В одной руке Платок сжимала телефон, и экран светился – она кому-то позвонила.
Второй. — Ведь это черт знает что! Мы хлопочем, стараемся, налаживаем свою жизнь по-американски, а тут из-за одного прохвоста…
Стиснув зубы, Кэт подняла над головой деревянную дубинку: «Мы все тут чудовища. Мы все теперь красны».
Девица. — Извиняюсь, вам что?
33
Второй. — Мне что? Странный вопрос. Я, барышня, по делу пришел. За справкой. А тут, извольте видеть, этакий гусь нашелся… В разговоры пущается… Может, у меня дело ни минуты отлагательства не ждет. Может, я пять минут пропустил, и баста, — все дело рухнуло. Что тогда? Кто мне возместит убытки? А может, убытков на триллионы… Ведь это черт знает! Это дальше идти некуда. Хоть бы наказание какое-нибудь ввести для этих прохвостов… Штрафовать, что ли, за каждое лишнее слово. Что ж плакат? Плакат — мало…
«…огни». Хелен преодолела дистанцию между первым и вторым буем. Ее ноги к этому моменту полностью лишились чувствительности и напоминали бревна, разбухшие от воды.
Девица. — Извини…
Она попыталась плыть на боку, медленно подгребая одной рукой, но онемевшими ногами делать ножницы было невозможно – они волоклись мертвым грузом. Спину и низ спины стягивали жгуты боли. На полпути ко второму бую Хелен дважды опускалась под воду.
Это испугало ее настолько, что хватило сил протянуть руки и ухватиться за новый буй. Соприкоснувшись головой с полой пластиковой сферой, Хелен сумела вцепиться в нее наполовину парализованными руками.
Второй. — Не действует на них плакат. Нужно что-нибудь существенное… Скажем, пришел посетитель… Что надо? То-то, то-то, то-то. И замри. И не пророни лишнего звука. А проронил лишний звук — пожалуйте бриться — в нарсуд или там в комиссию. Комиссию, наконец, можно специальную завести. Скажем, — два члена и председатель. Чуть что — в комиссию. Там разберут… Ведь так работать нельзя… Какие же мы американцы, если у нас…
«Вальда… Вальда… Вальда…
Мой огонь…»
Девица. — Вам что? Вам что, гражданин…
К третьему бую, находившемуся в двадцати метрах от второго, Хелен плыла на спине; силы в ногах не осталось, и она просто махала руками по бокам – даже не загребала, а просто плыла, часто останавливаясь и оглядываясь через плечо, виден ли размытый силуэт. Наконец столкнувшись с пластиковым шаром, Хелен обняла его.
Второй. — Фу-у… Невозможно так… Мне? Мне узнать. Справку. Как его… Это какое учреждение, не Главгусь?
«Вальда и… огонь…»
Девица. — Не-ет… Это Нарпитгусьглавштука.
Второй. — Ну-у… А я думал… Чего же я, как идиот, стою три часа? Хоть бы сказал кто-нибудь. Тьфу ты! Американцы…
Пронзительный, но стихающий хор нетрезвых мыслей требовал плыть к следующему бую – те, словно выстроившись в бесконечную линию, вели к скалам.
(Выбегает из комнаты. Потом возвращается.)
«Огни… Вальда…»
— Этого… портфель… Не забыл ли я тут портфель?
Когда Хелен поплыла к пятому бую, она все еще могла шевелить плечами. Но суставы скрипели как несмазанная телега, от груди вниз растеклось странное тепло, а от ног и ступней, которые Хелен совсем не ощущала, остались лишь воспоминания. Ее тело было слишком тяжелым.
Следующий буй так и не появился. Хелен потеряла его в темноте.
(Ищет. Потом ударяет себя по лбу ладонью и с криком выбегает из комнаты.)
Она поплыла на спине, водя руками в воде, – не осталось сил держать голову. Волна поднялась, и вместе с ней вернулась дрожь, намного сильнее, чем когда Хелен упала в море. В уши хлынула вода, покрывая жалкие мысли льдом, дыхание Хелен ускорилось – а может, она его задержала. Море уносило ее, а она смотрела на звезды.
Хелен казалось, что огромная черная волна вернет ее обратно, и ей было почти все равно.
Приятели
«Вальда…»
Сидели два приятеля в портерной за парой пива. Вот один налил себе в стопку, выпил залпом и поморщился.
34
Кэт покончила с Платком – по-настоящему прикончила ее, – и все затихло.
— Эх, говорит, браток, нет ничего хуже винища! Лакаешь его, стервозу, лакаешь, а на душе противно, да и скус в нем не ахти какой. Только что — привычка. Это, говорит, пожалуй что, самый большой вред в жизни. А?
