– Нет, я помню, помню. Почти все.

— Господин Пратт по-прежнему винит папистов?

– Н-да?

Она выдавила из себя вздох сожаления сквозь рвущийся наружу смех:

— Даже и не знаю, кого он теперь винит. Роза горько усмехнулась.

– Хорошо, хорошо, признаюсь. Не помню.

— Тогда вы не замечаете очевидного, господин Маршалл. Нет ни одного страшного проступка, в котором нельзя обвинить ирландцев.

– Мы с вами как-то ехали вместе в поезде «Аврора».

Настя вздрогнула. Господи, это же тот самый сосед по купе СВ, дядька из Иркутска! Странно, что она не узнала его по голосу.

— В случае с Мэри Робинсон подозрения падают вовсе не на ирландцев.

– Нет?

– Да, Дмитрий Зосимович, я прекрасно помню эту поездку, – сказала она сухо. – Вы просто своей фамилии тогда не называли.

— Какого же бедолагу господин Пратт подозревает на этот раз?

– Вот я баран, – воскликнул Рымарев.

– Вы просили звать вас запросто, Димон, – мрачно заметила Настя и спряталась в закуток между стенкой и тумбочкой, как в окоп. Черная пластмассовая пружинка телефонного шнура натянулась. С этим дядькой у нее было связано одно очень стыдное воспоминание. Когда они целовались, то вдруг в животе у нее сделалось одновременно пусто, тяжело и жарко. Будто в омут потянуло, она еле выбралась, еле нашла в себе силы высвободиться из объятий Рымарева, куда ее влекло, как в водоворот.

— Меня.

Она не хотела, а иногда вспоминала Дмитрия, как он целовал ей шею возле ключиц и запустил под юбку сухую нетерпеливую ладонь, и в животе снова что-то екало и сжималось. Настя гнала эти мысли, но коварный попутчик пробирался в ее сны, и там они занимались любовью, и просыпалась она счастливой и почему-то заплаканной, а потом сразу становилось стыдно.

Почувствовав, что краснеет, Настя напомнила себе, что в безопасности, от приставаний наглого Рымарева ее надежно защищают необъятные просторы нашей страны.

Воцарилось молчание. Роза принялась разглядывать тени, танцевавшие на лице Норриса. Билли, словно усталая кошка, свернулся клубочком возле ведра с водой и задремал — при каждом его дыхании солома тихо шелестела. Чахоточный больной продолжал кашлять в углу, его хрипы словно служили подтверждением тому, что смерть всегда бродит рядом.

– Так что, Настя? Айда? Обещаю, что примем вас как королеву.

— Теперь вы видите, — продолжал Норрис, — я прекрасно понимаю, что значит стать жертвой несправедливого обвинения. Я знаю, что вы пережили.

Вздохнув, Настя посмотрела на Данилку, который, пыхтя, пытался самостоятельно спустить Утю с горки. Хорошо бы полететь в Иркутск или все равно куда, она ведь так давно не садилась в самолет, даже в аэропорту сто лет не бывала. Поезда Настя тоже любила, но самолеты – это что-то особенное. Она даже собиралась стать стюардессой, пока не попала в жернова кинематографа.

— Это вы-то знаете? Пока только на меня все и смотрят с подозрением, всю жизнь! Вы этого даже представить себе не можете.

Сейчас бы собрать любимую сумочку да и полететь в неведомый город Иркутск, туда, где Игорь не сможет ни найти ее, ни дозвониться… Снова почувствовать себя знаменитой и любимой артисткой, хотя бы на пару часов творческого вечера…

— Мисс Коннелли, прошлой ночью я видел то же существо, что и вы, только мне никто не поверил. Никто другой его не заметил. Но что хуже всего, больничный служитель видел, что именно я склонился над телом. На меня подозрительно косятся медицинские сестры и другие студенты. Попечители больницы могут запретить мне доступ в палаты. Я всегда хотел только одного — стать врачом. Теперь все, чего мне удалось достичь, под угрозой — слишком многие подвергают сомнению мои слова. Так же как и ваши. — Норрис склонился поближе к Розе, и мерцание свечи разрисовало его лицо длинными призрачными тенями. — Вы ведь тоже видели его, то существо в плаще. Мне нужно удостовериться, что вы помните те же детали, что и я.

Ага, и снова ей под юбку полезет этот оголтелый, и снова она еле устоит! И хорошо еще, если устоит!

Впрочем, это все пустые размышления, Данилку с собой брать опасно, а оставлять не с кем, Лариса боится долго приглядывать за ним. Два-три часа – пожалуйста, а дольше она начинает паниковать.

— Той ночью я рассказала вам обо всем увиденном. Не думаю, что тогда вы поверили мне.

Как-то зимой Настю пригласили на эпизодик. Роль крошечная, но в картине у очень хорошего режиссера, который, как ей шепнули по секрету, давно присматривался к молодой артистке, и если бы она достойно проявила себя в эпизоде, показала бы профессионализм, дисциплинированность и субординацию, то получила бы более заметную роль в следующем фильме мэтра. Поэтому Настя, досуха сцедившись (тогда она еще кормила), понеслась на студию, оставив Данилку на попечение Ларисы. И только она погрузилась в работу, как ассистент режиссера сообщил, что ее просят срочно позвонить домой. У Насти душа в пятки ушла, так что она не с первого раза сумела набрать номер, понимая, раз Лариса нашла ее на студии, случилось что-то по-настоящему страшное.

— Признаюсь, в тот момент ваш рассказ показался мне…

Лариса в трубке кричала, что Данилка плачет, никак не успокоится, сучит ножками, два раза уже срыгнул, и она боится, что у него что-то с животиком, а в таких случаях нельзя терять ни минуты, но без согласия матери она боится что-то предпринимать.

Даже не отпросившись у режиссера, Настя вызвала такси и, наспех переодевшись, помчалась домой, с сердцем, колотящимся где-то на уровне ушей, взлетела по лестнице и, выронив связку ключей из трясущихся рук, нажала на звонок. Ей открыла рыдающая Лариса с веселым Данилкой на руках. Вскоре после того, как она вызвала Настю, ребенок покакал, отошли газики, и он совершенно успокоился. Лариса пыталась снова дозвониться на студию, но было уже поздно.

— Обманом?

