У врачей нет шанса выиграть, если они уступят этой идее и помогут своим врагам в ее продвижении.

Идеологическая политика большинства представителей врачей, например членов Американской медицинской ассоциации, пропитана коллективистско-альтруистическим духом не меньше, чем заявления сторонников этатизма и государства «всеобщего благосостояния». Они утверждают, по сути, что бескорыстное служение пациентам – единственная цель врачей, что забота о нуждающихся – их единственный мотив и что «общественный интерес» – единственное оправдание их борьбы.

Единственное отличие: голоса этатистов – наглые и самоуверенные, в то время как голоса врачей – извиняющиеся и уклончиво примирительные.

Кого, как вы думаете, послушают люди и за кем они пойдут?

Люди всегда чувствуют вину, неискренность, лицемерие. Недостаток моральной стойкости в интонации, то есть отсутствие моральной уверенности, оказывает на аудиторию разрушительный эффект, от которого не избавиться тривиальными спорами о политических мелочах. Беда в том, что представители врачей создают впечатление виноватой уклончивости, в то время как правда на их стороне. Они уклончивы, так как боятся отстаивать свои права.

Врачи боятся, поскольку не уверены, что вообще обладают правами, и уступили предпосылкам врага, потому что у них нет ни морального основания, ни интеллектуального руководства, ни идеологии, ни защиты.

В качестве примера рассмотрите результат борьбы врачей в канадской провинции Саскачеван. Врачи вышли на забастовку [в 1962 г.] против полномасштабной социальной медицины, введенной правительством провинции. Они выиграли битву, но проиграли войну: в обмен на мелкие выгоды они уступили принцип, за который боролись, – запрет на социальную медицину в Западном полушарии.

Они уступили, несмотря на поддержку и симпатию со стороны канадцев (за исключением интеллектуалов и профсоюзов). Их победили не мощью социалистов, а дырами в их же идеологическом снаряжении.

Они боролись за индивидуальные права и против порабощения медицины государством. Потом, под натиском интеллектуального линчевания, истерических коллективистских обвинений в «антиобщественном эгоизме и жадности», они сменили позицию. Заявив, что их восстание было направлено не против социальной медицины как таковой, а против способа ее организации государством, представитель врачей начал спорить, что план правительства не отражал «волю народа». Идеологическим поцелуем смерти стало утверждение доктора Далглиша, лидера забастовщиков, который сказал, что если бы был проведен референдум и люди проголосовали бы за социальную медицину, то врачи бы ее приняли.

Заслуживали ли они победы? Нет.

Подумайте над общим смыслом утверждения доктора Далглиша. Оно означало полное отречение от индивидуальных прав и принятие безграничной власти большинства, коллективистской доктрины о том, что народный голос может распоряжаться индивидом по своему усмотрению. Вместо борьбы за авторитет врачебного решения и практики они бились за то, кто должен разрушить этот авторитет. Вместо борьбы против порабощения медицины была битва за то, кто будет ее порабощать. Вместо свободы они выбирали хозяина. Вместо морального крестового похода началась драка из-за политических формальностей.

Разыгрался смехотворный спектакль, когда якобы индивидуалисты утверждают демократическую власть толпы и когда социалисты уверенно придерживаются парламентской формы правления.

Все сомневающиеся в силе идей обратите внимание, что врачи уступили через пять дней после выступления доктора Далглиша.

Текст соглашения между врачами и правительством содержал чудовищное предложение: «Врачи опасаются, что если государство станет их единственным источником дохода, то они практически окажутся слугами государства, а не слугами пациентов» [курсив добавлен].

Более унизительного утверждения нельзя было и придумать.

Ни один уважающий себя профсоюз не стал бы объявлять, что его члены – «слуги» работодателей. Понадобились так называемые консерваторы, чтобы заявить: работники такой ответственной и требовательной сферы, как медицина, являются «слугами» пациентов или любого, кто врачам платит.

Понятие «служба» превратили в коллективистский «комплект» при помощи грубой двусмысленности и топорной уловки. На языке экономистов слово «служба» означает выставленную на свободном рынке работу, которая оплачивается тем, кто ее приобретает. В свободном обществе люди взаимодействуют друг с другом через свободный, непринужденный обмен и при взаимном согласии получают прибыль, преследуя свои разумные личные интересы, и никто не приносит в жертву себя или других, а все ценности (как товары, так и услуги) продаются, а не отдаются даром.

На языке альтруистов-моралистов слово «служба» обладает противоположным смыслом: это безвозмездное, жертвенное, одностороннее дарение. Именно такой вид бескорыстной «службы» «обществу» требуют от всех альтруисты.

Суть одного из гротескных явлений XX в. состоит в том, что подобный смысл понятия «служба» активнее всего продвигается «консерваторами». Интеллектуально пустые, без политической философии, направления, цели и потому цепляющиеся за этику альтруизма «консерваторы» так объясняют свои действия: «служба» другим (клиентам, пациентам или «потребителям» в целом) – это движущая сила и моральная основа свободного общества – и уходят от вопроса о том, должна ли такая «служба» оплачиваться.

Но если «служба» «потребителям» – наша основная цель, то почему наши хозяева должны нам платить или наделять нас правами? Почему бы им не диктовать условия нашей работы?

Если социальная медицина доберется до США, то за это врачи должны благодарить именно таких «консерваторов», а также своих представителей, которые беззаботно играют с подобным интеллектуальным ядом.

Врачи не слуги своих пациентов. Ни один свободный человек не слуга тому, с кем он взаимодействует. Врачи – это торговцы, как и все остальные в свободном обществе, и они должны гордо носить это звание, учитывая важность своих услуг.

Стремление к собственной успешной карьере выступает (и морально должно выступать) главной целью любого врача, как оно выступает главной целью трудоспособного и уважающего себя человека. Нет столкновения интересов среди рациональных людей в свободном обществе, и нет столкновения интересов между врачами и их пациентами. В стремлении построить карьеру врач сделает все для благополучия своих пациентов. Однако эти отношения нельзя перевернуть: нельзя жертвовать интересами, желаниями и свободой врача ради того, что пациенты (или их политики) могут счесть своим «благополучием».

Многие врачи все это знают, но боятся отстаивать свои права, поскольку не смеют усомниться в морали альтруизма ни в своем уме, ни в общественном сознании. Одни врачи в душе коллективисты, считающие, что социальная медицина – это морально правильно, и чувствуют вину, когда ей противостоят. Другие настолько циничны, что уверены: страна состоит из дураков и паразитов, стремящихся к бесплатному, а мораль и справедливость бессильны, идеи бесполезны, свобода обречена и единственный шанс врачей состоит в том, чтобы одолжить у врагов аргументы и тем самым выиграть себе немного времени.

Последнее обычно называют «практическим» подходом для «консерваторов».

Однако никто не наивен так, как циник, и ничто так непрактично, как попытка победить через уступки вражеским предпосылкам. Как много поражений должны потерпеть жертвы коллективизма, чтобы это понять?

В любом вопросе выигрывает наиболее последовательная сторона. Никто не может победить, опираясь на предпосылки врага, поскольку тогда он оказывается более последовательным и все усилия направлены на утверждение его принципов.

Большинство населения нашей страны не мародеры, жаждущие незаработанного, – даже сегодня это не так. Но если их интеллектуальные лидеры и сами врачи скажут, что доктора – это их «бескорыстные слуги», то люди почувствуют себя оправданными, когда потребуют незаработанного.

Когда политик говорит людям, что им полагается незаработанное, им хватает ума понять его мотивы; но, когда об этом говорит жертва, то есть сам врач, они считают, что социализация медицины – это безопасно.

Если вас пугает людская иррациональность, вы не защитите себя, убеждая их в том, что их иррациональные утверждения верны.

Защитники программы Medicare признают, что их цель не помочь нуждающимся, больным или пожилым. Их цель – освободить людей от «стыда» проверки имеющихся средств к существованию, то есть установить принцип, что некоторым полагаются безвозмездные услуги не как благотворительность, а как право.

Можете ли вы успокоиться, примириться или пойти на компромисс с таким принципом?

Что вы, как доктор, ответите на указание не лечить неизлечимую болезнь, ведь ей нужно дать шанс, и поэтому вы должны пойти на компромисс с раком, тромбом или проказой? Вы бы ответили, что это вопрос жизни и смерти. То же самое верно для вашей политической борьбы.

Стали бы вы следовать совету, что бороться с туберкулезом нужно через лечение его симптомов? Что вы должны лечить кашель, высокую температуру, потерю веса, но не должны трогать причину болезни, то есть бактерии в легких пациента, чтобы эти бактерии не провоцировать?

Не следуйте такому курсу в политике. Принцип и последствия те же. Это тоже вопрос жизни и смерти.

30

Медицина: смерть профессии

Леонард Пейкофф

Лекция прочитана на Форуме Форд-холла 14 апреля 1985 г., через 20 лет после обращения Айн Рэнд к докторам из Нью-Джерси, и опубликована в выпуске The Objectivist Forum за апрель‒июнь 1985 г. Я хотел бы поблагодарить за неоценимую помощь в написании этого выступления своего брата, доктора Майкла Пейкоффа, хирурга из Невады.


Однажды в командировке вы просыпаетесь с кашлем, ломотой в теле, ознобом и лихорадкой. Вы не знаете, что с вами происходит, начинаете паниковать, но точно уверены, что нужно позвонить доктору. Он проводит обследование, читает предыдущие записи в истории болезни, берет анализы и сужает круг возможных заболеваний; за несколько часов он приходит к диагнозу «пневмония» и выписывает курс лечения, включающий антибиотики. Вскоре тело положительно реагирует на лечение, и вы расслабляетесь: кризис позади. Или другая ситуация: выходя из машины, вы поскальзываетесь, падаете и ломаете ногу. Это катастрофа, но вы остаетесь спокойным, потому что можете сказать своей жене: «Позвони доктору». Он осматривает вашу ногу, не травмированы ли нервные окончания и кровеносные сосуды, делает снимок, находит зону перелома и накладывает гипс; катастрофа превратилась в мелкое неудобство, и вы продолжаете вести обычную жизнь. Или: ваш ребенок возвращается из школы с колющей болью в животе. Вы надеетесь только на одно: звонок доктору. Он удаляет аппендицит, и ваш ребенок выздоравливает.

Мы воспринимаем обращение к врачам как должное, словно бы современные лекарства, больницы и доктора – факты природы, которые всегда были, есть и будут. Многие воспринимают как должное не только простое медицинское вмешательство, но и чудо-лекарства и чудо-процедуры, которые были старательно разработаны врачами и учеными: например, новейшая лучевая терапия для лечения рака груди, или ювелирная аккуратность в хирургии головного мозга, или такое захватывающее дух открытие, как пересадка искусственного сердца, выполненная доктором Уильямом Деврисом. Большинство из нас ожидают, что врачи будут каждодневно совершать свои подвиги, старательно избавляя нас от боли, тем самым улучшая качество нашей жизни и добавляя нам прожитых лет.

Медицинской системе США завидует весь мир. Богачи из других стран, когда заболевают, не летят больше в Москву, Стокгольм или Лондон – они летят сюда. Несмотря на множество жалоб на медицинских работников, мы тоже знаем – знаем, как хороши наши врачи и как сильно мы зависим от их знаний, умений и стараний. Предположим, вам нужно поехать в шестимесячный круиз без единой остановки в порту и на вашем судне было бы достаточно провизии и моряков, но вам нужно выбрать еще одного специалиста. Возьмете ли вы с собой адвоката? Бухгалтера? Конгрессмена? Стали бы вы приглашать любимую кинозвезду? Или же вы бы сказали: «Давайте возьмем врача. Вдруг что-то случится?» Именно от ужаса ответа на этот вопрос нас спасает врач.

Я не утверждаю, что все врачи прекрасны – это не так; или что все они обладают хорошим чувством такта – не все; или что их профессия без недостатков – как и в других сферах, в современной медицине хватает ошибок, слабостей и пороков. Однако не эти явления будут темой моего выступления, и они не отменяют двух фактов: во-первых, наши врачи, несмотря на все их ошибки, дарят нам лучшее в мировой истории состояние здоровья, и, во-вторых, ради нас они живут изнурительно и трудно.

Я родом из семьи медиков и могу рассказать, на что похожа жизнь врача. Большинство докторов годами безостановочно учатся в медицинских школах, а затем безостановочно работают до конца своей жизни. Мой отец был хирургом и ежедневно проводил операции с семи утра до полудня, затем делал обходы; с двух дня и до шести вечера он принимал пациентов в своем кабинете. Когда он приходил домой ужинать, если вообще приходил, то телефон звонил не переставая: просившие совета медсестры, желающие обсудить тяжелые случаи врачи, описывающие свои недомогания пациенты. Когда у него выдавалась минута (обычно поздно ночью или в воскресенье после обходов), он читал медицинские журналы (или писал статьи для них), чтобы быть в курсе последних научных исследований. Мой отец не был исключением. Именно так живут и работают большинство докторов.

Профессия не только отнимает много времени, но и создает постоянное напряжение, ведь врачи непрерывно погружены в кризисные ситуации: несчастные случаи, болезни, травмы, близкую смерть. Даже когда заболевание не представляет большой угрозы, пациент часто боится смерти, и его надо успокоить, а иногда ему требуется и психологическая поддержка. Давление на врача никогда не ослабевает. Если он захочет сбежать хотя бы на ужин, скорее всего, у него не получится: наверняка ему позвонят и вызовут в больницу быстрее, чем принесут первое блюдо.

Врач должен не просто жить и работать под колоссальным давлением, но и думать – ясно, объективно, по-научному. Медицина – это сфера, требующая большого объема специализированного теоретического знания, и, чтобы правильно применить его в каждом конкретном случае, врач должен постоянно принимать точные и мучительно сложные решения. Чаще всего лечение – это не простая процедура, включающая очевидный план действий: оно требует баланса между огромным количеством переменных и клинической экспертизы. И врач должен не только оценивать, но и делать это быстро: часто он должен действовать сейчас. Он не может ходатайствовать в суде, перед клиентом или работодателем о переносе решения. Он ежедневно сталкивается с безжалостным графиком самой природы.

Я безмерно восхищаюсь такой жизнью врачей, основанной не на желании альтруистического самопожертвования, а на эгоистических мотивах, что и позволяет им выживать. Большинство врачей любят медицину и находят свою работу увлекательной задачей для прикладной науки. Они горды (и в основном заслуженно) тем, что умеют наблюдать, оценивать, действовать, лечить. Надо отдать им должное: они ожидают за свой труд материального вознаграждения; они хотят хорошо жить, и это меньшее, что могут предложить им люди в обмен на врачебные услуги. Как правило, они зарабатывают на жизнь самостоятельно, не в качестве «шестеренки» на субсидируемом государством предприятии, а в качестве частного предпринимателя. Врачи – одни из последних капиталистов, оставшихся в нашей стране. И они же – одни из последних индивидуалистов, когда-то населявших эту великую землю.

Если бы я ничего не знал о современном мире, кроме сущности наших политиков и философии, представляемой медицинским сообществом, я бы предсказал неизбежное и катастрофичное столкновение между правительством и врачами. Чисто теоретически я бы предсказал разрушение профессии врача государством, которое везде и всюду поддерживает и награждает все, полностью противоположное мышлению, усилиям и достижениям.

Эта катастрофа действительно происходит и повлияет как на будущее врачей, так и на ваше.

Для понимания происходящего сегодня в медицине нужно вернуться к началу, то есть к 1965 г., когда программы Medicare и Medicaid прошли чтения в конгрессе благодаря усилиям президента Линдона Джонсона. Первая программа покрывает большинство затрат на лечение людей старше 65 лет независимо от их дохода. Вторая – страховая программа для бедных любого возраста.

Те, кто противостоял плану Джонсона, утверждали, что государственное вмешательство в медицину аморально и на практике приведет к разрушительным последствиям. Ни один человек не имеет права на медицинскую помощь: если он не в состоянии заплатить за то, что ему нужно, то пусть рассчитывает только на добровольную благотворительность. Государственное финансирование медицинских затрат, даже предназначенное для конкретной группы населения, неизбежно приведет к порабощению врачей и, как следствие, к серьезному снижению качества медицинского обслуживания для всех, включая бедных и пожилых.

Сторонники программ Medicare были непоколебимы. Альтруистическое служение нуждающимся, говорили они, – это человеческий долг. Ужасно, говорили они, когда пожилые люди зависят от частной благотворительности; «критерий платежеспособности» не совместим с человеческим достоинством. Они добавляли, что правительство даже близко не подойдет к контролю за врачами и их методами лечения. Мы просто хотим, чтобы государство оплачивало счета.

Прошло 20 лет. Давайте посмотрим на результаты.