Она дрожала и горела странным удовольствием. Кэт бросила скалку на кровать и вернулась на первый этаж. В животе разливалось теплое чувство завершенности, будто она утолила давнюю жажду. «Но чего же ты жаждала?»
А другой приятель съел соленую сушку и усмехнулся.
В коридоре на четвереньках ковылял Борода, повесив голову между плечами и не видя, куда ползет. Кэт не боялась, что он еще раз встанет: вибрация древесины, столкнувшейся с его черепом, до сих пор отдавалась в руки и предплечья, словно пойманные помехи, словно мышечная память.
— Ну, говорит, нет. Самый, говорит, большой вред в жизни не вино. Самый большой и сильный вред — картишки, азарт.
Сохраняя бдительность, Кэт вынула из кармана штанов нож для снятия кожуры, приставила к задней части шеи Бороды, залезла тремя пальцами в задний карман его джинсов и нашла ключ от входной двери (украшенный брелоком-осьминогом, который Стивен выиграл в автомате) и свой телефон. Экран на нем треснул.
На кухне Кэт перешагнула через осколки стекла от светильника на потолке, включила свет в вытяжке и запустила телефон.
— Не согласен, — сказал первый. — На мой взгляд, вино. Да вот я тебе расскажу.
Ожидая, пока он загрузится, Кэт перешагнула через Бороду, отперла замок на входной двери, но открыть себе путь к свободе не смогла – Борода беспорядочно ползал и загораживал дверь, не давая открыть ее на нужную ширину.
Стал он тут вспоминать всякие историйки с пьяницами. И как один пьяный на ручке двери повесился. И как другой за полбутылки дочку цыганам загнал…
Второй приятель только усмехается да горох жует. И шелуху от гороха на пол сплевывает.
Если Кэт думала, что щедрое использование скалки и перцового баллончика погасит ее гнев, то ошибалась: ярости оставалось предостаточно, и при новом препятствии она немедленно вспыхнула жарким красным пламенем. Кэт принялась дергать дверь туда-сюда, врезаясь ее краем в ребра Бороды, пока тот не упал на бок и не очистил дорогу.
— Нет, говорит. Вино — это плевое дело. Хочу — пью, хочу — не пью. Не понимаю, какая в нем сила…
Оказавшись на тропинке перед домом, Кэт до краев наполнила легкие холодным ночным воздухом – когда она последний раз так глубоко дышала?
Стал первый приятель обижаться.
Она сложилась пополам, и ее вырвало на мощеную тропинку.
Потом Кэт выпрямилась, перевела дыхание и смахнула волосы с лица. Мышцы в ногах обратились в желе, а во время битвы с врагами сухожилия и мышцы живота сильно растянулись. Мысль о том, что Кэт только что сделала с двумя человеческими головами – «Почему головами?» – не столько шокировала ее, сколько озадачивала.
— Как, говорит, какая сила? Да вот, говорит, например я. Меня возьми. Я, говорит, в Ростове дело было, обезумел вовсе. От вина-то. До того раз дошел — штаны свои продал. И на улицу голый вышел. И ходил так, покуда не забрали.
Должно быть, у кровати и на крошечной кухне пятнадцать лет страданий только что нашли выход – чтобы это обдумать, потребуется целая жизнь. «Вставайте в очередь».
Не испытывая ни малейшей жалости, Кэт задумалась, действительно ли убила Платок, но успокоила себя: «Ты, наверно, просто в шоке».
— Что ж, — говорит второй, — это бывает. А только я не согласен. Самый большой вред — карты. Вот, говорит, я расскажу тебе историю.
Вернувшись в прихожую, Кэт сняла с вешалки последнюю куртку, что там оставалась, сунула руки в рукава и вышла, захлопнув дверь и оставив за ней краснолицых чудовищ.
Она стала подниматься по склону, через который пролегала дорога, соединявшая дом с так называемым центром деревни – на самом деле просто перекрестком двух улочек, где теперь не было даже магазина. Оттуда Кэт дойдет до Айвикома, где больше света и людей.
Жил я тогда на Кавказе. Железную дорогу мы строили. Ну, конечно, нас собралось пропасть. И все шпана самая ужасная. Тут и армяне, и персы, и ходи, и мы… и хоть, так сказать, полная международность, а резались мы, братишки, в карты с утра до ночи. Потому иначе невозможно — климат такой сухой — тоска берет…
Она без особого энтузиазма думала, что нужно, наверно, вызвать скорую для красных людей в доме, но далеко уйти не успела. Ее тело отключилось, руки и ноги охватила неудержимая дрожь, а незначительные мысли рассеялись. Воспоминания о последних горячих минутах утратили последовательность – от них остались только яркие вспышки звука и изображений, которые Кэт едва могла соединить в историю.