Настя схватила Данилку, прижала к себе изо всех сил, потрогала губами лобик. Температуры вроде нет, животик мягкий… И только она начала успокаиваться, как глаза выхватили фразу «период мнимого благополучия» из груды распахнутых книг по уходу за ребенком, которые Лариса в волнении штудировала до ее прихода.

Снова сердце уехало в пятки, Настя с Ларисой подхватили Данилку и побежали в приемный покой ближайшей детской больницы, где симпатичный пожилой врач над ними посмеялся и сказал, что такое часто бывает. У родной матери особая связь с ребенком, она на биологическом уровне чувствует, здоров он или нет, а тетушки и бабушки вечно паникуют из-за ерунды. Особенно бабушки, повторил он с тяжелым вздохом.

— Я бы никогда не стал выдвигать против вас такие обвинения. Да, я посчитал ваше описание несколько надуманным. Но вы были крайне взволнованы и явно напуганы. Прошлой ночью я находился в таком же состоянии, — тихо добавил он. — От этого зрелища у меня все похолодело внутри.

Лариса страшно переживала, что сорвала подруге съемку, просила прощения, но Настя и так не сердилась, хотя это и стоило ей расположения знаменитого и влиятельного режиссера. До звонка Ларисы они успели отснять один дубль, и настолько приличный, что он вошел в картину, но все равно ни один вменяемый режиссер не станет работать с артисткой, которая убегает с площадки посреди процесса. Да, опозорилась она тогда знатно, но это ничего, все равно, когда дело касается детей, лучше испугаться тени, чем не заметить настоящей опасности.

Роза взглянула на пламя свечи и прошептала:

В общем, просить Ларису остаться с Данилкой на сутки с лишним будет настоящим свинством. Она, конечно, справится в лучшем виде, но сама сойдет с ума от тревоги и беспокойства.

– Может быть, осенью, – сказала Настя.

— У него были крылья.

Рымарев вздохнул:

– Вы правы. Сейчас все разъезжаются в отпуска, у детей каникулы… А осенью в самый раз, хотя до сентября еще так долго. Целое лето, маленькая жизнь.

— Возможно, это накидка. Или темный плащ.

– Пролетит быстро.

– Как и большая, – засмеялся Рымарев, – ладно, Настя, буду ждать. А вы сейчас заняты работой над новым фильмом?

– Нет, из театра не отпускают, – зачем-то соврала Настя.

— Его лицо светилось белым. — Роза встретила взгляд Норриса, и свет, игравший на его чертах, заставил ее с поразительной четкостью вспомнить чудовище. — Оно было белое, как череп. Вы видели его?

– Понимаю.

«Попроси его об Игоре, – сказал внутренний голос, – ясно, что он не просто так тебя приглашает, ты нравишься ему, так попроси. Потом отработаешь, ничего страшного, прилетишь в Иркутск осенью и отработаешь, ничего у тебя не отвалится, зато Игорь выйдет на свободу и будет с тобой, когда узнает, что это ты его спасла. Ну что ты молчишь, попроси, Настя!»

— Не знаю. Луна светила на воду. Отражения часто обманывают зрение.

– А я хотела… – начала она и растерялась, не зная, как облечь в слова свою просьбу.

– Да, Настя?

Роза поджала губы.

– Дмитрий Зосимович…

– А вы больше не станете называть меня Димон?

— Я рассказываю вам о том, что видела. А вы в ответ пытаетесь давать пояснения — мол, это всего лишь отражение луны!

Она не хотела, а засмеялась.

– Так что, Настя?

— Я занимаюсь наукой, мисс Коннелли. И — ничего не могу с этим поделать — всегда ищу логические объяснения.

Она набрала побольше воздуха, и снова язык не повернулся. Да что с ней такое? Что это за любовь, если она не способна ради Игоря даже унизиться?

– Как вы узнали мой номер телефона? – спросила она.

— Какая же логика в убийстве двух женщин?

– Воспользовался служебным положением, уж простите. Но был бы очень рад, если бы вы разрешили мне дать вам свой.

– Давайте, что уж там…

— Тут не может быть логики. Это просто зло. Роза нервно сглотнула, а потом тихо сказала:

– И то правда. Что уж там… Чем записать, есть?

Конечно же, не было. Лариса иногда клала к телефону ручку или карандашик, но проходило совсем немного времени, и он таинственным образом исчезал, и обнаруживалось это в самый ответственный момент, когда срочно требовалось записать важнейшую информацию. Так и сейчас. Настя пометалась по квартире, но смогла найти только старый размочаленный фломастер, которым с большим трудом вывела телефон Рымарева на полях «Ленинградской правды», номер которой, по счастью, лежал в прихожей.

— Мне страшно оттого, что он знает меня в лицо.

Впрочем, суетиться не стоило, потому что иркутский номер содержал на две цифры меньше и был очень простым, так что она сразу запомнила его наизусть.

Застонав, Билли перевернулся на другой бок. Лицо спящего подростка выглядело невинным и расслабленным.

– Буду ждать звонка, – сказал Дмитрий Зосимович.

Повесив трубку, Настя повеселела. Она проявила малодушие, не попросив Димона Рымарева о помощи, но зато теперь у нее есть его номер, и она позвонит, как только соберется с духом. Надо подобрать правильные слова и вообще так подать, чтобы он не смог ни в коем случае отказаться, а это требует подготовки.

Глядя на него, Роза подумала: «Билли не знает, что такое зло! Он видит улыбку и даже не представляет, что за ней может скрываться тьма».

Она все продумает, отрепетирует и позвонит.

* * *

На лестнице послышались глухие шаги. Уловив мужской смех и женское хихиканье, девушка замерла. Одна из жилиц привела наверх клиента. Роза понимала, почему это необходимо, знала: несколько минут с раздвинутыми ногами превращали урчание голодного желудка в предвкушение ужина. Но все же звуки, которые издавала парочка по ту сторону тонкой занавески, заставили Розу покраснеть от стыда. Она не в силах была поднять взгляд на Норриса. И, пока парочка ворчала и стонала, пока солома шуршала под беспокойными телами, Роза смотрела вниз, на сцепленные на коленях руки. А в дальнем углу продолжал кашлять больной, захлебываясь кровавой мокротой.

Выходные были полны хлопот и поэтому получились очень длинными. В субботу Ирина и Кирилл, оставив детей на попечение Гортензии Андреевны, съездили без ночевки подготовить дачу к заселению. Ирина надраила полы, разложила по шкафам привезенное из города белье, перемыла всю посуду и, хоть стояла теплая погода, наскоро протопила печь, чтобы освежить атмосферу в доме.

