизь!

— Да вы с ума сошли, Илья Алексеевич! — всполошился Троекрутов, выслушав доклад. — Зачем нам ее арестовывать? Это дело никакого касательства до нас не имеет! Вы же сами знаете: разгром лавки Артамонова отошел в ведение Третьего управления, что мы туда лезть будем?… У нас и своих дел хватает. И золото это мы туда же отдадим. Да и не золото это вовсе — вы сами это слышали, у Петра Палыча на сей счет таблица имеется… И все эти выходки у банка — какая-то дикость, я вам скажу. Даже думать бросайте.

– Гесс?

Несмотря на то что Евсею Макаровичу удалось представить сегодня в Управлении свою ночную импровизацию как весьма успешную вылазку по насаждению благочиния в «зловонном очаге преступности и разврата», к нему уже успела вернуться всегдашняя осторожность и осмотрительность. Отправляться всем участком на арест шайки народовольцев — это грозило новым приливом начальственного внимания, которое, как хорошо усвоил участковый пристав за годы беспорочной службы, меняет свои взгляды и настроения столь быстро и неожиданно, что угодить бывает непросто. Да и неизвестно, чем все это могло кончиться!

В следующую секунду здоровенный комок каменных мышц и самых твёрдых лап на свете попросту сбил меня в прыжке, закатил под кровать и вылизал от шеи до ушей. О, как же я был счастлив вновь видеть эту несносную псину! Самого лучшего добермана на свете и самого верного друга, о котором только может мечтать человек!

— Ваше высокоблагородие, но ведь на Глебовой подозрение в убийствах Крючина и Горского, — попытался надавить Ардов. — Это к третьему управлению не относится, это наша забота.

На восторженный лай моего пса вкупе с грохотом моего же тела, стула, столика с посудой, чашек, тарелок, пузырьков и чего-то ещё металлического, не успел рассмотреть, раздался тревожный звонок сигнализации.

— А какие улики? — парировал Троекрутов.

— Булавка на месте убийства, — пробормотал Илья Алексеевич, понимая, что весомым аргументом эту булавку действительно не назовешь.

– Ох, боже ж ты мой, говорили же, что с собакой нельзя! Укусил вас этот кобель, да? – В палату квохча вбежала полная медсестра в зелёном халате. – Я сейчас врача вызову!

— А, бросьте! — отмахнулся начальник участка. — Тоже мне нашли улику. Вам эту булавку любой адвокат в два счета из дела выбросит, а присяжные еще и посмеются. Нет уж, Илья Алексеевич, схватить банду революционеров — это, знаете, не баран чихнул. Предоставьте это дело Отдельному корпусу. А за смерть вашего профессора со студентом у нас прекраснейшим образом ответит этот Гришка.

– Не надо, он не кусается.

Начальнику участка показалось, что он нашел вполне удачный способ решения всех проблем. Он вздохнул и даже улыбнулся.

– Неправда, кусаюсь ещё как, – искренне удивился доберман. – Обижаешь собаченьку…

— Подумать только, до чего верткий оказался мазурик! — Евсей Макарович вспомнил краткий доклад, который получил от фон Штайндлера по возвращении из Управления. — Едва не ускользнул! Вам Иван Данилыч рассказывал? Обвешался фонарями, насилу его Африканов распознал. Африканов, конечно, герой, будем составлять прошение. Схватить опасного преступника — это, знаете ли…

Женщина неуверенно замерла. Я цыкнул зубом на не вовремя разболтавшегося Гесса, попытался встать, держась за кровать, и едва не взвыл от боли – забинтованный локоть левой руки обожгло жидким огнём. Рёбра откликнулись секундой позже.

— Он ведь отказывается, — перебил Ардов, не позволив начальнику перевести разговор в болтовню.

– Нет, не вставайте, я помогу. – Медсестра кинулась вперёд, осторожно обошла насупленного добермана и, едва ли не приподняв меня на руках, легко усадила на койку.

— Конечно, отказывается! Зачем же ему собственными руками колодку себе на ноги вешать? По всему видать — вепрь! Хитер и коварен, сомнений нет. Но — ничего-о-о-о: посидит в кутузке, подумает… А там, глядишь, повинную голову и принесет.

— По нему улик не больше, — попытался возразить Илья Алексеевич, хотя подобное заявление свидетельствовало скорее о слабой работе чиновника сыскного отделения, чем о невиновности Капая.

– У вас сильное растяжение, повезло ещё, что связки не порвали. Плюс два ребра сломаны, на третьем трещина, но хоть удачно, могло быть хуже. А уж мелких и глубоких порезов по всему телу, о-ох… Хирурги над вами колдовали часов шесть, наверное. Вы ведь в аварию попали, да?