Ну, резались. В очко все больше. Бывало, все профюка-ешь, а сыграть еще охота. Так и сосет в груде. До тошноты прямо.
Прочие мысли разбежались в разных направлениях, ведущих в никуда. Кэт думала, что придется продать дом, и начала перебирать в уме, что нужно сделать для переезда; потом про дедлайны в журнале и одновременно – что надо бы поесть: последние четыре дня она употребляла только растворимый суп и галеты безо всего, и то, если удавалось впихнуть их в себя. А потом Кэт начала громко плакать и звать маму.
Так вот. Профюкал это я раз все до нитки и лежу этакий скушный, на игроков поглядываю. А игроков всего трое осталось. Два грузина да перс. И у них все деньги.
Иконки и текст на экране раскалывались перед глазами, как и само стекло. Перебирая контакты большим пальцем, Кэт нашла номер детектива Льюиса, который ей звонил. Льюис расследовал дело Стива, и дело Кэт теперь было связано со Стивом. Льюис знал, что она выяснила о Редстоуне, и он должен первым узнать, что случилось с ней. Кэт кликнула иконку, и телефон начал искать связь.
– Кэт, – вскоре торопливо отозвался Льюис. Он сидел за рулем.
И вижу: перс все проигрывает. Поставил он в банк сапоги — проиграл. Поставил поясок с серебряной штуковинкой — и поясок пропер. Скинул рубаху — и рубаху пропер. И больше ставить ему нечего.
– Нужна полиция… езжай сюда.
– В чем дело?
Пошарил перс по телу рукой — ничего — голое пузо. А в банке сумма — шесть рублей. Конечно, золотом.
– Они убили Стива, я видела.
– Прошу прощения?
Ударил себя перс кулаком в пузо, сам дрожит.
– Те, кто его убил, сейчас в моем доме. Частично.
— Во банку! — кричит. — Отрежу, кричит, себе палец.
– Я не… Где ты сейчас, Кэт?
– Дома… рядом с домом. Нужна машина скорой.
Грузин этак серьезно посмотрел.
Последовала долгая пауза. Кэт слышала только дыхание Льюиса.
– Я вышлю за тобой машину. Сам тоже еду. Оставайся на месте.
— Не надо, говорит, резать. Прострели оружием.
Тут Кэт вспомнила высокую блондинку – Хелен:
– Ее они тоже забрали. Она просто искала брата. Меня заставили отдать ее им.
Перс, конешно, проиграл, взял пистолет, зажмурился, завизжал истошным голосом и прострелил себе левую ладонь. Перевязал руку тряпицей и уж не орет, а этак хрюкает:
– Кэт, я тебя не понимаю. Успокойся и оставайся там, где стоишь.
— Во банку!
– Нужно найти ее. Хелен. Она тоже у них.
А грузин спрашивает:
35
— Чэго ставишь?
Далекий, глухой ропот – биение воды о скалы. Этот звук Хелен не слышала с того самого момента, как ее, связанную, затащили в лодку с мешком на голове.
Цепенея и дрожа всем телом, она выпрямилась среди черного моря. Ступни и кисти рук точно отвалились и упали во тьму, и Хелен откидывала голову, чтобы лицо не оказалось под поверхностью – если она нырнет, то никогда не всплывет обратно. Истощенные ноги еле двигались.
— Еще, говорит, руку прострэлу.
Глаза Хелен бегали туда-сюда в поисках скал, за которыми начиналась земля и о которые с глухим звуком бились волны. Только тут Хелен заметила огонек справа – крошечный и яркий, будто очень далекая звезда. Ее разум, потерявшийся среди водных просторов и маяков, отказывавшихся приближаться, снова обрел некий ориентир.
— Нет, — говорит грузин. — Это, говорит, скушно — все руку да руку. Это, говорит, мне надоело. Ты, говорит, в плечо стрельни.
Хелен активнее задвигала руками, чтобы хоть немного подняться и лучше разглядеть огонек; когда из ушей вытекло достаточно воды, она услышала далекий смех, заразительно и бодро разносившийся в тиши, – сначала засмеялся один человек, потом второй.
— Во банку! — завизжал перс.
– На помощь, – позвала Хелен один раз, потом другой. Ее тонкий голос оказался тише, чем небольшие волны в безветрие, челюсть дрожала, но Хелен продолжала звать, хлопая руками по бокам. Плыть она уже не могла, только стремилась хоть еще немного продержаться на плаву.
Ощущения были ужасными, но она хотя бы дрожала. Хелен начало трясти, когда она оттолкнулась от последнего буя; изнеможённые конечности двигались медленнее, а кровь слишком быстро остыла. Генератор ее тела перестал производить достаточно тепла, чтобы сопротивляться постоянному въедливому изнуряющему холоду.