Кирилл занимался разным мелким ремонтом и покосил уже подросшую траву на участке и перед забором. Острый запах лета и земных соков навел Ирину на грустные мысли о быстротечности времени, ведь, казалось, еще вчера трава робко пробивалась из земли, и вот ее уже надо косить. Только-только она принесла Володю из роддома, а сейчас он уже сам бегает, и такой стал шкода, что страшно оставлять его на целый день даже со столь суперответственными людьми, как Кирилл и Гортензия Андреевна.

— Поэтому вы скрываетесь? — спросил Норрис.

Да что там Володя, в ее собственных ушах еще звенит последний школьный звонок, а она уже женщина средних лет, мать семейства и судья городского суда, давно не молодой специалист, а опытная и авторитетная сотрудница. Какой ужас…

Но горевать некогда, пора вешать новые прекрасные занавески из белого ситчика в розовую клеточку, обшитые кружевной тесемочкой. Сплошное умиление, и не догадаешься, что вышли они из-под рук суровой Гортензии Андреевны.

Неохотно взглянув на юношу, Роза отметила его решительный взгляд. Казалось, будто Норрис приказал себе не обращать внимание на то, что происходило всего в метре от него, — на совокупление, на кашель умирающего.

В комнаты она тоже настрочила новые гардины из тюля, который передавался в семье Ирины из поколения в поколение и пожелтел от старости еще до того, как попал к ней в руки. Но для дачи оказалось самое то.

Сарафан, с которого старушка начала свою швейную эпопею, был давно готов и вышел таким вызывающим, что Ирина стеснялась носить его за пределами спальни, хотя Гортензия Андреевна восклицала, что, если женщина может позволить себе быть красивой и соблазнительной, она просто обязана ею быть.

Словно бы грязная простыня служила границей отдельного мирка, и в нем только Роза притягивала его внимание.

После сарафана старушка бросилась обшивать детей, используя для пополнения их гардероба преимущественно старые брюки отца, так что в конце концов Кирилл взмолился, чтобы ему оставили хотя бы треники. Дома-то он может и в трусах, а на работе не поймут.

В воскресенье состоялся отчетный концерт в музыкальной школе Егора, а вечером Ирина решила максимально наготовить на следующую неделю, потому что предвидела, что она получится напряженной.

— Я скрываюсь от неприятностей, господин Маршалл. Oни могут исходить от кого угодно.

Процесс гладко не пойдет, там и так-то много неясностей, так еще Соломатин пригласил в адвокаты Келлера, который цепляется к каждой мелочи. Со стороны это выглядит виртуозной работой, но похоже, что у него просто нет четкой стратегии защиты, вот и хватается сразу за все. Прямо по Марку Твену, какое-то козыряние в воскресной школе. Смотрите, как я могу! И так тоже могу! И эдак! Смотрите, никто не додумался, а я додумался, я же лучший, черт подери! Знает, хитрюга, что судьба Игоря Васильевича предрешена, судьи заряжены на обвинительный приговор, вот и выпендривается перед публикой. И пусть бы, но очень много времени уходит на эти уловки.

— И от Ночной стражи? Они говорят, вы заложили украшение, которое вам не принадлежало.

Эх, накинет она расхитителям лишний годик за то, что не проявляя деятельного раскаяния, заставляют ее заниматься самым противным делом на свете – разбирать кочан капусты для голубцов! Вечно руки обожжешь, или порвешь самый красивый лист, или передержишь в кипятке, в общем, дело муторное, зато потом удобно. Накрутишь голубцов, в морозилку забьешь, а на неделе только знай доставай. Но как же бесит!

— Это подарок моей сестры.

Дождавшись, пока вода закипит, Ирина осторожно опустила в кастрюлю вилок капусты, подождала чуть-чуть и с помощью двух поварешек перенесла под холодную воду. Так придется повторять, пока от кочана не останется маленькая пупочка, и к завершению работы она, пожалуй, будет готова назначить бедняге Соломатину высшую меру за его хитроумного адвоката.

Может, есть смысл намекнуть Келлеру, что она судит непредвзято, а заседателям в этот раз вообще до луны, причем не только в переносном, но и прямом смысле. Они буквально слились в экстазе, так что стало невозможно объяснить им, что они ходят в суд не для совместной научной работы, а для вынесения приговоров подсудимым. Авторитарный судья Иванов душу бы продал за таких послушных заседателей, а Ирина предпочитала коллегиальное мышление, но что поделать, бодливой корове бог рогов не дает.

— Господин Пратт считает, что вы украли его. Что вы сняли украшение с тела умирающей.

Пока внутреннего убеждения, что Соломатин причастен к хищениям, у нее не появилось. Разумеется, основные свидетели еще впереди, надо послушать, что покажут на суде директор ателье и руководитель танцевального ансамбля, но, с другой стороны, разве можно верить на слово мошенникам и ворам? Есть финансовые документы с подписями директора картины и экспедитора, есть экспертизы, что подписи эти подлинные, а вот подписи ребят в зарплатных ведомостях, наоборот, поддельные. Это убедительные доказательства вины, и она с чистой совестью вынесет обвинительный приговор ушлым администраторам. Но осудить режиссера только на основании свидетельских показаний… Не тридцать седьмой год, вообще-то, на дворе.

Роза фыркнула.

Да и внутреннее убеждение подсказывает, что Соломатин не виноват. Внешность, конечно, обманчива, но все равно не монтируется Игорь Васильевич со своими товарищами по несчастью. Те – простые хитроватые мужики, а в режиссере сразу видно образованного и умного человека, что называется, совершенно другого круга. Он бы просто побрезговал связываться с такими ухарями, особенно с экспедитором, у которого неоновыми буквами на лице написано, что он в случае чего родную мать продаст и недорого возьмет. А главное, Соломатин в этой преступной схеме пятое колесо, совершенно не нужен, поскольку отвечает за творческий процесс, а движением материальных средств и финансов не занимается вовсе. На кой черт его вовлекать? Ведь каждый уважающий себя расхититель знает, что меньше народу – больше кислороду, и чем меньше делитель, тем больше частное.

Если бы Ирина была адвокатом Соломатина, то напирала бы именно на это, не распыляясь по мелочам. Его использовали втемную, а может, он и знал, что мужики воруют, но денег от них никаких не получал и преступной деятельности не способствовал, стало быть, соучастником его считать нельзя.