Первый результат этих программ очевиден. Применим тот же принцип к еде. Допустим, президент Джонсон сказал: «Несправедливо, что вы должны платить за свою еду в ресторанах. У людей есть право есть. Вашингтон оплатит все счета». Представляете себе результаты? Можете представить себе переедания, внезапную манию есть вне дома, выросший спрос на жареный павлиний язык и другие деликатесы? Видите, как лучшие рестораны становятся франшизами и обгоняют McDonald’s? Почему нет? Едоки не должны платить за съеденные ими блюда. Пищевая отрасль, включая ее самых добросовестных членов, в восторге, ведь деньги льются из Вашингтона и они могут предоставить каждому покупателю сервис, ранее доступный только для миллионеров. Все счастливы; единственное плохо – процент затрат на еду стал занимать настолько серьезную часть ВВП, а дыра в бюджете стала настолько большой, что другие отрасли начали протестовать, и даже бюрократы запаниковали.

Вот что произошло с медицинскими расходами в Соединенных Штатах. Пациенты, лечение которых покрывали новые программы, больше не должны обращать внимания на стоимость, что и было главной целью этих программ. В первое время медицинские работники были рады. Многие, почувствовав вседозволенность, стали строить больницы, покупать оборудование и огульно делать пациентам анализы. В 1952 г. расходы на медицину в США составляли 4,3 % ВВП. Сегодня эта цифра поднялась до 11 % и продолжает расти. Расходы на Medicare удвоились в 1974–1979 гг., затем удвоились к 1984 г. и еще удвоятся к 1991 г. – и тогда, согласно текущим оценкам, программа Medicare станет банкротом. Государство осознало необходимость ответных действий: мы беднеем из-за ненасытного спроса на медицинское обслуживание.

Правительство решило не отменять медицинские программы и не возвращаться к свободному рынку в медицине. Разве когда-то отменялись разрушительные государственные программы? Вместо отмены государство сделало то, что обычно делает: оставить и строго контролировать. Первым делом больницам запретили большие расходы на пациентов программы Medicare, независимо от последствий для самих пациентов.

Чиновники сказали, что больше не будут оплачивать больницам каждую услугу, оказанную пациенту программы. Этот метод, утверждали они, лишь поощряет дальнейшие траты. Отныне они будут платить по новому принципу – группе одного диагноза (ГОД)[119]. Этот принцип – первое крупное нападение на врачей и пациентов со стороны государства. Пока речь не идет об удушении профессии. Однако ГОД – официальный поводок, надетый на шеи медицинских работников.

Согласно подходу ГОД, все заболевания делятся на 468 возможных диагнозов и для каждого установлена фиксированная, по сути случайная, сумма: больницам будет выплачиваться лишь средняя стоимость лечения заболевания. Например, за пациента программы Medicare из западной части страны, который поступил в больницу с сердечным приступом и после лечения выписывается, государство заплатит ровно 5094 доллара, ни больше и ни меньше. Эта сумма выплачивается независимо от того, как пациента лечат, как долго он остается в больнице, много или мало услуг ему потребовалось. Если больница потратила на пациента больше фиксированной суммы, то она теряет деньги. Если меньше, то зарабатывает.

Вот выдуманная история, у которой есть все шансы стать реальностью. Человека, страдающего от сильных болей в груди, привозят на скорой в больницу. Там проводят стандартные тесты, включая кардиограмму, и кладут в палату интенсивной терапии, где постоянно следят за его состоянием. Его врач считает, что необходим еще один тест, ангиограмма, которая проверит сердечные артерии и покажет возможные тромбы, могущие привести к летальному исходу. Администратор больницы протестует: «Ангиограмма дорогая, стоит 1000 долларов, и это пятая часть стоимости лечения пациента. Кто знает, сколько еще он нам будет стоить? Вы не можете доказать, что этот тест жизненно необходим. Давайте подождем». Тест не проводится. Может, пациент будет жить, а может, нет. Через несколько дней администратор подходит к врачу и говорит: «Вы должны перевести пациента из палаты интенсивной терапии. Его нахождение стоит 800 долларов в день, а он там уже пять дней. Если сложить все, что мы на него потратили, то будет та сумма, что мы за него получим». Доктор считает, что пациенту все еще необходимо пребывание в отделении интенсивной терапии. Администратор запрещает оставлять его там. «Нам придется рискнуть», – говорит он.

Или: доктор решает, что пациенту необходима операция на сердце, которая значительно продлит его жизнь и избавит от сильных болей. Но человек уже в пожилом возрасте, и после операции потребуется длительная госпитализация. «Сначала попробуем консервативное лечение, – говорит администратор. – Дадим лекарства и посмотрим». И снова, возможно, пациент выживет – или нет.

Предположим, он жив и переведен в обычную палату. Он все еще чувствует сильную слабость, и доктор считает, что пациента нельзя выписывать. Однако 5094 доллара давно потрачены, и администратор вслух рассуждает: «Может, он справится дома сам. Он ест нас заживо – отправьте его домой». Может, он и выживет дома.

Вы замечаете, где в системе образовалась брешь? Если больница мало делает для пациента, то зарабатывает деньги; если она оказывает расширенный спектр услуг, то много денег теряет. Лучший выход – смерть человека сразу после поступления в больницу, которая все равно получит полную стоимость его «лечения». В худшем случае – пациент выживет и долго пробудет в больнице, и поэтому некоторые учреждения отказываются принимать больных, которые могут у них задержаться.

Я отнюдь не намекаю, что наши больницы злостно лишают срочной помощи пациентов программы Medicare. У медицинского персонала осталась совесть, и большинство сотрудников продолжают оказывать необходимые услуги. Проблема в том, что они вынуждены действовать в условиях ограничений ГОД. Проблема вовсе не в выборе: спасти пациента или позволить ему умереть. Проблема в том, как его лечить. По какой цене? С привлечением каких услуг, специалистов и оборудования? Есть множество вариантов качества медицинского обслуживания. И сейчас ущемляются те самые пациенты, которые в 1960-х годах были выделены либералами как нуждающиеся в лучшей помощи.

Вернемся к нашей аналогии с едой: ситуация с лечением сродни социализации еды в ресторанах правительством, выплачивающим им только среднюю стоимость обеда. Такой подход стал бы большим стимулом для ресторанов урезать расходы всеми доступными способами: предлагать только дешевую еду, уменьшать порции и так далее. Как вы думаете, что тогда случится с потребителями – и шеф-поварами? Как долго повара будут сохранять верность высокой кухне, когда владельцы ресторанов в целях самосохранения будут бороться с ними на каждом шагу и требовать от них фастфуд?

Сегодня на врачей оказывается новое смертоносное давление, угрожающее независимости и добросовестности их медицинской экспертизы: уход в сферу экономики ГОД, игнорируя последствия для пациентов.

Некоторые больницы выплачивают премии врачам, чьи затраты на обследование и лечение пациентов в среднем относительно низки. Например, руководство может оплатить аренду кабинета или купить для врача новое оборудование. В то же время врач, настаивающий на качественном лечении своих пациентов программы Medicare и поэтому поднимающий уровень затрат, вероятнее всего, вызовет у администрации недовольство. В крайних случаях врача могут лишить привилегий, распространяемых на сотрудников больницы, что означает урезание крупной части его дохода. Благодаря системе ГОД мы видим, как приближается и набирает силу новый конфликт: пациент против больницы или врачи против больниц. Врачи борются с медучреждениями, вынужденными государством урезать расходы. Понравилась бы вам профессия, где половина ваших мыслей занята поиском способов лечения пациента, а другая силится утихомирить руководство больницы, которое, в свою очередь, пытается успокоить чиновника из Вашингтона?

Пациентов Medicare немало. В силу возраста они составляют значительную часть работы врачей. Сегодня больше половины госпитализаций в США – это пациенты Medicare.

Заступники системы ГОД в ответ на критику говорят, что просто надо сократить затраты. Даже в условиях полного капитализма врачи не могут предоставить каждому пациенту неограниченный спектр лечения. Это правда, но они упускают из виду два важных факта. Во-первых, именно из-за вмешательства государства цены на медицинские услуги выросли настолько, что перестали быть доступны широким массам. Во времена частной медицины дела обстояли иначе. Всего поколение назад любой американец мог позволить себе качественную услугу как в сфере медицины, так и в любой другой, не объявляя себя при этом банкротом. Во-вторых, если человек не мог позволить себе какое-то лечение, то в эпоху до «всеобщего благосостояния» ему по крайней мере об этом сообщалось: как правило, ему перечисляли доступные варианты лечения, и после консультации с доктором он должен был взвесить и решить, как уменьшить издержки. Но во власти нынешней системы больница не только должна значительно уменьшать количество услуг, но и скрывать этот факт от пациента. Если он (или его семья) узнает, что ангиограмма, которую ему не сделали, сильно бы повлияла на результат его лечения, то он бы запротестовал, настоял на оказании услуги и даже пригрозил бы судом. Система приспособлена выжимать из лечения все до последней капли, пока пациент не понимает, что происходит. Он не разбирается в медицине; он полагается на совесть доктора, который должен сообщить ему, какие услуги доступны и необходимы в его случае, – и все чаще больницы вынуждены подавлять совесть врачей, заставлять их молчать и не рассказывать пациенту всю правду.

Пациент Medicare больше не свободный человек, достойный уважения, а марионетка, к которой соответственно относятся; в то же время врач превращается из профессионала в придаток и аксессуар, в некий бесполезный инструмент в руках управляемой государством кампании обмана.

Вмешательство государства в медицину не ограничивается пациентами упомянутых программ: оно распространяется и на частный сектор. Это подводит нас к СМО, которые сейчас возникают по всей стране.

СМО – это «страховые медицинские организации», которые так же называют стоковой, бросовой медициной. В рамках этой системы группа врачей, возможно, обладающая собственной больницей, предлагает предоплаченное медицинское обслуживание «все включено» по низкой цене. За фиксированную сумму, которая часто меньше, чем стоимость услуг обычного доктора, пациенту гарантируется практически полное покрытие затрат на его лечение, какими бы крупными они ни были. Принцип работы тот же, что и у системы ГОД: если затраты на пациента выше заплаченной им суммы, то больница теряет деньги; если нет, то получает прибыль.

Хотя СМО относятся к частному сектору, их распространение полностью обусловлено государством. Во времена частной медицины было мало таких организаций. Однако в ходе кампании по снижению цен на медицинское обслуживание Вашингтон решил сбросить весь объем затрат на СМО. Дошло до телевизионной рекламы этих организаций и выделения субсидий.

За счет чего СМО добиваются низких цен? По сути, методом ГОД, то есть урезая количество услуг и снижая их качество. Правда, СМО действуют в более крупных масштабах, так как лечение в таких организациях затрагивает все виды услуг, а не только затраты на госпитализацию. Как правило, у докторов в СМО нет своих пациентов, поскольку те не обладают правом выбора врача и, скорее всего, не попадут на прием к одному врачу дважды – это слишком дорого. Пациент оказывается у врача, который сейчас на смене; врач лишен возможности отслеживать историю болезни от начала и до конца. Как и лишен возможности уделять пациенту много времени: чаще всего в СМО не хватает кадров, чтобы не повышать расходы, и в коридорах можно увидеть длинные очереди в кабинеты специалистов. Далее врач должен получить предварительное разрешение на любую значительную трату у «чуткого» администратора. Доктор может заподозрить опухоль в брюшной полости и запросить компьютерную томографию, которая, по сути, является детализированным 3D-рентгеном. Но если администратор говорит, что томография слишком дорогая услуга и в данном случае без нее можно обойтись, то у врача нет выбора. Или он обнаружит у пациента аневризму, эту бомбу замедленного действия, и захочет провести операцию. Но администратор скажет, что у таких больных годами нет никаких симптомов, и предложит подождать. Как и в системе ГОД, врачи в СМО обязаны подчиниться: либо они следят за расходами, либо лишаются места.

Врач, желающий или стремящийся заниматься медициной в таких условиях, являет собой новое поколение, по крайней мере в количественном отношении. Это поколение полностью лишенных амбиций молодых докторов, особенно из СМО, то есть докторов, выступающих противоположностью старых добрых коллег из частных клиник. Эти молодые врачи хотят избежать ответственности независимого мышления и суждения и готовы забыть о перспективе большого заработка или частной практике ради достижения этой цели. Такие врачи не возражают против вручения своей независимости в руки администраторов. Они не протестуют против практики уцененного лечения множества пациентов по принципу конвейера, пока могут избегать вины за свои ошибки и заметать следы. Это поколение докторов-бюрократов, выпускников медицинских факультетов с мышлением офисного клерка и полнейшим безразличием к своей работе.

Хочу добавить, что в СМО есть и хорошие врачи (и что некоторые больницы лучше других). Однако чаще всего этих врачей беспощадно эксплуатируют. Они добросовестны и потому работают больше, чтобы восполнить хроническую нехватку персонала. Они не уступают капризным и глупым решениям по урезанию затрат, а борются с администраторами, когда чувствуют свою правоту. Часто их работа превращается в череду «схваток», создающих им ореол тяжелых сотрудников, виновных в растущих издержках, в то время как их более мягкие коллеги уступают системе, делают так, как им говорят, и легко ко всему относятся. Раз за разом лучшие медицинские работники вмешиваются в работу своих неконфликтных коллег, стараются исправить их ошибки, подчистить за ними мусор и спасти их пациентов. Однако наступает день, когда у хороших врачей кончается терпение.

Один врач из СМО в штате Калифорния, компетентный терапевт и крайне добросовестная женщина, рассказала мне следующую историю: «Как-то раз я просматривала стопку кардиограмм и увидела одну, явно несоответствующую норме. Я знала, что человека надо на скорой привезти в больницу для повторного теста и возможной госпитализации. Затем подумала: пятница, конец рабочего дня, прием пациента займет около полутора часов, а мне никто не заплатит за сверхурочные. Да и кто узнает о ситуации, если я подожду до понедельника? На секунду я задумалась: а не бросить ли все и не уйти ли домой, но отголоски совести заставили меня устало набрать номер пациента. Такие события происходят постоянно, и не только со мной, и часто врач делает выбор, отличный от моего». Вы видите, что происходит в условиях, когда врач наказывается за добродетель или лишается всякого стимула, духовного и материального, включая гордость за свои способности и оплату своего труда? Хотели бы вы, чтобы ваша кардиограмма оказалась на столе у такого врача? Такое может случиться. И не только с вами.

Заниженные стандарты, естественные для государственной медицины, распространяются по всей медицинской системе США. Новый подход в лечении не ограничивается пациентами Medicare или СМО и совсем скоро перейдет к частным врачам, которые ведут своих, частных, оплачивающих их услуги пациентов. Тому есть много причин. Самая очевидная – давление со стороны таких страховых компаний, как Blue Cross and Blue Shield. Теперь больницы взимают более высокую плату с частных пациентов, чтобы как-то возместить свои потери. Как результат, частные страховые компании требуют, чтобы система ГОД стала универсальной и применялась ко всем типам пациентов. Они хотят, чтобы отныне страховые выплаты осуществлялись согласно заранее установленным ценам, как это делает программа Medicare, что поставит медицину всей страны – всех врачей, пациентов, все заболевания – в положение пациента с сердечным приступом, которого мы обсуждали. Его судьба станет судьбой каждого, и стандарты американской медицины просто исчезнут.

Если требования страховых компаний вас удивляют, то вспомните: сегодня в США нет по-настоящему частных страховых компаний. Все, что мы здесь находим, – это защищаемый и управляемый государством картель. Его цель – не свобода, а деньги, идущие от поблажек со стороны правительства, и строгий контроль над медицинскими расходами.

В конце концов Medicare придет к полностью социализированной медицине.

Теперь вы видите абсурдность заявлений о том, что оплата государством счетов за лечение не повлияет на свободу врачей или качество оказываемых услуг. Государственное финансирование неизбежно отрицательно влияет на любую частную услугу. Коммунизм, по сути, не что иное, как финансирование со стороны государства. Советская Россия оставляет врачам и всем остальным возможность мечтать и фантазировать в собственных головах, ведь все финансирует государство, то есть берет под контроль все материальные средства существования своих граждан. Порабощение страны и исчезновение стандартов – логичное следствие таких действий.

Теперь позвольте мне вернуться назад и ответить на возражение. Я придерживаюсь той точки зрения, что причина растущих цен на медицинское обслуживание кроется в государственном финансировании медицины. Однако многие утверждают, что причина – в быстром развитии медицинских технологий, таких как компьютерный томограф или сложнейшее диагностическое оборудование, например МРТ. Такие люди стремятся ограничить технологии или вообще от них отказаться.