– Э-э, наверное, да, – зачем-то согласился я, хотя Гесс опять-таки сделал в мою сторону круглые глаза. – Похоже, со мной в одну бетономешалку засунули пятьдесят сумасшедших кошек.

— Да как же это! — не согласился пристав. — Глебова на него показала? Показала, — он загнул палец. — Помощник профессорский показал? Показал, — загнул второй палец. — От стражей благочиния пытался скрыться? Пытался! Чуть Свинцову голову не разбил.

– И не говорите, вам повезло, что в хорошую клинику попали вовремя. Сидите тут, скоро завтрак принесут. Вы голодный? Это хорошо, значит, выздоравливаете.

Собственно, она сама за меня всё решила, но да, есть, честно говоря, хотелось.

Евсей Макарович загнул третий палец и показал Ардову.

Когда дверь за женщиной закрылась, мы перешли на заговорщический шёпот.

— Какие же у него мотивы были? — не отступал сыщик.

– Гесс, сколько я тут валяюсь?

— Не хуже, чем у вашей Глебовой мотивы! — начал закипать Евсей Макарович. — Оскар Вильгельмович уже всю картину, считай, восстановил, — пристав взмахнул папкой со стола, в которой, видимо, находился отчет старшего помощника по итогам допроса задержанного на вокзале преступника. — Капай устроил мошенничество с фальшивой прорицательницей, которую угрозами и шантажом заставил обманывать состоятельных господ. Сам выбирал жертв и выуживал сведения интимного характера, которые потом эта самая Галя-Дудка и озвучивала, намотав себе тюрбан на голову. Крючин случайно заметил кражу кольца у генеральши и потому был Капаем зарезан — самым жестоким и безобразным образом! Ну, это вы сами прекрасно в своем отчете изложили — это же ваша версия.

– Третий день, – честно ответил он.

— А профессор?

Хм, я-то думал, что нахожусь в больнице никак не меньше недели. Но при современном уровне медицины, опытных врачах, правильном уходе и молодом организме, наверное, так и есть, три дня – и оклемался. Хорошо, с этим разобрались, идём дальше.

— Профессор что-то заподозрил во время сеанса! — не растерялся пристав. — Как-то, надо полагать, неосторожно повел себя и — выдал. Так расплата настигла и его.

– Как мы здесь оказались?

— А кто расправился с Галей-Дудкой?

Это мой короткохвостый друг и напарник знал. По его словам выходило, что мы с ним где-то охотились на нехороших бесов, накрыли большую банду или шайку, дрались там со всеми, всех победили, потом я хлопнул ладонью по карте джокера, и нас перенесло в коридор Системы. Трое мужчин, сидящих в очереди, подхватили меня уже бессознательного, на руках занесли в кабинет, а там был чёрный ангел, который и вызвал помощь.

Потом приехала «скорая», Гесса, разумеется, никто не смел прогнать, да и главврач клиники за него заступился. Я ведь уже лежал тут, так что нас с доберманом немножечко знали. Оставался ещё один вопрос, который жутко хотелось бы прояснить.

— Ну, тут уж… Тут уж всё ясно как божий день, — решил не останавливаться Евсей Макарович. — Захотела себе цену надбавить, угрожала раскрыть мошенничество полиции — ну и смазала мушку.^[67] У таких душегубов, как этот Капай, разговор короткий.

– Ты что-то говорил про бесов, это кто?

— А Бугров? Его зачем хотели отравить?

Доберман шагнул вперёд и, встав на задние лапы, приложил переднюю правую мне ко лбу. В его круглых глазах была тревога.

— Ну, этот тоже… — Евсей Макарович запнулся. — Тоже… Заметил что-то подозрительное… Да не будьте вы ребенком, Илья Алексеевич!

– Погоди, я серьёзно. Реальные такие бесы с рожками и хвостиками, как из книжек? Ты в них веришь, что ли?

Пристав встал и по-отечески приобнял Ардова за плечи.

– А то ты не веришь? – удивился он.

— Не дайте этому Капаю вас околпачить! Бросайте вашу Глебову и займитесь-ка лучше поиском улик против пойманного при вашем же непосредственном участии преступника. Ведь это же вы такую удачную операцию спланировали. Я, кстати, вас тоже хочу упомянуть в прошении…

– Я столько не пью и наркотиками не балуюсь.

Ардов вышел из кабинета. У дверей его поджидал взволнованный Жарков.

– Не видишь бесов, не веришь в них… Тео, я тебя люблю, что же с тобой сделали?!