— Это все мой зять. Эбен хочет отомстить, поэтому распространяет обо мне слухи. Но даже если бы он был прав, даже если бы я украла медальон, все равно я ему ничего не должна. Как иначе я заплатила бы за похороны

Судить за халатность – другое дело. Это можно. Укрывательство тут будет трудно натянуть, а халатность самое то. И получит Сломатин условный срок и бешеную популярность среди интеллигенции. Смотрите, вот человечище! Не донес! Не заложил друзей кровавым палачам режима, за что от этого режима и пострадал. И пойдет Игорь Васильевич дальше по жизни с ореолом героя и великомученика.

И она тоже выиграет, удержится на тонкой грани, чтоб ни нашим, ни вашим. Хотя «наших» в лице Ирининых подруг больше интересует, такой же ли симпатичный Соломатин в жизни, как на экране, и кто из знаменитостей ходит в суд его поддержать, и за этими важнейшими вопросами суть проблемы как-то ускользает.

Арнии?

За размышлениями она не заметила, как расправилась с кочаном. С удовольствием посмотрев на горку капустных листов, Ирина села крутить голубцы.

Тут в кухню заглянул Кирилл:

— За ее похороны? Но ведь она… — Норрис запнулся.

– Не помешаю? Что-то чайку захотелось.

– А ты опять дома? – удивилась она.

— Что она? — спросила Роза.

– А где мне быть?

– В рок-клубе своем или в «Сайгоне», откуда я знаю. Ты что-то давно не ходишь.

— Ничего. Просто… у нее необычное имя, вот и все. Арния. Красивое имя.

Муж пожал плечами и зажег газ под чайником, бормоча, что человеку нельзя уже провести воскресный вечер в кругу семьи.

Роза печально улыбнулась.

– Правда, Кирюш. Нагуляйся, а то сейчас в отпуске как заедешь на дачу, так и все.

– Прямо все-все?

— Так звали нашу бабушку. «Золотая женщина» — вот что означает это имя у ирландцев. А моя сестра и вправду была золотой. До того как вышла замуж.

– Нет, на выходные я тебя буду, конечно, отпускать в город, но пять дней придется сидеть в изоляции, без телефона, телевизора и общения с друзьями. Это не так просто, как кажется.

Усилившиеся звуки за занавеской сопровождались теперь неистовым шлепаньем, столкновением двух тел. Роза не могла смотреть в глаза Норрису. Она уткнулась взглядом в свои башмаки, стоявшие на устланном соломой полу. Из подстилки, на которой сидел Норрис, медленно вылезло какое-то насекомое. Розе показалось, что юноша не видит его. Она поборола желание раздавить жучка башмаком.

Кирилл отмахнулся:

– Уединение самое то для духовного развития творческого человека. Может, хоть диплом допишу…

— Арния заслуживала лучшего, — тихо проговорила Роза. — Но в конечном счете у ее могилы стояла только я. И

– С двумя-то детьми? Попробуй, конечно, – засмеялась Ирина и сразу осеклась, – слушай, Кирюш, а ты как творческий человек потом, если что, не будешь меня ненавидеть?

– Точно не буду, ни при каких обстоятельствах, но чисто из любопытства спрошу, если что – что?

Мэри Робинсон.

– Если я вынесу Соломатину обвинительный приговор?

– Нет, а какая связь?

— Сестра Робинсон была на похоронах?

– Тебе не кажется, что это будет выглядеть так, будто я наказываю творца за слишком смелые высказывания?

– Ира, я на своей шкуре испытал справедливость твоего суда и вообще полностью тебе доверяю. Делай как считаешь нужным.

— Она была добра к моей сестре и ко всем остальным. В отличие от мисс Пул. Ох, признаю, я не любила ее, но

– А ты что думаешь?

– Откуда я знаю, я дела-то не видел.

Мэри была совсем другой.

– Вы ж наверняка сплетничали с друзьями…

Кирилл засмеялся:

Роза печально покачала головой.

– Ира, девяносто процентов моих друзей понятия не имеют о существовании кинорежиссера Соломатина, а остальным десяти нет до него дела. Но если хочешь знать мое личное мнение, то кто платит, тот и музыку заказывает.

– В смысле?

Совокупление за шторой закончилось, и громкие стоны сменились изнеможенными вздохами. Роза уже забыла об этой парочке, в ее памяти всплыла последняя встреча с Мэри Робинсон на кладбище Святого Августина. Она вспоминала мятущийся взгляд и трясущиеся руки девушки. И как та исчезла — внезапно, даже не попрощавшись.

– В смысле, он хорошо устроился, поносит государство на государственные деньги. Я – да, я могу говорить все, что хочу, и петь любые песни, потому что родина мне за них не платит и вообще игнорирует сам факт моего существования как поэта и музыканта. Мы с ребятами сами себя обеспечиваем, покупаем оборудование на собственные средства, так что заработали свое право говорить то, что мы хотим. А Соломатин дело другое, он получает деньги от народа, чтобы снимать кино для народа, а вместо этого самовыражается да еще гадит в руку, которая его кормит. Ах, не дают ему свободы… Мне вот интересно, попади он в Голливуд, много бы ему там позволили наснимать его любимой нудятины?

Ирина пожала плечами.

Билли зашевелился, сел и, почесав голову, смахнул с волос грязные соломинки. Затем посмотрел на Норриса.

– Вот именно, Ирочка! Наши творцы вопят о засилье цензуры так, будто она не фильмы режет, а их самих, и думают, что на Западе все иначе, привольно, свободно, твори что хочешь. Но ведь это не так, там еще жестче даже – провалился в прокате, пошел вон, и никто разговаривать не будет, зачем да почему, а твоя гениальность всем до одного места, если она не окупается. Знаешь, Ира, вопли о свободе слова, тотальной цензуре и засилье идеологии – это все, конечно, очень хорошо, но вообще-то у нас в стране людям творческих профессий была предоставлена уникальная возможность создавать по-настоящему глубокие произведения, а не работать на потребу толпе, поточным методом выдавая дешевку для удовлетворения самых низких инстинктов человека. К сожалению, сейчас эта система слегка окостенела, покрылась коростой кумовства, но все-таки… Может быть, во мне говорит обида, что меня в эту систему не позвали, но сильно сочувствовать Соломатину я не могу, ведь и на елку влезть и попу не поцарапать вообще редко у кого получается.