Технология сама по себе не поднимает цены: обычно она уменьшает затраты и улучшает качество жизни. Пример – автомобиль и компьютер: в начале изобретение стоит дорого, и лишь немногие могут себе его позволить. Изобретатели и бизнесмены продолжают свою работу и стремятся к прибыли от взаимодействия с большим количеством потребителей. В конечном счете находятся более дешевые способы производства. Постепенно цена падает до уровня доступной для человека со средним доходом. Никто не ободран до нитки, все в плюсе.

Источник национального банкротства в медицине – это не технологии сами по себе, а их внедрение через указание со стороны государства, а не через принцип спроса и предложения. Новейшее медицинское лечение (включая непозволительно дорогие изобретения и процедуры, такие как пересадка печени и длительный диализ) теперь финансируется из бюджета для всего населения во имя эгалитаризма. Результат – невероятный уровень расходов, намного превышающий финансовые возможности большинства людей. Эти расходы особенно видны в отношении неизлечимо больных, которые практически всегда подпадают под действие одной из финансируемых государством страховых программ. Согласно экспертным оценкам, 1 % ВВП США тратится на умирающих в последние недели их жизни. А еще половина всех расходов, связанных с лечением, приходятся на последние шесть месяцев жизни человека.

В свободном обществе выбирали бы вы: хотите ли вы в чем-то ограничить себя, отменить отпуск, забыть на несколько лет про удовольствия, чтобы на несколько месяцев продлить себе жизнь в палате интенсивной терапии? Если да, то в условиях капитализма никто не будет вмешиваться. Вы можете копить всю жизнь и швыряться деньгами в больнице, пока будете умирать. Я бы не стал. Меня не волнует, что какой-то миллионер будет жить на несколько месяцев дольше меня благодаря оборудованию, которое я не могу себе позволить. Я бы лучше сводил концы с концами, наслаждался жизнью и умер бы чуть раньше. В свободном обществе мое решение не мешает вашему суждению: каждый человек делает и финансирует собственный выбор. Здесь моральный принцип предельно прост: у человека есть право поддерживать свою жизнь, но при этом нет права грабить других. Если он не может позволить себе лекарство будущего, он должен научиться принимать факты реальности и с ними жить.

В свободном обществе те немногие, кто в состоянии позволить себе дорогостоящие открытия, были бы нормальным механизмом для снижения затрат. Постепенно все больше и больше людей могли бы пользоваться технологиями, и тогда в здравоохранении не было бы финансового кризиса. Все выиграют, никто не раздавлен. Неизлечимо больные не крали бы ни у кого жизнь, как это происходит сейчас благодаря вмешательству государства; пожилые бы не жили за счет молодых.

Вам, наверное, интересно, осветил ли я все способы разрушения государством сферы медицины. Я лишь пробежался по верхам. Например, я не упомянул официальное внедрение принципа коллективизма в медицинскую практику, то есть медицинских комиссий в противовес индивидуальному решению. Пример такому внедрению – распространение Организаций по оценке профессиональной деятельности (ООПД), которые наблюдают за ГОД-системами и усиливают их. Эти комиссии состоят из врачей и медсестер, назначенных государством, чтобы следить за лечением пациентов Medicare и уменьшать его стоимость, и обладающих силой навязывать свои ничем не подкрепленные решения несогласным докторам. Такие комиссии – эквивалент администраторов СМО в системе Medicare: потенциально они могут принимать те же решения о запрете длительных госпитализаций, а также анализов и хирургических операций, даже когда врач считает эти процедуры необходимыми.

Также я не упомянул о сертификате потребности (Certificates of Need). Поскольку государство считает любое новшество в сфере медицины потенциально дорогим, больницам запрещено развиваться, будь то увеличение количества коек или внедрение новой технологии, пока администратор не докажет «потребность» в изменениях чиновнику. Поскольку «потребность» в данном контексте – понятие неопределимое и недоказуемое, то рабочий критерий здесь – политический рычаг. Именно поэтому в [1984 г.] государство запретило известному нью-йоркскому онкологическому центру Слоана и Кеттеринга закупить оборудование для МРТ, потому что оно уже было у другой больницы в городе. Позже, после всплеска общественного возмущения, правительство уступило. А как насчет тех больниц, у которых нет славы или связей и которым без объяснения причин отказывают в праве иметь важное диагностическое оборудование? Пока запреты в их отношении лишь частично вступили в силу. Врачи все еще вольны покупать для собственных кабинетов новое оборудование, которое часто используется пациентами больницы. Однако правительство борется за закрытие и этой лазейки: вот-вот может выйти указ, запрещающий частным врачам на собственные деньги закупать оборудование для собственных кабинетов без сертификата потребности. Здесь вы видите, как вмешательство государства влияет на ваше лечение, даже если вы не пациент программы Medicare. Если вашему врачу или больнице запрещено иметь какое-то оборудование, вам это не выгодно. Здесь нет выгоды. Ее не существует.

Не упомянул я и сотни других видов вмешательства государства в сферу медицины. Всего за один год законодательные органы внесли в конгресс почти триста законопроектов, затрагивающих расходы на лечение. Одна из больниц в Нью-Йорке отчитывается перед 99 отдельными регулирующими учреждениями.

Не затронул я и того, что, возможно, сегодня является худшей проблемой в медицине, больше всего деморализующей врачей: кризис халатности. Он иначе, но не менее ярко, демонстрирует смертоносные последствия действий государства в сфере медицины.

За последнее десятилетие количество судебных разбирательств по врачебным ошибкам утроилось. Сегодня [в 1985 г.] на каждые сто врачей приходится 16 исков. Также выплаты истцам в среднем составляют 330 000 долларов и постоянно растут. Воздействие этих обстоятельств на врачей чудовищно. Прежде всего, как мне сказали, возникает страх – хронический страх получить со следующей партией почты письмо от адвоката какого-нибудь пациента. За письмом идет изнуряющая череда судебных разбирательств, включая бесконечные показания и затяжной судебный процесс. Развивается чувство, что врач живет в злобной вселенной, где каждый пациент – потенциальный враг. Над врачом постоянно витает призрак потери работы и разрушения карьеры. И каким бы ни был вердикт, обвинительным или оправдательным, факт остается фактом: все врачи, как виновные, так и невиновные, платят. Они выплачивают заоблачные суммы в виде страховых взносов: иногда эти суммы составляют более 100 000 долларов на каждого врача.

В ответ врачи встают на сторону «перестраховочной медицины», то есть стремятся проводить ненужные тесты и процедуры лишь для того, чтобы написать о них в медицинской карте и таким образом предотвратить возможные иски от пациентов в будущем. Например, я слышал о случае, когда человек упал и слегка ударился головой. Поскольку симптомы травмы головы отсутствовали, то не было оснований, по мнению доктора, проводить серию дорогостоящих снимков черепа. Но если он не даст направление на рентген, то сильно рискует: если месяцы или даже годы спустя у пациента разовьются загадочные головные боли, на врача могут подать иск. Задним числом он может быть обвинен в халатности, поскольку не стал проводить диагностику, которая могла бы выявить отклонения, чтобы их можно было бы предотвратить. Поэтому у доктора нет выбора: он вынужден дать направление, чтобы защитить себя. По скромным подсчетам, сегодня перестраховочная медицина составляет треть всех затрат на медицинское обслуживание.

Поскольку за последние несколько лет профессия врача не могла резко превратиться в зло или полную безответственность, то нужно задаться вопросом – откуда все эти судебные иски? Наиболее очевидный ответ лежит в законе, утратившем последние остатки рациональности. Стандарты ответственности порочны. Халатность, в любом рациональном смысле этого термина, более не выступает правовым стандартом. Сегодняшние стандарты требуют от врачей не ответственного отношения, а всезнания и всесилия.

Например, если доктор выписывает лекарство, безопасное согласно всем исследованиям, и спустя годы выясняется, что у него есть побочные эффекты, о которых нельзя было тогда и подумать, медика можно засудить. Был ли он халатен? Нет, просто не всезнающ. Если он лечит пациента не с помощью самой дорогой технологии, то может ожидать иск независимо от финансового состояния пациента. «Вы подвергаете себя риску судебного разбирательства, даже если всего лишь намекаете, что финансовые соображения вступают в конфликт с процедурами лечения вашего пациента», – говорит адвокат[120]. Или: если у новорожденного есть изъян, который мог бы объясниться родовой травмой, то акушер получит иск за неприменение кесарева сечения, даже если для этой процедуры не было показаний: как сказал один акушер, люди полагают, что «все неидеальное – следствие халатности»[121]. Последнее утверждение раскрывает принцип, по которому сегодня действует и закон, то есть не чокнутый левый радикал, а закон: пациент достоин иметь все, что пожелает, независимо от стоимости или способов. Знания врача и наличие денег не имеют значения: желание пациента – закон, а доктор – слуга, от которого требуется обеспечить всех желающих неопределенным «идеальным лечением».

Видите, откуда родом эта идея? Из основного принципа, давшего начало программе Medicare. В 1960-х гг. Вашингтон сказал: «Вам, пациентам, не нужно зарабатывать на лечение и лекарства. Отныне вам нужно лишь захотеть, и всемогущее государство сделает все за вас». Что же, сегодня мы видим результат. Мы видим поколение пациентов (и адвокатов), которые верят в такое положение вещей, которые ожидают лечения и лекарств по праву на них, то есть просто исходя из своего желания, и которые бегут в суд, если оно не было удовлетворено.

Правительство не просто поощряет такой подход, но и делает его финансово осуществимым, поскольку Вашингтон долгое время вливал в медицину огромные суммы. Как еще позволить проводить необоснованные анализы? Врачам приходится оплачивать огромные штрафы из-за надуманных исков по врачебным ошибкам, следствием чего становятся завышенные цены на медицинские услуги. При свободном рынке подобного бы не случилось. Во времена частной медицины не было кризиса халатности, как и не было ни общественной психологии, ни безответственного финансирования, которых требует этот кризис. Но благодаря государству сейчас у нас есть и то и другое. А также армия некомпетентных адвокатов, которые рады нажиться на чужой беде, стремясь отнять каждый цент у добросовестных, ошеломленных и в большинстве случаев невиновных врачей, и отхватить для себя гонорар побольше.

Единственное решение этого кризиса – в рациональном определении термина «халатность», которое серьезно ограничило бы это понятие до случаев явной халатности или безответственности, принимая во внимание все необходимые данные. Однако такой подход невозможен, пока правительство участвует в разработке стандартов и наживается на медицине.

Мы живы благодаря работе человеческого разума, и умы индивидуумов все еще в состоянии сохранить независимость мышления и суждения. В медицине разум тем более должен быть свободен. Лечение, как я уже сказал, включает множество переменных и опций, которые должны быть приняты во внимание, взвешены и обработаны разумом и подсознанием врача. Ваша жизнь зависит от сущности его деятельности, то есть от исходных данных, входящих в его разум, и от их обработки.

Что же сейчас входит в это уравнение? Не только объективные медицинские факты. Сегодня врачу приходится размышлять так: «Администратор устроит истерику, если я буду ответственно работать, иначе хороший день будет у юриста. Мой конкурент на соседней улице, возглавляющий местную ООПД, в таких случаях отправляет на компьютерную томографию, а я не могу пойти против него, хотя парни из правительства не дадут добро на томограф для нашей больницы. Также Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов (FDA) запрещает тот препарат, который я должен выписать, несмотря на его широкое применение в Европе, а налоговая может не разрешить пациенту сделать на него налоговый вычет. И я не могу проконсультироваться с узкопрофильным специалистом, так как последние правила Medicare запрещают консультации по этому диагнозу. Может, мне вообще не брать этого пациента, ведь он так болен… В конце концов, некоторые врачи манипулируют пациентами и берутся лечить самых здоровых, и поэтому их средние траты гораздо ниже моих, что плохо для моей премии…» Хотели бы вы лечиться в подобных условиях, то есть у врача, которому, помимо ваших объективных потребностей, приходится учитывать противоречивые, запутанные требования 99 государственных учреждений и армии адвокатов? Если бы вы были врачом, то смогли бы соблюдать все эти требования? Смогли бы планировать, работать или исходить из неизвестных данных? Почему не смогли бы? Эти учреждения и армии реальны, и они быстро набирают силу и берут верх над вами, вашим разумом и вашими пациентами.

В таком кошмарном мире, если и когда он полностью распространится, мышление беспомощно: никто не способен разумно решить, что надо делать. Врач либо подчиняется самому громогласному авторитету, либо пытается оставаться незамеченным, оказывая услуги практически здоровым людям, либо сдается и уходит из медицины.

Теперь вы понимаете, почему объективизм утверждает, что разум и сила – это противоположности, и почему нововведения всегда исчезают в тоталитарных странах, и почему врачи и пациенты неизбежно погибнут в условиях социализированной медицины, если ее внедрение не остановить.

Консерваторы иногда замечают, что государство, замораживая медицинские счета, разрушает финансовый стимул врачей заниматься своим делом. Это правда, но то, что я пытаюсь донести, иное. Со стимулом или без него врачи ставятся в условия, в которых они не могут работать, не могут думать, высказывать суждения и знать, что делать и как действовать на основе своих выводов. Чаще всего государство перекрывает возможность ответственной работы для добросовестного врача.

Врачи знают эти условия, и многие для себя уже решили, что будут делать. Пока готовился к этому выступлению, я поговорил и выслушал многих врачей по всей стране. Я хотел понять, что они думают о состоянии, в котором сейчас пребывает их профессия. От Нью-Йорка до Калифорнии и от Миннесоты до Флориды ответы были похожи: «Я ухожу», или: «Я больше не могу это терпеть», или: «Я вкладываю каждый цент в свой пенсионный план. Через пять лет я уйду на пенсию».

Такую награду наша страна предлагает врачам в обмен на их усилия по спасению жизней.

Если рассчитывают на талантливых новичков, которые заменят врачей, покидающих медицину, то я хочу указать на тот факт, что количество студентов медицинских факультетов уменьшается. Умные студенты, говорит президент Медицинской школы Mount Sinai, «напуганы растущим влиянием государства в сфере медицины»[122]. Заметьте, что он говорит об умных студентах. Остальные всегда будут в переизбытке.

В любой государственной программе всегда есть те, кто получает от нее выгоду и ее защищает. Кто получает выгоду от разрушения профессии врача? Это не беднейшие слои населения. Поколение назад бедным в нашей стране проводилось прекрасное лечение через частную благотворительность, гораздо лучшее, чем они будут довольствоваться в условиях ГОД или СМО. Первый выгодоприобретатель – не все бедные, а только одна группа: те, кто не хочет признавать, что их удел – благотворительный фонд; те, кто хочет притвориться, что они получают медицинскую помощь по праву. Другими словами, выгоду получают нечестные бедные, которые хотят по справедливости отобрать незаработанное и считают для себя оскорбительным сказать «спасибо». Вторая группа выгодоприобретателей – новое поколение врачей, работающих с 9:00 до 17:00, то есть те, кто раньше существовал на задворках медицины, а сейчас находится на ее вершине из-за ухода лучших врачей. Третья группа – бюрократы, лоббисты, законодатели и адвокаты по искам о халатности, то есть все, кто обладает хоть какой-то силой, повылазили из своих нор и, вонзив свои клыки в тела медиков, незаслуженно занимают рабочие места, забирают чужие деньги, славу и власть.

Альтруизм, как продемонстрировала Айн Рэнд, не означает доброты и щедрости: он означает, что человек – жертвенное животное, что одни должны быть принесены в жертву другим. Сегодня наша страна – классическая иллюстрация ее позиции. Компетентные врачи вместе со своими самостоятельно финансирующими себя пациентами жертвуются в пользу паразитов, бестолковых врачей и охотников за наживой. Именно так всегда работает альтруизм, и именно так он должен работать по своей природе.

Врачам откровенно отвратительна сложившаяся ситуация. Многие готовы уйти, а не бороться с условиями, в которых работают: по крайней мере не бороться так, как было бы нужно, чтобы у них был шанс на победу. Отчасти из-за страха: они чувствуют, что если начнут открыто высказываться, то станут объектами государственных репрессий. Однако в основном врачи испытывают вину. Их профессиональная мотивация, то есть личная, эгоистическая любовь к своей работе и способность их разума функционировать, благородна, но они этого не знают.

Столетиями врачей убеждали в том, что иметь личную мотивацию – неправильно, как неправильно – наслаждаться материальным вознаграждением за свой труд и отстаивать свои индивидуальные права. Им постоянно твердили, что независимо от собственных желаний они должны хотеть жертвовать собой ради общества. И сегодня они разрываются внутренним моральным конфликтом и молчат от отчаяния. Они не знают, что сказать в случае своего увольнения или как противостоять своему порабощению. Они не знают, что рациональный эгоизм, который они олицетворяют, – это сердцевина добродетели. Они не знают, что они не слуги своих пациентов, но, цитируя Айн Рэнд, «торговцы, как и все остальные в свободном обществе, и они должны гордо носить это звание, учитывая важность своих услуг». Если врачи смогли бы услышать эти слова и научились высказываться против своих надзирателей, то у них был бы шанс, но только если они высказываются из соображения справедливости, придерживаясь главного морального принципа – самосохранения.