Мне не оставалось ничего, кроме как обхватить за шею верного пса. Я ничуть не сомневаюсь в том, что он видел то, что видел. Здесь тема в другом: почему он так свято уверен, будто бы и я обязан это видеть? Данный вопрос равно психологический, как и философский.

— Ну что?

По идее, способность видеть, осязать, чувствовать параллельные миры и паранормальные явления довольно часто приписывают животным на уровне метафизики. Причём щедро сдобренной глупыми деревенскими суевериями или околонаучными веяниями. Уже смешно, как образованный человек я обычно на этом поле не играю.

Илья Алексеевич помотал головой.

— Но ведь откладывать нельзя! — возмутился Петр Павлович.

В конце концов, если философия подразумевает любовь к отвлечённому мышлению, то, с одной стороны, это даёт возможность свободного осмысливания любых, даже самых парадоксальных точек зрения, а с другой – совершенно не обязывает принимать их безоговорочно, невзирая на любые, даже самые высокие авторитеты. Тут уж, простите, нам для чего-то дан разум…

— Нельзя, — согласился Илья Алексеевич.

Критическое восприятие реальности (как и нереальности) является одним из важнейших, если не ключевых отличий человека разумного от животного. Я же прав?

— Вот что, — оглядевшись, перешел на шепот криминалист. — Я тут переговорил со Свинцовым…

– Прав, – ответил я сам себе и добавил: – А ещё ты разговариваешь с бесхвостой собакой, и она тебе отвечает. По-моему, это тревожный звоночек. Недаром один пьяный бомж на Московском вокзале в Санкт-Петербурге кричал мне вслед, что экзистенциальное кафкианство до добра не доведёт, ибо изначально деструктивно по сути!

– Тео, ты с кем разговариваешь? – мгновенно навострил уши доберман.

Глава 43

Лысина Сократова! Видимо, сам с собой и своими же глюками.

Банда обезврежена!

– Доброе утро, больной. – В дверях показалась новая медсестра, очень милая девушка лет двадцати – двадцати трёх от силы. Она вкатила капельницу и улыбнулась мне. – Пациент Фёдор Фролов, сейчас завтрак принесут, а я вам пока седативное поставлю, не волнуйтесь, это не помешает.

После схватки с извозчиком-революционером Свинцов пребывал в воинственном расположении духа и потому принял тайное приглашение Петра Павловича отправиться арестовывать народовольцев с решительным энтузиазмом. После личного поражения на вокзале душа Ивана Даниловича жаждала окончательного и недвусмысленного реванша.

– Спасибо, – ответно улыбнулся я и замер на полуслове, потому что в пластиковом пакете, к которому вела прозрачная гибкая трубка, явно что-то плавало. То ли захлебнувшийся воробей, то ли дохлая мышь, то ли просто случайный кусок грязи. Но это же ненормально, да?

На улицах уже стемнело, но благодаря разноцветным фонарикам, развешанным на проволоках между домами по случаю праздника, город казался уютным и тихим. Представить, что где-то готовятся злые козни, было сложно, но необходимо. Тройка чинов сыскной полиции уверенно двигалась к цели.

– Простите, а что за препарат?

— А как вы догадались, что они обитают именно там? — не удержался Жарков, чувствовавший себя в эту минуту предводителем тайного братства.

– Успокоительное. Будете лучше спать, избавитесь от тревожности, ну и для иммунитета как общеукрепляющее полезно.

— Шептульский подметил, что у одного из типов, с которыми встречалась Глебова, нет безымянного пальца на правой руке, — ответил Илья Алексеевич.

– Погодите, мне кажется или у вас там мусор какой-то булькает?

— Ну и что? — не понял Петр Павлович.

– Где?

— Приказчик Мирон из лавки Артамонова показал при опросе, что налетчиков было трое.

– Да вот же. – Я ткнул пальцем в тёмный комок.

— Ну и что? — опять не понял Петр Павлович.

Молоденькая медсестра проследила за моим взглядом, недоуменно пожала плечами и слегка насупилась:

— Он показал вот так, — Ардов показал три пальца.

– Ничего там нет, чистый состав, у нас знаете как строго с гигиеной. За одно нарушение может и глава отделения полететь.

— Ну и что? — в третий раз не понял Жарков.

– Но… я же вижу.

— Тогда, в темноте, мне показалось, что он загнул этот, — Ардов показал безымянный палец, — но в «римской комнате» я имел возможность более пристального рассмотрения.

Гесс зарычал, словно бы полностью поддерживая мою правоту. Круглые глаза пса также вперились в капельницу, а верхняя губа нервно подёргивалась над клыками. Получается, он тоже это видит? Но кого или что?

– Тео, там, в мешке, голый бес купается. Может, он уже даже и напрудил. Не надо ничего в себя капать.