– Бывают исключения.

— Значит, вы сегодня с нами спать будете? — поинтересовался он. Роза вспыхнула.

– Увы, Соломатин в них не попал, но в одном ему точно повезло. Он попал в твой суд, поэтому получит то, что заслужил, ни больше ни меньше.

Сказав это, Кирилл вышел.

— Нет, Билли. Нет.

– Очень лестно, – прошептала Ирина ему вслед, – но ясности по-прежнему никакой.

Она завернула последнюю порцию фарша в последний капустный лист, очень довольная, что так точно все рассчитала и не осталось ничего лишнего, утрамбовала продукцию в морозилку, обернулась и сразу очутилась в объятиях Кирилла.

— Я могу подвинуть свою кровать и освободить вам место, — предложил парнишка. А потом добавил собственническим тоном: — Но чур только я буду спать рядышком с мисс Розой. Она обещала.

– А накажи меня, пожалуйста, за слишком смелые высказывания, – шепнул он, – заткни-ка рот моей свободе слова, цепная псица режима. Дети уже спят.

* * *

— Я даже и не думал занимать твое место, Билли, — сказал Норрис. Он поднялся, отряхивая солому с брюк. -

Мама с папой увезли Славика на дачу, и у Веры пропал последний стимул вставать с кровати и что-то делать. Последний раз она лежала в постели днем лет в двенадцать, когда болела корью, и с тех пор не позволяла себе такого позорного и отвратительного сибаритства. Могла понежиться после пробуждения минут десять, но после становилось противно, Вера вскакивала, бежала в ванную, где обливалась ледяной водой из тазика, и, взбодрившись, начинала новый день. А сейчас тазик впервые за двадцать лет висел в ванной без применения, а Вера лежала в ночной рубашке, натянув простыню на голову, чтобы не било в лицо горячее летнее солнце.

От этих вездесущих солнечных лучей становилось особенно гадко, ведь в такую погоду, редкую для робкого ленинградского лета, надо делать какие-нибудь очень важные и хорошие вещи, например, копать грядки на родительской даче, или ехать со Славиком на велосипеде, или хоть пойти в парк с интересной книжкой, сесть возле пруда на старую скамейку, шершавую от множества слоев белой масляной краски, и читать, глядя то ли на буквы, то ли на то, как танцует по страницам легкая кружевная тень от кроны дерева.

Простите, что отнял у вас время, мисс Коннелли. Спасибо, что поговорили со мной.

Все, что угодно, можно делать, только не лежать в кровати. А она лежит, и чем больше презирает себя за то, что лежит, тем труднее встать.

Если бы хоть шторы нормальные, но нет! Мама считает тяжелые портьеры мещанством, а Миша любит свет, вот и ограничились они газовой занавеской, которая только пыль на себя собирает, а больше никакого толку…

Норрис отдернул занавеску и двинулся вниз по лестнице.

В пятницу вечером ей позвонила начальница и предложила встретиться возле Эрмитажа. «Погуляем по центру, Верочка. Не будем забывать, что мы с тобой работаем в отделе культуры, а получается, чем руководим, того не видим».

Вера удивилась, но поехала. Эрмитаж давно закрылся, но на Дворцовой было многолюдно, как всегда во время белых ночей, и Вера с трудом отыскала Альбину Семеновну среди пестрой праздничной толпы. В джинсовом платье и босоножках она больше напоминала туристку, чем партийную руководительницу. Вера невольно улыбнулась, вспомнив, как в детстве всегда бывало интересно случайно встретить учителей на улице, убедиться, что они не просто марионетки, которых после уроков запирают в чулан до следующего утра, а живые люди с собственной жизнью.

— Господин Маршалл! — Роза с трудом поднялась на ноги и поспешила за ним. — Очень прошу вас больше не наводить справок в мастерской, где я работаю.

Взяв Веру под руку, начальница двинулась в сторону Адмиралтейства.

– Я слышала, Верочка, что вы еще не поменяли адвоката, – сказала она ласково.

Он нахмурился.

– Ой, Альбина Семеновна, я вам так благодарна за хлопоты, – зачастила Вера, – вы так заботитесь обо мне, что прямо неловко, я ваша должница на всю жизнь…

– Ты адвоката замени, и все.

— Что, простите?

– Да пусть уж идет как идет. Хватит Мише и того, что есть, вообще он не стоит вашей заботы.

Альбина вдруг резко оттолкнула ее:

— Если вы сделаете это, я могу лишиться средств к существованию.

– Ты совсем, Вера, что ли, дура?

– Я просто…

— Я никогда не был в том месте, где вы работаете.

– Просто-непросто! Господи, какая же ты тупая! – Начальница поморщилась и закатила глаза, как от острой зубной боли. – Жалкая и тупая, как ты вообще собираешься удержаться на партийной работе, если вообще не понимаешь намеков! Да что там намеков, прямых указаний не понимаешь!

– Альбина Семеновна, вы только скажите, что я должна…

— Сегодня туда приходил мужчина — спрашивал, где я я живу.

– Да уж сказала двадцать раз! Ладно, двадцать первый повторю для имбецилки: поменяй мужу адвоката! Поняла?

– Я предлагала, просила даже, – соврала Вера, – но если ему эта баба нравится, что я могу сделать?

Фыркнув, начальница достала из кармана сигареты с зажигалкой и закурила, не предложив Вере.

— Я даже не знаю, где вы работаете. — Норрис открыл дверь, выпустив яростный ветер, сквозняк потянул юношу за сюртук, всколыхнул подол Розиной юбки. — О вас расспрашивал не я.

Они как раз остановились возле скверика, где играли припозднившиеся дети, и какая-то мама собралась сделать Альбине Семеновне замечание, но та так зыркнула, что мать быстро ретировалась.

– Вот знаю, что гадость, и вредно, но как не курить с такими идиотками, как ты?

* * *

Вера опустила глаза и промолчала.

– Скажи пожалуйста, ты вообще дальше хочешь работать у меня в отделе?

В этот студеный вечер доктор Натаниэл Берри не думает о смерти.

– Конечно, Альбина Семеновна!

– Так какого черта ты игнорируешь мои распоряжения? В общем, слушай: в понедельник у тебя будет пять минут с мужем наедине, я договорюсь. За это время ты должна будешь убедить его взять все на себя.