Таким образом, на практике они (и все мы) могли бы выступить за единственное решение сегодняшнего кризиса: за устранение его первопричины, то есть за закрытие программы Medicare. Сокращение ее бюджета отнюдь не выход, поскольку петля системы ГОД лишь затянется. Программа Medicare должна быть отменена. Метод прост: отказываться от нее поэтапно. Позвольте государству и дальше платить по убывающей за тех, кто слишком стар, чтобы копить на свои последние годы, тогда как более молодым поколениям надо дать ясно понять, что поблажек не будет и что они должны уже сейчас начинать откладывать на свои будущие медицинские расходы.

Есть ли возможность сделать этот шаг? Я могу только сказать, что через 10 лет шанса уже не будет: настолько все быстро движется. Через 10 или даже через пять лет наша медицина будет уничтожена. Большинство лучших докторов уйдет на пенсию или забастует, а правительство так плотно увязнет в созданной системе, что уже ничто не поможет от нее избавиться.

Если вы – мой ровесник, то у вас еще есть возможность прожить остаток своей жизни при поддержке частной медицины, которая пока существует. Но если вам 20‒30 лет, тогда вы слишком молоды, чтобы рассчитывать на такую роскошь. Именно вам в качестве заключения я предлагаю: разберитесь сами с тем, что происходит в медицине, не верьте мне на слово, а затем действуйте, то есть дайте людям знать о сложившейся ситуации любым доступным вам способом. Прежде всего поговорите со своим врачом. Если вы согласны с Декларацией независимости, то скажите ему, что он тоже подпадает под ее действие, что он тоже человек, у которого есть право на жизнь, и что вы хотите помочь защитить его свободу и доход из чисто эгоистических побуждений.

Если вы ищете повод, чтобы совершить крестовый поход, то нет ничего более практического или идеалистического. Эта борьба не только посвящена защите величайших основателей нашей страны, но и становится вопросом жизни и смерти – вашей жизни и жизни тех, кого вы любите. Не сдавайтесь без боя.

31

Либертарианство: извращение свободы

Питер Шварц

Сжатая версия статьи, опубликованной в журнале The Intellectual Activist в мае‒июне и декабре 1985 г.


Либертарианское движение приобрело незаслуженную репутацию. Оно подвергалось нападкам за выбор ценности свободы как абсолюта. Его презирали консерваторы за превознесение свободы над традицией и авторитетом, а либералы – за превознесение свободы над равенством и гуманизмом.

Оба лагеря ошибаются. Либертарианство заслуживает лишь одно критическое замечание: оно не ценит свободу. Если бы оно преуспело, то разрушило бы остатки сохранившейся в этой стране свободы гораздо быстрее, чем самый яростный враг свободы.

У либертарианства нет философии – вернее, это движение отрицает потребность в интеллектуальной основе для своих убеждений. Многотомные научные издания, защищающие либертарианство, сами по себе бессмысленны, поскольку истинная позиция либертарианца состоит в том, что ему не нужна никакая защита. Мюррей Ротбард[123], широко известный как основатель либертарианского движения, ясно это выражает, представляя главный аргумент в пользу свободы.

«Должно ли быть принуждение к добродетельному действию (как бы мы его ни определяли) или оно должно оставаться во власти свободного выбора индивида?» – спрашивает Ротбард. И отвечает: «Чтобы быть хоть как-то добродетельным, действия человека должны быть свободными… Дело в том, что никакое действие не может быть добродетельным, пока оно полностью не свободно». Следовательно, свобода – предпосылка любой добродетели и может быть обоснована без знания добродетели как таковой. Другими словами, мораль не имеет отношения к вопросу свободы. «Свобода необходима для достижения любой цели человека», – настаивает Ротбард [курсив добавлен][124].

Как человек может определить требования добродетели, если не знает, что такое добродетель? Ротбард не задается вопросом, в чем необходимость понятия добродетели, из чего оно состоит или как его объяснить. Не понимая природы добродетели, он продолжает утверждать, что свобода – это то, без чего добродетель невозможна. Его рассуждения выступают попыткой извратить, а точнее перевернуть, логическую иерархию этики и политики: можно ничего не знать о первой, чтобы устанавливать принципы второй.

Поскольку фундаментальный вопрос этики состоит в определении того, что такое благо, то именно она должна определять уместность или недопустимость применения силы. Например, если благо (как многие думают) – это следовать божественным предписаниям, то предотвращать распространение порнографии, или ограничивать употребление алкоголя, или восхвалять атеизм будет добродетелью, даже с применением силы. Если молитва – это долг, если действие само по себе – благо, независимо от знания или рациональных интересов человека, то почему бы не заставить индивида молиться во имя славы Господней? Сколько «грешников» за всю историю человечества было убито и подверглось пыткам, чтобы спасти их души и удовлетворить Бога? Какое логическое значение имеет несогласие жертвы в этой концепции блага?

Нельзя заставлять людей верить в существование того, что находится выше их понимания, а затем утверждать, что свобода, означающая право действовать, исходя из суждений собственного разума, – предпосылка добродетели. Моральная система, призывающая человека уступить свой разум высшему авторитету, несовместима с принципом, что индивид должен прожить жизнь, руководствуясь собственным мышлением. Если послушание – это добродетель, то свобода мысли и действия не может быть правом.

Большинство светских моральных систем тоже конфликтует с принципом свободы. Если благо – это эгалитарное общество, то отнимать деньги у богатых и отдавать их бедным будет добродетелью. Если благо – то, что доставляет наибольшее удовольствие наибольшему числу людей, то добродетелью будет убить кучку «нежелательных людей» по решению большинства. Если благо – это слияние «нереального я» индивида с коллективным и органическим целым всего человечества, то установить тоталитарное государство будет добродетелью.

Зло применения силы состоит в том, что сила отрицает разум. Она заставляет жертву действовать не на основе ее независимых суждений, а под дулом пистолета. Только если разум выступает добродетелью, сила считается грехом. Придерживаться разума как добродетели требует от человека особенной моральной системы. Здесь требуется мораль, критерий которой – человеческая жизнь и которая признает, что выживание человека зависит от его рациональности. Именно на таком этическом основании можно показать, что применение силы направлено против жизни и потому аморально. При таком подходе свобода действительно выступает предпосылкой добродетели.

Но если разум не является моральной ценностью, если в основе добродетели лежит догматичный долг или субъективные желания, то человеческое понимание добра и зла просто не имеет значения для морали и фактически ей препятствует. Тогда нет оснований запрещать применение силы в отношениях между людьми, и более того: сила становится незаменимой для соблюдения недоказуемых моральных императивов. Без разума нет места соглашениям и разногласиям, кроме как с помощью кулаков и пуль.

Вопреки всем фактам, либертарианство утверждает, что нет необходимости ни в концепции индивидуальных прав, ни в моральной системе, ни в философских идеях, а нужна лишь либертарианская максима о «свободе» как предпосылке достижения ценностей человека независимо от степени их иррациональности.

Эти бессмысленные рассуждения ставят под либертарианский зонт даже марксизм и нацизм. В конце концов, ценности освобожденного пролетариата или чистой арийской расы можно достичь, должны бы возразить либертарианцы, только благодаря добровольным действиям. Марксистам и нацистам не нужно отвергать свои философские теории: им лишь нужно призвать владельцев заводов отдать свою собственность государству, а владельцев издательств – подчиниться взглядам Министра пропаганды, а евреев – маршем пройти к газовым камерам… и все это добровольно! Если гитлеры и сталины хотят внедрить в государстве добродетель абсолютного подчинения, скажет им Ротбард, они должны убедить людей подчиниться добровольно. Другими словами, цели варваров и убийц достигаются только при политической свободе.

Нет ничего антилибертарианского в основных моральных предпосылках диктатуры. Этические ценности и цели Советской России и нацистской Германии (как и любых других) полностью соответствуют либертарианству; а вот их средства принуждения – нет.

Либертарианство – одна из версий морального субъективизма. Здесь все ценности равнозначны и поэтому не имеют отношения к вопросу о политической свободе. Следовательно, этика полностью исключается из либертарианского учения. Не должно быть и намека на мнение относительно моральных ценностей.

Например, в 1978 г. в программе Либертарианской партии появилось высказывание по вопросу о расовой дискриминации: «Мы презираем фанатизм как иррациональное и отвратительное явление»[125]. Впоследствии это утверждение было признано несовместимым с либертарианством. «Такому морализму просто нечего делать в нашей программе, – сказал бывший председатель партии. – Фанатизм не противоречит основным принципам либертарианства… Презирать его – значит выносить моральное суждение, а не делать политическое заявление»[126].

Во втором разделе программы, посвященном здравоохранению, предлагалось презирать государственные ограничения в отношении научных исследований, особенно «попытки прекратить изучение рекомбинантной ДНК, которое привело к способу увеличивать запас таких полезных для человека белков, как инсулин, и приоткрыло тайну наследственных заболеваний, структуры бактерий, вирусов и характера иммунной реакции»[127]. Это утверждение также было признано недопустимым, так как «научные исследования и улучшения медицинских технологий – это ценности, которым нет места в программе Либертарианской партии… А как же те либертарианцы, которые не ценят изучение рекомбинантной ДНК?»[128]

Ведущий либертарианский писатель и оратор Уолтер Блок[129] подтверждает неприязнь движения к моральным принципам. Он спрашивает, должно ли либертарианство «быть честным и правдивым» и должно ли оно вовлекать не просто «бесплотную идеологию», а «оживляющий идеал или дух, который придаст движению цель». И отвечает уклончивым «нет». «Нашему движению достаточно бесплотной идеологии, то есть ее принципа неагрессивности. Любой дополнительный “оживляющий идеал” или “дух” без всякой необходимости и несправедливо заставит уйти настоящих либертарианцев, ведь несмотря на их согласие с запретом применения силы, они могут не сойтись с этим неопределенным и невыразимым “духом”». Относительно вопроса честности: «Ложь не нарушает принципы либертарианства… вы никому не должны говорить правду, если вам за это не платят»[130].

Уолтер Блок прав: либертарианство несовместимо с ценностями как таковыми. Если для этого движения мораль неприемлема, то ни одна мораль и не может быть приемлемой. Не может быть одобрения научного прогресса или честности, не может быть критики иррациональности. Однако Блок так и не усвоил, что, как только устраняется этика, все ценности становятся необоснованными и должны быть отвергнуты, включая свободу. Либертарианство, например, не может оспаривать тот факт, что социальная медицина разрушает профессию врача: почему здоровье должно быть ценностью? Либертарианство не может обвинить государственные школы в невозможности настоящего образования: почему оно должно быть ценностью? Либертарианцы не в состоянии заявить, что регулирование цен разрушает производительность экономики: разве производительность и благосостояние являются ценностями? Требует ли справедливость индивидуальной свободы? А как же те либертарианцы, которые считают, что справедливость бессердечна и жалость морально предпочтительнее? Является ли злом принуждение, когда оно вмешивается в человеческое стремление к счастью? А как же те либертарианцы, которые считают счастье грехом? Должна ли свобода поддерживаться, поскольку выступает средством достижения всего, что ценит человек? А как же те либертарианцы, кто превозносит жизнь, наполненную страданием и разочарованием, кто считает добродетелью отказ от ценностей, а не их достижение?

Если бы либертарианство придерживалось своего отрицания сферы морали, если бы оно перестало незаметно подсовывать ценностные суждения, чтобы придать своим утверждениям обманчивую форму связности, то оно ничего не смогло бы сказать в защиту свободы.

Пренебрежение к идеям выходит далеко за пределы этики. Либертарианство отрицает не только моральные принципы, но и все философские идеи. Мюррей Ротбард утверждает, что у него есть философия, но, как и следовало ожидать, считает ее несущественной. Он пишет: «Как политическая теория либертарианство – коалиция последователей многих философских (или нефилософских) течений, среди которых эмотивизм, гедонизм, кантовский априоризм и многие другие. Я обосновываю либертарианство теорией естественных прав, встроенной в более широкую систему естественных законов Аристотеля и Джона Локка, а также онтологией и метафизикой реализма. Хотя те из нас, кто разделяет эту позицию, считают, что только последние дают достаточные обоснования для индивидуальной свободы, но, скорее всего, здесь идет спор внутри либертарианского лагеря о надлежащей основе движения, чем о самой доктрине» (курсив добавлен)[131].

Это высказывание отражает глубокое презрение Ротбарда к идеям, даже к собственным. Если он считает, что только аристотелевская система может дать «основу» либертарианства, то как он может называть последователей «эмотивизма, гедонизма и кантовского априоризма» членами того же лагеря? Если эти сторонники выдвигают ложные аргументы, основанные на ложных предпосылках, то как он не видит, что тем самым подставляет свои же доводы в пользу свободы? Если советник по инвестициям скажет людям покупать золото, так как думает, что цена на золото вырастет и его доверители разбогатеют, а набожный индус, считающий богатство злом, скажет людям покупать золото, так как думает, что оно упадет в цене и люди обеднеют, то эти двое не приходят к одному и тому же заключению, хотя оба говорят: «Покупайте золото». То же самое относится и к последователям Аристотеля и Канта, когда оба мыслителя говорят: «Свобода – это благо». Только полное пренебрежение контекстом и смыслом понятий позволило приравнять обе точки зрения.

Ротбард говорит и о том, что лишь одно философское основание может оправдать свободу, и о том, что либертарианству удобно как с любым основанием, так и без него. Это означает, что свобода не нуждается в объяснении и что Ротбард считает любые дискуссии, в том числе и собственные размышления, о надлежащем обосновании бессмысленным педантизмом.

Представьте себе защитника капитализма, который присоединяется к социалистам на демонстрации против администрации президента Рейгана. Должен ли он закрыть глаза, как на незначительную деталь, что, по его мнению, Рейган слишком мягок с Россией и слишком терпим к расходам на социальное обеспечение, в то время как социалисты уверены в том, что Рейган слишком жесток с Советами, а его поправки в бюджет слишком драконовские? Неужели здравомыслящий человек отверг бы это расхождение во мнениях как простой спор внутри лагеря об «обосновании», а не о важнейшей причине нежелательности Рейгана? Хотя именно так поступают либертарианцы по вопросу о желательности свободы.

Согласно логике, невозможно понять смысл принципа неприменения силы без философского обоснования. И невозможно практически применить этот принцип в политическом контексте без разработки кодекса прав, особенно прав собственности. Без такой основы свобода может означать что угодно, начиная с социализма, предлагающего «свободу» от закона спроса и предложения, и заканчивая дзен-буддизмом со «свободой» от закона противоречия.

Однако кодекс прав может быть установлен только через обращение к моральной системе. Права относятся к свободе действий в социальном контексте, и нельзя знать, как человек должен действовать в качестве члена общества без понимания того, как человек должен действовать сам по себе. Также этика – продукт воззрений на человека и на реальность. Другими словами, чтобы прийти к нужному пониманию и объективному обоснованию свободы, необходима философия. Необходимо начать с понимания реальности как постижимой и человека как рационального существа, который полагается на свой разум в качестве единственного средства познания и выживания. Затем нужно установить человеческую жизнь как стандарт ценностей, а мораль – как принципы, определяющие первостепенные действия для сохранения и поддержания жизни человека. Поскольку жизнь поддерживается мышлением и действиями, то у человека должно быть право думать и действовать, а также сохранять результаты своих мыслей и действий, что означает: право на жизнь, свободу и собственность. Поскольку применение силы парализует разум человека, то сила рассматривается как зло. Поскольку сила нарушает права, то она должна быть объявлена вне закона. Отсюда вывод: свобода – это фундаментальное общественное благо.

Нельзя защищать понятие свободы без такой философской основы. Однако в сердцевине либертарианства – отрицание этой сущностной связи. Либертарианцы не показывают ничего, кроме презрения к фундаментальным идеям. Они очерняют саму идею фундаментальных идей. Либертарианство хочет отстаивать лишь конечный продукт, то есть свободу, игнорируя его источник, философию. Его приверженцы не видят логику и упорядоченность идей, только беспорядочный поток представлений, и чувствуют свою власть навязывать его кому угодно, в любое время и в любой последовательности, по собственному настроению.