И проиграл обратно. И хотел он уж стрельнуть, да на шум инженер явился и разогнал шпану. Тут рассказчик замолчал.
«Вот и конец. Конец меня. Я просто хочу, чтобы все прекратилось».
— Ну и что же? — спросил приятель.
Смех смолк.
— Ну и ничего.
– Нет! Не… уходите! – закричала Хелен и ушла под воду.
Она попыталась снова вынырнуть на поверхность. Если Хелен перестанет шевелиться, то немедленно утонет; но черная ледяная глубина затягивала ее тело.
— А грузин-то что?
– На помощь! – закричала она так громко, как могла, пересиливая дрожь в челюсти. Крик загасил один из последних тлеющих в ней угольков жизни.
— Грузин? Грузин, браток, на другой день встретил перса — «Давай, говорит, долг или, говорит, стреляй».
Голоса зазвучали вновь – теперь они не смеялись, но быстро переговаривались, будто их что-то испугало. К первому огню, неподвижному, присоединились еще два – они двигались в воздухе вдоль некой границы – наверно, берега.
Ну, и перс, конешно, выстрелил… Да неловко, в шею себе попал. И помер после…
– Вон! – закричал мужской голос. По черной поверхности совсем близко от лица Хелен скользнула узкая полоса серого света – фонарь. В его луче морская вода казалась жидкой нефтью.
— Да, — сказал первый приятель, — историйка. После этого и играть не захочешь… Давай-ка, говорит, потребуем самогонки.
За светом двигался неровный силуэт, а за ним неожиданно проступили очертания, похожие на холм, – Хелен видела тусклые проблески камня. «Берег». Она проплыла куда больше, чем думала. Хелен провела в холодной воде столько времени, что вид земли и сама мысль о ней стерлись из воображения.
Хелен была почти у цели, и на миг ее охватило восхищение перед самой собой: ее выкинули в воду посреди моря, а она доплыла почти до самого берега.
А второй приятель пожевал сушку и говорит:
– Вальда, – прошептала Хелен.
— Нет, говорит, не хочется. Пойду-ка, говорит, на Владимирский. В картишки сыграю. Чтой-то разохотился я воспоминаниями.
За первым крошечным кругом света последовал второй, в воде у ее головы появился еще один серый размытый луч.
– Господи, в воде человек! – крикнул кто-то.
Допил он свою стопку, подмигнул приятелю и вышел, слегка покачиваясь.
– Вы меня слышите? – крикнул второй голос.
Хелен кивнула и только потом вспомнила, что нужно продолжать издавать звуки:
– Холодно.
Беда
Тут посреди этой ночи, худшей в ее жизни, раздался новый звук, обещающий конец, который и в голову ей не мог прийти. Хелен не сразу поняла, что этот звук, приближающийся к ней, издавало тело человека, идущего в воде.
– Дочка, мама скоро придет.
Егор Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, то забыл, какой и вкус в нем. То есть, как ножом отрезало — не помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей.
36
А вспомнить, конечно, тянуло. Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была лошадь.
Заревел мотор машины; фары исчезали и вновь появлялись среди изгибов дороги, огражденной каменными стенами и неопрятной зеленой изгородью.
Хотя Кэт хорошо знала эту дорогу, скорость машины, несущейся в ее направлении, заставила ее отойти от поворота: быстрому автомобилю на такой узкой, неосвещенной и второстепенной дороге нетрудно сбить пешехода при повороте за угол – здесь такое уже бывало. Если полицейская машина сейчас собьет Кэт после всего, что она перенесла, ситуация выйдет ироничной, но вместе с тем нельзя отрицать вероятность этого. Кэт отошла в глубину зарослей.
— Вот куплю, — думал, — лошадь и клюкну тогды. Будьте покойны.
Впереди виднелось несколько огоньков из далеких домов Айвикома – Кэт и километра не прошла. Если в машине ехала полиция, она быстро вернется домой и начнет первое из многих объяснений. Однако Платку тоже удалось позвонить кому-то, несмотря на частичную слепоту; когда Кэт догнала ее у изножья собственной постели, телефон старухи работал.
Два года копил мужик деньги, а на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться в путь.
«Нет. Нет. У меня рак. Они меня заставили, чтобы продлить мне время».
А перед самым уходом явился к Егор Иванычу мужик из соседнего села и предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. Испугался даже.
Экран телефона Платка горел, и Кэт выбила его из пальцев старухи, сломав тонкое предплечье с глухим тошнотворным хрустом, а потом принялась лупить похожую на птицу тварь, что держала ее взаперти и смотрела на нее даже в душе и туалете, по голове, плечам и шее, пока Платок не замолчала окончательно. Тогда Кэт оставила ее съежившееся тело, истекающее кровью на ковер, у кровати.