Напротив, он думает отыскать какую-нибудь сговорчивую курву. А почему, собственно, и нет? Он молод, но, как старший интерн больницы, вынужден подолгу работать. У него нет возможности ухаживать за женщинами так, как это обычно делают джентльмены, ему недосуг вести вежливые беседы на светских раутах и музыкальных вечерах, для благочинных прогулок по улице Коллонад он тоже не находит времени. В этом году он только и делает что обслуживает пациентов Массачусетской общей больницы, двадцать четыре часа в сутки, а уж вечера вне больничных угодий выпадают ему крайне редко.

– Как это? – оторопела Вера.

– Очень просто. Муж тебя любит и послушается, если ты доходчиво объяснишь, что сидеть и так и так придется, разница только в том, как на воле будет жить его семья.

– Но ведь организатору дают самый большой срок…

Однако нынешний вечер, к его величайшему удивлению, оказался свободным.

– А с каких пор тебя это волнует? – ухмыльнулась Альбина Семеновна. – Ты же с ним разводиться собиралась, насколько я помню.

– Да, но…

Если молодой человек слишком долго сдерживает свои естественные потребности, именно они, эти потребности, берут верх, когда тот наконец оказывается на свободе. Поэтому, покидая свое жилище в больнице, доктор Берри прямиком направляется в район Серверный склон, пользующийся дурной славой, — а именно в таверну «Караульный холм», где поседевшие моряки отираются бок о бок с освобожденными рабами и куда молодые дамы наверняка заходят не только за бокалом бренди.

– Слушай, давай без этого вот. Я с тобой открыто, и ты не кривляйся, ибо незачем, да и бестолку. Я тебя насквозь вижу! – Начальница вдруг по-свойски подтолкнула ее локтем. – Поэтому и люблю, и не бросаю, а ты не ценишь!

Не поднимая глаз, Вера пробормотала, что очень ценит.

Доктор Берри не задерживается в таверне.

– Ситуация, доложу я тебе, сложилась довольно пикантная, – Альбина Семеновна бросила окурок в урну, подхватила Веру под руку и, крепко прижавшись теплым мягким боком, потащила вперед по тротуару. Асфальт еще хранил тепло полуденного солнца, слегка пружинил под ногами и пах смолой, – ладно Миша твой проворовался, с кем не бывает, но, увы, ситуацией воспользовались компетентные органы, чтобы прижучить Соломатина. Это политическая акция, Верочка, направленная на то, чтобы опорочить творца, которому хватает храбрости честно и бескомпромиссно высказывать свою гражданскую позицию.

Вслед за начальницей Вера сокрушенно покачала головой, хотя раньше никогда не замечала за Альбиной Семеновной любви к дерзким творцам. Совсем наоборот…

Всего лишь после двух ромовых флипов он выходит оттуда, но уже не один, а с легкомысленно хохочущим объектом вожделения. Трудно было выбрать более откровенную шлюху, чем эта неопрятная потаскушка со спутанными черными волосами, но ему она отлично подходит, поэтому Натаниэл ведет ее к реке, где обычно и проходят подобные свидания. Девушка охотно, хоть и несколько нетвердо шагает рядом, ее пьяный смех оглашает узкую улочку. Но стоит ей завидеть впереди воду, она тут же останавливается и начинает упираться, словно упрямая ослица.

– Наверное, твой муж, запуская руку в государственный карман, не думал, что подставляет честного человека, но, к счастью, у него есть шанс исправить хотя бы это. Ведь не совсем он у тебя бессовестный?

– Нет, конечно.

— Что такое? — спрашивает доктор Берри, которому не терпится наконец забраться под юбки.

– Уже и так достаточно провинился, чтобы еще возводить напраслину на порядочных людей.

– Хорошо, я скажу, – промямлила Вера.

– Вот и умница.

Начальница подошла к «Волге» цвета белой ночи и постучала в стекло. Водитель стал складывать газету, до этого полностью закрывавшую его лицо. Альбина Семеновна открыла заднюю дверь машины, уже пригнулась, чтобы сесть, но вдруг снова выпрямилась.

– На всякий случай, для тупых, – сказала она тихо, – твой входной билет в нормальную жизнь – оправдание Соломатина. Если освободят его, все у нас будет как раньше, нет – пеняй на себя. Обком партии, английские школы и высшие учебные заведения твоя семья будет видеть только снаружи, так что ты уж постарайся, найди убедительные аргументы.

— Река. Там убили девушку.

– Все сделаю, Альбина Семеновна, – пробормотала Вера.

Доктор Берри, конечно, осведомлен об этом. Он знал Мэри Робинсон и работал с ней. Но печаль по поводу ее кончины куда слабее естественной необходимости.

Начальница снова улыбнулась и похлопала ее по плечу:

– Не тушуйся, Верочка, Миша твой вор, но семьянин хороший, ради тебя и сына он на все пойдет.

— Не волнуйся, — успокаивает он проститутку. — Я смогу защитить тебя. Пойдем.

Вера ехала домой, так глубоко погрузившись в свои мысли, что чуть не пропустила остановку, и, вероятно, другим пассажирам казалось, что она пьяна. «У тебя будет пять минут», – сказала начальница. И как за это время убедить Мишу принять удар на себя? Какие найти слова?

Альбина Семеновна забыла, что он рос в другой семье, на других ценностях, его английской школой не проймешь и неполным средним образованием не напугаешь. Скажет, ну и ладно, в ПТУ пойдет, рабочим станет, как батя. В институт не пустят? И отлично, высшее образование не всегда благо, посмотри хоть на моем примере, куда оно меня довело. Тебя с работы выгонят? Ну Вера, мне бы твои проблемы, ей-богу! Пойдешь трудиться в школу или в училище вернешься. Что, говоришь, не берут в школу с судимыми родственниками? Ну найди такую, где не привередничают из-за кадрового голода. Господи, да у тебя английский язык, а ты тут ноешь! Иди вон вахтершей сутки через трое, а остальное время занимайся репетиторством, и будешь поднимать в три раза больше, чем в обкоме своем идиотском. А если найдешь выходы на сотрудников вузов, чтобы преподавать язык не просто так, а с перспективой поступления, то вообще хо-хо! Каждый день станешь благословлять начальство, что оно тебя уволило.

— Ты ведь не он, а? Не Вестэндский Потрошитель?