Что такая позиция говорит о стремлении практического обретения свободы? Если свобода не представляет угрозы для доминирующих в сегодняшней культуре идей, то откуда возникает такое сопротивление? Если идеал свободы лишен интеллектуального содержания и противоречий, если он совместим со всеми философскими направлениями и всеми ценностями, если он, как говорит Ротбард, «необходим для достижения любой цели человека», то какие идеи нужны для того, чтобы идеал свободы обрел широкое признание? Должно быть, либертарианцы ответят: «Никакие».

Согласно исходной предпосылке либертарианства, идеологическое наставление невозможно. Могут ли либертарианцы убедить людей в истинности конкретной философии? Одна философия не хуже любой другой. Могут ли они указать на ошибки различных философских течений? Даже ложные философские взгляды совместимы с понятием свободы. Могут ли они показать, как определенные моральные ценности противоречат свободе? Нет, не могут. Но если ложные идеи не являются проблемой, а верные идеи – решением, то что объяснит наше постепенное смещение в сторону этатизма и что может обратить его вспять?

Ответ указывает на новый виток в развитии размышлений либертарианцев: их версию марксистской теории классовой борьбы.

«Американское общество разделено на два сословия: угнетаемые государством и наделенные с его стороны привилегиями – и управляется правящей элитой», – говорят представители радикальной группы Либертарианской партии[132]. Следовательно:

«Либертарианский анализ классов – ключевой теоретический инструмент, незаменимый способ решения сложных стратегических и тактических вопросов. Важнейший элемент в либертарианской теории социальных изменений состоит в четком моральном и политическом разделении между теми, кто распоряжается государственной властью, и теми, кто такой привилегии лишен, между теми, кто управляет, и теми, кем управляют… Наше либертарианское мировоззрение становится более четким, когда мы проводим политическую линию между двумя противоборствующими классами, обладающими взаимоисключающими отношениями с государством. На чьей вы стороне? Защищаете ли вы государство? Или вы на стороне народа?»[133]

Согласно процитированной точке зрения, относительно свободы нет интеллектуального конфликта. Народ попросту держится в цепях правящей элитой, которая смогла взять под контроль государственный аппарат принуждения. Каждая группа преследует свои врожденные «классовые интересы». По неизвестной причине массы вынуждены искать свободы, а правящие бюрократы – власти.

Какое оружие собираются использовать либертарианцы в этой борьбе, если образование бессмысленно? Отказ от разума влечет за собой применение силы. Таким образом, в либертарианском стремлении к социальным изменениям остался лишь один вариант борьбы: насилие.

Либертарианцы хотят изменить существующую систему не силой аргумента, а обычной силой. И некоторые открыто об этом говорят. «Дело в том, что ни один правящий класс никогда добровольно не отдавал свою власть, и если движение за радикальные социальные изменения этого факта не осознает, то никогда не достигнет своих целей», – говорится в Libertarian Vanguard, «радикальной» газете либертарианского движения. Американская «существующая система не может быть реформирована или исчезнуть сама по себе: внепарламентские действия – вот, что нас ожидает»[134].

Цель либертарианцев – опрокинуть правительственную элиту через вооруженную борьбу. Поле битвы либертарианцев – это не академические залы или колонки газет, а улицы и подворотни. В свою армию либертарианцы набирают не вооруженных убедительными аргументами людей, а бездумную орду, жаждущую наброситься на «систему» и государство с автоматами и ручными гранатами. Вот как в Libertarian Vanguard описывается состав либертарианской армии:

«Революционный потенциал чернокожих, мексиканцев, женщин и гомосексуалистов, которые десятилетиями предавались программами социального обеспечения, приведшими лишь к нищете, эксплуатации и инфляции, – главный страх олигархов корпоративного государства… Рабство, завоевание Запада и последующее разграбление земель американских индейцев и мексиканцев, историческое подчинение женщин, жестокое подавление лесбиянок и гомосексуальных мужчин – все это преступления, совершенные в невообразимых масштабах, и в основе каждого из этих преступлений лежат действия государства. В данных примерах, как и в других, видны попытки систематического уничтожения целой классовой формации»[135].

Либертарианская кампания за «свободу» – это война против государства, но не против этатизма. Они атакуют не идеи, стоящие за этатизмом, поскольку считают, что таких идей нет; их цель – государство само по себе, даже если оно функционирует по законам отцов-основателей США. Именно государство в любой форме представляет ограничение их «свободы» и заслуживает уничтожения. Это анархизм, с самого начала присутствующий в движении.

«Либертарианский принцип и динамика социальных изменений говорят, что мы должны быть вечными ненавистниками государства», – утверждает бывший председатель Либертарианской партии[136]. Ненавистниками не рабства или тирании, а государства как такового.

«Мы стремимся к исчезновению ЦРУ и ФБР», – говорится в программе партии[137]. «Мы выступаем за международные переговоры о всеобщем и полном разоружении, вплоть до полицейских»[138].

«Правительство США должно в одностороннем порядке отказаться от всего ядерного оружия, – говорит бывший редактор газеты Libertarian Party News. – Желание поддержать американское ядерное вооружение основано на представлении о том, что американское правительство находится на “нашей стороне”, что оно будет использовать это оружие для защиты наших жизней и свобод. Очевидно, что это не так. Оно использует это оружие… для защиты государства. Если либертарианцы действительно считают государство своим врагом, они не могут поддерживать разработку ядерного оружия»[139].

Такие цели, как обретение свободы и разрушение государства, несовместимы, и либертарианцы выбирают второе. Надлежаще функционирующее государство, в чьих целях защищать права индивидов, необходимо для сохранения свободы; однако этот факт не тревожит либертарианцев: все государства для них враги. Они не думают, что, нанося вред государству, они приближают свободу. Роспуск правительства – цель сама по себе. Все, что наносит урон государству, – это хорошо; все, что ему помогает, – плохо, независимо от воздействия на свободу человека.

Например, когда в 1975 г. Южный Вьетнам был завоеван Северным Вьетнамом, Мюррей Ротбард счел это событие поводом для празднования: «Либертарианцев вдохновляет наблюдать за тем, как окончательно и быстро разваливается Государство… Никакая превосходящая мощь [Америки] не смогла противостоять силе и решимости масс вьетнамцев (и камбоджийцев), которые под натиском множества препятствий стремились уничтожить диктатуру». Смерть государства, пишет он, «доказывает положения теоретиков массовой партизанской войны… о том, что после медленной, терпеливой, длительной борьбы, в которой армии партизан (поддерживаемые населением) постепенно уничтожали превосходящую огневую мощь государственных войск (прикрываемых другими, империалистскими правительствами), происходит финальный взрыв, в котором государство исчезает с необычайной скоростью»[140].

Ротбарду безразлично, что победу одержал коммунизм и что свобода южновьетнамского народа была сведена с мизерной до несуществующей. Все, что имеет значение для «вечных ненавистников государства», – это мгновенный восторг от вида разлетающегося в щепки государства. И мишенью номер один для их враждебности выступает не тоталитарная диктатура, а Соединенные Штаты Америки.

Америка стала «новой мировой империей, которая назначила себя стражем статус-кво и главным врагом каждого национально-освободительного движения, стремящегося к автономии, – говорят представители радикальной группы Либертарианской партии. – Национальная изоляция американского либертарианского движения продлевается попыткой отрицать очевидный для всех людей на земном шаре факт: Соединенные Штаты – главная угроза для мира и свободы»[141].

Таким образом, либертарианство представляет собой гротескное зрелище движения, одновременно заявляющего о поддержке индивидуальной свободы и называющего США самой аморальной нацией мира. Когда подобное говорят об Америке коммунисты, то они хотя бы честны в отношении своего критерия ценности.

Согласно заявлениям либертарианцев, Америка более презренное государство, чем Советский Союз. Мюррей Ротбард пишет, что «если взять XX век в целом, самым интервенционистским, воинственным и империалистическим государством были Соединенные Штаты… Ленин с соратниками приняли в качестве основы внешней политики коммунистического государства теорию мирного сосуществования. Идея заключалась в следующем: Советская Россия в качестве первого в мире социалистического государства будет служить путеводной звездой для других коммунистических партий. Но советское государство в качестве государства будет поддерживать мирные отношения со всеми другими странами и воздержится от попыток экспортировать коммунизм посредством революционных войн… Таким образом, исходя из своеобразной смеси теоретических и практических соображений, Советы уже на раннем этапе своего существования пришли к тому, что единственно верно и принципиально во внешней политике для либертарианцев… Нарастающий консерватизм в период правления Сталина и его преемников укрепил и усилил неагрессивную политику мирного сосуществования [курсив добавлен][142].

Коммунистическое партизанское движение, которое пытается свергнуть поддерживаемое США правительство в Сальвадоре, заслуживает безусловной моральной поддержки, утверждается в Libertarian Vanguard:

«В такой борьбе не может быть морального или политического нейтралитета. Если нам нужно временно объединить силы с приверженцами марксизма-ленинизма, чтобы побороть хунту и ее американских сторонников, да будет так… Победа революции в Сальвадоре станет крупным поражением американского империализма, главной угрозы миру и свободе, прямо на заднем дворе Вашингтона»[143].

Из либертарианства, якобы защитника абсолютной свободы, сочится стандартное «левое» мировоззрение. Бедных и слабых угнетает корпоративное государство; Америка – империалистическая олигархия; Москва хочет мира и участвует в гонке вооружений, чтобы держаться на уровне с мощностями Пентагона; у стран третьего мира нет свободы и процветания только из-за правящей американской элиты; вся американская внешняя политика, от Юго-Восточной Азии до Центральной Америки, направлена на достижения мирового господства США; классовая борьба – ключ к пониманию состояния мира.

Ролевой моделью для либертарианской революции выступают «новые левые» 1960-х гг. – «первое квазилибертарианское массовое движение за столетие» и движение, «воплощающее либертарианские ценности уважения к личному суверенитету, свободе и миру», по мнению участников организации «Студенты за либертарианское общество» (SLS)[144], крупнейшей либертарианской сети в университетских кампусах[145].

Почему «новые левые» потерпели поражение после многообещающего начала? Как объясняет бывший глава SLS, они нуждались во «всеобъемлющей философии социальных изменений. Однако единственно подходящими философскими направлениями были марксизм и ленинизм… Дело в том, что ищущим стратегию для осуществления революционных изменений, некуда обратиться, кроме марксизма»[146]. Не будет ли уроком тот факт, что радикальное изменение требует философскую альтернативу марксизму? Нет, говорит он: «Где бы и когда бы ни находились люди, желающие перемен, будь то угнетенные, идеалисты, интеллектуалы, их притягивало к марксизму невидимой силой. Не думаю, что эту ситуацию можно объяснить тем, что упомянутые мной люди были сторонниками этатизма, авторитарного режима или коллективистами. Движение к марксизму можно объяснить лишь тем, что [как говорит лидер главной студенческой организации “новых левых”] “не было и нет другой последовательной, целостной и четкой философии революции”… Если мы создадим новую, явно либертарианскую теорию революции, то мы можем унаследовать подобное влияние»[147].

Другими словами, социальные изменения происходят следующим образом. Люди, неизвестно как, приходят к выводу, что существующую политическую структуру надо бы уничтожить, и решают устроить революцию, произносят воодушевляющие речи, печатают пламенные листовки, рисуют планы штурма здания правительства, а затем, как покупатели в магазине за минуту до закрытия, они оглядываются по сторонам в поисках подходящей философии, которую можно схватить с полки, чтобы узнать свои дальнейшие действия. Философия, которую они в конце концов хватают, оказывается не той, что дает убедительное объяснение идей, за которые они должны бороться, а той, что дает лучший совет, как пройти мимо охраны здания. Если бы у «новых левых» в 1968 г. была либертарианская «модель» разрушения государства, они не стали бы следовать марксизму. Поэтому будущее либертарианства зависит от того, насколько более заметное место, чем марксизм, оно будет занимать на полках революционного супермаркета.

Бешеное желание свергнуть американское правительство, разделяемое как либертарианцами, так и «новыми левыми», происходит от одного корня. Как это было в 1960-х, когда человек бросал коктейли Молотова в Учебный корпус офицеров запаса[148] и кричал «За революцию!», современный либертарианец – тот еще эмоциональный человек. Он хочет быть привязан к тем чувствам, которые испытывает, какими бы мимолетными и иррациональными они ни были. Он не хочет никаких ограничений в своем поведении. В принципах «Общества за либертарианскую жизнь» (SLL)[149] утверждается, что у всех людей «есть естественное право заниматься своим делом при условии, что один индивид не причиняет физического вреда и не ограничивает жизнь, свободу или собственность другого» [курсив добавлен][150].

Либертарианец интерпретирует свободу как разрешение делать все, что ему хочется. Поскольку он отказался от разума и философии, у него нет возможности дать определение силе. Для него псевдоопределение понятия «сила» – это помехи для желаний тела; любое препятствие на пути человеческих прихотей нежелательно. Люди должны «свободно» действовать, исходя из своих чувственных импульсов. Это либертарианство.

Но это не свобода.

Либертарианство отвергает все ценности и любую мораль, потому что они накладывают слишком много «ограничений». Моральные ценности устанавливают стандарты человеческого поведения, что слишком угнетающе для либертарианца, который вопит о своем желании быть «свободным» от всех ограничений.

Если права субъективны, если право, неотъемлемое для всех людей, – это субъективно «заниматься своим делом», тогда нет никакого объективного основания для понятия силы. Независимо от громкости заявлений либертарианцев о своей приверженности туманному представлению о непринуждении они неизбежно одобряют применение силы.

Например, индивид, который чувствует побуждение к совращению детей, просто «занимается своим делом», и государство не должно ему препятствовать. Члены Североамериканской ассоциации бойлаверов (NAMBLA)[151], выступающей за легализацию половых отношений между несовершеннолетними мальчиками и взрослыми мужчинами, «находятся среди наиболее угнетенных государством лиц в этой стране», пишет Марк Джофф в журнале Individual Liberty, и их поддержка – проверка качества Либертарианской партии. «Любой закон, дискриминирующий по возрасту, несправедлив и не является либертарианским», – говорит он[152].

Поскольку права в такой системе взглядов отделены от разума, дети, как и взрослые, имеют право делать все, что хотят. «Мы выступаем против законодательно внедренной дискриминации против (или в пользу) детей, так же как мы выступаем против любой государственной дискриминации по отношению к любой искусственно определяемой категории людей», – говорится в программе Либертарианской партии[153]. Если семилетний ребенок утвердительно кивает на вопрос, хочет ли он заняться сексом со взрослым, то это его «право». Если он хочет выпить алкогольный напиток, то у него есть «право» этот напиток получить. Если он хочет уйти из дома и жить с незнакомцами, которых только что встретил, у него есть на это полное «право». Если он решает, что хочет принять героин, купить оружие, водить машину или пилотировать самолет, то ни он сам, ни другой не должен останавливаться законом.

Должны ли быть законы против клеветы и оскорбления? Нет, говорят либертарианцы, поскольку тем самым ущемляется право человека говорить все, что он хочет. «Законы о клевете были созданы людьми, кровно заинтересованными в сохранении статус-кво. Использование этих законов предотвращает разжигание противоречий и не допускает изменений», – говорит бывший вице-президент Института Катона (либертарианской исследовательской организации). «Закон о клевете совершенно неверен, – утверждает редактор журнала Inquire. – Свобода слова означает свободу говорить то, что другие могут посчитать неправдой» [Видимо, не существует ложных утверждений.] Главная предпосылка закона о клевете состоит в том, что у человека есть право на свою репутацию, но вы не в состоянии обладать ею или ее контролировать, так как она существует в умах других людей. Этот закон – чудовищная угроза свободе слова»[154].

(Так, недобросовестная реклама своего продукта или продукта конкурента приемлема, потому что репутация продукта существует лишь «в умах других людей».)

Теперь ясно, почему анархизм, вроде бы находящийся вне повестки либертарианцев, выступает его неотъемлемой частью. Анархизм вытекает из аморализма. Если у людей есть право не быть «ограниченными», тогда государство должно быть явлением вне закона. Если нет объективных критериев суждения о добре и зле, то почему человеку нельзя действовать, исходя из собственных ощущений о том, что такое сила? Если все взгляды субъективны и ни одно мнение не менее обоснованно, чем другое, то по какому праву и какими средствами государство может дать объективное определение преступления?

Если основная цель человека состоит в объективном определении и обосновании индивидуальных прав, а также в создании структуры, в рамках которой эти права будут защищены, то он откроет laissez-faire-капитализм и ограниченную власть государства. Если же его основная забота – позволять людям делать то, чего они хотят, и создавать социальный механизм, согласно которому реализация цели покажется возможной, то он откроет либертарианство и анархизм.