Сейчас мысли Кэт, сидевшей на корточках среди кустов, занимало главным образом то, кому позвонила Платок, рассказав о неожиданном восстании своей пленницы. Она боялась, что звероподобное подкрепление прибудет раньше, чем полиция своими огнями окрасит ночь в сине-красный.
— Что ты, батюшка! — сказал он. — Я два года солому жрал — ожидал покупки. А тут накося — купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет… Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду. По-настоящему чтобы.
Надо думать, красный народец приедет из Редстоуна – это их места; если ехать на машине и вести, как будто ты Шумахер, окажешься здесь через полчаса. Но если полиция поторопится, то прибудет из Диллмута через пятнадцать минут или меньше, а Кэт позвонила детективу Льюису десять минут назад.
И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, надел сапоги, взял в руки палку и пошел.
Машина пронеслась мимо Кэт; человек в ней не заметил женщину, но, когда машина притормозила на углу, Кэт разглядела водителя. «Льюис».
А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.
Должно быть, он уже был в пути, когда Кэт ему позвонила – может, объезжал местные дороги на дежурстве. Когда детектив заглянет в ее дом, за ним, без сомнения, последуют полицейские в мундирах и скорая.
Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти она была неопределенной — вроде сухой глины с навозом.
С трудом выбравшись из кустов изгороди, Кэт направилась домой.
Полиции придется задержать ее за то, что Кэт сделала с Бородой и Платком, и за применение нелегального оружия, но ничего – она все объяснит. Кэт недолго пробудет преступницей – скоро ее объявят жертвой, подвергшейся чудовищному испытанию, а откровения, которыми она поделится с местными властями, вернут этот клочок гористой земли в национальные СМИ. Роль и репутация брикберских пещер будут пересмотрены – их ужасная история не осталась в далеком прошлом.
Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят ли у него лошадь.
Восторг просто оттого, что она жива, смешался с таким же сильным предвкушением, как она расскажет полиции все, что знает. Вместе с законом Кэт положит конец мерзости, распространявшейся из фермы Редстоун; главная роль в предотвращении новых смертей будет принадлежать ей.
Егор Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно поглядывая на лошадь, сказал:
При мысли о том, что у нее снова есть будущее и что в нем Кэт предстоит важная роль, на глазах выступили слезы.
— Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое продаешь, ай нет?
Утирая их и собираясь с мыслями, чтобы объяснить детективу Льюису ужасную сцену, ожидавшую его в ее доме, Кэт поняла кое-что еще: она гораздо сильнее, чем когда-либо думала.
Кэт улыбнулась. Улыбка ощущалась на губах, как прилипшая еда или прядь волос, – непривычно.
— Лошадь-то? — небрежно спросил торговец. — Да уж продаю, ладно. Конечно, продаю.
Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не утерпел и сказал, сияя:
37
— Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь. Я, милый ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне нужна лошадь… А какая, между тем, цена будет этой твоей лошади? Только делом говори.
Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта ненастоящая и сказана, по правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он принялся осматривать лошадь.
В пятнадцати метрах от берега Хелен нашли двое ночных рыбаков из местных, Ларри и Йэн. Они решили в ту ночь порыбачить, потому что погода выдалась теплой, взяли снасти, печку и живых рыб-песчанок (их любимую приманку) и устроились на своем излюбленном месте, куда можно было дойти пешком из глубин острова.
Он неожиданно дул ей в глаза и в уши, подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и до того запугал тихую клячу, что та, невозмутимая до сего времени, начала тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча.
Они уже многие годы, с весны и до самого конца лета, приезжали к берегу на машинах и шли пешком к одному и тому же месту на галечном берегу, где ловили камбалу, окуней, макрель и сайду.
Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге и, подмигнув торговцу, сказал:
Тем вечером Ларри и Йэн прибыли на свое любимое место незадолго до того, как в сумерках погас последний индиго-синий свет. Через два часа рыбаки заметили огоньки лодки, на которой Хелен вывезли в море, – три белых точки вдали. По подсчетам рыбаков, лодка должна была отплыть от берега метров за восемьсот от того места, где они нашли в воде девушку.
— Продается, значится… лошадь-то?
Пока Хелен целеустремленно рассекала ледяную черноту, миля за милей (по ее ощущениям) устремляясь все дальше, северное течение почти незаметно для нее самой отнесло ее туда, где Ларри и Йэн любили рыбачить.
— Можно продать, — сказал торговец, несколько обижаясь.
Множество других обстоятельств тоже будто сговорились ее спасти, словно природа пожелала, чтобы Хелен жила: море оказалось спокойным, последние два месяца днем температура на поверхности была выше, чем обычно весной, а зима перед этим тоже выдалась теплой; прилив сыграл ей на руку, а двое рыбаков решили воспользоваться прекрасным вечером. Все удачно сложилось.