— И что?

Медсестра обернулась ко мне с иглой:

— Безымянного пальца у этого Мирона попросту нет! Отсутствует!

– А у вас так здорово получается за собаку говорить! Вы артист, наверное, у нас тут много знаменитостей бывает: писатель Василий Головачёв, актриса Лиза Боярская, ещё Алексей Воробьёв, певец такой, всякие другие. Закатайте рукав.

– Девушка, извините, я не буду.

— Один и тот же человек! — с восторгом выдохнул Свинцов, который тоже внимательно слушал сыщика.

– Чего не будете?

— Именно! — подтвердил Илья Алексеевич.

– Прокапываться.

— Но почему вы решили, что мы найдем их именно там? — не унимался Жарков.

– Отказываетесь от процедуры?

— Конечно, я могу ошибаться, — допустил Илья Алексеевич, — но, вернувшись в лавку в своей памяти, я заметил, что по осколкам на полу едва заметно приплясывают огоньки — в дальнем углу, у самой стены.

— Откуда там огоньки?

– Э-э, да, – решительно определился я, скрещивая руки на груди – международный знак протеста и ухода в себя.

— Свет мог на мгновение пробиться из-под двери, если предположить, что в соседней комнате кто-то пронес лампу.

– Это неразумно, доктор лучше знает, что вам сейчас необходимо. – Тонкие стальные пальцы сжали моё плечо. – Ложитесь, пожалуйста.

— Но там нет ни двери, ни соседней комнаты! — удивился Жарков.

Я нипочём не ожидал бы от миловидной, хрупкой на вид девушки такой нереальной силы. Моё тело отреагировало на автомате, не дожидаясь команды мозга.

— В том-то и дело! — воскликнул Ардов. — В том углу стоит шкаф, из-под которого и пробивался свет.

– Прошу вас, погодите, пожалуйста. – Я скинул её захват, перекатываясь через кровать и принимая оборонительную стойку. – Можно попросить ко мне главного врача?

— Потайной ход? — догадался Жарков.

– Николай Вениаминович занят, у него совещание. – Личико медсестры странно вытянулось, а между розовых губ вдруг мелькнул длинный раздвоенный язык. – Лягте сию же минуту, капельница – это не больно.

Илья Алексеевич кивнул. Свинцов присвистнул, оценив изобретательность злоумышленников.

– Ни за что!

Когда троица вышла на набережную у Кокушкина моста в двух домах от лавки Артамонова, предположения Ардова получили зримое подтверждение: у двери лавки топталась темная фигура. Свинцов, недолго думая, дунул в свисток.

– Пациент Фролов, вы начинаете меня нервировать, а нервная медсестра может с первого раза и не попасть в вену.

— Стоять! — что есть мочи заорал он и метнулся к незнакомцу.

– Гесс, – позвал я, поскольку девушка загораживала спиной выход, так что пробиться к двери было проблематично. – Приятель, помоги-ка мне!

Темная фигура вздрогнула, обернулась на крик и нырнула внутрь.

– Сам выкручивайся, – неожиданно объявил этот короткохвостый изменник. – Бесов он не видит. Мне их за тебя кусь? Не буду.

Подбежав, городовой толкнул дверь — заперто. Разбитые накануне витрины были забраны досками. Поплевав на руки, Иван Данилович отступил на несколько шагов, с разбегу высадил дверь и с треском влетел внутрь. За ним в темноту последовали Жарков и Ардов.

– Гесс?!

— А ну на пол! — кричал Свинцов в кромешной тьме, создавая невообразимый шум — он явно вел невидимую брань с неким черным человеком.

– Я обиделся.

Был слышен шум борьбы, разрываемых одежд, кряхтение и стоны. Наконец послышался звук падающего тела и какой-то треск, словно проломили стену.

Жарков наконец-то зажег фонарь и осветил лежащего на полу приказчика Мирона, которого удалось оглушить Свинцову. Сам городовой издавал звуки борьбы уже где-то вдалеке, за стеной. Поднеся фонарь к углу, чины полиции действительно обнаружили проход, который ранее был скрыт шкафом. Жарков и Ардов устремились по темному коридору на шум и вскоре очутились в небольшой каморке, где на полу лежал еще один приказчик. Жарков сидел на нем верхом и вязал руки за спиной. Под самым потолком билась о стену рама распахнутого окошка, через которое внутрь втекал мягкий лунный свет.

– Да на что же?! – взвыл я, с великим трудом уворачиваясь от гибкой петли с той же капельницы, которую молоденькая медсестра со странностями вдруг попыталась набросить мне на шею.

— Третий ушел, шельма! — крикнул Свинцов, кивая на окно.