Разумеется, никакая социальная система не сделает рабочим иррационализм враждующих группировок. Диктатура – неизбежный результат анархизма. Экзистенционально хаос и разрушительность, которые поощряет анархизм, заставят людей обратиться к тому, кто обещает порядок и безопасность. Интеллектуально у людей не будет оснований сопротивляться деспоту, утверждающему, что его «частное министерство обороны» просто предлагает на рынке самое «эффективное» применение силы, которое, как он считает, полностью «оправдано». Фактически нет существенных различий между диктатурой и либертарианством. Тоталитарист утверждает, что государство может делать все, что пожелает, без каких бы то ни было ограничений; либертарианец настаивает, что индивид может делать то же самое. Оба согласны с тем, что человеком должно управлять желание; не сходятся они лишь в том, чье желание превалирует – частное или государственное. Они разделяют теорию антирациональности и практику антисвободы. (Здесь отлично подходит термин, введенный социологом Эрнестом ван ден Хаагом для описания либертарианства: анархо-тоталитаризм.)

Воинственную эмоциональность либертарианства лаконично передает Уолтер Блок. Он пишет, что добродетель либертарианства состоит «в том, что оно всегда оставляет место для удивительного разнообразия… Мы видели священников, сторонников моногамии и семьянинов как соратников гомосексуалов, садомазохистов, фанатов кожи и любителей так называемого рационального скотоложства… Только либертарианство способно собрать вместе гомосексуальную банду мотоциклистов, наркомана, увлеченного ценой на серебро, и пуэрториканского националиста, всерьез погруженного в теории австрийской экономической школы»[155].

Объединяет всех этих созданий одна предпосылка: человеческая рациональность – необязательный элемент как в сфере политики, так и в жизни.

Либертарианство влечет за собой не только опошление свободы, но и отрицание самого понятия. Сторонники Блока – это конечная точка пути, начавшегося с отрицания разума.

Но в чем цель либертарианства? Если оно выступает против философии, разума, морали, государства и свободы, то зачем тогда это все? Движение, относящееся к моральным ценностям нейтрально или безразлично, не запускает политический бунт. Зачем тот, кто отказался от всех ценностей, стал бы запускать кампанию по радикальным социальным изменениям?

Ответ состоит в том, что либертарианство зиждется не на нейтральности или апатии, а на враждебности. Источник либертарианства, то есть его движущая сила, стоящая за нападками на философию, этику, идеи, институт государства, Соединенные Штаты, – это желание не нивелировать ценности или закрыть глаза на их существование, а их уничтожить.

Уолтер Блок в своей книге «Овцы в волчьих шкурах: В защиту порицаемых»[156] утверждает, что проституция ничем не отличается от любой сделки в бизнесе и поэтому не должна считаться позорным занятием. «Мы должны предложить нашим потенциальным партнерам что-то прежде, чем они согласятся вступить с нами в сексуальные отношения», – говорит он, например договоренности, согласно которым «предполагается, что мужчина платит за кино, ужины, цветы и т. п., а женщина отвечает сексуальными услугами. Брак, в котором муж обеспечивает финансовую составляющую, а жена выполняет сексуальные функции и занимается хозяйством, также довольно хорошо соответствует этой модели… Но и все иные отношения, где имеет место торговля, будь они с участием секса или нет, являются формой проституции. Вместо того чтобы порицать такие взаимоотношения по причине их сходства с проституцией, надо рассматривать ее просто как один из способов взаимодействия между людьми. Не следует возражать против подобных взаимоотношений – ни против брака, ни против дружбы, ни против проституции»[157].

Даже сутенеры удостоились моральной похвалы от У. Блока: «…сутенер выполняет задачу – привести две стороны к сделке с меньшими издержками, чем если бы они находили друг друга без его посредничества». Делая это, сутенер «исполняет необходимую брокерскую функцию. При этом его деятельность едва ли не более честна, чем многих других брокеров – в банках, страховании, на фондовом рынке. Они опираются на жесткие федеральные законы и законы штатов для того, чтобы бороться с конкурентами, в то время как сутенер не может использовать закон для отстаивания своей позиции»[158].

Здесь высказывается не требование отменить законы против преступлений без потерпевших (хотя такие законы действительно должны быть отменены). Здесь дается наглый призыв отменить любые моральные нормы. Уолтер Блок не защищает право индивида заниматься неподобающими занятиями – он отрицает саму идею оценки поведения как неподобающего. Он настаивает на том, что сутенеры на самом деле достойные люди, заслуживающие большего уважения, чем типичный бизнесмен.

Кто достоин похвал от У. Блока? Только отбросы общества. Им аплодируют не вопреки их никчемности, а благодаря ей. Из-за того, кем они считаются, Блок хочет поднять их до статуса респектабельности, чтобы лишить оснований саму идею респектабельности. Его «героические» образы (чьи действия – это «противодействие огромному злу фальшивомонетчику-государству»): полицейский, берущий взятки за неприменение некоторых законов («принять деньги и принять подарок – два логически неразличимых действия, а просто принять подарок – это не является незаконным); человек, бросающий на улицах мусор («с общественной собственностью он обращался бы так же, как с частной, а именно, мусорил бы на ней [!]» и таким образом демонстрировал «бесстрашие» и служил «протестом против несправедливой системы» общественных улиц); продавец героина (который «работая на понижение цен, даже с серьезным риском для себя», на самом деле «спасает жизни и несколько смягчает ситуацию») – все эти люди для Блока образцы добродетели[159]. Почему? Потому что они отвергли стандарты поведения – не в пользу других или более высоких стандартов, но во имя отрицания последних. Пока эти нечестивцы скатываются вниз, на самое дно, к ним не применим никакой новый этический критерий, благодаря которому можно утверждать, что их жизнь достойна уважения: ведь они заявляют, что наслаждаются грязью, в которую упали.

Двадцать лет назад либертарианцами широко признавалась и хвалилась «контркультура». В статье под названием «Восхваляя упадок» (In Praise of Decadence) бывший редактор журнала Libertarian Review превозносит хиппи за требование, чтобы «каждый человек был авторитетом для самого себя и “занимался своим делом”»[160]. Для либертарианцев не имеет значения тот факт, что хиппи не в состоянии предложить никаких альтернатив, философских течений, аргументов, ценностей вместо ими отрицаемых. Для них важно отрицание само по себе.

Понятие «ценность» несовместимо с либертарианским понятием «свобода». Существование любой ценности влечет за собой определенное «ограничение» в действиях. Ценность указывает на то, что если Х – это благо, то его нужно обрести и что преследовать конкретную цель нужно, используя определенные средства. Так ценность ограничивает поведение человека, указывая ему направление, в котором он должен двигаться. Подобное руководство отвергается теми, кто не хочет видеть препятствий перед своими прихотями.

Следовательно, для расцвета либертарианства ценности (не конкретная система ценностей, а ценности как таковые) должны быть искоренены. Эта цель достигается либо через упразднение блага, либо через вознесение порока, то есть проклиная ограничивающую власть государства или придерживаясь анархизма, описывая захват Гренады как «бесчувственный милитаризм»[161] или празднуя победу Северного Вьетнама над Америкой как отражение решимости народа «свергнуть диктаторский режим»[162], понося Израиль как «маниакально приверженного мертвой логике империи, а именно… резни и геноциду»[163] или восхваляя Организацию освобождения Палестины как ведущую «борьбу за справедливость и права собственности»[164], говоря, что США – «главная угроза миру и свободе»[165], или приветствуя Советский Союз за «единственно верную и принципиальную внешнюю политику»[166].

Каким бы ни был метод, ценности будут уничтожены, и тогда можно все.

Ротбард объясняет, почему студенческие восстания 1960-х гг., участники которых захватывали здания университетов и маршировали по территории кампусов с заряженным оружием, были сущностью либертарианства: «Вероятно, суть этих событий лучше всего выражается одним из плакатов, которые несли дети на антивоенном марше 5 апреля в Нью-Йорке. На плакате было написано: “Смерть государству. Власть народу”. Как можно обвинять движение, у которого такой девиз?»[167]

Этот плакат действительно раскрывает сущность либертарианства: враждебность, антиинтеллектуальность, философскую пустоту. Есть только один термин, точно объясняющий эту больную точку зрения: нигилизм. Либертарианство зиждется на всепроникающем желании отрицать. Не должно быть ни государства, ни этики, ни ценностей, ни стандартов, ни идей, ни разума, ни реальности. Никакого государства, потому что оно ограничивает применение силы; никакой этики, потому что она определяет подобающее поведение; никаких ценностей, потому что они требуют цели всех действий; никаких стандартов, потому что они устанавливают критерии хорошего и плохого; никаких идей, потому что они отрицают первенство чувств; никакого разума, потому что он исключает иррациональное; никакой реальности, потому что она указывает на недейственность прихотей.

Либертарианство начинает с поверхностного замечания о том, что у людей есть желания (не важно, какой у них источник, хороши они или плохи) и в качестве основного решения предлагается единственный эмоциональный всплеск: действуйте исходя из этих желаний, ни в чем себя не ограничивая.

Свобода – это защитник человеческих ценностей. Она не производит материальных благ, но делает их производство возможным. Она сравнима с замками на дверях: они не создают богатства, а лишь позволяют человеку мирно действовать и сохранять свое имущество. Никто бы не смог одновременно агитировать за повсеместную установку замков и охранных сигнализаций как защиту от краж и заявлять, что не важно, есть ли в домах какие-то блага, или должны ли цениться материальные вещи, или действительно существует частная собственность или она лишь фрагмент субъективного сознания.

Именно так поступают со свободой либертарианцы. Они хотят находиться под ее защитой, одновременно отрицая то, что она защищает. Они хотят свободу, то есть средства, отрицая ценности, то есть цель. Для либертарианцев ничего не имеет значения, даже жизнь сама по себе, но почему-то свобода как отправная точка обладает огромной важностью. Они хотят действовать свободно. Как действовать? Без цели или причин. Чего добиться? Ничего особенного. Но воинственное преследование ничего особенного, по сути, является преследованием… разрушения. Это стремление не к политической, а к метафизической «свободе», означающей свободу от требований существования. Либертарианцы отвергают все указатели на существование чего-то, что они не должны делать, чего-то, что не поддается их эмоциям, что это что-то есть. Реальность сама по себе – это ограничение, которое они отрицают. Либертарианцы хотят «освободиться» от оков вселенной.

Несомненно, есть много либертарианцев, которые бы поспорили с тем, что приведенный выше перечень иррациональностей отражает их взгляды. Эти «лучшие» либертарианцы скажут, что несправедливо порочить целое движение из-за абсурдных утверждений тех, кто его не олицетворяет или не понимает.

Но именно они, эти «лучшие» либертарианцы, не смогли постичь сути либертарианства.

Природа идеологии определяется не большинством голосов, а логикой, анализом ее сущности и ее неизбежными последствиями. Например, логика энвайронментализма ведет к обществу без технологий; логика феминизма – к эгалитарному обществу, где мужчины не смогут иметь больше женщин; логика «новых правых» – к теократии. Таковы последствия этих движений, даже если самые яростные энвайронменталисты, феминисты и консерваторы начнут это отрицать. А логика либертарианства ведет к нигилизму независимо от количества заявляющих членов этого движения, что подобное последствие не входит в их намерения.

Все последствия главного принципа идеологии часто не осознаются ее последователями. Многие из тех, кто с самого начала поддерживал в Германии нацизм, скорее всего, проголосовали бы против концлагерей. Означает ли это, что злодеяния Гитлера отражают сущность лишь нескольких нацистов-садистов, а не нацизма как такового? Многие марксисты осуждают жестокость Советской России, утверждая, что Москва предала учение Карла Маркса. Означает ли это, что марксизм не несет ответственности за такие ужасы коммунизма, как расстрел детей, пытающихся перелезть через Берлинскую стену? Очевидно, что все эти примеры говорят о том, что многие нацисты и марксисты были слепы относительно истинной природы своей философии.

Так же слепы и те, кто говорит, что либертарианство совместимо с laissez-faire-капитализмом, моралью, разумом и с требованиями человеческой жизни.

Либертарианское движение создано, чтобы утвердить подход «единого фронта» к свободе, то есть раскрыть огромный зонт, под которым смогла бы собраться разношерстная группа людей с несовместимыми между собой философскими взглядами, чтобы объединить силы и ускорить приближение свободы. Единственная функция либертарианства – объединить людей, которые не сходятся ни в чем, кроме якобы внеконтекстного утверждения о том, что применение силы – зло. Суть либертарианства состоит в устранении идей, лежащих в основе свободы, и в мгновенном переходе к утверждению, что использовать силу неправильно.

Но, если нет почему, не может быть и что. Сначала либертарианство заявляет, что не нужно никакого основания для веры в свободу, затем не может объяснить, какое содержание вкладывает в термин «свобода». Тогда каждый, от Карла Маркса до Ральфа Нэйдера, может сказать, что он целиком и полностью выступает за свободу, и нет объективных способов его оспорить. Тогда почему не следует рассматривать анархизм следствием подлинной свободы? Почему бы не считать клевету и подделку как действия, соответствующие индивидуальным правам? Почему нельзя предлагать Москве провести политику освобождения во всем мире? Почему бы не пригласить Тимоти Лири[168] выступить на собраниях либертарианцев? Или не назвать Иисуса Христа «либертарианским мистиком»[169]? Или не восславить Ясира Арафата как защитника «справедливости и прав собственности»[170]? Или не считать Бога «Совершенным Сторонником политики невмешательства»[171]? Если любая теория приемлема, то любая практика должна быть в равной степени допустима.

Таким образом, не только некоторые либертарианцы, но и само по себе либертарианство субъективно и потому разрушительно. Представьте группу врачей, создающих зонтичную организацию для укрепления здоровья в больном обществе. Но, не желая быть излишне ограничивающими, они отказываются устанавливать основные принципы. Они утверждают, что к здоровью ведет много путей и нет потребности в ответе на вопрос, почему здоровье человека – это важно или о предполагаемых медициной ценностях, ведь размышления, возникающие из ответов, могут породить ненужные «предубеждения» среди представителей разных воззрений. Врачи утверждают, что просто будут заботиться о здоровье и что их не интересует, почему люди к ним присоединяются. Далее представьте, что по мере их выступлений с лекциями о важности здоровья, их все больше будут сопровождать христианские богословы, шаманы и целители. Врачи говорят, что те тоже поддерживают ценность «исцеления» и не имеет значения, почему и как они это делают. В конце концов, это лишь вопрос «обоснования», а не доктрины здоровья как таковой. Так зачем же волноваться о том, обретено ли здоровье путем изгнания бесов из человеческого тела или благодаря объективным медицинским принципам? Это все «здоровье».

Либертарианцы, не согласные с предпосылками анархизма, нигилизма или субъективизма, просто отказываются видеть, что заложено в природе и основополагающей цели либертарианства. Тот, кто согласен с сущностью капитализма, то есть с принципом индивидуальных прав, и при этом одобряет акцизы или пособия по безработице, не понимает логических последствий капитализма. По той же причине, те, кто соглашается с сутью либертарианства, то есть «свободой» как безосновательным утверждением, и при этом противостоит одностороннему разоружению США или терроризму Организации освобождения Палестины, также противоречат основной предпосылке либертарианства.

Извращенный взгляд либертарианства на свободу объясняет и его отношение к объективизму.

Хотя объективизм, в отличие от остальных современных философских направлений, защищает laissez-faire-капитализм, именно к объективизму либертарианцы относятся враждебно, мирясь с другими течениями. Либертарианская политика беспорядочных интеллектуальных связей внезапно сменяется крайней привередливостью, когда речь заходит об объективизме.

Либертарианский писатель Питер Бреггин жалуется, что «книги и философия Айн Рэнд отбросили либертарианство назад в своем беззастенчивом нападении на все, что связано с гуманитаризмом и гуманизмом. Людей любят и ненавидят на основании их этической приверженности принципам объективизма и не придают им никакой ценности на основе их человеческой общности, их принадлежности к виду»[172]. «Наследие Айн Рэнд довольно трагично, – говорит другой либертарианский писатель, – подобно консервативному жернову на шее либертарианского движения. Вот почему пришло время отмежеваться от Айн Рэнд и всего, что она отстаивала»[173].

Итак, либертарианцы верят, что есть много способов обретения свободы, и проводят черту между собой и объективизмом, и здесь они правы. Объективизм несовместим с либертарианством по всем философским вопросам. Объективизм говорит: живите разумом, следуйте рациональной системе морали, преследуйте личный интерес как добродетель, устанавливайте принципы, ограничивающие власть государства, чтобы определить уместность применения ответного удара. Как следует из названия, философия Айн Рэнд защищает объективную реальность, объективное познание, объективные ценности и объективный закон.