— Так… А какая ей цена-то будет? Лошади-то?
К тому же ее выносливость здорово повысилась, пока она плавала, чтобы отогнать меланхолию, недовольство и невзгоды, которые жизнь так и сбрасывала одна за другой на ее плечи. Если бы Хелен не проплыла такое расстояние с таким усердием, ее пронесло бы мимо рыбаков; если бы не появились буи, отмечавшие ловушки для крабов, влажные останки Хелен стали бы обедом тем самым крабам, для которых ловушки предназначались. Все вероятности сошлись самым удачным образом и по счастливой случайности спасли жизнь Хелен и будущее ее дочери.
Торговец сказал цену, и тут начался торг. Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что он шесть лет лопал солому, и что ему до зарезу нужна лошадь — торговец сбавлял цену понемногу. Наконец, в цене сошлись.
Однако самую важную роль сыграла любовь матери к своему ребенку; если бы Хелен верила в подобные вещи (а она почти готова была поверить), то решила бы, что умереть той ночью ей оказалось не суждено – из-за Вальды.
— Бери уж, ладно, — сказал торговец. — Хорошая лошадь. И масть крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый.
Когда Хелен поделилась своей историей в больнице, рыбаки еще сильнее удивились тому, сколько бедная женщина, должно быть, проплыла, чем когда услышали ее голос у камней, на которых стояли и готовились закинуть удочки.
— Цвет-то… Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету, — сказал Егор Иваныч. — Неинтересный цвет… Сбавь немного.
Выловил ее сорокашестилетний Йэн; прежде чем зайти в море, он разделся до нижнего белья, чтобы накрыть теплой одеждой холодное тело, когда вернется из воды. Не задумываясь о собственной безопасности, Йэн зашел в воду по плечи, постепенно привыкая к воде, чтобы не получить шок от холода. Затем он проплыл еще несколько метров и, поддерживая рукой подбородок Хелен, дотащил ее до берега, а сам плыл на боку, делая ногами ножницы, чтобы придать себе ускорение.
— А на что тебе цвет? — сказал торговец. — Тебе что, пахать цветом-то?
Как позже говорил Йэн, на то, чтобы просто дотащить ее до скал, ушли почти все силы, но (добавлял он) мысли о том, что эта женщина перенесла и чего в одиночку достигла посреди открытой дикой воды, любая усталость казалась не важной. Хелен на больничной койке с трудом улыбнулась и сказала:
Сраженный этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул:
— Пущай уж, ладно!
– Просто привыкла.
Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением пересчитывал их и подал торговцу, слегка отвернув свою голову. Ему было невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги.
Наконец, торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на вы:
Когда Ларри и Йэн вытащили ее из воды, она едва помнила себя и была готова потерять сознание окончательно. Если бы это произошло и Хелен переохладилась еще сильнее, чем до сих пор, рыбакам потребовалось бы делать ей искусственное дыхание на скалах, прямо посреди своих снастей, до тех пор, пока не приедет скорая. Но за время, необходимое скорой, чтобы доехать до той части берега и отвезти Хелен в специальный отдел диллмутской больницы, она бы уже лишилась сознания и признаков жизни.
— Ваша лошадь… Ведите…
И даже если бы Хелен доставили в больницу живой, скорее всего, по словам доктора, ей пришлось бы делать сердечно-легочное шунтирование: взять кровь, согреть и перелить. Доктор назвал это «экстракорпоральной мембранной оксигенацией».
И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице — понял, какое событие произошло в его жизни. Он вдруг скинул с себя шапку и в восторге стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался. Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча:
Но этого поворота событий, как и последующих недель в интенсивной терапии, Хелен едва-едва удалось избежать, потому что рыбаки действовали очень быстро – не говоря уже о том, что они вообще чудом услышали ее зов о помощи во тьме за берегом.
— Купил!.. Лошадь-то… Мать честная… Опутал ево… Торговца-то…
Йэн и Ларри сорвали с нее мокрую одежду, вытерли одеялом, надели запасную шерстяную куртку и вторые рыбацкие холщовые штаны и усадили возле походной печки.
Когда восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду, стал подмигивать прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прихожие равнодушно проходили мимо.
— Хоть бы землячка для сочувствия… Хоть бы мне землячка встретить, — подумал Егор Иваныч.
Ларри сказал, чтобы она покашляла, и влил ей в рот горячего кофе. Сама не зная почему, Хелен его послушалась и покашляла – Ларри потом объяснил, что проверял, может ли она глотать, перед тем как давать ей кофе. Услышав слабый кашель, он немедленно дал ей фляжку с горячим напитком, и в груди Хелен разлилось тепло, словно от свежей крови.