И что возразить? Если он за тридцать пять лет жизни не понял, что кроме материальных ценностей есть еще и духовные, то за пять минут она ему это точно не объяснит.

Напирать на свою слабость? Типа, его все равно посадят и она без мужа пропадет, но если он сделает, как просят, то ее поддержат хорошие и влиятельные люди. И она, соответственно, не пропадет, а в целости и сохранности дождется мужа из мест не столь отдаленных. Хороший прием, действенный, но чтобы иметь сейчас возможность воспользоваться им, не стоило, наверное, все годы брака изображать сильную женщину-лошадь, в одиночку тянущую семейный воз.

— Конечно, нет! Я доктор!

Приехав домой, что называется, на автопилоте, Вера продолжила думать.

— Говорят, он тоже может быть доктором. И поэтому убивает медицинских сестер.

Два дня, проведенные в суде, не убедили ее в виновности мужа, а, наоборот, заронили сомнения. Как мог Миша проворачивать все эти аферы, не вступая в контакт ни с одним из участников преступной схемы, вольных или невольных? Директор ателье его не опознал, руководитель танцевального ансамбля тоже, дети вроде видели на площадке, но не разговаривали с ним. И рабочие как один показали, что распоряжение монтировать старую декорацию дал им Малюков, а не Делиев. Разве так бывает? В теории можно представить себе, что Миша паук, серый кардинал, Наполеон преступного мира, сидит, затаясь, и дергает за ниточки, но только в теории… А в реальности он вчерашний выпускник-заочник, не слишком умный, не слишком подкованный и, что уж там, простодушный и бесхитростный парень, только что пришедший на новую работу. Никак не мог он все организовать и не засветиться.

И, самое главное, где деньги? Из уст свидетелей звучали суммы, которые ну никак не могли влиться в семейный бюджет незаметно для нее. До суда Вера думала, что речь идет о паре тысяч, которые Миша спустил на туристское снаряжение, но порядок цифр оказался совсем другой. Куда дел награбленное? Любовница? Нет, она бы знала. Не хотела бы знать, но все равно знала.

Доктор Берри уже изнывает от похоти, ему немедленно нужна разрядка.

При обыске милиция ничего не нашла, хотя простучала каждый миллиметр квартиры, чуть ли не полы вскрыла в поисках тайника, Славику бедному пришлось три дня жить у бабушки с дедушкой, пока Вера ликвидировала последствия.

Главное, денег в доме не нашли, а больше Мише прятать их негде. Если только у родителей заныкал, а они теперь решили с Верой не делиться, так это и к лучшему. Ворованные деньги ей не нужны.

— Но ведь ты не сестра, верно? Пойдем, я тебя хорошо отблагодарю.

Нет, посмотрим правде в глаза, Миша в этой шайке был явно не на первых ролях, а может быть, его вообще использовали втемную. Ведь он такой, не то чтобы совсем дурак, но страшно боится обидеть человека недоверием. «Как же я пойду проверять, если он честное слово дал, что сделал?» – этот принцип Миша использовал не только в отношении Славиковых уроков, но и во всей своей жизни.

Ну и дурак. И нечего жалеть.

Ему удается протащить девушку еще несколько метров, потом она снова останавливается.

Поздно плакать о пролитом молоке, надо думать, как жить дальше. Воровал Миша или просто ушами хлопал, разницы большой нет, все равно сядет, и надолго. Так и надо ему сказать, действительно нечего кривляться. Пусть поймет, что для него все кончено, пришло время думать не о себе, а о семье.

Она ведь еще ни разу не говорила ему, что разведется, и пока подождет с этой новостью. Наоборот, пообещает ждать, а ему это важно, потому что он действительно ее любит.

— Откуда мне знать, а вдруг ты разрежешь меня, как тех бедных женщин?

Любит, любит, любит… Странное слово, и от частого повторения теряет смысл, как все остальные слова.

Солнце ударило в глаза, и Вера нахлобучила на голову подушку. Уснуть бы…

— Слушай, вся таверна видела, как мы с тобой уходили. Думаешь, будь я Потрошителем, стал бы я так рисковать на публике?

Но вместо сна ее обволокло противное душное марево безнадеги. Любит-любит… А ей вот не довелось испытать этого великого чувства и уже никогда не доведется. Судьба пронесла мимо нее один из своих лучших даров. Вера даже в школе не была влюблена до замирания сердца, и позже тоже. На первом курсе ей нравился артист Жерар Филипп, что-то екало в груди, когда она смотрела фильмы с его участием, и потом мечталось, как в ее жизни появится такой же красивый, сильный и смелый герой и тоже будет биться за нее, как Жерар Филипп дрался за своих возлюбленных на экране. Потом детство кончилось. Потом утекла, как вода в песок, молодость, и не успеет оглянуться, как настанет пора помирать. Не любив, не совершив… Зачем только жила, непонятно. Судьба такая, вздохнут на поминках родственники, и будут правы. Действительно, судьба.

Сраженная его неопровержимой логикой, потаскушка послушно идет к реке. Теперь, когда цель близка, доктор

Когда-то давно Вера убирала в квартире с включенным для фона телевизором, и там показали сюжет о том, как забивают овец. Неизвестно, к чему это было снято, фрагментом какой передачи являлось, но на Веру произвел сильнейшее впечатление репортаж, как овец загоняли в широкий коридор, они радостно бежали по нему, толпясь и перепрыгивая друг через друга, а коридор постепенно сужался и становился все у´же и у´же, вплоть до того момента, когда по нему могла пройти только одна овца, где ее уже ждал забойщик. На этом месте Вера выключила, не стала выяснять, каким инструментом он воспользуется, чтоб отобрать жизнь у бедного животного.

Вот и она, как та овца, судьба безжалостно гонит ее по коридору, откуда не свернуть ни вправо, ни влево, а если вдруг сжалится, предоставит Вере самой принять решение, то это будет выбор между двумя одинаково ужасными вещами.

Берри только и думает о том, как сейчас отымеет девку. Волоча проститутку к воде, он даже не вспоминает о Мэри

Солнце стало припекать, как в духовке, и Вера все-таки поднялась и, как была в ночнушке, нечесаная, перешла в кухню, окно которой выходило на другую сторону дома.

В холодильнике тихо угасал позавчерашний суп, и больше ничего интересного не нашлось, зато в буфете стояла коробочка с домашним печеньем, которое мама напекла для дачи, а заодно и Вере оставила.