Отношение либертарианства к объективизму не просто враждебное, но и паразитирующее. По иронии судьбы, без объективизма сегодня не было бы либертарианства. Именно объективизм дал моральную защиту свободе, которую украло и извратило либертарианство. Именно объективизм вдохновил многих молодых людей на глубокую приверженность капитализму, за которую ухватилось и очернило либертарианство.

Либертарианство стремится завладеть плодами объективизма, одновременно пытаясь уничтожить само дерево. Антиконцептуальный характер заставляет его желать результатов без причин, политики без этики, свободы без разума, социальных изменений без философии. Оно хочет использовать формулировку объективистского принципа «не инициировать насилия», но не идеи, придающей значение этому принципу. Оно хочет питаться побочными продуктами защиты капитализма объективизмом, отвергая природу и корни этой защиты.

Но закон причинности, как и любой метафизический факт, нельзя обойти. Попытка это сделать обернется извращением свободы, что и является сущностью либертарианства.

Эпилог

Мои 30 лет с Айн Рэнд: интеллектуальные мемуары

Леонард Пейкофф

Лекция прочитана на Форуме Форд-холла 12 апреля 1987 г. и опубликована в журнале The Objectivist Forum в июне того же года.


Айн Рэнд была уникальной личностью с уникальным умом. Мое самое заветное желание – встретить и поговорить с человеком, похожим на нее; к сожалению, этому желанию не суждено исполниться. Ее уникальность, к которой я имел счастье прикоснуться, восходит к природе ее мышления.

Цель моих интеллектуальных мемуаров – рассказать не о содержании идей, о которых я узнал от Айн Рэнд (кто понимает ее книги, их уже знает), а о ее методе мышления, каким я его видел, о ее подходе ко всей сфере идей и к жизни, о ее основном способе познания в любой ситуации. Метод фундаментален: он лежит в основе и формирует содержание и все человеческие достижения в каждой сфере. Метод мышления Айн Рэнд тому яркий пример: он корень ее гениальности, ее самобытного искусства и философии. Применяемые ею в повседневной жизни с юности мыслительные ходы были теми тропами, что шаг за шагом привели ее ко всем блестящим прозрениям и принципам объективизма.

Из-за важности следования методу в жизни я часто думал, что мой величайший долг перед человечеством – оставить миру записи и анализ способа размышлений Айн Рэнд. Сегодня я предлагаю вам хотя бы мельком увидеть то, что мне посчастливилось наблюдать. К концу своего выступления я расскажу менее эпистемологические эпизоды: об Айн Рэнд как о личности.

Когда я впервые встретил Айн Рэнд весной 1951 г., я был глупым, интеллигентным 17-летним юношей, восхищающимся романом «Источник», но ничего не знающим о философии и о том, как нужно мыслить. Айн Рэнд воспитала меня интеллектуально. Поэтому некоторые из воспоминаний поставят меня в позицию наивного зеркала, отражающего ее величие. Однако эта роль меня отнюдь не беспокоит, потому что вместе со своими заблуждениями и ошибками я могу открыто заявить: наконец я понял и начал применять на практике то, чему меня научила Айн Рэнд.

Тем судьбоносным для моей жизни вечером самое яркое впечатление на меня произвела ее страсть к идеям. Я никогда не видел ничего подобного. Я приехал в ее калифорнийский дом с вопросами, вызванными чтением «Источника». Один из них касался отношения между моральным и практическим, то есть качеств противоположных, как мне всегда говорили. Поэтому характер Говарда Рорка меня сильно озадачил, ведь он казался и тем и другим. Я спросил у Айн Рэнд, каким она хотела его представить. То был вопрос, имевший отношение к природе идеалов и их роли в жизни человека, о чем я не раз пытался безуспешно поговорить в кругу семьи или с учителями. Такие вопросы обычно игнорировались всеми, кого я знал, и мои так и несостоявшиеся собеседники лишь пожимали плечами и бросали реплики наподобие: «Кто знает и кого это волнует?» Айн Рэнд знала, и Айн Рэнд было не все равно.

С первых слов нашего разговора она была оживленной, предупредительной, энергичной. Она внимательно меня слушала, быстро улавливала смысл моих реплик и недопонимание и отвечала. Она говорила долго, сначала отвечая на сформулированный мной вопрос, а затем углубляясь в подразумеваемые им последствия. На каждом этапе она объясняла, какие факты подтверждают ее точку зрения, какие возражения у меня могут возникнуть позже, при более глубоком рассмотрении темы, и как на них нужно отвечать. Она никогда не предлагала мне принять на веру ее слова: она старательно работала над тем, чтобы я увидел истину сам. Результатом стала блестящая импровизация о потребности человека в морали и единства морального и практического (как в Рорке, так и в каждом рациональном человеке) наряду с яркой демонстрацией бедствий, вызванных общепринятой точкой зрения.

Меня поразила не только оригинальность ее идей, но и ее манера. Она говорила так, словно было чрезвычайно важно, чтобы я понял проблему и чтобы она предотвратила любое мое недопонимание. Она выжимала из себя все до последней капли. Я видел людей, читающих лекции в аудиториях, заполненных студентами выпускных курсов, и людей, баллотирующихся на высокие государственные должности, – все они имели дело с важнейшими вопросами, буквально вопросами жизни и смерти, – но я никогда не видел того, кто бы настолько стремился быть понятым. Она просто сидела в своей гостиной, отвечая на вопрос мальчика, с которым только что познакомилась. Хотя, конечно же, вдохновил ее не мальчик, а сам предмет разговора (хотя она не стала бы отвечать, если бы сомневалась в моей искренности).

Слова Айн Рэнд в тот вечер открыли для меня целый мир. Она впервые заставила меня задуматься над тем, насколько важно мышление. Я сказал себе тогда: «Теперь в моей жизни все будет иначе. Если эта женщина существует, то все возможно».

Все годы моего знакомства с Айн Рэнд ее страсть к идеям не угасала. Как правило, она писала у себя в кабинете ежедневно с полудня до половины седьмого вечера и часто выходила оттуда счастливой, хоть и совершенно уставшей. Однако если я или кто-то еще к ней заходил и делал интеллектуальное замечание или задавал вопрос, то она внезапно оживлялась и только глубоко за полночь осознавала, что не ужинала. День и даже час, потраченный на юридические договоры, деловые звонки, поход по магазинам или к парикмахеру, ее сильно выматывали. А вот философия, то есть идеи, всегда ее бодрила.

Она так сильно была увлечена идеями из-за своей уверенности в том, что идеи практичны и нет ничего более практичного на земле. Ее подход был полной противоположностью тому, что философы называют «рационализм». Согласно рационализму, идеи оторваны от реальности, не связаны с повседневными событиями и незначительны для жизни человека; что идеи лишь плавающие абстракции, оперируемые ради забавы интеллектуалами так, как другие управляются с фигурами на шахматной доске. Именно такая точка зрения доминирует среди мыслителей XX в. Когда я учился в колледже, то часто слышал о философских теориях, обсуждаемых профессорами как чисто академические вопросы. Один профессор был последователем Иммануила Канта, а другой – его оппонентом, но говорили они и действовали так, словно их разделяли только сухие, технические различия. После дебатов они шли рука об руку, как собратья по духу, которые только что закончили свое представление и теперь возвращаются в реальный мир. Здесь уместно вспомнить одного логического позитивиста, который после прочтения лекции о том, почему слово «Бог» бессмысленно, спросил о ближайшей синагоге, чтобы помолиться. И крайне удивился, что кого-то его вопрос шокировал. «Какое отношение философия имеет к жизни?» – возмущенно спросил он.

После нескольких недель занятий с такими профессорами я бежал к Айн Рэнд, доверху набитый софизмами и заблуждениями, и она, бывало, по 12, а иногда и 15 часов без перерыва старалась привести в порядок мою способность мыслить. Почему это было так важно для нее? Потому что ее собственный метод мышления был противоположен рационализму. Помнится, однажды я спросил, почему она так яростно опровергала теории Канта, особенно абстрактные идеи в основе его системы, такие как нереальность мира, познаваемого нашими чувствами и разумом, или субъективные формы человеческого сознания. Я знал, что Кант неправ, но в свои 20 лет не понимал, почему этот вопрос вызывал в ней столь сильное волнение.

Она ответила: «Когда кто-то говорит, что реальности не существует или что разум субъективен, он тем самым нападает на каждое убеждение и каждую ценность, которых я придерживаюсь. Все, что я в жизни люблю: моя работа, мой муж, моя музыка, моя свобода, созидательность человеческого разума – все это зиждется на моем восприятии реальности и все это становится иллюзией и теряет силу, если разум бессилен. Как только вы соглашаетесь с кантовским подходом, вы выпускаете на волю разрушителей человечества, то есть созданий, свободных от рациональности, которые начнут эксплуатировать производителей, заставят пожертвовать всеми ценностями и погрузят всех нас в фашистскую или коммунистическую диктатуру».

Если вы подходите к обычному человеку, перечисляете всех людей и все объекты, которые ему важны, а затем говорите «Я их все уничтожу, а тебя втопчу в грязь», то человек, конечно, придет в ярость. Айн Рэнд слышала подобное намерение всего в одной фразе «реальности не существует», и эта чуткость отличает ее от остального мира. Большинство людей в наш век прагматизма и скептицизма сбрасывают со счетов обобщения о реальности как пустую болтовню, то есть как плавающие абстракции, и реагируют лишь на относительно узкие высказывания. Айн Рэнд действовала наоборот. Она гораздо ярче реагировала на философские идеи, нежели на детали. Чем более абстрактна формулировка зла, тем большая территория им заражена и тем более разрушителен его потенциал.

Точно так же, если Айн Рэнд слышала фундаментальную идею, которую она считала истинной, например идею главенства разума и реальности, она отвечала глубоким уважением, восхищением и даже благодарностью. Идеи не были для нее игрой. Они были для нее формой схватывания мира человеком и неотъемлемой частью его действий и выживания. Таким образом, истинные идеи были бесценным активом, а ложные несли потенциальную угрозу.

Так же как Айн Рэнд не отделяла абстрактное от конкретного, она не позволяла конкретному оставаться отделенным от абстрактного. Она отвергала широко распространенную сегодня манеру смотреть на повседневные события в вакууме, а затем причитать, что жизнь сложна и запутанна. Действия человека, утверждала она, – это продукт его мыслей. Следовательно, чтобы быть понятыми, его действия необходимо рассматривать в тесной связи с его идеями. С чем бы она ни сталкивалась в своей жизни, будь то вдохновляющий роман Виктора Гюго или приводящее в ужас прогрессивное образование, запуск американской космической ракеты или последняя катастрофа в Вашингтоне, необъяснимое поведение друга или человека, которому она доверяла, – она все стремилась объяснить, указывая на лежащие в основе идеи. Поскольку в ее философии абстракции – это средство схватывания человеком конкретного и способ его взаимодействия с миром, она использовала их в этих целях. Она не довольствовалась ни плавающими теориями, ни тарабарскими новостными заголовками. Она всегда требовала единства: теории и реальности, идей и фактов, понятий и восприятия.

Думаю, теперь вы понимаете, как Айн Рэнд пришла к самому революционному элементу объективизма – своей теории понятий. Как-то я спросил ее о возникновении этой теории. Она сказала, что однажды разговаривала с одним последователем Фомы Аквинского и не согласилась с отстаиваемой им теорией понятий. «Ну, хорошо, откуда, как вы думаете, берутся понятия?» – спросили ее. «Позвольте мне минуту подумать и посмотреть, как мой разум формирует понятие, – ответила она, – поскольку я еще не размышляла над этим вопросом». Через несколько минут тишины она пришла к идее опускания контекста как сути абстракций. Меня всегда поражал этот подвиг философского творчества: казалось, она решила вековую проблему случайным взглядом внутрь себя. Думаю, теперь я понимаю этот механизм. Я вижу, что теория понятий Айн Рэнд была с юности вплетена в ее мысленный процесс: в признании того факта, что понятия не случайны или сверхъестественны, а выступают инструментами, позволяющими людям интегрировать данные восприятия. Остальная часть ее теории понятий была развернутой версией этой фундаментальной мысли, хотя, несомненно, потребовался гений, чтобы эту мысль развернуть.

Айн Рэнд считала идеи важными для жизни человека, поскольку они придают форму его характеру, его культуре, его истории, его будущему. Она знала, что идея – это не социальный ритуал, а способ познания.

Если идеи столь важны, то с ними нужно обращаться соответственно, что и приводит меня к центральной части сегодняшнего выступления: конкретным этапам интеллектуального метода Айн Рэнд. В своих размышлениях она всегда отделяла «что» от «как»: что она знала и откуда (каким способом) она это знала. Если вы не соглашались с ней относительно какого-то вывода, то недолго бы спорили о нем, так как обсуждение быстро перешло бы к методу. Для нее «как» был самым животрепещущим вопросом в жизни: из него рождалось «что». Итак, давайте взглянем на характерные этапы метода Айн Рэнд. Лучший способ быстро подступиться к этому вопросу – через проблему принципов.

Айн Рэнд мыслила принципами. В том смысле, который я имею в виду, это редкое явление. Лично я никогда не сталкивался с таким способом мышления и не представлял его до встречи с ней, а большинство людей вообще понятия не имеют, что это такое. Позвольте начать с примера: именно благодаря ему я впервые обнаружил проблему через год после знакомства с Айн Рэнд.

Я посещал курс этики в колледже и совершенно не понимал добродетели честности. Сам я не был лгуном, но не знал, как доказать, что ложь – это зло. (Я говорю о лжи как о способе получения какой-либо ценности от других в противовес лжи как защиты от преступников, которая совершенно моральна.) Я отрицал понимание честности двух доминирующих школ: религиозной, где ложь – это абсолютное зло, потому что Бог запрещает лгать, и утилитаристской, где нет абсолютов и каждый индивид должен судить «о собственных выгодах» как возможных последствиях от лжи в каждом отдельном случае. Я отвергал первую как мистическую, а вторую как грубо целесообразную. Каким же могло быть третье толкование? Я не знал и пошел к Айн Рэнд.

Свой ответ она начала с просьбы придумать самую правдоподобную ложь, какую только я могу. Не помню подробностей, но знаю, что начал создавать хорошую мошенническую схему для обмана инвесторов на крупную сумму. Айн Рэнд терпеливо, более получаса, анализировала мой пример и показывала, как одна ложь неизбежно ведет к другой, как я буду погружен в море противоречий, как постепенно окажусь в ловушке собственных, все нарастающих обманов и почему в конце концов моя мошенническая схема навредит непосредственно мне и повлечет за собой потерю всего, чего я стремился благодаря ей получить. Если вам интересен анализ этого примера, подробно я описал его в своей книге «Объективизм: Философия Айн Рэнд»[174].

Однако главное произошло дальше. Моей немедленной реакцией на ее анализ стала попытка исправить свою первоначальную схему, чтобы устранить выявленные слабости. Так я придумал вторую мошенническую схему, и снова Айн Рэнд показала неизбежность тех же разрушительных результатов, несмотря на изменение большинства деталей. Тогда со всей своей юношеской невинностью (мне было 18 лет) я начал придумывать третью схему. Но Айн Рэнд уже надоело. Она спросила: «Разве ты не можешь мыслить принципами?»

Позвольте мне сжать до нескольких абзацев то, что она подробно мне объясняла. «Суть мошеннической схемы, – начала она, – или любой лжи независимо от деталей – это попытка завладеть ценностью, подделав определенные факты реальности».

Она продолжила: «Разве ты не улавливаешь логические последствия такого поведения? Поскольку все факты реальности взаимосвязаны, подделка одного ведет к фальсификации других; в конечном счете начинается война с реальностью как с таковой, в которой невозможно выиграть. Если жить в реальности – цель человека, то как ее достичь, если одновременно ты борешься за бегство от реальности и победу над ней?»

Затем она сделала вывод: «Ложь – принципиальное зло. Переформулируем положительно: честность – это долгосрочное требование самосохранения человека и потому моральное обязательство».

Для меня это был не просто новый этический аргумент, а новая форма мышления. Она словно говорила: «Тебе не нужен совет сверхъестественного авторитета, и ты не должен оценивать отдельно каждый случай. Сначала ты должен вывести абстракцию, то есть сущность, из множества деталей. Затем определить, правильно используя логику, следствия или результат этой сущности. Так ты приходишь к фундаментальному обобщению, то есть принципу, который подразумевает и позволяет иметь дело с неограниченным числом деталей – прошлых, настоящих и будущих. В моем примере результатом будет абсолютный запрет на мошенническое мышление – запрет, идущий не от Бога, а восприятия и мышления».