И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни.
— Кум! — закричал Егор Иваныч. — Кум, поди-кось поскорей сюда!
Рыбаки затем надели ей на голову две шапки, а на ноги, похожие на мрамор, – две пары носков; поверх шерстяной куртки Йэн надел свою куртку для экстремальных погодных условий и застегнул под самый дрожащий подбородок, и поверх всего этого рыбаки набросили второе одеяло.
Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь.
Благодаря этим быстрым действиям тепло постепенно начало возвращаться в тело Хелен. Рыбакам удалось предотвратить кому, в которую она вот-вот погрузилась бы.
— Вот… Лошадь я, этово, купил! — сказал Егор Иваныч.
Поддерживая ее локтями, точно раненого спортсмена, Йэн и Ларри по очереди несли Хелен вверх по склону холма, вдоль двух грунтовых троп до своего пикапа.
— Лошадь, — сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: — Стало быть, не было у тебя лошади?
— В том-то и дело, милый, — сказал Егор Иваныч, — не было у меня лошади. Если б была, не стал бы я трепаться… Пойдем, я желаю тебя угостить.
– Тяжелая.
— Вспрыснуть, значит? — спросил земляк, улыбаясь. — Можно. Это можно. Что можно, то можно… В «Ягодку», что ли?
– Про леди так не говорят.
Егор Иваныч кивнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой лошадь. Земляк шел впереди.
– В смысле, высокая. – Такими краткими диалогами перемежалось тяжелое дыхание рыбаков, с трудом поднимавших Хелен по холму.
Это было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в деревню. Лошади с ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до немецкой слободы.
Наконец, перехватив ее за руки и ноги, они добрались до «Мицубиси», принадлежавшей Ларри.
— Ты не горюй, — говорил мужик. — Не было у тебя лошади, да и это не лошадь. Ну, пропил, — эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что вспомнить.
Ни тот ни другой не проверяли, в сознании ли она, и не говорили ей оставаться в сознании; когда Ларри дошел до машины, ему пришлось присесть – тащить Хелен на такое расстояние было для него утомительно: рыбаку исполнило почти шестьдесят три. Даже в темноте Хелен заметила болезненную бледность его лица.
Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную, желтую слюну. И только, когда земляк, дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч сказал тихо:
Прежде чем они успели уехать на пикапе, к компании подъехала скорая.
— А я, милый, два года солому лопал… зря…
Земляк сердито махнул рукой и пошел назад.
В этих местах люди знали, что делать, выловив человека из воды. Хелен решила, что не все местные такие уж плохие. Да, трое незнакомцев вывезли ее в море и выбросили за борт, но другие два незнакомца выловили ее и спасли ей жизнь. С девушками, решившими провести выходные вдали от дома, наверняка случались и более странные вещи, но с Хелен такого еще не бывало.
— Стой! — закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом. — Стой! Дядя… милый!
— Чего надо? — строго спросил мужик.
38
— Дядя… милый… братишка, — сказал Егор Иваныч, моргая ресницами. — Как же это? Два года ведь солому зря лопал… За какое самое… За какое самое это… вином торгуют?..
Когда Льюис вышел из дома неровным шагом, Кэт показалось, что его тошнит. Красивое лицо детектива приняло пепельно-серый цвет, и он схватился за столбик на крыльце под светом декоративного фонарика. Кэт шагнула из темноты.
Земляк махнул рукой и пошел в город.
Льюис вздрогнул, будто от электрического тока, словно испугался ее. Кэт еще никто никогда не боялся, но она чувствовала, что детективу трудно связать кровавое зрелище в доме с рыдающей женщиной, увиденной в офисе Шейлы.
Жертва революции
– Что ты с ними сделала, мать твою? – спросил он.
Ефим Григорьевич снял сапог и показал мне свою ногу. На первый взгляд ничего в ней особенного не было. И только при внимательном осмотре можно было увидеть на ступне какие-то зажившие ссадины и царапины.
Кэт не ответила, и Льюис указал на открытую дверь, словно это ускорило бы получение ответа. На нем был модный костюм от «Хьюго Босс» – Кэт узнала покрой: когда она писала заметку для «Девон Лайф энд Стайл», ей прислали образец, но для Стива он оказался мал.
— Заживают! — с сокрушением сказал Ефим Григорьевич. — Ничего не поделаешь — седьмой год все-таки пошел.
— А что это? — спросил я.
– По-моему, это справедливый ответ.
– Что?