Робинсон, да и с чего о ней думать? Доктор Берри не страдает дурными предчувствиями, он просто ведет шлюху в тень моста, где их никто не увидит.

Заварив чай, Вера принялась поглощать одну печенинку за другой, почти не чувствуя вкуса. Знала, что при ее склонности к полноте все это немедленно осядет на бедрах, но остановиться не могла, а зачем? Когда жизнь ставит перед выбором – радость или от булочки, или вовсе никакой, резонов беречь фигуру не остается.

Но, вполне вероятно, услышит.

Если она не уговорит Мишу на чистосердечное, то бывшая каторга в ПТУ покажется недосягаемым карьерным успехом, ибо никуда выше технички ее не примут, уж Альбина постарается, она жутко мстительная, Вере ли не знать, ведь именно благодаря этой черте характера начальницы началась ее карьера. Тот режиссер детского театра, которого Альбина сожрала с Вериной помощью, не просто ставил ужасные пьесы, а имел неосторожность лет двадцать назад пропихнуть своего человека на место завлита, которое вожделела Альбина, и она не простила. И двадцать лет выжидала подходящего случая, чтобы сокрушить врага. Увольнение – само собой, но она ведь еще и исключение из партии организует, а с таким пятном на биографии вообще никуда не примут, разве что в глухой деревне. На руководящей работе и вообще на самореализации в профессии можно ставить жирный крест, на личной жизни тоже. А Славик? Что будет с ним? Наверное, ничего, ведь Альбина умеет не только наносить точные и безошибочные удары, но и вовремя остановиться. Месть, говорит она, это такое блюдо, после которого надо вставать из-за стола с чувством легкого недоедания. Сына она не тронет, скорее всего, просто не поможет никуда его устроить, и этого будет достаточно.

К счастью, Слава – мальчик здоровенький, спортивный, выносливый, пошел больше в жилистого отца, чем в рыхлую мать, он бредит самолетами, так, может быть, и поступит в летное училище. Уедет, и останется она совсем одна. Тупое существование с тупыми животными радостями. Поесть, поспать, попялиться в телевизор на чужую интересную жизнь, в которую судьба ее так и не пустила. А утром поплестись на тупую работу, где ничего не делать и именно от этого страшно уставать.

Звуки истекают из темноты и распространяются по берегу реки. Шорох задираемой юбки, горячее дыхание, громкие оргазмические стоны. Через несколько минут все кончено, и девушка торопится подняться на берег — пусть еще более потрепанная, зато на целых пять доллаpов богаче. Спеша вернуться в таверну, чтобы охмурить очередного клиента, она не замечает стоящей во тьме фигуры.

Только ощутив в желудке неприятную тяжесть, Вера поняла, что умяла почти все печенье из коробочки. Осталось две штучки, ни уму ни сердцу, поэтому Вера прикончила и их.

Нет, кого она обманывает, Миша согласится! Альбина права, он любит жену и сына. Действительно любит. Однажды она спросила, счастлив ли он. Уже не вспомнить, почему ей вдруг стало это интересно, но вопрос был задан, а Миша сказал. «Счастлив – несчастлив, я не понимаю, что это такое. Главное, что ты со мной, и мне этого достаточно».

Забыв обо всем на свете, девушка продолжает идти, так ни разу и не оглянувшись на мост, под которым, застегивая брюки, задержался доктор Берри. Не увидев, кто скользнул ему навстречу.

Пафосные, надутые слова, но они были правдой, любовь мужа была такой естественной и удобной, что Вера к ней привыкла и перестала замечать. Он пошел учиться только потому, что этого хотела она, и директором картины устроился тоже ради нее, но кроме этих подвигов, была еще ежедневная забота, которую Вера воспринимала как что-то само собой разумеющееся, а ведь другие женщины о таком отношении даже не мечтают.

Когда он на заводе работал в первую смену, ни разу не попросил Веру встать вместе с ним и приготовить завтрак. Нет, он тихонько поднимался, собирался, варил кашу и перед самым уходом будил жену, подавая ей кофе в постель. Ни разу не ушел, не поцеловав ее, и вечером, вернувшись, первым делом обнимал жену и сына.

А когда доктор Берри испускает последний страдальческий вздох, проститутка уже сидит в таверне и смеется, устроившись на коленях у матроса.

Он был хорошим мужем, но ведь и она тоже была хорошей женой! Наверное, именно потому, что не любила, и ей было наплевать, где он и с кем, и пусть идет в свой чертов поход, меньше будет под ногами болтаться. Вера редко обижалась, потому что слова и поступки нелюбимого не ранят, и вообще не привязывалась к Мише.

В современных фильмах иногда показывали страдания жен, мужья которых слишком заняты на работе и не уделяют внимания семье. Предлагалось сочувствовать этим персонажам, но Вере хотелось крикнуть им: «Очнитесь, дуры! Радуйтесь, что вы замужем за человеком, которым можете гордиться, чего вам еще? Да вы первые на стенку полезете, когда он сядет у вашей юбки! Накормили-напоили – спать уложили, а дальше каждый сам по себе, вот основа хорошего брака!»

И вот странность, чем больше она отпускала Мишу в походы, тем сильнее он норовил остаться дома, а мужья сестер ровно наоборот. Чем крепче сестры их удерживали возле себя, тем сильнее они рвались на свободу.

Нет, ей почти не в чем себя упрекнуть, кроме разве что принудительного высшего образования для мужа. Но ведь тоже она старалась не для себя, а для всей семьи.

Был еще один случай, который Вера с удовольствием бы вычеркнула из памяти. Миша не то что бы любил поесть, но если ел, то стремился выжать из этого процесса максимум удовольствия. Он вечно то досыпал специй в рагу, то подогревал сметану, прежде чем положить в борщ, то растапливал масло для каши, словом, производил множество бессмысленных движений, которые не делали пищу вкуснее, но добавляли суеты и грязной посуды.

18

Вера старалась злиться молча, но настал момент, когда терпение ее лопнуло.

Славик поехал с дедом в зоопарк, и они сели обедать вдвоем с Мишей. Вера налила суп, муж попробовал и захотел добавить зелени. Пока помыл укроп с петрушкой, пока порезал, пока рассыпал по тарелкам, пока сообразил, что хочет есть со сметаной, пока достал из холодильника банку, пока взял чистую ложку, чтобы зачерпнуть…