Айн Рэнд применяла этот метод не только ко лжи или моральным проблемам, но и к любому изучаемому факту или вопросу. Она применяла его в каждой области философии – от метафизики до эстетики. Если она видела, что солнце встает каждый день, то она не считала это явление удивительным совпадением, как Дэвид Юм. Она определяла природу явления, а именно: сущность действует в соответствии со своей природой, что позволяло ей прийти к принципу причинности и обосновать его. Если она восхищалась романами Виктора Гюго или пьесами Фридриха Шиллера, она не говорила: «Мне нравятся их главные герои». Она определяла суть такого искусства: изображение человека как существа, обладающего волей, а затем выявляла и обосновывала принцип романтизма в искусстве. Такой метод – основа нового подхода к мышлению. Он шаг за шагом привел ее к философии, не мистической или скептической, а объективной, которая получает знание не из откровения или не подчиняется релятивизму, а учит людей логически концептуализировать данные, полученные из наблюдения. Такая философия позволяет нам открывать абсолютные истины, которые рациональны и принадлежат земному миру, а не берут начало в сверхъестественном.

Айн Рэнд начала мыслить принципами в 12 лет. Для нее это стало нормальной частью взросления, и в дальнейшем она от этого метода не отказалась. Полагаю, что она не до конца понимала: метод, который был ее второй натурой, не применялся другими людьми. Часто она была в замешательстве или возмущена своими собеседниками вроде человека, о котором мы слышали в начале 1950-х гг., призывающего национализировать сталелитейную промышленность. Объективист объяснил ему, почему подобная национализация аморальна и непрактична, и предложенный аргумент произвел на «новатора» сильное впечатление. Вскоре он ответил: «Хорошо, я понял. А что насчет угольной промышленности?»

Метод мышления принципами включает в себя много сложностей, о которых я хочу однажды написать книгу. Сейчас же я упомяну всего пару-тройку аспектов, чтобы показать вам более полную картину подхода Айн Рэнд. Вы помните, что сначала, до обнаружения принципа «честность – это добродетель», мы должны понять суть лжи. Давайте сосредоточимся на этом вопросе, то есть на мышлении сущностями, которое было неотъемлемой частью метода Айн Рэнд.

Понятие «сущность» введено Аристотелем в его учении о категориях. Он использовал его для обозначения необходимого для определения вещи качества в противовес тем, которые он называл «случайными». Например, обладание разумом есть сущность человека. Тогда как обладание синим, а не зеленым, цветом глаз – нет: в данном случае это всего лишь деталь или случайность. Приверженность Айн Рэнд сущности выросла из аристотелевской теории, хотя писательница значительно изменила это понятие и расширила его роль в человеческом мышлении.

Для Айн Рэнд мышление сущностями не ограничивалось вопросом определений. Он был методом понимания любой сложной ситуации путем намеренного отбрасывания несущественного, например незначительных деталей, поверхностного сходства, неважных различий, и обращения к сути вопроса, то есть к аспектам, составляющим ядро ситуации. У Айн Рэнд все эти мыслительные операции получались блестяще. Я всегда думал (метафорически), что она обладает особой силой видения, способной проникнуть под поверхность, на которой останавливается большинство людей, подобно тому, как рентгеновские лучи проникают под кожу.

Именно такой проницательности не хватало человеку из упомянутого выше примера, который не видел сходства между сталелитейной и угольной промышленностями. Айн Рэнд, наоборот, сразу понимала, что сталь в данном контексте всего лишь деталь. Она сразу перешла к сути национализации: государственная сила, направленная против разума продуктивных, думающих людей, – практика, привычная для многих отраслей за пределами сталелитейной промышленности и имеющая одно и то же последствие независимо от своего применения. Такой мыслительный процесс необходим для обобщений, объединяющих множество случаев. Он необходим, если человек хочет защищать капитализм на основе принципа, а не примитивного требования устранить случайно выбранные средства контроля, как это делают современные консерваторы.

В глубочайшем эпистемологическом смысле Айн Рэнд была противоположностью эгалитариста. Она не считала каждый аспект целого равнозначным всем остальным. По ее мнению, некоторые аспекты важны для правильного понимания, тогда как другие лишь загромождают познавательную сферу и отвлекают от истины не самые крепкие умы. Поэтому задача мыслителя – отделить одно от другого, то есть разложить и обработать материал, а не накапливать тонны информации, не пытаясь умственно ее усвоить. Сама она всегда действовала как интеллектуальный сыщик, как философский Эркюль Пуаро, читая, наблюдая и ища факт, утверждение, ракурс, который бы пролил свет на мучительно сложную проблему, раскрыл бы ее сущность и внезапно сделал бы ее простой и понятной. Результат часто поражал. Рядом с ней вы всегда ощущали себя на пороге удивительного познавательного приключения и открытия.

Вот пример того, что я имею в виду. В 1970-х гг. Айн Рэнд и я смотрели по телевизору церемонию вручения премии «Оскар», когда там был замечен стрикер (голый протестующий). Большинство людей, скорее всего, забыли про инцидент вместе со словами «Он еще ребенок», «Это смелая шутка», «Он хотел попасть на телевидение». Но не Айн Рэнд. Она непременно хотела узнать, почему «ребенок» поступил именно так. В чем различие между его «шуткой» и «шутками» студентов колледжей, которые глотают золотых рыбок или толпами набиваются в телефонные будки? Чем его желание попасть на телевидение отличается от того же желания конкурсанта на кастинге? Другими словами, Айн Рэнд сразу же отмела поверхностные аспекты инцидента и не имеющие отношения к делу замечания, чтобы дойти до сути данного действия.

«Перед нами, – сказала она мне, – событие национального масштаба со знаменитостями, дорогими нарядами и украшениями, призами и камерами, то есть событие, считающееся вершиной элегантности и гламура, а все, что хочет сделать это создание, – снять среди всего этого штаны и показать свои ягодицы присутствующим. Какой у него мотив? Это не смелость и не желание появиться на телеэкране, а разрушение – удовлетворение от насмешки над тем, на что страна смотрит с восхищением». Инцидент был примером нигилизма, то есть желания не иметь и не наслаждаться ценностями, а их нивелировать и уничтожить.

Но и на этом выводе она не остановилась. Цель использования понятий и предпосылка всех принципов – это интеграция наблюдаемых фактов, то есть объединение в уме множества разных примеров или областей, например сталелитейной и угольной промышленностей. Айн Рэнд была экспертом в такой интеграции. Для нее понимание сути события было лишь началом когнитивной обработки. Следующим шагом было выявление той же сути в других, казалось бы, очень разных областях и таким образом нахождение общего знаменателя.

Увидев нигилизм в действиях «пошутившего» подростка, она захотела указать на другие проявления того же поведения. Она отметила, что современная литература отличается стремлением авторов не предлагать новое и положительное, а уничтожать: исключать сюжеты, героев, мотивацию, даже грамматику и синтаксис. Такой подход отражает наглое желание разрушить целую область искусства вместе с ее великими писателями прошлого, удалив из литературы ее атрибуты. Так же как прогрессивное образование – это стремление убрать из образовательной сферы уроки, чтение, факты, преподавание и обучение. Так же как авангардная физика – это веселый крик о том, что в природе нет порядка, нет законов, нет предсказуемости, нет причинности. Протестующий на церемонии вручения премии «Оскар» был противоположностью изолированного явления. Он – микрокосм принципа, господствующего в современной культуре, мимолетным представителем той извращенной мотивации, которую Айн Рэнд четко описала как «ненависть к добру за то, что оно добро». Что объясняет столь широко распространенную ненависть? Ее ответ возвращает нас к философии, о которой уже упоминалось, к той, что нападает на разум и реальность и таким образом делает все ценности невозможными: к философии Иммануила Канта.

Слушая Айн Рэнд в тот вечер, я почувствовал особое состояние – понимание события. Я пришел домой и начал писать главу о культуре Веймарской республики для книги «Зловещие параллели: Конец свободы в Америке», где развивается сделанный Айн Рэнд анализ современной интеллектуальной тенденции. Хотя здесь дело не в ее анализе, а в ее методе: наблюдение фактов, определение сущности, интегрирование данных из множества разрозненных областей и кульминационный обзор – выведение принципа.

Я использую слово «обзор» специально, поскольку часто представлял, как все смотрят на событие, прижав свои лица к стеклу, и потому видят его близоруко, тогда как Айн Рэнд стоит на вершине горы, охватывая мир одним взглядом и выявляя самые поразительные связи не только между обнаженным протестующим и литературой, но и сексом и экономикой, искусством и бизнесом, Уильямом Бакли и Эдвардом Кеннеди. Она могла объединять вещи, которые другие люди автоматически распределяют в разные отсеки. Таким образом, ее вселенная была единым целым, в которой все части понятны и взаимосвязаны, а не кучкой раздробленных фрагментов, как для большинства людей. Сменю картинку: Айн Рэнд была словно балерина интеллекта, прыгающая от факта к факту, от сферы к сфере и отталкивающаяся не силой своих ног, а силой своей логики, то есть силой, которую большинство людей все еще до конца не открыли.

Единство вселенной Айн Рэнд опиралось на гораздо больше оснований, чем я могу здесь передать. В качестве последнего аспекта ее метода я хотел бы упомянуть мышление фундаментальными понятиями.

Под «фундаментальным» я имею в виду то, от чего в конкретном контексте зависит все остальное, то, что выступает основой, на которой выстраивается целое здание. Фундаментальное понятие необходимо, поскольку человеческое знание, подобно небоскребу, обладает четкой структурой: в основе познания, или на первом этаже, лежат определенные идеи, а другие, то есть более высокие этажи, зависят от нижних, и все следующие построения не лучше и не прочнее основания, на котором покоятся. Мышление фундаментальными понятиями никогда не примет заключения в обход своей основы, что означает обоснование и понимание глубинных идей.

Например, при обсуждении честности мы говорили, что ложь – это зло, потому что она несовместима с требованиями самосохранения. От какой основы мы отталкивались? Очевидно, от этической теории, которая считает самосохранение истинной целью человека, и явно не от той, что отстаивает самопожертвование индивида во имя остальных. Если вы соглашаетесь со второй, то вся наша аргументация против лжи разрушается. Почему человек, бескорыстно служащий другим, обязательно говорит правду? А вдруг, как это часто бывает, другие хотят, чтобы он солгал, и утверждают, что ложь – сущность их счастья?

Такие рассуждения лишь начало нашего поиска фундамента, поскольку область этики покоится на основных ветвях философии, как вы можете увидеть в том же примере. Как мы доказали, что ложь разрушает человека? Мы сказали, что политика лжи ведет к войне против реальности, которую никто не сможет выиграть. Почему? На какие идеи мы здесь опираемся? На идею, что реальность существует, что она не зависит от наших желаний и что наш разум способен понимать эти факты, то есть понимать реальность. Таким образом, проблема лжи, какой бы точки зрения на нее вы ни придерживались, лишь следствие. Она производная, опирающаяся на сложный философский фундамент.

Мышление фундаментальными понятиями не является независимым аспектом метода Айн Рэнд; оно – неотъемлемая часть мышления принципами. Если индивид проигнорировал вопрос фундаментальности, то его так называемые принципы будут лишь кучей не связанных между собой утверждений наподобие перечня божественных заповедей и будут бесполезны как для понимания мира, так и для руководства его действиями. Нельзя ни обосновать, ни долго удерживать эти утверждения в такой неразберихе: они будут лишь плавающими абстракциями. Только идеи, организованные в логическую структуру, связаны с реальностью, и поэтому лишь такие идеи представляют для человека ценность. Логически организованные идеи означают принципы, основанные на предшествующих принципах, в конечном счете сводящиеся к основам философии.

Настоящий интеллектуальный интерес Айн Рэнд был не в сфере политики. Конечно, она отстаивала капитализм и свободу. Но, в отличие от современных либертарианцев и консерваторов, она была мыслителем: она не хотела превозносить свободу или частную собственность, словно эти понятия – очевидные аксиомы. Она хотела знать, на что они опираются и как их обосновать, вплоть до метафизики и эпистемологии. Вот почему она восхищалась Аристотелем и Фомой Аквинским больше, чем Томасом Джефферсоном, и вот почему ненавидела Гегеля и Канта больше, чем подоходный налог, к удивлению современных бизнесменов. И поэтому, начав с интереса к политическим вопросам, она пришла к разработке общей системы мышления, выражающей целостную философию жизни.

Ум Айн Рэнд обладал качеством высшей пробы, на протяжении истории присущим лишь немногим. Ее ум обладал глубиной истинного философа, приветствовал самые глубинные проблемы человеческой жизни с торжественным почтением и безжалостной логикой и испытывал настоящее счастье и личное удовлетворение от рационального исследования всеобщих оснований. В наш век посредственности и антифилософии ее интеллектуальный талант обрек ее на одиночество. Он сделал ее уникальной личностью, неспособной найти себе равного, так же как сделал уникальным и не имеющим себе равным ее творение, философию разума, которую она назвала объективизмом.

Если вы хотите знать, какой была Айн Рэнд как личность, я отвечу просто: вы уже это знаете, потому что она была именно такой, какой ее сделала природа ее интеллектуальных процессов. Как личность она была продолжением своего интеллекта.

Она отвергала любое разделение между телом и духом. Ее разум, говорила она, был сущностью ее личности: он был ее высшей ценностью, источником остальных ее ценностей и всех ее качеств характера. Для нее мышление было не просто интересом или страстью: оно было образом жизни. Например, при приветствии она часто спрашивала не «Как дела?», а «Как ваша вселенная?». Она имела в виду: «Как сейчас вы видите вселенную? Затмили ли повседневные проблемы ваше философское знание? Или вы все еще держитесь за факт, что реальность понятна, а ценности возможны?» При прощании она говорила не «До свидания», а «Хороших предпосылок». Другими словами: «Не рассчитывайте на удачу или Бога, а только на собственное мышление». Если собственное достоинство означает уверенность в силе своего разума, то объяснение глубокого чувства собственного достоинства Айн Рэнд очевидно: она заработала его как в силу ценности, которую приписывала уму, так и благодаря тщательному применению собственного метода.

Другим результатом ее метода стало качество, которое люди называют «силой характера». Айн Рэнд обладала завидным постоянством. Я никогда не видел, как она подстраивается под другого человека. Она всегда была одинакова и всегда оставалась собой, говорила ли она наедине со мной, или была на вечеринке в окружении знаменитостей, или находилась в аудитории, когда ей аплодировали или ее освистывали студенты колледжей, или когда давала интервью на национальном телевидении. Она бросала вызов всему миру – либералам, консерваторам, коммунистам, религиозным фанатикам, бэббитам и авангардистам, – и ни одна сила не могла сбить ее с ног. Она слишком хорошо знала, как пришла к своим идеям, почему они были верны и что их противоположности сделают с человечеством. Как и Говард Рорк, она никогда не поддавалась соблазну отречься от своих убеждений. Поскольку она объединила свои принципы в единую и последовательную систему, она знала, что нарушить одно – значит подорвать всю целостность. Однажды техасский нефтяник предложил ей миллион долларов на распространение ее философии с условием, что она добавит в свою систему религиозный компонент для большей популярности. Она выбросила предложение в ведро. «Что я буду делать с его деньгами, – воскликнула она возмущенно, – если мне нужно отказаться от разума, чтобы их получить?»

Верность мышлению и своей работе была корнем личности Айн Рэнд, но не было ее единственной страстью. У нее были предпочтения в каждой сфере жизни. Пятьдесят лет она любила своего мужа Фрэнка О’Коннора, чувствительного, энергичного человека, не такого же интеллектуала, как она, но столь же независимого и сильного. Он – исключение для моего утверждения, что она не могла найти себе равного. У Фрэнка не было интеллекта ее уровня, но его верность своей работе как художника, его экстравагантный романтизм, его невинное, солнечное ощущение жизни, удовольствие, которое он испытывал от ее работ, – все это говорило о том, как они подходили друг другу.

Здесь и сейчас я едва ли смогу перечислить и малую толику других ценностей и предпочтений Айн Рэнд. Некоторые из них очевидны из ее работ: Америка, небоскребы, современные технологии, героический человек, великие художники-романтики XIX в., немое немецкое кино из ее детства, которое она постоянно искала, Агата Кристи, сериал о Перри Мейсоне и многое-многое другое, от ее котов и изображения львов до нарядов от Адриана[175], украшений больших размеров, коллекции марок, шоколада Godiva и сине-зеленого цвета. Однажды она сказала мне, что в каждой сфере жизни у человека должно быть избранное: он должен четко определить, что ему нравится и почему, а затем это получить. С ней так и было – от побега из Советской России в Америку до заигрываний на съемочной площадке с будущим мужем, от рытья в магазинах старых грампластинок в поисках пропавших сокровищ до сине-зеленых подушек, пепельниц и даже стен в своей квартире.