— Это? — сказал Ефим Григорьевич. — Это, уважаемый товарищ, я пострадал в Октябрьскую революцию. Нынче, когда шесть лет прошло, каждый, конечно, пытается примазаться: и я, дескать, участвовал в революции, и я, мол, кровь проливал и собой жертвовал… Ну а у меня все-таки явные признаки. Признаки не соврут… Я, уважаемый товарищ, хотя на заводах и не работал и по происхождению я бывший мещанин города Кронштадта, но в свое время был отмечен судьбой — я был жертвой революции. Я, уважаемый товарищ, был задавлен мотором.
– Они держали меня в заключении четыре дня. Здесь. В моем доме. Хотели меня убить.
Тут Ефим Григорьевич торжественно посмотрел на меня и, заворачивая ногу в портянку, продолжал:
Льюис продолжал молчать, внимательно изучая ее лицо. Понимание сдавалось перед шоком.
— Да-с, был задавлен мотором, грузовиком. И не так, чтобы как прохожий или там какая-нибудь пешка, по своей невнимательности или слабости зрения, напротив — я пострадал при обстоятельствах и в самую революцию. Вы бывшего графа Орешина не знали?
— Нет.
– Ты вызвал скорую? – спросила Кэт и сама удивилась неестественному спокойствию своего голоса. Детектив кивнул.
— Ну, так вот… У этого графа я и служил. В полотерах…
– Где остальные?
Хочешь, не хочешь, а два раза натри им пол. А один раз, конечно, с воском. Очень графы обожали, чтобы с воском. А по мне так наплевать — только расход лишний.
– Кто?
Так вот такой был, знаете ли, случай: натер я им полы, скажем, в понедельник, а в субботу революция произошла. В понедельник я им натер, в субботу революция, а во вторник бежит ко мне ихний швейцар и зовет:
– Полиция.
— Иди, — говорит, — кличут. У графа, говорит, кража и пропажа, а на тебя подозрение. Живо!
Она словно напомнила Льюису о его роли, и он наконец выпрямился и приосанился:
Я пиджачишко накинул, похряпал на дорогу — и к ним. Прибегаю. Вваливаюсь натурально в комнаты. Гляжу — сама бывшая графиня бьется в истерике и по ковру пятками тыркает.
– Едут.
Увидела она меня и говорит сквозь слезы:
– Мне нужно дать показания. Я знаю, что случилось с моим бойфрендом Стивом. Они, – Кэт кивнула на дом, – убили его. Я сама видела. Они хотели изобразить мое самоубийство, но ждали.
— Ах, — говорит, — Ефим, комси-комса, не вы ли сперли мои дамские часики, девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами?
Льюис наконец вышел из-под навеса над крыльцом с утомленным, нездоровым видом; его веко дергалось. Детектив был молод – должно быть, мало видел серьезных преступлений.
— Что вы, — говорю, — что вы, бывшая графиня! На что, говорю, мне дамские часики, если я мужчина? Смешно, говорю. Извините за выражение.
А она рыдает.
– Боюсь, детектив, тебе теперь работы хватит – по крайней мере на следующие несколько лет. Думаю…
— Нет, — говорит, — не иначе как вы сперли, комси-комса.
– Думаю, что ты слишком много думаешь.
И вдруг входит сам бывший граф и всем присутствующим возражает:
И тут рука Кэт оказалась за ее спиной. Детектив стремительно приблизился, развернул ее и вдавил большой палец в ладонь так, что боль парализовала Кэт.
— Я, — говорит, — богатый человек, и мне раз плюнуть да растереть ваши бывшие часики, но, говорит, это дело я так не оставлю. Руки, говорит, свои я не хочу пачкать о ваше хайло, но подам ко взысканию, комси-комса. Ступай, говорит, отселева.
– А-а-а!
Я, конечно, посмотрел в окно и вышел.
Левая рука тут же присоединилась к правой.
Пришел я домой, лег и лежу. И ужасно скучаю от огорчения. Потому что не брал я ихние часики.
И лежу и день и два — пищу перестал вкушать и все думаю, где могли быть эти обсыпанные часики.
Кэт попыталась пнуть голень детектива пяткой, но он только вдавил большой палец еще глубже в ладонь. Из руки прямо в мозг выстрелила молния мучительной боли, и Кэт закричала, лишаясь сил. Мускулистые руки прижимали запястья Кэт к спине, и Льюис толкнул ее лицом вниз на асфальт, окутав запахом лосьона для бритья.
И вдруг — на пятый день — как ударит меня что-то в голову.
Ребра Кэт столкнулись с безжалостной поверхностью дороги; в последний момент она успела повернуть голову и издать едва слышный крик.
«Батюшки, — думаю, — да ихние часишки я же сам в кувшинчик с пудрой пихнул. Нашел на ковре — думал — медальон, и пихнул».
Ударив ее между лопаток широким коленом, Льюис выбил воздух из легких и обхватил запястья пластиковым жгутом. Он щелкнул и затянулся, врезаясь в кожу.